Взрослые и дети

ГОЛОС МУЗЫКИ

В нашей коммунальной квартире много жильцов. Живем мы мирно, дружно, каждый в своей комнате. Кира тоже живет в своей комнате, вместе с папой и мамой. Но ему принадлежит вся квартира.

Если в комнате соседа Кира скажет, что ему хочется есть, — его накормят. Если он захочет пить — дадут. Когда мы видим в магазине нужную Кире вещь, мы ее покупаем, — конечно, если она нам по карману. Кира радуется каждому подарку. Он говорит:

— Спасибо!

Это вполне по его способностям: и радость, и благодарность. Большего пока никто от него не требует.

Иногда он говорит: «Ну, пожалуйста…» Тогда мы понимаем: он чего-то очень хочет. Иногда о своем желании он говорит не громко, а шепотом. Так его научили. И где бы он ни выразил это свое сокровенное и насущное желание, каждый старается ему помочь. И он относится к старшим с полным доверием.

Бывает, что он совершает ошибки. Однажды Кира не пожелал соседу доброго утра. Это было очень нехорошо, очень невежливо, Киру пристыдили. Он сразу же пошел к соседу просить прощения и пожелать доброго утра. А как же иначе? Но соседа уже не было дома, — он успел уйти. И вернулся только вечером. Малыш постучал к нему в дверь.

— Можно? — спросил Кира.

— Войди, — сказал сосед.

— Доброе утро, — сказал Кира.

Что из того, что за окном уже было темным-темно? Ведь он должен был исправить свою ошибку.

Еще каких-нибудь два года назад его называли Апм-мапм-дапм, а не Кира. Странное имя. Обращаясь к матери, к людям, ко всему, что его окружало, малыш говорил только эти странные слова: апм-мапм-дапм.

— Это он говорит еще на птичьем языке, — догадывались мы.

Совсем недавно ему понравилось имя мальчика, с которым он подрался во время прогулки. Мальчика зовут Витя; но Кира почему-то произносил его имя так: Вутя. И присвоил это имя себе. Мы некоторое время так его и называли: Вутя.

А сейчас он — Кира. Как-никак, уже не маленький. Мальчику четвертый год. Он просит прощения у соседа, которому не пожелал доброго утра, потому что сознаёт свою вину, понимает ее. Он стремится поправить свои ошибки, — это не всегда бывает и со взрослыми. Он добр. Мир раскрывается перед ним всё полнее и шире. Каждый день малыш обогащает себя новым опытом и новыми знаниями.

Что это такое — новый опыт и новые знания?

Вот ему пришлось впервые услышать слово — завтра.

Затем он его слышит всё чаще и чаще:

— Завтра мы пойдем в Зоологический сад.

— Завтра будет праздник.

— Ах, я забыл купить тебе шоколадку, я ее куплю завтра.

Что это такое — завтра?

— Это категория времени, — говорит ему сосед, Иван Яковлевич. — Ты это понимаешь, малыш?

Кира вслушивается, — он любит слушать звучание незнакомых ему слов. А сосед любит вот так удивить малыша.

— Понимаешь, малыш, что такое категория времени как философское понятие? Как ты думаешь, содержит ли время скрытую энергию, которая проявляет себя в макрокосме?

Кира пробует уточнить.

— Завтра — это после темноты? — спрашивает он.

— Да, малыш, — говорит Иван Яковлевич, — ты прав. Что ты еще знаешь?…

Иван Яковлевич снимает заднюю стенку радиоприемника, чтобы сменить лампу. Кира заглядывает в ящик и спрашивает:

— А где дядя?

— Здесь нет никакого дяди, ты ведь видишь.

— Он в другом доме?

— Конечно, он в другом доме.

Кира доволен. Он хочет сунуть ручку в ящик радиоприемника.

— Нельзя, — говорит Иван Яковлевич.

— Здесь ток? — спрашивает Кира.

— Что ты еще знаешь? — говорит сосед и включает приемник.

Все лампы в своих гнездах, но задняя стенка еще не поставлена. Лампы зажигаются, нагреваются; сперва несколько хрипло, а затем широко и чисто звучит передача из Большого зала филармонии.

— Какой хороший голос у музыки, — говорит Кира.

Помолчав немного, он убежденно повторяет:

— Хороший, хороший голос у музыки.

БИБИП!

Кира говорит:

— Я нечаянно.

Сосед говорит:

— Это черт знает что такое!

Соседка возмущается:

— С ребенком нет никакого сладу, вчера точно так же он наехал на меня.

— Проси прощенья! — кричит на малыша мать. — Ах ты дрянь мальчишка! Чтобы этого больше не было! Сегодня же закину велосипед на шкаф!

Взрослые где-то наверху, они высятся над малышом. А он где-то внизу, весь виноватый, весь посрамленный. Сосед держит велосипед, не отпускает. А вдруг действительно закинет на шкаф? Что тогда будет?

Что, в самом деле, должен чувствовать человек, когда на него наезжает велосипед, пусть даже детский, но наезжает внезапно в темном и длинном коридоре? Разве это место для езды на велосипеде — коридор большой общей квартиры? И хотя бы предупреждал криком, что он, малыш, едет!

Правда, если вдуматься, Кира лишен необходимого ему простора. Родители его занимают небольшую комнату. Мать всегда занята. На прогулку малыша берут редко. В детский садик его только еще устраивают. И чаще всего малыш затевает свои игры в коридоре — длинном, со многими поворотами.

Как он хорошо изучен, этот коридор, — Кира мог бы проехать по нему с завязанными глазами. Но зачем завязывать глаза, если в коридоре и так темно, — соседи, как правило, забывают включать свет. А малыш не признаёт медленной езды. А малыш не признаёт осторожной езды. Когда этого требует выдуманная им игра, он предупреждает о себе криком:

— Бибип!

Это означает:

— Берегитесь! Я еду! Я еду! Бибип!

Иногда в игру входит другое — наезд! Бац, бом, бум — и крик:

— Ах, что за ребенок!

Бывает и так: малыш разбросает в коридоре кубики, и все спотыкаются.

Бывает и так, что он в темноте просто сунется кому-нибудь под ноги.

И снова — общее негодование. Ах, этот ребенок, житья от него нет.

Постучал малыш в комнату к Ивану Яковлевичу, спросил:

— Можно?

— Ну входи!

Зашел, осмотрелся. Вот он — проигрыватель, источник музыки.

— Включите музыку, — говорит Кира.

— Не время, — говорит Иван Яковлевич.

Малыш говорит:

— Чайковского.

Он уже многое успел запомнить. Он просит:

— Сен-Санса… Джильи…

— Ну и ну, — говорит сосед. — Кого ты еще помнишь?

Но музыку не включает. Не время.

Ивану Яковлевичу нужно выйти из комнаты, — что-то понадобилось на кухне. Он предусмотрительно говорит малышу:

— Пойдем вместе на кухню.

— Я ничего не буду трогать, — говорит Кира. Малыш успокаивает:

— Я не буду трогать пластинки. Я не буду трогать записи. Я не буду трогать ножницы.

Уйдя из комнаты, Иван Яковлевич на всякий случай оставляет дверь приоткрытой. Он старается побыстрее справиться со своими делами на кухне. Он торопится обратно в комнату, где Кира, пластинки, записи, ножницы и еще многое другое. Вернувшись, он обнаруживает, что оставленная приоткрытой дверь плотно закрыта. Открывает, и — о ужас! — из рук малыша на пол падает пластинка. И вдребезги.

Малыш понимает, что он виноват. Он смотрит на соседа, он готов принять любое возмездие. Он покорно ждет, что же с ним сейчас сделает Иван Яковлевич.

— Уходи сейчас же, — сердится Иван Яковлевич. — Видеть тебя не хочу.

Малыш не уходит. Он готов на всё. Но он не хочет уйти.

— Уходи сейчас же, — повторяет Иван Яковлевич. — Сейчас же уходи, немедленно.

Кира уходит. Он плотно закрывает дверь. Пути обратно в эту комнату отрезаны. А как он дорожит дружбой Ивана Яковлевича, как дорожит! И всё кончено. Ну что же, терять больше нечего. Через несколько минут Кира возвращается к двери Ивана Яковлевича с трубой, дудит в нее изо всех сил, — надо же было купить ребенку такую игрушку!

Кажется, что вся квартира наполнена одним только дудением, что всю ее захватил малыш.

И вдруг, в какой-то день, всё это сразу же кончается. Малыш заболел. У него температура. К нему ходит врач. Малыша выслушивают трубочкой, выстукивают, ему делают уколы. Он лежит в кроватке притихший, присмиревший. Так проходит день, другой, третий… Тихо в квартире. И всем как-то не по себе. Что это такое, в самом деле, ребенка совершенно не слышно, как будто его и нет. И велосипед стоит где-то в сторонке, и никто не дудит в трубу, и никто не разбивает ничего. Что это такое, в самом деле?!

Проходит время. Иван Яковлевич возвращается вечером домой и, как всегда, забывает включить свет в коридоре. И вот на него со всего разгона наскакивает велосипед. Это исключительно неприятно, когда в темноте на вас неожиданно наезжает велосипед, пусть даже детский. Это неприятно и даже больно. Но Иван Яковлевич почему-то весело кричит на всю квартиру:

— Выздоровел!

А малыш с запозданием предупреждает:

— Бибип! Бибип!

Через несколько минут малыш стучит в дверь к соседу и спрашивает:

— Можно?

— Можно! Входи! Давай входи!

БЕК ЕГО УЖЕ НЕ БОИТСЯ

Бек всего только собака. Правда, великолепная собака. Сторожевая. Сильная. С широкой грудью и могучей пастью. С яростными глазами, в которых всегда горит желтый огонь. Когда Бек бросается на всю длину цепи, любому может показаться, что цепь недостаточно крепка.

Но всё же Бек — только овчарка. А Кира — человек. Он маленький. Он маловат даже для своего небольшого возраста. Но весь он крепенький, ладный, глаза его прямо и открыто смотрят на большой мир.

Нет, я не могу об этом не думать: когда Кире исполнится столько же лет, сколько мне сейчас, на календаре будет XXI век. Подумать только: рядом с нами живут люди, которые спокойно и уверенно войдут в новый век — и какой век!

Нет, нельзя относиться безразлично, равнодушно к тому, как мы, люди нашего замечательного века, обращаемся с ними, людьми другого, следующего, замечательного века. Иногда мне кажется — мы обращаемся с ними несколько небрежно. Иногда мы не очень-то задумываемся над тем, какими они должны стать, наши малыши. Но это особый разговор…

Я хотел рассказать о встрече Киры с Беком, с огромным сторожевым псом, которого предусмотрительно держат на цепи. Все мы очень боялись этой встречи. Дом, который сторожил Бек, и дом, в котором летом жил Кира со своими родителями, были рядом. И калитки рядом. И одна калитка всегда была распахнута настежь, — хозяин не боялся, что в дом может зайти посторонний. Он хорошо знал свою собаку, своего свирепого пса. Но он не знал Киру.

И вот это случилось. И, конечно, именно тогда, когда ни деда, ни бабушки, ни родителей не было поблизости. Кира вышел покормить кур, потрогать калитку — а вдруг она открыта? — и калитка случайно действительно была открыта. Это была своя калитка, знакомая. А там, рядом, он увидел другую калитку, и ему захотелось посмотреть соседний двор с его большим садом. Малыш толкнулся в эту чужую калитку, она распахнулась перед ним еще шире, и…

Кира увидел Бека.

Бек увидел Киру.

Некоторое время они разглядывали друг друга и что-то молча решали. Затем Кира подошел к Беку и ударил его ручонкой.

Малыш ударил Бека, и пес, волоча за собой цепь, ушел от малыша в свою конуру. Кира пошел к конуре, но Бек скрылся, и малыш его не смог достать.

Через несколько дней я увидел его на дворе радостным, довольным, в одной сандалии (вторая, вероятно, осталась где-нибудь возле конуры). Он шел от Бека. Он сказал мне:

— Бек меня уже не боится…

Вот и всё. Может быть, я и не стал бы об этом рассказывать, если бы не слышал часто, как запугивают маленьких детей страшным псом или волком, которому «я тебя отдам», доктором, который «сделает укол».

Многим можно запугивать. Но зачем это делать? Зачем воспитывать страх, вместо того чтобы воспитывать и укреплять решимость и бесстрашие? Зачем воспитывать слабость, вместо того чтобы укреплять силу? Хозяин Бека сказал мне, что его огромный и свирепый пес никогда не бросится на ребенка, но всё же нельзя ни за что поручиться, если ребенок побежит, закричит, проявит страх.

Кира не стал убегать. Он не такой. Ему очень понравился Бек, и единственное, чего он хотел, — чтобы Бек перестал его бояться.

И Бек действительно перестал его бояться.

ИГРА

Малыш берет в руки книгу, перелистывает страницы, находит картинку. На картинке нарисован дядя. Кира подает человеку на картинке ручку и говорит:

— Здравствуйте!

Затем спрашивает:

— Как вы поживаете, как ваше здоровье? Вы простудились?

Кира очень вежлив с этим человеком на картинке. Это — старая дружба. И книга, в которой картинка с этим знакомым ему человеком, самая для него, малыша, любимая.

Человек не отвечает ни на один из вопросов. Но малыш не огорчается. Завтра он снова придет ко мне, возьмет ту же книгу, обязательно ту же, с тем же человеком на картинке, и подаст ручку, и скажет: «Здравствуйте! Как вы поживаете? Как ваше здоровье?».

Здесь можно бы пуститься в рассуждения о восприятии маленького ребенка, который-де еще не разбирается в том и в этом, представления которого, увы, во многом обманчивы. Он, малыш, видите ли, не понимает разницы между действительным и воображаемым, у него нет необходимого опыта.

А малыш просто-напросто играет. Всё это — игра, вот в чем дело.

Особенно он рад, что мы вместе с ним участвуем в этой игре.

— Поздоровайся, Кира, с дядей на картинке, — говорят ему.

— Здравствуйте! — говорит малыш, прикладывает раскрытую ладошку к картинке и радостно смеется. — Как вы поживаете? Как ваше здоровье?…

Кира слышит от взрослых, что они заняты. Вот он стучит в дверь к соседу:

— Можно?

— Нельзя, — говорит сосед. — Я занят, я работаю.

Мать часто, чересчур часто, говорит:

— Не мешай, я занята…

Малыш разговаривает со своими игрушками:

— Мы сейчас будем заняты… К нам будет нельзя…

— Я люблю меня, маму, всех…

«Меня» — это значит «себя».

Но как это некрасиво, когда человек, даже такой маленький, говорит, что он любит себя.

Правда, кроме себя, он еще любит… всех.

Киру на кухне кормила соседка, а сосед читал ему сказку, разговаривал с ним. Он был счастлив этой общей к нему любовью. И вот он тоже любит всех.

Как хорош, как сладок этот мир для ребенка в такие минуты!

Но вот его укладывают спать, а он долго, очень долго, не засыпает, шалит.

— Спи сейчас же! — приказывает мать и показывает Кире ремешок. — Смотри у меня! Хватит разговоров!

Мать вешает ремешок на гвоздик над кроваткой.

Ремешок — это символ власти, символ наказания. И что-то меняется в настроении ребенка. Он замолкает. Отворачивается к стенке. Мать решает, что он уснул, и выходит из комнаты. Вернувшись, она видит: малыш в длинной ночной рубашке, босиком, стоит на коленках перед шкафом и засовывает под него ремешок.

Прячет!

Соседка сердится на Киру. Она не пускает его к себе в комнату. Случилось ей как-то ненадолго выйти из комнаты и оставить там Киру одного, и он сразу же вынул спицу из вязанья и распустил шерсть.

— Ты хоть попросил прощенья? — спрашивают у него.

— Я ей еще нагрубил ногами, — отвечает малыш. И ему почему-то весело.

Мне думается, что и это входило в игру — поссориться с соседкой, которую он несомненно любит (она всегда очень добра с ним), а затем только, через некоторое время, просить прощенья. Какое-то время быть в ссоре. И чтобы на него, малыша, сердились.

Всё-таки он был наказан.

«Грубить ногами» или как-нибудь по-другому всё же не следует.

Игра — вот чем он занят прежде всего. Конечно, когда нет более неотложного дела: когда он не ест, не пьет, не плачет, не спит. Правда, плачет он очень редко.

Вот он приложил ухо к пустому чемодану.

— Что там, Кира?

— Там разговаривают.

— Кто?

Он не отвечает. Он слушает, о чем говорят в чемодане. С таким видом, будто действительно что-то слышит.

Конечно, это — игра. Он весь ею захвачен. Вот мы, взрослые, не слышим, а он, малыш, слышит что-то очень важное, очень интересное для него.

То, что он выдумал.

Кира утром заходит во все комнаты, ко всем соседям, и еще в дверях говорит:

— Простите, пожалуйста, я больше не буду.

Он еще не успел провиниться, но уже просит прощения.

Это — игра.

…Малыш водит магнитом по полу. Так делает мать, когда уронит иголку. Но никто ничего не ронял. Пол чистый. Это — тоже игра.

…Мать кормит малыша кашей. Он ест вяло. Тогда мать раскладывает кашу по двум совершенно одинаковым тарелочкам и предлагает ему свободный выбор — из какой он хочет, из той пусть ест. Малыш оживляется. Это уже интересно. Выбирает. Ест охотно.

Две тарелочки, возможность выбора, — конечно, это игра.

…Вдруг малыш начинает гудеть.

Он играет в подъемный кран.

…Кира сидит на полу и разговаривает с кем-то по телефону, прикладывая к уху кубик:

— Да?… Нет?… Хорошо. Да, да… Нет, нет…

Интонация голоса совсем как у соседа, когда тот разговаривает по телефону и откликается односложно:

— Да… Нет… Хорошо…

…Малыш всё время творит, выдумывает одну игру за другой. Как он мог бы жить среди нас, взрослых, постоянно занятых, таких серьезных, деловых, если бы не обладал этой счастливой, неистощимой способностью выдумывать?

Мир игры, воображения, как и всякий реальный, действительный мир, имеет свои законы. Он прекрасен и труден, он сложный, противоречивый. Но в нем есть одно очень важное преимущество. Игру всегда можно прервать. И, конечно, начать новую.

Лучшую.

НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ПАРОВОЗА…

Мир огромен и познаётся не сразу. Но всё же он познаваем. Малыш усердно, неутомимо знакомится с окружающим его миром. Он приглядывается, прислушивается, сопоставляет, мыслит. Он как будто и не слышит того, о чем мы, взрослые, разговариваем, но на самом деле всё слышит, запоминает, оценивает. Накапливаются слова, вырабатывается отношение к людям, поступкам, вещам, явлениям.

Когда малыш болел, его заботливо лечили — лекарствами, уколами, компрессами, горчичниками. Хуже всего — и горьких лекарств, и болезненных уколов, и влажных компрессов — были для него горчичники. Мы об этом узнали не сразу, а через4 несколько месяцев после его выздоровления.

Вместе с мамой Кира поехал на вокзал встречать бабушку. Всё было, как многое, очень многое в жизни малыша, — в первый раз: тревожный, беспокойный шум вокзала, множество людей, ощущение некоторой опасности, — оно шло даже от матери. Она крепко держала малыша за руку, до боли крепко.

— Смотри не потеряйся, — говорила она и дергала его за руку.

Кира терпит. Он чересчур занят, чтобы обратить внимание на боль. Надо всё увидеть, во всем разобраться. Вот перрон. Внизу, по обе стороны платформы, — сверкающие рельсы, уходящие далеко-далеко, так далеко, что малышу и не видно, где они кончаются. Не видно это и взрослым. Бегут и бегут вдаль сверкающие рельсы.

— Нельзя подходить к краю, — говорила мать Кире. — Ах, что за ребенок!

И тут же начинала его прихорашивать, чтобы он понравился бабушке. Для того чтобы поправить на малыше шарфик, мать отпускала его руку. Тогда малыш потихоньку подвигался к краю, где сверкали уходящие вдаль рельсы. Ведь интересно!

Вдруг кто-то сказал:

— Идет!

Затем еще кто-то сказал:

— Вот уже виден паровоз.

Действительно, показался паровоз, — надвигалось что-то очень громкое. Оно было громче всего того, что успел услышать за свою короткую жизнь малыш. Паровоз был весь черный. С высокой черной трубой. Он был окутан белым паром. Он грохотал и шипел. Всё-таки это было страшно. И Кира уже сам крепко-крепко сжал руку матери и тянул ее подальше от платформы, от паровоза. А мать стала его успокаивать, говоря, что паровоз добрый, что не надо бояться паровоза, — он привез бабушку, он скоро отвезет всех — маму, бабушку, Киру — в деревню, а потом в Москву.

Больше всех этих успокоительных заверений на малыша подействовало то, что паровоз остановился и сразу же перестал быть громким, что из паровоза по лесенке спустился человек и стал вытирать его черные бока, тереть и тереть, а паровоз стоял тихо, смирно, вел себя очень хорошо, прилично. А тут из первого вагона вышла бабушка, стала обнимать и целовать малыша. Затем все поехали в такси домой — Кира, бабушка, мама.

Вечером малыш, как обычно, пришел в гости к Ивану Яковлевичу и убедительно ему сказал:

— Не надо бояться паровоза. Он добрый. Он привез бабушку. Он повезет нас в деревню, в Москву. Паровоз — не горчичник. Он не щиплется.

Так паровоз — возможно, впервые — сравнили с горчичником, отдав предпочтение паровозу, потому что он — не щиплется. И мы, взрослые, поняли, что в познании мира ребенок часто идет своими путями, накапливая наблюдения, сравнивая, устанавливая сходства и различия.

И у нас, с легкой руки малыша, вошло в обиход в некоторых сложных случаях повторять:

— Не надо бояться паровоза.

ПРАВИЛЬНО

На улице, когда проходили малыши из детского сада, Кира останавливался и долго смотрел им вслед. Он говорил:

— Дети…

В этом слове — и восхищение и тоска. Тоска по обществу равных.

Наконец Киру решили отдать в детский сад.

Несколько дней он говорил только о справках.

— Нужны справки, — твердил малыш.

И вот все справки собраны. Всё в порядке.

Мать боялась, что малыш не захочет остаться в детском садике, побежит за ней, когда она будет уходить. Но он словно сразу же забыл о матери, — побежал к другим детям, стал в круг, взялся с другими детьми за ручки. Как их ему не хватало — других детей! Мать ушла — он даже не посмотрел в ее сторону. Новый дом, в который он попал, захватил его полностью. Что за дом! Новые люди — дети, воспитательницы, нянечки, — как их много. И все они с ним, малышом, как-то связаны, и он это чувствует. Вот вешалка с нарисованными на ней яблоками, вишнями, грушами, ведерцами, — так дети узнают свою собственную вешалку, свой крючок. По нарисованному яблоку или по вишне. Вот комната, где много разных игрушек. Все садятся в одно и то же время за маленькие столики на маленькие стулья. Идут вместе на прогулку. В одно время ложатся в маленькие кровати. Хорошо!

И вот первые нарушения дисциплины, такие сладкие, радостные нарушения обязательного.

— Когда нянечка выходит из спальни, мы перестаем спать и разговариваем, — делится с нами первыми радостными впечатлениями малыш.

В другой раз он сообщает о том, как дети построили из кубиков дом, а он подошел и развалил кубики.

Я не спрашиваю, зачем он это сделал. Я не говорю ему, что это нехорошо. Это, должно быть, — если постараться его понять, — было очень весело: подойти, развалить кубики. Киру в ответ толкнули, ударили. Он в ответ тоже кого-то толкнул, ударил. Значит, немножко подрались. А затем все вместе из тех же кубиков строили новый дом. Все вместе. И малыш не просился в игру, он в нее вошел. Каждый по-своему входит в игру. Важно другое: он был вместе со всеми.

Кира пришел утром в садик с некоторым опозданием. Дети уже сидели возле воспитательницы. Она им что-то говорила. Малыш подошел очень тихо и очень выразительно сказал:

— Здравствуйте!

Конечно, в том, что он поздоровался, не было ничего удивительного. Но уж очень он выразительно это сказал-»здравствуйте!», уж очень тихо и скромно он вошел в круг детей.

Дело в том, что накануне малыш вот так же пришел утром с некоторым опозданием и не поздоровался. Он заторопился присоединиться к детям и забыл поздороваться. Он вошел в круг, а воспитательница даже не посмотрела на него. И дети заметили, что воспитательница даже не посмотрела на Киру, хотя он только что пришел. Тогда дети сказали:

— Кира пришел.

А воспитательница ответила:

— Не вижу.

Дети закричали:

— Вот Кира! Вот он!

— Нет, не вижу, — спокойно сказала воспитательница и посмотрела на Киру.

Он, конечно, очень растерялся. Он выпячивал грудь, он всем своим видом показывал, что вот он, здесь!

— Если бы он был здесь, — продолжала воспитательница, — он бы поздоровался, он сказал бы нам: здравствуйте!

Вот почему малыш на этот раз так подчеркнуто, так отчетливо сказал: здравствуйте! А то, что ж это такое, в самом деле: ты здесь, а тебя как будто нет. И только потому, что ты не поздоровался.

В какой-то день Кира закапризничал и не захотел, чтобы его мама ушла. А когда она ушла, он заплакал. Он плакал, а воспитательница, Ирина Павловна, ему объясняла, что плакать стыдно, что мальчики не плачут, когда мама уходит. И девочки тоже не плачут. Кире стало стыдно, и он дал слово, что он больше не будет плакать, когда мама уйдет.

На следующий день, когда мама с ним стала прощаться, он снова очень встревоженно стал следить за ней, очень беспокойно. Тогда Ирина Павловна, воспитательница, сказала всем другим детям:

— Посмотрите на Киру, он вчера дал слово, что не будет плакать, когда мама уйдет, и видите — он не плачет. Он держит свое слово.

И малыш сразу же приосанился. Он стоял гордо и смотрел на всех. И все дети смотрели на него, потому что его похвалили, — он умеет держать слово.

— Видите, — повторила воспитательница, — как это хорошо, когда человек держит слово.

И еще я хочу рассказать о Кире.

Он вообще-то — драчун. Такой он мальчик. И вот в детском садике он подошел к девочке и сильно ее толкнул. И девочка упала. Тогда стоявшая рядом Нянечка, разгневавшись на драчуна, ударила его по руке, и, должно быть, больно. Но Кира не заплакал. Он не хотел, чтобы девочка упала, и огорчился, почувствовал себя виноватым. И это чувство вины было сильнее чувства обиды на нянечку, сильнее собственного чувства боли. Поэтому малыш и не заплакал. Он посмотрел на нянечку и сказал одно только слово:

— Правильно…

От волнения — с ним это иногда бывает — он не выговорил одну букву в этом слове. И получилось так:

— Павильно…

Но откуда он взял это слово и как он сумел его так верно применить?

Когда нянечка рассказала о случившемся матери, та вспомнила, как несколько недель до этого Кира за какую-то проделку был наказан отцом. Проступок требовал наказания. И мать, к которой малыш бросился за утешением, не стала его утешать, а сказала:

— Правильно.

Сказала отцу, сказала малышу.

И вот на этот раз сам малыш сказал себе это строгое слово.

Значит, урок не пропал даром.

Так и накапливаются уроки и постепенно превращаются в опыт, и постепенно в этом жизненном опыте накапливается характер.

МАЛЫШ

— Если ты будешь так вести себя, я приму меры, — сказал Иван Яковлевич Кире.

— Я не буду себя вести, — сказал малыш, — я больше не буду себя вести…

Он очень не хочет, чтобы принимали меры… В этих словах он чувствует угрозу.

Нет, не надо принимать меры.

Как хорошо, что он есть — наш малыш.

В рождении человека всегда заключена великая тайна. Ведь мог не родиться. Мог родиться — Другой… И неужто не было бы рядом вот этого малыша, пытливо вглядывающегося в окружающий его большой и такой сложный мир. И никто никогда так и не узнал бы, какой он, этот малыш.

— Сядь прилично, — говорят ему.

Малыш откидывается на спинку стула, выпрямляется, насколько это только возможно, становится серьезным и строгим. На одну минуту.

Конечно, так долго не просидишь.

Но одну минуту он сидит, как ему думается, вполне прилично.

…Родился ребенок. Не было никого и ничего. И вдруг он появился, закричал. От удивления? От страха? От неожиданности? От восторга?

Что он хотел сказать своим первым криком, этот малыш? Я здесь. Я вижу. Я хочу. Я люблю. Я радуюсь. Я огорчаюсь. Мне хорошо. Мне больно. Дайте мне есть. Дайте мне пить…

Шли дни, месяцы. Появлялись новые и новые желания, в которых были выражены жизненная сила, стремление утвердить себя. Он еще не умел разговаривать, но мы как бы слышали эти слова:

— Вынесите меня в садик, и пусть я там дышу, там веселее дышать.

— Дайте мне вас потрогать, чтобы знать, из чего вы сделаны. Ведь я только что вошел в этот мир, в котором и земля, и небо, и деревья, и травы, и шелесты, и шорохи, и слова человеческой речи, и песни. И всё это для меня!

…Когда он, малыш, смотрит на вас, кажется, что он всё понимает, всё знает, но из скромности, только из скромности, спрашивает:

— А это — что? А это — зачем? А это — почему?

Кое-что он знает и понимает, — это несомненно. И этого «кое-что» не так уж мало. Одних он любит, к одним тянется, от других отворачивается. Как-то разбирается всё же в людях.

Вот пришла гостья. Большая. Нарядная. Пахучая. Вся комната наполнилась острым, пронзительным запахом духов. Она посадила малыша на колени, и он стал задыхаться. Она сказала ему:

— Ку-ку!..

Затем пободала его двумя пальцами.

Выполнив всё это, она сняла его с колен, зачем-то посмотрела на свои руки и сразу же забыла о малыше. А он посмотрел на гостью и сказал просто, небрежно, но достаточно зло:

— Вы — сундуки!..

Что за странное ругательство!

Где малыш его только подхватил?

Но надо признать, что он всё же был вежлив. Он обратился к гостье на «вы».

Кире сказали:

— Выйди из комнаты, скверный мальчишка…

Он вышел.

И сразу же постучал в дверь к Ивану Яковлевичу, соседу. Вошел он с виноватым лицом. Возможно, притворялся. Возможно, играл. С детьми это бывает. Кира с первых же слов признался:

— Я нагрубил…

— Как же так, малыш?

— Я сказал грубость…

— Ах, как нехорошо!

— Я нечаянно…

Когда он сделает что-нибудь недозволенное, он обязательно произносит это магическое слово: нечаянно.

Даже тогда, когда только собирается сделать недозволенное:

— Я сейчас возьму папину пластинку… нечаянно.

Пластинки ему строго-настрого запрещено брать. Ими распоряжается только папа.

Затем малыш рассказывает Ивану Яковлевичу о плохом мальчике Юре. Это очень плохой мальчик. Он делает всё, что не разрешено делать. Он плохо ест. Он сам заводит проигрыватель. Он сломал пластинку. Ах, какой плохой мальчик, этот Юра! Плохой, очень плохой. Не хочет пить рыбий жир…

Мальчик этот — выдуманный.

Кира его сочинил.

И надо думать, что он ему несколько завидует, этому выдуманному Юре. Как много он, Юра, может себе позволить безнаказанно.

Затем малыш поет песню, в которой есть такая строка:

«Мы смерти смотрели в лицо»…

Это вызывает улыбку, когда четырехлетний малыш поет слова о смерти, которой он смотрел в лицо.

Затем малыш говорит Ивану Яковлевичу:

— Вы отдыхайте, а я пойду… Я вам не буду мешать…

И уходит.

Но Иван Яковлевич не собирается отдыхать. Он тоже уходит. Спускается по лестнице с третьего этажа. В нише у входной двери он видит мальчика несколько постарше малыша. Мальчик прячется. Должно быть, идет игра в прятки.

С каждым годом в доме всё больше и больше малышей. Их всё больше и больше во дворе, в детских садах, в стране. Они растут.

«Смотри, — говорит самому себе Иван Яковлевич, выйдя во двор, — вот этот уже пошел в школу, а вот эту я что-то не помню…»

«Как же ты не помнишь, — укоряет он себя, — ты же сам говорил, что она сорвиголова, любому мальчику под стать. Она выросла, вот в чем дело… Она выросла… Она совсем большая… Вот в чем дело…»

«А чего ты хотел? Ведь они растут…»

Так Иван Яковлевич разговаривает сам с собой. Только он сам слышит себя:

«Как это хорошо, что кругом дети, что они растут, становятся взрослыми. А детей всё-таки не становится меньше. Без них было бы очень плохо».

Действительно, как же без малыша?

С ним светлее.

Вот это малыш так малыш! Сумел же он прорваться в жизнь. И как он закричал при этом от боли, стеснившей его маленькую грудь, и от радости, проникшей в него с первым глотком воздуха этого мира.

И вот — растет.

Как-то даже не замечаешь, как быстро он растет, как меняется, как много он уже знает слов.

Иногда кажется, что он только-только родился, что вчера его еще не было.

И вдруг видишь — он большой.

То он шагал за тобой след в след, боялся выпустить из своих ручонок твою руку.

И вдруг вырвался, забежал вперед, бежит, не оглядывается, не хочет больше «след в след», ищет чего-то своего.

Он всё же — только малыш, не больше чем малыш. Но его не следует недооценивать. С ним уже нельзя только играть, только шутить, только посмеиваться. Нельзя.

Зовешь его к себе, зовешь поиграть, а он:

— Давай лучше поговорим…

Это не надолго. Надолго его не хватит. Он всё же еще только малыш. Но он уже рвется в свое «завтра». Какое оно будет, его «завтра»? Об этом нельзя не думать.