Якоб Бёме

Его духовные созерцания и видения

В основании миссии лежит не оформленное учение, но переживание «тевтонского философа». Хотя уже в своем первом труде «Утренняя заря в восхождении» он показал себя человеком удивительно обширных познаний, легитимность его миссии давало только сверхчувственное ведение, побудившее его к речам и письму. В случае Якоба Бёме мы имеем дело с таким духовным опытом, неописуемость которого тем не менее не терпела умолчания. Это напряжение между внешним долгом и тайным умением он был обречен терпеть до конца. И оно характерно для того состояния его души, которое предшествовало в 1600 году собственно переживанию просветления. О какой душевно-духовной конституции в данном случае идет речь? Как можно ее оценить?

«Нет ни одной роли, которая давалась бы науке легче, чем роль ученика Вагнера» (из «Фауста» Гёте), который «как сухой лицемер нарушает полноту видения». Духовидцы склоняют теперешних вооруженных естествознанием наблюдателей к чисто психопатологическим истолкованиям своего опыта, а если возможно, то и к соответствующему «целительному» воздействию. Наше сегодняшнее время пугливо защищает себя от всех потрясений трансцендентного, так что современных визионеров прежде всего помещают в клинику с честным намерением избавить их от такого рода «нарушений». Носителей подобного рода «аномальных» душевных способностей, живших в прежние времена, сейчас также объявляют психопатами и, таким образом, пусть задним числом и только в воображении, помещают в ту же клинику»[47].

В этом забвении иррационального современным человеком, который считает патологией все то, к чему он слеп, мы неизбежно пройдем мимо того, что бывают и всегда были такие переживания, «которые растут в душе из нее самой, без всякого касания или препятствия, в чистом своеобразии. Такое переживание достигает полноты по ту сторону мирской суеты, свободное от всего. Оно не нуждается в пище, и яд не может повредить ему. Душа, которая возрастает в этом переживании, крепнет сама в себе, владеет самою собой, переживает саму себя — безгранично. Теперь она беспредельна потому, что полностью пожертвовала собой как вещью, принадлежащей миру, полностью погрузилась в свою глубину; ядро и кожура, солнце и глаз, пьющий и питье в одном»[48].

Греки то переживание, о котором говорит здесь Мартин Бубер, именовали «экстазис», они понимали под этим выход за пределы будничного сознания. Большие зрячие мыслители Запада, каковы были Платон или Плотин, а также другие, близкие им по духу, — знали об этом опытно. Впрочем, следует иметь в виду, что зрячий Бёме не может быть поставлен в один ряд с такими визионерами, которые достигают сверхчувственных восприятий за счет подавления сознания в трансе или с помощью наркотиков. Его будничное сознание было не затуманено, а, напротив, обострено. Это видно из свидетельства Абрахама фон Франкенберга: видение Бёме возжигается от «приятно-радостного свечения» цинкового сосуда. Для того чтобы удостовериться в реальности своего духовного восприятия, он выходит на природу, где его просветленное состояние сохраняется. В отношении Бёме нельзя подметить ничего такого, что давало бы основание говорить о ненормальном отчуждении от мира или о болезненных наклонностях, хотя Бёме принадлежит к интровертному типу в смысле К. Г. Юнга — в этом случае преобладает функция интуиции. Каковы же вопросы, которые он интенсивно исследует до своего духовного прорыва? Это проблемы познания: вопрос об «истинном небе», незримом внешнему глазу, которое «до сих пор от детей человеческих почти совершенно сокрыто». Это вопрос о значении добра и зла как структурных компонентах сущего. Вопрос о бесконечном качественном различии между Богом и человеком — вопрос, который до Бёме волновал пророка Иеремию, Лютера, Кальвина, а после — Паскаля, Кьеркегора и Карла Барта. Эти вопросы формулировались в связи с признанием «большой глубины этого мира» при рассмотрении творения. «Во всех вещах я находил добро и зло, любовь и гнев: в неразумных тварях и равно в дереве, в камнях, земле и стихиях, равно в людях и животных. Я рассматривал малую искорку — человека, — что же он пред Богом сравнительно с этими великими творениями — Небом и Землей. И поскольку я находил, что во всех вещах было добро и зло, в стихиях и равно в тварях, и что в этом мире безбожным так же хорошо, как и набожным, и что варварские народы удерживают за собой лучшие земли, и что счастья им достается, пожалуй, еще больше, чем набожным, я был совсем опечален и весьма огорчен и меня не могла утешить никакая книга из тех, что я знал, но все же дьявол не мог праздновать победу, хотя и внушал мне тогда кощунственные мысли, о которых я хочу здесь умолчать»[49].

Якоб Бёме.

Гравюра 1675 года из издания «Mysterium Magnum» 1678 года

Мартин Бубер. I960

Эта «меланхолия» не есть временное настроение. В то же время не следует думать, что это лишь характеристика психологического типа, как можно подумать при беглом чтении «Утешительного послания о четырех выводах». Здесь Бёме уделяет особое внимание меланхолии и характеризует ее как «жадную до света». Многомерность этой потребности в «изобилии света» невозможно не заметить: «Натура меланхолическая, мрачная и измученная, она не богата избытком жизни, она пожирает сама себя, она сама в себе печальна… но во мгле она все время в страхе и боязни перед судом Божьим»[50]. Атакованный и измученный дьяволом признает, что «существует ужас души перед темной бездной, она ужасается пред гневом Бога. Она часто думает, когда меланхолическое созерцание воспламеняется яростью созвездий, что дьявол уже здесь…»[51] Бёме пишет это «Утешительное послание» для тех, кто нуждается в духовном руководстве. Он говорит о том, в какой мере исходит из опыта собственных страданий: «До времени познания и мне было тяжко. Я пребывал в упорном противостоянии, пока не добился своего благородного малого венца. Тогда лишь я понял, что Бог не живет во внешнем плотском сердце, но в центре души. Тогда я понял это впервые… Так и бывало с великими святыми, что они много времени должны были бороться ради благородного малого венца»[52].

Меланхолия. Гравюра Альбрехта Дюрера. 1514

Собственный опыт дает ему право сказать: «Я хорошо знаю, что такое меланхолия, я знаю в равной мере, что приходит от Бога. Я знаю и то, и другое… Знание это покупается не ценой одной меланхолии, но равно и рыцарского борения, оно не дается никому без борения, даже если он избран Богом», — это слова из книги «О вочеловечении Иисуса Христа»[53]. Но Бёме знает и другое: «Божий Дух не позволяет связывать себя обязательствами, как ошибочно полагает наш внешний разум со своими законами и конвенциями»[54]. А в «Утренней заре» Бёме продолжает: «И когда в буре огорчения я вознес свой дух, свои душу и сердце, волю и все помышления вознес в едином порыве к Богу с решимостью бороться и не сдаваться. Он благословил меня, просветил меня Своим Святым Духом, так чтобы я мог понимать Его волю и освободиться от печали — таково было пришествие Духа»[55].

Это посещение, которое он именует еще нападением «на врата ада», разом и в корне меняет ситуацию: «И тогда после некоторых жестоких бурь мой дух прорвался сквозь врата ада вплоть до внутреннего рождения Божества, и там он был с любовью принят, как жених встречает и обнимает свою любимую невесту. И что это был за триумф в Духе, я не смогу ни сказать, ни описать. И это нельзя сравнить с чем-либо, разве только с тем, как посреди смерти рождается жизнь, и уподобить это воскресению из мертвых»[56].

Не подлежит никакому сомнению: здесь мы стоим перед подлинной тайной жизни простого сапожника. Он позволяет нам заглянуть в сокровенные глубины своего сердца. Он дает понять, что процесс внутреннего становления завершился, и он привел к таким результатам, которые недоступны ни последовательности понятийного мышления, ни поверхностному рассказу. Здесь господствуют высшие закономерности восприятия: воображение как ви́дение сверхчувственных реальностей, которые могут быть восприняты только «глазами Духа», о которых Бёме говорит в «Утренней заре»[57] и о которых позже говорит также Гёте. «Духовные уши» открываются только для сверхчувственно «слышимых тонов», которые древние вместе с Пифагором воспринимали как гармонию сфер, а поэты всех времен вместе с Гомером называли обращением Муз, наконец, это — голос интуиции. Особенности полученного гёрлицким сапожником опыта таковы, что при его описании Бёме пользуется неясной, двусмысленной речью, которая может быть как угодно истолкована. В самом деле, что такое, например, встреча, при которой его дух принят, «как жених обнимает свою возлюбленную невесту»? Добавим к этому отрывок из книги «О подлинном покаянии» (1622), в которой Бёме свое сверхчувственное переживание описывает как брачное соединение души с «небесной Софией»:

«Когда краеугольный камень — Христос — в смиренном облике человека проявляется в сердечном обращении и покаянии, то появляется Дева Мария в движении Духа Христова в ее девической красоте, пред которой душа в своей скверне ужасается, так что все ее грехи пробуждаются, страшатся и дрожат. И тогда наступает суд над грехами души, и она в смущении прячется и себя пред своим прекрасным возлюбленным стыдится, уходит в саму себя и уничижается как недостойная принять такое сокровище, понимая, что наш жребий украшать это сокровище и не знать ничего сверх этого. Но благородная София приближается к сущности души, дружески ее целует и лучами своей любви касается темного пламени души и просвещает душу большой радостью в силу девической любви, та же торжествует и хвалит великого Бога сообразно благородной Софии»[58].

Аврора. Гравюра из голландского издания Беме (Амстердам, 1686)

Эти образы, которые у Бёме встречаются нередко, близки мистике женщины в средние века, впрочем, подобные фигуры играют большую роль почти во всей мистической традиции; их не следует относить к декадентскому эротизму и прежде всего путать телесные и душевно-духовные содержания. Входя в полемику с сексуальной мистикой Эзекиля Мета и Исайи Штифеля, Бёме дает понять, что в отношении брачной жизни не потерпит никакой путаницы между чувственно-физическими и сверхчувственно-духовными процессами[59]. Впрочем, нам следует обратить внимание на то обстоятельство, что описанное в «Утренней заре» переживание просветления приходится на первый год его брачной жизни. Молодой супруг, который стал впоследствии отцом четверых детей, не имел оснований обратиться к эротической мистике, хотя в своих более поздних сочинениях он допускает непонятно жесткие высказывания относительно брачной жизни, которые напоминают известные высказывания отцов церкви[60]. Именно в этой связи следует понимать используемое Бёме сравнение, в котором он свой »триумф в Духе» уподобляет акту, в котором «жизнь рождается в самой смерти». И здесь мы можем установить связь с жизнью: как раз в этом, 1600 году, 29 января, Бёме становится отцом — его супруга Катарина принесла ему первенца Якоба.

Если читатель не преисполнен решимости безоговорочно отрицать реальность ирреального, он не станет толковать просветление Бёме как психическую проекцию чувствительного молодого человека. Ханс Грунски замечает: «Тот, кто чувствует и знает, как тесно сопряжены в философии Бёме дух и жизнь, не станет сомневаться во взаимосвязи обоих событий»[61]. Поэтому при осторожном истолковании можно сказать: «в пределах, вместе и внутри» реальных внешних обстоятельств находится для Бёме внутреннее. Бёме — человек зрения. Он приходит к видению и к постижению на пути созерцания, — к постижению, которое проникает вплоть «до глубочайшего рождения Божества». Содержание опыта и внешние факты, каковы брак и рождение сына, могли быть полезны юному мастеру сапожного ремесла как моменты, высвобождающие душевное переживание. Конечно, эти события и наблюдения были для него прозрачны лишь постольку, поскольку он теперь разом смог видеть и слышать духовно. Благодаря Бёме веймарский поэт и естествоиспытатель (Гёте) пришел к следующему взгляду на природу: в феномене эмпирически познаваемого мира лежит фундаментальный первофеномен и всё новые и новые становления образов (метаморфозы), хотя Гёте специально и не говорит об этом.

Таким образом, житель Гёрлица перешагнул порог сознания. Практика инициации знает такого рода «пороговые переживания». Например, Апулей из Дадауры (вторая половина II века) сообщает о своем переживании посвящения: «Я достиг границы жизни и смерти. Я вступил на порог Прозерпины и, после того как прошел через все стихии, вернулся обратно. В момент глубочайшей полуночи я увидел солнце в его ярчайшем свете»[62]. Это видение «солнца в полночь» довелось пережить и Бёме[63]. «Я могу рассказать вам о том, что за свет открывается тому, кто узрит центр природы. Но никакое собственное разумение не позволит достичь этого»[64]. Мы уже цитировали отрывок из «Утренней зари», в котором Бёме описывает прозрение. Продолжим: «В этом свете мой дух тотчас стал проницать все, — переживание прозрачности подтверждается собственными словами Бёме, — и во всех тварях, а также в травах и растениях познал Бога, каков Он и кто Он и в чем воля Его. В этом свете возросло и окрепло мое желание описать сущность Бога»[65]. Отсюда мы узнаем нечто существенное как о мотивах его писательства, так и об избранной тематике.

В «Утренней заре», а также в более поздних работах Бёме дает понять, что вполне трезво оценивает свое видение: «Ты не должен думать, что я восходил на небо и описанное видел своими плотскими глазами. О нет! Послушай меня, полумертвый ангел, я таков же, как и ты, и я не более светел, чем ты. К тому же. грешный и смертный человек, я должен каждую минуту биться с дьяволом». Жизнь просветленного свершается в обыденном мире. «Частично наша жизнь — это постоянная борьба с дьяволом». Поэтому не может быть и речи о некритической оценке собственных переживаний. «Однако когда он побежден, небесные врата моего духа отверзаются. Тогда дух видит божественные и небесные существа; не в теле, а в колодцах сердца сверкает молния, освещающая чувственность мозга, в котором созерцает дух»[66].

Бёме многократно подчеркивает, что он не прилагал труда для достижения этого познания. «Как говорит ветхозаветный пророк Иеремия: «Но Бог, Который создал мир, для меня слишком силен. Я — творение рук Его. Он может поставить меня туда, куда Он хочет»[67]. В конце одной незавершенной книги Бёме пишет: «Я отнюдь не пришел к этому мнению и в это познание посредством своего разумения или посредством собственной воли. Равным образом я не добивался этого знания, да и не знал о нем ничего». Но здесь же намекает на непрерывную борьбу с меланхолией и дьяволом: «Я искал сердце Бога только с тем, чтобы скрыться в нем от непогоды дьявола»[68]. «В пределах своих собственных сил я такой же слепой человек, как и всякий другой, и не могу ничего. Но в Духе Божьем мой укорененный там дух видит все, но не при любых обстоятельствах, а лишь тогда, когда Дух любви Божьей проходит сквозь дух мой, лишь тогда рожденное животным (душевным) и Божество становятся одним существом, одной мыслью и одним светом»[69].

То, что Бёме сообщает о своем духовном опыте в «Утренней заре», подтверждается и в его позднейших свидетельствах. Но следует отличать большое переживание просветления в 1600 году от более поздних событий, которые, впрочем, «никогда не были устойчивыми». В первом апологетическом послании 1621 года «Против Бальтазара Тильке» читаем: «Дух прошел насквозь как молния, и это было так, как будто в основании вечности прошел проливной ливень, и что он накрыл, то накрыл. Так было и со мной»[70]. Но, с другой стороны, Бёме видит свое переживание и как духовное упражнение, посредством которого он получает возможность подыматься «от одной ступени к другой» словно бы по лестнице Иакова. «Мне была показана лестница Иакова, по которой я поднялся до неба»[71]. И еще одно свидетельство из «Теософских посланий», в которых содержатся важные автобиографические ключи. Бёме сообщает сборщику налогов Каспару Линднеру из Бойтена в письме от января 1621 года, что именно произошло с ним в 1600 году: «Я никогда не помышлял о том, чтобы что-либо узнать о божественной тайне, я еще менее того понимал, как это можно искать или найти, так что и не знал ничего об этом, как ничего не знают об этом и любители из мирян в своем неведении. Я искал лишь сердца Иисуса Христа с тем, чтобы укрыться в нем от нападок дьявола, и настойчиво просил Бога о его Святом Духе и милости… В моем усердном поиске я претерпевал жестокие нападения, но скорее готов был расстаться с жизнью, чем отказаться от него. И были мне раскрыты врата, так что я в течение четверти часа увидел и узнал больше, чем если бы провел многие годы в высшей школе, я был поражен и недоумевал, что со мной произошло, но в сердце своем хвалил Бога. Ибо я увидел и узнал сущность всех существ, основание всякой бездны: то есть рождение Святой Троицы, происхождение и изначальное состояние мира»[72].

По отношению к насмешникам и придирчивым критикам Бёме с самого начала занял следующую позицию: «Я вижу, что против меня выступил умнейший из дьяволов. Он будет возбуждать и склонять людей к издевательству надо мной. И они станут говорить, что я хочу силами собственного безумия выдумать Божество. Да, дорогой насмешник, ты, возможно, послушный сын дьявола. Тебе нетрудно издеваться над детьми Божьими»[73].

Дьявол. Фрагмент гравюры Дюрера «Рыцарь. Смерть и Дьявол». 1513

Немного смутил Бёме призыв: «Сапожник, занимайся своим собственным делом!» Автор «Утренней зари» пишет в связи с этим: «Я также предвижу, что чада плоти будут поносить меня и говорить, что я должен жить своим ремеслом и не заботиться о таинственных вещах, и лучше для меня прилежно трудиться, кормить себя и свою семью, а философию предоставить призванным и обученным философии. И с этой стороны дьявол часто атакует меня»[74]. Однако если бы он и решил опустить руки, ему пришлось бы признать, что для него «это предприятие… слишком тяжело», — тогда врата познания снова бы закрылись.

Несмотря на нужду в подобного рода самовнушениях, он рискует бросить вызов «ученым и высокоиспытанным мастерам звездного искусства», то есть естествоиспытателям своего времени, и в равной мере господам докторам из высшей школы: «Ваше познание стоит в пределах дома смерти, во внешней понятности и в воззрениях глазами плоти… Я же строю не на вашем основании, но оставляю ваше познание на его седалище, я его не изучал и пишу в духе своего знания… Мое знание в рождении звезд — там, где рождается жизнь и где она пробивается сквозь смерть, там, где возникает волнующийся Дух и где он пробивается вовне. Возбужденный и взволнованный им, я и пишу»[75]. Гёрлицкий сапожник призывает докторов к высокой духовности: «Вы теологи, здесь Дух открывает врата и двери. Если же вы не хотите этого видеть, не хотите отпустить пастись своих овец на зеленые луга, но только на высохшие пастбища, вам придется отвечать за это пред гневным Судом Божьим. Так что глядите в оба!»[76]

Что же дает маленькому человечку мужество и самоуверенность избрать именно такую манеру речи, когда он обращается к авторитетным представителям власти? Это — харизма, такая уполномоченность, которая не дается земными инстанциями и дарование которой может быть датировано как раз переживанием прорыва. Харизматик Бёме ведет себя перед служителями церкви и представителями высшей школы отнюдь не так, словно он непогрешим и его взгляды не нуждаются в корректуре. Но он настаивает на «правильном и фундаментальном ответе» на такие, скажем, вопросы: о «глубинах превыше Земли» (понятие, которое для Бёме является выражением глубочайшего опыта), «из чего родилась глубина», в чем состоит богоподобие человека, что такое гнев Божий. Если же ученые приписывают сапожнику ошибочные взгляды, «то я готов первый бросить мою книгу, а также все, что я написал, в огонь, проклясть и готов послушно принять наставления». На возражение, что не подобает задавать некоторые вопросы, ограничивающее рамками запрета пределы познания, Бёме отвечает так: «Послушай, если мне не следует спрашивать, то не следует и тебе судить меня. Если ты хвалишься познанием света, но сам оказываешься слепым поводырем слепых, как же ты можешь указывать путь? Не свалитесь ли вы все вместе в вашей слепоте?»[77]

Апологии. Гравюра титульного листа полемических писем Бёме против Бальтазара Тильке. 1682

То, что Бёме может сказать теологам и своим критикам, в целом сводится к следующему: «Я беру Небо в свидетели, что делаю лишь то, что должен делать, ибо Дух побуждает меня к этому, ибо я полностью пленен им и не могу от него защититься; таков я буду и впредь, что бы мне ни пришлось в связи с этим пережить»[78].

Таков Яков Бёме, человек, испуганный глубиной бытия, измученный метафизической меланхолией, и в то же время движимый духом харизматик, которому открылись врата восприятия высших порядков. Он должен противостоять обыденной реальности вопреки тем, кто в своих рассуждениях исходит из предпосылок познания или лее довольствуется измерением и взвешиванием внешней стороны действительности. Но как возможно увиденное сверхчувственным зрением пронести через порог сознания и выставить в свете будничного сознания? Удастся ли найти языковую одежду, годную для содержаний другого порядка?

Бёме действительно беспокоят эти проблемы.