Взрослые и дети

НА ТЕНЕВОЙ СТОРОНЕ

Вместе со школьным учителем Александром Борисовичем мы возвращались с последнего экзамена в десятом классе. Летний день был очень светлый, солнечный, и разговор тоже был легкий и ясный. Недалеко от трамвайной остановки мы увидели, как двое юношей вскочили на подножку еще не успевшего набрать скорость трамвая, а третий в это время сфотографировал их. Мой спутник явно помрачнел.

— Видели? — спросил он.

— Видел.

— Понравилось?

— Не очень… Могли бы придумать что-нибудь поумнее.

По совести говоря, эпизод казался не столь уж значительным. Но Александр Борисович как будто только сейчас и нашел то самое важное, о чем ему давно хотелось поговорить:

— Обратили внимание на этого — с бантиком вместо галстука? Если бы вы рассмотрели этого юношу поближе, то увидели бы усики, и не простые, а фигурные — последний крик моды. Так вот, этот юноша — ученик моей школы. Он остался на второй год в девятом классе. Не похоже, чтобы он огорчился? Нет, он, вероятно, всё же огорчился. Конечно, ему хотелось перейти в следующий, десятый класс. В последние дни заключительной четверти он стал заниматься, требовал, чтобы его вызывали: хочет, мол, обязательно исправить свои двойки. На что он рассчитывал? На свои способности, о которых он имеет преувеличенное представление, и на мягкость учителей. Какое это было бы торжество, если бы удалось исправить за несколько дней плохие отметки всего года! Какой изумительный вывод можно было бы сделать и бросить в лицо всем своим товарищам по классу! Пусть другие учатся круглый год, а мы за неделю всего достигнем! Ну, конечно, ничего не вышло. И не могло выйти. И вот перед нами великовозрастный второгодник, эдакий прожигатель жизни…

— Конечно, это грустно, Александр Борисович, но стоит ли забывать о том, как прекрасно отвечали сегодня на экзаменах наши ученики?

— Да, да, мы все наслаждаемся ответами лучших. Публикуем в печати избранные места из сочинений десятиклассников. Веселимся на вечерах выпускников. Как же можно не радоваться тому, что у нас так много хороших школьников? Солнечная, прекрасная юность! Но вот я увидел этого второгодника и предлагаю перейти в нашем разговоре с солнечной стороны на теневую. Вредно, опасно забывать о теневой стороне…

— Представьте себе следующее, — продолжал после непродолжительного молчания Александр Борисович. — Вот этот юноша, ученик девятого класса, действительно не лишен способностей. Ничто, абсолютно ничто не мешает ему заниматься. Когда он этого хочет, он в состоянии выучить любой урок, разобраться в самом трудном материале. Но так бывает очень редко. Как-то на уроке литературы он толково рассказал об образе стяжателя, так беспощадно раскрытом и разоблаченном нашими великими сатириками Гоголем и Щедриным. Но если присмотреться к этому семнадцатилетнему юноше, то кто он такой, собственной, так сказать, персоной? Он питает отвращение ко всякому усилию. Он никогда не задумывался над тем, чтобы что-нибудь сделать получше. В жизни он всегда выбирает то, что по легче. Мать в нем души не чает, готова для него на любые жертвы, на любой труд. Виновата? Избаловала? Верно! И всё же, думая о ней, я ее жалею.

Я собрался в свою очередь сделать несколько замечаний, но Александр Борисович остановил меня.

— Знаю, знаю, — сказал он, — сейчас начнутся поиски объективных причин, начнётся глубокий анализ. Вы уж простите меня, если я вас обижу. Никто не снимает с себя ответственности. Для каждого учителя второгодник — живой укор. Для семьи второгодник — горе. А сам второгодник? Не спорьте, мы подчас чересчур увлекаемся анализом. Вокруг такого ученика вырастает шеренга виноватых — семья, школа, коллектив. И этот семнадцатилетний бездельник становится в гордую позу и заявляет: «Я здесь ни при чем, меня плохо воспитывали!» А сам-то он себя не должен воспитывать? Каким встречным усилием он отвечает на заботу государства, школы, семьи, всего советского общества? Усилие учителя должно соединяться со встречным усилием ученика, с его доброй волей, с его стремлением к знаниям. Тогда результат огромен.

Мы остановились у дома, где помещалась районная библиотека. Это получилось случайно, но как бы помогло продолжению разговора.

— Вот, — сказал Александр Борисович, — библиотека. Ее двери широко открыты для каждого. Уверяю вас, что юноша, о котором мы говорили, успел прочитать книги «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке»… Прекрасные, волнующие книги. Но как отразилось чтение этих книг на его поведении, на его отношении к людям, на понимании им своих обязанностей перед народом, перед обществом? Устыдился ли он своего безделья? Пересмотрел ли он свое отношение к матери, к отцу, к учителям, к себе? У нас ли не делается всё для воспитания молодежи? Каждая книга, сама жизнь — всё учит! Вы слушаете меня?

— Да, Александр Борисович!

— Вот и слушайте. Что вы скажете о молодом человеке, который только берёт, который, обращаясь к матери, к обществу, к государству, говорит только одно слово: «Дай!» От него требуют, чтобы он учился, развивался, обогащал себя знаниями. А он ломается, не хочет, считает свои занятия в школе личным делом. Хочу — учусь, не хочу — не учусь, вам-то что?! Остался на второй год — мое личное дело! Но это значит, что он еще один лишний год будет на иждивении у стареющей матери, у больного отца, а у них уже сейчас не так много сил. Это значит, что еще один лишний год на его образование будет тратить народные деньги государство. Это значит, что он на год позже станет трудиться, то есть на год позже начнет возвращать обществу то, что оно на него затратило.

Присмотритесь к такому ученику в школе, и вы сразу отметите некоторые его особенности. Когда ему ставят хорошую оценку за ответ, он гордо говорит: «Я сегодня получил пятерку». Это его заслуга. Когда получает двойку, он говорит: «Меня провалили». Он здесь ни при чем. Виноват учитель.

— Но ведь это также зависит от воспитания…

— А о чем я толкую всё время, — с досадой сказал Александр Борисович. — Конечно, я и говорю о нашей ошибке, об ошибке учителей, об ошибке всех и всяких воспитателей, о слишком часто встречающейся ошибке.

Ошибка в том, что таких мальчиков и девочек, которых избаловали в семье, которых характеризуют прежде всего чрезвычайная эгоистичность, себялюбие, отвращение к трудовому усилию, мы только оправдываем всякими объективными обстоятельствами и забываем напомнить им об их личной ответственности. А если и делаем это, то как-то стыдливо, нерешительно.

Кончается учебный год. Все мы подводим итоги. Учитель не только радуется успехам своих учеников, но и огорчается, когда хотя бы один из них не сдал экзамена. «Почему так случилось? — строго спрашивает себя учитель. — Чего я не предусмотрел? В чем моя ошибка?»

А сам девятиклассник, оставшийся на второй год, радуется солнечной погоде, весело проводит свободное время. Как это экстравагантно — сфотографироваться, вскакивая на трамвайную подножку! Оригинально! Шевельнулось было щемящее чувство обиды, что вот остался на второй год, да быстро изгладилось. Подумаешь, велико ли дело? Дома всегда готовы завтрак, обед, ужин. Одет. Мама постонет, постонет, но всё же раскошелится — без карманных денег дитя никогда не останется, — как же, не маленький, расходы на личную жизнь всё растут. Какие же тут могут быть длительные угрызения, раз всё в порядке…

По традиции в конце учебного года полагается говорить о медалистах, о лучших классных сочинениях, о близком летнем отдыхе, о туризме. Но нельзя, опасно забывать о том, что есть не только солнечная сторона, но и теневая. Теневая сторона заслуживает самого пристального внимания. Если туда не заглядывать, вдруг заведется плесень, накопится человеческий мусор.

МИЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Характер Бориса Павловича прояснился для учителя не сразу. И всё началось не с самого Бориса Павловича, а с его сына, десятиклассника, очень вежливого юноши с приятными манерами, но с некоторыми странностями. Этот десятиклассник вдруг переставал посещать школу. С ним ничего не происходило. Просто в какой-то день он в школьные часы оставался дома. Что он делал? Читал. А то уходил на каток. Или в кино. Ничего, казалось бы, худого. Вот только то, что он не посещал школу. На следующий день всё повторялось. И так день за днем. Читал. Лежал днем на кровати. Вечером уходил на каток или в кино.

Вот и всё!

Встревоженный учитель поднимался на пятый этаж. Звонил. Ему открывала мать ученика. Виновато говорила:

— Сейчас я постучусь к Бобику и спрошу его…

Учитель ждал, соизволит ли его ученик впустить его, старика, в комнату. Увы, почему-то многие педагоги считают, что со взрослым юношей не полагается поступать по-взрослому, всерьез. И учитель, получив от Бобика разрешение войти в комнату, приступал к увещевательной беседе. Ученик слушал. А на следующий день место Бобика за школьной партой всё-таки пустовало.

Беда была еще в том, что классный руководитель мало знал своего ученика, да и не мог знать его лучше. Бобик пришел из другой школы, где тоже учился недолго. Ни узнать его, ни повлиять на него школа Просто не успевала. Как только начинали выражать недовольство его поведением, вызывать в комитет комсомола, Бобику переставала нравиться школа и он переводился в другую. Кто-то это устраивал.

Ни в одно из своих посещений учитель не заставал дома отца. А мать явно не имела никакого влияния на сына.

— Что же ты, Бобик, в школу не ходишь? — робко включалась она в разговор.

— Что-то не хочется учиться, — отвечал сын.

— Так, может, тебе работать хочется?

— Нет, чего-то и работать не хочется…

У юноши всё же оказалось доброе сердце. Увидев, что старый учитель огорчен, он стал его успокаивать:

— Пойду я в школу, пойду. Что я, дурак? Зачем мне оставаться без аттестата зрелости? Приду. Дадите мне немного дополнительных уроков, — сказал он, снисходя к учителю, — ребята помогут, — сказал он, снисходя к товарищам, — на тройки вытяну. Ну, поленился немного, — сказал он, с ласковым снисхождением уже к самому себе, — но ведь ненадолго. Жить надо легко!

Это было сказано даже с некоторой поучительностью, будто кто-то мудрый объяснял учителю, что не надо ему ходить к ученикам, поднимаясь по крутым лестницам, печалиться об их судьбе. Всё образуется… Жить надо легко!

Учитель видел перед собой открытое, даже красивое юное лицо. Такие юноши, вероятно, с первого взгляда кажутся умными и значительными. А за душой, увы, ничего, кроме этой формулы — жить надо легко!

Тогда учитель стал добиваться встречи с отцом, с Борисом Павловичем. Найти его оказалось не просто. Когда бы учитель ни позвонил отцу на службу (тот работал в строительной организации заместителем начальника), на звонок отвечали:

— Бориса Павловича нет, он на объекте…

Мы постараемся рассказать о Борисе Павловиче, на некоторое время оставив его сына.

Просто выступить против злодея. Тут всё ясно. Некоторые читатели так привыкли с легкой писательской руки к предельной ясности в обрисовке героев, что ищут в любом литературном произведении — безразлично, большой или малой формы — только две краски: белую и черную. Так, чтобы сразу можно было разобраться, где положительный герой, а где герой отрицательный, с кого брать пример, а с кем бороться. Но мы рассказываем о самой жизни, а жизнь нам преподносит всякие неожиданности, изумляет многообразием промежуточных явлений, в которых, нам кажется, следует разобраться.

Старый учитель слышал о Борисе Павловиче много хорошего. Но застать его в учреждении действительно было трудно. Он не любил отсиживать свои служебные часы.

— Елена Ивановна, — говорил Борис Павлович секретарше, наклонясь к ней ласково и доверительно, — если меня спросят, скажите, что я на объекте. Хорошо?

И он исчезал на три-четыре часа. За это время он непременно успеет побывать на одной из своих строек. Пробудет там только десять — пятнадцать минут. Пошумит. Пошутит. Даст указания. Не будет настаивать, если с его указаниями не согласятся. И уйдет. А по дороге, так сказать, задерживается. В этом нет ничего особенного. Ну, остановился с кем-нибудь поговорить. Зашел выпить чашку кофе. Ведь живой же человек!

Но вместе с тем Борис Павлович умеет показать себя поборником строгой служебной дисциплины. Он возвращается в свое учреждение, как правило, за час до конца рабочего дня и уходит точно в положенное время.

Нельзя сказать, чтобы Бориса Павловича не критиковали за бездеятельность, за то, что его трудно найти на месте. Но, странное дело, его очень трудно критиковать. И именно потому, что он очень легко переносит критику. Не зажимает. Не опровергает. Не мстит за нее. А именно с отменной легкостью переносит.

— Ну чего вы, батенька, сердитесь, — ласково говорит он критикующему. — Критикуйте, но зачем же с таким ожесточением? С кем не бывает? Я ведь понимаю, что вы о деле беспокоитесь, что это у вас не проявление личных чувств. И правильно. И очень похвально. Вот вы говорите, что у нас прорывной участок, дела запущены. Хорошо. Я сам возьмусь за это дело. Спасибо, что сказали. Зашились, вот сами и разошьем!

И критикующий начинает думать, что зря он обрушился на такого милого человека.

А Борис Павлович незамедлительно берется за дело, два-три дня работает по-настоящему горячо. Но затем как-то незаметно перепоручит дело другому, а сам, наклонившись доверительно к Елене Ивановне, говорит:

— Так я на объекте… В случае чего — скажите…

Пожалуй, никто другой не умеет так добродушно отшутиться. Как-то на совещании он такое ляпнул, что начальник, обычно очень сдержанный человек, не стерпел и с досадой сказал:

— Ну вы бы хоть сперва подумали, Борис Павлович, а после говорили!

— Знаете, — тут же ответил Борис Павлович, — если надо раньше думать, то я никогда ничего не скажу.

Все рассмеялись. И гроза миновала.

Удивительно, как много прощается Борису Павловичу. Несмотря на солидный возраст и на то, что у него взрослый сын, он всегда выглядит так, будто всё еще находится в поисках «голубой мечты». И это некоторое время даже тревожило его молодых сослуживиц, пока они к нему не привыкли. Как-то, на ходу, он сказал самой молодой сотруднице:

— Знаете, Верочка, ведь я вас люблю…

В этот момент у него был вид человека, готового стать жертвой собственной откровенности.

Ошеломленная Верочка рассказала об этом разговоре секретарше Елене Ивановне. Та только вздохнула и посоветовала:

— Не относитесь к этому серьезно, Верочка. Вы ведь знаете нашего милого Бориса Павловича. Он всех любит. Всех! Такой уж он…

И не было в ее голосе осуждения.

Вдруг стало известно, что Борис Павлович разводится. Об этом рассказала его жена, мать Бобика, «проживающая», как пишут в объявлениях о разводе, «там же». Она сидела возле Елены Ивановны, пила воду и всё рассказывала, потому что ей трудно было молчать.

Несколько дней тому назад Борис Павлович совершенно обыденным голосом, даже дружески, сказал ей:

— Видишь, дружок мой, какое дело — развожусь…

Он сказал это легко и без запинки.

— Понимаешь, решил строить новую жизнь…

Она не стала спрашивать, почему нельзя строить новую жизнь со старой семьей. Она не привыкла спрашивать и спорить. Она всегда молчаливо признавала превосходство мужа и чувствовала себя виноватой в том, что несколько раньше состарилась, чем он, что с воспитанием сына не всё получилось, что вот он, муж, работает, а она «ничего не делает». Правда, она порывалась несколько раз поступить на работу, но он ей это запрещал. И все знакомые говорили, что у нее не только красивый, но, главное, милый, очень милый муж. И она привыкла к этому. А тут вдруг — развод!

— Но почему же так внезапно?

— Ах, дружок, — ответил Борис Павлович, — ты совсем не понимаешь! Я берёг тебя, не хотел расстраивать, пока всё это не решилось…

Жена не пришла бы в учреждение, не стала бы всего этого рассказывать, но вот уже три дня, как Борис Павлович не приходит домой. Не случилось ли с ним чего? Похолодало, морозы, а он в демисезонном. Может простудиться. Если бы не беспокойство о нем, разве решилась бы она прийти к нему на службу, мешать. Как это всё стыдно!..

— Вы подождите, — сказала Елена Ивановна, — он должен скоро вернуться с объекта. Всё-таки вам надо поговорить. Может быть, всё это не так серьезно.

— Нет, ничего, я пойду. Если на объекте, значит, здоров. Я так боялась за Бобика…

Бобик? Какой Бобик? При чем здесь сын?

Да нет, это мужа, так же как и сына, еще с детства зовут Бобиком. Борис Павлович — он Бобик-старший, а сын — тоже Бобик, но младший.

И всё как-то сразу прояснилось в Борисе Павловиче. Конечно, он — Бобик. Так его называли в детстве, балуя милого ребенка. Так его называли товарищи по школе, позволяя списывать контрольные работы и прощая, что он на экзаменах пользуется шпаргалками, — ведь хороший же в общем и целом парень, веселый, добродушный…

Можно было бы написать мрачную повесть о Борисе Павловиче, бросившем жену и сына, чтобы хоть в конце возникла некоторая определенность характеристики. Но нет, и развода не получилось. В самый последний момент Борис Павлович, спохватившись, вернулся домой. Злые языки говорят, что ему не захотелось уходить из обжитой квартиры в небольшую комнату. Возможно, что были и другие причины, более серьезные. Во всяком случае, он вернулся. И получилось, что милый Борис Павлович всё же поступил благородно.

Ничего особенного как будто не произошло. С одной стороны, Борис Павлович как будто действительно милый человек: и ошибки у него не столь уж серьезные, и семью он не разрушил. Ничего подсудного. Даже в местком не на что жаловаться. С другой стороны, заместитель начальника, отец семейства, и вдруг в полном смысле этого слова — Бобик. Но это опять же неподсудно. Даже и фамилии такого Бориса Павловича не опубликуешь. Он вправе будет спросить: с какой стати? В чем, как выражаются юристы, состав преступления?

И вот с этим-то человеком разговаривал о судьбе его сына классный руководитель. Говорил о своей тревоге, о своих сомнениях. О том, что жизнь требует от человека серьезного труда. Ему он цитировал Ушинского, Макаренко. А тот слушал, слушал, как-то сбоку поглядывая на беспокойного старика, затем начальственно похлопал его по коленке и сказал:

— Что вы, в самом деле? Ведь всё в порядке. Сами говорите, что в конце концов он аттестат зрелости получит. Что и требуется доказать. А остальное мы уж как-нибудь устроим. Эх, батенька, — закончил Борис Павлович, — жить надо легко!

Эти слова возымели неожиданное действие. И началась тяжелая жизнь для милого человека. До чего довел Бориса Павловича почтенный учитель! Он явился на собрание сотрудников. Он, не имея никакого отношения к строительному делу, назвал прямо и решительно заместителя начальника учреждения бездельником. Никакие попытки отшутиться не помогли.

Можно было подумать, что все вдруг потеряли чувство юмора.

— Кто вам дал право вмешиваться в мои служебные дела? — спрашивал уже без всякой милой улыбки Борис Павлович. — Воспитывайте сына, а не меня!

Но он сопротивлялся недолго.

Да, это можно было назвать концом «милого человека».

У учителя нашлись сильные союзники. Он пошел в наступление.

Действительно, есть случаи, когда в интересах детей надо стереть беспечную улыбку с лица их отцов. Это необходимо сделать, чтобы не дарить будущему новых «бобиков», жалких в своей самоуверенности, отвратительных в своей воображаемой неотразимости, преступных в своем отношении к жизни.

Моральная проблема не обязательно начинается с уголовной хроники.

КОГДА ВОЗНИКАЕТ КОНФЛИКТ

Общеизвестна истина, что болезнь легче всего лечить в самом начале, труднее всего — когда она запущена. Можно ли представить себе врача, который — по доброте душевной — откажется дать больному горькое лекарство? Мол, как же так можно, ведь больному неприятно! Ах, какой добрый доктор, какой сердечный человек!

Говорят о простоте, которая хуже воровства.

Но не бывает ли и доброта такая? От безразличия, равнодушия? А то и попросту трусливая доброта — из-за боязни столкновения, конфликта.

Жалкая эта доброта может рядиться в любые одежды, маскироваться всячески; тем более необходимо ее разоблачить.

Ведь порой не только в семье, но и в школе о ребенке считают возможным говорить только умилительно. А затем через некоторое время раздается:

— Прошу встать! Суд идет!..

Роберт (я называю его подлинное имя, но не считаю нужным называть фамилию) еще в сентябре сидел за партой в десятом классе средней школы. В первых числах сентября, в самом начале учебного года, он по рекомендации классного руководителя был избран старостой класса. А еще через несколько дней, в ночь с субботы на воскресенье, он вместе с другими негодяями напал на одинокого прохожего, сорвал у него с руки часы, избил его.

В характеристике, представленной школой по требованию милиции, говорилось о высокомерии этого школьника, пренебрежительном отношении к товарищам. Подчеркивалось, что в школе он ни с кем не дружил. Более того, указывалось, что в прошлом учебном году он имел сниженную оценку за поведение.

Почему же классный руководитель, подписавший такую характеристику и, следовательно, знавший Роберта, всё же рекомендовал школьникам-выпускникам избрать его своим старостой? На каком основании?

А вот на каком: «…с целью, — как пишет классный руководитель, — включить его в активную общественную жизнь».

Конечно, рекомендуя Роберта, учитель не знал того, что выяснилось через несколько дней. Но ведь ему были известны и низкая успеваемость, и прогулы, и сниженная оценка за поведение, и скверное отношение к товарищам по классу.

Как же должны были понять выпускники выдвижение Роберта? Только так, не иначе, что их учитель не придает никакого значения всему тому, о чем сказано выше, что он считает всё это пустяками.

Какое вопиющее искажение моральных требований!

Как должен был понять и понял сам Роберт, в силу особенностей своего характера, благоволение учителя? Он только укрепился в своей позиции. Он еще в большей степени стал презирать товарищей по школе. Как же, они и учатся лучше его, и ведут себя лучше, а вожаком класса учитель предлагает им выбрать именно его, Роберта. Значит, боится!.. Значит, понимает, чего он, Роберт, стоит!

И, конечно, никакого благодетельного перелома не происходит.

Родителей Роберта это неожиданное «повышение» сына только сбило с толку. Они пришли к выводу, что им нечего беспокоиться, — ведь в школе сыну доверяют, его выбрали старостой класса по рекомендации учителя.

И вот, когда сын попадает на скамью подсудимых за ограбление прохожего, отец по праву спрашивает у классного руководителя: «Что же это такое? Выходит, вы всех обманули — себя, товарищей Роберта, и нас, отца и мать?!»

Учитель стал жертвой педагогического шаблона, он бездумно доверился готовой формуле о доверии, которое «окрыляет».

Казалось бы, совершенно естественно и справедливо было бы осудить поведение этого великовозрастного школьника, поставить перед ним жесткие требования. Но это значило бы вступить с ним в конфликт, обострить отношения.

Конфликт — это сложно.

Конфликт требует борьбы, напряжения духовных сил.

Конфликт требует — и это очень важно — признания неблагополучия, привлекает внимание.

И учитель, воспитатель десятого класса, испугался всего этого.

Доверие, — во всех ли случаях и ко всем ли применимо это средство исцеления? Нет, Роберта не умилить этим доверием. Он настолько его ценит, что сразу же и немедленно идет на преступление, предварительно, — как это и положено в той среде, в которой он вращается, — выпив «стаканчик».

Нехорошо, когда красивые и во многом верные слова об «окрыляющем доверии» или другие столь же высокие слова произносятся лишь для того, чтобы уйти от дела, от большой и трудной работы по перевоспитанию человека. За словом всегда должно стоять дело.

Слово без дела — ничто.

Разоблачение Роберта явилось также и разоблачением той педагогики, которая боится конфликтов, старается всегда и во всех случаях избежать их.

Что же это такое — подобная бесконфликтная педагогика? Это прежде всего неправильное понимание воспитания как умилительного процесса, лишенного острых столкновений, борьбы. Это боязнь взыскания, наказания как некоего педагогического грехопадения. Отсюда — стремление воспитывать только при помощи разъяснений и уговоров, стремление к сглаживанию острых углов, к внешней тиши и глади.

Обратимся еще к одному, возможно еще более разительному, случаю.

В другой школе того же района в девятом классе учился Юрий. В какой-то день он со школьной скамьи пересел на скамью подсудимых. За воровство он был приговорен народным судом к шести годам заключения в исправительно-трудовой колонии. Судьи сочли возможным приговор считать условным, с испытательным сроком в три года. И Юрий прямо со скамьи подсудимых вернулся на школьную скамью.

Сложная, очень сложная и трудная задача встала перед педагогическим коллективом. Как быть? Как повести себя с этим учеником? В какой-то мере условный приговор был вызван обнадеживающей характеристикой Юрия, — школа заверила суд, что юношу можно исправить в обычных условиях. Такая уверенность была и обязательством.

Условный приговор не снимал и не мог снять с Юрия моральной ответственности. Только глубокое переживание этой ответственности, глубокий стыд за совершённое могли стать серьезным шагом к исправлению.

Первое, что сделала администрация школы, когда Юрий вернулся на школьную скамью, было по сути полным освобождением его от моральной ответственности. Вокруг юноши, переведенного в десятый класс, создали атмосферу сочувствия: «Ах, бедный мальчик, он столько пережил!» Он не только не был исключен из комсомольской организации за свое позорное поведение, но на него даже не наложили взыскания. Комсомольцам-старшеклассникам не дали обсудить преступное поведение члена их организации, высказать свое отношение к нему!

По мнению сторонников бесконфликтной педагогики (сознательных или бессознательных, всё равно), даже в том случае, когда суд признал школьника виновным в грязном уголовном преступлении — систематических карманных кражах в трамваях и автобусах, — для учащихся-комсомольцев это не имеет значения. Им нет до этого дела. Директор школы, заведующая учебной частью считали, что лучше притвориться, будто ничего особенного не произошло. Подумаешь, осужден! Вот если бы списал на уроке или самовольно ушел со школьных занятий!..

Где уж тут выработать правильный моральный критерий у учащихся, моральную непримиримость?!

В этой же школе мы наблюдали, как весьма почтенная учительница строго отчитывала шестиклассника за то, что у него воротник расстегнут. И она же вся заулыбалась, когда в комнату заведующей учебной частью школы вошел Юрий. Как же, здесь «тяжелый педагогический случай», здесь нужен особо тонкий подход, который и выражается в «чуткости», в нежнейшем, ласкательном касании к сложной душе юноши. А этот юноша в результате этих особо тонких подходов стал чувствовать себя героем.

Когда А. С. Макаренко с отвращением и гневом писал о сладкогласном «соцвосе», он имел в виду именно бесконфликтную педагогику — эту воспитательскую дряблость и беспринципность, прикрытую пышными фразами. Да, Макаренко был по-настоящему добр. Он понимал ценность людей даже тогда, когда эти люди представали перед ним в образе преступников. Педагогический оптимизм этого замечательного человека был безграничен. Но основой его воспитательного воздействия было не умиление, а требование. И в этом требовании к человеку были выражены уважение к нему, вера в доброе начало, которому нужно помочь восторжествовать, доверие…

Как всё происходило с Юрием?

В первый раз Юру поймали за руку, когда он пытался вытащить деньги из чужого кармана. Привели в отделение милиции. Но здесь ограничились тем, что вызвали отца (не имевшего никакого влияния на Юрия) и отпустили с ним сына, как говорят, на все четыре стороны.

Несомненно, когда в первый раз уличенного в карманной краже Юрия привели в милицию, он еще в состоянии был почувствовать стыд и страх. Благодетельный стыд! Благодетельный страх!

И, конечно, растерянность…

Очень многое зависело от того, какой опыт он получит в милиции.

Он его получил — опыт безнаказанности.

Стыд, страх, растерянность прошли, рассеялись. Юрий, ученик средней школы, вышел из милиции и через самое короткое время встретился с друзьями из той же воровской компании, имевшими свое представление о правде и морали. И они — Юрий сам поведал нам это — сказали ему: «Чего боялся? Видишь, выпустили. И ничего тебе не будет!»

Они были полны презрения к тем, кого можно безнаказанно обокрасть, и к тем, кто должен охранять покой и уверенность честных людей, но дает себя так легко провести. Если бы они еще видели резолюцию, которую начальник отделения милиции начертал на протоколе о задержании Юрия: «Дела не возбуждать… в силу малозначительности преступления и отсутствия вредных последствий»!

Конечно, раз вора задержали, поймали за руку, — вредных последствий для потерпевшего не было. Но ведь для самого Юрия, о котором и должны были позаботиться, эти вредные последствия только усугубились, стали еще значительнее в результате такой резолюции.

Через несколько дней он снова был задержан — на сей раз в магазине, уличенный в краже. И снова милиция. Юрий уже знает, как себя держать. Он громко возмущается тем, что его осмелились задержать, отрицает очевидное, прикидывается обиженным, наконец обещает, что больше это не повторится. Его снова отпускают.

И он продолжает красть.

Самое опасное — это не видеть опасности.

Самое преступное — это видеть опасность и притвориться, что ее нет.

Так и поступают представители бесконфликтной педагогики, о которых с таким гневом писал Макаренко.

Если признать, что есть опасность, что не всё благополучно, могут, пожалуй, сказать: «А где же вы были, как вы допустили?». Возникнет шум. Будет привлечено всеобщее внимание. Пойдут разговоры. А ведь у нашей школы доброе имя.

Не лучше ли в самом деле не поднимать истории, набраться терпения (для себя это можно даже назвать мужеством): через год-два «он» окончит школу и всё само собой завершится.

В школе знали, что Юрий «связан с темной компанией», — об этом говорилось даже в характеристике, с которой Юрий был переведен в эту школу из другой того же района. Знали и о том, что он приводился в милицию по обвинению в краже. Но была и другая сторона. Юрий внешне выглядит совсем не плохо и может показаться вполне благопристойным учеником. Он хорошо одет, лучше многих своих сверстников. Он участник художественной самодеятельности. Занимается спортом, даже защищал в каком-то спортивном соревновании честь района, а значит, и школы.

Итак, не проще ли видеть эту сторону?

Но ведь эта двойственность поведения, это совмещение несовместимого только подчеркивало, увеличивало опасность. Да, старшеклассник Юрий выглядел так, что вы вполне доверили бы ему свой чемодан, если бы вам пришлось случайно оказаться рядом на вокзале, вы не остерегались бы его соседства в трамвае или автобусе.

Как мило всё выглядит внешне! Ученик как ученик. Даже — актив! Никакому инспектору роно он не бросится в глаза, когда тот придет в школу. Он, Юрий, успеет вовремя застегнуть на рубашке все пуговицы. А как же быть с тем, что скрыто, — с темным и грязным? Ну, это вне школы! Этого как бы и нет.

Юрий продолжал красть и, конечно, снова попался, — это неизбежно. Приводы накопились. И состоялся суд. Был вынесен строгий приговор — шесть лет заключения. Но с оговоркой: приговор считать условным. Оставить на свободе. Возможно, что это и правильно. Надо было дать возможность Юрию исправиться. Он так молод!

В исправление можно было бы поверить, однако, только в том случае, если бы родилось моральное переживание, появился бы стыд за грязную жизнь, пробудилась совесть.

Нужно сказать и об этом: всё складывалось, вернее, всё делалось так, чтобы не возбудить угрызения совести, а успокоить. Защитник рисует трогательный образ заблудшего юноши. Школа в характеристике подчеркивает хорошие стороны характера. Конечно, стыдят! Конечно, осуждают! И всё же разливают аромат чуткого внимания. Всё делается для того, чтобы Юрий вышел из зала суда после условного приговора с мыслью: опять сошло!

Странной представляется позиция органов, охраняющих порядок, законность и оставляющих безнаказанным преступление, совершённое юношей, уличенным в первый раз, во второй раз, то есть тогда, когда воздействовать на него сравнительно легко.

Еще более странной представляется позиция школы. Она после суда охраняет юношу от моральных переживаний, которые могли бы стать для него спасительными, освобождает его от ответственности перед ученическим коллективом, столь грязно им обманутым.

В силу какой-то странной педагогической линии молодой, сильный, горячий, честный комсомольский коллектив учащихся-старшеклассников должен был пройти мимо случившегося. Почему-то педагоги не призвали коллектив учащихся открыто, не в личных разговорах, а на собрании высказать свое отношение к преступлению Юрия. Невозможно в большей мере извратить идею бережного отношения к человеку!

Юрию не дали почувствовать в полную силу возмущение, гнев товарищей. Не позволили сразу же после возвращения Юрия в школу возникнуть живому, горячему комсомольскому разговору о моральных принципах, о долге молодежи, о честности. Прошли сторонкой!

Конечно, когда приходится писать о дурном поведении некоторых подростков, юношей, испытываешь чувство горечи.

Но как это выгодно для плохого, когда о нем умалчивают из ложной стеснительности, из трусливых побуждений создать или сохранить видимость полного благополучия.

А. С. Макаренко, которого мы во многих случаях не устанем повторять, высказался прямо:

«Сентиментальная, нежная расслабленность, стремление насладиться хорошим поступком, прослезиться от хорошего поступка, не думая, к чему такая сентиментальность приведет, — это самый большой цинизм в практической жизни».

Вспомним заласкивающее, развращающее воспитание в тех семьях, где ребенок сперва кумир, а затем наказание божье.

Нет никаких сомнений, что семья, если она односторонне воспитывает ребенка, действительно сама виновата во многих бедах. Но во многом мы помогли бы такой слабой семье, если бы в школе, в общественном воспитании ребенок, подросток, юноша встречали то, чего им порой так не хватает в воспитании семейном. Не только любовь, но и требовательность. Не только ласку, но и строгость.

Отвлечемся на время от случая с Юрием.

Бесконфликтная педагогика не всегда ведь проявляется так прямо и резко.

…В детскую комнату при отделении милиции привели мальчика лет одиннадцати. Он был взволнован и испуган. Ведь в первый раз! Должно быть, его душа ушла в самые пятки. Всё-таки милиция. И, право, это было полезное волнение, полезный испуг. Так и надо! Ведь милиция — это не кино, не кукольный театр, не каток. Это страж порядка! Сюда не приводят для поощрения. Милиционер не школьный учитель и не пионервожатый. Смешно, нелепо было бы поручить милиции устраивать культпоходы для детей, хотя, вероятно, кое-кто умилился бы при этом.

Маленький сорванец сделал только первый шаг по пути всяческих нарушений, но шаг серьезный, — он украл у матери пять рублей (новыми деньгами), прокатился на трамвайной подножке и был задержан, когда пытался разменять эти деньги в кассе кинотеатра.

В детской комнате при отделении милиции мальчика встретила милая женщина. Она ласково его пожурила, погладила по головке и стала успокаивать, когда он захныкал.

— Мишенька, почитай книжечку, сейчас придет твоя мама… Ты устал, вот диванчик — полежи…

Успокоила!

В следующий раз Мишенька сюда придет без всякого волнения и без всякой боязни. К этой милой тете почему же не пойти?

«Мальчик, — скажут ему на улице, — если ты будешь кататься на трамвайной подножке, если ты будешь безобразничать в кино, мы отведем тебя в милицию».

«Ну и пожалуйста!..»

От скуки он и сам станет захаживать в комнату при милиции, в гости. Как же, старые знакомые! И милый инспектор будет радоваться, будет вести с ним воспитательные беседы.

Хорошо?

Нет, плохо!

Всему свое место.

Милиция должна быть вежливой, внимательной, но строгой, а в некоторых случаях и суровой. Инспектор детской комнаты, улыбающийся юному нарушителю порядка, сладкий до тошноты, — это же прямое продолжение того самого «дамсоцвоса», о котором с таким негодованием писал Макаренко.

«Чего бы вы хотели? — могут спросить. — Уничтожения детских комнат?»

Конечно, нет!

Они нужны для детей, которые случайно потеряли родителей на улице, для самых маленьких. Пусть они не пугаются. Пусть они поиграют, пока найдется мама. Пусть даже поспят на мягком диване.

А для детей и подростков, нарушающих общественный порядок, а тем более хулиганящих, ворующих, нужна дежурная камера народного судьи (такие и были раньше), в которой внимательные, не только юридически, но и педагогически сведущие судьи тут же рассматривали бы дело и тут же выносили приговор. Возможно, что судьи ограничились бы только порицанием, предостережением, но и такое порицание, предостережение, вынесенное в торжественной и строгой обстановке народного суда, прозвучало бы как строгий приговор, было бы связано с неприятными (да, обязательно неприятными) переживаниями. А если речь шла бы о воровстве, как в случае с Юрием (тогда, когда это было в первый раз), то здесь никто не стал бы говорить о малозначительности совершённого и отсутствии вредных последствий. Здесь прежде всего стали бы думать о вредных последствиях для самого подростка, которые определяются не столько суммой украденного, сколько самим фактом кражи.

Это не проблема наказания, — оно может быть минимальным. Здесь проблема морального переживания, моральной оценки, выработки отношения.

Такими вещами пренебрегать нельзя.

Нельзя в связи с вопросом о бесконфликтной педагогике не вспомнить об одном комсомольском собрании школьников-старшеклассников, на котором они резко осудили своего товарища за действительно безобразный поступок. И вот — дошло! Видно было, как что-то дрогнуло в лице этого обычно нагловатого школьника, чувствовалось, что он по-настоящему огорчен гневными упреками товарищей. Рождалось моральное переживание, начинала говорить совесть. И в этот момент учительнице, присутствовавшей на собрании, показалось, что ученик… чересчур переживает.

Она вмешалась.

— Ну, товарищи, — сказала она, — нельзя ведь так, не такой уж он плохой… Бывают и хуже… Думаю, что с этим можно покончить и забыть…

Забыть!

Как хорошо! Как мило!

И виновный сразу приободрился, с усмешкой посмотрел на товарищей.

А им стало скучно. Да ладно уж, да, конечно, уж… Хватит, в самом деле…

Идея комсомольского собрания сразу же была утоплена в мягком тесте бесконфликтной, умилительной педагогики.

У нас в школах воспитывается чувство ответственности коллектива за отдельного учащегося. Так и должно быть. Личность имеет право на внимание, заботу, помощь. Но у нас, увы, всё еще отстает воспитание у школьников чувства большой личной ответственности перед коллективом.

Миллионы школьников прекрасно учатся, много читают, тянутся к общественной, к полезной деятельности. Было бы вредно, нелепо, ошибочно провозглашать суровость как ведущее направление в воспитании. Это не вызывается никакой необходимостью. Воспитание — сложный процесс, который при наличии строгой и принципиальной общей линии всегда требует тонкого индивидуального подхода к каждому воспитаннику в каждом отдельном случае. Любовь, забота, величайшее внимание к растущему человеку обязательны для педагога. Но стыдно и вредно уклоняться от суровости, когда она необходима, когда только в ней в данный момент выражена подлинная и существенная забота о юном гражданине, вставшем на неправильную дорогу, о его будущем.

Конечно, во всем и всегда должна соблюдаться мера — как мера любви, так и мера требовательности. Но из болота нужно уметь рвануть со всей силой, даже если при этом попавшему в болото будет больно. И рвануть нужно в самом начале, пока еще человек не погряз глубоко. Тогда это легче.

Ни по каким мотивам и ни при каких обстоятельствах мы не имеем права снимать, принижать у детей чувство ответственности.

Когда возникает конфликт, столкновение, — хуже всего, опаснее всего притвориться, что ничего, собственно, не случилось, упорно поддерживать видимость благополучия. Это позиция трусливого равнодушия. С ней нельзя мириться. Ее необходимо разоблачать. Для успешного воспитания нужны, совершенно необходимы во всех случаях принципиальность и решимость.

Нельзя представить себе большую жизненную магистраль с одними только разрешающими зелеными сигналами. Сколько здесь происходило бы непоправимых катастроф!

Но чего стоит красный сигнал, если его можно безнаказанно пересекать?

Остановить вовремя — вот что важно. Пока беда не набрала скорости.

ИХ ВИНА

Был обычный, самый обычный день.

Каждый простой, обыкновенный день несет в себе наряду с обычным и необычное — праздник, радость. Здесь и свершение подвига, и объяснение в любви, и решение трудной задачи. Кто-то сегодня впервые сам, своими руками выточил сложную деталь. Другой вырубил первую тонну угля. Третий сделал первое научное открытие. Как хорошо!

И в этот же день — это совершенно определенный день, 13 января, — в народном суде слушалось уголовное дело Леонида П., молодого слесаря, учащегося вечернего техникума.

— Подсудимый, — сказала судья, — уточните, когда вы родились…

— В тысяча девятьсот тридцать восьмом году.

— Точнее.

— Тринадцатого января.

— Значит, вы сегодня отмечаете день своего рожденья?

— Да, — ответил скучно подсудимый.

— Подумать только, чем отметил! — произнес кто-то так громко, что судья сделала ему замечание.

Подсудимый ударил ножом в грудь ученика десятого класса К., ранил его, но мог и убить. За это он и был привлечен к ответственности.

Размышляя по поводу того, что случилось с П., подчас впадают в крайности.

Одни видят только зал судебного заседания и забывают при этом о большой жизни страны, которую здесь, в зале суда, охраняет советский закон. Это очень серьезная ошибка, когда малое заслоняет большое, потому что это малое чересчур приблизили к глазам.

Другая крайность — в недооценке, в умалении значения таких случаев, в стремлении отвернуться от них, как от досадной частности.

— Много ли их? — спрашивают. — Какой процент?

В таких случаях всякая попытка преуменьшить, сгладить только усиливает опасность.

Наконец, для нас каждый человек — это все сто процентов! Никак не меньше!

П. сидит за перегородкой, на скамье подсудимых. Он не может по собственной воле встать, выйти из зала в просторы города, в просторы жизни…

Как же всё это случилось?

Дело не представляет собой, как объяснили адвокаты еще до начала судебного заседания, ничего сложного. В нем нет никаких загадок. С самого начала предварительного следствия всё было ясно.

Но если вдуматься — как всё дико, бессмысленно, лишено всякой внутренней логики.

— Как, — удивленно и горестно воскликнула судья, когда подсудимый подтвердил изложенные в обвинительном заключении обстоятельства дела, — достаточно было одного только слова, и ничего бы не случилось страшного?!. Ни тяжелого ранения, которое могло стать смертельным, ни уголовного дела?… Одного только слова!

О каком слове идет речь?

О самом обычном:

«Извините!»

Может быть, даже о двух:

«Извините, пожалуйста!»

Молодой рабочий П. и десятиклассник К., проживающие на одной улице, с самого утра очутились на Владимирском проспекте, где продают вино не только на вынос, но и распивочно. Выпили. И один толкнул другого. Может быть, неудачно повернулся, нечаянно. Достаточно было тут же сказать эти обычные слова «извините, пожалуйста», — и всё бы этим кончилось. Не было бы оснований для ссоры. Но не те нравы у этих молодых людей. Не тот стиль.

Возник другой разговор:

— Тебе чего?

— А тебе чего?

— Выйдем!

— Давай!

И сразу же у дверей магазина на Владимирском проспекте возникла драка. Пущены были в ход не только кулаки, но и пустые бутылки. Появился милиционер, и пришлось успокоиться. Но зло затаили до новой встречи. И вот через несколько дней драка возобновилась. Встретиться было не так уж трудно, ведь живут на одной улице. В драке участвовали уже не только П. и К., но и их друзья-приятели, специально для этого приглашенные:

«Приходите подраться!»

Так зовут в гости, чтобы посидеть за столом, поделиться мыслями:

«Приходите!»

И началось побоище. Семнадцатилетний школьник К. поднимает булыжник (такой, каким мостят мостовые) и бросает в своего противника. Промахнулся, но не совсем — попал в другого. Тот падает, обливаясь кровью. Его увозят в больницу, тут же делают операцию. В лобной кости изрядная трещина.

Через два дня П. отпрашивается с работы пораньше, выпивает стакан водки, едет с Васильевского острова, — дальний путь, — к дому, где живет обидчик. Вызывает его из квартиры. Как только тот выходит, ударяет его ножом в грудь. Вот и еще одного увозят в больницу (на сей раз — К.).

Как спокойно на суде и подсудимый и потерпевший произносят слова:

— Ударил!..

— Порезал!..

И судья — женщина, мать — не выдерживает и взволнованно говорит, обращаясь к подсудимому, к свидетелям:

— Что же это такое? Кто вы? Понимаете ли вы эти слова: жалеть, страдать?…

Ответа нет.

Можно не отвечать, можно притвориться, что вопрос обращен к другому, а не к тебе.

Судья тянется к графину с водой.

Объявляется перерыв.

Во время судебного заседания одного из молодых свидетелей, не старше шестнадцати лет, спросили:

— Вы тоже пили в тот день?

— А как же, — отвечает он с готовностью, — конечно… Только всего немного… Взял грамм двести.

Стакан водки!..

Когда подсудимый отпросился днем пораньше с работы, чтобы «порезать» К., он тоже начал с того, что «взял». И тоже не так уж много — только «маленькую».

Как это ласково звучит — «маленькая».

Но «маленькая» — это двести пятьдесят граммов водки. Полный стакан, и не какой-нибудь граненый, а чайный.

Как известно, и самая драка возникла в то время, когда П. и К. в воскресный день пьянствовали с самого утра.

Всё им было дано со всей щедростью. Весь Ленинград со всеми школами, клубами, театрами, музеями, спортивными залами, лекториями, библиотеками…

Если взять точкой дом, в котором жил П., и посмотреть по кругу всё, что находится в пяти, самое большее в десяти минутах ходьбы, то мы обнаружим: шесть средних школ, три театра, музей, Дом культуры, две библиотеки. Мало? Но ведь не более пяти — десяти минут ходьбы. А если рискнуть пойти немного дальше, или поехать, — в твоем распоряжении все культурные ценности замечательнейшего города. Но где уж? — П. и К. видят только ближайшее «распивочно и на вынос», место, где можно «взять».

Их учили в школе. Но успех обучения определяется не только усилиями учителя, но и встречным усилием учащегося. Этого встречного усилия со стороны П. и К. не было. Они и сами не хотели учиться и другим мешали. П. бросил школу. Ему помогли стать рабочим на заводе и поступить в вечерний техникум, проявляли неоднократно уступчивость, снисходительность. Возможно, чересчур много уступчивости и снисходительности…

К. приходил на школьные вечера пьяным, дебоширил, грубил учителям, плохо учился.

Его всё же оставили в школе.

Еще до суда следователь в моем присутствии спросил у К.:

— Вот вы, десятиклассник, читали, вероятно, Чернышевского. Задумывались над прочитанным?

— А чего задумываться? Учились для сочинения… — Какие у вас убеждения? Есть ли они у вас?

К. смотрит на следователя ошеломленный, непонимающий. Это что же такое — убеждения? Чудак, о чем он спрашивает?

Мать К., седая, измученная женщина, одета в старенькое пальто с потертым, лоснящимся воротником. Что же он, здоровый, рослый сын, стремился помочь матери, быть ей опорой, другом? Как бы не так! Этакий жалкий прожигатель жизни, он старался «прелестно» выглядеть (в его понимании, конечно), красиво жить (тоже в его понимании). У него длиннущие, нечесаные волосы уползают за воротник, не скрывая, однако, грязной шеи. И он всё время проводит рукой по своим нечесаным волосам, предмету гордости, грязными руками. Этакий франт!

И вот всё тот же вопрос: чья вина?

У нас выработался стандарт: во всех случаях искать виновного в семье (родители), в школе (учителя). Но мать не учила К. разбою, не учила его пить и проламывать головы булыжником. В школе его тоже этому не учили.

Во время комсомольского рейда какой-то задержанный на улице франтоватый хулиган так и сказал комсомольскому патрулю:

— Чего пристаете? Это меня мама так воспитала… С нее и спрашивайте!..

И, полный негодования, справедливого и уничтожающего гнева, комсомолец ответил ему без излишней в данном случае вежливости:

— Смотрите на подлеца, всё ищет другого виноватого…

Комсомолец был прав.

П. и К. - не маленькие дети,

Они полностью и без всякого снисхождения со стороны общества должны отвечать за свои отвратительные дела.

Им было дано всё, перед ними были открыты все двери — к труду, знаниям, культуре.

А они что выбрали?

Водку. Булыжник. Нож.

Суд вынес П. обвинительный приговор. Через некоторое время судили К. Их уголовные дела находятся в архиве Суда.

Но забывать об этих уголовных делах еще не время.

Разве речь идет только о П. и К.? Нет. Речь идет и о всех, подобных им. Предположим, что их дружков никто не ранил. Их не судили, но их жизнь осталась такой же страшной по своей убогости. Ничего они не поняли, хотя и пришли «послушать дело». Уходя из зала судебного заседания, они сочувственно кивнули осужденному. Увы, они не понимают, что такое моральная катастрофа, не чувствуют своего социального одиночества, социального одичания. Им не скучно, они не томятся, — у них своя компания. Компания, уверенная в себе и презирающая честных людей.

Как важно разбить эту компанию.

Нельзя недооценивать опасность, которую они представляют для общества, такие морально разложившиеся молодые люди.

Этих, спокойно заносящих нож над человеком, орудующих булыжником, усмехающихся при словах «честь», «жалость», «совесть», нужно судить не обычным, а показательным судом. Нужно обрушиться на них не только силой судебного приговора, но и всей силой общественного гнева и презрения.

Это уже проблема нашей общественной решимости.

Широко, возможно шире должна быть открыта дорога к прекрасному, — пожалуйста, шагай! Больше внимания нужно уделять воспитанию лучших человеческих качеств — и в школе, и в семье, и в литературе.

Но там, где негодяй хватает нож, булыжник, нелепо начинать с ним разговор о недостатках воспитательной работы.

Тут уместно только непреклонное требование!

ЧТО ХУЖЕ?

Все обстоятельства дела были уже выслушаны, обвиняемый и свидетели допрошены, прокурор произнес обвинительную речь, и слово было предоставлено подсудимому.

Больше всего не понравилась подсудимому речь прокурора. Как это так, прокурор назвал его хулиганом, да еще и отъявленным?!

— Обвинить человека легче всего, — сказал подсудимый. — Не занимаются такие прокуроры воспитанием человека. А ведь хулиганами не рождаются…

Как будто бы убедительно, — ведь действительно хулиганами не рождаются.

Но почему-то у присутствовавших в зале судебного заседания слова подсудимого не вызвали сочувствия. Наоборот, негодование только усилилось.

Это было понятно. Подсудимый, столь обидчивый и к тому же столь разбирающийся в вопросах воспитания, судился как раз за то, что беспримерно, постыдно обидел других людей. Он, оказывается, чрезвычайно восприимчив, когда ему причиняют боль, хотя бы словом. Но он сам, не задумываясь, ударил человека ножом, нанес ему тяжелое ранение. Просто так!

Кто вынуждал его быть таким?

Кто вынуждает хулигана быть хулиганом?

И всё же он орет:

— Меня плохо воспитали! Виноваты воспитатели! А прокурор пытался меня воспитывать?…

Вот какой он, этот хулиган, грамотный!

Что сделал подсудимый, за что Анатолия Маркова привлекли к суду?

Ворвавшись поздно вечером в рабочее общежитие, он потребовал от отдыхавшей работницы, с которой даже не был знаком, чтобы она пошла с ним на танцы.

Естественно, что она, напуганная и возмущенная, отказалась.

Тогда он стал ее избивать, выхватил нож.

На крик сбежались люди. Пришлось уйти из комнаты. Но в коридоре Анатолий Марков встретил рабочего, тот был один. И хулиган ударил рабочего ножом. Не попадайся на дороге, когда хулиган гуляет! Через несколько минут он ранил еще одного рабочего.

Это всё факты, которых не отрицал и сам подсудимый:

— Было!

И всё же, не отрицая ничего, подсудимый возмущался:

— Зачем называют хулиганом? Почему не воспитывают?

Ведь вызрела же в этом убогом уме мысль, что за разговорами о воспитании можно скрыться от ответственности.

Как это легко у него получилось, что виноваты другие!

Думается, что очень важной стороной нашей воспитательной работы является утверждение идеи личной ответственности.

Конечно, нужно усилить воспитательную деятельность семьи, школы, всех общественных организаций. Многое в этом направлении сделано, многое еще должно быть сделано. Тема воспитания — действительно вечная тема и никогда не будет снята.

Но это, конечно, не освобождает хулигана от ответственности, не уменьшает его вины.

— Не смей крутить руки, не имеешь права! — кричит хулиган милиционеру. И вырывается при этом. И норовит ударить, если не рукой, то ногой. И изрыгает при этом подлейшую ругань.

Он знает, что нельзя делать человеку больно, но сам старается ударить, и побольнее.

Мимо подлинной культуры, мимо любого воспитательного учреждения хулиган проходит с пренебрежительной ухмылкой. Он иногда приходит в клуб, но только для того, чтобы устроить дебош.

Остается признать, что воспитание такого хулигана по-настоящему и начинается с того момента, когда общество, оберегая себя и заботясь о нем, сажает его на скамью подсудимых.

В то же время надо помнить и о другом.

Умея карать и требовать, нельзя отрезать преступившему законы нашего общества путь к исправлению. Человек провинился и был наказан. Он отбыл срок заключения. Государство, общество вернули ему все гражданские права. Провинившийся говорит, что он всё понял, что он жалеет о прошлом, что отныне хочет жить честной, трудовой жизнью. Ему нужно поверить. Ему нужно помочь.

Что, собственно, хуже — проявить прекраснодушие при встрече с отъявленным хулиганом или отказать в помощи юноше, совершившему преступление, но уже понесшему за него наказание и пришедшему с просьбой о работе?

И то и другое равно скверно.

Нелепо вести академический разговор о недостатках воспитания, когда хулиган выхватывает нож. Его надо прежде всего обезоружить, даже если негодяя придется при этом несколько помять. С какой стати мы должны больше заботиться о хулигане, чем о его жертве?

Но когда встречаешься с человеком, который хочет выбраться из трясины, ему нужно помочь, его нельзя отталкивать. Нельзя при этом прикрываться щитом предусмотрительности, осторожности. Кто, мол, знает, какой он? А вдруг опять сорвется — нахулиганит, украдет? Как тогда?

Хулиган — враг общества. Нужно, чтобы земля горела под ногами хулигана.

И в то же время необходимо заклеймить любое проявление общественного равнодушия, — в какие бы одежды оно ни рядилось, как бы ни маскировалось.

Не разные ли это вопросы — жестокая борьба с хулиганством, воровством и общественная забота об оступившихся или об отбывших наказание и желающих вступить на путь честных и добрых людей?

Нет, не разные!

Разные это огни: красный — останавливающий, предостерегающий — и зеленый — разрешающий, открывающий дорогу. И горят они в одном светофоре.

Это одно дело: преграждение дороги к преступлению и забота о свободном, широком пути к исправлению ошибок, к честной и хорошей жизни.

Нужно только самим не путать!

Нет ничего хуже, когда мы сами начинаем путать, начинаем приторно улыбаться хулигану и разговаривать с ним на темы воспитания, а затем, обжегшись на таких разговорах, строго и неприступно смотрим на человека, который искренне хочет выпрямить свой путь.

ЕЩЕ О ДИАЛЕКТИКЕ ВОСПИТАНИЯ

В воспитании, как и в каждом сложном явлении, необходимо учитывать не только светлые стороны, но и теневые.

Нельзя думать, что воспитание может во всех случаях обходиться без острых столкновений, борьбы.

Идиллии нет. Изображение процесса воспитания в идиллических тонах — вредное занятие.

Дети — цветы жизни. В этом сравнении отражено чувство нежности и радости, которое испытывает каждый при взгляде на ребенка. Каждый ребенок — это и трогательный, и сильный, и непобедимый росток бессмертия, живая связь настоящего с будущим.

И всё же с какой отвергающей иронией пишет Макаренко в своей «Книге для родителей»:

«Если сказано «цветы», значит нужно цветами любоваться, ахать, носиться, нюхать, вздыхать».

Это больше чем ирония.

Садовник не должен быть угрюмым человеком. Но руки у него — в земле. Он — работник. Для того чтобы любоваться цветком, чтобы дерево плодоносило, необходимо потрудиться. Над садом тоже бушуют ветры…

Дети — цветы! Красивый образ, яркое сравнение! Но этим подчеркивается одно какое-то качество.

А на самом деле человек — это не цветок, не растение. За него от бури не будет отбиваться садовник. Он должен сам уметь отбиться от бури.

Ему нужна не только нежность, но и сила.

Задача воспитателей — и родителей и учителей — показать, где же подстерегает опасность, научить противостоять ей, сформировать личность ребенка, его характер.

Отвернуться от опасности — значит отдать себя в ее руки, дать ей окрепнуть.

В мире нет идиллии. Нет ее и в педагогике.

Воспитатель — это тоже работник. Он должен видеть небо, но не отрываться от земли, верить в будущее, трудиться для будущего, но не приукрашивать настоящего.

Представители бесконфликтной педагогики обожают слова: любовь, забота. Всё это звучит нежно и утешительно. А слова: требовательность, дисциплина, наказание — для них звучат грубо.

Любовь к ребенку, по их мнению, исключает наказание. Забота исключает требовательность. Свобода исключает принуждение. Узкое, не диалектическое понимание сознательной дисциплины заключается, в том, что они сознательную дисциплину выводят только из разъяснений, уговаривания.

Вся наша воспитательная деятельность только выиграет от того, что мы не будем забывать о требовательности и ответственности, о системе тормозов.

В педагогике нет надобности искать конфликта, это не драматургия. Но, если столкновение произошло, от него нельзя убегать, прятаться. Делать это — значит оставлять конфликт неразрешенным, замазывать, снимать, уничтожать идею ответственности.

Макаренко писал о воспитании волевого характера:

«Большая воля — это не только умение чего-то пожелать и добиться, но и умение заставить себя отказаться от чего-то, когда это нужно. Воля — это не простое желание и его удовлетворение, а это и желание и остановка, и желание и отказ одновременно».

Активность человека выражена не только в действии, но и в умении воздержаться от действия, остановиться вовремя.

Действие — это проявление активности человека во внешней среде.

Торможение, отказ от действия — это также проявление активности и, возможно, еще более высокое в некоторых случаях. Особенность такой активности в том, что в ней всегда выражена победа сознания, победа разума, которой предшествует очень напряженная внутренняя, происходящая в самом человеке борьба.

Ребенок может многого и не понимать.

Бывает ведь так, что ребенку невозможно достаточно убедительно объяснить причину родительского запрета, категорического родительского «нельзя». Что же, можно в этих случаях и не объяснять. Если отношения между старшими и младшими правильные, если роли в семье не «сместились» и организаторами жизни ребенка остаются взрослые, воспитание «тормозов» не встретит особого сопротивления.

Полная неудача постигает родителей только в тех случаях, когда они упорно придерживаются ложной теории «нестеснительного воспитания». Раз дитя хочет, зачем отказывать? Когда же ему и потешиться?

Дитя обязательно вырастет, желания возрастут, а моральные тормоза не воспитаны. Тут может случиться самое дурное!

Своеволие и приводит подростка, юношу, не умеющих управлять своими желаниями, к столкновению с обществом, с законом.

Возникает конфликт!

Если в этом случае оставаться на позиции «нестеснительного воспитания», не решиться остановить, ошибка воспитателей превращается в их преступление.

А. С. Макаренко сочетание любви и уважения к ребенку с требовательностью к нему называл важнейшей формулой воспитания дисциплины, важнейшей формулой воспитания вообще.

Нужно ли говорить о том, что опасно и одностороннее воспитание, исключающее любовь, внимание, заботу, утверждающее только требовательность, взыскательность, суровость.

В таком случае также нарушается мера.

Повозка кренится в другую сторону и точно так же может опрокинуться.