Взрослые и дети

«ПОБЕЙ БАБУШКУ…»

В педагогике — и в школьной и в семейной — часто сталкиваешься с убежденными сторонниками одной какой-нибудь истины. И звучит эта истина столь привлекательно, столь благородно, что почти невозможно ее оспаривать.

К примеру: детство должно быть счастливым.

Конечно, счастливым!

Всё дело, однако, в том, как следует понимать эти прекрасные слова.

В воспоминаниях взрослого ушедшее детство чаще всего представляется счастливым, хотя, несомненно, было в нем немало огорчений. Но всё просеялось сквозь волшебное сито времени и преобразилось, — оглядываясь на прошлое, мы говорим о чудесной, невозвратимой поре!

Правильно, что детство наших, сыновей и дочерей должно быть счастливее нашего. Но часто говорят о детстве, освобожденном от всяких забот, от всяких трудностей. Воспитание в этом случае понимают односторонне.

Ребенок мил даже в своих капризах — маленький, забавный, свой.

— Побей бабушку…

Маленькая теплая ладошка бьет бабушку по лицу. Бабушке не больно. Она ловит ладошку губами, целует. Малыш смеется. Все рады.

Но ведь ручка всё крепнет.

Когда и как остановить маленького? Ведь ему нравится эта игра. Что он понимает?

И игра затягивается.

Бабушке уже не смешно, не радостно. Ей больно и грустно. А маленький всё продолжает бить, если не кулачком, то словами, вздорными капризами. Ребенок уже привык к определенному стилю отношений, привык к тому, что ему всё позволено.

— Дай! Хочу!

Когда ребенок мал, его желания легко удовлетворить даже в семье с небольшим достатком. Зачем, в самом деле, огорчать? И много ли он просит?

Бывает, что выполнить его желание не только нельзя — вредно. Но ребенок плачет. И кто-нибудь в семье не выдержит:

— Да дайте ему, что связались с маленьким?

Даже поговорка есть: «Чем бы дитя ни тешилось…»

И вот маленький одержал победу над взрослыми, он укрепился в своей власти над ними, он приобрел некоторый опыт. Взрослые, не замечая того, перестают направлять его поведение. Оставаясь старшими по возрасту, они перестали быть старшими по положению в семье. И как трудно затем произнести простое и необходимое слово: «Нельзя!» Произнести его так, чтобы оно подействовало, удержало.

…Детство должно быть счастливым.

В некоторых семьях родители говорят с гордостью: «Мы для своего ничего не жалеем…»

Но в этом ли счастье ребенка? У него есть как будто всё: кров, пища, игрушки. У него есть любящие родители. У него только нет воспитателей. А они ему нужнее всего.

Умиление — плохой советчик в воспитании. Часто бывает так, что через какое-то время, когда у ребенка кончается раннее детство, умиление переходит у родителей в стойкое раздражение. Малыш развлекал даже своими капризами. Он стал постарше и раздражает даже своими справедливыми требованиями. Тогда по любому поводу раздается:

— Отстань! Надоел!..

Это другая крайность. Раньше всё оправдывалось возрастом, — мал еще. Затем уже никаких оправданий, — распустился.

И возникает утомляющая обе стороны постоянная война. Игра с ребенком кончилась.

Но бывает — увы! — что игра продолжается и тогда, когда у сына пробиваются усики.

…В девятом классе учится Володя Ершов. Грубый, развязный, он часто оскорбляет учителей. Особенно тяжко переживает это учительница немецкого языка. Молодая, недавно пришедшая в школу учительница сказала классному руководителю:

— Нужно вызвать мать Ершова, поговорить с ней.

— Володя запретил своей матери приходить в школу, — ответил классный руководитель.

Итак, в этой семье не мать разрешает и запрещает, а сын, Володя. Так сложились отношения. Но отношения сами не складываются. Отношения создают. Точнее — отношения воспитывают.

В сущности, самой важной задачей воспитания и является воспитание правильных отношений между ребенком и окружающим его миром, людьми.

…В трамвай входит женщина с сыном-подростком. Ему лет тринадцать, не меньше. В этом возрасте можно гонять несколько часов футбольный мяч по полю и не чувствовать усталости.

Пожилой человек встал, чтобы уступить место матери, — она немолода, у нее такой утомленный вид. Сел на освободившееся место сын. Возмущенный пассажир говорит:

— Я освободил место не для тебя, а для твоей матери. Встань, пожалуйста!

И обращается к женщине:

— Как же это так, сын садится, а вы стоите?

— Я не устала, — отвечает мать. — Пусть посидит, нам далеко ехать…

Сын так и не встал, — спокойный, равнодушный, презрительно поглядывающий на окружающих.

— Я мать, — говорит женщина, — я лучше знаю…

Она злится, когда ей говорят, что она неправа.

— Вы меня не учите! Своих воспитывайте!

Она — мать, любящая мать. Но она не воспитательница.

Другая сцена. В троллейбус вошла молодая женщина с девочкой лет четырех. Девочка сразу же потянулась к первому месту, которое привыкла считать своим. Сидевший на этом месте пассажир хотел встать. Но мать его остановила:

— Сидите, сидите, пожалуйста. Спасибо!

Девочка насупилась, вот-вот заплачет.

— Хочу смотреть в окошко!

Но мать не сдалась.

— Потерпи, — сказала она. — Мы скоро выходим.

Когда женщина с ребенком вышла, наблюдавшие за ними пассажиры троллейбуса видели, как девочка заулыбалась в ответ на сказанное матерью, должно быть, ласковое слово.

Разве эта мать не любит своего ребенка?

Разве она неверно представляет себе, что такое счастливое детство?

БЕДА НАТАШИ

Не произошло ничего такого, что могло бы вызвать опасения у родителей Наташи, заставить их в чем-то усомниться.

В самом деле, надо ли было придавать значение словам соседа, когда он о пятилетней Наташе сказал:

— Видите, ей уже трудно с людьми…

Наташа — позднее дитя. Она родилась, когда родителям было за сорок и они уже отчаялись иметь ребенка.

Дитя открыло глаза, и они оказались голубыми. Оно шевельнуло пальчиками, и это было чудом. Улыбнулось, сказало что-то, и это было откровением. Каждый день приносил нечто новое, был полон событиями. И каждое событие было связано с ней, маленькой Наташей.

Отец, преподаватель военной академии, торопился после работы домой. Мать не любила уходить из дому.

В этой семье всё принадлежало девочке: мать, отец, вещи. Даже солнечный луч, скользнувший в окно.

Был один случай, когда отец Наташи сказал дочке:

— Нельзя, Татуся, нельзя!

Девочка тащила с его письменного стола очень нужную бумагу.

— Нельзя, милая, — сказал отец, — это не простая бумага, это — документ.

Наташа впервые услышала слово «нельзя». Оно ей не понравилось. Она заплакала.

Что же это такое, в самом деле, то всё можно, И вдруг — нельзя!

Отец ловко подменил документ чистым листом бумаги.

Смеясь, рассказывал он потом матери, как ему удалось обмануть маленькую дочку и унять ее слёзы. Вера Степановна, мать, тоже смеялась.

— Железный характер, — сказал отец.

— Во всяком случае, достаточно активный, — подтвердила мать. — Попробуй ей в чем-нибудь отказать.

И то, что Наташе невозможно ни в чем отказать, их радовало.

В большом дворе жильцы разбили для своих детишек садик. Всё получилось очень удачно. Тоненькие, нежные деревца прижились, и никто не сломал ни одного прутика. Сад был огорожен кустами, как зеленой стеной. Были в этом садике и ящик с песком, и грибок, под которым можно было спрятаться во время дождя.

Пришел день, когда Наташе стало скучно в комнатах, ее потянуло к другим детям. Детишек было много в дворовом садике, таких же маленьких девочек и мальчиков, затевавших шумные и веселые игры.

Первый выход в большой мир!

Но этот столь заманчивый мир других мальчиков и девочек не принял ее.

Горько плачет Наташа. Если даже не побили, а лишь толкнули разок, повернулись спиной, — всё равно больно.

Что произошло?

Как всё это просто и понятно. Папа и мама всегда признавали ее превосходство. А эти мальчики и девочки не захотели.

Папа и мама радостно шли навстречу каждому ее желанию, каждому капризу. А эти не захотели.

В большом мире Наташа не смогла сразу стать другой. Она попробовала тянуть к себе всё, что ей нравилось. Ей не дали. С какой стати, в самом деле? Тут у всех такие же права, как у нее.

Тогда Наташа стала топать ногами.

— Дай!..

И получилось так, что кто-то ее ударил, кто-то оттолкнул плечом. А затем отвернулись, как будто ее и нет с ними.

Наташа бежит через весь двор к своей лестнице, к своей двери, к своей маме. Плач ее по мере приближения ко всему этому своему — лестнице, двери, маме — становится всё громче и горше.

Навстречу ей мама:

— Что с тобой, Ташенька, что с тобой, родная?

И утешает:

— Я же тебе говорила, что это плохие девочки и мальчики, не надо с ними играть…

Огорченная Вера Степановна гневно кричит на играющих в садике детей, грозит им.

Они не отвечают, они разбегаются веселой стайкой, будто продолжают игру. Бегут с таким отчаянным визгом, что и Наташа рада бы бежать вместе с ними. И Наташа, Ташенька, плачет еще громче, еще горше, но уже не потому, что ее обидели, а потому, что ей хочется к этим мальчикам и девочкам.

Вероятно, самое правильное — вернуться. Ну поссорились, ну поплакала, а затем, смотришь, и подружились.

Но мать уводит ее всё дальше и дальше, всё настойчивее повторяет, что дети в садике плохие, невоспитанные, а она, Наташа, хорошая. И зачем ей, такой хорошей, воспитанной, играть с плохими.

Маленькая плачущая девочка возвращается в комнаты, где у нее много игрушек, где живут покорные папа и мама, где она — самая главная.

И напрасно сосед пытается грустной шуткой образумить родителей:

— Видите, ей уже трудно с людьми…

ЗА ШТАКЕТНЫМ ЗАБОРОМ

Вот как это было.

Девочка лет двенадцати с трудом передвигалась по дорожке загородного сада медицинского учреждения. Она была на костылях. За ней шла женщина в белом халате, — должно быть, врач или медицинская сестра.

И вдруг девочка споткнулась и упала.

Женщина в белом халате наклонилась над нею, что-то сказала, но не сделала даже попытки помочь ребенку подняться. Даже руки не подала.

Эту сцену наблюдали сквозь прорези штакетного забора проходившие мимо дачники и отдыхающие из домов отдыха. И, естественно, возмутились. И, конечно, стали громко выговаривать бездушной, бессердечной женщине в белом халате за то, что она не помогает девочке встать.

Один, наиболее решительный и громче других выражавший свое возмущение, открыл калитку и прошел в сад. К этому времени девочка, опираясь на костыли, уже успела подняться сама. Удивительное дело, на ее лице светилась радость.

Что же узнал этот человек, проникший столь решительно в сад?

Девочка после перенесенной ею тяжелой болезни долгое время не ходила. И мешало ей главным образом то, что она потеряла веру в свою способность стоять на собственных ногах, передвигаться хотя бы с помощью костылей.

Важнейшей задачей врачей в этот период безусловного выздоровления была уже не хирургия, вмешательство которой увенчалось блестящим успехом, а психотерапия.

«Ну, иди же! Всё в порядке», — говорили девочке.

«Не могу», — отвечала она со стоном.

И вот она наконец пошла. Тяжело, медленно переступая ногами, изо всех сил опираясь на костыли, шла. Сама! Без посторонней помощи. Сперва от кровати до двери. Затем — за дверь. Затем — за порог дома, на тропинки большого сада.

Всё больше веры и решимости накапливалось у этой исстрадавшейся девочки.

Но вот ей уже и костыли были не нужны. Надо было заставить ее отказаться от костылей, — пусть на первое время она и станет передвигаться хуже, медленнее. Но она должна пойти без них. А она не могла от них оторваться. Повторялось то же, что было сразу после выздоровления, когда она боялась встать с постели.

Решимость приходит не вдруг, она накапливается постепенно, созревает иногда очень медленно. Но проявиться может в одно мгновенье.

Вот это и случилось, когда девочка упала.

Мать девочки, навестившая ее в этот воскресный день, — не врач и не медицинская сестра, как мы предполагали, — наклонилась к ней, конечно, с тем, чтобы помочь. И услышала:

— Не надо… Я сама…

И мать сразу же отступила в сторону и сказала:

— Хорошо!.. Конечно… Ты сможешь…

И девочка встала сама.

Так, как будто бы просто, был преодолен последний барьер перед полным выздоровлением.

Вот при этом радостном, чудесном событии и присутствовали все, стоявшие по ту сторону штакетного забора. И не понимали, возмущались черствостью взрослого человека, не оказавшего помощи больному ребенку.

Именно ее — великую радость преодоления, казалось бы, непреодолимого — увидел человек, проникший в сад. И он, вероятно, никогда не забудет счастливого, торжествующего лица девочки.

Настоящая помощь иногда заключается в том, чтобы не помочь.

В жизни есть много таких «штакетных заборов», через которые как будто всё видно, а на самом деле не видно самого главного.

Попробуем столкнуть две истины. Первая заключается в том, что взрослый обязан прийти на помощь ребенку. Вторая — в том, что воля, настойчивость воспитываются только на преодолении трудностей. Противоречат ли эти две истины одна другой? Конечно, нет. Но только в том случае, если ни одну из них мы не превращаем в нечто абсолютное, неизменное, годное во всех случаях жизни.

В одном школьнике трудная задача вызывает хороший азарт, в другом — нерешительность. Он сразу же спешит к отцу, к матери, к учителю с жалобой:

— Не получается…

Его к этому приучили. Ему помогали даже тогда, когда он мог бы, приложив некоторые усилия, справиться сам.

Нередко вот так, из-за бездумной доброты и снисходительности взрослых ребенок лишен радости собственных усилий и собственных достижений. Он не в состоянии отбросить костыль, хотя и не нуждается в нем.

ЧЬЯ ДВОЙКА?

Николай Николаевич, учитель, аккуратно уложив покупки в портфель, направился к выходу из магазина. Впереди шел высокий, стройный, 4хорошо одетый юноша, решительном рывком распахнувший дверь. Учитель, полагая, что его вежливо пропускают вперед, прошел первым.

— Спасибо!..

— Я вам не швейцар, — услышал он в ответ.

Как мог учитель не узнать голоса своего ученика?

— О, это вы, Гусев, — учитель приподнял свою потрепанную шляпу, которую носил и в летнюю жару и в зимний холод. — Здравствуйте, здравствуйте!..

— Простите, Николай Николаевич, я вас не узнал…

Юноша действительно был несколько сконфужен.

— Ничего, ничего, — успокоил его учитель. — Вежливость, должно быть, уместна только со знакомыми… Будьте здоровы!

И ушел.

Десятиклассник пожал плечами и мысленно произнес привычное магическое: «Подумаешь!»

Так и разошлись.

Кстати, Борю Гусева дома называют принцем. Так, в шутку. С некоторой примесью иронии, правда, но очень легкой и столь добродушной, что не всегда ее заметишь:

— Принц сегодня опять чем-то недоволен…

— Принц опять получил двойку…

— Принцу опять нужны деньги на карманные расходы, а давно ли брал?…

— Принц опять нахамил…

И вот о двойке.

В конце второй четверти он не ответил ни на один вопрос учительницы литературы.

— Вы учили урок? — спросила она.

— Нет…

— Почему?

Гусев пожал плечами:

— Это трудно объяснить.

Он не мог, не хотел показать товарищам, что двойка его беспокоит. Конечно, получить двойку неприятно. Мать станет долго и скучно его отчитывать. Учиться, мол, его обязанность. Живет он, мол, на всем готовом, о нем заботятся. «Хватит! — скажет он. — Я могу обойтись и без твоего ужина».

По опыту он знал, что мать сразу сдастся.

У Бори есть время представить себе всё это, так как и учительница, Зинаида Павловна, задумалась. Она смотрела куда-то вдаль, поверх головы ученика. А какая там даль? Обыкновенное окно, оклеенное на зиму газетной бумагой, за ним — крыши, на крышах — снег.

Зинаиде Павловне не хотелось ставить двойку, особенно сейчас, в конце четверти. У Гусева эта двойка не единственная, и придется выводить за четверть неудовлетворительную оценку. Нехорошо! В школе дело поставлено так, что заведующий учебной частью изысканно вежливо, но не без некоторого административного нажима скажет: «Как это у вас, Зинаида Павловна, у такой опытной учительницы, и вдруг двойка?».

Конечно, можно бы ответить: «Это не у меня двойка, Иван Захарович, а у Бори Гусева… Вы что-то напутали, Иван Захарович…»

Но она твердо знала, что так не ответит.

А десятиклассник ждал. Ждали и его товарищи. Все были уверены, что, если Гусев попросит, учительница согласится вызвать его еще раз.

Да, это так. Зинаида Павловна ждала этой просьбы, чего уж тут скрывать. Но Боря Гусев молчал. «Попросит сама», — думал он.

Он думал так потому, что был уверен в существовании какой-то зависимости учителей от учеников. Весь школьный опыт убедил его в этом, вся та обычная суета, которая начинается в конце четверти вокруг неуспевающих учеников, когда их спрашивают и переспрашивают, подсказывают, вытягивают, лишь бы не было двойки.

И, действительно, Боря угадал.

— Ну как, Гусев, — раздался голос учительницы, — если я приду послезавтра, сумеете мне ответить?

Невозможно сказать учительнице, что он не хочет еще раз отвечать. И он осторожно произнес:

— Постараюсь…

Послезавтра Зинаида Павловна, хотя у нее в этот день не было уроков, пришла в школу. Она могла побыть дома, полежать: что-то неладное творилось с сердцем. Нет, ничего особенного, просто оно устало, может же оно устать? Действительно, как хорошо полежать днем час, а то и другой с книжкой в руках. Сколько их накопилось, непрочитанных книг! Но ведь у Гусева двойка, надо ее исправить.

…Гусев почему-то долго не приходил. Был ли он сегодня в школе? Не заболел ли? И вот он появился.

— Так будем отвечать?

— Простите, Зинаида Павловна, но я отвечать не могу.

— Почему? — спросила ошеломленная учительница.

— Я не успел подготовиться…

— Были чем-то заняты?

— Да, видите ли, не нашлось времени…

Учительница оскорблена. Она вдруг вспоминает свой путь от дома до школы. Как ей трудно было, физически трудно, подняться с постели. Как внучка просила ее остаться. Но ведь обещала! Она ехала автобусом, затем шла пешком. Медленно поднималась по лестнице на четвертый этаж, отдыхая на каждой площадке. Ждала… «Зачем вы пришли? — спросили у нее в учительской. — У вас как будто сегодня нет уроков?» — «Надо!» — ответила она.

И вот он стоит перед ней, десятиклассник, рослый, красивый, спокойный. Разве только в двойке дело? Что он за человек? Что он знает об окружающих его людях, о настоящей большой жизни, неразрывно связанной с трудом, обязанностями?

— Идите, — сказала ему учительница с предельной усталостью. — Идите!..

Он повернулся и ушел.

Зинаида Павловна вывела в журнале двойку.

Через несколько дней на совещании заведующий учебной частью изысканно вежливо сказал ей:

— Как же это у вас, Зинаида Павловна, у такой опытной учительницы, и вдруг двойка?

Ей очень хотелось ответить: «Это не у меня двойка, Иван Захарович, а у Гусева. Вы что-то напутали, Иван Захарович!..»

Но она почему-то ничего не сказала.

А еще через несколько дней пришла мать Гусева и в свою очередь, но отнюдь не изысканно, а очень строго спросила:

— Долго вы еще будете моему двойки ставить? Ведь ему школу надо кончать!.. Вам это понятно?…

ИХ СОБСТВЕННОСТЬ

То, что это мать и сын, видно было сразу. Он держал себя с какой-то особой ласковой предупредительностью, в которой чувствовались одновременно и юношеская сила и почти детская покорность. Разговаривали они негромко, почти неслышно для окружающих о чем-то своем, понимая, должно быть, друг друга с полуслова.

Они вышли из трамвая. Сын — первым, чтобы помочь матери сойти. Он подал ей руку, и она оперлась на нее спокойно и уверенно.

Собственно, об этом можно бы и не рассказывать, — в таких отношениях между матерью и сыном нет, конечно, ничего удивительного, — если бы не тяжкий вздох моей спутницы и ее неожиданные слова:

— Да, завидно…

— Вам? — спросил я с искренним удивлением.

— Мне, — подтвердила она, — мне…

Я давно и, как мне казалось, хорошо знал эту семью. Она всегда представлялась мне удивительно цельной, счастливой. Отец, мать и сын Сергей, теперь уже взрослый, студент.

Чем мог Сергей так обидеть мать, чтобы она с завистью смотрела на вполне естественное уважительное отношение другого сына к другой матери?

…Это была первая, высказанная вслух Варварой. Михайловной жалоба на сына.

Сережа в последние месяцы стал хуже учиться и после экзаменационной сессии остался без стипендии. Родителей огорчила и даже оскорбила та легкость, с какой Сережа сообщил, что вот-де некоторое время ему опять придется частенько обращаться к ним за деньгами:

— Понимаете, на карманные расходы: на то, на другое…

Сказано было не только легко, но даже небрежно, даже как-то весело. Мол, стоит ли говорить о таком пустяке, как деньги? И никаких объяснений по поводу плохой оценки, никакой ссылки хотя бы на то, что это случайность.

Как известно, люди старятся. Незаметно для Сережи состарились и Варвара Михайловна с мужем. Стало труднее подниматься по лестнице. Меньше становилось сил. Платон Николаевич, муж Варвары Михайловны, настоял на том, чтобы она оставила работу, не дожидаясь пенсии. Больше будет порядка в доме. А главное, меньше будет уставать. И Варвара Михайловна согласилась. Тут еще и Сережа поступил в институт, начал получать стипендию, перестал брать деньги у родителей на карманные расходы, покупку Книг, билетов в театр… Несколько более строгое отношение к расходам, несколько больше экономии, бережливости — и перемены от того, что Варвара Михайловна не получала зарплаты, почти не чувствовалось.

И вот сын преподнес им сюрприз.

— Нет, — сказал ему отец, думая о том, что вся тяжесть новых обстоятельств ляжет прежде всего на плечи жены, — так не выйдет. Твоя стипендия — твой заработок. Ты уже достаточно взрослый, чтобы зарабатывать самому, хотя бы на карманные расходы. Напрасно ты так легко относишься к стипендии. Это серьезное дело. Деньги — это вообще серьезно, когда их зарабатываешь своим трудом. Впрочем, немного денег ты всё же будешь получать ежедневно, но ровно столько, сколько нужно на трамвай и завтрак. Понятно?

Сережа посмотрел на мать. Она ничего не сказала, отвернулась.

Тогда Сережа рассердился. Как с ним разговаривают!

— Эх вы, мелкие люди! — крикнул Сережа и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Мелкие люди!

…Всё это было рассказано мне у трамвайной остановки.

— Что ж, — грустно улыбнулась Варвара Михайловна. — Пора бы привыкнуть к резкости, к грубости Сережи. Он ведь всегда так с нами. А вы не знали?

— Нет, не знал.

— Может быть, мы сами виноваты? — сказала Варвара Михайловна.

Вопрос она задала сама себе. И сама должна была на него ответить.

Так она и ушла…

Мне вспомнился рассказ моего товарища о девушке, окончившей среднюю школу в небольшом городе. У ее матери, вдовы, кроме нее, старшей дочери, были еще две, совсем маленькие.

— Что ты собираешься делать? — спросила мать у старшей дочери, получившей аттестат зрелости.

— Поступлю в медицинский институт…

— Благородная, хорошая профессия. Но ведь в нашем городе нет медицинского института.

— Поеду в другой город.

Мать стала просить дочь остаться с ней, в семье. В городе есть педагогический вуз, сельскохозяйственный. Но, если это ее не интересует, можно поступить в медицинскую школу, закончить ее в короткий срок, затем пойти на работу, окрепнуть. Дорога дальше не закрыта: можно будет затем уехать в другой город, чтобы учиться в медицинском институте.

— Пойми, — говорила мать, — в другом городе тебе будет трудно прожить одной. И я тебе ничем не смогу помочь. У меня еще двое — Надюша и Танечка. Мне с каждым годом всё труднее, силы не те. Признаться, я рассчитывала на тебя: вот ты окончишь школу, поможешь мне поднять малышей… Ведь ты у меня старшая!..

— Нет, я поеду, — ответила дочь. — Поеду в другой город. Буду учиться там.

И уехала.

Через четыре месяца она прислала матери письмо с просьбой выслать немного денег, — стипендии, чтобы прожить, ей мало, влезла в долги, надо отдавать. Мать послала.

Я представил себе эту девушку, будущего врача, будущую жену, мать. Она сейчас молодая, сильная. Возможно, увлекается спортом, участвует в концертах художественной самодеятельности, поет с подругами песни. Как же иначе? Вероятно, выполняет комсомольские поручения. Она экономна в расходах. Семья ее не избаловала, нет — у матери не было такой возможности.

И всё же она влезла в долги, а платить должна мать.

Когда окончившей школу девушке, взрослой и сильной, надо было чем-то на время поступиться, пусть даже очень важным, ради матери, маленьких сестер, она этого не сделала. У нее не оказалось самого необходимого — сердца, совести. Девушка не смогла понять, что пришло ее время стать опорой.

Ведь это бессовестно — брать и не отдавать. С другими, возможно, она так и не поступила бы. Но с матерью можно. Мать — ее собственность.

Мне казалось, что я хорошо знаю сына своих друзей, Сережу, умного, начитанного, любителя серьезной музыки. Мне казалось, что он о многом судит совершенно правильно. В гостях, на людях, он всегда вежлив, сдержан. Вообще производит очень приятное впечатление. Но дома он позволяет себе разговаривать с родителями грубо, требовательно, а иной раз и оскорбительно: ведь они — его собственность.

КОГДА НАРУШЕНА МЕРА

В чем сущность поверхностного, недиалектического понимания процесса воспитания? Прежде всего, в односторонности, в слепой приверженности к одной какой-нибудь формуле.

Дети нуждаются в заботе взрослых, — это бесспорно. Бесчеловечно лишать их родительской любви. Но диалектика воспитания в том и заключается, что, не лишая ребенка любви и заботы, нужно в то же время учить его быть самостоятельным, не прибегать к помощи взрослых без необходимости. Иначе детство затягивается, замедляется рост собственных сил, собственного умения, собственных возможностей. И совсем не воспитывается чувство ответственности.

Невозможно научить ребенка разбираться в том, что разумно и что неразумно, если родители превратили каждое его желание в закон.

Совершенно очевидно, что и речи не может быть о правильном воспитании там, где родители в своих отношениях с детьми боятся слова «нельзя», стараются облегчить ребенку любую задачу.

Ребенок очень скоро улавливает особенность сложившихся отношений. Если любовь родителей выражена в стремлении удовлетворить любое его желание, если отец и мать больше всего боятся вызвать его неудовольствие, ребенок начинает чувствовать себя в семье самым главным.

Но что может быть хорошего, разумного там, где всё направляют не разум и воля взрослых, а неразумный каприз малыша?

И весьма грустно, когда такая система отношений в некоторых случаях переносится и в школу.

Стало чем-то привычным, что учитель тратит много времени сверх обычного расписания на дополнительные занятия с неуспевающими. Бывает, что это действительно необходимо, но отнюдь не всегда. Иногда такая помощь поощряет беспечность и безответственность.

Ученица четвертого класса, получив двойку и увидев, как учительница огорчилась, успокаивает ее:

— Ничего, Мария Савельевна, вы со мной дополнительно позанимаетесь…

Так часто бывает, когда нарушение меры любви и требовательности наносит серьезный ущерб воспитанию.

Разве это уж такой редкий случай, когда мать приходит просить за своего сына, получившего плохую отметку?

— Ну исправьте, пожалуйста! Ну, пожалуйста!.. Ведь он учит уроки!..

Но она-то очень хорошо знает, что сын уроков не учит.

И иной слабовольный учитель уступает слабовольной матери. Ладно! Пусть не двойка, а тройка. Всё же меньше будет неуспевающих в классе.

Какой соблазн для других неустойчивых учеников! Оказывается, можно прогуливать, бегать в учебные часы в кино, и всё же… успевать. Мама упросит!.. Учитель сдастся!..