Я это все почти забыл

стороны, одинаково чуждые и не нужные им. Часть их, взбудораженная

большевистскими идеями, чуя дух свободы, равенства, братства, шла под

красные знамена, в ряды интернациональных бригад. Для других большеви-

ки были союзниками ненавистных немцев, подписавшими Брестский мир и

развалившими фронт; они шли в Белую армию спасать Святую Русь и Европу

от большевистской заразы. А третьи, не желая вмешиваться в чужие дела,

толкались на железной дороге, забитой воинскими эшелонами, штурмовали

теплушки с нарами и соломой, надеясь добраться до океана.

Германское командование опасалось переброски с Дальнего Востока на

Западный фронт чехословацкого корпуса. Советское правительство гаранти-

ровало чехословацкому командованию беспрепятственное передвижение

корпуса по железной дороге и уже договорились о том, сколько оружия для

самозащиты могут иметь проезжающие войска (каждый эшелон охраняет

вооруженная рота численностью 168 человек, один пулемет с тысячью дву-

мястами патронов и по триста патронов на винтовку), а все остальное ору-

жие сдается представителям советской власти. Чехи придерживались дого-

воренностей. Тем не менее в двадцатых числах мая 1918 года народный ко-

миссариат по военным делам распорядился задержать и разоружить чехо-

словацкое войско. Председатель Реввоенсовета РСФСР Л.Д.Троцкий приказал

передать высших офицеров корпуса Австро-Венгрии. От сибирских властей

требовалось расстреливать на месте каждого, кто окажется с оружием на

рельсовых путях. Это вызвало вооруженное выступление 40 тысяч (по дру-

гим источникам, 30 тысяч) чехословацких солдат и офицеров. На Волге, на

Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке началась кровавая вакханалия.

В Красной армии, в интернациональных батальонах, были латыши, ки-

тайцы, венгры, немцы, военнопленные чехи. Они составляли до двух третей

численности некоторых большевистских полков. В жестокосердном сума-

сшествии человек с ружьем доходил до крайностей, независимо от проис-

хождения или сословия. Весной 1970 года в Москве мне рассказывала вер-

нувшаяся из ссылки А.В.Тимирева, арестованная тогда в Иркутске вместе с

Колчаком и препровожденная поручиком Нестеровым в тюрьму, как в ее

присутствии белые и красные одинаково захватывали заложников, в их чис-

ле беременных женщин, с равным хладнокровием ставили лицом к стене,

стреляли в затылок.

Среди чешских легионеров известнее других были командующий чехо-

словацким корпусом генерал Ян Сыровы и один из командиров корпуса Ра-

дола Гайда. Их связи с генералами Белой армии, с комиссарами Красной ар-

мии, с чинами войск Антанты, а особенно между собой были запутанны и

сложны. Сохранились письма Яну Сыровы от русских генералов, когда в

Красноярске чехи задержали поезд с адмиралом Колчаком. Телеграмма от 19

декабря 1919 года: «Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский

народ и его армию в новые испытания, но если вы, опираясь на штыки тех

чехов, с которыми мы вместе выступили и, взаимно уважая друг друга, дра-

лись во имя общей идеи, решились нанести оскорбление русской армии и ее

верховному главнокомандующему, то я, как главнокомандующий русской

армии, в защиту ее чести и достоинства требую лично от вас удовлетворения

путем дуэли со мной… Генерал-лейтенант Каппель» 39.

Два дня спустя, 21 декабря, на имя Каппеля придет телеграмма от ата-

мана Семенова: «Глубоко возмущенный распоряжениями чешской админи-

страции и действиями чешских комендантов, со своей стороны принимаю

все возможные и доступные мне меры к прекращению чинимых ими безоб-

разий, не останавливаясь в крайнем случае перед вооруженным воздействи-

ем. Приветствуя ваше рыцарское патриотическое решение, прошу верить,

что я всегда готов заступить ваше место у барьера. .

Генерал-майор Семенов» 40.

Все уладили без дуэли.

Охраняемый чехами поезд с Колчаком прошел к Иркутску.

У генерала Гайды, поставленного Колчаком во главе Сибирской армии,

возникла напряженность с начальником штаба армии генералом Лебедевым.

Гайда отказался подчиняться Ставке; конфликт между ними был неприятен

Колчаку, он с трудом уладил их отношения, но настороженность к чешскому

командиру у Колчака оставалась. В ноябре 1919 года из-за военных неудач

Гайда был лишен генеральского звания; отстраненный от должности, он по-

пытался организовать во Владивостоке антиколчаковский переворот, но по-

терпел неудачу, бежал на родину и после Второй мировой войны был осуж-

ден за сотрудничество с гитлеровской Германией. Тем интереснее пред-

смертная записка Колчака, адресованная Анне Васильевне Тимиревой, не

дошедшая до любимой женщины, но сохраненная в «Деле по обвинению

Колчака Александра Васильевича и др.». В самом ее конце, как внезапный

проблеск воспоминания, возникает имя упрямого чешского генерала; что-то

с ним связанное до конца дней смущало Колчака, и на краю смерти он хотел

прийти к христианскому согласию в душе. «…Твои записки единственная ра-

дость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим са-

мопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани

себя. Гайду я простил…» 41

Гайда об этом никогда не узнает.

В Забитуе Нестеров вспоминал об эпизодах гражданской войны, по его

словам, первый раз после тридцати четырех лет, которые он провел как за-

ключенный в лагерях на Колыме. Из ссылки вернулся семь лет назад. Отве-

чать на расспросы подробно не стал. «Это, знаете, как ад у Данте… Но без

Вергилия».

Нестеров обнимал Ганзелку и Зикмунда, первых чехов, увиденных по-

сле гражданской войны. Когда «Татры» тронулись в путь, он вспомнил что-

то недосказанное, для него важное, предназначенное путешественникам, и

бежал вослед, крича вдогонку: «Запишите! В гражданскую войну русских и

чехов хоронили вместе! Рядом! В Иркутске, Новосибирске, под Свердловском,

под Челябинском! В одних могилах!»

В боковое зеркало еще долго был виден Забитуй. Посреди дороги бежал

старичок, спотыкаясь и махая рукой, пока не исчез в клубах пыли.

В поездке с Ганзелкой и Зикмундом и даже четыре года спустя, при

вводе советских войск в Чехословакию, я как-то не задумывался о том, какой

след оставили чешские легионеры в нашей исторической памяти. У каждого

свое представление, но помимо личного восприятия существует массовое

(коллективное) сознание, каким его формирует принятая в обществе идео-

логия. У советских историков был собственный взгляд на легион; не допус-

кая исследователей к архивам, власть насаждала представление о мятежных

«белочехах» исключительно как о беспощадной враждебной силе, брошен-

ной Антантой против Советов и своим вмешательством вызвавшей у нас

гражданскую войну.

Сотнями лет живет историческая память о Ледовом побоище или о Ку-

ликовской битве, но после гражданской войны прошло не так много време-

ни, чтобы судить о том, какими ее события остались в массовом представле-

нии и как они передаются с генами потомкам. Во времена горбачевского

«нового мышления», когда в газетах появлялся призыв к властям покаяться

перед чехами за вторжение 1968 года, снять с души грех, среди откликов чи-

тателей было несколько раздраженных, с требованием напомнить чехам, как

они себя вели в гражданскую войну.

Из письма В.Ф.Горохова (гор. Изюм, Харьковская область): «Бывший

министр иностранных дел ЧССР Иржи Гаек пишет, что ввод войск в Чехосло-

вакию вызвал глубокое отчуждение между нашими народами. Я хотел спро-

сить, знает ли Гаек о чехословацком корпусе в 40–60 тысяч штыков, которые

вмешались в гражданскую войну в России и не помнит ли он песенку, кото-

рую распевали в Сибири: “Отца убили злые чехи, а мать живьем в костре со-

жгли, с сестрой мы в лодочку садились и тихо плыли по реке…” Я родился

под Омском в 1918 году. Моего отца фельдшера забрали чехи (белочехи) и

колчаковцы и убили. Зачем чехи были в Сибири, зачем помогали Колчаку в

терроре против русских людей? Что им надо было за тысячи километров?

Наш народ не злопамятен, он ничего не забыл, но простил это чешским пар-

ням. Что касается событий 21 августа 1968 года, я считаю, что чехословацкое

руководство забыло, что их народ – славянское племя. Они, эти правители,

онемечились. Это событие было предательством дела славян, социализма,

содружества Варшавского договора. И войска (не только советские) сообща

пресекли это предательство. А часть чехословацкого народа поддалась про-

вокации со стороны экстремистов. И еще: надо ли было ждать, когда немцы

ФРГ введут войска в Чехословакию?. 18 сентября 1989 г.».

Из письма доцента Г.А.Хомянина (Москва): «…В наших отношениях был

не только 1968 год, был еще май 1918 года, когда начался мятеж белочехов в

Челябинске. То было внезапное вмешательство чехословацких легионеров в

гражданскую войну на стороне врагов Советской власти. Они составили

ударную наступательную силу Колчака и наводили ужас на население Урала

и Сибири. Они вешали по нескольку человек на фонарных столбах. Эта “но-

винка” была названа “букетом Гайды”. Представьте себе, какой крик поднял-

ся бы в Европе, если бы, скажем, на улицах Брно или Братиславы появились

подобные букеты в 1968 году. А ведь это было бы простым возвращением

долга. Теперь дело в прошлом. Тем не менее у меня есть предложение. Пре-

зидент Чехословакии В.Гавел принес извинения судетским немцам за 1945

год, за их массовое выселение с территории Чехословакии. Почему бы ему не

попросить извинения у нас за вмешательство в наши внутренние дела в

1918 году?. 24 мая 1990 г.».

Писем достаточно, чтобы за ними увидеть советское общество конца ХХ

столетия, по крайней мере, его значительную часть, отождествляющую себя

с непогрешимой и всегда правой властью. Ничего не поделаешь, такова при-

рода нашей исторической памяти: подозрительность к окружению, вечно

норовящему что-то у нас прихватить, и при этом застарелое чувство уни-

женности и готовность, рванув рубаху на груди, взять реванш. Глубоко в

подкорке таятся нанесенные когда-то обиды, и нужен был грохот танков по

улицам Праги, чтобы все темное, что пряталось в подсознании, вдруг вырва-

лось наружу в подспудном и злорадном: «Так им и надо!»

Точнее многих эту психологию выразил Наум Коржавин: «Мы испытали

все на свете, / но есть у нас теперь квартиры, / – как в светлый сон, мы вхо-

дим в них. / А в Праге, в танках, наши дети… / Но нам плевать на ужас мира, /

пьем в «Гастрономах» на троих. / Мы так давно привыкли к аду, что нет у нас

ни капли грусти – / нам даже льстит, что мы страшны. / К тому, что стало

нам не надо, / других мы силой не подпустим, – / мы, отродясь, – оскорбле-

ны…» В сущности, это обидный, горький, но верный ключ к пониманию, от-

чего части нашего населения оказалась близка кремлевская риторика про-

тив Пражской весны.

Станция Зима, 19 мая. В бревенчатом доме шофера Андрея Ивановича и

Евгении Иосифовны Дубининых Иржи раздевается до пояса, подставляет

шею под кувшин холодной воды, за ним другие; в нашем омовении участву-

ют брат Андрея Ивановича Владимир Иванович, дочь Андрея Ивановича Эля

со своим ребенком, все помогают, передают из рук в руки пахнущий земля-

никой обмылок. После долгой тряски на дороге приходит ощущение легко-

сти, свежести, счастья. А на столе соленая черемша, и черный хлеб, и бутылка

водки, и уже Евгения Иосифовна несет на подносах из печи к столу шанежки,

а к самовару торт из черемуховой муки. Это дом дяди и тети Евгения Евту-

шенко, в этих стенах прошло его детство.

Андрей Иванович, видно, читал книги Ганзелки и Зикмунда и теперь

допытывается, где их знаменитая «Татра», намотавшая на спидометр,

наверное, больше всех на свете машин.

– Ей место в музее! – горячится Андрей Иванович.

Иржи не согласен:

– По совести, в музее должны быть ваши грузовики. Так носиться по си-

бирским дорогам, по колдобинам и оставлять шоферов в живых! Если под-

бирать по пути запасные части, отвалившиеся от ваших машин, можно уком-

плектовать половину автохозяйств Сибири!

К Дубининым набивается полно людей. Старики вспоминают, как в

марте 1919 года на станцию Зима пришли эшелоны 4-го чешского полка.

Полк отказался выступать против Красной Армии; когда партизаны взяли

под контроль движение белогвардейских поездов, связной между чешским

полком и партизанами была Ядвига, мать Андрея Ивановича, бабушка Евге-

ния Евтушенко. Она служила буфетчицей в Народном доме, там была штаб-

квартира местной контрреволюции, при ней застенок для заключенных. Че-

рез Ядвигу чехи передавали партизанам оружие, помогали арестованным

устраивать побеги.

Мать Ядвиги, житомирская крестьянка Варвара Кузьминична Байков-

ская, не потерпев обиды от помещика, убила негодяя и пошла по этапу в Си-

бирь. Ее муж, участник польского восстания, взял сына Степана на руки и

пошел вслед за нею. Сестра Степана Мария вышла замуж за Ермолая Наумо-

вича Евтушенко. Белый офицер перешел на сторону большевиков и в 1938

году сгинул в одном из сталинских лагерей.

Вечером дядя Андрей и тетя Женя уложили нас на полу, на свежих про-

стынях, под большим ватным лоскутным одеялом, не переставая извиняться

за бедную постель. Им было не понять, и никакими словами их не убедить,

какое для путешественников счастье именно эта постель в сибирском доме,

на пахнущем тайгою свежевымытом деревянном полу, и как прекрасно снова

чувствовать себя странниками и сладко засыпать под тиканье настенных ча-

сов с гирькой на цепи.

Утром Владимир Иванович принес большого хариуса, такие еще водят-

ся в Оке.

– Андрей Иванович, – спросил Мирек хозяина, – это вы поймали такую

крупную рыбу?

Андрей Иванович человек честолюбивый, его так распирало подтвер-

дить, что именно он ее поймал, но говорить неправду было свыше сил, и он

выпятил грудь:

– Это мы, Дубинины, поймали!

Провожать гостей собралось много зиминцев. Все просят Андрея Ива-

новича найти предлог задержать гостей. Андрею Ивановичу тоже хотелось

показать город, но у путешественников впереди долгий путь. Андрей Ивано-

вич спросил Мирослава:

– Вы много ездили по свету. Разных людей повидали. Если по правде –

что вы скажете о русском народе?

Мирек обнял его:

– У вас сердце здесь, всегда на ладони.

…В двадцатых числах августа 1968 года, прочитав в газете «Заявление

ТАСС» о вводе в Чехословакию союзных войск, Андрей Иванович Дубинин,

родной брат Владимира Ивановича, муж Евгении Иосифовны, отец Эли, дядя

Евгения Евтушенко, недели две не захочет никого видеть и не будет показы-

ваться на людях. А когда появится у себя на крыльце, на вопросы соседей, не

случилось ли чего, опустит голову:

– Эти танки… Стыд-то какой перед людьми.

…Солнце уже в зените, когда «Татры» вкатываются в Тулун. Откуда

столько пыли! Как будто бьют пескоструйные аппараты. Сквозь густую пе-

лену едва различима городская больница и школа-интернат. Какую умную

голову осенило поставить эти здания у проезжей дороги?

Иржи отчаянно чихает:

– Такой пыльный город вижу второй раз в жизни. Первый был Чако в

Аргентине!

– Мы вторая Аргентина, слышали? – обращается к сопровождающим

польщенный глава города. В Японии, говорил ему Мирек, тоже много не-

устроенных дорог. А пыли нет: в пять утра женщины поселка выходят с вед-

рами и поливают дорогу. Хозяин Тулуна привык слышать от иностранных

гостей только тосты за дружбу. Он обескуражен и обещает «начать борьбу».

– Милый товарищ, не надо борьбы! – взмолился Иржи. – Надо завтра

выйти на дорогу с ведрами. Поливать лучше не водой, а разбавленным мазу-

том.

Когда мы садились по машинам, хозяин города долго и со значением

тряс руки путешественников. Едва за ними захлопнулись дверцы машины,

он повернулся к свите:

– Вот вам демократы, мать их так… Сидят у нас на шее и еще учат!

Несколько часов спустя, когда на селекционной станции, одной из са-

мых старых в Восточной Сибири, директор по обычаю стал рапортовать о

достижениях при советской власти, Иржи не выдержал:

– Дорогой товарищ, – заулыбался он, – мы чувствуем здесь себя не как

гости, а как друзья. Ваши успехи – наши успехи тоже, а ваши неудачи – тоже и

наши неудачи. Мы строим один большой дом.

– Вы меня не поняли, товарищ Ганзелка. Чтобы лучше оценить достиг-

нутое, надо сравнивать с тем, что здесь было до революции, – директор указ-

кой водил по диаграмме на стене. А Иржи продолжал улыбаться.

– Хотите мое мнение? Чтобы идти к цели быстрее, надо больше смот-

реть, чего не хватает, куда тянуться, сколько еще шагов до уровня самых

развитых стран. Мне кажется, что ваши успехи – норма, а если что не так –

это отклонение от нормы. Вы согласны? Не сердитесь, пожалуйста…

…Услышать чешскую речь в Нижнеудинске! Чей-то баритон знакомо

перекатывает во рту мягкие, округлые, бархатные слова, словно мы где-

нибудь в Домажлицах или в Будейовицах. Иржи набрасывает на плечи курт-

ку и торопится по коридору гостиницы, Мирек за ним. У столика дежурной

незнакомец в черном костюме, белой рубашке, в руках соломенная шляпа,

привычная скорее в Крыму.

– Честь праце, соудруги! Вчера вечером ваши «Татры» шли мимо нашей

деревни. Я махал рукой, вы не заметили… Извините, Иосиф Иргл, директор

школы из Шеберты. Для деревни Иосиф Антонович, для всей округи просто

«чех из Шеберты».

Сибирь – это Вавилон; прикроешь глаза и видишь, как бредут связан-

ные веревкой девять тысяч пленных солдат и офицеров армии Карла ХII,

участников Северной войны, разбитых под Полтавой. Многие шведы жени-

лись на сибирячках, приняли православие. Когда срок ссылки закончился, не

все вернулись на родину. От оставшихся пошли голубоглазые светловолосые

русские с нерусскими фамилиями. Гуще других было поляков, участников

революционных восстаний. Чехов тоже хватало.

Я знал историю Яна Вельцла, искателя приключений из Забржега (Мо-

равия). В конце ХIХ века он устроился кочегаром на итальянское грузовое

судно, побывал в Австралии, на островах Океании, в Африке, Японии, во Вла-

дивостоке сошел на берег, добрался до Байкала, строил с артелью Трансси-

бирский рельсовый путь, а потом с лошадкой, единственной собственно-

стью, пошел к океану. Тридцать лет неугомонный чех провел на Новосибир-

ских островах. Когда я попал на острова в середине шестидесятых, еще ходи-

ли о нем рассказы, как он торговал пушниной и рыбой, стал хозяином фак-

тории. Его шхуна «Лаура» потерпела крушение вблизи Америки в 1924 году.

Когда Вельцл вернулся в Чехию, с его слов журналисты написали несколько

книг.

И вот Иосиф Иргл.

История семьи Ирглов в России началась в царствование Александра III,

когда крестьяне из Чехии и Моравии, томясь в империи Габсбургов, приняли

приглашение русского императора заселять на льготных условиях пустую-

щие земли на Волынщине. Они выкупили шестьдесят тысяч гектаров земли,

построили мельницы, пивоварни, сахарные заводы, дома и школы. В Первую

мировую войну волынские чехи в составе чехословацкой воинской части во-

евали с Австро-Венгрией. Победа большевиков в Петрограде, гражданская

война в России, дележ Западной Украины между Россией и Польшей (1921 г.)

разбросали волынских чехов; оказавшись на советской территории, отец

Иосифа был, как говорили, раскулачен, семью выслали в Восточную Сибирь,

в Шеберту под Нижнеудинском. Иосиф Антонович учит детей географии.

«Какой я чех? Я чешский сибиряк...»

И все-таки были, были три счастливых года, когда Иосиф Иргл ощущал

себя чехом. В 1942 году он попал в чехословацкий корпус Людвика Свободы,

в бригаду полковника Пршикрыла, был парашютистом-десантником. Его

группу, сорок человек, сбросили в Словакии под Банска-Быстрице; они ввя-

зались в бой, но силы были неравны, парашютисты ушли партизанить в леса.

К ним примкнули бежавшие от немцев власовцы и пленные венгры. Три

сотни партизан воевали до конца войны, пока не соединились с частями Со-

ветской Армии. После победы Иосифа потянуло домой – в Сибирь, обратно в

Сибирь.

Мало кто из чехов так чувствует русских, как за многие годы их научил-

ся понимать чех из Шеберты. И вот что его поражает: здесь люди легко при-

нимают на веру прочитанное или услышанное, и если обнаружится разлад

между чужими словами и их собственными наблюдениями, они усомнятся

скорее в возможностях своего понимания, но не в печатном или услышанном

слове. Он не знает, идет ли это от времен сплошной безграмотности, от

ощущения своей ущербности или от природной доверчивости, особенно к

слову барина (хозяина, чиновника, любого начальника), но удивительно, как

просто этими людьми манипулировать. Чех бы сто раз усомнился там, где

русский сразу и безоглядно поверит.

На эти мысли его навел 1956-й год, когда Советская армия разгромила

венгерское восстание. Йозеф не может сказать, что всею душой с венграми,

по истории у него к венграм немало вопросов, но когда там пролилась кровь,

он сильно переживал, все время представлял, что было бы, если на месте

венгров оказались чехи. Но Шеберта, даже местная интеллигенция, все при-

нимала на веру и возмутителей спокойствия осуждала. Друзья уговорили его

эти темы лучше не трогать. Он и не трогает, помнит, что есть семья, двое сы-

новей.

– Скучаете в Сибири? – спрашиваю.

– Да нет, – отвечает, – прекрасный поселок Шеберта, люди хорошие,

добрые… Только по-чешски не поговоришь.

Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд дарят учителю книгу «Между двух

океанов». И пишут на титуле: «Дорогому земляку Иосифу Ирглу на память о

первом за семь лет разговоре на чешском. Пусть вам эта книга, которую мы

возили пять лет по всей Азии, напомнит материнский язык в далекой Сиби-

ри. И до встречи в Чехословакии».

До Пражской весны было еще четыре года.

Могу представить, что чувствовал Иосиф Иргл, услышав, что в войска

38-й армии, вошедшей в 1968 году в Чехословакию, попали и новобранцы из

Шеберты, его русские ученики. Не знаю, призвали или нет тогда в солдаты

его сыновей.

…В Компартию Чехословакии Ганзелка и Зикмунд вступили в 1963 году

во время путешествия по Индонезии. Они уже были известны, у них была

любимая работа, хорошие семьи; их вера в возможность переустройства ми-

ра была чиста и свободна от идеологических догм.

Поездка по СССР впервые поколебала их прежнее приблизительное

представление о советском народе. Они запомнят октябрьскую ночь в

Москве, когда сместили Хрущева и во главе партии поставили Брежнева.

«Мы тогда были страшно замотаны встречами, устали как черти, с трудом

добрались до гостиницы и провалились в сон. Вдруг телефонный звонок.

Иржи схватил трубку. Наш знакомый кричал: “Срочно приезжайте!” и назвал

условленное место. В чем дело? Не могу, говорит, по телефону.

Мы оделись и выехали. Наш приятель стоял на углу улицы с оттиском

свежего номера “Правды” с сообщением о смене власти. Мы спросили, когда

будет отпечатан тираж. “Через два часа”. А когда появится в киосках? “Часов

через пять-шесть”. Какая будет реакция? Ответ нас поразил: “А никакая, все

промолчат”.

В семь утра мы на Красной площади. Люди в очереди к газетным киос-

кам, молча читают и расходятся. Как будто ничего не случилось. Будто в их

жизни не было ни доклада Хрущева о культе личности, ни оттепели, и не они

вчера встречали его с хлебом и солью на заводах, в театрах и институтах. Не

они обращались к нему: “Наш дорогой Никита Сергеевич!” Это нас потряс-

ло»42.

Ганзелка и Зикмунд готовили отчет о путешествии по Советскому Сою-

зу, не предназначенный для огласки: наблюдения о слабых местах в эконо-

мике, в обществе, партии, государстве. Подобные секретные доклады они

писали чехословацкому руководству по Индонезии, по Западному Ирану, по

Японии. Но исследовать уязвимые стороны социализма, потом знакомить с

этим московских ортодоксов было безумием. Когда же на приеме в Кремле к

ним подошел Брежнев и сказал, что читал их прежние отчеты, они смути-

лись; им в голову не приходило, что Антонин Новотный, не спрашивая авто-

ров, пересылает их секретные записки в Кремль. Еще больше они растеря-

лись, когда Брежнев спросил, как продвигается Спецотчет № 4 по Советско-

му Союзу.

«Мы, конечно, обещали, что Брежнев получит чешский текст доклада в

переводе на русский язык. И будет первым, кто познакомится с нашим ана-

лизом и предложениями. Они касались концепции развития советского об-

щества, принципиальных структурных вопросов. Мы собирались изложить

мысли о том, как освобождаться от хронических болезней вашей экономики,

планирования, социальной жизни. И предупреждали, что это будет совсем

откровенно и откровенно критично. Брежнев одобрил наши намерения. Он

только начинал руководить страной и выглядел другим человеком по срав-

нению с тем, каким мы его узнали позже. “Если впечатление будет положи-

тельным, я вам напишу”, – пообещал Брежнев. Мы возразили: нам интерес-

ней, если впечатления будут отрицательные. “Ладно, – согласился он, – я вас

приглашу в Москву, мы уединимся на даче и обо всем поговорим”» 43.

Открытка М.Зикмунда в Иркутск (30 декабря 1964 г.)

Леня дорогой – ты даже не знаешь, как часто я думаю про тебя в эти празд-

ничные дни! С сыном Саввой, которому ты в Красноярске подарил игру «Автопуте-

шествие по СССР», я ежедневно шляюсь по твоей родине и теряю фишки. Шлю тебе

горячий привет и поздравляю с Новым годом. Жаль, что нам не удалось встретить

тебя в Москве. Привет Неле и Гале. Мирослав Зикмунд, Готвальдов 44.

Полтора года путешественники собирали материал, четыре месяца ра-

ботали над текстом. Это были наблюдения двух внутренне свободных, ум-

ных, проницательных экономистов и публицистов. Ясно, пишут авторы, что

советское хозяйство опасно кровоточит, если столько машин на новых заво-

дах простаивает, столько людей вокруг них суетятся или же бездействуют.

«Каждый капиталист вылетел бы в трубу при таком дилетантстве и безраз-

личии, какие имеют место, например, на заводе «Амуркабель» в Хабаровске…

В чем причина этого огромного и играющего резко тормозящую роль эконо-

мического кровотечения? Мы видим ее, прежде всего, в принципах и практи-

ке планирования». За четверть века до развала Советского Союза, когда гос-

ударство выглядело вторым мировым центром силы, два чеха, не боясь ка-

заться сумасшедшими, называют главное завоевание системы, ее безумную

гордость – практику планирования – барьером, где можно сломать ноги, но

его нельзя преодолеть.

Человеческие отношения, продолжают авторы, наиболее глубоко и тра-

гично отмечены сталинским периодом. «Десятилетия террора и всеобщего

страха перед непостижимостью органов безопасности, долголетие чувства

бесправия и бессилия и какого-то непостижимого, но везде присутствующе-

го “подвоха”, проявляющегося в ежедневном противоречии между словами и

делами “властелинов”, оставили неизгладимые до сих пор следы на этике

личной жизни советских людей и личных взаимоотношений между ними…

Мы все знаем героизм советских людей, знаем больше в его внешнем прояв-

лении как героизм боевой или трудовой. Но это их вторичный, производный

героизм. Советский человек является героем прежде всего в своей безгра-

ничной терпеливости…» 45

Ганзелка и Зикмунд предложили концепцию преобразования общества,

предваряющую многими моментами программу горбачевской перестройки.

Они выступали против абсолютного контроля за информацией о внешнем

мире. Такой контроль сводил до минимума возможность сопоставления,

опасного для существующей системы. Плотным был фильтр и для внутрен-

ней информации. «Факты засекречивались ссылкой на то, что они могли бы

оказать услугу врагу. Главным, кто не знал и не должен был знать этой

правды, был советский народ. Это было фактическое сокрытие правды перед

собственным народом». Открытием для путешественников были глубокие

различия двух наших стран. Чешские демократические традиции уходят

корнями в гуситские времена. Стало очевидным, что политически чешский

народ был более зрелым, более опытным, более активным, чем советский.

«Это не наша заслуга. Это результат различий в столетнем развитии восточ-

ных и западных славян, не говоря уже о значительном влиянии ислама и

буддизма в азиатских частях СССР».

В СССР народ привык к тому, что притеснения шли сверху, террор при-

ходил из его собственных рядов, в то время, как чехи и словаки впервые под-

верглись террору внезапно и со стороны оккупантов в годы Второй мировой

войны. Но когда чехи тоже почувствовали на себе власть органов безопасно-

сти, они обнаружили сходство с тем, что испытывали и с чем смирились со-

ветские люди. И хотя разными были подоплека и масштабы репрессий,

«страх перед ночным стуком, произвол при толковании законов, методы за-

пугивания, боязнь честных людей высказывать критическую мысль» нано-

сили большой ущерб морально-политическому состоянию чехословацкого

общества.

Я часто представлял, как сидят за письменными столами эти два чело-

века, чьи книги открывали моему поколению окно в недоступный нам тогда

мир. В январе 1965 года я был у Мирослава Зикмунда в Готвальдове (Злине),

у Иржи Ганзелки и его жены Ганны в Праге, в их милом доме На Мичанце; мы

сидели у камина, слушали музыку: Иржи играл на органе любимого Баха; ни-

что не предвещало беды.

А под конец мая в Иркутск пришел конверт в траурной рамке. Из кон-

верта выпала подписанная Иржи Ганзелкой карточка с печальными строч-

ками:

«Сегодня мне приходится написать до сих пор самые тяжелые слова. Ганночки

уже нет в живых. Она ушла от нас на рассвете в майскую неделю так, как прожила

свои краткие 37 лет до последней минуты терпеливая, самоотверженная и муже-

ственная. И последние ее мысли принадлежали детям, родителям, самым близким, и

она заботилась о нашем будущем. Прощание с ней состоится в Страшницком доме

ритуалов в четверг 20 мая 1965 года в 9.30. А потом Ганночка будет жить только в

нас. Иржи Ганзелка.

Мы нарушим ужасную традицию говорить речи на прощание и личные соболез-

нования. Прежде всего, это касается детей, каждое слово делало бы эту тяжелую

минуту тяжелее и тяжелее. Поэтому позвольте, чтобы с Ганночкой и Иржиком я

ушел, как только дозвучит Пассакалия с-моль Баха».

Иржи, Иржи, Иржи… Я написал в Прагу письмо, пригласил Иржи отдох-

нуть с детьми на Байкале, на туристической базе в бухте Песчаной, в одном

из самых красивых мест на озере.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (22 июля 1965 г.)

Леня, дорогой, хорошо было посидеть с тобою над твоим письмом. О моей Ган-

ночке ни слова – но я понял. Сказать спасибо – это мало. Сто раз я вспоминал тебя,

Макина (он меня даже два раза обрадовал звонком!), Макарова, Виктора Демина, То-

лю Чмыхало 46 . Месяцами я думал о вас всех над трудом, который я с Миреком сдал

вашим товарищам в конце апреля. И потом начал вспоминать по-другому. Скучал я

страшно и до сих пор не знаю, куда деваться.

Дети теперь в южной Чехии при больших прудах и в лесах, под палаткой. Мне

пришлось в промежутках отдать свое грешное тело хирургам. Но кажется, что все

будет в порядке. Будущую неделю я буду отдыхать с детьми. Могу уже купаться

вместе с ними, поснимаю их, посмотришь, когда вернешься в свой второй дом

в Прагу.

В начале августа у меня есть дела, потом недельку позанимаемся с детьми

любительской археологией. С Мацеком 47 пойдем на раскопку гуситской крепости. И с

15 августа придется уже сидеть в Праге и работать 48 .

Леня, милый мой, прекрасное приключение ты с друзьями придумал для Ганич-

ки и Юрочки, но ты, наверное, поймешь: мамы нет. Лишь десять недель мы пробуем

жить втроем. Как мне прощаться с ними на месяц, и как же прощаться им? Десять

дней прошло с нашей последней встречи, и уже 4 письма и две открытки: «Папа, при-

езжай скорей!». Обнимаю тебя, Леня, за искреннее предложение, но в Союз мы прие-

дем только на будущий год, когда будет чуть полегче на душе.

Леня, прошу тебя, передай иркутским друзьям с большим приветом и мое изви-

нение. Писать не успею, во всех моих планах огромный срыв. Но я не забыл и забыть

не могу. Границы нет, дом наш только один! Ленька, приезжай! ПРИЕЗЖАЙ! Твой

Юра.

Отчет о поездке по СССР Ганзелка и Зикмунд передали Новотному, уве-

ренные, что он перешлет, как условились, Брежневу. Но прочитав машино-

писный текст, глава государства заколебался: как бы советское руководство

не заподозрило, будто он разделяет их наблюдения, и тянул время. Путеше-

ственникам пришла мысль отправить рукопись в Москву через советское по-

сольство в Праге, но кто знает, в какой редакции, с какими комментариями

текст попадет по адресу. Ганзелка с пражского почтамта послал телеграмму:

«Москва, Кремль, Брежневу. Доклад подготовлен, просим сообщить, когда и

каким образом передать…»

На второй день Зикмунд приехал к Ганзелке в Прагу, к ним нагрянул

советник-посланник И.И.Удальцов, второй человек в советском посольстве.

«Вы что себе позволяете?! Вы должны были прийти к нам в посольство, и мы

бы послали шифровку в Москву». «Если бы мы пришли в ваше посольство,

Брежнев нашу телеграмму не получил бы никогда», – оба отвечали ему. В по-

сольстве такого не прощают.

Ответа из Москвы не было.

Весной Зикмунд работал у себя в саду в Готвальдове, когда услышал

крик сына Саввы: «Папа, быстро, быстро! На проводе дядя Иржи».

Оказывается, Брежнев уже дней пять в Праге, звонили из Дворца съез-

дов: нужно срочно передать ему рукопись, через час он едет в аэропорт. Ир-

жи задыхался: «Даже если бы за тобой прислали вертолет, мы бы все равно

не успели! Столько дней в Чехословакии и позвонить в последний час, будто

мы его холопы! Ходить на кабана у него есть время! Я не хочу с ним встре-

чаться…»

«Ирко, Ирко, – сказал я, – подожди, не кипятись. Все-таки пойди, вручи

ему папку, но дай понять, что мы об этом думаем» 49.

Ганзелка поехал во Дворец съездов. Брежнев принял папку, как ни в чем

не бывало, повторив, что непременно прочтет, пригласит для разговора.

Возможно, прочти он вдумчиво эту рукопись, подумай он о будущем страны,

как его видят два просвещенных чеха, которые много чего на свете повидали

и могли сравнивать, перестройка в СССР началась бы раньше, чем к власти

пришел М.С.Горбачев. Но читать Леонид Ильич не любил, сто семьдесят три

машинописных страницы оказались для него непосильными, да и времени

не было. Он передаст папку с рукописью своим помощникам, те будут читать

в состоянии шока: такого глубокого, откровенного текста о Советском Союзе

у них перед глазами никогда не было. Об этом они могли шептаться между

собой как о самой большой государственной тайне, но чтобы журналисты!

иностранцы! все это увидели! и им на эти вещи открывали глаза! – это было

невыносимо. Путешественники представления не имели, какая суета нача-

лась в Москве вокруг их имен.

Письмо М.Зикмунда в Иркутск (18 февраля 1966 г.)

Дорогой Леня, эта карточка тебе уже давно известна 50 , но мне хочется черк-

нуть тебе несколько слов, поблагодарить тебя за привет к Новому году и за теле-

грамму, которая меня очень обрадовала. Лучше было бы поговорить по душам как

последний раз, но…

Может быть, что мы скоро полетим на несколько дней в Москву, ждем только

сообщения из ЦК КПСС, но из Москвы в Иркутск далеко, далеко – и как нам теперь

нужно сидеть, сидеть и писать. Выбросить все из головы, чтобы она была готова

воспринимать новые впечатления. Обнимаю тебя. Мирек 51 .

При всем своем чутье на людей Ганзелка и Зикмунд бывали наивны,

как дети. Им казалось, что читающий эту их рукопись поймет, не может не

понять, их доверительный тон как глубокое уважение к собеседнику, как

уверенность в его способности понять, что стоит за их откровенностью и

бесстрашием. А стояла за этим их искренняя любовь к советским людям, она

пришла к ним за два года странствий по необъятной стране, и теперь, они

надеялись, навсегда. Это чувство только усиливалось состраданием к тому,

что пережил народ, никогда в своем развитии не знавший буржуазной демо-

кратии; cтрашная сталинская диктатура повлияла на этику людей, на их

частную жизнь, на их взаимоотношения, но сами люди, другого не видевшие,

системой замкнутые в самих себе, ограниченности своих возможностей не

замечают. Никогда не видевшим света как понять, что живут в темноте?

Некая же наивность их впечатлений о советских людях объяснялась не

столько врожденной деликатностью, сколько их искренней верой в лучшее,

что есть в каждом человеке. Нелегко им было установить границу, отделяю-

щую естественное радушие людей от не раз встречавшегося другого «раду-

шия», которое готовили местные партийные органы в специально назначен-

ных семьях, обычно героев труда, куда накануне их приезда завозили про-

дукты и где со старшими в семье репетировали, учили наизусть идейно вы-

держанные тосты, произносимые «от всей души». Да и зачем им это было

знать, когда толпы разных людей любопытствующими и добрыми глазами

прямо смотрели им в глаза, пытаясь понять их загадку, их особенность, ле-

жащий на них отблеск Европы.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (5 мая 1966 г.)

Ленька дорогой, уже три раза ты обрадовал меня, не получив ответа. Ты хо-

рошо знаешь нашу рабочую программу. Но никогда у меня не было столь нагрузки до

предела, ни столь ответственной работы. А именно в самое критическое время в

личной жизни. Но уже можно сказать: все прошло благополучно. Дети себе избрали

маму (тетинку с первых дней своей жизни). Она и ее муж профессор Вента были мо-

ими самыми близкими друзьями уже 14 лет тому назад. Юра Вента лечил Ганночку

до конца – и несколько недель после нее неожиданно скончался. Оба они очень любили

наших детей. Даже на шесть лет нашей поездки по Азии хотели взять их к себе (сво-

их детей у них не было), когда мы с Ганночкой еще считали съездить вместе. Вот

тебе роман, написать его никто не имел бы отваги. Поверить нельзя. Только жизни

разрешено.

Ленька, милый мой, больше писать не надо, все остальное – мелочи.

Основное: на место Ганночки пришла жена и мать, которая вернула душу

нашему дому и жизни. Ни Ганночки, ни Юры Венты не забываем, не надо. Они оба с

нами, даже сейчас улыбаются на меня с доски моего рабочего стола. Ты хотел сни-

мок детей – вот он, даже вместе с первой матерью. Есть много другого, по делам, о

чем хотелось поговорить. Но тут придется дождаться встречи. После нового

договора ЧССР и СССР встречи стали более реальными. Ждем! Ленька, милый,

привет твоим близким.

И тебя крепко обнимаю. Твой Юра 52 .

Уловив настроения в московских верхах, советское посольство в Праге

теперь тайно отслеживало каждый шаг Ганзелки и Зикмунда, вчитывалось в

их строки, что-то искало между строками, из кожи лезло вон, чтобы дискре-

дитировать в глазах руководства в Москве чехословацких путешественни-

ков.

«Прага, 6 июня 1968 № 571 экз. № 3… Направляем переводы статей,

опубликованных в газете “Млада фронта” и журнале “Свет Совету”, касаю-

щихся поездки чехословацких журналистов-путешественников Ганзелки и

Зикмунда по Советскому Союзу и их впечатлений об СССР и советском

народе.

Как видно из прилагаемых материалов, эти выступления носят недру-

жественный характер в отношении Советского Союза. По мнению посоль-

ства, было бы целесообразно подготовить и опубликовать в советской печа-

ти аргументированный и обстоятельный ответ на эти выпады против КПСС

и советского социалистического строя. Такой ответ можно было бы поме-

стить в газете “Комсомольская правда”.

Приложение: упомянутое на 24 листах.

Посол СССР в ЧССР С.Червоненко. 6.VI.1968».

Стояли теплые июньские дни, в приграничных военных округах тороп-

ливо готовили дивизии к переходу границы, вторжение было предрешено, и

кремлевские идеологи хватались за любой предлог, чтобы пробудить в

народе неприязнь к пражским реформаторам, к чехам и словакам, сторонни-

кам перемен. Тем не менее голову в ЦК КПСС потеряли не все. Критика в ад-

рес известных путешественников может вызвать протесты правозащитни-

ков, либеральной интеллигенции, части населения, которое встречало Ган-

зелку и Зикмунда, прониклось к ним симпатией. Надо ли это? На письме по-

сольства появилась приписка: «Т. Гуськов А.Н. сообщил, что в отделе ЦК

КПСС есть мнение пока не реагировать в нашей печати. 24.6.68».

До вторжения оставалось 57 дней.

Ответа Брежнева на «Спецотчет № 4» все не было, вокруг путешествен-

ников сгущалась вязкая, неприятная атмосфера. Не понимая, что происхо-

дит, Ганзелка и Зикмунд еще в марте написали письмо Брежневу. Позднее

Зикмунд передаст мне копию, вот, с его разрешения, текст их письма с не-

большими сокращениями.

«Дорогой и уважаемый Леонид Ильич! Приблизительно два года тому

назад в последний день ХIII съезда КПЧ мы по вашему желанию, высказан-

ному в октябре 1964 г. в Москве, передали вам “Спецотчет № 4”. Вы сказали,

что не позже, чем через три месяца либо письменно сообщите свое мнение,

либо – если материал окажется интересным – пригласите нас к себе на дачу,

чтобы поговорить в спокойной обстановке, вдали от телефонов и каждо-

дневных забот. До настоящего времени мы не получили ни письма, ни при-

глашения. Наоборот, замечаем явления, для нас совершенно неожиданные.

1. После передачи материала начал исчезать по отношению к нам дру-

жеский тон официальных советских инстанций. Нам весьма искусно не дали

возможности участвовать в открытии выставки наших фотографий в

Москве. Нас перестали приглашать в советское посольство в Праге, старые

друзья из числа должностных лиц прекратили с нами связь. Мы для них ста-

ли подозрительными и даже врагами СССР.

2. Работники аппарата ЦК КПСС (например С.И.Колесников и др.) рас-

пространяют в Москве и Праге слухи, что мы написали антисоветский пам-

флет (подразумевается наш Спецотчет, переданный лично вам!). Они при-

знаются, что сами не читали. Следовательно налицо инспирированная и

умышленно организованная против нас кампания.

3. Мы понимаем, что люди с ограниченным кругозором и упрощенным

мышлением считают своими друзьями лишь льстецов. Однако эти люди рас-

пространяют свои извращенные суждения, прикрываясь именем и автори-

тетом представляемого ими учреждения (в данном случае ЦК КПСС).

4. Тем самым они препятствуют окончанию нашей работы в СССР (у нас

запланирована еще шестимесячная поездка по западным областям, после че-

го мы могли бы приступить к литературной обработке материалов в целом).

И те же самые люди упрекают нас – опять же, не в глаза, а за нашей спиной –

в том, что мы изменили Советскому Союзу и больше не желаем о нем писать.

Мы уверены, что вы, как Генеральный секретарь ЦК КПСС, найдете

возможность, несмотря на занятость более важными делами, осуществить

то, что предложили нам при получении Особого отчета в Праге. Мы просим

вас об этом со всею серьезностью.

В СССР нас всегда окружала атмосфера искренней дружбы. Она была

основным условием успешной работы. Поскольку вы, уважаемый Леонид

Ильич, нашли в нашем отчете доказательства такого отношения и с нашей

стороны, вы, несомненно, найдете способ, как выбить клин недоверия и по-

дозрительности, вбитый интриганами между советской общественностью и

нами.

Уверены, что у вас нет оснований сомневаться в том, что при составле-

нии отчета, как и при написании этого письма, мы не руководствуемся каки-

ми-либо личными соображениями. Если бы нам не были дороги судьбы

наших ближайших друзей, мы бы остались только приятными гостями и

хвалили бы все и вся, как это обычно делается в застольных тостах.

В течение многих лет чиновники в СССР привыкли принимать гостей,

готовых все хвалить и со всем соглашаться. Мы понимаем, тяжело привы-

кать к друзьям, которые хотят дружбе служить, а не прислуживать. Пора и у

вас, и у нас быть осторожнее с друзьями, у которых на устах только прият-

ные слова.

Уважаемый Леонид Ильич, мы просим вас ответить нам прямо, без по-

средников. Мы верим, что проделанная работа дает нам право на такую

просьбу, тем более что мы обращаемся с ней после почти двух нелегких лет

ожидания.

Искренне, как всегда, жмем руку и с нетерпением ждем ответа.

Ваши Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд.

Примечание: до конца марта мы в Праге, затем 4-5 недель работаем на

Цейлоне. Адрес: посольство ЧССР, Коломбо. Вернуться в Прагу надеемся до

середины мая» 53.

Подготовить заключение о рукописи Ганзелки и Зикмунда поручили

двум отделам ЦК КПСС – отделу пропаганды и отделу по связям с коммуни-

стическими и рабочими партиями социалистических стран. Полторы стра-

ницы текста были готовы только к июлю 1968 года, в самый разгар полити-

ческой кампании против чехословацких реформаторов, когда в дивизиях

стран Варшавского договора уже по картам намечали маршруты предстоя-

щего броска.

Вот фрагменты «Заключения…»:

«Особый отчет № 4, написанный Ганзелкой и Зикмундом в декабре

1964 – марте 1965 г. и направленный в ЦК КПЧ, а также в адрес тов.

Л.И.Брежнева в порядке информации, посвящен целиком внутреннему по-

ложению СССР и содержит впечатления от их неоднократных поездок по Со-

ветскому Союзу… Судя по его содержанию, изложенному на 173 страницах,

Ганзелка и Зикмунд явно претендуют на роль беспристрастных исследова-

телей всего периода развития советского государства, его политики и раз-

личных сторон современной жизни советского народа. Весь отчет составлен

в остро критическом духе, выдержан в поучающих назидательных тонах. В

ряде мест он носит открыто недружественный и клеветнический характер

по отношению к нашему строю и советским людям. Об этом, в частности,

свидетельствует рассуждение авторов о “навыках сталинского периода, ко-

торые весьма упорно продолжают существовать”. Они утверждают, что в

СССР до сих пор сохранилось от сталинской эпохи отчуждение руководите-

лей от масс, привилегии, чиновничья иерархия, что область человеческих

отношений социалистического общества в СССР “является, очевидно, одной

из наиболее глубоко и трагично отмеченной сталинским периодом”. “Народ,

– пишут они, – разучился в долгий период сталинского террора под воздей-

ствием произвола органов безопасности верить именно этому методу, мето-

ду выступлений, деклараций, призывов, кодексов, наставлений и убеждений

сверху”.

“Средние и местные руководящие кадры, – подчеркивается в отчете, –

руководимые привычкой и показателями выполнения производственных

планов, хотя и повторяют весьма часто “все для человека”, но в ежедневной

практике рассматривают человека прежде всего как составную часть произ-

водственного процесса, причем со старых, нетворческих, антинаучных пози-

ций”. Говоря о состоянии экономики СССР, Ганзелка и Зикмунд пишут: “Со-

ветское хозяйство опасно кровоточит”.

Все эти факты преподносятся авторами отчета не как отдельные явле-

ния, а как общая система, присущая нашему строю. Характеризуя это как “уз-

кую концепцию социализма”, Ганзелка и Зикмунд призывают перейти к

“широкой концепции социализма”, которая дает полную возможность пря-

мого активного участия самых широких слоев народа в решении основных

вопросов, фактически передает всю власть широким народным массам, “ак-

тивизирует все творческие силы народа”.

Недавно Ганзелка выступил в печати еще с одним заявлением (напри-

мер, беседа в журнале “Свет совету” (1968, № 20)), которое выдержано в та-

ком же тенденциозном недружественном духе» 54.

Заведующий отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабо-

чими партиями социалистических стран К.Ф.Русаков и заведующий отделом

пропаганды ЦК В.И.Степаков сопроводили «Заключение…» своим письмом.

«В указанном отчете Ганзелка и Зикмунд грубо извращают некоторые

периоды истории и современного развития Советского Союза, допускают

клеветнические измышления в отношении социалистической системы и

КПСС. Несмотря на то, что Ганзелка и Зикмунд, передавая свой отчет в ЦК

КПЧ и ЦК КПСС, подчеркивали его секретный и доверительный характер,

они, как объявила газета “Млада фронта”, дали согласие на публикацию от-

чета в печати. 18 и 19 мая с. г. этой газетой была почти полностью опублико-

вана 2-я глава отчета (“Два основных периода развития СССР”), в которой

наряду со многими другими измышлениями проводится мысль о том, что в

Советском Союзе до сих пор не устранены “деформации” сталинского перио-

да из партийной и общественной жизни. Антисоветские измышления содер-

жатся также в беседе с Ганзелкой и другими, опубликованной 14 мая с.г.

журналом “Свет совету”.

Бывший посол ЧССР в Советском Союзе т. О.Павловский в беседе с сов-

послом в ЧССР т. Червоненко (тел. № спец. 695–697 от 6 мая с.г.) поставил

вопрос о целесообразности приглашения в СССР в этом году Ганзелки и Зик-

мунда и о приеме их для беседы в ЦК КПСС. Сами Ганзелка и Зикмунд обра-

тились в ЦК КПСС с письмом, в котором также ставят вопрос о приезде в

Москву и беседе в ЦК КПСС по поводу их отчета.

Считали бы целесообразным внести следующие предложения.

1. Учитывая нынешнюю позицию Ганзелки и Зикмунда, опубликовав-

ших составленный в тенденциозном духе “закрытый” отчет о поездке в Со-

ветский Союз, от приглашения их в Москву воздержаться.

2. Поручить МИД СССР через посла ЧССР в СССР т. В.Коуцкого обратить

внимание чехословацкой стороны на опубликование в печати отчета Ган-

зелки и Зикмунда, а также выступлений Ганзелки с тенденциозным недру-

жественным освещением фактов, относящихся к жизни Советского Союза, и

клеветническими выпадами против политики КПСС, подчеркнув, что такие

выступления противоречат интересам советско-чехословацкой дружбы.

3. Поручить Агентству печати “Новости” (т. Бурков) и редакции “Лите-

ратурной газеты” (т. Чаковский) подготовить статьи по поводу антисовет-

ских выступлений Ганзелки и представить предложения в ЦК КПСС о их пуб-

ликации в советской и зарубежной печати» 55.

До вторжения оставалось 40 дней.

Один из руководителей советской разведки в середине 1960-х годов

(дальше «полковник госбезопасности Петров», он просил не называть под-

линное имя) первые советские беспокойства о чехословацких делах относит

к 1965–1966 годам. По времени они совпадают с завершением работы Ган-

зелки и Зикмунда над рукописью и передачей рукописи Брежневу. Именно

тогда стали известны выводы путешественников.

Никогда раньше чехи не позволяли себе такой честный, откровенный

диагноз больному советскому обществу. Новые подходы к практике социа-

лизма, как она сложилась в стране, доминирующей в Восточной Европе, от-

ражали не замеченные кремлевским руководством ростки нового самосо-

знания дружественных народов.

В шифровках от советской агентурной сети в Чехословакии полковник

госбезопасности Петров улавливал момент, казавшийся принципиальным.

«Осмысливая, к чему привели попытки соседних стран выбраться из

паутины или хотя бы ослабить ее натяг, чешские и словацкие интеллектуа-

лы в своей программе демократизации социализма исходили из признания

исключительно мирной эволюции общества. Процесс, который возглавил

Дубчек, в котором блистали Гольдштюккер, Вацулик, Млынарж, Шик, Ган-

зелка и Зикмунд, члены клуба КАН, другие глубокие люди, виделся плавным

течением, строго в берегах ненасильственных преобразований.

Но во всяком большом деле находятся экстремистские силы; они вно-

сят в мирный процесс свою собственную окраску, а она дает повод другой,

настороженной, стороне воспринять экстремизм как выражение самой сути

происходящего. Когда Андропов привлек меня к анализу обстановки, как она

складывалась в Чехословакии, из донесений разведки, довольно исчерпыва-

ющих, за два года до событий было ясно, что вызревают конфликтные обще-

ственные явления. Откровенно вам говорю, разведка передавала информа-

цию в Политбюро ЦК КПСС, ничего не утаивая.

Но в ЦК часто с опозданием вникали в обстановку и с еще большим

опозданием принимали решения. Анализ сводился к оценке, соответствует

ли происходящее тому, как это должно быть. Если не соответствует, значит,

это бесспорно плохо. Пражская весна не ложилась в господствующие в те

времена представления советского руководства об историческом развитии.

Раздражало, что неизбежность перемен понимает все чехословацкое обще-

ство. Очевидный мирный характер намерений пражских реформаторов ста-

вил наших теоретиков в трудное положение. Новый и непонятный для них

вариант демократизации (“социализм с человеческим лицом”) они приняли

за тихую контрреволюцию» 56.

Помощники Брежнева назвали отчет Ганзелки и Зикмунда «антисовет-

ским». Для функционеров средней руки это была команда «ату!». Как вспо-

минает Иржи Ганзелка, «еще недавно работники ЦК КПСС, (Колесников,

Громов, Удальцов), связанные с Чехословакией, относились к нам с очень ис-

кренней дружбой. В 1967 мы с моим другом с семьями полетели на отдых в

Крым и по пути сделали остановку в Москве. Встретив Колесникова и Удаль-

цова, я не мог поверить глазам. Ледяные лица! На мое приветствие даже не

кивнули. Как будто не они когда-то с двух сторон обнимали меня. Я спраши-

ваю: “Что случилось, скажите!” – “Ничего не случилось”. И снова ледяные ли-

ца» 57. Ганзелке и Зикмунду закрыли въезд в СССР.

Тысячи страниц документов, записей, набросков, битком набитые ящи-

ки фото- и киноматериалов из самого важного в их жизни путешествия, в та-

ких масштабах никому до сих пор не удававшегося, похоронены в подвалах

их домов в Праге и Готвальдове. Когда войска союзников по Варшавскому

договору войдут в Чехословакию, в Москве академик П.А.Капица, друг путе-

шественников, скажет сыну Андрею со свойственной великим людям образ-

ностью: «Видишь, большому медведю надо наступать на яйца осторожно…»58

Фотографии к главе 2

Город Зима. С семьей сибирского шофера Андрея Дубинина (в центре с внучкой) –дяди Евгения

Евтушенко.

Леонид Брежнев чешским путешественникам: «Мне известны все разговоры, которые вы

вели от Владивостока до Москвы…». 1964

«Мы понимаем, тяжело привыкать к друзьям, которые хотят дружбе служить, а не при-

служивать…». Из письма И.Ганзелки и М.Зикмунда Л.И. Брежневу. 1968

Иржи Ганзелка с автором книги в Сибири весной 1964…

…и в Москве четверть века спустя (1989).

Руководители Чехословакии Олдржих Черник, Александр Дубчек, Людвик Свобода, Йозеф Смр-

ковский, Прага, 1960- е годы

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «А если все не так?»

Брежнев пишет Дубчеку «личные письма». «Выходи из партии или

выполняй принятое решение». «Мир идет огромными шагами впе-

ред…» Бовин и Сынек на перроне Чиерны-над-Тисой. Как Шелест

получил «Обращение пятерых». Экономист Лисичкин: «Своих дру-

зей предали…» На иркутском партийном пленуме. Что думали о

чехах и словаках в КГБ. Ночной разговор с директором атомного

комбината в Сибири

Психические напряжения и расстройства в разной степени испытали

чехи и словаки, когда ночью, в полном неведении, проснувшись от грохота,

от телефонных звонков, от стука в стены соседей увидели за окном танки.

Есть соблазн собрать кричащие документы эпохи, и это кто-нибудь сделает,

но и без них можно представить, что значило для старшего поколения, кото-

рое помнило Мюнхен 1938 года, проснуться в 1968-м и снова увидеть во-

шедшие ночью чужие войска. Неуместно здесь играть словами, но что де-

лать, если для людей, для очень многих, свет танковых фар в той оглуши-

тельной ночи был как приход конца света.

Из воспоминаний, мною записанных, для начала приведу рассказ Иржи

Ганзелки.

«…Все как в лихорадке. Мы видели, что-то готовится, руководство пар-

тии заседает почти беспрерывно, стало недоступно, со всех сторон приходят

новости, самые противоречивые. Говорят, советские войска уже на границе,

готовы войти; волнение в обществе огромное. Никто не думает о работе, все

становится второстепенным. Последние дни перед интервенцией как один

лихорадочный сон. Я несколько раз был у председателя Госплана Франти-

шека Власака, к нему стекались новости. Люди собирались и обменивались

информацией. Много сообщений, путанных, ненадежных, все смешивалось,

никто ничего толком не знал.

Двадцатого августа хуже всего. Непонятно, что делать. Не все верят, но

все знают, что войска в полной готовности. Я среди тех, кто исключает воз-

можность военного вмешательства; все-таки есть Варшавский договор, за-

прещающий что-либо подобное. И когда Брежнев на прямые вопросы в Бра-

тиславе отвечал – “ваше дело”, это означало, во всяком случае, что войска к

решению проблем привлекаться не будут. Хотя сам он уже прекрасно знает,

что предстоит. У нас готовится чрезвычайный 14 съезд КПЧ, прошли выборы

делегатов. Большинство – сторонники дубчековских реформ, съезд наверня-

ка поддержит новый курс. Москва торопится опередить, сорвать работу

съезда.

День 20 августа я провожу в обществе старого друга. Отто Клички, он

заместитель министра иностранных дел, известный у нас человек, опытный

дипломат. Мы с женой и Отто приглашены в резиденцию югославского

посла. За столом те же разговоры, что повсюду: войска придут, не придут.

Оба собеседника реалисты, а я выгляжу наивным, каким, впрочем, бываю ча-

сто; хочется верить, что нравственность в политике все же существует,

должна существовать.

Думаем, что делать, если войска придут. Югославский посол уверяет,

что в такой ситуации, случись это в Югославии, все здоровые мужчины,

натянув тяжелые сапоги, с рюкзаком за плечами ушли бы воевать в горы. Мы

с Отто другого мнения. У нас такого не будет, наши люди уважают человече-

скую жизнь. Если в конфликтной ситуации кровопролитие можно исклю-

чить, чехи до последнего стараются договариваться. К тому же мы надеемся,

почти уверены, что это только угрозы, а на деле между нашими народами

серьезного конфликта быть не может. В 22 часа 30 минут в резиденцию

посла по специальному передатчику приходит сообщение из Белграда; вой-

ска на пути в Прагу. Это канал связи югославского министерства иностран-

ных дел со своими посольствами по всему миру. Мы были так взволнованы,

что вряд ли я вспомню первую реакцию. Реакция у всех одна: они уже здесь!

Мы решаем разойтись по домам. Друзья будут звонить, надо что-то де-

лать, каждый хочет быть у рабочего или домашнего телефона. Быстро про-

щаемся и пешком идем домой. Было около половины двенадцатого ночи, ко-

гда на улице послышался гул. Это шли низко над Прагой тяжелые “Антоно-

вы”. Гул страшный, мы с женой идем молча. Самолетов почти не видно, они

летят с погашенными огнями, различить можно темные тени, плывущие по

небу, как стая больших рыб в воде.

Дома я звоню друзьям, говорим коротко: знаешь? – не знаешь? Вся Пра-

га висит на телефонах. Я звоню в Готвальдов Миреку, но не застаю; очевид-

но, он у друзей. Около половины первого или в час звонит старый друг Ми-

рослав Елинек, главный редактор “Млада фронта”. Скоро он подъезжает к

нам. Мы знаем, до утра спать не будем, быстренько перекусываем и догова-

риваемся, как поддерживать связь, когда город будет оккупирован, где ис-

кать друг друга.

Мы жили На Мичанце, это возвышенность над городом. Стоим на тер-

расе, видим небо и весь город. В домах зажигают огни, и около часа ночи вся

Прага освещена. В половине первого от аэропорта по Ленинскому проспекту

загромыхали танки. Колонны танков. К рассвету они идут в 300–400 метрах

от нашего дома. А когда рассвело, танки оказались совсем близко, один стал

шагах в пятидесяти. Орудия у всех направлены в сторону города. А на том,

что к нашему дому ближе, башня начала вращаться, и жерло уставилось на

террасу, где мы стояли» 1.

Москве все виделось иначе.

Никто не ожидал от чехов такой дерзкой, прямо-таки вызывающей

оценки пройденного вместе пути: «Перед экономикой выдвигались нере-

альные задачи, трудящимся давались иллюзорные обещания. Эта ориента-

ция углубляла неблагоприятную, не отвечающую национальным условиям

структуру производства, тормозила развитие услуг, вела к нарушению рав-

новесия на рынке, ухудшала международное положение нашей экономики,

особенно условия обмена нашего национального труда с заграницей, и в

конце концов должна была валиться в застой…»

Это из апрельской «Программы действий КПЧ».

Как они смеют так писать?

Они кто – югославы? Румыны? Китайцы?

Оставлять такие выпады без ответа Кремль не мог, если так пойдет,

другие народы, с нами связанные, всем нам обязанные, тоже начнут реаги-

ровать на трудности болезненно, искать снова смысл существования, пере-

писывать новейшую историю. Пойдет такая во все стороны цепная реакция,

что не удержать развал социалистического мира, пока пристегнутого, не-

смотря ни на что, к российской цивилизации. Такими или примерно такими

были умствования Москвы.

На этом отрезке истории наша цивилизация оказалась во власти кучки

посредственностей, самих себя назначивших править империей, края кото-

рой они едва различали давно не молодыми глазами. Мудрость уступила ме-

сто воинственности, мы почти не выходим из войн с врагами внешними и

внутренними. Воинственности у нас в крови, как гемоглобина. И когда со-

седний народ вдруг попробовал жить иначе, как живут другие европейцы,

как когда-то жил он сам, открыто выражать свои мысли, обходиться без цен-

зуры, придать мироустройству, как бы оно ни называлось, спокойные черты,

Москва занервничала настолько, что от нее всего можно было ожидать. Тем

более в ситуации путаной: враг вроде бы внутренний, свой, даже «братский»,

но юридически внешний.

Если власть настораживала каждая строптивая индивидуальность, то

можно представить, что она чувствовала, когда вернуть свою индивидуаль-

ность захотел целый народ. Чехословацкие реформы ставили под сомнение

уверенность кремлевских лидеров в их избранности или, по Л.Зорину, «гене-

тической элитарности».

Лучшие европейские умы присматривались к усилиям пражских ро-

мантиков трансформировать одну хозяйственную систему в другую и убеж-

дали Москву, что странам, связанным в общий блок, это ничем не грозит, но

может появиться новый опыт, полезный всем. Было очевидно, что дом раз-

валивается, жить в нем опасно, кто-то должен начать реконструкцию, не до-

жидаясь обвала стен. Реформаторы, принимаясь за дело, гнали из памяти

уроки сталинского СССР и готвальдовской ЧССР, старались забыть о проли-

той в таких случаях крови и с упованием на успех начинали ломать под до-

мом фундамент, на котором держался не только их дом, но квартал. На языке

ортодоксов это было перерождение компартии в социал-демократическую,

отход от принципов марксизма-ленинизма, начало движения Чехословакии

к буржуазной республике. Как ни относиться к идеологам Кремля сорок лет

спустя, их оценка тогдашнего вектора движения была безошибочной.

…Брежнев пишет письмо Александру Дубчеку, или Саше, как по праву

старшего обращается к нему. «Сижу, сейчас уже поздний час ночи. Видимо,

долго еще не удастся уснуть, в голове теснятся впечатления от только что

закончившегося Пленума ЦК КПСС и разговоров с секретарями ЦК республик

и обкомов партии. Пленум прошел хорошо. Если сказать коротко, на Пленуме

речь шла о нынешнем обострении классовой борьбы между двумя мировы-

ми системами, о месте и роли в этой борьбе коммунистических партий, рабо-

чего класса, социалистического лагеря и сил мирового коммунизма…»

На настольном календаре 15 апреля 1968 года.

«…И, как всегда, в таких случаях думаешь не только о своих делах, но и о

своих друзьях, братьях, борющихся рядом, в одной линии нашего обширного

и сложного фронта. Хотелось бы вот сейчас побеседовать, посоветоваться с

тобой, но увы, даже и по телефону звонить сейчас поздно. Хочу положить

свои думы на бумагу, не очень заботясь об отшлифовке выражений…» 2

Брежнев поднимает голову.

За столом члены Политбюро и секретари ЦК КПСС. Это их идея послать

Дубчеку личное письмо, ни к чему не обязывающее, и попытаться располо-

жить к себе, пока события не зашли слишком далеко. Жаркий полдень, солн-

це бьет в высокие кремовые шторы. Брежнев пишет под диктовку соратни-

ков, но своей рукой; у него почерк прилежной курсистки, округлый и четкий.

Как это выглядело, мне потом расскажет А.М.Александров-Агентов, помощ-

ник Генерального секретаря:

«Хорошо помню то заседание Политбюро. Пятнадцать человек сидят и

редактируют письмо Дубчеку. Каждый вносит свои поправки, спорят друг с

другом. Бурные события в Чехословакии для нас совершенно неожиданны.

Это не то, что восстание в Венгрии. Там все более или менее ясно: под окна-

ми Андропова вешали вниз головой коммунистов. А в Чехословакии идет

бескровный политический процесс, очень быстро развивающийся. Это вы-

зывало у наших товарищей оторопь» 3.

Раздражала странная лексика реформаторов, у коммунистов не приня-

тая. «Интеллектуалы Европы…», «Идеологи пытаются обезоружить разум…»,

«Мы за господство терпимости и разнообразия…». Где тут марксизм? На

площади хлынул революционный романтизм; коробит и задевает взаимная

у чехов симпатия «верхов» и «низов». И сильно раздражает своеволие. «Вы

думали, что, поскольку вы были у власти, вы могли делать все, что вам нра-

вится, – скажет потом Брежнев Богумилу Шимону, соратнику Дубчека. – Это

была ваша основная ошибка. Даже я не могу делать, что хочу» 4.

Тут важно вот это – даже я.

Брежневу не хочется верить, что Дубчек, воспитанный в СССР, вернув-

шийся в Чехословакию семнадцатилетним, верный ленинским идеалам, ка-

ких у кремлевского руководства давно не было, задумал порвать с социа-

лизмом. Как он порвет? Даже реформировать свою страну без советской

поддержки он не может и отлично это знает. Потому ищет у Брежнева пони-

мания, почтительно держит себя с ним как со старшим. В брежневских пись-

мах – «Дорогой Саша…», в дубчековских ответах – «Дорогой Леонид Ильич…».

У Дубчека и Брежнева разные СССР.

Для первого – это молодое государство рабочих и крестьян, страна пя-

тилеток, стахановского труда, героических папанинцев, перелета Чкалова

через полюс в Америку. «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…»

Рабочие Европы и всего мира видят в русской революции начало новой ис-

тории человечества. Не только чехи, многие европейские интеллектуалы, в

том числе известные, признавали будущее за Советским Союзом.

А для второго – это всегда окруженная врагами, дразнящая мировой

империализм, сильная военная держава с ракетно-ядерными установками и

с мессианским предназначением. Страна, где на кухнях, убавив громкость

радиоприемников, сквозь треск глушилок интеллигенция ловит чужие пе-

редачи, переписывает запретные песни Б.Окуджавы, В.Высоцкого, А.Галича.

Члены и секретари Политбюро, командующие войсками, даже генералы КГБ

на подмосковных дачах этим тоже грешат, довольные своею смелостью, ил-

люзией единения с народом.

Брежнев продолжает письмо.

«…Дорогой Александр Степанович! – он водит ручкой по бумаге, слушая

подсказки. – Я искренне надеюсь, что ты поймешь и извинишь мою откро-

венность, зная, что она вытекает из добрых чувств. Как своему товарищу, хо-

чу высказать некоторые мысли, которые меня беспокоят… Читая ваши мате-

риалы, создается впечатление, что в сложившейся обстановке вы пытаетесь

найти немедленное разрешение всех накопившихся вопросов. Такое желание

можно понять. Однако скажу откровенно – жизнь и опыт показывают, что

нередко поспешность в исправлении недостатков, ошибок, разрешение воз-

никших вопросов, желание решать все разом может повлечь за собой новые,

еще более тяжелые ошибки и последствия. Поэтому хочется сказать, не ви-

дишь ли ты опасности в том, что одновременное разрешение широкого кру-

га сложных проблем, по которым могут возникнуть разногласия, может за-

труднить начатый сейчас весьма важный процесс консолидации…» 5

О том, как коллективно сочинялись брежневские личные письма мне

расскажет и посол в Чехословакии С.В.Червоненко. «Мы сидели за столом в

один ряд, а Брежнев против нас. Чтобы придать больше, так сказать, довери-

тельности, решили не на машинке печатать письмо Дубчеку, а он садился и

своей рукой писал. Мы обсуждали все фразы. И когда писать “Александр”, а

когда “Саша”. Он ему обычно говорил – Саша… И на полутора или двух руко-

писных страницах выражалось беспокойство нашего руководства: ссылка на

народ, что люди переживают – участники освобождения. Вы представляете,

как следовало писать, чтобы напомнить прошлое и привлечь внимание к

настоящему. И такие обороты: “Я с тобою…”, “Ты помнишь…”, “Когда были в

Праге, ты сказал…”, “А события вот как…” И все подводится к мысли: ты же

сам понимаешь, это может прахом пойти, в общем, подумай обо всем, ты же

пользуешься уважением. Раз твое влияние такое, надо прекратить антисове-

тизм. Это рабочие формулировки, все укладывалось в простые фразы. Пись-

ма Брежнева Дубчеку старались отправлять не через меня, как официальное

лицо, а через кого-то, посылали специального человека, чтобы подчеркнуть

доверительные отношения» 6.

Письмо от 15 апреля уместилось на пяти страницах. «Письмо это я по-

сылаю тебе неофициально. Поступить с ним ты можешь, как найдешь нуж-

ным. По-дружески крепко жму твою руку. Л.Брежнев» 7.

К концу лета, когда ввод войск был предрешен, письма Брежнева в Пра-

гу будут отличаться от прежних, словно их готовили другие люди. Но сочи-

нители останутся те же, а сами события, набирая обороты, потребуют иной

тон.

«После состоявшегося 13 августа продолжительного телефонного раз-

говора с Вами я вынужден вновь обратиться к той же теме. Я делаю это по-

тому, что поводом к этому служат некоторые моменты этого разговора, ми-

мо которых я не имею права и основания пройти… Вы должны понять, что

сложность положения КПЧ , организованные атаки правых антисоциалисти-

ческих и контрреволюционных элементов беспокоят нас. Именно поэтому я

решил позвонить вам в надежде получить должные ответы. Хочу быть от-

кровенным и сказать, что по вопросу о мерах воздействия со стороны КПЧ на

средства массовой информации и по существу ответа не получил. Какие кон-

кретные меры принимаются на этот счет Президиумом ЦК КПЧ?» 8

Стиль становится кратким, тон – императивным.

«По кадровым вопросам. В Чиерне-над-Тисой вы твердо заявили нам,

что Вами будут освобождены от обязанностей тт. Кригель, Цисарж, Пеликан.

В беседе по телефону по этому вопросу Вы почему-то проявили нервозность.

Трудно было понять, чем она вызвана, и тем более я не понял, что предпри-

нимается в этом направлении. Я не хочу давать преждевременной оценки

этому, на что это промедление рассчитано, и поэтому решил просить Вас от-

ветить мне через т. Червоненко. Л.Брежнев» 9.

По наблюдениям психологов, в привязанностях, дружбе, даже в любви,

внешне выражающих себя как отношения партнерства, глубоко спрятан за-

ряд воинствующей конфликтности; при разрушении прежних связей, когда в

партнере перестают видеть равного себе, скрытая энергия внезапно, совер-

шенно немотивированно, может дать ужасающий выброс ненависти и агрес-

сии. Удержать, подавить в себе разряд можно только страхом за себя и за

собственную власть. Похоже, до последнего дня у Брежнева были сомнения,

но лидеры дружественных стран, особенно ветераны коммунистического

движения Ульбрихт, Гомулка, Живков, помогли ему от страха избавиться.

Любой из брежневского окружения, приученный чувствовать связь

между тоном разговора и скрытыми намерениями, прочитал бы между строк

последних писем, что притихшие в августовских лесах, замаскированные

ветками танковые дивизии в Западной Украине, в ГДР, в Польше, с полными

баками горючего, уже в состоянии боевой готовности и только ждут приказ.

Мысль о возможных грядущих сложностях с Чехословакией осенила

Брежнева задолго до того, как в Праге к власти пришел Дубчек. В мае 1966

года из Египта вернулся служивший там старшим группы советских военных

при генеральном штабе египетской армии генерал А.М.Майоров. Перед

назначением на должность командарма 38-й армии генерала пригласили на

беседу в ЦК КПСС. Брежнев вспомнил, как эта армия десять лет назад «ходи-

ла в Будапешт», и сказал, по словам генерала, доверительным тоном: «Надо

посматривать теперь севернее. На Прагу. И, по возможности, иметь больше

друзей в чехословацкой армии… Это нужно для партии» 10.

Это я выделил курсивом последние слова, хочу задержать на них вни-

мание. Они адресованы не соратнику по партии, а боевому генералу, для ко-

торого нет, быть не может, словосочетаний случайных в устах верховного

главнокомандующего. Зная о последовавших через два года событиях, мож-

но гадать, не в те ли дни по неведомым нам признакам у Брежнева впервые

шевельнулось предчувствие или интуитивная догадка о неизбежном гряду-

щем противостоянии?

Со временем и генерал Майоров изумится предвидению Брежнева, но

кто знает, где граница между проницательностью и простым человеческим

страхом после венгерских событий.

Весной и летом 1968 года окружение тянуло Брежнева, как канат, в

разные стороны. Это наблюдал помощник Андрей Михайлович Александров-

Агентов, один из старейших советских дипломатов, работавший в Швеции

при умной и деликатной А.М.Коллонтай. Когда в брежневском кабинете кто-

то предлагал с чехами «не цацкаться», когда приносили чехословацкие газе-

ты с карикатурами на Брежнева, укоряли за попустительство и медлитель-

ность и подталкивали к действиям, помощник знал, что следом к Леониду

Ильичу зайдет, например, посол Червоненко, убеждая, что обстановка для

жестких мер не созрела, и если поступать с чехами круто, «будет кровавая

бойня» 11. Перетягивание каната затягивалось.

Документы по чехословацкой проблематике готовили Отдел по связям

с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран

(К.Ф.Русаков) и Министерство иностранных дел СССР (А.А.Громыко); у них

собственные каналы информации. Но были и общие, вроде шифрованных

сообщений из советских посольств, данные разведок (КГБ, Генерального

штаба, Объединенной группы войск стран – участниц Варшавского догово-

ра), распечатки радиоперехватов Гостелерадио. Они отличались фактурой,

но не выводами; выводы были растворены в атмосфере, которой все одина-

ково дышали, под них искали доказательства, иногда реальные, чаще наду-

манные или организованные. Как мне потом скажет К.Т.Мазуров, из всех ис-

точников информации члены Политбюро предпочитали обзоры ТАСС («для

служебного пользования»); они короче, не требуют умственного напряже-

ния, а направленность одна 12.

За день на столе помощника вырастала гора бумаг, надо прочитать три-

ста-четыреста страниц. Брежнев приезжал на работу обычно в десять утра,

помощник был на месте в восемь тридцать. На пишущей машинке составлял

выжимку неотложного и докладывал сам или через секретаря, как минимум,

дважды в день. Если Брежнев был дома на Кутузовском или за городом в За-

видове, помощник отправлял ему сводки фельдсвязью 13.

Мне рассказывал академик Г.Арбатов:

«О Чехословакии я с Брежневым и Андроповым говорил напрямую. Мои

аргументы сводились к тому, что мы ведем себя непоследовательно. У нас

был ХХ съезд партии, осудивший культ личности. А в ряде стран остаются

памятники Сталину, улицы и площади носят его имя. И ничего! Теперь: чехи

явно идут вперед, опережают нас в темпах демократизации общества. Мы

отстаем, чувствуем себя уязвленными. Обидчивость и раздраженность ска-

зываются на наших решениях. Не я один, многие об этом говорили. Брежнев

от таких разговоров отмахивался, а Андропов стоял на своем: “А если это вы-

льется в вооруженное восстание?!”» 14.

Вернувшись из Чехословакии, консультант ЦК КПСС А.Е.Бовин, близ-

кий к Брежневу, пользовавшийся его доверием, 18 января 1968 года передал

ему записку «К урокам чехословацких событий». Из анализа вытекала необ-

ходимость «разобраться в чрезвычайно сложной, противоречивой, запутан-

ной картине общественной жизни братских стран, отделить здоровые пер-

спективные процессы от наносных, искажающих их явлений, понять, какие

социальные группы (и какие лидеры) представляют те или иные тенденции.

Если не сделать этого, то мы рискуем поддержать не те силы и тенденции,

которым принадлежит будущее» 15.

Бовин был из той горстки умных, просвещенных, мыслящих людей,

близких к вершинам власти, которые надеялись умягчить ее нравы в усло-

виях, когда власть, используя их интеллект, терпела их и позволяла больше,

чем другим. В кремлевских коридорах их с усмешкой относили к «вольно-

думцам», но интеллектуалы другой судьбы, далекие от власти, гонимые ею,

связывали их имена с самой властью. Это тривиальное, из глубины веков,

размежевание свойственно было и новейшей российской истории: многие

умы, в обществе хорошо известные, оказались разделенными собственными

представлениями о том, как в выпавших на их долю обстоятельствах быть,

говоря старомодно, полезными Отечеству.

Александр Бовин, его друг Николай Шишлин и не одни они в группе

консультантов обладали познаниями и интеллектом, превосходившим уро-

вень вождей, которым они писали речи и доклады, потом изучавшиеся мил-

лионами людей как новое слово в теории единственно верного учения. Это

были светлые головы, нестандартные личности. Задолго до пражских ре-

форматоров им тоже хотелось придать политическому устройству своей

страны, ее репутации в мире «человеческое лицо». Мало кто представлял,

чего стоило, например, Бовину, этому философу, гуляке, интеллигенту,

встроиться в партийный аппарат, жить по его законам. От аппарата зависе-

ло, в конечном счете, что будет с его служебными записками по проблемам

мировой политики. И когда его тексты попадали на стол к чуждым ему лю-

дям и увязали в трясине, исчезали бесследно, от бессилия он страдал, не по-

давая вида.

После встреч в Чиерне-над-Тисой Бовин написал еще одну записку – «К

вопросу о “крайних мерах”». Свободный и раскрепощенный бовинский ум

предложил свой анализ ситуации. Он был единственным из сотрудников ап-

парата ЦК КПСС, кто официально доказывал, что в сложившейся ситуации

применение военной силы в Чехословакии «создаст такие трудности, кото-

рые вряд ли компенсируются возможным политическим выигрышем».

До возвращения Брежнева из Крыма, 14 августа Бовин показал бумагу

Андропову, советуясь, не переслать ли ее, не теряя времени, на юг, чтобы у

Леонида Ильича было время вчитаться и подумать. «Не высовывайся!», – по-

советовал Андропов. Когда Брежнев вернулся в Москву, он принял Бовина,

выслушал его выводы. «Мы с тобой не согласны, – отрезал Брежнев. – Прин-

ципиально… А дальше так – или уходи, выходи из партии, или выполняй

принятое решение». Как потом напишет Бовин, «выходить из партии я был

не готов. Как прыжок в ничто…» 16.

Под конец лета главы дружеских партий Восточной Европы собираются

с семьями в Крыму, в окрестностях Нижней Ореанды. Меж сосновых стволов

море. Брежнев приглашает гостей, поодиночке или группой, в каменный

грот на берегу. Владислав Гомулка, Вальтер Ульбрихт, Тодор Живков, Янош

Кадар прогуливаются по аллеям, уже выговорившись друг другу и не зная,

что добавить. Ждут от Брежнева решения. Упрекают в затягивании, в слабо-

сти духа. Нетерпеливее других Гомулка и Ульбрихт, единственные, позволя-

ющие себе обращаться к Брежневу на «ты» и по имени: «Ты решай, Леня…»

Как у всех не вполне уверенных в себе людей, осознание своей ущерб-

ности обостряло обидчивость Брежнева. В письме Дубчеку от 16 августа, ко-

гда он еще колебался, принимать ли окончательное решение (он вообще из-

бегал принимать решения), Брежнев настаивает, и это было ему важней

многого другого, отстранить от должностей Кригеля, Цисаржа, Пеликана.

Казалось, для судеб Европы, по Брежневу, нет проблемы актуальнее. Но Дуб-

чек не спешит уступить, а это задевает самолюбие Брежнева болезненней,

чем мифическая угроза социализму. Его иногда притормаживало трезвое

понимание своих возможностей. По воспоминаниям Александрова-Агентова,

у Брежнева никогда не было убежденности, что он что-то знает лучше дру-

гих. «Как-то мне говорил, что самая лучшая должность – секретарь обкома:

тут по крайней мере можно все своими глазами посмотреть, руками пощу-

пать, на поле побывать и на заводе. Знаешь все, чем руководишь. А теперь на

все смотришь через бумагу. Он страдал от этого» 17.

Психиатры будут сравнивать феномен Брежнева и многих из его окру-

жения с поведенческим комплексом евнухоидов; для них болезнен любой

намек на их несостоятельность. Они становятся подозрительны, им всюду

мерещится обман. Напоминание об ущербности, даже косвенное, вызывает

демонстративные истерические вспышки. Но Брежнев позволял их себе

только в узком кругу, в отсутствие оппонентов. На переговорах в Чиерне-

над-Тисой, когда участники смотрели друг другу в глаза, Брежнев держал се-

бя в руках.

Окружение знало о слабости Брежнева; он часто впадал в сентимен-

тальность. Я сам видел, как в Улан-Баторе он вытирал слезы, когда вырос-

шие среди монголов русские люди («местные русские»), участники войны,

при нем вспоминали бои под Москвой, как в артдивизионе солдаты грели

замерзшие руки в гривах монгольских лошадей. Он слушал, и по его щекам

текли слезы.

В середине августа при очередном обсуждении чехословацкой пробле-

мы у Брежнева нарушилась дикция и появилась слабость; он вынужден был

прилечь на стол. По свидетельству Косыгина, сидевшего с Брежневым рядом,

он видел, как тот постепенно стал утрачивать нить разговора, «язык у него

начал заплетаться, и рука, которой он подпирал голову, стала падать». Вы-

званный в ЦК академик Е.И.Чазов нашел Брежнева лежащим в комнате от-

дыха. «Он был заторможен и неадекватен… что-то бормотал, как будто бы во

сне, пытался встать». По мнению врачей, так он реагировал на снотворное,

которое принимал, когда нервничал. «Это был для нас первый сигнал слабо-

сти нервной системы Брежнева…» – напишет потом Чазов 18.

На заседании Политбюро, когда решение о вводе войск было принято,

Брежневу доложили, что в чешском детском саду под Прагой по обмену меж-

ду предприятиями отдыхают дети с Урала. «Всем, кто был тогда в кабинете

Генерального секретаря (в дни ввода войск мы практически не выходили из

здания ЦК, жили там почти на казарменном положении), стало не по себе.

Легко представить, что могло произойти, если чехи, вопреки ожиданиям,

окажут сопротивление и в районе детского сада начнутся бои. Брежнев

страшно разволновался, изменился в лице. Как же так, через три дня войдут

войска, ситуация непредсказуема, а там наши дети. Нервы не выдержали, он

стал говорить на высоких тонах, по щекам потекли слезы. Я достал валерь-

янку, она всегда была при мне, и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич

дал указание любым способом вернуть ребятишек на родину», – вспомнит

К.Ф.Катушев, секретарь ЦК КПСС 19.

И вот последнее письмо Брежнева в Прагу от 17 августа 1968 года, уже

от имени Политбюро ЦК КПСС в адрес Президиума ЦК КПЧ : «Политбюро ЦК

КПСС хотело бы со всей серьезностью подчеркнуть неотложную необходи-

мость выполнения обязательств… Промедление в этом деле крайне опасно.

Направляя это письмо, Политбюро ЦК КПСС выражает уверенность, что Пре-

зидиум ЦК КПЧ отнесется к нему со всем вниманием, правильно поймет

нашу тревогу и озабоченность…» 20

До вторжения оставалось три дня.

Брежнев просил П.Е.Шелеста добиться от чехословацких «здоровых

сил» коллективного приглашения союзных войск и создания переходного

«рабоче-крестьянского правительства». Задуман был переворот. Существует

свидетельство Василя Биляка, будто бы по поручению Кольдера, члена Пре-

зидиума ЦК КПЧ, обращение передал в Братиславе Брежневу Радко Каска,

его помощник; Биляк тогда попросил Брежнева только об одном – принять

Каску. Проверить это было невозможно; Биляк, по его словам, сам письмо не

подписывал, а из тех, чьи подписи там оказались, никого нет в живых. Коль-

дер умер после тяжелой болезни в 1972 году, а Радко Каска, занявший пост

министра внутренних дел, через год (1973) погиб в авиакатастрофе в Поль-

ше.

Убедительнее версия Шелеста. По его словам, он «встречался, чтобы

сколотить такую группу, с Биляком и Ленартом. С Ленартом встречался в

Крыму по поручению, а с Биляком два раза в Закарпатье на границе. Там пе-

редавали “эстафету дружбы”, под этим прикрытием встречался. И на Бала-

тоне, когда отдыхал там с группой чехов. На Балатон я инкогнито приезжал

по поручению Брежнева. “Тебе надо обязательно с Биляком поговорить,

узнать, какая там обстановка”. Это уже в преддверии… Был где-то июль ме-

сяц» 21.

С Петром Ефимовичем Шелестом мы говорили 14 марта 1991 года у не-

го дома в Москве, на Большой Бронной. Четыре года спустя вышла его книга

«…Да не судимы будете. Дневниковые записи, воспоминания члена Полит-

бюро ЦК КПСС» (1995). Некоторые детали, мною в свое время записанные, в

книге опущены или с устным рассказом расходятся. Я изложу версию, как ее

услышал тогда от Шелеста и сохранил в магнитофонной записи.

Итак, 20 июля 1968 года военно-транспортным самолетом ВВС Шелест

по поручению Брежнева вылетает из Киева в Будапешт. На аэродроме его

встречает помощник Яноша Кадара, не подозревающий, зачем в страну тай-

но прибыл один из высшего советского руководства. «Я прямо с аэродрома

поехал к Кадару, передал ему привет от Леонида Ильича, от всех нас. «С чем

ты приехал?» – «Приехал, – говорю, – встретиться с Биляком».

Я спросил Шелеста, сообщил ли он Кадару о цели поездки – сколотить

группу чехов для государственного переворота. «Нет, я сказал ему: для пере-

говоров».

Под вечер Шелеста поселили на двухэтажной даче Кадара у озера. По

соседству, шагах в пятистах, отдыхал Биляк с семьей. Предусмотрительный

Шелест просил все сделать так, чтобы никто о встрече не узнал. С ним при-

летели из Москвы два офицера КГБ. Один Шелеста охранял, другой устанав-

ливал на даче потайное устройство для записи разговора с Биляком. С помо-

щью венгерского товарища, прикрепленного к Шелесту, прилетевшие офи-

церы разыскали Биляка, договорились о времени и месте встречи.

Ночью Шелест и Биляк обнялись на берегу озера.

Биляк предложил тут же поговорить, не откладывая, но Шелест насто-

ял пойти к нему на дачу. Записывающее устройство уже было наготове. Раз-

говор, по словам Шелеста, продолжался с 12 часов ночи до 5 часов утра. «Я

говорю: надо организовать группу. Ты можешь дать нам список людей, на

которых мы можем ориентироваться? Помялся он, помялся: могу, Петр Ефи-

мович, могу. Это опасно для нас, но я могу. Единственное, это надо Дубчека

спихнуть. А если мы этого не сделаем, то надо вводить войска. Это первый

мне Биляк сказал» 22.

На встрече руководства союзных стран в Братиславе (с 1 по 3 августа

1968 года) Биляк передал Шелесту список чехословацких политических дея-

телей, подписавших обращение к советскому руководству о вводе войск и на

кого можно опираться при подготовке переворота. Это было так: утром 3 ав-

густа в Братиславе к Шелесту подошел резидент КГБ: «Петр Ефимович, с ва-

ми хочет поговорить Биляк наедине и чтобы никто не знал». Шелест попро-

сил резидента устроить встречу в мужском туалете. Во время очередного пе-

рерыва, удостоверившись, что в туалете никого нет, резидент подошел к

Шелесту: «Петр Ефимович, можно!» «Я туда, и Биляк туда. Это было под ве-

чер, часов в восемнадцать – девятнадцать, уже смеркалось. Ну, говорю, как,

Вася? Он вынимает конверт, руки у него дрожат. Я разворачиваю, читаю…»

Это был список чехословацких политических деятелей, подписавших

обращение к советскому руководству о вводе войск и на кого можно опи-

раться при подготовке переворота. «…Из туалета мы вышли по одному, я по-

торопился к себе, у каждого была отдельная комната, еще раз перечитал. Ну

что же, надо докладывать нашему главе Брежневу. Захожу к Брежневу, а у

него кто-то из наших. “Леонид Ильич, мне надо с вами поговорить…” А он:

“Говори!” – “Я с вами хочу поговорить наедине”. Он закончил прерванный

моим приходом разговор, и когда третий человек ушел, я говорю: “Леонид

Ильич, у меня есть письмо”. Он растерялся: “Какое письмо?” – “То, что я обе-

щал дать, письмо о группе, которая…” Он взял письмо трясущимися руками.

Потом обнял меня: “Я тебя не забуду до конца!” Это письмо было оглашено

на закрытом заседании глав государств там же, чехов при этом не было…» 23

Сохранились два варианта обращения. Одно в том виде, каким его

написали авторы, второе чуть поправлено стилистически, скорее всего, со-

ветской стороной.

Приведем подлинник:

«Уважаемый Леонид Ильич, с сознанием полной ответственности за

наше решение обращаемся к Вам со следующим нашим заявлением.

Наш по существу здоровый послеянварский демократический процесс,

исправление ошибок и недостатков прошлого, и общее политическое руко-

водство обществом постепенно вырывается из рук центрального комитета

партии. Печать, радио, телевидение, которые практически находятся в руках

правых сил, настолько повлияли на общественное мнение, что в политиче-

ской жизни страны сейчас без сопротивления общественности начинают

принимать участие элементы, враждебные партии. Они развивают волну

национализма, вызывают антикоммунистический и антисоветский психоз.

Наш коллектив – руководство партии – совершил ряд ошибок. Мы не

смогли правильно защитить и провести в жизнь марксистско-ленинские

нормы партийной жизни, и прежде всего принципы демократического цен-

трализма, руководство партии уже не способно в дальнейшем успешно за-

щищаться перед атаками на социализм, не способно организовать против

правых сил ни идеологического, ни политического отпора. Само существо

социализма в нашей стране стоит под угрозой.

Политические средства и средства государственной мощи в нашей

стране в настоящее время уже в значительной степени парализованы. Пра-

вые силы создали благоприятные условия для контрреволюционного пере-

ворота.

В такой тяжелой обстановке обращаемся к вам, советские коммунисты,

руководящие представители КПСС и СССР, с просьбой оказать нам действен-

ную поддержку и помощь всеми средствами, которые у вас имеются. Только

с вашей помощью можно вырвать ЧССР из грозящей опасности контррево-

люции.

Мы сознаем, что для КПСС и СССР этот последний шаг для защиты со-

циализма в ЧССР не был бы легким. Поэтому мы будем изо всех своих сил бо-

роться собственными средствами. Но в случае, если бы наши силы и возмож-

ности были исчерпаны или если бы не принесли положительных результа-

тов, то считайте это наше заявление за настойчивую просьбу и требование

ваших действий и всесторонней помощи.

В связи со сложностью и опасностью развития обстановки в нашей

стране просим вас о максимальном засекречивании этого нашего заявления,

по этой причине пишем его прямо лично для Вас на русском языке. Индра,

Кольдер Драгомир, Капек, Швестка, В.Биляк» 24.

В своей книге «ХХ век как жизнь» Бовин напишет: «Засекречивание бы-

ло обеспечено. Я, например, узнал имена “подписантов”, только прочитав га-

зету “Известия” от 17 июля 1992 года. Расследование производил мой друг

Леня Шинкарев» 25.

Тремя днями раньше, во время встречи советской и чехословацкой де-

легаций на железнодорожной станции Чиерна-над-Тисой, когда план воен-

ной операции уже витал в воздухе, но чехословаки не принимали его всерьез,

считали саму мысль абсурдной и невозможной, на скамейке в ночном при-

станционном сквере сидели двое: Александр Бовин – консультант Брежнева

и его друг Иван Сынек – помощник Дубчека.

Той ночью в сквере Бовин сказал Сынеку: через две-три недели встре-

чай наши танки в Праге.. Он надеялся предупредить Дубчека о серьезности

намерений Брежнева и его окружения. Доверительная информация от Бови-

на, пусть после пары рюмок сливовицы в привокзальном буфете, но сказан-

ная человеком, к которому и Дубчек, и Сынек относились с уважением, могла

помочь чехословакам принять решения, способные предотвратить в Праге

худшее. А худшим могло быть кровопролитие, как за двенадцать лет до того

в Будапеште. Это было бы историческим бедствием равно для народов Чехо-

словакии, для народов Советского Союза, для всей Европы.

Сынек тогда возразил: «Вы не посмеете это сделать…» Бовин вскипел:

«Ты что, мальчик?! Не только посмеем, а сделаем, и будь здоров!» Он знал,

что ко времени встречи в Чиерне-над-Тисой уже были отмобилизованы два

военных округа. Об этом предупреждении, рискованном в устах человека,

близкого к Брежневу и Андропову, я впервые услышал не от Бовина, а от

Ивана Сынека, с которым встречался в Праге за полгода до разговора с Бови-

ным в Москве. По словам Сынека, до него не сразу дошел смысл их ночной

беседы. В дружеских застольях чехи часто пугали друг друга угрозой втор-

жения, но на самом деле в такую возможность никто не верил. Только позд-

нее Сынек понял, что в шутливом тоне, свойственном тогда чехам, упоенным

Пражской весной, его друг Бовин, хорошо знавший психологию Старой пло-

щади, хотел их вернуть к реальности.

Не вернул…

Года через полтора-два после ввода войск стран Варшавского договора

в Чехословакию Бовин оказался в Праге и пошел на квартиру Сынека, где ко-

гда-то не раз бывал. Он хотел обнять старого друга и извиниться перед ним

за все, что произошло. Сынек к тому времени был безработным. По воспоми-

наниям Лены Петровны (ей об этом рассказывал Бовин) 26, когда он посту-

чал в дверь, Иван дверь не открыл и попросил гостя уйти. После вторжения

это была типичная реакция чехов на встречу с советскими людьми, с недав-

но близкими друзьями. Пусть они были ни при чем – в глазах чехов и слова-

ков каждый из нас, кто не вышел с протестом на Красную площадь, нес вину

за преступления режима.

«Хорошо, – сказал через дверь Бовин, – сейчас десять часов вечера. Я бу-

ду сидеть у твоей двери до шести часов утра. Если за это время ты ко мне не

выйдешь – я уйду». Он слышал, как за дверью плакала жена Ивана. В пять

утра Иван вышел с мокрым от слез лицом, они обнялись.

Однажды Бовин сказал, что за день или за два до ввода войск он тайно

летал в Прагу. На мой вопрос – зачем, с какой миссией – отказался говорить.

«Есть вещи, о которых я никому не рассказываю. Они ушли на дно…» 27

Было бы искаженной картиной представлять Пражскую весну, как вне-

запный прорыв чехословацких реформаторов; их одних, обогнавших затор-

моженную российскую экономическую мысль, потому вызвавших нервоз-

ность Кремля. Это не вся правда. После ХХ съезда партии советское общество

тоже встряхнулось; в обеих наших странах негласно шли диспуты о том, как

выходить из тупика, в который всех завела строгая плановая система хозяй-

ства. Чехи переживали болезненней других. Если мы пожинали плоды своей

тоталитарной системы, то чехи разбирались с чужой, им навязанной. Усту-

пая кремлевскому давлению, они вынуждены были отказаться от «плана

Маршалла» 28, поверили в социалистическую экономику, сильно ее идеали-

зируя, и переняли модель управления хозяйством, самую бюрократическую

из возможных. Москва требовала от стран Восточной Европы планировать

свое хозяйство, ни на шаг не отступая от советских стандартов. Их вынужда-

ли заполнять даже формы советского образца для отчета о приросте поголо-

вья верблюдов 29.

По признанию О.Шика, чехам-реформаторам развязала руки нашумев-

шая в СССР статья Е.Либермана в «Правде» (cентябрь, 1962). Пусть предло-

жения, в ней изложенные, «cущественно отставали» 30 от тогдашних праж-

ских разработок, эта публикация легализовала в обеих странах диспуты и

зарождала надежды на возможность радикальных реформ. Чехи осознали

бессмысленность попыток повышать дисциплину труда без безработицы.

Новотный тоже это понимал, но боялся реакции Кремля на слова-

раздражители; было спокойнее, когда вместо красной тряпки «безработи-

цы» появлялось «равновесие между спросом и предложением рабочей силы»,

а вместо «реформ» значилось «совершенствование системы управления

народным хозяйством». Это была психотерапия для Брежнева. К чести Ново-

тного, он создал комиссию по экономической реформе, потребовал откры-

тых споров, взаимной критики, строго запретив единственное – вешать друг

на друга ярлыки.

Для работы ничего другого не требовалось.

Я бы не касался этой темы, борения страстей внутри одной тоталитар-

ной системы, в ней трудно выделить психологический аспект. Но в дискус-

сию о реформах оказались вовлечены «Известия» и мой коллега Геннадий

Лисичкин, известный московский демократ-шестидесятник, специалист по

чехословацкой истории, один из умнейших российских экономистов. Он был

единомышленник и приятель пражских реформаторов из круга Ота Шика. В

редакции он всех поражал спокойствием, обширными познаниями и редким

в практике газетчиков собственным опытом работы на земле. Окончив эли-

тарный институт международных отношений, Лисичкин мог блистать в сто-

лицах разных стран как аналитик мировой политики и экономики, а он,

удивляя друзей, подался в российскую глубинку, стал председателем колхо-

за, одного из самых захудалых, оставался там три года, пока не поставил хо-

зяйство на ноги. Потом был дипломатом в советском посольстве в Белграде,

изучал югославский опыт хозяйствования и перечитывал чудом уцелевшие

там книги русских эмигрантов. С этим багажом он позволил себе подать го-

лос в диспутах об экономической реформе. Москва многих слушала, но к не-

многим прислушивалась.

К Лисичкину прислушивалась.

В канун 1968 года советских и чехословацких экономистов объединяло

общее понимание абсурдной ситуации, когда в угоду идеологическим дог-

мам они вынуждены были строить концепции, которые под конец жизни от-

вергали сами классики марксизма. Они успели осознать, что призрак комму-

низма, бродящего по Европе, оказался иллюзорным, и хоронить капитализм

было рановато. В одной из своих работ Лисичкин приведет горькое призна-

ние Энгельса: «История показала, что и мы, и все мыслящие подобно нам

были не правы. Она ясно показала, что состояние экономического развития

Европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым,

чтобы устранить капиталистический способ производства», что капитали-

стическая основа, на которой происходило его развитие, «обладала еще

очень большой способностью к расширению» 31.

Экономисты обеих стран, прекрасно друг друга понимавшие, устраива-

ли дискуссии, оттачивали формулировки, пугая власти, особенно в Москве,

непривычной в казенной партийной атмосфере раскованностью и способно-

стью говорить без оглядки. Они устали держать постоянно в узде свои мыс-

ли, повторять навязанные им формулы. Им больше не хотелось видеть в по-

нятии «социализм» звуковую оболочку без конкретного содержания, некий

тайный шифр, мало понятный даже тем, кто его повторяет через слово. Они

искали в понятии сокровенный, обнадеживающий, человечный смысл. В

большинстве своем это были сильные и эрудированные личности, склонные

к дискуссиям, лояльные к другим точкам зрения, готовые к ним прислу-

шаться, если они помогают найти приемлемые решения.

Чешские реформаторы сознавали, что от СССР вряд ли стоит ждать

поддержки их экономических поисков. И полной неожиданностью явилась

для всех публикация в 1966 году в «Известиях» статьи Лисичкина «Жизнь

вносит поправки» 32. Это было одно из первых открытых выступлений прес-

сы в защиту рынка, против формального понимания товарно-денежных от-

ношений и закона стоимости при социализме. Неслыханная по тем временам

постановка вопроса всполошила официальную экономическую науку. Власти

вынудили газету поместить ответ группы ученых «Что регулирует произ-

водство? В чем неправ Г.Лисичкин». По заведенному обычаю из всех подво-

ротен на автора стали бросаться другие газеты, соревнуясь, кто из них вер-

ноподданнее и кто больнее укусит. Лисичкину пришлось уйти из редакции в

один из институтов Академии наук.

Упрямый Лисичкин публикует в Москве книгу «План и рынок» 33. Ее пе-

реводят на чешский, словацкий, немецкий, польский, сербский, венгерский,

болгарский, румынский… Экономисты Восточной Европы поняли, что и в

Союзе мозги поворачиваются в ту же сторону, что их собственные. Главный

редактор «Правды» приглашает Лисичкина в экономические обозреватели.

И когда в Москву прилетит Ота Шик, он разыщет Лисичкина. «Знаете, хоте-

лось бы поговорить с вашими коллегами в узком кругу…» Лисичкин закажет

столик в ресторане «Арагви», пригласит Отто Лациса, Александра Волкова,

других друзей-рыночников. Эти люди будут хорошо понимать друг друга. У

них общее неприятие старой системы планирования и схожее понимание

рыночных отношений. Потом не раз московские реформаторы будут бывать

в Праге, а пражские у друзей в Москве, жить у них дома, и в отличие от мно-

гих политиков, которых ввод войск разведет в разные стороны, экономисты

друг друга не потеряют. Как потом мне скажет Лисичкин о чешских колле-

гах, «эти люди были настроены промосковски, просоветски, хотели быть

вместе с нами, но мы – идиоты! – их оттолкнули и этим погубили себя. Своих

друзей предали…» 34.

О вводе войск Лисичкин услышал, находясь в командировке в Белгоро-

де. Связался с «Правдой» и от приятелей узнал о звонке в редакцию из ЦК

КПСС. «Как там ваш еврей?» – спрашивали. «Какой еврей?» – не понимали в

редакции. «Лисичкин». – «Он не еврей…» – «Значит, у него жена еврейка!»

Но это уже не о Лисичкине, а только о ЦК КПСС.

Где-то в конце 1980-х годов Ота Шик, вынужденный эмигрировать в

Швейцарию и там преподавать в университете Санкт-Галлена, на свое 70-

летие пригласил из Москвы экономистов Рубена Евстигнеева и Геннадия

Лисичкина; вопреки всему, зачинатели реформ не теряли друг друга.

20 июля 1968 года аккредитованные в Иркутске корреспонденты цен-

тральной прессы были на собрании пленума обкома партии. Речь шла о

письме лидеров пяти стран чехословацкому руководству. Такие собрания в

те дни проходили по всей стране. У большинства иркутян повышенного ин-

тереса к чехословацким событиям не наблюдалось. Они спорили о том, прав-

да ли, что чехам продали или сдали в аренду озеро Байкал. Эти разговоры

возникли за четыре года до вторжения, когда растроганные встречами с Ир-

жи Ганзелкой и Мирославом Зикмундом члены рыболовецкого колхоза в по-

селке Култук на Байкале завязали переписку с чешским сельскохозяйствен-

ным кооперативом. Чехи прислали култукцам в подарок четыре бочки пль-

зенского пива, а култукцы в ответ отправили четыре бочки слабосоленого

омуля. И по городу пошло: «Слышали новости? Байкал продали чехам». –

«Что за чепуха…» – «Точно, в аренду на двадцать лет!»

События 1968 года иркутян не слишком занимали, были заботы неот-

ложнее. Моя жена по три-четыре часа толкалась на городском рынке в оче-

реди за десятком привозных яблок, чтобы уберечь дочь от авитаминоза, и

места себе не находила, читая в газетах советы европейских модных салонов

насчет яблочных масок для лица. Многим казалось, что чехи, поляки, венгры,

немцы, другие наши европейские братья, как говорится, с жиру бесятся. По-

пробовали бы жить в сибирской глубинке, научились бы дорожить тем, что

имеют. «Мы с ними делимся последним, лишь бы никуда не рыпались, а им

все мало!» – говорили на автобусных остановках. А в ответ неслось: «Ничего,

был бы хлеб, а мыши найдутся!»

Усталые, затурканные люди, раздраженные своей унизительной жиз-

нью, не слишком интересовались мировыми событиями; по горло хватало

хлопот – как устоять в многолетней очереди на жилье, где достать румын-

скую мебель, польский костюм, чешскую обувь и раздобыть к празднику хо-

тя бы банку латвийских шпротов. А политикой пусть занимаются власти,

они знают, что делают.