Я это все почти забыл

приятели повели в оперный театр, в оборудованную там нелегальную ра-

диостудию. Когда пробрались через декорации к закутку со студийной тех-

никой, радисты включили передатчик. Зикмунд достал текст, стал торопли-

во читать по-русски. Это была последняя передача свободного радио Южной

Моравии. Привожу выступление по магнитофонной записи, переданной мне

Мирославом Зикмундом в Злине в 1990 году.

Радиообращение М.Зикмунда 25 августа 1968 года

Дорогие советские друзья!

Говорит с вами один из старых людей, которых вы так часто называли по

имени и отчеству – Юрий Федорович и Мирослав Антонович. Или чаще просто по

имени, Юрий и Мирослав. Мирек и Юра. Или, как читатели, просто Ганзелка и Зик-

мунд. Путешественники, чехословацкие писатели, журналисты, кинооператоры,

которые в течение многих лет шлялись по 80 странам Африки, Америки, Европы,

Азии и в заключение своих кругосветных путешествий посетили вашу страну.

Вы, естественно, помните, сколько раз мы с вами выпивали по рюмке за здоро-

вье, за дружбу, за новые встречи. Сколько раз мы ночами говорили о наших впечат-

лениях, о нашем совместном будущем – в бесчисленных беседах в сибирской тайге, на

вечной мерзлоте Якутии, вблизи вулканов и гейзеров прекрасной Камчатки, на вер-

шинах Памира. На заводах в Норильске, Кемерово, Новокузнецке, Челябинске, Сверд-

ловске. На встречах с рыбаками и моряками в Петропавловске, Тикси, Владивостоке,

с геологами в Удокане, Чите, Талнахе, в Алдане и в Мирном. С нефтяниками в Марково

и Сосново, с молодыми журналистами в Барнауле, с художниками в Красноярске, со

строителями гидростанций в Братске, Дивногорске, в Чернышевском на Вилюе. С

научными работниками в Академгородке в Новосибирске, Москве, Алма-Ате, Таш-

кенте и Хабаровске, в Иркутске и Листвянке, на вашей жемчужине Байкале, и в Ду-

шанбе. .

И вы очень хорошо знаете, дорогие наши друзья, что мы увезли от вас не толь-

ко чувства человеческой теплоты и дружбы, но и убеждение, что все недостатки,

которые вы перед нами не скрывали, надо устранять у вас и у нас, устранять тер-

пеливо, упорно, но деликатно, проявляя взаимное уважение. Когда в январе этого го-

да у нас началось устранение этих недостатков, огромных недостатков, которые

накопились в течение последних лет и грозили парализовать всю общественную

жизнь, когда под руководством компартии Чехословакии началось это возрождение,

политическая весна, к нам приехал товарищ Брежнев и сказал: «Это ваше дело!»

С тех пор у нас началось всенародное движение за демократизацию всей жизни.

Учредительное Национальное собрание Чехословакии приняло закон об устранении

цензуры. Со страниц печати народ узнал о страшных деформациях режима Антони-

на Новотного, бывшего президента и первого секретаря ЦК партии, узнал о ката-

строфическом положении, к которому довел Новотный и его окружение нашу эконо-

мику. Узнал, сколько тысяч честных и невинных людей в течение прошлых лет сиде-

ло в тюрьме.

Но ваши представители сделали все для того, чтобы советские люди ничего об

этих фактах, обнародованных у нас, не узнали. Наоборот, процесс демократизации

стали называть контрреволюцией, увидели в нем намерение Чехословакии перейти к

капитализму, хорошо зная, что если мы с успехом завершим начатое и покажем ми-

ру, что социализм можно строить без концлагерей, без смертных приговоров, без

цензуры, то это стремление не ограничится только пределами Чехословакии. <…>

Что случилось с той поры, когда Брежнев подписал Братиславскую деклара-

цию? На улицах наших городов появились десятки и сотни тысяч советских «путе-

шественников», но не туристов, которые к нам до сих пор приезжали с улыбками, с

теплыми словами, с традиционными фотоальбомами и бутылочками грузинского

коньяка – подарками друзьям.

Улицы наших городов на этот раз заполнили советские люди, которые явились

без приглашения, в военных самолетах, в танках и броневиках. Они захватили здания

ЦК Коммунистической партии Чехословакии, насильственно прекратили заседание

президиума и на броневике увезли первого секретаря ЦК Александра Дубчека. Они за-

хватили здание правительства и арестовали премьер-министра Олдржиха Черника,

захватили министерство иностранных дел, чехословацкую Академию наук и один из

самых старых университетов мира – Университет Карла IV , Союзы чехословацких

писателей и чехословацких журналистов, редакции, полиграфические предприятия,

вокзалы, стратегические пункты...

Народ Чехословакии ошеломлен этими трагическими событиями.

Шесть лет во Второй мировой войне наш народ в оккупации воевал против

фашистских захватчиков и дождался помощи советских воинов. Более 20 лет он был

уверен в настоящей дружбе между нашими народами. И вдруг за одну ночь чувству-

ет себя вероломно преданным.

До сих пор он встречал советских людей словами – «С Советским Союзом на

вечные времена!» Через четыре дня насильственной оккупации весь народ пишет на

асфальте, на домах, автобусах, железнодорожных вагонах и витринах другие слова:

«Отцы – освободители, сыновья – захватчики», «Ваша сила – танки, наша сила –

идея», «Позор советским захватчикам!» «Идите домой!».

Что вы скажете своим детям?

Что значит «дружба»? – мы встречаем вас с презрением.

В эти трагические минуты моей родины я, Мирослав Антонович, обращаюсь к

вам, дорогие друзья – Володя, Толя, Таня, Женя, Валя, Виктор, Гаврила, Лидочка, Леня

– все вы, бесчисленные наши друзья, которые нас встречали как родных и которым

вы верили. Я обращаюсь к вам с вопросом: вы верите, что мы, Мирослав Зикмунд и

Юрий Ганзелка, что 14 миллионов чехов и словаков, которых вы все называли самы-

ми верными из всего социалистического лагеря, вы верите, что мы – контрреволю-

ционеры?

Я настойчиво прошу вас – требуйте от своих руководителей, от Леонида

Брежнева, от Косыгина, от Суслова и других членов Политбюро, требуйте от своих

руководителей на заводах, в научных учреждениях, в редакциях, чтобы оккупация мо-

ей родины была сию же минуту прекращена.

Требуйте объяснения этому беспримерному вероломству у ваших государ-

ственных деятелей, которые принесли идею социализма в жертву великодержав-

ным интересам, внесли раскол в интернациональное коммунистическое движение и

оплевали честь советских людей.

Требуйте, чтобы в ваших газетах была высказана чистая правда и чтобы с их

страниц исчезла ложь, страшная ложь, которая недостойна культурного и та-

лантливого советского народа.

Я прошу вас, академик Келдыш, академик Лаврентьев, академик Капица – за-

явите протест против этой агрессии от имени всех ученых Советского Союза.

Я прошу тебя, мой хороший друг Женя Евтушенко, не молчи!

Если я вам сегодня это говорю один, без Юрия Федоровича, то есть без Юрия

Ганзелки, это не значит, что он другого мнения. Наоборот. Дело в том, что агенты

КГБ разъезжают по всей нашей стране, как у вас во времена сталинского террора,

чтобы арестовать тысячи наших людей, которые виноваты в том, что стреми-

лись к настоящему социализму, социализму с человеческим гуманным лицом, к сво-

боде, независимости и суверенитету народов всего мира, включая Чехословакию.

Я прошу вас – не молчите об этой страшной агрессии! 39 .

Позже станет известно, что в тот же день, 25 августа, тоже в десять утра

по пражскому времени (в полдень по московскому), когда из подвала опер-

ного театра Мирослав обратился к советским людям, в Москве, на Красной

площади, у Лобного места семерка советских граждан, по мистическому сов-

падению – в те же минуты развернула плакаты: «Руки прочь от ЧССР!», «За

вашу и нашу свободу!». Из моравской студии еще неслись в эфир умоляющие

слова, когда семерке москвичей, обращения не слышавших, но отозвавшихся

синхронно, инстинктивно, послушно собственному сердцу, чекисты заламы-

вали руки за спину и тащили к машинам.

Мы к этому еще вернемся.

…Когда я приеду в Злин к Мирославу осенью 1990 года, мы спустимся в

подвальное помещение; там на полках и в ящиках две тысячи перевязанных

тесьмой картонных папок с бумагами, собранными за шестьдесят лет путе-

шествий, сто тысяч кино- и фотонегативов, дневниковые записи, которые

Мирослав ведет каждый день с 1934 года. Как не понять глубину обиды, пе-

режитой Ганзелкой и Зикмундом. Мы не знаем других зарубежных пишущих

людей, кто бы столько лет наблюдал, изучал, любил Россию и бывал в ме-

стах, куда мало кто из советских журналистов добирался. Мирослав берет с

полки Большой русско-чешский словарь (Прага, чехословацкая Академия

наук, 1962 г.), пятый том. И, не скрывая торжества, на 248-й странице указы-

вает место, просит меня прочесть вслух. В толковании русского слова «уко-

ротить» приведен пример из повести Ивана Лаптева «Заря», изданной в

Москве в 1950 году. Реплика героя забытой, неизвестной россиянам повести

после ввода войск будет у чехов на устах: «Давно пора Брежневу хвост уко-

ротить…»

Повесть Лаптева была опубликована, когда «наш» Брежнев работал на

Украине и никакого отношения к литературному герою не имел, имена сов-

пали по чистой случайности, но в шестьдесят восьмом году чехи повторяли

друг другу эту простодушную угрозу с веселым остервенением. Пора, давно

пора Брежневу хвост укоротить!

Фотографии к главе 7

Московский правозащитник Борис Цукерман в 1968 году вступился за министра иностран-

ных дел Чехословакии Иржи Гаека

Иржи Гаек: «Я всегда говорил, что людей, в трудное время не унизившихся и сохранивших со-

весть, было больше, чем мы думаем…» 1989

Честмир Цисарж в 1968-м…и в 1998-м: «Психологический барьер тогда возник, и сегодня

нужны большие усилия, чтобы его сломать…»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «…Утонули люди. Но это все ме-

лочи»

У Густы Фучиковой. «Рабоче-крестьянское правительство» или

оккупационный статус? Ленарт: «Одна мысль сверлила меня: пло-

хо мы работали, если дошли до этого…» Брежнев угрожает граж-

данской войной. Как подписывали «Московский протокол».

«Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля?» У Ривы на

Сметанце. Петр Шелест: «Если б я был антисемитом…»

За посольской оградой, во внутреннем дворе, кипит таборная жизнь.

Сюда привозят на транспортерах «здоровые силы», как называют противни-

ков реформ, в том числе тех, кто подписался под приглашением войск. Как

беженцы военных лет, они спят на полу в кабинетах, их кормят в подвале за

общим столом. Это для посольства «свои» люди. Некоторые преданны

Москве больше, чем Праге. Они резерв «рабоче-крестьянского правитель-

ства» и возможного «революционного трибунала». 23 августа А.Бовин запи-

шет в дневнике: посол Червоненко «запросил дополнительно 150 раскладу-

шек и 100 банок красной икры» 1. Прежде, чем продолжить, позволю себе

воспоминание, не имеющее прямого отношения к нашему повествованию, но

это как посмотреть.

«Как много силы в этой маленькой женщине с четкими чертами лица и

большими детскими глазами, в которых столько нежности. Партийная рабо-

та и частые разлуки сохраняли в нас чувства с первых дней: не однажды, а

сотни раз мы переживали пылкие минуты первых объятий. И всегда одним

биением бились наши сердца и одним дыханием дышали мы в часы радости

и тревоги, волнения и печали…» 2. Эти строки из «Репортажа с петлей на

шее» c послевоенных студенческих лет вошли в мою душу; на них был отсвет

трагедии двух людей, разлученных мировой катастрофой. Когда в последние

часы Юлиус Фучик писал о Густе, он не знал, что она в той же тюрьме Пан-

крац, только этажом ниже.

Эти строки у меня перед глазами, когда 12 января 1965 года я оказыва-

юсь перед шестиэтажным, довоенной постройки, домом на улице Югослав-

ских партизан. Памятная доска: «Здесь жил национальный герой Юлиус Фу-

чик. Родился 23.02.1903 в Смихове. Погиб 8.09.1943 в Берлине». На пятом

этаже в квартире № 24 живет Густа Фучикова. При мне ей звонил Иржи Ган-

зелка: «Густинка, помнишь ли ты студента с берегов Волги, с которым пере-

писывалась пятнадцать лет назад?» Как было бы славно пройти по всем эта-

жам, постучаться в каждую дверь: что за люди сегодня живут в доме Фучика?

В каком-то приближении это был, возможно, срез чешского общества. Такого

путешествия, по квартирам одного дома да еще в другой стране, у меня не

было. В подъезде рассматриваю список жильцов. Пожилая женщина вытира-

ет тряпкой перила. «Просим, тувариш?» Спрашиваю, кто в доме главный,

вроде председателя домового комитета. «О, розумию, тувариш. Это Либуша

Ингрова, квартира 30».

Поднимаюсь на шестой этаж.

Либуша Ингрова все понимает с полуслова. Она здесь с 1937 года, когда

построили дом. Живет одна, муж погиб в Освенциме. «Знаете, что случилось

во время войны? Густу Фучикову арестовали в апреле 1942 года, а в мае, по-

сле покушения на Гейдриха, пришли за мной. Нас тогда брали как заложни-

ков, три тысячи человек. В Равенсбрюке у меня был номер 22172. Однажды

вижу, к санитарному блоку идет с двумя ведрами воды, еле передвигая ноги,

заключенная № 22062. У пояса позванивает железная кружка. Всматрива-

юсь: Густа, моя соседка по дому! Она тоже смотрит, не узнает, я была наголо

острижена, в такой же полосатой лагерной форме. “Либуша, ты?!” До осво-

бождения мы жили в одном бараке».

Прощаюсь с Либушей и спускаюсь на этаж ниже (теперь Густа живет на

пятом).

Нажимаю на кнопку звонка.

Хочу напомнить, что это происходит в середине 1960-х годов, еще во

времена тоталитарной власти, когда многие чехи, не бывавшие в СССР,

сверстники Юлиуса Фучика, наивно представляли по его репортажам «стра-

ну, где наше завтра означает уже вчера», не допуская мысли, что они одур-

манены мифами, сочиненными искренним коммунистическим пропаганди-

стом, впоследствии погибшим в фашистских застенках. Это потом к читате-

лям придут сомнения и разочарования, потом Густа Фучикова будет в одном

ряду с противниками реформ, а в тот год, когда я оказался в доме на улице

Югославских партизан, оба имени были у чехов неприкасаемы.

…Густа водит меня по квартире, как по музею, делает это, судя по всему,

не в первый раз. Тут все о Фучике. Альбомы с фотографиями: вот он школь-

ник, а вот солдат, а вот в Средней Азии. А здесь в обнимку с Густой на высту-

пе скалы где-то в Татрах. Она в черном берете, прижалась к нему, а он с непо-

крытой головой, волосы разметал ветер. Молодые и счастливые.

В шкафу пиджак с потертостями на локтях, белая сорочка, черные брю-

ки, ботинки, галстук, обычные предметы. Это вещи Юлиуса, когда он скры-

вался от нацистов в Хотимерже и писал там этюд «Борющаяся Божена

Немцова».

– Когда немцы заняли Прагу, Юлек повторял мне, что в тяжкие времена

стоит прислушаться к голосу чешской литературы, и услышишь живой голос

народа…

Густа приносит коробку, в ней тонкие стеклянные пластины. Вынимаю

одну, вторую… Под стеклом желтоватые странички, мелкий аккуратный по-

черк, без помарок. Это рукописи «Репортажа с петлей на шее». Чешские стек-

лодувы покрыли страницы прозрачной оболочкой, они теперь, как в янтаре.

Мне хотелось побывать в квартире, где Фучики жили до войны. Поднимаем-

ся на шестой этаж. Там живут юрист Ян Шимак и его жена Людмила. Густа

показывает: здесь был письменный стол, за ним работал Юлиус, а здесь –

стеллажи книг. В окна видна панорама района Дейвице.

Возвращаемся на пятый этаж, пьем кофе. Перебираю в памяти строки

фучиковских писем. «…Напишите мне, пожалуйста, что с Густиной, и пере-

дайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда будет твердой и стойкой, и

пусть не останется наедине со своей великой любовью, которую я всегда

чувствую. В ней еще так много молодости чувств, и она не должна остаться

вдовой. Я всегда хотел, чтобы она была счастлива, хочу, чтобы она была

счастлива и без меня…» 3

Счастлива ли она?

Густа просит мой блокнот и пишет по-русски:

«Дорогой Леня, я вижу перед моими глазами Юлиуса Фучика, которого

знала очень близко. Это был человек, от роду предназначен стать журнали-

стом. Во время встреч с рабочими Юлек убедился, что, работая в качестве ре-

волюционного журналиста, он должен быть честным, не может писать не-

правду, несмотря на то, что это иногда, но всегда только временно, выгодно.

Журналист трудно приобретает доверие читателей, а легко его теряет. У

Юлека я убедилась, что революционный журналист не смеет быть поверх-

ностным, что он должен глубоко проникать в каждую проблему, о которой

он хочет в газетах с читателем говорить. Он должен быть твердо убежден во

мнении, которое публикует. Так он может заинтересовать читателя и приоб-

рести его. Ваша Густа Фучикова, которая желает Вам от всего сердца много

успехов в Вашей журналистской деятельности. Прага, Чехословакия, в янва-

ре 1965 г.» 4.

«…Он должен быть честным, не может писать неправду…» Но ведь не-

правду пишут чаще всего непреднамеренно, в уверенности, что это и есть

правда. Ситуация для совестливого журналиста трагичная.

Один вопрос даже в молодости возникал у меня при чтении фучиков-

ских очерков о СССР. Он с восторгом писал о людях Страны Советов, массо-

вом энтузиазме, он не хотел, не видел смысла уводить читателей в сторону

от прекрасного – он в это верил – переустройства мира. Пусть другие пишут

о голоде в деревнях, бесправии, политических процессах, пусть копаются в

трудностях тридцатых годов. Этот подход не для коммунистического агита-

тора. Но все же, как причина сомнений, как предмет тайных разговоров с

близкими, со своей любимой, – он знал, что на самом деле происходит в СССР

тридцатых годов? У него были в Москве друзья, ему шептали про страхи, что

ночью за тобою придут, он понимал, что это за процессы над «врагами наро-

да»? Представлял, сколько у тюремных ворот женщин с детьми, жаждущих

узнать, что с их мужьями? Намекал он на это в письмах? Или, возвращаясь,

вышептывал жене о том, что разрывало сердце и о чем он не мог, не позво-

лял себе писать?

Спросив об этом, я испугался.

У Густы расширились зрачки, она стала тяжело дышать.

– Не было у вас тридцать седьмого года! Вы сами все придумали! Поче-

му не успокоитесь?!

При воспоминании об этих минутах у меня до сих пор пылает лицо. Кто

за язык тянул? Вывести из себя вдову национального героя! Я же с юных лет

ее боготворил, переписывался с ней и преклоняюсь, как перед Лаурой или

Беатриче, какой она была, мне казалось, Юлиусу Фучику. Как я позволил себе

быть таким бестактным и жестоким!

Наконец, Густа успокоилась.

Было неловко нам обоим.

Прощаясь, мы обнялись, обещая не терять друг друга.

Но больше не встретились.

Я слышал, что в августе 1968 года Густу Фучикову видели среди тех, кто

прятался в советском посольстве в те дни, когда там собирались создавать

«рабоче-крестьянское правительство». Говорят, она трудно передвигала но-

ги, как когда-то в концлагере Равенсбрюк, только без железной кружки на

поясе.

А я вижу, хочу ее видеть, как на старой фотографии, в черном берете,

красивой и веселой, в обнимку с белозубым Юлеком, сидящей на выступе

скалы где-то в пронизанных светом Татрах, когда они были молоды и луч-

шее в жизни казалось впереди.

За полгода подготовки к военной операции наметились три варианта

управления Чехословакией после ввода союзных войск.

Основной вариант предложили «здоровые силы»; они надеялись в ре-

шающую ночь стать большинством в президиуме ЦК и взять власть в свои

руки. Чужие армии пусть стоят на площадях, ни во что не вмешиваясь, но

своим присутствием, готовым к бою видом отрезвляют горячие головы,

обеспечивают общий покой. Может быть, не сразу, после коротких дискус-

сий, но мирную передачу власти поддержат все, утомленные нервными пе-

регрузками: партия, парламент, народ.

Идея выглядела беспроигрышной.

У советского посольства был свой верный круг: Василь Биляк, Алоис

Индра, Драгомир Кольдер, Антонин Капек, Олдржих Швестка, Йозеф Ленарт

– люди честолюбивые, бескорыстные, по натуре разные, гордые поддержкой

Москвы, казавшейся более важной для их судьбы, нежели близость с рефор-

маторами. Всего-то и надо было: в историческую ночь склонить на свою сто-

рону двух-трех колеблющихся, получить перевес голосов. Замысел казался

безупречным, но существовал запасной вариант, на случай, если ночные

ожидания не оправдаются и перевеса голосов не будет. Власть переходит к

«рабоче-крестьянскому правительству», жесткой структуре с единым пар-

тийно-государственным кулаком. Эта идея, говорил мне С.В.Червоненко,

«возникла у чехов где-то ближе к августу. Они подали эту идею, но не разра-

батывали. Я как посол значения ей практически не придавал. Нам не следо-

вало вмешиваться и решать, какое должно быть правительство, это вопрос

чисто чехословацкий» 5. В августовскую ночь, когда «здоровым силам» на за-

седании президиума не удалось стать большинством, под утро в зал заседа-

ния вошли офицеры советской и чехословацкой безопасности забрать Дуб-

чека, Смрковского, Кригеля, Шпачека. На вопросы заседавших, кого они

представляют, чекисты назвали «революционный трибунал» и «революци-

онное рабоче-крестьянское правительство во главе с Алоисом Индрой» 6.

Эти структуры были в планах.

Только 22 августа, когда Дубчек и его соратники оказались вне страны,

в советском посольстве начали обсуждать, кого включить в состав новой

власти. Выбор невелик: кандидаты из прежнего руководства, привезенные в

посольство на бронетранспортерах, были здесь – Биляк, Кольдер, Индра,

Швестка, Павловский, Якеш… Все среднего и старшего возраста, для боль-

шинства карьерный взлет позади, перед каждым мучительный выбор между

интересами нации и «интернациональным долгом». Страдая от невозможно-

сти соединить несоединимое, они полагались на посольство. В их сознании

оно ассоциировалось с исторической надеждой на славянское единство. Кто

же всех объединит, если не Великая Россия?

Из претендентов на власть Червоненко выделял троих.

Биляк, по его словам, «будучи местным украинцем, с одинаковым ува-

жением относился как к чехам, так и словакам. Его считают напористым, и

это правда, он доводит до конца все, за что берется. Его откровенность ино-

гда принимают за жесткость; он может быть резким в оценке шагов, кажу-

щихся ему опрометчивыми, в том числе с нашей стороны. Он не относился к

тем, кто одобряет все советское без разбора. Когда затрагиваются интересы

Чехословакии, он неумолим, строго следит за тем, чтобы Судеты снова не

оказались у немцев. Иногда чувствует себя ущемленным: ему кажется, что по

внутреннему потенциалу и динамизму он заслуживает более высокого по-

ложения, чем то, которое занимал».

Индра «твердо придерживается социалистического выбора, это бес-

спорно, но не каждый раз готов возглавить борьбу за этот выбор. Он, мне

кажется, тоже жил с уверенностью, что в полной мере пока не востребован.

Он сильно пережил ввод войск, у него было шоковое состояние, он вышел из

строя, и когда чехословацкая делегация после подписания “Московского

протокола” возвращалась в Прагу, он еще с месяц оставался в Москве подле-

читься. Может быть, сказалась нервная и физическая изношенность. В окру-

жении Индры рассчитывали на него как на первое лицо в стране. Непредви-

денные ситуации, возникшие с вводом войск, и невостребованность Индры

могли сбить его настрой».

Ленарт – «это боец с мягким характером. Человек в высшей степени

честный, всегда стремящийся к компетентности в том деле, которым зани-

мается. Он вполне заслуженно занимал высокие посты, особенно во времена

работы в Словакии. Думаю, лучшую кандидатуру на пост первого секретаря

ЦК словацкой компартии трудно было придумать. В рамках федерального

правительства он мог бы возглавить Национальное собрание или занимать

другие посты, вплоть до президента республики. Он честно служил стране и

не способен был сойти с курса из корыстных побуждений. Но из-за мягкости

характера, повторяю, он мог бы уклониться от острой схватки» 7.

Привести иностранца в дом Ленарта было для Зденека Горжени небез-

опасно, но мы давно знаем друг друга. Известный публицист, он написал

книгу о Ярославе Гашеке как журналисте (ее перевели и издали в Москве),

был верен профессиональному братству, помогал московским коллегам

лучше понимать, что происходит на его родине. За неделю до ввода войск

его утвердили заместителем главного редактора «Руде право» и срочно вы-

звали в Прагу. Не успевая устроить для друзей прощальный банкет, он обе-

щал через неделю вернуться, заказал в ресторане стол, но в назначенный

срок не он появился в Москве, а его советские друзья, многие из них, при-

глашенные на банкет, оказались в Праге – одновременно с войсками. «Чтобы

сорвать мой прощальный ужин с коллегами, необязательно было посылать

столько танков!» – шутил он грустно. В годы «нормализации» Зденек Горже-

ни был главным редактором «Руде право» и хорошо знал Ленарта.

Старый политический волк Йозеф Ленарт в шестьдесят восьмом – сек-

ретарь ЦК КПЧ, один из кандидатов на пост председателя «рабоче-

крестьянского правительства». В новые времена его исключили из партии,

отстранили от дел, он почти не выходил из дома; его ждали обвинения в гос-

ударственной измене и судебный процесс.

10 мая 1991 года мы с Горжени едем к Ленарту.

Ленарт живет в небольшом особняке На Мичанце с дочерью и внуком.

Убранство комнат простое, почти спартанское. Он изредка поднимается из-

за стола и подходит к окну, вглядываясь в темень, не маячит ли кто на улице.

Беспокойство, как видно, не о себе, он привык к слежке, а о гостях: не стать

бы причиной возможных для них осложнений. Под конец жизни, многое пе-

режив, он никому не желал повторения собственной слепоты.

«Знаете, у нас в деревне Липтовска Порубка, где я рос, были две партии:

национально-христианская (протестантская) и коммунистическая. Моя се-

мья, с ее рабочими корнями, тяготела ко второй, в деревне многие были дру-

зьями СССР, я тоже, с самого детства; нашу деревню называли Малой Моск-

вой. Такие социальные предпочтения в двадцатые и тридцатые годы были у

большинства словацких деревень. Люди верили в светлые идеи, восприни-

мали их, как свои, целыми деревнями шли за партией. И я очень жалел, мне

было горько, что в шестьдесят восьмом году наш кумир Советский Союз взял

на себя такую некрасивую в народном сознании миссию» 8.

Политике, занятию жесткому, не удалось до конца освободить его дере-

венское мировосприятие от философско-романтической окраски. В графике,

говорит он, две краски, черная и белая; но в действительности белая – сумма

всех других цветов; если сквозь призму смотреть на солнечный свет, разло-

жить его, мы увидим набор множества цветов. Жизнь, говорит он, пестрее,

чем радуга, человеку не хватает отпущенных лет, чтобы разобраться во всех

оттенках.

Предвидел ли он ввод войск?

«Я был секретарем ЦК по международным вопросам, но ни от кого из

советских или других товарищей об этом не слышал. Незадолго до августа

мы с сотрудниками отдела были в Будапеште, в гостинице “Геллерт”, гото-

вили международное совещание. От польской партии берет слово Клишко и

в крепких выражениях начинает критиковать “некоторые братские партии”,

конкретно итальянцев, за поддержку Пражской весны. Он еще не закончил

речь, когда горячие итальянцы схватили блокноты, наушники, что было под

рукой, стали стучать по столам, а в перерыв покинули помещение. Тогда я

взял слово и попросил их вернуться. Минут через двадцать они заняли свои

места, а я предложил чехословацкий вопрос оставить решать чехословакам,

не вмешиваться, не делать из оценки ситуации яблоко раздора в мировом

рабочем движении.

В середине августа мы со Штроугалом провожали Чаушеску после его

встречи с Дубчеком. На летном поле было жарко. “Ты какой-то бледный, –

говорит мне Штроугал после проводов, – как самочувствие?” – “Голова не-

много кружится, что-то с давлением…” – “С этим не шутят”, – сказал Штро-

угал и посоветовал ехать в больницу. Врачи заставили проваляться у них три

дня, а когда вернулся домой, лег спать и часа в три ночи слышу за окном

шум. Люди на улице, в небе самолеты! Я вызвал машину и поехал в ЦК. Одна

мысль сверлила меня: плохо мы работали, если дошли до этого…»

Смотрю на руки Ленарта, вытянутые на столе. Крупные, с набухшими

венами, руки обувщика с фабрики Томаша Бати. Молодым он работал на

этой фабрике. Коммунистический режим вычеркивал имя Бати из народной

памяти, выбрасывал из учебников, выдирал из исторических книг, но чехи,

даже люди во власти, преклонялись перед обруганным «капиталистом», од-

ним из самых успешных предпринимателей ХХ столетия. Не афишируя при-

вязанности, старались следовать ему в организации производства, само-

управления, сбыта продукции. Батя начинал с обувной мастерской с 80 рабо-

чими, а оставил промышленную империю с 70 тысячами рабочих мест. На

предприятиях, помимо обуви, производили технологическое оборудование,

искусственное волокно, спортивные самолеты, были филиалы во многих

странах. Для чехов он их Тейлор, их Форд, их Эмерсон. Как слышал Ленарт, в

начале 1930-х годов Сталин присылал в Злин группу советских инженеров

учиться организации труда на фабриках Бати.

Но что мог подсказать опыт прошлого в августовские дни, когда совет-

ские военные вывезли из страны Дубчека и Черника, а одиннадцать их со-

ратников, руководителей страны, и Ленарт в их числе, находились в совет-

ском посольстве, не зная, как выбираться из ситуации. Червоненко звонил в

Москву, предлагал формировать новое правительство, легализовать ввод

войск, а дальше все образуется. И участники разговора не заметили, как уже

стали примерять на себя, друг на друга высшие посты.

Я спрашиваю о «рабоче-крестьянском правительстве».

«Возглавить новую власть меня уговаривал Штефан Садовский, первый

секретарь братиславского горкома партии. Другие предлагали Индру. Не

знаю, почему не подумали заранее, но на моей памяти разговоры о времен-

ном правительстве возникли в первые два дня после вступления войск. Ни-

кому не хотелось в этом участвовать под дулами орудий. Это было равно-

сильно, как если бы себе сделать харакири, еще больше усложнить ситуацию.

Мы желали другого: законная власть должна войти в контакт с оппонентами

и вместе искать решения. Ни к чему было следовать опыту Венгрии с ее “ра-

боче-крестьянским правительством”. В отличие от Венгрии у нас не было

гражданской войны, оправдывающей временную власть».

В первый день прихода войск бронетранспортер привез Биляка, Индру,

Кольдера и Ленарта из советского посольства в Пражский Град к Людвику

Свободе. Спорили о переходном правительстве, но договориться не смогли.

Пришла идея попытаться уговорить Свободу возглавить новую испол-

нительную власть. Поздно вечером посол и его собеседники снова едут в

Град.

Приглашенные на встречу к президенту действующие министры

(Штроугал, Махачова, Гамоуз и другие) откажутся входить в любое прави-

тельство без Черника. Посол будет настойчив, но убедить никого не сумеет.

Людвик Свобода тоже не захочет позорить седину: «Если бы я на это пошел,

народ выгнал бы меня из Пражского Града как паршивую собаку!»

И те, кто приходил к президенту, и сам президент одинаково понимали,

как опасна может быть в этот период в обществе концентрация растерянно-

сти, раздраженности, недоверия функционеров друг к другу. И хотя в кори-

дорах власти прохаживались люди, для которых важнее всего было сохра-

нить в критический момент свой статус и при этом не потерять лицо, боль-

шинство сотрудников властных структур держались друг друга, держались

спокойно, достойно, сплоченно – это и были индикаторы психического со-

стояния общества.

В годы «нормализации» Ленарт почти двадцать лет еще будет у власти,

возглавит Коммунистическую партию Словакии (1970–1988), но к тому вре-

мени, когда мы с Горжени придем к нему, он три года будет не у дел. Проку-

ратура обвинит Йозефа Ленарта вместе с Милошем Якешем в легализации

интервенции и участии в переговорах «о формировании так называемого

рабоче-крестьянского правительства». Уже мало кто помнил, о чем речь, но

каждому времени нужны на заклание свои овцы. К огорчению новых хозяев

жизни, жаждавших самоутвердиться, в том числе через шумный процесс, суд

вынужден будет оправдать обоих «за недостатком доказательств». Но след-

ствие окончательно подорвет его здоровье. В кругу семьи угасающий Ленарт

тихо отметит восьмидесятилетие, а вечером 11 февраля 2004 года его душа

предстанет перед высшим Судом.

На случай, если не сработают первые два варианта и Дубчек будет

упорствовать, не примет московские решения, как третью возможность для

Чехословакии готовили оккупационный статус, подобно тому, как это было в

Германии в 1945 году. За юридическое оформление статуса взялась было

группа, созданная в Москве 23 августа 1968 года: заместитель министра ино-

странных дел СССР В.С.Семенов (за его плечами был германский опыт),

В.М.Фалин, В.В.Загладин, О.Н.Хлестов, А.Е.Бовин. По воспоминаниям Бовина,

«собирались у Семенова, смотрели, как это было у немцев, вызвали стено-

графисток, пару дней работали, не больше, но дальше философских разгово-

ров дело не пошло» 9.

Местом создания нового правительства должно было стать советское

посольство в Праге, но что в те дни там происходило, запомнил А.Н.Яковлев,

заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, прилетевший из

Москвы:

«Удар по мозгам я получил, добравшись до посольства. Вокруг полный

беспорядок, непонятно, кто что делает, к кому ни обратись, никто ничего не

знает. Нас разместили на третьем этаже, всюду ютились чехи, много чехов.

Во всех кабинетах койки. Начальник генерального штаба был с дочкой. Чеш-

ские генералы в форме.

У советника-посланника Удальцова жили Павловский и Швестка.

Нашедшие там приют “здоровые силы” производили жалкое впечатление.

Бегали в коридор, там телефон стоял, потные, пьяные, куда-то звонили. Не

все, конечно. Биляк вел себя достаточно мужественно. Он отправил семью на

Украину, в посольстве не ночевал, уходил домой. Ленарта я ни разу не видел

пьяным, мы как-то стояли в коридоре, часа три разговаривали, было впечат-

ление, что происходящее в городе его никак не касалось. Он размышлял о

том, как дальше двигаться стране. Все жили слухами, которые приходили с

улиц и площадей. Я говорю Швестке, главному редактору “Руде право” – да-

вай, выпускай газету. “Не могу идти в редакцию, меня там убьют!” Елки-

палки, думаю, ты больше пяти лет возглавлял коллектив и теперь боишься

показаться ему на глаза? Ну, ребята, вы доруководились!

В посольство приходили какие-то рабочие, предлагали устроить в Пра-

ге демонстрацию, но им советовали воздержаться, боялись кровопролития.

Я разыскал Мазурова. “Вы привезли листовки?”, – спрашивает. Нет, от-

вечаю, нам с собой ничего не дали. “А, – говорит, – это все у военных.. ” Ока-

зывается, в Москве напечатали и уже доставили в Прагу огромное количе-

ство листовок “революционного рабоче-крестьянского правительства”, под-

писанных как бы уже назначенным председателем А.Индрой, который в те

дни прятался в квартире советника-посланника И.Удальцова. Эти обращения

к народу должны были сбрасывать с военных самолетов. Но президент

Л.Свобода создавать новое правительство не согласился, и вечером в посоль-

стве обсуждали, как уговорить старика через дочь и зятя, но к утру стало яс-

но, что ничего не выйдет. Во дворе, на зеленом газоне, наши полковники

бросали листовки, мешок за мешком, в большой костер» 10.

Всю ночь в небо над Прагой с территории посольства восходили дымы,

и это было все, что оставалось от кремлевского замысла, предназначенного

для Чехословакии, от затерянного в истории среди других мифов «рабоче-

крестьянского правительства».

Когда 23 августа в здании ЦК на Старой площади в Москве доставлен-

ный с аэродрома Дубчек впервые после ввода войск встретился с Брежне-

вым, они оба были уже не те, какими выглядели в Чиерне-над-Тисой и в Бра-

тиславе. Они стояли друг против друга, одинокий нервный пленник и хозяин

положения, не желающий смириться с провалом. Тому и другому надо было

держать себя в руках, искать выход из ситуации, проигрышной для всех. Но

пока Брежнев и его окружение могут покуражиться над выбитым из колеи и

насильно доставленным сюда «Сашей».

Брежнев не знал, что в аэропорту Рузине, перед посадкой в советский

самолет командир 7-й воздушно-десантной дивизии Л.Н.Горелов уговаривал

Дубчека оставить обращение к народу, но Дубчек упрямился и вообще не хо-

тел подниматься в самолет. «Не я, так другой…», – убеждал полковник. И

вдруг с Дубчеком что-то случилось, он понял, что упрямство бессмысленно, и

словно уже увидел себя в холодной России, среди таежных костров и сторо-

жевых собак, и к полной неожиданности полковника и других офицеров

спросил: «У вас нет водки?» Один из офицеров достал из кармана четвертин-

ку. Дубчек сделал пару глотков и стал подниматься в самолет 11.

И вот Дубчек в Кремле.

«Брежнев. Как чувствует себя т. Черник?

Дубчек. Плохо, как и все.

Подгорный. Здоровье плохое или настроение?

Дубчек. Тяжело.

Брежнев… Конечно, мы не можем сказать, что у вас веселое настроение. Но дело

не в настроении. Надо благоразумно и трезво вести беседу в направлении поисков ре-

шения» 12.

Несколько минут спустя:

« Дубчек. У меня тяжелое состояние – солдаты, все время под ружьем, 7 часов не

мог из машины выйти, с двух сторон с автоматами, бронемашины. Вы думаете легко это?

Брежнев. Имелась в виду безопасность.

Косыгин… Я приехал в Карловы Вары, и вы мне дали пять человек охраны. Я не

волновался. Наоборот, я был им благодарен.

Дубчек. Тов. Косыгин, это сравнивать нельзя. Вас охраняли добровольно, а здесь

насильно. Но давайте это не затрагивать…» 13

Еще фрагмент разговора:

« Брежнев… Может быть, пригласить т. Черника?

Дубчек. По-моему, лучше было бы, если бы привезли Смрковского и устроили где-

нибудь здесь.

Брежнев. Кригеля не нужно?» 14

Вот мгновенье, когда выдержка впервые оставляет Брежнева. Он пода-

ет реплику, оценить которую могли только стоявшие рядом соратники. Для

Кремля Смрковский, Кригель, Гольдштюккер, Шик как красные тряпки для

быка, самые одиозные фигуры, даже физически неприятные. И когда Дубчек

назвал Смрковского, из темных глубин бессознательно вырвалось у Брежне-

ва это возмущенное, язвительное: «Кригеля не нужно?»

Нелегко членам Политбюро найти способ доломать Дубчека, сделать

податливым, приручить. Ему готовы простить прегрешения, если признает,

что это не он, а другие, его соратники, спутали карты, сбили с толку. И про-

тягивают соломинку, чтобы он ухватился:

« Брежнев. То, что мы говорим, это мы не навешиваем на тебя, это за твоей спиной

многое делали, ты всего не мог знать» 15.

Ну, хватайся скорее, покайся, обещай исправиться, скажи ожидаемые

тривиальные слова, это ничего не стоит, твое покаяние никто не воспримет

всерьез, но будет соблюден ритуал, и ты снова прежний Саша, дорогой Алек-

сандр Степанович. Но когда Дубчек не примет правила игры, тон разговора

станет другой.

« Косыгин. Вы отвечаете за Чехословакию. Это ваша обязанность – думать. А кто за

вас будет думать? Были ошибки? Были ошибки. Нужно выйти из положения. Ищите вы-

ход, думайте…» 16

Как им понять друг друга?

Дубчек по врожденному простодушию, по тогдашней своей наивности

искренне верил в идеалы. А у собеседников, коривших его за недостаточную

тем идеалам преданность, веры в идеалы давно не было.

Доставленные в Москву чехи и словаки были растеряны перед бес-

смыслицей ситуации; обиду нанесли те, ближе которых, им казалось, не бы-

вает.

Кремлевское руководство тоже попало в западню. Случись на улицах

Праги вооруженное восстание, раздавайся из-за углов, с балконов, из окон

пальба, можно было бы оправдать военную операцию, одну из самых круп-

ных в Европе после Второй мировой войны: вынудила контрреволюция!

Непротивление выставило пришедшие войска ненужными, нелепыми,

смешными.

Это было сокрушительное моральное поражение СССР.

На встречах с чехословацким руководством теперь никто открыто не

требовал прекратить реформирование экономики и демократизацию обще-

ства, хотя именно это настораживало Брежнева, Ульбрихта, Гомулку, Живко-

ва, Кадара. Разговор в Москве шел вокруг замены политических фигур. Вы-

ходило, что ради ухода пяти-шести несговорчивых упрямцев, казавшихся

Кремлю одиозными, на Прагу двинули армии пяти государств с авиацией,

танками, артиллерией, с походными кухнями и госпиталями, почти втрое

превышающие численность запертой в казармах чехословацкой армии.

В истории бывало, что армии ходили в поход ради свержения монарха,

но впервые пять стран пошли войной на шестую, не добившись от нее пуб-

личной порки нескольких ее чиновников, писателей, журналистов. И теперь,

на встрече в Кремле, имена чехословацких интеллектуалов, как первопричи-

ны зла, не сходят с языка высших советских руководителей, этих интеллек-

туалов не читавших, только слышавших о них.

В первые минуты разговора с привезенными Дубчеком и Черником,

еще не успевшими понять, в качестве кого они присутствуют, пленниками на

допросе или участниками переговоров, Брежнев с обезоруживающей откро-

венностью признается, что решительно не представляет, как быть в ситуа-

ции, когда войска вошли, а не с кем ни воевать, ни переговариваться.

« Брежнев. Какие могут быть приемлемые варианты? Если не найдем решения,

начнется гражданская война. Надо найти выход, а потом уж критиковать друг друга, кто

больше совершил ошибок. Людвик Иванович едет к нам с добрым сердцем, и мы хотим

найти решение.

Дубчек. Тов. Свобода едет, у него, наверное, есть предложения. Он с товарищами

советовался.

Подгорный. Главное – ваши предложения.

Косыгин. Вы сами думайте. Это важнее их предложений. Обстановку вы знаете, мы

вам рассказали. <...>

Брежнев. Какие могут быть варианты? Как поступить?

Дубчек. Видимо, вы имели возможность следить за событиями, и у вас что-то нара-

ботано.

Брежнев и Косыгин. У нас ничего нет» 17.

Можно представить степень опустошенности Брежнева и Косыгина, ес-

ли после семи месяцев подготовки военной операции и через три дня после

ее начала они признаются чехословацким лидерам, которых, как преступни-

ков, вывезли в Москву, что у Кремля нет ни идей, ни мыслей, как выходить

из неожиданной для всех ситуации.

Академик Евгений Чазов, кремлевский врач, много лет наблюдавший,

как Брежнев из активного, общительного, часто обаятельного человека пре-

вращается в дряхлого «склерозированного» старика, начало этой трагедии

без колебаний относит к первым тяжелым испытаниям для Брежнева и ру-

ководимого им Политбюро – к августу 1968 года 18.

Легенда о том, будто Брежнев искал выход, приличный статусу великой

державы, верна наполовину. Как всякий честолюбец, занявший путем пере-

ворота непосильный для него трон, и достаточно умный, чтобы не строить

на свой счет иллюзий, он был обеспокоен тем, чтобы с первых же дней втор-

жения ничем не выдать мелкость замысла, сохранить лицо. Еще работая в

провинции, он понимал, что с его багажом трудно удерживаться на вершине.

Он приближал к себе образованных людей, писавших ему умные тексты, но

постоянно опасался оказаться перед публикой голым королем. Как вспоми-

нает один из сотрудников партаппарата, однажды консультанты написали

ему речь и, как было принято, оснастили цитатами из классиков марксизма.

Когда пришли в кабинет, Брежнев весело поднял глаза: «Ребята, вы хорошо

написали. Но, пожалуйста, не вставляйте мне цитаты из Маркса. Кто поверит,

что Леня Брежнев Маркса читал!» 19

Не все в коридорах власти питали к Брежневу симпатию. Многих раз-

дражала его ненадежность, грубоватые манеры. «Он никогда не производил

впечатления серьезного человека, – будет вспоминать Г.И.Воронов, предсе-

датель правительства России. – Всегда с какими-то прибаутками, анекдота-

ми. Ему начинаешь говорить об искусственном осеменении животных, а он:

“Вот у нас в деревне был бык… Не осталось ни одной коровы яловой!” Не я

один в нем разочаровался» 20. Все помнили, как на юбилее Хрущева он креп-

че всех тискал именинника в объятиях, а не прошло и года, он участвует в

антихрущевском заговоре. Усмехались над его романтическими увлечения-

ми, писательскими притязаниями, слабостью к наградам и автомобилям. Но

таким Брежнев открылся в последние годы правления.

А при подготовке вторжения был сосредоточен, постоянно советовался

с лидерами других стран, прежде всего, с Гомулкой и Ульбрихтом, прислу-

шивался к ним, понимая, что последствия скажутся более всего на его репу-

тации. Он был растерян, как первый в классе ученик, оказавшийся перед за-

дачей, не имеющей решения. Его охватывает глубокое замешательство, ко-

гда чехословацкие руководители, привезенные в Москву из страны, уже не-

управляемой, занятой чужими войсками, продолжают твердить то самое, что

его всегда раздражало. Он еще не решил, за кого их принимать, их временно

посадили за один стол с ним и его соратниками, надо прощупать, как далеко

они готовы идти в уступках, а они отвергают даже то минимальное, что от

них ждут: отречения от Высочанского съезда. Словно вторжение было вы-

звано съездом, а не съезд стал результатом вторжения.

Не знаю, изучали ли Брежнев, Косыгин, Подгорный психологию, но их

усилия оказать на собеседников эмоциональное воздействие, создать у них

определенное состояние, побудить к желательным поступкам наводят на

мысль об их интуитивной способности добиваться своего прямым внушени-

ем. В те дни важнее всего для них было вызвать у чехов негативный образ

съезда, добиться отторжения от него. Одно дело, когда Москва не признает

съезд, и совсем другое, когда от него отрекутся те, чьи имена были знаменем

съезда и кто был тем съездом избран в высшие органы.

Стенограмму московских переговоров 24 августа со Смрковским, Шпа-

чеком, Шимоном, три дня оторванными от товарищей и еще не осознавши-

ми, что с ними происходит, можно перечитывать как практические уроки

внушения. Это попытки их умягчить, уговорить, освободить от чувства ви-

ны, простить им прежние прегрешения, пугать войною и большой кровью. В

Кремле успокоятся, только услышав от каждого обессиленное – да!

« Брежнев. То, что вы вывезены, может быть, это для вас явилось спасением, прой-

дет время, и вы убедитесь в этом, обстановка такая, что могла вспыхнуть мгновенно вой-

на, а в войне солдаты есть солдаты, стихия есть стихия. Если сейчас всего этого не пре-

сечь, начнется гражданская война, начнется битва, и тогда будет пролито много крови. В

Чехословакии сейчас находятся наши войска, огромное количество войск социалистиче-

ских стран. Если начнется битва, то эти войска, вы знаете, будут беспощадными. <…>

Мы вчера сидели целый день, ночи не спали. Наверное, нам было тяжелее, чем

вам: вы нет-нет, да и могли поспать, конечно, сон тоже не был крепким. Поэтому, если

вы нам скажете, что становитесь на эту позицию и понимаете вашу ответственность за

кровопролитие, понимаете нашу позицию в этом вопросе, то мы будем только привет-

ствовать. <…>

Подгорный. Что-то тов. Шпачек не проявляет энтузиазма.

Шпачек. Я сказал, что я – за, но я хотел бы говорить с нашими товарищами.

Брежнев. Отсюда вы поедете и будете с ними говорить. Но я хотел бы выяснить во-

прос – съезд вы признаете недействительным?

Смрковский. Конечно.

Брежнев. Вы как, тов. Шимон?

Шимон. Мы не знаем, как это надо сделать. Делегаты у нас были избраны легаль-

но, кандидаты в члены ЦК тоже были избраны легально.

Подгорный. А какое вы имели право созывать съезд партии? И почему горком пар-

тии взял на себя это право?

Косыгин. Почему вы без Словакии собрали съезд? Это же неправильно.

Подгорный. Вы говорите, что делегаты были избраны законно. Хорошо, может

быть, и законно, а все остальное?

Брежнев. Такая позиция уже дает сомнение о вашем отношении.

Шпачек. Никогда. Если бы я там был, я бы согласовал.

Брежнев. Сейчас факт свершился. <…> Меня беспокоит, что т. Шпачек неуверенно

нам отвечает.

Шпачек. Я откровенно сказал, тов.Брежнев, я хочу говорить с нашими.

Брежнев. Мы будем делать все, чтобы вас поддержать, но тт. Шимон и Шпачек

должны немного изменить тон разговора. Очень много было неудачных выступлений,

ошибочных действий. Мы это никогда не будем ставить вам в вину, если вы собственны-

ми силами поправите положение. И в этом ценность человека, как говорили Маркс и Эн-

гельс. Нам, товарищи, не дорасти до этих великих корифеев. <…>

Теперь, если вы дадите нам слово, что будете работать в том направлении, как мы

условились, поезжайте в Кремль. Как вы, тов. Смрковский?

Смрковский. Я – за.

Брежнев. Как вы, тов. Шпачек?

Шпачек. Я – за.

Брежнев. Как вы, тов. Шимон?

Шимон. Я – за» 21.

Для Богумила Шимона первые месяцы «нормализации» (тогда еще ни-

кто не знал, что они продлятся почти двадцать лет) будут вспоминаться од-

ним событием, неожиданным и веселым. Кандидат в члены Политбюро ЦК

КПЧ, первый секретарь пражского горкома партии, избранный Высочанским

съездом в высшее руководство, не знал, как теперь к нему будут относиться

советские товарищи с их аллергией на тот съезд и всех, кто был к нему при-

частен. На московских переговорах он отмалчивался, а потом мучился со-

мнениями, какое оставил впечатление о себе. А в ноябре его вдруг пригласят

в Москву на празднование 51-й годовщины Октября. Он будет стоять на

Красной площади, на мавзолее, рядом с партийным и военным руководством

СССР.

Двадцать четыре часа Шимон проведет рядом с Брежневым. Ноябрь

выдался холодным, и Леонид Ильич будет обеспокоен, увидев друга Богуми-

ла с непокрытой головой. Помощники принесут мешок с норковыми шапка-

ми, но голова Шимона не влезет ни в одну, и он будет наблюдать военный

парад, поеживаясь под легким осенним пальто. Вдруг увидит, как Брежнев

двинется к кому-то из приближенных, снимет с головы шляпу и опустит ее

на голову Шимона. Шляпа окажется в самый раз. Никто Шимону еще не да-

рил шляп, и воспоминание об этом эпизоде станет любимым у Шимона-

рассказчика, он с радостью будет повторять историю всем, а в доказатель-

ство правдивости истории достанет из шкафа черную шляпу, опустит ее на

голову обеими руками, почти до бровей, повторяя движения Брежнева. И

свою книгу воспоминаний о Пражской весне он назовет «Шляпа от Брежне-

ва».

Мы встретимся с Богумилом Шимоном в 1990 году, и я уравняюсь со

всеми его друзьями и приятелями, наслышанными о брежневской шляпе от

самого героя истории. «Поверьте, я не отношусь к закостенелым ортодоксам,

но я абсолютно верил тогда и верю сейчас, что при большей терпеливости со

стороны московского руководства наши реформы могли быть доведены до

конца» 22. Он провел на празднествах с Брежневым сутки и готов настаивать,

что в Брежневе было что-то трогательное, человечное, никак не вяжущееся с

его решением вводить войска. Эта шляпа!

Тогда мне нечего было сказать в ответ, а пять лет спустя я наткнусь в

архиве на секретную депешу из Праги от 26 сентября 1968 года, то есть за

шесть недель до появления Шимона на Красной площади. Это будет теле-

грамма Особого отдела КГБ 20-й армии в адрес маршала А.Гречко, предна-

значенная для членов Политбюро ЦК КПСС. Командование советских воин-

ских частей, их особые отделы КГБ (военная контрразведка) присматрива-

лись к чехословацкому руководству. Видимо, посольские характеристики не

вполне устраивали Кремль; сбор материалов поручали военным контрраз-

ведчикам, имевшимся во всех подразделениях, вплоть до роты, и у каждого

были свои агенты из числа офицеров и солдат, общавшихся с местным насе-

лением.

Из сентябрьской телеграммы контрразведки 20-й армии:

«В отношении первого секретаря Пражского ГК КПЧ Шимона чешские граждане

Вацлав и Трефель в беседе с советскими военнослужащими 2 сентября 1968 года заяви-

ли, что Шимон – самый ярый правый, организатор второго центра партии подпольного 14

съезда КПЧ.

Чешские граждане Неужил и Новотна в беседе с нашими военнослужащими 15

сентября с.г. характеризовали Шимона отрицательно, заявив, что он призывает не под-

чиняться новому руководству КПЧ и правительству ЧССР, не признавать решения Мос-

ковского соглашения, совещаний в Чиерне-над-Тисой и Братиславе. Требует создания

подпольных групп, дал непосредственное распоряжение работнику горкома Лису об ор-

ганизации подпольной работы. С этой целью Лис, якобы, выезжал в Швейцарию, а вто-

рой член горкома профессор Робин уехал с таким поручением в Австрию.

По заявлению ряда лиц, посетивших центральную комендатуру в Праге (Мирзянов,

Духан, Эйхлер, Барто и др.), на партийном активе района Прага-10 17 сентября 1968 г.

Шимон заявил, что “некоторые коммунисты посещают советские комендатуры, пред-

ставляют им доносы, мы знаем этих коммунистов, и им будет плохо” 23.

По сообщению чешского гражданина В. от 21 сентября 1968 г., еще до прихода со-

юзных войск в ЧССР на заводе ЧКД Прага-9 Высочаны на собрании общезаводского акти-

ва Шимон выступал с речью, которая носила демобилизующий характер. Он говорил о

тяжелом положении, сложившемся в ЦК КПЧ, где создалось, якобы, три группировки, а

также говорил о возрождении социал-демократической партии, которая, якобы, возглав-

ляется сыном бывшего руководителя этой партии Бехине.

По сообщению старого члена КПЧ Едас от 24 сентября 1968 года, первый секретарь

горкома КПЧ Шимон и секретарь РК КПЧ Прага-8 Бухий 4 сентября с.г. на собрании пар-

тийного актива <…> вели себя провокационно. В своем выступлении Шимон, в частности,

рассказывал, что на его вопрос о наличии в ЧССР контрреволюции один из советских ге-

нералов, якобы, ответил: “Мы поздно пришли и теперь будем искать контрреволюцию”.

Когда один из выступавших заявил, что Советская Армия хуже фашистской, Шимон никак

не среагировал на это заявление. На вопрос, заданный на активе, как относиться к тем

чехам, которые поддерживают связь с советскими военнослужащими, секретарь РК КПЧ

Прага-8 Сухий сказал, что сейчас их наказывать нельзя, а когда уйдет Советская Армия, то

мы с ними разберемся.

Второй секретарь РК КПЧ Прага-8 Дворжак 21 сентября с.г. сообщил, что Шимон,

выступая на партактиве района, ничего не говорил коммунистам о необходимости уста-

новления контактов с советскими войсками...» 24

Седой и наивный Богумил! Вряд ли ему приходило в голову, что им за-

нимается, идет по его следам советская военная разведка и сведения о нем

лежат на кремлевских столах. А Брежнев, как ни в чем не бывало, будет его

обнимать, угощать обедом, и это ровным счетом ничего не будет значить

для его обреченного положения. Видимо, какие-то сомнения на его счет у

Брежнева оставались, и приглашение в Москву понадобилось, чтобы оконча-

тельно с ним определиться. Не пройдет и пяти месяцев, как Богумил Шимон

будет выведен из состава ЦК КПЧ, а затем вместе с другими реформаторами

исключен из партии, выгнан с работы. Он останется наедине с дорогим по-

дарком, предметом своей гордости – брежневской шляпой, как с бесплатным

сыром в мышеловке.

Между тем 22 августа около 11 часов утра в Пражский Град приехали

Червоненко, Павловский, с ними Дзур. Свобода спросил, почему на улицах

расклеен приказ генерала Величко о введении в Праге комендантского часа

и почему нет ответа на просьбу президента проехать по городу. Павловский

улыбнулся: «Товарищ президент, вы должны нас понять, мы опасаемся за

вашу безопасность и пока не получили согласия Москвы» 25. Стало быть, те-

перь в Москве будут решать, может ли президент республики передвигаться

по улицам.

Президент спросил, что с арестованными Дубчеком, Черником, Смрков-

ским. Посол развел руками: «Мы бы сами хотели знать…» Генерал поспешил

успокоить: «Наша армия ничего общего с этим не имеет». Дал понять, что все

в руках КГБ, единственной реальной власти в оккупированной Праге. Прези-

дент заметил, что, по имеющимся у него сведениям, их вывезли на советских

бронетранспортерах из здания ЦК КПЧ, а Черника из здания правительства.

Где они, что с ними? Посол и генерал обещали выяснить.

Об этой встрече я пишу со слов Л.Новака, начальника канцелярии пре-

зидента, участника того разговора за столом. По его наблюдениям, как он

мне рассказывал, встреча что-то перевернула в душе Свободы и сказалась на

трудных решениях, которые ему пришлось принимать. Возможно, именно

тогда у президента возникла мысль лететь в Москву. Намерение укрепилось

после разговора с прибывшими из советского посольства на броневиках Ин-

дрой, Ленартом, Кольдером, Биляком. Сотрудничая с посольством и коман-

дованием оккупационных войск, они предлагали создать рабоче-

крестьянское революционное правительство.

Президент был удручен. «Я думаю, – сказал он потом начальнику кан-

целярии, – у Брежнева нет полной информации. Если бы он слышал эту

стрельбу и видел оккупацию Праги, он бы это прекратил. Мы с ним встреча-

лись на фронте, он знает, что такое война, я должен ему открыть глаза!» Ми-

ровосприятие Людвика Свободы было очень близко к традиционному рус-

скому мировосприятию: даже вопреки очевидностям с крестьянским про-

стодушием он верил в доброго царя.

В тот же день к президенту приехали члены высшего партийного руко-

водства; они уже заручились поддержкой Москвы, надо создавать временное

правительство. Ах, как было славно в недавние времена, когда после таких

слов, если есть одобрение Москвы, больше говорить было не о чем. На встре-

чу президент пригласил и членов законного правительства, избежавших

ареста. По записи Новака, президент сказал слова, о которых уже много пи-

сали:

– Я старый человек, мне ничего не стоит пустить себе пулю в лоб, но вы

молодые, на ваших плечах ответственность за будущее. Никакого временно-

го правительства я создавать не буду. Если бы мы на это пошли, народ опле-

вал бы нас всех. Надо отправиться в Москву, там находить выход из положе-

ния. И для начала добиться освобождения заключенных.

Никто из знавших Свободу прежде не видел президента таким реши-

тельным. Некоторым из приехавших к нему стало стыдно за малодушие.

Пиллер наклонился к Новаку: «Ладя, ты не можешь себе представить, как в

советском посольстве на нас орали…»

Было 11 часов вечера, когда президент попросил снова пригласить в

Град посла Червоненко. Дорога от посольства до президентского дворца за-

нимает минут десять, но на этот раз посла ждали долго. Видимо, узнав о про-

вале затеи с временным правительством, он советовался с Мазуровым, или

оба звонили Брежневу.

Встретив Червоненко в Зеркальном зале, Свобода официально объявил,

что идею временного правительства отвергает и намерен лететь в Москву.

Посол был взволнован и бледен. Он пообещал все тотчас передать в Кремль

и попросил разрешения занять еще пару минут. Он стал торопливо излагать

кремлевский взгляд на ситуацию. Конечно, чувствовал неуместность всех

этих слов, но не мог уйти, не выполнив поручения. Советский Союз, сказал

он, не желал ввода войск, но принял это решение, надеясь помочь чехосло-

вацкому народу в борьбе с контрреволюцией. Этот шаг, возможно, нанесет

некоторый ущерб репутации братских партий, но пройдет время, и все при-

знают, что это было единственно правильное решение. Президент молчал;

прощаясь, повторил просьбу о поездке в Москву. В шесть тридцать утра Чер-

воненко позвонил в канцелярию президента: Кремль согласен.

Но перед тем, как повесить трубку, посол задал вопрос, выплеснувший

из подсознания торжествующую имперскую спесь:

– Вы хотите лететь своим самолетом или нашим?

Он хорошо знал, что третий день у Града нет связи с аэропортом, с дис-

петчерами и службами, и власть представления не имела, что с президент-

ским самолетом, с чехословацкой авиацией вообще.

Утром 23 августа Людвик Свобода и с ним делегация вылетели в Моск-

ву на военном самолете генерала Павловского.

«Звонит Брежнев: “Геннадий, тут у нас чехи на Ленинских горах. Рубаш-

ки у них грязные, белья нет. Надо привести их в божеский вид…” Нет вопро-

са, говорю, какие размеры? Брежнев задумывается: “Неважно, пусть один на

всех”. Я связываюсь с министром торговли России. Вскоре в мой кабинет

вносят две картонные коробки. Одну с белыми рубашками и вторую с ниж-

ним бельем (трусы, майки, носки). Открываю: все свежее, чистый хлопок, хо-

довой мужской размер. Прошу своего водителя отвезти коробки чехам в пра-

вительственные особняки. .» – вспоминает Г.И. Воронов, тогда член Полит-

бюро, председатель российского Совета министров 26.

В Кремле Свободе, Дубчеку, Чернику, Смрковскому отвели отдельные

комнаты, другие жили по два-три человека. Все могли встречаться, но не вы-

ходить из помещения. Некоторых поселили на Ленинских горах.

Помощник Косыгина особо предупредил Черника о запрете встречаться

с московской общественностью. «Они пытались отделить нас двоих, Дубчека

и меня, от наших товарищей, чтобы перед появлением президента и делега-

ции заручиться нашим согласием с их оценкой съезда и надавить на других.

“Вам не надо думать о последствиях”, – предупредил Подгорный. Как же так,

возмутился Дубчек, вы нам можете только советовать, мы сами будем ре-

шать. Наступила гробовая тишина… Требование, чтобы мы в Москве осудили

ХIV съезд партии, было поспешным, непродуманным, авантюристичным,

ущербным для репутации СССР, таким же несовместимым с большой миро-

вой политикой, как и ввод войск» 27.

Согласие с советской оценкой Высочанского съезда было для чехов не-

посильной ношей, оскорбляющей рабочих, их партию, саму делегацию, и с

этим возвращаться домой? Никто, даже из противников реформ, внутренне

не принимал кремлевских методов добиваться своего. Но люди европейско-

го склада склонны к компромиссам, их нравы умягчены, они не слишком

упорствуют, если речь не идет об угрозе нации, о сохранении самоуважения.

Пожалуй, они насчет съезда еще поупорствовали бы, но прилетел Зденек

Млынарж, с ним другие члены делегации. Дома, говорят, толпы людей на

улицах и на площадях, толкутся между танками, жерлами орудий, вокруг

солдаты с автоматами; достаточно спички, и все взорвется.

24 августа Брежнев повторил Смрковскому, Шпачеку, Шимону: «Если

сейчас всего этого не пресечь, начнется гражданская война, начнется битва,

и тогда будет пролито много крови» 28.

Представление о пролитой крови у Москвы и у Праги разное. Для мало-

численного народа Европы каждая человеческая жизнь самоценна, ее никто

не должен отнять; в стране раньше многих других отменили смертную

казнь. А Брежнев мог сказать собеседникам, как разумеющееся: «В Братисла-

ве одну нашу машину сбросили в воду, утонули люди. Но это все мелочи, мы

будем счастливы, если не будет массового кровопролития» 29.

Утонули люди – это все мелочи.

Нас много, нас хватит!

В правительственной Комиссии чехословацкой Академии наук по ана-

лизу событий 1967–1970 годов мне показали письмо хирурга Алоиса Хонека

из клиники, расположенной в районе Прага-1 по улице На Франтишку, дом 8.

Доктор дежурил в клинике в ночь с 20 на 21 августа. Первый пациент с огне-

стрельным ранением поступил около пяти часов утра, это был чех лет трид-

цати, он выкрикивал ругательства в адрес «свиней» и плевался. А вслед за

ним «скорая помощь» привезла советского солдата, по виду от тридцати до

сорока лет, темные волосы, ранен в голову. Пациента стали готовить к опе-

рации. Он назвал свое имя: Николай Семенович, 22 года. Доктор спросил, как

пригласить его командира. «Он не приедет, – отвечал раненый, – он сам в

меня выстрелил». Почему? За что?!

Из письма доктора А.Хонека от 25 июля 1991 года: «Раненый сказал, что

командир выстрелил, когда услышал, что солдат не будет стрелять в чехов,

которые освобождали его родину…» 30 Видимо, солдат был с Западной Укра-

ины, которую освобождал корпус Людвика Свободы. В клинике операция

прошла успешно, солдата отпустили в часть, но встретиться с ним доктору

Хонеку больше не пришлось, и он до сих пор не может понять, как командир

мог стрелять в подчиненного. Но это у малого народа каждый человек на

счету, а для крупного этноса, да на великих пространствах, человек, повто-

ряю, песчинка, никто не заметит, куда унесло. Многочисленному народу

нужна только победа, он за ценой не постоит.

Но Москве не до умствований.

Созданы рабочие группы по подготовке проектов протокола: с одной

стороны Косыгин, Суслов, Пономарев, с другой – Гусак, Млынарж, Шимон.

Чехи, помнит Черник, умышленно не включили в группу никого из членов

Политбюро: будут развязаны руки для поправок. Текст протокола писали

Млынарж и Шимон и сразу переводили на русский. От советской группы

приходил чей-нибудь помощник, уносил пару листков, а час спустя возвра-

щал с поправками. Пришел Пономарев: «Не нужно вам ничего писать. Мы са-

ми подготовим проект, а вы скажете замечания».

Позволю себе привести фрагменты из воспоминаний Олдржиха Черни-

ка, услышанных мною у него дома в Праге в феврале 1990 года, учитывая,

что они, на мой взгляд, дополняют его свидетельства, хранящиеся в архиве

Института истории Чехословацкой Академии наук.

«Я напомнил Пономареву, что мы делегация Чехословакии, и каким должен быть

протокол, решать должны также и мы, иначе не будем подписывать. Он пожал плечами:

“Это как хотите, можете сидеть здесь хоть три года”. Я не удержался: “Мы готовы сидеть

вечность, можете и дальше решать наши проблемы без нас. Вы же вошли в нашу страну,

не спрашивая нас. Хотелось бы только знать, что без нас в Чехословакии вы будете де-

лать?”

“Ладно… договоримся!” – сказал Пономарев» 31.

«Обмена мыслями не было, материалы передавали друг другу через помощников.

Вконец измотанные, мы собрали президиум ЦК, соглашаясь не тянуть время и подписать

протокол, чтобы не медля ни минуты возвращаться домой. Перед тем, как войти в зал,

где намечалось подписание, мы увидели свежий номер “Правды”. Редакционная статья

на первой полосе привела нас в ярость. Руководство нашей партии во главе с Дубчеком

называлось “правооппортунистическим”, за все случившееся вина возлагалась на нас. И

это перед подписанием совместного документа о добрых намерениях! “Самая большая

подлость, какую могла сделать КПСС нашей партии!” – горячился Дубчек. Смрковский

настаивал, чтобы в такой обстановке мы вообще не подписывали протокол. Но решили

успокоиться, не срывать подписание. Мне поручили выступить и сказать, что с советской

стороны это непорядочно.

Я набросал тезисы, члены президиума ЦК согласились (кроме Индры, он все эти

дни лежал с головной болью). Наконец, нас торжественно приглашают в зал, по углам

кино- и фотокорреспонденты. С руководством КПСС мы здороваемся холодно, без обыч-

ных ритуальных объятий. Ледяная гора между нами растает не скоро. Мы молча садимся

напротив друг друга: советская делегация и чехословацкая. Брежнев сухо спрашивает:

“Как пройдемся по тексту: по страницам, по пунктам?” Меня берет оторопь: у нас дома

миллионы людей в неведении о том, что происходит, многие плачут, дорога каждая ми-

нута, а мы тут обсуждаем, так пройтись по тексту или иначе… Не понимаю, как могут

коммунисты относиться к чужим судьбам с такой великодержавной спесью. Мы чувству-

ем себя униженными. Только от чужой державы народ испытывает самые страшные

унижения.

Я начинаю по-чешски. Подгорный кричит: “Ты прекрасно знаешь наш язык, говори

по-русски!” Отвечаю, что говорить буду на родном языке. Приводят советского перевод-

чика.

Стенограмма будет кем-то отредактирована, некоторые моменты окажутся опу-

щенными, в том числе о публикации в “Правде”. Я назвал статью грубым выпадом про-

тив нашей партии и Дубчека. Наше руководство, продолжал я, которое сейчас в зале,

расценивает это, как нож нам в спину. Ведь статья будет тотчас переведена у нас, и народ

откажется понимать свою делегацию в Москве. Народ будет нас осуждать, тем не менее,

мы готовы поставить под протоколом свои подписи, быстрее вернуться домой, не допу-

стить кровопролития, спасти то, что еще можно спасти.

Косыгин зашептался с Брежневым и с Подгорным… “Мы не можем отвечать за

каждую статью в газете, – сказал Брежнев. – У нас свобода печати”.

Накануне Дубчек нам говорил, что не будет выступать, но вдруг я почувствовал ря-

дом какое-то бормотание, русские слова… Это был Дубчек. Все с удивлением смотрят на

него. Он говорит, не поднимаясь с места, резко и страстно.

Нам обоим отвечает Брежнев, тоже не выбирая слов. Он сомневается, можно ли в

таких условиях подписывать протокол, и направляется к выходу. За ним поднимаются

другие члены советской делегации, к ним примыкает Свобода.

Мы не представляем, как быть дальше. Я сижу и думаю: за столом люди одного

поколения, а совершенно не понимаем друг друга. Некоторое время спустя советская

делегация возвращается, и мы снова занимаемся протоколом.

Чехословацкой делегации удается убрать из протокола упоминание о контррево-

люции, отвести утверждения, будто ввод войск в Чехословакию оказался оправданным и

что причиной ввода была угроза со стороны западного империализма. Несмотря на со-

противление советской стороны, в тексте остается важная для нас ссылка на Программу

действий (принятую на апрельском пленуме ЦК КПЧ) как основу будущей политики пар-

тии.

С чехословацкой стороны тоже требовался компромисс. У чехов больше нет сил,

хотелось все бросить и скорее домой. В одну из горячих минут в комнату заглядывает

Свобода. Он вне себя: “Вот вы тут второй день болтаете, а где работа, где результат? По-

ра возвращаться домой, хватит спорить до бесконечности!” Мы действуем механически,

уже мало что понимая, как во сне. Все девятнадцать членов делегации быстро подписы-

вают протокол, включая пункт, который до конца жизни застрянет занозой в совести

каждого – о признании Высочанского съезда недействительным» 32.

Трудно поверить, что Брежневу так уж важно было добиться подписания «москов-

ского протокола» как документа, регламентирующего отношения двух стран в обозри-

мом будущем. Он с самого начала не мог простить чехам своеволия, попыток уклониться

в сторону от общего пути, упрямого непослушания ему, лидеру великой державы, с кото-

рым считались главы других стран Восточной Европы, постарше и поопытней чехосло-

вацких реформаторов. По словам Черника, Брежнев «сделал невозможным свободные

выступления для всех наших представителей, кроме генерала Свободы. Он прерывал, не

давал закончить мысль, высокомерно отмахивался... Брежнев хотел добиться, чтобы об-

разовалось новое правительство из наших коллаборационистов или чтобы мы приняли

оккупационное правительство. Кроме этого, как альтернатива предлагалось присоеди-

нить ЧССР к СССР» 33.

Работать в новом правительстве был согласен только Индра, другие противники

реформ уже на это не решались. Брежнев видел расстановку сил и под конец перегово-

ров, признавая свое бессилие, показал чехословацкой делегации на группу Индры,

Швестки, Кольдера, Биляка: «Заберите этих с собой и делайте с ними все, что хотите». С

Индрой после этих слов случился нервный припадок, его увезли в московскую больницу.

Черник об этом вспоминал на закрытой встрече с редакторами газет в Зволене 30 сен-

тября 1968 года, когда детали еще были свежи в памяти 34.

В чехословацкой делегации в Москве был только один человек, имев-

ший моральное право упрекнуть своих товарищей в слабодушии. Его сразу

отделили от других, увезли в домик под Калугой, никому не позволили с ним

встречаться, а когда понадобилась под протоколом его подпись, под охраной

доставили в Кремль. Он отказывался в этом участвовать, соратники угова-

ривали, Свобода на упрямца кричал, а он, толстяк шестидесяти лет, стоял на

своем. Смирившись с мыслью, что в Прагу ему уже не вернуться, он хотел за-

кончить жизнь достойно. Прочитав проект протокола, возвращая текст не

подписанным, он повернулся к Новаку: «Ты знаешь, моей Риве будет тяжело,

но у нее скромные запросы. Хлеб и вода – этого ей хватит. Передай ей мой

привет и скажи, что иначе я не смог» 35.

Это Франтишек Кригель.

Его имя всплыло 23 августа на первой же встрече Брежнева со Свободой

и Клусаком.

« Клусак. Может быть, пригласить Кригеля и Шпачека, чтобы они тоже участвовали.

Брежнев. Не надо. Они будут жить на даче.

Клусак. Они могут сами поставить этот вопрос.

Косыгин. Поставят – мы им ответим.

Брежнев. Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля, если приехала такая

делегация?

Клусак. Их нужно будет освободить.

Подгорный. Давайте считать, что пока их у нас нет.

Брежнев. А через некоторое время они приедут» 36.

Здесь ключевое у Брежнева: «Неужели Чехословакия будет бороться за

Кригеля, если приехала такая делегация?» Это все о том же: для страны, под-

разумевалось, не имеет значения, человеком больше или меньше; не лич-

ность движет историю, а власть.

Итак, Кригеля доставили в Кремль 26 августа. По словам Й.Ленарта,

«ему показали текст. Некоторые наши стали уговаривать, чтобы он тоже

присоединился. Прочитав, Кригель сказал: “Это я не подпишу”. Мы все, уже

выполнив грязную и неизбежную работу, были страшно смущены. Смрков-

ский в некотором замешательстве обратился к министру Кучере: “Скажи, а

все наши подписи действительны?” “Конечно, – отвечал Кучера, – ты все-

таки сам подписался, никто твоей рукой не водил”. “Но нас сюда насильно

привезли!” – упавшим голосом сказал Смрковский. Видя упрямство Кригеля,

он пожалел, что поставил подпись, а возможно, ему было стыдно, как многим

из нас» 37.

Кригель стал больной совестью делегации.

Впрочем, он не считал привезенное в Москву чехословацкое руковод-

ство делегацией, а только группой пленников, над которыми вершат грубое

насилие.

По другим воспоминаниям, отказываясь подписывать, Кригель сказал:

«Не могу, это конец чехословацкой самостоятельности». Дубчек спросил, что

же делать. Кригель предложил вернуться в Прагу и посоветоваться с ЦК пар-

тии, парламентом, представителями всех областей. На него зашумел Гусак,

но Кригель стоял на своем. Тогда появился Свобода, у него нервы были на

пределе: «Я старый человек, я видел горы трупов и не хочу их видеть еще

раз!» Кригель оставался невозмутим: «Прошу господина президента не кри-

чать на меня, как на маленького мальчика».

Советское руководство страдало аллергией на многие имена (Цисарж,

Пеликан, Ганзелка, и т.д.), но болезненнее всех раздражал этот член прези-

диума ЦК КПЧ, председатель Национального фронта, родившийся в Запад-

ной Украине, ветеран коммунистической партии, добровольный участник

интернациональных бригад. Что с того, что он, военврач, воевал с фашизмом

в Испании и в Китае и, как потом напишет полковник армии США Браун в

Saturday Evening post, «шел за танками и оказывал помощь раненым прямо

под огнем».

Для Кремля он был невыносим.

Может быть, как раз в силу этих своих качеств. Незадолго до отъезда в

аэропорт Брежнев сообщил чехословацкой делегации, что в Прагу они вер-

нутся без Кригеля, и это для них лучше: иначе, рядом с ним, не подписавшим,

как они будут выглядеть перед встречающими?

Дубчек и Свобода сказали, что без Кригеля не уедут, причем таким то-

ном, что можно было не сомневаться, они настоят на своем. Брежнев махнул

рукой: «Ладно, забирайте своего Кригеля, он будет ждать вас в аэропорту».

Кригеля повезли в аэропорт Внуково и подняли в пустой самолет, сто-

явший на краю летного поля. Он был готов оказаться в Сибири или на Колы-

ме, мысли были только о Риве.

Тем временем кортеж с чехословацкой делегацией уже несся по улицам

Москвы, украшенным, как прежде, флагами двух государств. Только транс-

парантов о дружбе больше не было. На летном поле самолет с Кригелем тем

временем перетаскивали на новое место, ближе к зданию аэровокзала; от

входа в аэровокзал к самолету расстелили красную ковровую дорожку и по-

ставили микрофон. В иллюминатор Кригель видел своих соратников и со-

ветское руководство, но не слышал, как Свобода спросил у Брежнева, где

Кригель. «В самолете», – был ответ. Зная, с кем он имеет дело, Свобода про-

сит своего помощника подняться на борт. Когда помощник вернулся и под-

твердил, что Кригель в самолете, началось протокольное прощание.

Письмо И.Ганзелки из Праги в Москву (28 июля 1989 г.)

…27 августа радио призвало всех горожан в девять утра в течение четверти

часа звонить во все колокола Праги, и чтобы весь транспорт гудел по случаю воз-

вращения делегации из Москвы. Мы встретились с Дубчеком в Граде и обнялись. На

вопрос, как себя чувствует, он заплакал и ничего не сказал. Спрашиваю, все ли верну-

лись, он кивнул. Когда немного успокоился, сказал: «Страшно…» И повторил:

«Страшно!» Я хотел спросить по конкретным вопросам, но увидел, что продолжать

его мучить было бы жестоко. Я обнял его и пошел.

Со Свободой было другое дело. Он меня пригласил к себе. Мы сидели на кухне, его

внучка приготовила нам яичницу. Он был счастлив, что в Советском Союзе его при-

ветствовали, как героя, что его самолет сопровождал почетный эскорт истреби-

телей, а на московских улицах люди ему махали флажками. Он говорил, что своей

поездкой они спасли народ, спасли социализм, иначе была бы гражданская война. По-

вторял то, что слышал от Брежнева.

Он спросил, не хочу ли я войти в число его ближайших сотрудников. С большим

удовольствием, отвечал я, при условии, если ничто не помешает мне отстаивать

свою точку зрения. Скажем, продолжал я, мне трудно понять, как это ввод войск и

потеря самостоятельности может оказаться счастьем для нашего народа. И если

осуществлять пункт за пунктом «московский протокол», надо забыть о демокра-

тизации. «Ничего страшного, будем продолжать перестройку!», – говорил Свобода.

Это невозможно, настаивал я, для того и пришли войска, чтобы прекратить наше

движение к демократии. Он покраснел, рассердился, повернулся ко мне спиной. На

этом мой разговор с президентом закончился. С Людвиком Свободой мы больше не

виделись 38.

…Но почему Кремль был особенно раздражен Кригелем?

По словам О.Шика, «когда Кригель спросил, почему его постоянно изо-

лируют, грубо себя с ним ведут, Шелест показал на его нос и закричал: “По-

тому!”. Имел в виду “еврейский нос”. Ф.Кригель был единственным евреем в

Политбюро, и, когда я с ним последний раз при своем возвращении говорил

на заседании ЦК в апреле 1969-го, он мне сказал, между прочим: “Ты не мо-

жешь себе представить, как по отношению ко мне проявлялась антисемит-

ская ненависть. А еще хотят казаться марксистами!”» 39.

На этом стоит остановиться.

Когда в Х веке евреи рассеивались по Европе, оседали малыми община-

ми, в том числе на богемских, моравских, силезских, словацких, закарпатских

землях, стараясь сберечь собственное естество, они селились кучно; усваи-

вали чужие языки, традиции, культуру. На территории Чехословакии обра-

зовалась одна из самых крупных еврейских общин в Европе; многочисленнее

были только в Италии и Германии. Чешским евреям повезло больше других.

Несмотря на настороженное, даже враждебное отношение части населения,

большинство интеллигенции, многие политики, иерархи католической

церкви к ним были терпимы, часто доброжелательны. В начале ХХ столетия

чешских евреев оградили от преследований, признали национальным мень-

шинством и по конституции (1920–1938) уравняли в правах с христианами.

Тон в этом меньшинстве задавали интеллектуалы – врачи, адвокаты, журна-

листы. Многие до прихода гитлеровцев так и не узнали бы о своей нацио-

нальной принадлежности, если бы им об этом не напоминали. Во времена

протектората в Чехии уничтожили 80 процентов еврейской общины, многие

эмигрировали.

Гонений на оставшихся требовали от чехов в пятидесятые годы эмис-

сары НКВД и Московского Кремля. Возбуждая в СССР антисемитские страсти,

готовя «дело врачей», сталинские идеологи все громче указывали на евреев,

на их могущество, на их заговоры, как на мировое зло, разрушающее порядок

жизни. Воздействовали на укорененные в массовом сознании самые темные

стороны. Я хорошо помню те дни 1952 года в Горьком (Нижнем Новгороде).

Что ни утро, в газетах один фельетон хлеще другого, в каждом издевка над

носатыми, жуликоватыми, вороватыми проходимцами «без роду и племени».

В нашем кружке славянской литературы, живя в мире Божены Немцовой,

Алоиса Ирасека, Яна Неруды, Карела Чапека, мы избегали говорить о том,

что окружало. Восемнадцатилетняя студентка, дочь рабочего автозавода,

прочитав очередной антисемитский фельетон про «безродных», плакала у

меня на плече: «Мне стыдно, что я русская…»

Кремль был озадачен Чехословакией, единственной страной, где анти-

семитизм почти не проявлялся или проявлялся не в той мере, как хотелось

бы Кремлю. По свидетельству историков, сотрудники НКВД в Праге в разго-

ворах с чешскими коллегами «постоянно указывали на возрастающее влия-

ние евреев на международной арене, говорили о Рокфеллере, Ротшильде,

Дюпоне, увязывали их деятельность с деятельностью Сланского и других

евреев в Чехословакии и подчеркивали опасность, что евреи могут овладеть

всем миром и всеми править» 40.

Когда чехословацкий чекист Балаж сказал советнику Лихачеву, что

факты, от него требуемые, надо проверять, советник ответил: «Меня совер-

шенно не интересует, где вы получите эти данные и насколько они досто-

верны. Я им поверю, а все остальное предоставьте мне. Почему вы печетесь о

каком-то жидовском дерьме?» 41

Экспорт антисемитских настроений из Москвы в Восточную Европу

усилился во времена Пражской весны. Где намеком, а где прямым текстом

планы реформаторов объяснялись заговором мирового сионизма. У моих

иркутских друзей были предчувствия, что возвращаются сталинские време-

на. Сибирское население было больше озабочено хлебом насущным, но в пе-

чати так назойливо повторялись имена ряда чешских интеллектуалов с ука-

занием на объединяющее их происхождение, что было немало людей, начи-

навших сомневаться: а если на этот раз все правда? Вдруг и впрямь чехосло-

вацкие сионисты с разведками иностранных государств вместе готовят ко-

нец света?

Принимая в Праге за три месяца до ввода войск, 17–18 мая 1968 года,

заместителя главного редактора «Правды», заведующего отделом социали-

стических стран А.Луковца, главный редактор «Руде право» О.Швестка сооб-

щал: «Не проходит незаметной для нас деятельность “иорданских славян” –

так называют у нас евреев. Они хорошо сыграли на лозунге, который провоз-

гласила партия о реабилитации невинно пострадавших. Нам еще не удалось

нащупать какого-то организационного центра, но борьба против сионизма

будет идти. Об этом говорит, например, статья Новомесского, опубликован-

ная в “Руде право”» 42.

Швестка демонстрировал общее с советским руководством понимание

глубинных истоков процесса реформирования чехословацкого общества. Ес-

ли бы евреи не были активны в политической жизни, лил он через Луковца

бальзам на душу кремлевских стратегов, антиреформаторским силам уда-

лось бы справиться с внутренним кризисом без вмешательства извне. Пони-

мание еврейства как мирового зла, чужеродного национальной культуре и

христианской цивилизации, роднило советский и чехословацкий правящий

аппарат в большей мере, нежели поднятая как общее знамя марксистская

философия.

Как мне рассказывал Иржи Ванчура, в 1968 году член руководства

профсоюзной газеты «Праце», «мотив евреев как предателей у нас возник в

августе незадолго до ввода войск. Откуда-то появились листовки: “Шик – ев-

рей!”, тот еврей, этот еврей. В Будапеште собрались лидеры профсоюзов со-

циалистических стран. Советскую делегацию возглавлял Шелепин. Меня и

секретаря профсоюзов Словакии пригласил на беседу заведующий междуна-

родным отделом ВЦСПС. У него, подвыпившего, был единственный вопрос:

“Кто в редакции “Праце” евреи?” Мы могли бы ответить, кто у нас черноко-

жий, но кто и какой национальности, мы не знали, для нас это был вопрос из

другого мира» 43.

В годы «нормализации» торопливо, большими тиражами издавались на

чешском и словацком книги советских авторов, вызывавшие к евреям не-

приязнь. Так легче было внушить, что Пражская весна и рожденные ею ма-

нифесты «Программа действий», «Две тысячи слов», а потом и «Хартия-77»,

эти вершины политической мысли, – не плод национального самовыраже-

ния, а элементы мирового сионистского заговора. Любой, не согласный с ре-

жимом, мог быть объявлен сионистом. По некоторым данным, в эти годы

Чехословакию покинуло около 3400 евреев, по преимуществу интеллектуа-

лов. Для чешской истории ХХ века одинаковыми тормозами, задержавшими

ее развитие, были советские танки и сопутствующий им, насаждавшийся

Кремлем антисемитизм.

В конце пятидесятых Кригель – заместитель директора ревматологиче-

ского института в Праге, защищает диссертацию, получает государственные

награды за борьбу против фашизма. Правительство Фиделя Кастро пригла-

шает его на Кубу создавать систему здравоохранения; три года на острове он

снова себя чувствует бойцом интернациональных бригад. Вернувшись, вхо-

дит в руководство Национального собрания, участвует в работе ООН, в засе-

даниях Межпарламентского совета Европы. А в разгар Пражской весны со-

ратники избирают Кригеля членом президиума ЦК КПЧ, председателем цен-

трального совета Национального фронта.

С женой Ривой, узницей концлагеря Равенсбрюк, они занимали двух-

комнатную квартиру, отказываясь от большой и престижной, положенной

ему по его месту в партийной иерархии. Небольшого роста, с небрежно повя-

занным галстуком, он принципиально не пользовался привилегиями, обыч-

ными в кругу высшего руководства, ездил на работу на трамвае и находил

время принимать в бесплатной клинике больных.

Мало кто входил в семейный круг Кригеля, и я был благодарен Иржи

Ванчуре, историку и журналисту, моему старому приятелю, когда под конец

лета 1991 года он привел меня в дом, где после смерти мужа одиноко жила

седая Рива. Она перебирала фотографии; за этим занятием, продолжающим-

ся двенадцать лет, мы и застали ее, переживая, что так бесцеремонно нару-

шили дорогие ей минуты.

Когда Рива усадила нас за стол и стала разливать чай, на ее запястье я

увидел бледную наколку цифр: 32612. Она перехватила взгляд: «Это мой но-

мер до Равенсбрюка, в Освенциме».

Мы услышали историю Ривы. Их привезли в Освенцим эшелоном,

шестьсот тридцать стариков и девяносто семь женщин. Выжили семь деву-

шек и несколько стариков. Ей было двадцать семь лет. У нее была подруга-

врач, они попали в концлагерь Терезин, жили в бараке, поблизости от тюрь-

мы, где до самой смерти в 1918 году содержался Гаврило Принцип, убивший

в Сараево племянника императора Франца Иосифа I, наследника австрийско-

го престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Потом обеих отправили в Ос-

венцим. Подруга была уверена, что Рива умрет первой, так она была истоще-

на, замучена допросами. В августе сорок третьего часть мужчин из Освенци-

ма отправили в Бухенвальд, а уцелевших женщин – в Равенсбрюк. Этот ла-

герь освобождала Советская армия. Несколько узниц, боясь Советов, пошли

пешком на запад. Рива была с ними. На пятый день они вышли к Рудным го-

рам, там были почти дома.

Когда Кригеля выбрали в руководство партии, функционеры использо-

вали авторитет доктора, чтобы его устами озвучивать не слишком популяр-

ные решения. Люди ему верили, и он страдал, видя, как соратники злоупо-

требляют его партийной дисциплиной. Москва требовала от руководства

Чехословакии раскритиковать «Две тысячи слов». Никто не хотел за это

браться, Президиум ЦК КПЧ поручил это Кригелю. Надо было в эфире поспо-

рить с авторами, а среди них были его друзья. «Ты же умный, придумай что-

нибудь!» – уговаривали соратники. Кригель сам подписался бы под манифе-

стом, никогда не пошел бы на спор с авторами, но манифест все же давал за-

цепку для дискуссии. Среди двух тысяч слов было четыре десятка, казавших-

ся ему не до конца продуманными. Речь шла о требовании избавляться от

людей, злоупотреблявших властью, нанесших ущерб общественной соб-

ственности, а также от тех, кто вел себя бесчестно или жестоко. Непонятен

был механизм: кто и как об этом собирается судить; поспешная общая фор-

мулировка могла толкнуть толпу на самосуд. Франта оспаривал именно этот,

только этот фрагмент, давая понять, что принимает все остальное, но кон-

серваторам это и нужно было: «Даже Кригель отмежевался!»

Рива говорила: «Когда в 1964 году я читала письмо Раскольникова Ста-

лину, я говорила себе: вот человек, который еще в 1939 году все понимал, а я

в том же году была готова умереть за победу коммунизма. У Франтишека это

было глубоко. Андре Жид, Ромен Роллан, другие кумиры европейской куль-

туры тоже приветствовали революцию 1917 года в Петрограде, они видели в

тех событиях будущее человечества. В это верил и Франтишек. Как за это

осуждать?

Просматривая ранние дневники Франты, он их вел со студенческих лет,

я натолкнулась на запись о спорах молодежи вокруг национальной пробле-

мы. Многие думали: только коммунизм может покончить в Европе с нацио-

нальной нетерпимостью, в том числе с антисемитизмом. Он страдал, наблю-

дая, как маргинальные группы в сталинской России и гитлеровской Герма-

нии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором. Он даже

близким избегал говорить об одном эпизоде на июльской встрече в Чиерне-

над-Тисой… Ему стыдно было за Шелеста, вожака украинских коммунистов,

члена Политбюро ЦК КПСС, друга Брежнева» 44.

Петру Ефимовичу Шелесту неприятен был Кригель c его небольшим

ростом и иудейскими глазами, но он старался держать себя в руках. А в

Чиерне-над-Тисой, говорят, сорвался, бросил в адрес Кригеля что-то непри-

личное настолько, что чешская делегация в знак протеста покинула зал за-

седания. Что именно он сказал, воспроизвести трудно, в стенограмме это не

зафиксировано. Фразы в этом месте не стыкуются, наводя на мысль о чьей-

то торопливой редактуре. Зденек Млынарж уверяет, будто Шелест, критикуя

чехов, заметил, что «галицийский еврей» Кригель для него не партнер. Тогда

Дубчек и вся делегация поднялись и демонстративно ушли. Вечером совет-

ские участники встречи принесли чехам извинения 45.

Эпизод вряд ли заслуживает внимания; мало ли что бывает между муж-

чинами, когда нервы на пределе. Но он выдает умонастроение той части

кремлевского руководства, которая объясняла себе и народу Пражскую вес-

ну как сговор еврейской диаспоры в Чехословакии с международным сио-

низмом, с разведками иностранных государств. Как потом напишет одна из

российских газет, «в свое время от нас (граждан СССР) была скрыта главен-

ствующая роль сионизма в развитии чехословацких событий; тем самым со-

вершалось очередное ему попустительство. Сионизму было дозволено свой

чехословацкий опыт под лозунгом “перестройки” использовать в нашей

стране» 46.

Публичный выпад Шелеста против Кригеля, если он имел место, был,

возможно, бессознательной реакцией на стрессовую ситуацию, как она скла-

дывалась, когда кремлевскому руководству предстояло принимать решение

о вводе войск.

Можно было бы довериться Млынаржу, его цепкой памяти, когда бы он

был в Чиерне-над-Тисой и сам слышал. Но о дискуссиях на станции он знает

от других. А Шелест, сколько его ни донимали вопросами, происшествия не

подтверждал. Иван Сынек, сидевший на переговорах за спиной Дубчека, за-

труднялся воспроизвести шелестовское выражение дословно, но хорошо

помнит, что «оно было откровенно антиеврейской направленности» 47.

Лучше с памятью у Ивана Шедивого, сотрудника аппарата ЦК КПЧ, то-

гда тоже находившегося в зале заседания: «Шелест сказал, что “какой-то га-

лицийский еврей еще будет нам тут…” – и дальше в этом роде» 48.

Сомнения, был или не был этот эпизод, развеял Василь Биляк, ближай-

ший личный друг Петра Шелеста. Выступление Шелеста, он помнит, «было

направлено против национализма и сионизма». Кригель возмутился: почему,

говоря о сионизме, Шелест смотрел на него. «Несмотря на свою резкую нату-

ру, Шелест спокойно ответил, что может смотреть, куда хочет». Cидевшие за

спиной Дубчека советники, главным образом Иван Сынек, стали передавать

Дубчеку записки, предлагая заявить против выпада Шелеста протест. «Дуб-

чек высказал протест, на что советская делегация ответила, что если чехо-

словацкая сторона настаивает, протест будет внесен в протокол» 49.

Видимо, Шелест, раздраженный сидевшим напротив Кригелем, позво-

лил вырваться из глубин подсознания ждавшей своего часа дремучей не-

приязни не столько к конкретному человеку, а к выраженному в нем типу

«чужака», одному из суетливого племени, о котором у его окружения самое

дурное мнение. Ну хоть бы вели себя не так активно, не лезли бы на самый

верх. Так нет же, они везде, даже тут, на переговорах в Чиерне-над-Тисой!

Он не сомневался, что братья-славяне испытывают те же чувства. Но

когда Сынек, сидевший за спиной Дубчека, что-то шепнул Дубчеку на ухо и

тот поднялся, за ним, не сговариваясь, встала и покинула помещение вся че-

хословацкая делегация. Такого демарша не ожидал ни уверенный в себе Ше-

лест, ни другие члены Политбюро.

Как мне потом расскажет Черник, «мы пошли в свой вагон. Поужинали.

К нам зашел Косыгин, за ним Суслов и Шелест. Пришли извиниться. Говорил

Косыгин. Нет сил, говорил он, которые могли бы нашу дружбу нарушить.

Виновника, вы видите, мы взяли с собой, чтобы вы поверили, что мы по-

настоящему раскаиваемся. Они принесли с собой бутылку армянского конь-

яка. Кригель молчал. Шелест извинялся, но как-то формально. Мне потом го-

ворили, что советская делегация ему всыпала. Могли сорваться перегово-

ры…» 50.

К убежденным коммунистам, а доктор Кригель был именно таким,

лучшая часть чешской интеллигенции никогда не относилась оголтело, как

это свойственно политическим крикунам. Многие, придерживаясь принци-

пиально иных воззрений, но свободные от фанатичной ненависти к думаю-

щим иначе, уважали в коммунистах часто крупные личности, полагая воз-

можной трансформацию их взглядов в сторону близкой им социал-

демократии. Вацлав Гавел именно так представлял себе эволюцию

Кригеля 51.

О последних днях Франтишека Кригеля мне потом расскажет Иржи

Ганзелка. Они виделись 3 декабря 1984 года, когда жизнь перенесшего ин-

фаркт доктора пошла на часы. «Знаешь, это удивительная судьба… Рос в

бедной семье в Галиции. С молодости в рабочем движении, в событиях 1948

года. Когда начался процесс над Сланским, Франтишека сначала тоже хотели

забрать. Но он тогда не был так знаменит и отделался только тем, что был

снят с высоких постов. Спасло приглашение на Кубу. Три года он работал на

острове, пока не создал систему здравоохранения. Тогда лучшую в странах

«третьего мира».

Мы часто встречались у меня или у него дома. Ему лично, для себя, ни-

чего не надо было. Когда стал членом президиума ЦК партии, отказался от

положенной ему высокой зарплаты и настоял, чтобы ему платили как обыч-

ному врачу. Это в четыре-пять раз меньше. «Мы с Ривой оба работаем, нам

хватает…» На самом верху он был единственный, кто отказался от персо-

нальной машины, от дачи, от спецмагазинов. Знай это улица, она бы подума-

ла, что среди нас святой.

При «нормализации» Франту исключили из партии, лишили работы,

стали вызывать на допросы. Он в числе первых подписал «Хартию-77». Тогда

в подъезд дома, где они с Ривой жили, на их пятый этаж втащили садовую

скамейку. Устроили полицейский пост круглосуточного дежурства. Поли-

цейские записывали каждого, кто входил и выходил из квартиры Кригелей.

Время прихода, время ухода. У подъезда дежурила машина с четырьмя поли-

цейскими. Когда мы с Франтой куда-нибудь шли, за нами, не отставая, шага-

ли два полицейских, а двое других сопровождали в медленно идущей ма-

шине.

Как-то мы приехали на дачу к нашему другу Иржи Гаеку. Франта вошел

в калитку, я чуть замешкался. Бежит человек, пиджак нараспашку, кричит:

«Кригель, обратно! Кригель, обратно!» Я спрашиваю, с кем имею честь. «Я

лейтенант госбезопасности!» Если, говорю ему, вы хотите что-то сказать

господину, который прошел к профессору Гаеку, вы сначала застегните пи-

джак, приведите себя в порядок, а потом в вежливой форме обратитесь к

доктору Франтишеку Кригелю. Лейтенант все в точности исполнил и сооб-

щил, что находиться на даче Иржи Гаека Франтишеку Кригелю запрещено.

Мы вынесли стол за ограду, к дороге, смущая прибежавших полицейских, не

имевших указаний на этот счет.

Последние два месяца Франта тяжело болел. Он знал, что доживает по-

следние дни. Каждый разговор, когда мы с друзьями приходили к нему, был

как исповедь. Говорить ему было все тяжелее. Он задыхался. Последнее, что

мы слышали: «Прошу вас, позаботьтесь о Риве…» Мы ушли от Франты после

обеда, а вечером он умер. Кремировали Франту 3 сентября 1979 года в Праге-

2 в Мотоле. Ему был 71 год» 52.

А что же Петр Ефимович Шелест?

В последнюю нашу встречу в марте 1991 года Петр Ефимович расска-

зывал об отце Ефиме Дмитриевиче, как он в восемнадцать лет пошел в ар-

мию вместо старшего брата. У брата было двое детей. «Тогда порядок был

такой – если не можешь пойти в армию, нанимай кого-нибудь. Собрались

родственники и говорят: “Ефимка, дорогой, ты любишь своего брата Заха-

ра?” – “Люблю, очень люблю, его малышей люблю”. – “Так вот его в армию

призывают, а как же жена останется, дети. Ты не женат, еще успеешь, может,

ты пойдешь за Захара?” – “Выпили мы, – вспоминал отец, – и так я загудел в

армию на 25 лет”. Служил он в гусарском полку. Однажды вызывает коман-

дир: “Шелест, бери эскадрон, иди в разведку”. Эскадрон пошел в разведку,

добыл турецкого “языка”, привел – командиру крест и ему крест. Отец пол-

ный кавалер Георгиевских и Николаевского крестов. Николаевский он полу-

чил 19 февраля 1878 года за бои на Шипке, под Плевной...» 53

Петр Ефимович открыл дверцу дубового шкафа и снял с вешалки свой

китель генерал-майора. Тут тоже награды по пояс. Может, чуть меньше, чем

у Брежнева. Протянул: «Удержите в одной руке, а?!»

Ну какой же он «ястреб» 1968 года… Старый усталый человек из-под

Харькова, из села Андреевка. Сын доброго Ефимки, ушедшего вместо брата

на войну. У меня еще были вопросы, но задавать расхотелось.

Я спросил об эпизоде в Чиерне-над-Тисой.

В ответ Петр Ефимович вспомнил, как с делегацией ветеранов недавно

ездил в Израиль. Живут же люди! Делегация купалась в Мертвом море и

молча стояла у Стены плача. Мне было трудно представить Петра Ефимови-

ча с кипой на голове. Он берет меня под локоть: «Ну скажите, если б я был

антисемитом, разве ж евреи так принимали бы меня?» 54

Петр Ефимович Шелест умирал в Москве в 1996 году. От него давно от-

вернулось кремлевское руководство, обходили стороной прежние соратни-

ки. Сыновья перевезли прах в Киев и захоронили на Байковом кладбище.

Мимо гроба несли красные подушечки с наградами. В шкафу остался гене-

ральский мундир, вся грудь в дырочках. Китель без орденов оказался почти

невесом, можно удержать одним пальцем.

Фотографии к главе 8

Кремль, на переговорах 23-26 августа 1968

«Встреча проходила в обстановке сердечности и полного взаимного понимания…» (из москов-

ских газет)

На церемонии подписания протокола журналистов пустили, когда из пепельницы вытряхну-

ли окурки и участники переговоров уткнулись в бумаги… Кремль, 26 августа 1968

Петр Шелест, 1960-е гг. «Когда Кригель спросил,почему его постоянно изолируют…Шелест

показал на его нос и закричал: «Потому!» (О. Шик, 1989)

Франтишек Кригель о «московском протоколе» членам чехословацкой делегации: « Это я не

подпишу…Прошу вас, позаботьтесь о Риве…». 26 августа 1968

Рива Криглова: Франтишек «страдал, наблюдая, как маргинальные группы в сталинской Рос-

сии и гитлеровской Германии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором…»

Прага, 1989

«Наш народ полностью поддерживает мудрую, принципиальную и гибкую и политику Цен-

трального Комитета КПСС и Советского правительства…» («Правда», 29 августа 1968)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. «Три года я ждал эти слова…»

Письмо Анатолия Марченко в редакции газет. Три часа с Ларисой

Богораз. Голоса несогласной России. Две встречи с А.Яковлевым.

Евтушенко читает «Танки идут по Праге…». Прогулки с Левитан-

ским. Над дневниками Твардовского. Поэт Урин пишет в Политбю-

ро. Тайная встреча с Иржи Ганзелкой

Комитет Государственной безопасности при Совете министров СССР.

29 июля 1968 г. № 1776, гор. Москва.

Секретно. ЦК КПСС.

29 июля сего года органами милиции по просьбе Комитета госбезопасности за

нарушение паспортных правил (ст. 198 УК РСФСР) задержан Марченко А.Т., близкий

знакомый Богораз-Брухман Л.И., автор и распространитель ряда клеветнических

материалов, используемых на Западе в антисоветской пропаганде. При задержании

у Марченко изъято письмо, направленное в поддержку антисоциалистических эле-

ментов в Чехословакии и содержащее заведомо ложные измышления о политике

КПСС и Советского правительства.

Оперативным путем установлено, что в обсуждении текста этого письма

принимали участие Григоренко, Богораз-Брухман, ее сын Александр, Литвинов, Гор-

баневская и Якобсон (бывший преподаватель литературы средней школы г. Москвы).

Участники обсуждения приняли решение направить письмо за границу и нелегально

распространить среди советских граждан.

Копия письма прилагается.

Председатель комитета госбезопасности Андропов 1 .

Рабочий Анатолий Марченко, человек с 8-летним образованием, по

начитанности, талантливости, глубине ума один из самых ярких правоза-

щитников-шестидесятников, сидевший в лагерях как политический заклю-

ченный, был в числе очень немногих, кто за три недели до ввода войск в Че-

хословакию предсказал вторжение и выступил с протестом до того, как тан-

ки перешли границу.

Если быть точным, предвидение Марченко в его письме от 29 июля

1968 года, направленном в редакции семи газет («Руде право», «Литерарни

листы», «Праце», «Юманите», «Унита», «Морнинг стар», «Известия») и в ре-

дакцию Би-би-си, по срокам было вторым. Первым точную дату вторжения

назвал ровно за месяц, 21 июля, английский журналист Виктор Зорза. Выхо-

дец из Западной Украины, потерявший во времена холокоста родителей, он в

1942 году оказался на спецпоселении в Сибири, оттуда бежал, в галошах из

автомобильных шин скитался по вокзалам, пока не добрался до Куйбышева

(Самары). Случайно попал к Илье Эренбургу; писатель устроил парня в поль-

скую авиаэскадрилью. Молодой человек оказался в Англии, стал известным

публицистом, автором еженедельных колонок в «Вашингтон пост» и «Гарди-

ан». За две недели он предсказал снятие Хрущева, а на страницах «Гардиан»

обнародовал день начала военной операции в Чехословакии. Когда в октябре

1990 года в Лондоне я спрошу Зорзу, как это ему удается, он ответит: «Ника-

кой мистики, следишь за развитием ситуации и видишь, чем это может кон-

читься». А когда вторжение стало фактом, Зорза квалифицировал ввод войск

«не как победу тоталитарного режима, а как начало его развала – у Кремля

не осталось способов удерживать другие страны, кроме насилия» 2. Он и тут

оказался прав.