Якоб Бёме

Протест протестанта Бёме

Отношения Бёме к церкви и его понимание Христа заслуживают особого рассмотрения. С одной стороны, он чувствует себя обязанным религиозной традиции своих отцов, с другой стороны, он сообщает свои сомнения относительно известных форм существования церкви его времени. Бёме не только осмеливается на критику, он разрабатывает различные проекты, например излагает, каким образом следует читать Библию или по какому пути следует идти, чтобы достичь Христа.

Прежде всего мы должны исходить из того, что сапожник получил христианское воспитание в его лютеранской версии. Как видно из его биографии, семья Бёме, давно осевшая в Альт-Зайденберге, была в весьма близких отношениях с церковной общиной. На это указывают упомянутые выше записи в деревенской церкви Зайден- берга. Переживания мистических видений ничего не изменили в его личном отношении к гёрлицкой общине. Бёме каждое воскресенье сидел не только перед кафедрой Мартина Моллера, но и перед кафедрой Грегора Рихтера. Само собой разумеется, что язык Бёме — производное языка лютеранской Библии XVII века. К тому же он действительно интенсивно изучал Библию. Зная об этом, можно легко объяснить обилие бесчисленных намеков и весьма многочисленных прямых цитат из Библии. Один только лишь «список мест и изречений из Священного Писания» в издании 1730 года насчитывает 49 страниц.

Молитвенник Мартина Лютера сильно повлиял на Бёме. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Бёме, как усердному слушателю проповедей и читателю Библии, были известны основы теологии Реформации. По аналогии, и у Бёме в центре стоит Крест Христов. Тем не менее не следует недооценивать различия, на которые он неоднократно указывает. Правда, при этом он имеет в виду не столько самого Лютера, сколько его бранчливых поклонников из лагеря протестантской ортодоксии.

Якоб Бёме в будничной жизни был робким и легко поддающимся запугиванию человеком и поэтому может быть сочтен мужем робости и послушания. Но в тех случаях, когда речь шла о том, чтобы декларировать свою программу в диспуте или полемической беседе, он оказывался смелым человеком, сознающим свою пророческую миссию; он был достаточно дерзок, когда чувствовал, что ревнует о Боге, служит своему делу. Ради этого он позволял себе остроту пера. Авторитетам школы и церкви он бесстрашно противопоставлял собственный авторитет как «безо всякой заслуги и достоинства» полученный им дар. Он даже не пытался намекать, какой из этих авторитетов, по его мнению, располагает высшими правами. Такая самооценка проявляется уже в «Утренней заре». Сапожник, обычно столь робкий, выступает почти как грубый провокатор против приверженцев установки, сообразно которой внешняя ученость, диплом и титул значат больше, чем духовное видение: «Ты не должен насмехаться над моим духом. Он произошел не от дикого зверя, но рожден моей силой и просветлен Святым Духом. Все, что я тут пишу, не лишено знания. Если же ты, как гедонист и ленивая свинья дьявола, по его побуждению будешь издеваться над этими вещами и скажешь: «Этот дурак нс восходил на небо, ничего не слышал и нс видел, все это — сказки», — то я в силу моего познания хочу тебя призвать к ответу перед Богом. И хотя телесно я слаб, чтобы доставить тебя туда, куда ты заслуживаешь, Тот, Кто дал мне знание, достаточно силен, чтобы сбросить тебя в бездну ада. Так что будь начеку!»[187]

Отсюда ясно, что для лютеранина Бёме Реформация — это не то учение, которое окончательно разработано и оформлено в посланиях и которое можно предъявить в письменной форме. Девиз «ecclesia semper reformanda» — церковь всегда нуждается в обновлении — никогда не был для него бессодержательным паролем. Уверенность, что Реформация продолжается, — часть его жизненного содержания. Она была для него фактом познания. Несомненно, что до последнего мгновения он ожидал глубоких преобразований, которые должны были проявиться также и в форме внешних изменений. Впрочем, неясно, в чем конкретно должны были проявиться эти изменения посреди Тридцатилетней войны. То, чего Бёме ожидал в полночь — расцвет Лилии, наступление эпохи Лилии, — носит черты скорее предварительного истолкования апокалиптического образа, чем ясного прозрения будущего. Но тем увереннее, однозначнее и конкретнее высказывания Бёме о том, что должно произойти в ходе процесса реформирования в душевно-духовном облике человека. Однако не влечет ли такая ориентация зрения чуждой миру самоуглубленности? Тот, кто ищет ответа на этот вполне законный вопрос, должен прежде всего понять, чем был вызван протест Бёме.

Лютер — монах. Гравюра на меди Лукаса Кранаха ст. 1520

Перед его глазами была церковь, с кафедр которой хотя и проповедовалось «чистое учение» Лютера с его теорией оправдания и апелляцией исключительно к Библии, но проповедники церкви, казалось, имели дело только с буквой Писания и реформаторского вероисповедания. Пламенный Бёме в то же время желал остаться набожным последователем церкви, он болезненно переживал зазор между проповедуемой теологией и пережитой теософией, между дозированной буквой и испытанным духом, между учением об оправдании и путем просветления и освящения. Само собой напрашивается сравнение между религиозными борениями юного августинского монаха Мартина Лютера из Виттенберга и гёрлицкого мастера сапожного дела Якоба Бёме. Его смятение и «крепкая меланхолия», вызванная переживанием глубины бытия, тревожным вопросом о сущности добра и зла, могут быть поставлены в один ряд с размышлениями Лютера о «милостивом Боге». Ими был изведан опыт трагический, ведущий к печали и отчаянию, опыт, который может быть описан, однако не может быть беспрепятственно «пережит другим» и уж тем более не может быть проверен, но тем не менее реальность его содержания, несмотря на его неопределимость, остается неоспоримой.

С другой стороны, для Бёме, как для внимательного наблюдателя процессов, происходящих в церкви и мире, не было тайной, что догматические споры о ключевых понятиях между приверженцами Лютера и Кальвина давно перестали быть просто спорами. Однажды Бёме заметил: «Мнения о Чаше и личности Христа, которые теперь имеют хождение в Германии, выросли на дереве Антихриста, и сами они — его порождения»[188], Быть кальвинистом или же так называемым криптокальвинистом означало общественную диффамацию. Все это было глубоко чуждо Бёме: «Ибо Христос не обитает в спорах, но Он пришел к нам в благодати. И если мы приемлем Его подобающе, то и Он приемлет нас и тогда нет никакой нужды в спорах и мнениях, но Он хочет от нас единственно того, чтобы мы пребывали в Нем, и Он хочет пребывать в нас, а также чтобы мы любили себя в Нем, как Он любит нас в себе…»[189] И теперь необходимо восстановить Адама, в образе которого пало все человечество. Теологические и вероисповедальные споры не решают этой задачи, они, скорее, следствие грехопадения. Иначе говоря: для Бёме имеет решающее значение реальность бытия-в-Христе, как это определяет в своих Посланиях апостол Павел и как это прояснил евангелист Иоанн в многократно приводимой Бёме притче о винограднике и лозе.

Наконец, не следует забывать, что Грегор Рихтер дал сапожнику наглядный урок того, каково действительное состояние церкви, вследствие чего у этого доверчивого члена общины и читателя Библии «от ужаса и скорби волосы встали дыбом». Потрясение беспомощного Бёме было тем больше от того, что он понял, что ни гёрлицкий магистрат, ни вышестоящее церковное начальство не пошевельнут и пальцем для того, чтобы «заткнуть рот» «духовному» памфлетисту и старшему проповеднику в церкви Св. Петра, на что напрасно рассчитывал Бёме. Лютер в современном ему папстве видел институт Антихриста, а Бёме обратился к обладателям пасторского служения с таким увещеванием: «Ваше проповедничество совершенно напрасно, ибо Христос посредством вашего слова не доходит до слушателей. Для того чтобы это произошло, вам нужно очистить ваши порочные рты от дерьма и издевок; потому что в хуле действует сатана. Христос же действует в чистой душе, а хула — Антихрист… С вашей хулой вы нуждаетесь в молоте сатаны, прикрытом пурпурной мантией Христа. Сердце ваше полно желчи и горечи. Увы, таково время!»[190]В чем же состоит протест протестанта Бёме?

«Защитная речь против Грегора Рихтера», издание 1730 года

Грегор Рихтер в своем последнем «пасквиле» упрекает сапожника в том, что он своими «экстазами» и «мечтами» обольщает «сердца верующих». Бёме на это отвечает так, что становится ясно, каково его отношение к официальной церкви: «Я вовсе не увожу людей от пропо ведей и слов Писания, вы несправедливы ко мне. Я же говорю, что вы должны храм Иисуса Христа привести к этому слову как готовая к покаянию и страждущая душа, которая слышит в нем поучение»[191]. Бёме приводит некоторые места из Библии, указывающие на то, что важнее всего услышать «Слово в словах» (К. Барт), то есть услышать живой голос Бога в Писании. В принципе только «покаянная душа», то есть человек обращенный и обновленный, может «услышать голос Христа, будь то в проповеди, в чтении или в речи, ибо так нас учил Христос. Ему я верую больше, чем любому искусству. Потому что историческая вера — эта пустая кожура — с ее знанием, ее суетой и утешениями без силы и без серьезной веры мертва».

Он отвергает также и лицемерный религиозный формализм. Бёме считает заслуживающим осуждения не само по себе ежедневное хождение в церковь прилежных прихожан, но скорее повсеместно практикуемое поверхностное обхождение с церковными формулами и формами. Именно это слышится в его словах: «Этого еще мало, что мы ходим в церковь и принимаем причастие». Это — отказ от ханжества. Для Бёме существенно «доказательство духа и силы», как это высказал Готтхольд Эфраим Лессинг столетие спустя в своей статье «Учение Христа и историческая правда». И если Лессинг в этой работе обсуждает вопрос, в каком отношении находятся друг к другу «случайные исторические истины» и «вечные истины разума», то для Бёме речь идет о расхождении между «исторической верой», которая остается на поверхности, и «правильной верой, которая есть сила. Дух и жизнь». Бёме понимает под ней «огонь божественного слова, который горит и светит, который от Бога… Правильная вера — живая действующая сила Бога. Этот жгучий огонь — пламенная любовь Бога, которая вырывается наружу и свершает дело»[192]. Так может говорить только тот, кто сам воспламенен и кто познал динамику живой веры. Перед нами один из тех, кто охвачен огненным духом Илии, воспламенен «Hithlahawuth» (возжиганием), как именует это состояние восточноиудейский хасидизм. Можно вспомнить слова Исраель-бен-Элизера, прозванного Баал-Шем-Тов, которые в переводе Мартина Бубера звучат так: «Пусть человек восхитится качеством порыва. Пусть он подымется в порыве из своего сна, ибо он освящен и стал другим…»[193].

Во всяком случае Бёме отнюдь не конструирует искусственное противоречие между институциональной церковью и «ecclesia spiritualis» — «церковью духа», — которая была полюсом притяжения для Иоахима из Фиоры и для бессчетного множества других, — община, обширность которой невозможно оценить и к которой как один из ее членов несомненно принадлежал Якоб Бёме[194].

Но гёрлицкий сапожник был вынужден признать свои сомнения обоснованными, когда некоторые явления упадка христианства стали несомненными. То, что церковь была подчинена букве, а не духу, стало очевидным. Бёме же принадлежал к числу немногих, кто в то время был способен поставить этот диагноз и предложить сообразное лечение. Что касается реформированной церкви, то он отнюдь не был первым среди тех, кто уяснил себе положение дел. Мы уже называли Каспара фон Швенкфельда и Валентина Вайгеля, лютеранского пастора из Чопа. В узких кругах, где мыслительное достояние взращивалось вне воздействия ортодоксального провозвестия, во всяком случае понимали, что имел в виду Якоб Бёме в своей критике «церкви каменщиков».

В своих трудах Бёме часто говорит о состоянии христианства — порой в форме жалоб, порой увещеваний, порой как обвинитель и вестник предстоящего суда. В «Теософских посланиях» встречаются такие слова: «Ах, ведь ныне осталось то, что христианством только титулуется. Сердце же более жестоко, чем некогда у язычни ков». Христос стал просто предлогом. Евангелие — предметом теологических споров, которые вырождаются в оскорбления и клеветничество. «Теперь спорят лишь о знании и притчах, отрицая применение силы. Но вот придет время испытания, и тогда мы увидим, чего стоили их притчи…» Бёме выражается с большей отчетливостью, описывая ситуацию, которая позволит бодрствующим «выйти из Вавилона… Ах, темная ночь! Где христианство? Не стало ли оно старой шлюхой? Где его любовь? Не превратилась ли она в медь, сталь и железо? Как узнать ныне христианство? Чем отличается оно от магометанства или язычества? Где христианская жизнь?[195] Эти слова, написанные им за полгода до смерти, заключаются обращением к Реформации, наступление которой за три года до этого было открыто ему в одном видении. Тот, кто откроет самый обширный труд Бёме — «Mysterium Magnum», встретится с его безжалостным прощанием с «церковью каменщиков». Аллегорически толкуя Писание, он изображает современное ему состояние церкви в образах Ветхого Завета. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно раскрыть 63-ю главу книги.

Но сколь бы жестким ни был тон Бёме, его протестантский протест не имеет целью лишь внешнюю революцию церковных отношений. Он слишком хорошо знает, что ничего не меняется там, где изменения охватывают лишь внешние формы организации и старые структуры. Важен новый дух. Поэтому он и не придерживается формального принципа Реформации «sola scripture» (только Писанием). Он не заменяет слово Писания «внутренним светом» спиритуалистов. Он не доверяет такого рода альтернативам. «Но Дух Христа в Его детях не связан на кой-либо определенной формой, так чтобы не смел Он говорить то, чего не содержит апостольская буква». И для Бёме развивается не только Реформация, но и Откровение, поскольку для него невыносимо было бы согласиться с мыслью, что по завершении библейского канона Бог прекратил говорить с человеком, вдохновлять его и исполнять его своим Духом. «Итак, и ныне Дух Христов говорит из уст детей Его. Он не нуждается в предварительно составленных формулах, в буквальности слов. Он скорее напоминает духу человека о том, как должна быть понята буква»[196].

Гравюра на меди. Титульный лист книги «Теософские послания». издание 1730 года

Бёме ссылается при этом на прощальные речи в Евангелии от Иоанна, где Христос говорит апостолам о Духе, который послужит им путеводителем в полную правду и скажет им то, к чему первые из его учеников в тот момент еще не были готовы (Иоан. 16, 12 и далее). В чем же тогда роль буквы? Для Бёме она — носитель откровения. «Они говорят, что написанное слово есть глас Христов. Да, слово облечено в форму, но голос должен быть живым, и таковой он заставляет работать корпус, как часовой механизм. Буква — это инструмент для этой цели, и в то же время это труба, но для нее нужен верный тон, который бы согласовался со звуком буквы»[197].

Таким образом, задача состоит в том, чтобы голос Писания зазвучал живо. В смысле Мартина Бубера можно сказать: Бёме имеет в виду не книгу, он имеет в виду голос. Следует научиться «слышать» голос Библии. Поэтому для него речь идет о «произнесенности слова» и о такой интерпретации Библии, которая учитывает реальность духовного[198]. Потому что «евангельское слово, возвещенное устами человеческими, остается человеческим словом до тех пор, пока сквозь его прозрачность не будет слышен голос Бога» (Эмиль Бокк).

Таким образом, протест Бёме не что иное, как протест в первоначальном смысле слова: свидетельство Духа, которому он посвятил свой голос и свое перо. Сегодня никто не посмеет оспаривать большой резонанс его слова, хотя лишь немногие слышат его.