Я буду тебе вместо папы. История одного обмана

Глава третья

Ссоры между родителями случались все чаще; мне тоже доставались пощечины и оплеухи, так что я начинала трястись, стоило отцу хоть чуть-чуть повысить голос.

В середине пятидесятых в Уэссексе как грибы стали расти новые заводы и фабрики. Они производили самые разные товары, начиная от духов «Yardley» и заканчивая машинами и тракторами марки «Ford»; и каждый раз, стоило появиться новому предприятию, у отца портилось настроение. Он говорил, что из-за этого застраиваются сельскохозяйственные угодья и фермеры остаются без работы. Он презрительно смеялся над фабричными рабочими и без устали ругал новые машины, которые обливали его грязью, когда он разъезжал на своем велосипеде по деревенским дорогам.

Походы в паб только подпитывали его злость, и домой он возвращался на взводе. Отец относился к тому типу людей, которые не привыкли сдерживать эмоции; страсти в них так и кипят, им достаточно малейшего предлога, чтобы взорваться. В таком состоянии спровоцировать отца могло что угодно: кто-то из посетителей паба якобы неуважительно взглянул в его сторону, мама недостаточно быстро сообразила, что он от нее хочет, я заняла место, куда он сам намеревался сесть, — этого хватало, чтобы впасть в бешенство. Мгновенно лишаясь способности связно выражаться, отец изъяснялся исключительно посредством кулаков и яростных криков; выпученные глаза беспокойно оглядывали комнату в поисках чего-то, на чем можно сорвать злость. И я каждый раз отчаянно надеялась, что он не обратит на меня внимания.

К сожалению, мне довольно часто приходилось забиваться в угол, думая только о том, чтобы стать как можно меньше и незаметнее. Я могла прятаться за диваном, где зажмуривалась изо всех сил, могла забираться в кровать и дрожать от страха под ворохом старой одежды — крики и звуки ударов долетали до меня, несмотря ни на что. Но в четыре года я впервые своими глазами увидела, как отец избивает маму.

Ужин был готов час назад, и мы с мамой уже доедали свои порции, когда дверь с грохотом распахнулась. Отец, красный от злости, шатаясь, вошел в комнату. Приблизившись к столу, он уперся в него растопыренными пальцами для устойчивости, и через мгновение в лицо нам ударил густой запах пива, который отец изрыгал вместе со злобой на фабричных рабочих, — мало того, что им больше платят, так они еще осмеливаются приходить в его любимый местный паб!

— Проклятые ублюдки! Кем они себя возомнили? Думают, что они лучше остальных. Да они даже не представляют, что такое честный труд. Еще молоко на губах не обсохло — а уже решили, что все знают! Они такое сказали…

Я чувствовала, что мама в отчаянии пытается подобрать правильные слова, чтобы утихомирить отца, но у нее ничего не получалось, поэтому она молча смотрела на него.

А он продолжал проталкивать сквозь искривленные яростью губы слова, и я, не понимая, что они значат, но чувствуя вложенную в них злобу, затряслась от ужаса.

— Они внесли свои имена в список на заселение нового района, который сейчас застраивают. Собираются дома себе покупать! Видите ли, снимать жилье — это не для них. Просто разъезжать по окрестностям на своих блестящих машинах им мало. Они на нас сверху вниз смотрят — на нас! на людей, которые в поте лица трудились на фермах, когда эта мелочь еще в школу ходила. Кредиты они брать собираются! Тоже мне! А я это называю «влезть в долги» — и погорят они на этом, вот попомни мои слова!

Он разглагольствовал о фабричных рабочих, а через край выплескивалась его неудовлетворенность собственной жизнью. Он винил маму в том, что она заставила его жениться на ней, помешав добиться чего-либо серьезного, винил меня, что я вообще родилась. Если бы, заявил он, ему не приходилось вкалывать, чтобы обеспечить семье крышу над головой, он бы тоже мог разъезжать на новой машине вместо старого велосипеда.

Я изо всех сил вжималась в спинку стула, прислушиваясь к примирительному бормотанию мамы. Она быстро поставила перед отцом тарелку с ужином, заварила свежий чай, намазала ему бутерброд с маслом, но он был не из тех, чью злость может утолить чай с бутербродами.

Он посмотрел на нас обеих тяжелым взглядом, взял вилку и принялся угрюмо закидывать еду в рот.

— Ради бога, женщина! Ты умеешь готовить что-нибудь, кроме этого отвратительного месива? — закричал он, проглотив первый кусок.

Мне на мгновение показалось, что сейчас его стошнит прямо на пол, — в прошлом с ним это часто случалось, но на этот раз он удержал еду внутри. Отец продолжал поглощать рагу, не забывая в перерывах ругать маму. Затем он притих.

Судя по тому, что лицо его вновь стало наливаться кровью, злость никуда не ушла — просто он искал другую причину для того, чтобы обвинить маму в своем недовольстве. Мама понимала это не хуже меня, ее мелко трясло от напряжения и страха, а в отце все больше клокотала ярость. Я чувствовала, как в животе зашевелился противный холодный ком, вызывая тошноту. Мне очень хотелось убежать, спрятаться, но я не осмеливалась пошевелиться. Лучше уж сидеть так, чем напоминать отцу о своем присутствии.

Куском хлеба отец собрал последние капли подливки. Затем резко отодвинул тарелку в сторону, так что вилки зазвенели, и вытер рукой рот. Маму он смерил взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Господи, да на кого ты похожа, женщина! Неудивительно, что я не хочу возвращаться домой. Любому мужчине было бы совестно стоять рядом с тобой. И дом помойку напоминает. Думаешь, мы можем кого-нибудь в гости пригласить? Моя мать была права насчет тебя, не зря она говорила, что ты грязная корова. Она-то всегда содержала дом в чистоте, а ведь у нее было четверо детей. Но разве тебе, ленивой дуре, есть до этого дело?

С каждым новым оскорблением в мамин адрес его лицо становилось краснее. Мама вздрагивала, словно каждое слово причиняло ей физическую боль, но защититься она не пыталась. Внезапно отец резко вскочил на ноги, так что стул с грохотом отлетел к стене. Мама знала, что случится потом. Она метнулась к выходу, но отец оказался быстрее. На ее руки и плечи обрушился град ударов — мама лишь пыталась заслонить лицо от тяжелых кулаков. Сквозь пальцы текли слезы, она вскрикивала от боли и чуть слышно просила его остановиться.

Отец прекратил бить маму так же внезапно, как и начал; его руки неподвижно повисли вдоль туловища.

— Да что толку тебя бить, все равно ты ничему не учишься! Посмотри на себя, совсем опустилась…

Он снова поднял руку, на этот раз — чтобы потыкать маму мясистым пальцем в грудь.

— Что за белье на тебе…

Услышав его ехидное замечание, я посмотрела на мамину юбку и увидела, что та сползла вниз, обнажая трусы.

Тем временем на лице отца появилась улыбка, испугавшая меня сильнее, чем его хмурый взгляд. Он стал медленно приближаться к матери; мать отступала, пока не уперлась спиной в стену. От страха она стала бледной, как привидение. Я слышала, как мама бормочет имя отца, слышала, как он тяжело дышит, а потом заметила, что отец полез в карман и вытащил оттуда зажигалку. Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы высечь маленький огонек. Прежде чем мама успела догадаться о его намерениях, отец поднес зажигалку к кружевной оборке. Другой рукой он упирался маме в живот, не давая ей возможности вырваться.

— Берт, — вскрикнула она, — отпусти меня!

Мама пыталась оттолкнуть его, но он лишь смеялся в ответ, продолжая удерживать ее.

Подгоняемая страхом, я спрыгнула со стула и сделала то, что всегда делала мама, когда искры попадали на белье, сушившееся перед камином. Схватив старую газету, я втиснулась между родителями и начала шлепать по маленьким огонькам, успевшим перекинуться на одежду.

Отец глупо захихикал и отпустил маму. Она бросилась к раковине и принялась заливать живот водой, а я в тот момент забыла, как сильно боюсь отца.

— Ты плохой! Ты плохой, плохой, нехороший папа! — кричала я, глядя на его удивленное лицо.

— Ты на кого кричишь, а? — рявкнул он в ответ. — Не смей мне дерзить, противная девчонка. Марш в кровать, чтобы я тебе не видел больше!

Свои слова он сопроводил увесистым подзатыльником, и у меня перед глазами поплыли черные пятна; потеряв равновесие, я чуть было не упала на пол, но неизвестно откуда взявшееся чувство собственного достоинства помогло мне удержаться на ногах; я молча вышла из кухни и добралась до кровати.

Только оказавшись в одиночестве, я разревелась от страха, обиды и боли.

Когда дни превращались в череду бесконечных ссор, крошечная комнатенка наверху становилась моим личным раем. Там я могла забраться на кровать, зарыться в груду старых кофт и рваных простыней, натянуть тряпье на уши и, крепко зажмурив глаза, отгородиться от пугающих звуков. Именно отгородиться — другого мне не оставалось. Ведь все эти вопли и удары, доносившиеся с первого этажа или из комнаты родителей, отнюдь не являлись порождением моих кошмаров, они были реальными, и я ничего не могла изменить.

Независимо от того, как крепко я заматывала голову старыми кофтами, голос отца всегда добирался до меня.

— Сучка! Потаскуха! — кричал он, и я, не понимая значения этих слов, начинала трястись — настолько они были пропитаны злобой.

Засунув в рот большой палец и прижимая к себе тряпичную куклу с нарисованным лицом, я лежала и молча плакала.

Крики отца сопровождались мамиными просьбами остановиться и жалобными рыданиями, от которых у меня сердце разрывалось.

«Пожалуйста, пожалуйста, пусть они перестанут…» — эти слова крутились у меня в голове, как молитва; но когда мое желание исполнялось и наступала глухая тишина, это пугало еще больше.

Конечно, случались дни, когда у отца было хорошее настроение. Угрюмый оскал сменяла улыбка, он начинал говорить нормальным, даже вежливым тоном, вместо того чтобы орать. Он убеждал маму, что походы в паб уже в прошлом, что теперь он будет оставаться дома после ужина. И мама, уже не в первый раз слышавшая подобное и знавшая наперед, что отца хватит ненадолго, все равно надеялась, что он сдержит обещание.

В такие дни преждевременные морщинки, исчертившие мамино лицо, становились совсем незаметными, и откуда-то извлекалась корзинка с набором для рукоделия и разноцветными лоскутками. Из этих лоскутков делались коврики на пол — единственные яркие пятна в нашем унылом, промозглом доме; их клали на коричневый линолеум, чтобы было не так холодно ходить.

Ковриками занималась не только мама. Родители вместе садились перед жарко растопленным камином, раскладывая на полу все необходимое. Груда старой одежды, выкинутой за ненадобностью женой какого-нибудь фермера, пара ножниц и несколько мешков — вот, пожалуй, и все, что было нужно для работы. Мама отбирала пригодный материал, нарезала длинные полоски ткани, сортировала их по цветам и передавала отцу. Отец переплетал полоски друг с другом и складывал в мешок. Мне очень хотелось быть полезной, поэтому я тихонько сидела рядом и, подбирая с пола обрезки, складывала их в другой мешок.

Когда переплетенных полосок набиралось много, отец доставал длинный, похожий на большой крюк металлический штырь, загнутый с одной стороны и заостренный с другой. Им он протыкал старые мешки из-под картошки и протягивал полоски через образовавшиеся дыры. И наконец каждая полоска ткани пришивалась на свое место.

Загрубевшие руки отца тряслись от недостатка выпивки, но он продолжал работать, и перед камином вырастала груда ярких ковриков разных размеров.

— Это для твоей спальни, Марианна, — однажды сказал он, закончив один особенно яркий половик. — Положи рядом с кроватью, чтобы ноги по утрам не мерзли. — Отец подтолкнул коврик мне.

— Спасибо, — поблагодарила я не столько за коврик, сколько за неожиданное внимание. А потом неуверенно улыбнулась — и получила улыбку в ответ.

В тот вечер я поднялась к себе в комнату и с гордостью расстелила коврик у кровати, а утром, когда проснулась, долго лежала, свесив голову и любуясь его теплыми цветами. Больше всего на свете я хотела, чтобы отец оставался в хорошем настроении, чтобы мама продолжала улыбаться и в нашем доме больше не было криков и драк.

Потому что именно о такой семье я мечтала.

Но раз за разом реальность разбивала мои мечты.