Взрослые и дети

ЕМУ ТОЛЬКО ДВА ГОДА

Кире совсем недавно исполнилось два года.

Почему-то в таких случаях годы часто называют уменьшительно — годиками.

— Сколько вашему? — спрашивают у матери.

— Два годика.

Получается: если ребенок мал, то и годы маленькие.

На самом деле это совсем не так. Детские годы наполнены таким хорошим ростом, таким великолепным ростом, таким прибыванием сил — ума и сердца, — что их можно считать огромными.

Вернемся на два года назад, даже немногим более.

Киры тогда еще и вовсе не было. О нем знали только, что он должен родиться. Но он уже жил. Он жил не только в теле своей матери — питался, дышал, рос. Он жил в мыслях своих родителей — согревал их, заботил, радовал.

Для него, еще не родившегося, уже шили какие-то легкие и нежные одежды. О нем разговаривали. Для него было отведено место — не то что в комнате — в сердце. Ему придумывали имя. О нем спорили. И всё, что изменялось в жизни людей за это время, изменялось и для него. Если усиливалась опасность войны, она и для него усиливалась. Если одерживали новую победу сторонники мира, она одерживалась для него и во имя его.

Воздвигали новые дома, сажали новые сады, менявшие облик города. Писали новые книги. Сочиняли новую музыку. Выпускали машины новых марок. В воздух взмывали более совершенные и быстроходные самолеты. Меняли систему образования в школах. И новые дома, и книги, и музыка, и машины, и школы, родившись, он примет в дар так же просто, как и совершившуюся за несколько десятилетий до его рождения величайшую в мире революцию, как полет искусственной планеты, заброшенной в мировое пространство рукой человека, по расчетам человека.

И вот Кирилл родился!

Он еще не говорит, не ходит. О нем еще можно только сказать, что он есть. И всё же в нем — всё! В нем, как и во всех других детях, связаны воедино вчера, сегодня и завтра человечества.

Вот малыш прикасается тонким и слабеньким пальцем к кнопке у электрической лампы, и комната сразу же озаряется светом.

Как всё просто и легко.

Свет!

Сколько великого вдохновения, замечательных открытий, упорного труда понадобилось людям многих и многих поколений, чтобы маленький Кира одним прикосновением слабенького пальца мог вызвать свет!

Свою силу, родившуюся в труде поколений, малыш принимает как должное, он не задумывается над ее источником. Впрочем, не задумываются и многие люди постарше.

Ребенок вырастет и захочет узнать, какая чудодейственная сила управляет движением спутника Земли, полетом самых совершенных летательных машин, какая сила вызвала к жизни полотна прославленных мастеров живописи, книги писателей, вдохновенную музыку композиторов. Тогда должно будет ему открыться, что это прежде всего сила человеческого разума и человеческой солидарности.

Прекрасные, драгоценные дары сложены у колыбели ребенка. Ему принадлежит вся Вселенная. Она принадлежит и всем другим детям. Что мог бы сделать один человек со всем богатством, унаследованным от поколений людей, если бы это богатство принадлежало только ему одному? Вселенной человек может владеть только вместе с другими людьми, — одному не справиться.

Итак, уже в первый день рождения, еще до рождения, ребенок получает в дар очень много.

Совсем иное дело, как он распорядится всем тем богатством, которое досталось ему в дар от старших поколений, от человечества. Умение распорядиться им, не растерять, не закопать в землю, а широко пользоваться и в то же время приумножать для себя и для всех людей — зависит от воспитания.

Человеческие чувства могут быть богатыми и бедными. Одни умеют наслаждаться прекрасным и находить в нем подлинную и глубокую радость, другие ко всему равнодушны. Одни умеют трудами своими, своим творчеством украшать землю, делать жизнь людей счастливее, другие же ее только засоряют и грабят.

С тех пор как повелась жизнь на земле и в эту жизнь вошел человек, способный мыслить и умеющий трудиться, жаждущий счастья, детей не только кормят, оберегают, но и воспитывают.

Что все дары Вселенной, если человек вырос, а у него нет к ним ключа? Воспитание — это ключ к богатствам Вселенной.

Ребенок всегда хорош, всегда мил.

Но всё в нем только предвидение, ожидание, замах.

Вот Кира стучится в какую-нибудь дверь большой коммунальной квартиры, к соседям. Это дружеский визит.

По тому, как он стучит, его сразу узнают. Но всё же, для порядка, спрашивают:

— Кто?

— Киа, — отвечает он, — Киа…

Слово «Кира» пока еще произнести невозможно.

Кира еще не умеет выразить себя в слове. Он выражает себя главным образом в поступке, в прямом действии. Так он выражает свои чувства, свои отношения, свой опыт.

— Ну какой еще там опыт? — говорит его отец. — Что Кира понимает?…

А между тем очень легко наблюдать, как появляется и закрепляется опыт у ребенка. Нужно только хотеть и уметь наблюдать, тогда можно установить, что один опыт дается ему как бы сам по себе, а вот другой он получает только с помощью взрослых, — это тот, к которому мы его ведем.

Первоначальный опыт ребенка — и тот, что получен им самим непосредственно из окружающей его среды, и тот, который он получает, когда мы его воспитываем, — может оказать влияние на всю его последующую жизнь, каким бы малозначительным этот опыт ни выглядел.

Интересно наблюдать за Кирой, когда он сталкивается с каким-нибудь явлением впервые. Вот он в первый раз в жизни увидел падающий снег. Вот в комнату проник первый весенний луч солнца, протянулся светлой полосой от окна. Кира пытается схватить его ручкой и смеется. Ничего как будто и не произошло, но появилась радость. Ее принес лучик солнца — тоненькая полоска, но такая особая, выделившаяся, светлая, пришедшая с такой высоты, с такого простора! И комната перестала быть тесной. И ребенок устремился за лучом света всем своим* существом. И глаз не оторвать от ребенка и луча.

Кира видит впервые в книжке картинку, рассматривает ее. На картинке человек. Кира протягивает ему ручонку. Он старается понять, чем этот человек на картинке отличается от настоящих людей.

Кира проходит мимо темной кладовой и рычит в темноту. Его никто, конечно, этому не учил. Откуда это пришло? Кого он хочет напугать? Должно быть, кого-то в этой темной кладовой.

Когда один из соседей умышленно через несколько минут проходит вместе с ним этим же путем, Кира не рычит. Он тянет его за руку и говорит:

— Свет!

Это слово он знает. Он знает даже, как нужно включить свет.

И вот кладовая освещена, — в ней нет никого, на кого следовало бы рычать. Затем они выключают свет и выходят.

Однако, когда Кира снова один проходит мимо темной кладовой, он опять рычит, пугает кого-то. Появляется всё тот же сосед, берет его на руки и включает свет. В кладовой, кроме них, никого нет. Там всё обычно, всё привычно. Проходит еще некоторое время, и малыш шагает мимо кладовой совершенно спокойно. На тайну пролито достаточно света. Некого пугать. И самому нечего пугаться.

Одно время нужно было во все глаза смотреть за тем, чтобы пришедший в гости Кира чего-нибудь не сбросил и чего-нибудь не рассыпал. Он притворялся, что совершенно не интересуется вашей чашкой, он смотрел в сторону, а затем одним быстрым движением сметал ее со стола на пол. Киру журили. В следующий раз он бросал на пол коробку с пудрой и с интересом наблюдал, как поднимается вверх ароматная белая пыль. Вот он сбросил на пол стеклянный абажур от лампы, — нет, не нечаянно, а нарочно. Спички он рассыпал часто, пока их не стали запирать. Если ему попадалась в руки книга, он ее рвал.

Что это, страсть к разрушению?

Нет, скорее страсть к узнаванию.

— Ах, Кира, Кира, — говорят ему взрослые укоризненно. — Как же так можно?

— Ах, Киа, Киа! — с той же укоризной повторяет малыш.

Как-то Кира, будучи в гостях у Ивана Яковлевича, соседа, разбил чашку. Тот стал его укорять, не очень строго. Но когда это повторилось и пострадала другая чашка, сосед повел себя более сурово. Он предложил Кире покинуть комнату и говорил с ним при этом совсем неуважительно:

— Ты не умеешь вести себя прилично. Если ты сейчас не уйдешь, я тебя выставлю!

Кира очень не любит это слово «выставлю». Он очень чувствителен к интонации. Есть слова, которым присуща своя интонация. Кира чувствует обидный смысл слова и отрицательно качает головой. Он не хочет, чтобы его выставили. Нет, не надо этого делать! Но лицо соседа сурово. Вина несомненна. Что же поделаешь?! Кира уходит сам.

Всё время оглядываясь, идет он, маленький, по большому коридору, ожидая, не позовут ли его обратно, не подадут ли знак какой-нибудь.

Он уходит медленно, очень грустный.

Виден нежный затылок ребенка с редкими и длинными завитушками, за которые иногда его в шутку дразнят «стилягой».

Он идет, крепко ступая на толстенькие ножки в разноцветных чулочках — розовом и голубом, и хочется заглянуть ему в лицо, в глаза: какие они сейчас? Должно быть, они еще больше, и в них налита обида.

Хочется его позвать. Ведь ему только два года. Но как он научится вести себя должным образом, если его вернуть? Его ведь необходимо воспитывать.

Его не зовут обратно. И прячут улыбку, чтобы он ее не увидел.

Иван Яковлевич, старый полковник, пишущий книгу воспоминаний о гражданской войне, всё же не выдерживает долгой разлуки с юным соседом. Поработав, он решает сделать перерыв, открывает дверь в коридор и кричит:

— Кира!

Если только Киру не увели на прогулку, он сразу тут как тут. Можно подумать, что он всё время стоял за дверью. И все обиды сразу забыты.

Иван Яковлевич, улыбаясь, говорил отцу Киры:

— Я вам представлю счет за две чашки, один абажур, одну электролампу, коробку с пудрой и фарфоровую вазочку. За всё, что разбил в нашей комнате Кира…

Отец охотно подхватывал шутку и соглашался за всё уплатить при одном условии: соседи больше не станут пускать Киру в свою комнату. Отец отлично понимал, что такое решение их не устроит, — ведь малыша они любят. Как так не пускать в комнату? Разве это можно, — из-за какой-то вазочки перестать общаться с человеком? Маленьким, нежным, с открытой душой, всегда готовым признать, что это он разбил, рассыпал, разорвал? Не встречаться с человеком, в котором каждый день появляются какие-нибудь новые черты, — с человеком, несомненно растущим?

В самом деле, стоит ли на него сердиться всерьез? Ведь он знакомится со свойствами вещей, познаёт их. Он бросает книгу на пол, но она не бьется. Тогда он ее рвет. Чашку разорвать нельзя, тогда он пробует ее разбить. И получается!

Проходит какое-то время, и Кира перестает бросать на пол чашки, перестает рвать книги. Бывает так, что он по старой памяти схватит чашку, но тотчас же… бережно передает ее в руки старших. Или сам ставит осторожно на пол.

Отношение взрослых ускорило приобретение нужного опыта. Конечно, он и сейчас еще не знает цены вещам. Но, так как во всех тех случаях, когда он что-нибудь разбивает, происходит нечто неприятное — меняется тон разговора, его выставляют из комнаты, где он хотел бы остаться, меняется отношение к нему, — Кира делает для себя нужный вывод.

Против получения Кирой такого полезного опыта резко выступает добрая старушка — родственница, сторонница «нестеснительного» воспитания. Она — возмущена:

— Подумаешь, ребенок где-то что-то разбил, а его уже выставляют. И слово-то какое нашли! Не стыдно? Жадные, бессердечные люди! Свое добро им дороже ребенка. Посмотрите, какой он грустный, вот-вот заплачет. Иди сюда, Кира мой, Лерунчик (она почему-то называет его и так), миленький, родной! Подумаешь, чашка! Я им куплю другую!.. Две куплю! Пять!..

Так один опыт вступает в столкновение с другим. Это столкновение разных позиций, разных мнений.

Иногда мнения соседей скрещиваются вокруг Киры, как шпаги.

Как-то в разговоре Иван Яковлевич заметил, что и двухлетний ребенок несомненно приобретает жизненный опыт, что у него под влиянием этого опыта складываются определенные взгляды.

— Взгляды!? — возмутилась добрая старая родственница. — О чем вы, господи боже, только говорите?! Какие могут быть взгляды у двухлетнего ребенка?!

И всё же они у него есть. Он, к примеру, по-разному относится к людям. Одни ему нравятся, к другим он равнодушен, третьих сторонится. Одних он слушается, слово других для него ничего не значит. Более того, когда Иван Яковлевич в своей комнате запрещает ему что-нибудь, он слушается. Но у себя дома Кира, когда ему этого не хочется, даже не глядит на соседа. Он умеет оценить не только человека, но и положение, обстановку. Оценить и использовать с совершенно точным расчетом.

В комнате Ивана Яковлевича он приучен к тому, что письменный стол неприкосновенен. И любая вещь на письменном столе не может быть сдвинута с места никем, кроме самого Ивана Яковлевича. Сколько бы Кира ни кружил вокруг стола, его останавливает непоколебимое:

— Нельзя!

Прежде чем взять что-либо, он спрашивает:

— Можно?

Так он приучен.

Это создает известные удобства и для него и для соседа. Никто не попадает впросак. Чашки, безусловно, еще долго разбивались бы вдребезги, если бы не явное осложнение после каждого такого случая. Стало легче жить с ним рядом. Так придет время, когда можно будет спокойно работать в присутствии Киры, — каждый будет занят своим делом, не мешая другому.

Но вот Иван Яковлевич заходит в гости к родителям Киры и видит: Кира расхаживает в ботинках по столу, по чистой скатерти! Рядом стоит отец и следит за тем, чтобы ребенок не упал со стола.

— Как это можно? Ногами на стол, на чистую скатерть?!.

— А что с ним сделаешь? — говорит отец. — Попробуйте ему запретить!

— Нельзя этого делать, Кира. — Сосед старается произнести эти уже известные малышу слова со всей непреклонностью.

Но здесь, у себя дома, в присутствии улыбающегося отца, Кира на соседа и не смотрит. Он продолжает расхаживать по столу.

— Вот видите, — говорит отец. — Не тащить же его со стола. Крику не оберешься…

Проходит время, и Кира появляется в комнате Ивана Яковлевича. Малыш ничего не забыл из полученных уроков. Он знает, что здесь нужно слушаться. Он протягивает руку за листком бумаги и карандашом, говоря при этом:

— Можно?

— Можно!

Кира рад. Он кивает в знак благодарности головой, усаживается на диван, кладет бумагу на маленький столик и рисует.

Как хорошо!

Нисколько не удивителен тот огромный интерес, который проявляют молодые родители Киры и их старенькая добрая родственница ко всему, что касается здоровья мальчугана. Их глубоко волнует то, как и сколько он ест, хорошо ли спит, сколько времени ему нужно бывать на воздухе, растет ли он, прибавляется ли в весе…

Как бы мать ни была занята, она находит время для того, чтобы пойти с ним в садик погулять, как она говорит — «подышать».

Если ребенок плохо ел за завтраком, это очень беспокоит родителей.

Всё это, конечно, правильно, хорошо.

Но почему-то их нисколько не волнует, что Кира разгуливает по столу, топчет чистую скатерть, которую, по словам матери, ей так трудно стирать.

— Подумаешь, — говорит отец. — Прогулялся ребенок по скатерти… Что же, скатерть нам дороже ребенка?

К. сожалению, отец не может взять в толк, что и соседу не жалко скатерти, что сосед говорил о воспитании Киры, а не о сохранности скатерти.

Опыт Кира приобретает непрерывно. Этот опыт различен и многообразен. Он ко всему приглядывается, прислушивается, хотя со стороны кажется, что он занят только собой: бегает, играет, ест, смеется, плачет…

Можно написать большую книгу о том, что ребенок знает и понимает к двум годам жизни, и всё же не исчерпать всего накопленного им опыта, не проникнуть полностью в очень сложную систему его отношений с окружающим миром.

В квартире, где живет Кира, много комнат, и все они разные. В комнатах есть вещи, которые надо потрогать, с которыми необходимо познакомиться. В этих комнатах живут люди. Вот — отец. Он встает очень рано, делает зарядку (Кира тоже умеет), одевается, пьет чай, уходит на работу и возвращается, ест, пьет, читает газету, книги, включает радио, приносит игрушки, разговаривает, водит Киру на прогулку, смеется и сердится, ласкает и грозит, кричит и через несколько минут подхватывает Киру на руки…

Есть мать. Что о ней можно рассказать? От нее исходят теплота, нежность, к ней иногда просто хочется притронуться. А когда она уходит из дому, Кира бродит по коридору весь какой-то потерянный и повторяет:

— Мама! Мама!..

Он не зовет ее, — она ушла, это ему понятно. Он просто произносит слово «мама». Для себя.

Когда мама дома, Кира ходит по коридору, забредает к соседям, как будто забыв о матери. Но это не так. Он потому и спокоен, что знает — она здесь, рядом!

Мама убирает комнату, и Кира старается ей помочь. Иногда для него находится дело. Нужно что-нибудь принести. Нужно что-нибудь поднять. Малыш любит работать.

Мама моет его перед сном и разрешает один раз топнуть ножкой в тазу с водой, — тогда брызги летят во все стороны. Иногда удается топнуть ножкой не раз, а два-три раза. Мама укладывает его в постель, поет песенку, пошлепывает потихоньку и ласково, чтобы он уснул скорее. Когда ей кажется, что сын уснул, и она хочет отойти, Кира открывает глаза и показывает ручкой, что надо еще пошлепать потихоньку, что он еще не спит, что надо еще и еще быть рядом, возле, со всем своим теплом, со всей своей убаюкивающей лаской.

Есть еще соседи.

Есть почтальон, который приносит книжки, газеты, письма.

Есть проигрыватель, который иногда включают. Тогда появляется в комнате великое чудо — музыка!

Иногда приходят гости. Кира слушает, как они разговаривают.

Кира очень любит чай. Он знает, что чай бывает сперва горячим, и нужно подождать, нужно подуть в блюдечко. Только после того, как подуешь, как подождешь, чай можно пить. Взрослые пьют чай сразу. Кира тоже пробовал пить чай сразу же, но обжегся. Пусть взрослые пьют сразу же, но он не станет, он подождет, он подует в блюдечко. Малыш хотя и подражает взрослым, но подражает не слепо. Не всё то, что делают взрослые, годится и для него. Он это понимает.

Конечно, когда Кира стучит в дверь к соседу, Ивану Яковлевичу, и тот отвечает, что к нему сейчас нельзя, Кира огорчается.

Мы как-то разговорились с Иваном Яковлевичем об этом — что вот он огорчил ребенка.

— Но это необходимо, — говорит Иван Яковлевич. — Останавливающее ребенка на полном его разбеге слово «нельзя» защищает не только мои интересы, — а я не могу их не защищать, когда я занят и работаю, — но и интересы самого ребенка. Именно здесь начало общественного воспитания: собственное, личное хочу сталкивается с чужими интересами, и с этим приходится считаться. Иначе — что же будет? Ведь живешь не один, а с другими людьми, надо установить с ними определенные отношения. Так они и устанавливаются. Я хочу, но этого нельзя, так как от этого плохо другому. Понятно?

— Понятно, конечно, но ведь ребенок всё же огорчен. А он такой маленький!

— Что ж, огорчения также входят в школу жизни. Совсем без огорчений нельзя, поверьте мне!

И, как бы подчеркивая сказанное, Иван Яковлевич повторил:

— Когда это совершенно необходимо, нужно не бояться огорчать. Нарочно огорчать, без смысла огорчать, со зла огорчать — глупо. Но, если это необходимо, не надо бояться. Ребенок будет огорчаться, пока не поймет, а затем это станет для него естественным, простым — считаться не только с собой, но и с другими. Вот в чем дело! И огорчение пройдет.

У Ивана Петровича Павлова, великого физиолога, в его статье «Физиологическое учение о типах нервной системы, темпераментах тоже имеется такой весьма важный вывод:

«…жизнь к тому и сводится, что мы в определенной обстановке и в определенный момент должны проявить известную деятельность, а в другой — задержать ее.

На этом основывается высшая жизненная ориентировка».

Активность человека выражена в стремлении удовлетворить свои желания. Но не в меньшей мере его активность выражена и в непреклонности, с которой он умеет отказываться от желаний. Одно в жизни — можно, а другое — нельзя!

Родители, старающиеся удовлетворять все желания ребенка, изнеживают его.

— Пока я жива, — говорит иная мать, — я своему ребенку ни в чем не стану отказывать… Уж лучше я себе во всем откажу…

Так мать лишает своего ребенка «высшей жизненной ориентировки», превращает его в безвольное себялюбивое существо, наносит ему, любимому, величайший вред.

— Ну как я ему скажу «нельзя», когда он просит?

А в жизни в одном случае нужно непреклонно идти к цели, добиваться желаемого, а в другом — отказаться.

Это положение А. С. Макаренко сформулировал как весьма важную закономерность воспитания вообще и воспитания семейного в частности. Вот как он говорит об этом:

«Главный принцип, на котором я настаиваю, — найти середину — меру воспитания активности и тормозов. Если вы эту технику хорошо усвоите, вы всегда хорошо воспитаете вашего ребенка.

С первого года ребенка нужно так воспитывать, чтобы он мог быть активным, стремиться к чему-то, чего то требовать, добиваться, и в то же время так нужно воспитывать, чтобы у него постепенно образовывались тормоза для таких его желаний, которые уже являются вредными или уводящими его дальше, чем это можно в его возрасте. Найти это чувство меры между активностью и тормозами — значит решить вопрос о воспитании».

Итак, с первого года!

А Кире уже два года.

Есть дети, о которых родители и педагоги говорят: «Они трудные!»

Каких же детей называют трудными? Тех, с кем нам, взрослым, трудно справиться. Но еще труднее этим бедным детям справиться с собой.

Их в раннем детстве жалели. Им старались ни в чем не отказывать. Удовлетворяли все их желания. Так воспитывались дети, с которыми трудно.

Так не должно случиться с Кирой.

Вот он подходит к двери и стучит в нее. В собственной комнате ему уже стало скучно, в коридоре тоже, он ищет новых переживаний и вспоминает, что есть соседи. Надо их навестить. Он стучит в дверь и ждет, чтобы ему помогли ее открыть, — она тяжелая, а он еще маленький, ему с дверью самому не совладать.

Кира пробует навалиться на дверь плечиком, упираясь в пол ногами. Никто его этому не учил. Это пришло к нему, возможно, как повторение пройденного далекими предками пути развития. Если им было необходимо и вместе с тем трудно сдвинуть тяжелый камень, они так же наваливались плечом и упирались ногами, образуя собственным телом подобие рычага. Но плечико Киры очень маленькое и слабенькое, — ничего не получается.

Тогда он кричит:

— Киа!..

Затем вспоминает, как надо говорить в этом случае, — Можно? — спрашивает он. — Можно?

— Можно, — отвечают ему.

Со стороны комнаты нажимают на ручку и тянут дверь к себе. Тянут тихо. Дверь медленно открывается. Кира протискивается в комнату, как только образуется щель, достаточная, чтобы пропустить его.

Но бывает, что из-за двери до него доносятся другие слова:

— Нет, Кира, нельзя! Я работаю…

Проверив на опыте, что слова «нельзя, я работаю» означают категорическое запрещение входить в комнату, Кира отходит от двери. Более того, даже тогда, когда он уже в комнате, когда он здесь играет, но раздается слово «нельзя», малыш подчиняется его магической силе.

Взрослый и сам играет с Кирой. Он отдыхает во время этой игры. Чем больше шума при этом, чем больше возни, тем веселее. Но истекает время, и нужно работать.

— Всё! — говорит взрослый. — Больше нельзя. Надо работать!

И малыш уходит из комнаты.

Иван Яковлевич смотрит на малыша, складывающего игрушки, и радуется. Он думает: ты становишься сильным человеком, малыш, ты учишься управлять своими желаниями. Надо же, чтобы человек владел своими желаниями, а не желания владели им. Даже если человеку всего два года.

— Вот еще! — говорит по поводу таких мыслей знакомая уже нам добрая старая родственница родителей Киры, проживающая в этой же большой коммунальной квартире. — Когда любишь ребенка, не станешь его огорчать. В этом всё дело!

И обращается к малышу:

— Иди сюда, Киа мой! Тебя, бедненького, обижают. Подумаешь, воспитание! Малышу нужно одно, — чтобы его любили! Еще придет его время, хлебнет он воспитания!..

Что ж, это верно, что малышу необходима наша любовь. Но какая любовь? В чем она должна проявляться? В чем ее сила и в чем ее слабость?

Любовь к ребенку рождается вместе с ним.

Конечно, его могли любить еще до рождения, ждать его, готовиться к его появлению на свет.

Но всё же образ его был еще неясен. Он был только желанием. Но его самого еще не было.

И вот он родился. Его можно взять на руки, почувствовать его тепло, прикоснуться к нему губами, увидеть в нем свои черты. Дети рождаются в любви, в порыве сближения, в надежде и страхе, в радости и в боли, — возможно, если бы всё происходило иначе, их меньше любили бы.

Весь первый материнский опыт сводится к угадыванию желаний малыша. Он может заявить о своих желаниях только криком, в котором выражена потребность, и улыбкой, в которой выражено удовлетворение. Он еще не в состоянии ничего сделать для себя сам.

Но приходит время, когда его нужно учить по возможности обходиться без помощи, накапливая необходимые в жизни умения и очень важные для него решимость и уверенность.

Взаимоотношения матери и ребенка становятся сложными.

Как в симфонической поэме, в основную тему, тему любви, вплетаются какие-то новые темы, которые как бы борются с основной, сталкиваются с ней, преображаясь, уходя и снова возникая, покоряясь и побеждая. Но господствующей остается всё та же тема неиссякающей любви.

Малыш говорит матери:

— Я хочу!

Мать впервые отвечает:

— Нет! Нельзя!

Ребенок жалобно плачет. Почему это так — я хочу, а ты отказываешь? Раньше ты делала всё, что я хотел. Почему же ты сейчас отвернулась? Почему у тебя сердитое лицо? Ты перестала меня любить? Что это с тобой? Почему ты стала такой «непослушной»?

— Ах, — говорит мать, слабея, — я ничего не могу с собой поделать. Ребенку так нужна любовь!..

И она снова становится во всем «послушной».

Но не лучше ли, чтобы у «непослушной» матери рос послушный ребенок?

Конечно, речь идет не об угнетающем послушании, когда в ребенке убивается всякое самостоятельное желание, всякий порыв. Речь идет не о хождении по струнке. Такая муштра ничего хорошего не дает.

«Можно» — это хорошее, радующее, нужное слово. Но, если почему-либо слова «нельзя» и «надо» очень долго не появляются в жизни ребенка, — это опасно. Если они совсем не появляются на протяжении всего его детства, — это катастрофа.

В удовлетворении всех желаний ребенка часто видят проявление силы любви. Между тем в этом выражена слабость любви. Не недостаточность любви, а именно слабость ее, вялость.

Любовь — естественное чувство. Она приходит сама.

Требовательность к ребенку возникает как осознанная необходимость.

Любовь, как говорится, от сердца. Требовательность — от ума.

В воспитании необходимы ум и сердце.

В том случае, когда идут навстречу любому желанию ребенка, он, конечно, не оказывает никакого сопротивления. Зачем ему сопротивляться, если взрослые следуют за его желаниями? Здесь нет конфликта. Значит, не требуется преодолевать сопротивление ребенка, на что не всегда способны родители, когда ребенок мал. Особенно, если родители слабохарактерны или считают, что о воспитании еще рано думать. Успеется!..

Кира в гостях у Ивана Яковлевича приучен спрашивать: «Можно?».

И если можно, ему так и говорят. Если нельзя, ему так и отвечают.

Пусть не кажется его родителям, что это не столь уж значительно. Нет! Это и есть школа жизни.

Конечно, воспитание только началось. Ребенок обогащается всё новым и новым опытом. Всё в нем еще не крепко, не устойчиво. Вокруг него сталкиваются не только различные мнения, но и различные влияния.

И многое в его жизни, в его формирующемся характере зависит от того, какие влияния победят.

С какого-то момента в жизни ребенка рядом с любовью, лаской возникает требование как новое выражение любви, более сложной.

Любви, выраженной в заботе, было достаточно, пока ребенка только растили.

Другая, более сложная форма любви появляется, когда ребенка начинают воспитывать.

Когда Кира с помощью взрослых уже разобрался в том, что не следует бросать чашки на пол, все обрадовались:

— Вот видите!..

Но отнюдь не все связывали это с воспитывающим воздействием требовательности.

— Вся штука в том, — говорит отец малыша, — что Кира вырос. Дети растут и становятся умнее. Вот и всё!

К педагогическим идеям Ивана Яковлевича отец Киры относится несколько иронически, хотя и очень уважает его. И вот отец Киры схватился однажды за ремень. Когда его спросили, зачем он это делает, он ответил:

— Для воспитания! А как же!..

— Но что он, Кира, понимает?!

— Ничего, это он поймет.

Что же послужило толчком к такой перемене взглядов, когда отец, отрицавший необходимость воспитания двухлетнего Киры, схватился за ремень, чтобы его воспитывать?

В кухне на столе лежал пакет со стиральным порошком. Кира обнаружил пакет, взял и рассыпал его содержимое по всему коридору коммунальной квартиры. Затем малыш принес веник и стал подметать. Весь пол был белым от стирального порошка, в воздухе тоже стояло облако белой пыли, поднятое им, когда он «подметал». Надо сказать, что это произошло как раз после генеральной уборки всей квартиры, когда совместными усилиями жильцов была наведена идеальная чистота.

Ремешок всё же в ход не был пущен.

Кира, увидев нависшую над ним угрозу, прижался спиной к стене, и так, пятясь вдоль стены, ускользнул в свою комнату.

— Ну вот, попробуйте его достать, — подтрунивали над рассердившимся отцом соседи.

Отец в данном случае никак не хотел откликнуться на шутку. Он видел только проступок, зло, причиненное Кирой.

Мнения соседей резко разошлись. Одних поразила правильная система обороны, принятая Кирой, позаботившегося сразу же о неуязвимости места, наиболее в таких случаях уязвимого. Это было забавно, и они видели эту забавную сторону случившегося,

Другие были согласны с отцом, что требовательность лучше всего выражена именно в ремне. И именно потому, что Кира ничего еще не понимает. Всякие рассуждения об активности и торможении, об опыте и ориентировке — это «высокая материя», если не просто блажь. А вот ремень — это просто. В ремне есть святая ясность, здесь и думать нечего!

И всё же все вместе стали выяснять, что в самом деле произошло с. Кирой? Неужели рецидив? Неужели он позабыл, что бьется, что рвется и что сыплется? Что же Кира понимает и чего он хочет?

Подумав, обратили внимание на веник.

— Послушайте, а ведь малыш вовсе не о порошке думал, а о другом: ему нужно было рассыпать порошок не для того, чтобы увидеть, как он сыплется, а для того, чтобы подмести. Ему хотелось дела, работы. А так как взрослые для него никакого дела не придумали, а руки чешутся от желания помахать веником, — вот оно так и получилось. Ведь он видел, как работали взрослые во время уборки. Ему понравилось.

Действительно, он не хотел рассыпать, — он хотел подмести. Ну а для того, чтобы подмести, нужно было сперва рассыпать.

Он как бы подсказывал нам, взрослым: пора дать мне дело. Хотя бы маленькое, но дело!

Ребенок растет, всё время растет. И становится другим. Не таким маленьким, — несколько побольше. Не таким слабеньким, — несколько посильнее. И у него возникает желание проверить свои силы, применить свои силы. Как это важно, как это интересно, увлекательно — вглядываться в ребенка, замечать происходящие с ним — и в нем — перемены.

Это очень большой день в жизни ребенка, когда он впервые произносит слова:

— Я сам!

Практически труд малыша действительно не имеет никакого значения.

Но как велико его значение для будущего.

Ведь это только начало, иногда смешное, почти всегда милое и вместе с тем совершенно необходимое начало.

Что из того, что Кира рассыпал стиральный порошок?

Важно то, что он, Кира, хотел подмести.

Хвататься за ремешок было просто-напросто глупо.

Увы, как часто взрослые, даже любящие взрослые, хватаются за ремешок, потому что не умеют вглядываться в ребенка, не умеют его понять.

Сейчас его любят. Это так естественно — любить ребенка. Сейчас о нем заботятся — он не может обойтись без нашей заботы, он пропадет без нее. Но пройдет время, и он станет взрослым.

Каким же он тогда будет?

Чему научился еще в детстве?

Вот он, маленьким, сам рвался к работе, стремился помочь другим людям — матери, соседям. Он был добр и деятелен.

А над ним посмеялись.

Даже хотели наказать.

И всё потому, что не сумели его понять.

Как просто;- любить.

Как просто — наказать.

И как трудно — понимать, предвидеть.

Кира очень любит помогать, — это замечают все. Как хотелось бы, чтобы он не потерял в дальнейшем этого доброго желания участвовать в труде взрослых.

— Да он же просто мешает, — говорит мать и гонит его прочь.

— Зачем вы его гоните? — спрашивают ее.

— Это не имеет никакого значения, — отвечает она.?

Как часто произносят эти слова, когда речь идет о маленьких детях:

— Это не имеет значения…

— Что они понимают?…

Сейчас, возможно, многое действительно кажется совсем незначительным. Но это только в том случае, если не связывать сегодня и завтра, не понимать их диалектического единства.

Кира очень маленький мальчик.

И всё же он не только ест, гуляет, спит. Он еще что-то ищет, пробует, проверяет. Он делает «открытия». Он стремится понять. Он радуется и плачет. Каждый день приносит что-нибудь новое и что-нибудь уносит. Он прощается со старыми заблуждениями и открывает новые истины. Он — человек. К двухлетнему мальчику, понимая и чувствуя всю прелесть его возраста, всю безотчетность многих его поступков, нужно относиться серьезно, с уважением. В нем что-то созревает, решается. Одно, возможно, мимолетно, непрочно, не оставит следа. Другое, если ему благоприятствуют обстоятельства, может отразиться на всей жизни ребенка, выковать характер.

Как часто, однако, бывает, что серьезные раздумья о воспитании ребенка откладываются со дня на день, с одного года на другой. Успеется!

На днях отец Киры, геолог, уезжает в длительную командировку. Мать малыша, нигде не работающая, решила поехать вместе с мужем — отдохнуть, посмотреть новые места. Что будет с ребенком? Он останется у старой родственницы. Родители предвкушают, как эта одинокая пожилая родственница будет баловать Киру.

Когда мать открывает окно в комнате, она уводит мальчугана к соседям, чтобы он не простудился. Простуда — опасность явная.

А о жизни своего Киры у доброй старой родственницы, которая ему ни в чем не станет отказывать, родители говорят не только без опасений, но с улыбкой:

— Она его любит!

Мы, взрослые, уже прошли значительную часть своего жизненного пути, а малыш только в его начале. Его путь еще весь впереди. Кто же ему поможет, если не мы, знающие дорогу жизни?

Человеку приходится в жизни бороться, преодолевать трудности, препятствия.

Как же мы научим ребенка борьбе и преодолению трудностей на пути к счастью своему и общему, если сами не разберемся, в чем же сила нашей любви и в чем ее слабость?