Взрослые и дети

БЕЗ ПСИХОЛОГИИ

— Иногда нам кажется, что мы знаем о них всё, — говорила директор школы Тамара Павловна, — но нам это только кажется. Легко увидеть внешние приметы, зафиксировать событие, но разобраться в нем, проникнуть в суть явления не так просто. А ведь нужно именно это. Нужно знать не только то, что происходит с учеником, но и почему происходит.

В школе в этот поздний вечерний час, когда только что закончилось родительское собрание, царила особая, ни с чем не сравнимая тишина. Так тихо бывает только в школе, когда из нее уходят дети и учителя. И еще так бывает в театре, когда окончился спектакль, погашены огни, но как будто звучит еще что-то в наступившей тишине. Слишком здесь было много людей, много тревог, волнений, чтобы так сразу всё могло утихнуть.

Директор школы Тамара Павловна, председатель родительского комитета Александра Ивановна и я разговорились о том, как странно иногда складываются отношения между взрослыми и детьми. Говорили, собственно, только директор школы и председатель родительского комитета.

Вот что я услышал в этот вечерний час в кабинете директора школы, когда во всех классах было темно и тихо.

— Как сейчас дела у Володи Устинова? — спросила Александра Ивановна.

— Я думаю, что у него с учебными занятиями всё же наладится, — сказала Тамара Павловна. — А вот наладится ли с отцом, — не знаю… Пожалуй, это неплохая иллюстрация к теме об уважении к детям.

— Ну какой же Володя ребенок, — заметила Александра Ивановна. — Десятый класс! Еще два месяца, и он получит аттестат зрелости…

— Надеюсь, что получит, но мог бы и не получить. Угроза такая была!

Так начался рассказ о Володе Устинове и его отце, презирающем «всякую там психологию, все эти тонкости…»

Володя Устинов, отлично учившийся в школе все годы, вдруг, уже в десятом классе, стал плохо учиться. Правильнее было бы сказать, что он вообще перестал учиться.

Тамара Павловна знала Володю еще с того времени, когда его привели в школу за руку в первый класс. Как-то заболела учительница первого класса, и Тамара Павловна провела с первоклассниками один урок. Собственно, необходимо было занять их время чем-нибудь полезным. Директор рассказала малышам сказку, очень маленькую, на десять минут всего. А затем стала их спрашивать, что они запомнили, бывали ли в лесу, приходилось ли им собирать ягоды, грибы? Володя Устинов, маленький, задиристый, сам похожий на гриб боровичок, очень хорошо рассказал, как он вместе с мамой ездил к бабушке в деревню. Он видел там зайца. Он собирал грибы. Вместе с мамой.

— У меня, знаете, какая мама! — в голосе его звенела такая счастливая гордость, что Тамара Павловна, конечно, сразу поняла, что у Володи исключительная мама.

Прошло время, и она с ней близко познакомилась, с этой ласковой и простой женщиной, часто бывавшей в школе.

Прошло еще несколько лет, и Тамара Павловна узнала, что мать Володи умерла. Это произошло во время летних каникул. Володя был тогда в лагере для старшеклассников, в большом белом палаточном лагере среди леса, на берегу небольшого прозрачного глубокого озера. Он загорал, купался, вместе с товарищами работал в колхозе, легко проделывая путь в три километра от лагеря до деревни и обратно, играл в футбол, пел песни, сидел у костра. И в это время умерла его мать. Отец не дал знать сыну, что мать тяжело, безнадежно больна, не вызвал его проститься с ней, хотя она и просила об этом… Зачем эти лишние переживания? Да и что он, Володя, сумеет изменить! Приедет из лагеря — узнает…

Но разве можно было избавить сына от переживаний?

Когда Володя в конце лета приехал из лагеря, матери у него уже не было. На кладбище был холмик, могильный холмик, на котором кустилась трава.

— Почему ты меня не вызвал, когда мама заболела? — спросил Володя у отца. — Мы даже не попрощались…

Отец сказал:

— Вот тебе деньги, поезжай на кладбище, попрощайся. Лучше бы завтра с утра, но, если хочешь, можешь и сегодня. Еще не так поздно… Поехал бы с тобой, но занят.

Этим разговор о матери был закончен.

Володя поехал к могильному холмику, под которым лежала его мать. Затем вернулся. Через несколько дней, первого сентября, пришел в школу, стал учиться…

— Я знала о его беде, — рассказывала Тамара Павловна. — Мы все в школе старались незаметно поддержать его, подбодрить… Но он и так держал себя молодцом, никому не жаловался. Мы были уверены, что он вытянет на медаль, радовались этому. И вдруг всё словно рухнуло, остановилось. Вызовут к столу отвечать урок — ничего не знает. Спрашивают: «Не учил?». Отвечает: «Не учил». Смотрит поверх головы учителя. Сидит в классе, будто его нет, — ничего не слышит. Вызвала я его к себе…

— И зря вызывали, — сказала Александра Ивановна. — Не Володю надо было вызывать, а его отца… Как будто вы не знали, не догадывались…

— Не догадывалась, а знала, — ответила Тамара Павловна. — Но ведь что тут особенного, чрезвычайного? Женился отец, так разве можно ему это запретить? Разве овдовевший человек не может встретить другую женщину, полюбить ее, жениться, создать новую семью?…

— Молчу, молчу, — сказала Александра Ивановна. Когда директор школы, Тамара Павловна, спросила у Володи, что с ним происходит, почему он перестал учиться, не обидел ли его кто, он только покачал головой и ответил, что его никто не обидел и обидеть не мог.

— Что же всё-таки произошло?

— А мне просто всё равно, — ответил Володя.

— Как это так «всё равно»?!

Билась с ним, билась Тамара Павловна, но никакого другого ответа так и не получила, кроме того, что вот-де ему всё равно, что он перестал уважать людей и не знает, стоит ли, не уважая людей, продолжать жить. Вот как это далеко зашло!

Тогда Тамара Павловна решила говорить напрямик:

— Что ж, тебе, может, не нравится, что твой отец женился? Может быть, ты решил его обречь на вечное безбрачие? Ведь ты уже взрослый и должен понимать…

— Я так не думаю, — ответил Володя, глядя прямо в глаза своей учительнице, директору школы. — Но скажу честно, не нравится мне другое. Почему вы, взрослые, умные, сильные, нас не уважаете, не хотите с нами считаться? За кого меня принимает отец? Почему он меня не вызвал, когда я мог еще проститься с живой мамой? Думал, вероятно, что мне важнее еще немного загореть, подышать лесным воздухом. Или оберегал меня?… Жалел?… Я приезжаю, а мамы уже нет!.. Вы ведь ее знали, Тамара Павловна, мою маму!

Тамара Павловна только кивнула головой.

— Умерла мама, — продолжал говорить Володя, — я понимаю, ничего нельзя поделать. Вот мы и живем вместе, вдвоем — отец и я. Ну, конечно, хотя мы и всегда были несколько далеки друг другу, но я ему сочувствовал. Я ведь не только учился, я и хозяйством занимался. И вот прихожу домой, Тамара Павловна, а там, на мамином месте, другая женщина сидит, чай разливает. А отец спокойно, с улыбкой даже, говорит мне: «Знакомься Володя, это моя жена, она тебе заменит мать…» Не нужны мне замены! Это для него может быть замена, я понимаю это и не думаю осуждать, не смею. Но почему он мне так сказал? Почему он меня даже не предупредил, будто я чужой, будто я ничего уже и не значу?! Я, Тамара Павловна, не принимал такого решения — не учиться. Просто не могу и не могу!.. И на людей смотреть не хочется! Она, может быть, и хорошая, эта новая папина жена. Она меня жалеет, ходит вокруг меня — я ведь вижу, не слепой… А мне ничего не надо! И никого мне не надо!

— А что я ему должен был объяснять? — удивился отец Володи, когда с ним разговаривала Тамара Павловна. — Чудно как-то у вас получается, будто я от него завишу! Нет, пока еще он зависит от меня, я его кормлю, одеваю, деньги даю на расходы и не очень-то отчета спрашиваю. Правда, он и сам лишнее не тратит, а сейчас совсем перестал брать, обижается чудак! На кого? На отца! Да как он смеет на отца обижаться?! Меня так воспитывали, и я его так воспитываю — отца надо уважать, и всё!

— Но ведь и детей надо уважать, — сказала Тамара Павловна. — Подумайте сами, получилось нехорошо, уж очень неожиданно. Ломка всё-таки. Неуважительно получилось у вас с Володей. Обидели вы его.

— Неуважительно? — удивился отец. — Ну, знаете, это уж из области психологии… Тонкости какие-то!.. А я привык в жизни без психологии, попроще!

— Что же он — тупица? — спросил я.

Ответила не Тамара Павловна, а Александра Ивановна:

— Нет, вовсе нет. Просто этот отец никогда не задумывался над тем, что рядом с ним растет человек со своими мыслями и чувствами, со своей сложной и по-своему значительной жизнью. Он просто в это не входил и не входит. Вероятно, он любит сына. Возможно, что он так скоро женился во второй раз не только потому, что полюбил, но и для того, чтобы восстановить семью, дом, как это называют в таких случаях. Он любит порядок и точность. На работе его очень за это ценят. А вот в отношениях с детьми нужно еще что-то. Устинов-отец это пренебрежительно называет «психологией», а это можно, пожалуй, назвать чувством, вниманием. Еще проще — ребенка надо понимать! Он никогда не бил сына, даже не ругал, заботился о нем, но сыну с ним холодно. Если бы не Тамара Павловна, у этого отца сын так бы и не кончил школы. Что такие отцы знают о своих детях?

— Не следует преувеличивать мою роль в этом деле, — ответила Тамара Павловна. — Больше всего помогли товарищи Володи, его классный руководитель. Думаю, что с ним теперь всё в порядке, школу он окончит. Правда, медали он не получит. Да и не это важно. Меня интересует в данном случае больше всего то, о чем уже сказала Александра Ивановна. Вот мы говорим, что детей нужно не только любить, но и уважать. Это правильно. Но не в том ли проявляется наше уважение к ним, что мы должны стараться их лучше понять? Нельзя помочь ребенку, если не уважаешь его мыслей, его чувств. То, что нам кажется иногда незначительным, наивным, детским, для него самого очень важно, это его переживание!.. Как только мы забываем об этом обязательном уважении к ребенку, мы теряем и право требовать от него, мы рушим наши связи с ним. Правда, Володя уже большой…

— Большие, большие, — сказала Александра Ивановна, — у них только ноги длинные, а сами они — дети. Верно, бывает и так, что мы чересчур долго считаем их детьми. Это, конечно, хуже. Знавала я одного десятиклассника. Он читал Чернышевского, Добролюбова, спорил с товарищами о том, как будет выглядеть мир при коммунизме, был тайно влюблен и страдал, как он поведал своему товарищу, — «невыносимо». А говорили с ним дома исключительно о пустяках и преимущественно насмешливо-снисходительно. Но я знаю историю и совсем в другом роде…

История «в другом роде» была рассказана Александрой Ивановной уже совсем коротко. Ее подруга, работница завода «Красный треугольник», очень рано потеряла мужа, когда дочери было всего два года. Дочь росла, не помня отца, который постепенно уходил и из памяти матери. Бывает же так, что люди женятся, не испытывая большой любви. Три года совместной жизни не сблизили, а еще больше отдалили их. К чему бы это привело в дальнейшем, трудно сказать.

Отец Кати умер. Прошли годы. Мать и думать не хотела о новом замужестве, вся ушла в воспитание дочки. Но перед самой Великой Отечественной войной в дом к ним стал часто заходить мастер того же завода «Красный треугольник», хороший человек, к которому скоро привыкла и Катя, ставшая уже ученицей десятого класса. Но стоило Кате почувствовать, что этот человек, дядя Вася, серьезно увлечен ее матерью и, возможно, собирается на ней жениться, как Катя ожесточилась и против него и против матери. Дочь привыкла владеть матерью безраздельно, мать принадлежала ей, и только ей.

И Катя заявила матери:

— Или он, или я!

— Только ты, дочка, — покорно сказала мать.

И дядя Вася перестал бывать в их доме, — мать, должно быть, поговорила с ним…

Катя не хотела обращать внимания на то, что мать часто задумывается, грустит. Дочь была неумолима. Как это так, мать вдруг выйдет замуж?! На что это будет похоже?!

Катя была уверена, что в этом проявляется ее любовь к матери.

Началась война. Катя, окончившая к тому времени школу, поступила на курсы медсестер и ушла на фронт, — не уехала, а ушла, фронт был рядом. На фронте Катя полюбила командира батальона, вышла за него замуж, вместе с ним прошла дороги войны, дошла до Австрии. После победы Катя вместе с мужем приехала в Ленинград, повидаться с матерью. Радость, встречи не могла скрыть от повзрослевшей, прошедшей сквозь испытания войны дочери затаенную грусть матери, ее одиночество. Через несколько дней кончился отпуск мужа, подполковника, Катя уехала. Она звала мать с собой, но та не согласилась. Мать стояла на перроне, не спуская глаз с окна, в котором лицо Кати было видно как сквозь густой туман. Затем поезд тронулся, пошел быстрее…

— А ведь Катя должна была подумать, что она обездолила свою мать, — сказала Александра Ивановна. — Жестоко, эгоистично обездолила, запретив ей любить, не позволив выйти замуж. По какому праву? Наверное, сейчас поняла, жалеет об этом. Но уже ничего не вернуть, не исправить… И обидно, очень обидно…

Минуту молчали.

— Отец Володи видит свою любовь к сыну в том, что кормит его, одевает, заботится о доме, — сказала Тамара Павловна, как бы подводя итог своим размышлениям. — Но он не признаёт никакой своей зависимости от сына, но считает нужным его понять. По его словам — это психология, тонкости, блажь… А мать Кати, приятельница Александры Ивановны, умный и хороший человек, отдала свою судьбу в руки неразумной девочки, которая еще не в состоянии была решать и за себя, а тут решила за мать. Один не признавал никакой зависимости, а другая сама себя отдала в полную зависимость. Две крайности. А правда, как видно, в том, что между людьми существует взаимозависимость, между всеми людьми, а особенно между близкими… Ах, о чем тут говорить, — любовь родителей — это не самоотречение, не жертвенность, не отказ от себя. По что стоит такая родительская любовь, которая не идет дальше материальной заботы…

Тамара Павловна встала. Время было действительно позднее. Надо было расходиться.

МУЗЫКА И НАПИЛЬНИК

Брат и сестра, Геннадий и Лариса Вечер, поступили в школу в конце первой четверти. Отец их, офицер, служил где-то на юге и был оттуда переведен в Ленинград. Мать, в прошлом преподавательница музыки, выйдя замуж, перестала работать, по, как она сама сказала классному руководителю дочери, «не переставала служить искусству». В чем состояла эта служба, понять было трудно. Мальчик был принят в шестой класс, девочка — в пятый. В справках у них значились вполне удовлетворившие школу оценки. Казалось, что особых хлопот с этими детьми не должно быть. Может быть, только несколько чересчур горячо мать расхваливала свою Ларису.

— Дочь у нас очень одаренная, — говорила она. — Это топкая натура… Вы в этом скоро сами убедитесь.

Мальчик стоял здесь же, рядом с сестрой. Он стоял спокойно, и всё лее в нем чувствовалась неприятная напряжённость, непонятный отпор. В отличие от него Лариса вся светилась благожелательностью, смотрела в глаза директору школы с такой готовностью, будто только и ждала, чтобы ей что-нибудь приказали.

Мать говорила:

— Девочка у нас тоже увлекается искусством, особенно музыкой. Она очень похожа на меня. Такой и я была в детстве. Мы с отцом очень надеемся, что в школе обратят внимание на эти ее интересы. Опа будет очень полезна, если у вас устраивают, как мы, надеемся, концерты художественной самодеятельности. В той школе, где она училась до нашего переезда в Ленинград, она выделялась…

Лариса, чистенькая, в аккуратном, хорошо отглаженном платье, с нимбом золотистых волос, и впрямь была похожа на юную дебютантку, готовую принять заслуженные восторги публики. Геннадий переминался с ноги на ногу, выражая нетерпение, — скорее бы это кончилось. Его лицо становилось всё более угрюмым и даже злым.

— Что бы вы хотели сказать нам о мальчике? — спросил директор.

— В школе, где он раньше учился, на него не жаловались, — сухо ответила мать.

Геннадия отвели в шестой класс, девочку — в пятый. По заведенному обычаю, в классе у них спросили, как их зовут.

— Геннадий Вечер, — ответил мальчик.

— Лариса Вечер, — сказала девочка.

Так началась жизнь этих двух детей в школе, привлекая к себе внимание не только очень холодными, даже неприязненными отношениями между братом и сестрой, но еще больше — подчеркнуто небрежным отношением родителей к Геннадию и горячим их интересом к Ларисе.

Семейные отношения не всегда до конца раскрываются перед учителем. С этими отношениями можно и следует знакомиться в интересах учеников, но в них нельзя вторгаться. Родители могут и не закрывать своих дверей, когда к ним приходит классный руководитель. Им достаточно замкнуться самим. Их внешняя вежливость, даже учтивость, в таких случаях ничего не меняет. Внутренняя жизнь семьи остается скрытой от учителя.

Учителя очень скоро убедились, что мальчик талантлив и несчастен. Он, правда, ни к кому не обращался за помощью, никогда не жаловался. Иногда он был даже как-то вызывающе зол, груб. Но он любил и умел учиться и работать. Некрасивый, но ловкий и сильный, он равно любил и сложные математические задачи, особенно если они другим давались с трудом, и работу в столярной и слесарной мастерских. Товарищи к нему относились хорошо, хотя по школьному обыкновению и придумали для него «дразнилку»: «Вечер, Вечер, чертом мечен». Что-то всё-таки они верно схватили: парень был мрачноват.

Геннадий не обижался. Весь какой-то напряженный, ершистый со взрослыми, он с товарищами был покладист, хотя иногда и схватывался с ними в мальчишеской драке, отвечая тычком на тычок, ударом на удар. Через несколько минут, еще возбужденный после схватки, он помогал своему обидчику решить трудную задачу или показывал, как надо правильно держать рубанок.

Очень скоро учителям стало ясно, что в семье Вечеров одному ребенку доставалась вся любовь, а другому — только упреки, строгость.

Родители и не скрывали своего разного отношения к детям.

— Злой и грубый, — сказал о Геннадии отец в беседе с классным руководителем Ниной Ивановной. — Нескладный…

— Почему же нескладный? — возразила Нина Ивановна. — Я вот этого не нахожу…

Отец только рукой махнул:

— Поговорите о нем с матерью. Она его лучше знает. Воспитание — ее дело. Признаться, я редко бываю дома. Но я и сам вижу, что Лариса — другая. Вся — нежность! А в кого он уродился таким — понять не могу…

Мать при разговоре с учительницей сразу же начинала жаловаться:

— Вы, конечно, о Геннадии… Нагрубил кому-нибудь? Я ничему не удивлюсь. Он и с нами груб. Посмотрите на Ларису и на него: что между ними общего? Откуда он взялся такой в нашей семье? Некрасивый, угловатый, тащит в дом всякий хлам — железо, молотки, напильники!.. Не дом, а слесарная мастерская. Девочка играет — она у нас музыкальная, — а он в это время начинает на кухне стучать молотком или скрежещет напильником. Я всегда мечтала, что мои дети будут любить искусство, будут музыкальными. Я их сама учила музыке. К Ларисе привилось, а к нему нет… Ему, видите ли, напильники дороже всего. Музыка и напильник!..

Девочка действительно принимала участие в художественной самодеятельности. Хотя, по общему мнению учителей, ее игре не хватало выразительности, но она, несомненно, старалась.

Добрая Надежда Павловна, классный руководитель пятого класса, радовалась, что Лариса Вечер не доставляет ей особых хлопот, — нормально учится и хорошо ведет себя. Правда, Лариса не любит заниматься в мастерской, пренебрегает уроками физкультуры, но ведь она — девочка. К тому же такая славная! Ее золотистые волосы всегда аккуратно, даже кокетливо, завязаны черной ленточкой. Она всегда является в школу в выглаженном коричневом платьице с белоснежным воротничком. На нее приятно смотреть.

Классный руководитель шестого класса Нина Ивановна не говорила, что с Геннадием она чувствует себя спокойно. Но с ним было интересно. Он задавал вопросы. Он хотел знать. А на уроках математики, физики, труда он был первым, лучшим учеником.

— Талантливый мальчик, — говорила она в учительской. — И всё же какой-то озлобленный… Озлобленные дети часто несчастные дети…

— Но ведь у него чудная семья, — возражала Надежда Павловна. — Более чем благополучная семья. Посмотрите на девочку. Прелесть!

— Как мало мы об этом знаем, — вздыхала в ответ Нина Ивановна.

Не было ничего необычного в том, что Нина Ивановна, проверяя личные дела своих учеников, вдруг обнаружила, что Геннадию именно в этот день исполнилось тринадцать лет. Ее урок был последним. Перед самым звонком с урока она поздравила Геннадия и сказала ему несколько теплых слов. И вдруг жесткий, ершистый Геннадий Вечер, самый сильный в шестом классе, разревелся как маленький. Он опустил голову на руки, затем рывком поднялся и бросился к двери.

Нина Ивановна его задержала, а остальных учеников отпустила. Школьники вышли молча, тихо, с той взволнованной деликатностью, которая в подобных случаях так трогает в детях.

Ни слова не добилась в ответ на свои вопросы Нина Ивановна, никакой откровенности, никаких излияний. Парень выплакался где-то возле ее рук, возле ее большого, теплого тела, еле уместившегося рядом с ним на парте, затем он ушел, надвинув шапку почти до ушей. Шапку, вопреки правилам, он хранил не в гардеробе, а в парте, Нина Ивановна чуть не сделала ему замечания, но вовремя спохватилась.

Мальчик ушел, а учительница всё думала об этом взрыве большого детского горя. Чем он вызван? Неужели ее напоминанием, что у него сегодня день рождения? Неужто дома об этом не помнят? Не похоже, чтобы дома его ждал праздник. С таким лицом, с таким горем не идут на праздник! О эти родители, которые делят детей на любимых и нелюбимых!

Геннадий не мог плакать без причины.

Нина Ивановна вспомнила его изящную мать и ее рассказ о музыке и напильнике — восторженный о музыке и пренебрежительный о напильнике. Нина Ивановна и сама очень любила музыку, но она всегда радовалась, когда ученики ловко справлялись с рабочим инструментом. Разве одно другому помеха? Ну, предположим, мать Геннадия ничего не понимает. А отец? Неужели он смотрит на всё глазами жены? Мальчик, видите ли, не отвечает их эстетическим вкусам. Он не любит музыки. У него на руках мозоли, заусеницы. И в кого только он уродился такой?

Что ж, пойти и выразить всё свое негодование, возмущение этим неразумным родителям?

Нина Ивановна придумала другое.

Через несколько дней в школе подводили итоги конкурса на лучшее учебное пособие, изготовленное руками учащихся. На собрание учащихся пятых, шестых и седьмых классов пригласили родителей. В актовом зале на специальных стендах и столах были установлены изделия учеников, разные самоделки, выполненные ими из дерева и металла в школьных мастерских. Здесь были модели самолетов, пароходов, действующая модель самоходного экскаватора — плод коллективного труда членов технического кружка. Но больше всего было самодельных пособий.

Всё шло точно по расписанию. Сперва осмотр выставки и пояснения учеников, затем концерт художественной самодеятельности. Дети пели, читали стихи, играли на вполне сносном школьном рояле. Выступала и Лариса Вечер.

В самом конце открылось торжественное заседание. За столом президиума сидели учителя, члены родительского комитета. Директор школы в короткой вступительной речи, предшествовавшей раздаче премий, объявил, что лучшее учебное пособие, сделанное учеником Геннадием Вечером, удостоено первой премии. Тут же директор охарактеризовал шестиклассника Геннадия Вечера, назвал его украшением и гордостью школы, пожелал ему развивать свои способности в области математики и техники, поблагодарил родителей мальчика за то, что они воспитали такого хорошего сына.

— Посмотрите, — сказал директор, — как все эти самоделки, приборы красиво выглядят, как они блестят. А ведь сделаны из бросового, ржавого железа. Сколько во всё это вложено труда, умения, любви, я бы сказал — настоящего искусства!.. —

Школьники, учителя, родители бурно аплодировали, когда Геннадию вручали премию — набор столярных и слесарных инструментов. Он, взволнованный, глазами отыскал отца и мать и увидел, что они ему улыбаются.

— У мальчугана сегодня неплохой день, — сказала Нина Ивановна директору школы.

— Предположим, — осторожно ответил директор. — Но что бы вы сделали, если бы ваш Геннадий Вечер не увлекался техникой или ему не присудили бы премию? Могли ведь и не присудить?

— Могли, — покорно, хотя и не без лукавства согласилась Нина Ивановна. — Но ведь присудили. Посмотрите лучше, как они все вместе выходят из зала, эти Вечеры! Кажется, мать несет полученную Геннадием премию, эти самые, как их, напильники…

Это рассказ о случае, казалось бы, не столь уж значительном. Эти случаи не так уж часты, но и не очень редки в школе, где учится тысяча детей.

Бывает ведь так, что в одной семье дети живут в совершенно разных условиях. Одним всё прощают, на других по любому поводу сердятся. Одних любят, других — нет.

Есть родители, которые сердятся на ребенка за то, что он родился не таким красивым, как им бы хотелось, сердятся даже тогда, когда он им кажется не таким талантливым, каким си должен был бы быть у таких отца с матерью. Как одиноко, неуютно ребенку в такой семье, особенно если он видит другое отношение к своему брату, сестре. Так нетрудно вызвать озлобленность, грубое сопротивление, — тогда нелюбимый ребенок начинает делать всё назло.

И как хорошо, если школе удается прийти на помощь неразумным родителям, не понимающим огромного значения их любви для каждого ребенка!

МАМА, ДОЧКА И БОЖЕНЬКА…

Мать-сектантка, усердно посещающая моления, полуграмотная женщина, отнюдь не склонна насильно вовлекать свою дочь в секту. Но не хочет, чтобы дочь училась. Нет, дочь, по глубокому убеждению матери, не должна быть умнее других… Станет ученой — уйдет от матери, перестанет уважать, возгордится. Нет и нет, спасутся только простые люди, смиренные.

Когда дочь, ученица седьмого класса, готовит уроки, мать гасит в комнате свет:

— Я работаю, а дома хочу отдохнуть… Не могу при свете отдыхать, глаза болят…

Дочь не спорит, уходит готовить уроки в ванную.

Мать за ней:

— Я плачу за свет. Гаси. Сил нету…

Так каждый вечер, когда мать и дочь вместе, начинается упорная борьба матери с дочерью. Иногда пропадают учебники. Нет, мать их не выбрасывает, нельзя, — за них деньги платили. Мать их где-нибудь прячет. Дочь ищет и находит. На школьные тетради мать, будто нечаянно, ставит грязные кастрюли. Ну нечаян-»но и нечаянно, что скажешь?

Во всё это трудно поверить, но это так.

И что удивительно — дочь хорошо учится. Упорно. Стиснув зубы. Не спорит, но и не уступает. Нельзя готовить уроки в ванной комнате, уходит на кухню. Нельзя на кухне, уходит к подруге. Но учится. А девочке только четырнадцать лет.

Такой характер.

Так она отстаивает себя.

И всё в ней — характер, упорство, мягкая, но непреклонная манера отстаивать свое — представляется нам великой тайной. Откуда это?

Но, может быть, здесь нет тайны. Следует только вглядеться, вдуматься, постараться понять.

Девочке-семикласснице очень дорога школа, дорог пионерский отряд, в котором всё совсем по-иному, чем дома. И эта школа, пионерский отряд — ее вера, ее настоящий дом, ее выход в другую жизнь из затхлого мира евангельских цитат и благочестивых причитаний. Это — ее бунт против скорбно поджатых губ, разговоров о боженьке, не мешающих матери зло ткнуть кастрюлю на школьную тетрадь дочери. Чем сильнее повседневная, мелочная настойчивость почти что безумной матери, тем упорнее порыв девочки к чему-то другому, свободному, светлому…

Но посмотрите в ее глаза, — в них нет радости.

Мать-сектантка в этом всё же преуспела. Она каждый день, каждый час отнимает у девочки радость.

— Опять раскидала свои бесовские книжки! — кричит мать.

К матери ходит учительница из школы, в которой учится девочка.

К матери ходит старшая вожатая пионерской дружины.

С матерью говорят соседки.

Не помогает.

Ожесточаясь, она кричит:

— Моя дочь! Не отдам…

И девочка просит:

— Не трогайте маму! Она — хорошая…

Девочка жалеет мать.

Так они и живут вместе. Старшая работает, хорошо работает. Она платит за квартиру. Она кормит и одевает девочку. Не хочет, но всё же покупает ей учебники. И молится кому-то, чему-то очень мрачному, отнимающему радость, свет.

Так идет жизнь в этой маленькой семье, — жизнь, в которую вмешался боженька.

БЕРЕГИТЕ ДЕТЕЙ!

Девятилетний Женя выглядит шестилетним, так он мал и худ. Как будто кто-то мешал ему расти, развиваться. Вы говорите с ним, и убеждаетесь, что он с трудом, с мучительной задержкой складывает слова.

— Это у него пройдет, — сказали мне в детском доме, воспитанником которого Женя стал совсем недавно. — Он хороший малыш, но еще не пришел в себя.

Несчастье этого хорошего малыша заключалось в том, что он жил вместе с родной матерью, Валентиной Ивановной.

— Женя, ты бы хотел вернуться к маме? — спрашивают у малыша.

— К другой? — говорит он осторожно.

От товарищей по школе он узнал, что есть другие матери, и вот готов вернуться… но не к своей. К другой!

Родная мать выгоняла его из дому в шесть-семь часов утра и уходила на работу. Выгоняла в любую погоду, даже в самые жестокие зимние морозы:

— Ведь в комнате вещи… Вдруг уйдет, а дверь останется открытой…

Она возвращалась домой поздно, иногда и после двенадцати часов ночи. Только тогда прокрадывался за нею в комнату замерзший, голодный, смертельно уставший малыш. И сразу же сжимался в комок, принимая на свое худенькое тельце неизбежные побои.

В свое время мать сумела получить по ордеру вместо тринадцатиметровой комнаты двадцатиметровую, и только потому, что у нее ребенок. Общественные организации завода, где она работает, устроили малыша сперва в круглосуточные ясли, а затем в круглосуточный детский сад. Там мальчик жил в тепле, окруженный заботой.

Но пришло время поступать в школу. Он, как и положено, вернулся к матери. И все два года, прошедшие с того дня, когда он вернулся к матери, он был как бы зажат в тяжелой, неумолимой руке.

Когда его взяли в детский дом, Женя стал оживать, выпрямляться. Как проникновенно произносит он простое слово: суп. Его кормят. Никто его не гонит. Не бьет. С ним ласковы и внимательны, даже чуточку внимательнее, чем с другими детьми.

…Молодая женщина двадцати восьми лет явилась в суд. Там по заявлению отдела народного образования решалось дело о лишении ее родительских прав.

Женщина принарядилась, — голова кокетливо повязана шелковой косынкой. Но из-под надвинутой на лоб косынки смотрят угрюмые, холодные глаза.

— Признаю лишение материнства, — говорит она с готовностью, даже с поспешностью…

Будто боится, что не успеет сказать об этом. — Но, может, вы любите своего мальчика? Она пожимает плечами:

— Нет, зачем же?

Свидетели называют ее:

— Эта женщина.

Судья называет ее:

— Ответчица. Все избегают назвать ее матерью. Суд лишил «эту женщину» родительских прав, выселил из комнаты. Ребенка передали в детский дом.

Лишение родительских прав она встретила как дар судьбы, как избавление от тяжелых обязанностей.

Против выселения она яростно протестовала:

— Не имеете права!

Когда она выходила из зала судебных заседаний, от нее все сторонились. Вокруг нее образовалась пустота. Это ее не беспокоило, как не беспокоило и лишение родительских прав. Но придет, обязательно придет день, когда она почувствует тяжесть, ужас одиночества. Что может быть страшнее такого одиночества — при живом сыне?

И ни один голос не поднимется в ее защиту.

Она сама выбрала свой путь и свою судьбу.

Детей нужно охранять. Всеми силами нашего общества. И не только в таких особых, чрезвычайных случаях, но и тогда, когда их оскорбляют дурным примером, равнодушием.

Дети — это зримое бессмертие!

ПОДВИГ ЛЮБВИ

В тяжелые дни блокады в Ленинграде были люди, которые, сами шатаясь от слабости, находили в себе огромные душевные силы и брали в свой дом осиротевших детей. Это и не назовешь иначе, как великим подвигом любви.

…Работница железной дороги шла из Павловска в Ленинград. Враг в эти дни наступал с особой яростью. На всех путях, ведущих в город, рвались снаряды. Женщина очень устала, ей было очень тяжело. Дойдет ли? На дороге она увидела двух девочек, двух сестричек, жавшихся в ужасе друг к другу. Казалось, у женщины не хватит сил, чтобы спасти самое себя. А тут нашлись силы сразу для всех троих — для девочек и себя.

Затем они, потерявшие родителей, стали ее детьми, она — их матерью.

Я знаю и другую женщину — работницу текстильного комбината имени Кирова. В 1941 году, в начале войны, она увидела на дороге маленького мальчика. Горели дома. Работница подняла плачущего ребенка и понесла его на руках в свой дом. У нее появился сын, а ребенок перестал быть сиротой.

И вот еще одна ленинградская мать.

…Евгения Александровна не решается ни о чем рассказывать в присутствии девочки, а та не хочет ее отпустить.

— Ну ты, мамин хвостик, — говорит она Леночке, — я скоро вернусь…

И девочка, улыбаясь, выпускает ее руку. Она привыкла к этому шутливому и ласковому прозвищу.

Евгения Александровна рассказывает:

— Вы хотите знать, как произошла наша встреча? У меня было большое горе — умерла пятнадцатилетняя дочь, Наташа. Меня разбил паралич, я лежала в больнице. Иногда на кровать присаживался врач, беседовал со мной. Он не утешал, нет. Он ничего не советовал, только рассказывал. С внушенной мне мысли о еще более тяжкой участи осиротевших детей, нуждающихся в матери, началось мое выздоровление.

Выйдя из больницы, Евгения Александровна твердо решила взять на воспитание осиротевшую девочку. Ей хотелось, чтобы эта девочка была похожа на ее покойную дочь, на Наташу. Она искала. Ходила в детские дома, смотрела на детей, выбирала. У этих детей уже был кров. Многие из них были очень привлекательны: окрепшие, с живыми ясными глазами. И всё же Евгения Александровна продолжала искать.

Ей рассказали, что демобилизованный солдат, вернувшийся из военного госпиталя, привез с собой пятилетнюю девочку, найденную на дорогах Литвы. Он вез ее, завернув в шинель, так как на ней было одно только рваное платьице.

— Я увидела эту крошку, — рассказывает Евгения Александровна, — изможденную, болезненную, с огромными грустными глазами. Она лежала под шинелью, свернувшись маленьким клубком. Что-то дрогнуло в моей душе. Я подсела к ней. О чем говорить? Стала рассказывать о своей покойной Наташе, жаловалась девочке, может быть, потому, что боялась ее жалоб.

«А знаешь, — сказала Евгения Александровна, — ты очень похожа на Наташу».

«Ты тоже похожа на мою маму, — ответила ей девочка. — Ты тоже маленькая…»

«Пойдешь со мной?»

Девочка посмотрела на солдата. Тот улыбнулся и кивнул головой.

Евгения Александровна сказала мне:

— Если спросить, кто кому должен быть благодарен — она мне или я ей, — на это трудно ответить. Мне кажется, что так у всех, кто усыновил, в грозные годы войны осиротевшего ребенка. Чем несчастнее был ребенок, чем больше он требовал заботы, — тем он становился дороже.

В старой тетради, где была сделана эта запись о ленинградских матерях, к сожалению, не нашлось адреса Евгении Александровны. Я помню, что она живет на Васильевском острове. Отчетливо вспомнилось мне, что в конце разговора она сказала:

— Да, я уверена, что забота о Леночке помогла мне спасти и самоё себя.

Вероятно, это действительно так.

С ЧЕГО БЫ ЭТО?

Алексей Иванович Кочкарев сам никогда не слушал лекций, которые читались в клубе, где он был директором. Он считал себя выше этого.

Но, никогда не бывая на лекциях, Алексей Иванович любил задерживать лектора в своем кабинете и запросто поговорить с ним. Как культурный человек с культурным человеком. О современных проблемах, о данном этапе. После такого разговора он чувствовал себя каким-то освеженным.

…И вот они сидят друг против друга — директор клуба и педагог, прочитавший только что лекцию о родительском авторитете и силе личного примера в воспитании детей.

— Вот, скажите, — говорит Алексей Иванович проникновенным голосом бывшего руководителя художественной самодеятельности, — откуда берется детская ложь?

Утомленный лектор не уверен, что ему следует повторять свою лекцию специально для директора клуба, однако уклониться от разговора тоже считает неправильным. Он уже готов приступить к объяснениям, как вдруг на столе директора клуба звонит телефон.

Алексей Иванович, поморщившись, взял трубку и сразу же заговорил измененным голосом:

— Вам директора?… Его нет. Вышел… Куда? Он передо мной не отчитывается… Повторяю: директора клуба здесь нет!.. Когда он будет? Не знаю… Кто говорит?… Посторонний. Могу передать по слогам: по-сто-рон-ний! Понятно?

Тут Алексей Иванович сердито бросил трубку на рычаг и раздраженно сказал лектору:

— Не дадут поговорить!.. «Кто у телефона?» Подумаешь! Так я и обязан докладывать всякому… Так вот, поймите мое положение: лжет мальчик нагло, прямо в глаза. По всякому поводу и безо всякого повода. Что вы на это скажете? По какой причине? Кто научил? И груб. Откуда она — грубость в ребенке, растущем в культурной семье, у культурных родителей? Не торопитесь отвечать, я вам сам скажу. Всё потому, что нет настоящего воспитания в школе. Не обижайтесь, но школа не на высоте. Куда это годится, в самом деле? Ну, ошибся мальчик, неправильно решил задачу. Не ошибается тот, кто ничего не делает. А учитель ставит двойку. Я и говорю сыну: «Подлец твой учитель! Пойду и поговорю с ним. А ты послушай». Приходим в школу, заходим в учительскую, и говорю я учителю: — «Вы бы хотя для разнообразия поставили моему сыну хорошую оценку, а то всё двойки и двойки…» Что же мне ответил учитель? «Вы бы, — говорит он, — хотя бы для разнообразия заставили вашего сына готовить уроки…» Острит! Понимаете, вместо того чтобы ответить мне по существу, острит. Тут я, конечно, не вытерпел и заговорил с учителем со всей прямотой и резкостью. А он что? «Прежде всего, — говорит, — попросим вашего сына выйти за дверь и подождать. Ему незачем быть свидетелем такого недостойного разговора. Пусть выйдет, а мы поговорим более спокойно и постараемся понять друг друга». — «Нет, — заявляю я, — пусть постоит здесь. Я отец и лучше знаю, где должен находиться мой сын. Пусть послушает». А учитель говорит моему сыну, чтобы он вышел, и он выходит. Какой же после этого может быть авторитет у отца? И где же тут контакт между школой и семьей?

Алексей Иванович, перейдя на проникновенно-грустный и доверительный тон, продолжал:

— Так вот, сейчас в младших классах закончились экзамены. Все товарищи моего сына перешли в следующий класс, а он остался на второй год в том же классе. Даже до экзаменов его не допустили. Пять годовых двоек! Пять! Единственная пятерка. Грустная шутка. И опять я пришел в школу к классному руководителю. Говорю: «Допустите его к экзаменам! Он должен перейти в следующий класс. Вот жена тоже говорит, что нашему Владику стыдно оставаться на второй год, ведь он мальчик с такими способностями…» Что же мне отвечает классный руководитель, педагог, так сказать? Он прямо так и говорит: «Вы сами виноваты. В году баловали своего Владика, в каждой двойке обвиняли учителей, а не его. И он ничего не делал, ваш сын. Уроки пропускал. В кино по десять раз на одну и ту же картину ходил, благо бесплатно». Так что же, мне у своего ребенка деньги за вход в клуб брать? Ну, распорядился, чтобы моего сына пропускали во всякое время в кино бесплатно. Так можно ли отца упрекать за это? Не грубо ли со стороны учителя? Нет, я этого так не оставлю! Буду жаловаться… Много еще неурядиц в вопросах воспитания детей. Конечно, сына своего я смогу защитить. Но иногда всё-таки задумываешься, что бы такое сделать, чтобы он не лгал, не грубил, не ленился. Вот и возникает потребность поделиться мыслями с понимающим человеком. Хотя ничего, конечно, вы мне не в состоянии посоветовать. Знаю, знаю: как только дело доходит до советов по конкретному поводу, тут лектор и в кусты… Не обижайтесь, не обижайтесь. Я ведь сам культурный работник. Конечно, ваша лекция, вероятно, была очень полезна для масс. Я лично лекций не слушаю. Что можно сказать в лекции? То, что давно всем известно. Будьте здоровы. Очень приятно было поговорить с вами.

Алексей Иванович встал и тем самым дал понять лектору, что разговор закончен.

ВМЕСТЕ СО ШКОЛОЙ

Петр Сергеевич шел в школу, как ему казалось, в последний раз.

Четыре года он бессменно был председателем родительского комитета. Сын, окончивший школу, еще будет приходить на традиционные встречи выпускников, а ему, отцу, здесь нечего будет делать. Сейчас он отчитается перед родителями и, возможно, больше сюда уже не вернется. Может быть, просто так зайдет к директору, к некоторым учителям, как к хорошим старым друзьям…

Петр Сергеевич привык к школе не меньше сына. Десять лет назад он вместе с женой привел сюда за руку маленького Володю. Как торжественно прошел тогда канун первого школьного дня в жизни сына! Все первоклассники, еще не сидевшие ни разу на школьной скамье, были выстроены в просторном вестибюле, — каждый с трепетом ждал, что же сейчас произойдет. Родители стояли в стороне, — здесь распоряжались не они. Забил барабан, показались пионерские знамена: с лестницы спускались пионеры-семиклассники. Во всем блеске, во всей красе. В тишине, когда разом смолкли барабаны, под дробь которых шли пионеры, в почти совершенной тишине прозвучало короткое приветственное слово лучшего ученика седьмого класса. А затем семиклассники повели малышей осматривать школу.

Это не было просто экскурсией. Это было торжественным и праздничным вступлением в новую жизнь, в новый мир. На лестницах, по которым в сопровождении старших товарищей, бывалых школьников, поднимались малыши, стояли дежурные. У каждого из них на шее алел красный галстук. У каждого была поднята рука в приветственном салюте. Перед малышами, как в волшебной сказке, открывались, будто сами собой, двери в классы, кабинеты, лаборатории. В кабинете физики, где за стеклом шкафов стояло много самых различных приборов, семиклассники сказали первоклассникам:

— Здесь вы будете учиться только через пять лет. Вы видите здесь приборы, многие из которых сделаны руками учеников…

И оттого, что в этом кабинете они будут заниматься только через пять лет — через столько лет! — малыши проникались ко всему школьному еще большим чувством уважения. Вот каков он, этот мир, в который их приняли! Не сразу всё в нем становится доступным, но как всё интересно!

В кабинете естествознания они увидели много цветов, невиданных растений, чучел зверей и птиц.

В библиотеке первоклассникам сказали:

— Видите, сколько здесь книг. Скоро вы научитесь их читать.

— А я уже умею…

Это сказали сразу, все вместе, несколько первоклассников. Другие молчали, но они тоже уже умели читать. Только не такие большие книги.

Затем показали школу и всем родителям. Им тоже показали классы, кабинеты, лаборатории. Такой в этой школе установился обычай. И это также было не простой прогулкой, а как бы раскрывало перед родителями новый мир, воскрешало воспоминания собственного детства, для многих совсем другого, в том числе и для Петра Сергеевича, — ведь он в детстве не имел возможности учиться в школе.

Татьяна Ефремовна, директор школы, показывала родителям тетради школьников, перешедших во второй класс. И какими трогательными показались им эти тетради, — от первой, в которой неуверенной рукой были выведены черточки, до последних, в которых красиво, четко были написаны слова.

Возвращаясь домой из школы, Петр Сергеевич сказал жене:

— Ну, кажется, и нам многому можно будет научиться.

О чем же он всё-таки будет говорить сейчас, когда десять лет уже прошли и он расстается со школой?…

Вот вспоминается один эпизод из того периода, когда он был председателем родительского комитета.

…Управдом был раздосадован. Откуда появился этот человек? Почему его беспокоит, что в доме по вечерам темно из-за неисправней электропроводки?

— Откуда вы? Кто?…

Но уже вовсе рассердился управдом, когда узнал, что его посетитель «всего-навсего» председатель родительского комитета, что он пришел, видите ли, потому, что отсутствие света не дает ученикам возможности готовить уроки и они, видите ли, получают двойки.

— Так вы бы пошли в районное жилищное управление, — не без ехидства сказал управляющий хозяйством, — и сказали бы, что вы из этого… как его… родительского комитета.

Нет, на Петра Сергеевича ирония не действовала. Он вынул из кармана блокнот и деловито спросил:

— К кому же там обратиться? Скажите, пожалуйста, фамилию и телефон.

После обстоятельной беседы управляющий домом уже с некоторой надеждой спросил:

— Да вы что же, в самом деле поможете?

Петр Сергеевич улыбнулся:

— Затем я и пришел. Не могут же школьники сидеть в темноте и приходить в школу с неприготовленными уроками. Знаете, от керосиновой лампы к электричеству легко перейти, а от электричества к керосиновой лампе или к свече трудновато.

— Да, да, конечно…

Управдому казалось, что школьники — это просто самый беспокойный элемент в доме. А сейчас ему совсем другие мысли пришли в голову. Действительно, школьникам нужно готовить уроки — географию, историю, математику, литературу, иностранные языки. И ведь есть люди, которые заботятся о чужих детях, а он вот о собственном часто забывает. И растет шалопаем.

…Чего только не было за эти четыре года председательствования в родительском комитете! Учителя обратили внимание Петра Сергеевича на ученика Сережу Ж. из шестого класса. Живой и энергичный в играх, этот мальчик на уроках становился вялым, безразлично относился к плохим отметкам. Оказалось, что так к учебным занятиям относился отец мальчика: чепуха, мол, дотянет немного и пойдет работать, а рабочим можно быть и без образования. Сколько разговоров было с отцом, пока он понял простое и очевидное, — что рабочему в наше время необходимо образование, что он, отец, неправильным воспитанием рискует обездолить будущее своего сына.

Недавно они встретились совершенно случайно, и отец Сережи благодарил председателя родительского комитета за сына, — хороший парень растет!

А как же иначе? У нас должны расти только хорошие парни!

О чем же он, Петр Сергеевич, будет сегодня говорить на отчетно-выборном собрании, прощаясь со школой, с учителями, с родителями? Вероятно, прежде всего о традициях дружбы между семьей и школой, которые надо беречь, о том, как комитет укреплял эту дружбу. Установилась такая дружба, — можно не сомневаться в успехе общей воспитательной работы. Нет единства и единомыслия, — под угрозу ставится развитие ребенка, его дисциплина и успеваемость.

Нет, единство педагогических взглядов семьи и школы вовсе не исключает своеобразия воспитательной среды, обстановки, отношений. Конечно, нужно различать отношения между учителем и учащимся и между родителями и детьми. Одно дело — дом, со всем присущим ему обиходом, своими семейными традициями, буднями и праздниками. Другое дело — класс, где по звонку войди и по звонку выйди, где нужно поднимать руку, если хочешь обратиться к учителю, где нельзя во время урока разговаривать даже шепотом, чтобы не мешать учителю, товарищам. Регламентация школьной жизни, когда в одних стенах собирается до тысячи, а то и более ребят, — это одно, а дисциплина в семье, где иногда только один ребенок, — другое.

Школа и семья различны по своей организации, различны во многом. Но педагогические убеждения у родителей и учителей должны быть общими, едиными, основанными на законах, принципах советской педагогики.

Многообразия тысяч семей, отдавших своих детей в одну школу, нельзя не учитывать. Оно в значительной мере определяет индивидуальный подход учителя к учащимся, у каждого из которых свои «семейные обстоятельства». Как же с этим не считаться?

Однако педагогические требования, знания несет в семью школа, а не наоборот. Это непреложно. Иначе быть не может.

Родительский комитет позаботился о том, чтобы в дни красного календаря праздники устраивались не только для детей, но и для родителей. Они собирались вместе за чашкой чая, знакомились друг с другом, — так возникало чувство принадлежности к одной общешкольной семье.

Петр Сергеевич решил сказать о том, какое значение он и весь родительский комитет придавали этим встречам, сближавшим учителей и родителей.

Еще вспомнил Петр Сергеевич горячие предэкзаменационные дни, когда устанавливались дежурства родителей, когда отцы и матери брали шефство над детьми, за которыми дома некому было присмотреть. Какой это было общей радостью, когда удавалось добиться успешного перехода в следующий класс ребенка, долгое время отстававшего.

…Петр Сергеевич пришел в школу как раз к началу собрания. Докладывая о работе родительского комитета, он как бы вспоминал вместе с собравшимися родителями пройденный путь. И то, как родители организовали кружок по овладению педагогическими знаниями — нечто вроде семинарских занятий. И то, как они опекали детей, лишившихся отцов во время войны, как некоторые матери руководили кружками рукоделия, математическими, иностранных языков, художественного чтения…

Большое оживление среди родителей вызвал рассказ Петра Сергеевича о «чужой» бабушке, — так в школе называли бабушку одного из учеников, взявшую его товарища под свое наблюдение. Этот мальчик часто пропускал уроки, отстал от товарищей, нередко нарушал дисциплину. В семье на это не слишком обращали внимание. В общем, за дело взялась «чужая» бабушка. Мальчик в первое время пытался сопротивляться такой опеке.

«Стану я еще слушаться всяких чужих бабушек», — весьма презрительно говорил он своим сверстникам.

Но у бабушки оказался твердый характер. Она приводила этого мальчика, ученика третьего класса, к себе домой и усаживала рядом со своим внуком. Она настойчиво следила за тем, чтобы они вместе готовили уроки, а затем угощала их чаем с вкусным домашним печеньем.

— И вот представьте, — сказал с улыбкой Петр Сергеевич, — прошло всего два-три месяца, и мальчик втянулся в занятия, стал получать хорошие отметки. Кому бы не понравилось после двоек получать четверки, а иногда и пятерки? Полюбившуюся ему старушку ' мальчик стал называть «бабушкой», забыв, что она «чужая»…

Так он вспоминал один случай за другим, и ему, отцу, было, как и его сыну, и грустно и радостно расставаться со школой. Радостно и грустно.