Якоб Бёме

Жизненный путь Якоба Бёме

«Его внешность была проста: немощный, маленького роста, с низким лбом, высокими висками, слегка кривым носом, с серо-голубыми, почти небесного цвета, блестящими глазами, подобными окнам в храме Соломона, короткой и жидкой бородкой, негромким голосом, но благородной речью, он был умерен в жестах, скромен в словах, терпелив при переменах, вынослив в страданиях, мягок сердцем»[5]. Так описывает «высокоодаренного немецкого чудо-человека» Якоба Бёме Абрахам фон Франкенберг. До нас не дошло ни одного прижизненного изображения Бёме. Сведения о его жизни также весьма скудны. Франкенберг, ученик и друг теософа, написал «основательные и подлинные известия о жизни и смерти почившего в Боге Якоба Бёме». Вместе с другими биографическими заметками издание этого текста было приурочено к изданию трудов Бёме, вышедшему в 1730 году. Ряд автобиографических заметок можно найти в разрозненной форме в книгах Бёме. Они находятся прежде всего в «Теософских посланиях», адресованных вопрошающим и друзьям, поэтому тот, кто хочет узнать Бёме, должен искать сведения в его трудах. Внешние обстоятельства его жизни говорят слишком мало. В этом смысле следует понимать и слова Франкенберга: «Его дух, вознесенный Богом превыше всякой природы, и его совершенно внятная, чисто немецкая манера речи могут быть испытаны и поняты в божественном свете на основе его подлинных писаний».

Ландшафт а Силезии. На заднем плане — горы

Якоб Бёме родился в 1575 году в Альт-Зайденберге, лежащем южнее Гёрлица вблизи границы Богемии. Не представляется возможным установить точную дату его рождения. Его отца Якоба и его мать Урсулу Франкенберг характеризует как «бедных и незначительных крестьян добротного немецкого покроя». Однако Рихард Ехт доказал, что семья была отнюдь не бедной: «она располагала 16-ю рутами земли, что составляет 35 гектаров. В церкви Зайденберга Якоб Бёме-старший записан в качестве «церковного отца» (служителя церкви) в числе прочих пастырей и вспомоществователей Божьего дома. Таким «церковным отцом» был уже дед Бёме — Амброзиус. По-видимому, семья Бёме издавна проживала в этих местах. Хотя непосредственные предки могут быть удостоверены только с середины XVI века, известно, что некий Ганс Бёме жил в Альт-Зайденберге уже в начале XIV века. Эта фамилия в различных вариантах встречается в силезском Лаузице. Более существенным представляется свидетельство, согласно которому в Силезии и Лаузице находили себе слушателей проповедники покаяния и приверженцы мистических учений, возвещавших наступление Тысячелетнего Царства Божия. «Я думаю, что в Силезии часто возникали социальные предпосылки к тому, что простые люди начинали именовать себя пророками покаяния и предсказателями близкого Конца»[6],— пишет Вилл-Эрих Пойкерт, силезский этнограф и биограф Бёме.

Приверженцы мистической набожности, в частности последователи дворянина Каспара фон Швенкфельда, принадлежащего лигницкому кружку, ожидали от подлинной Реформации всеохватывающего духовного обновления и все более и более дистанцировались от «церкви каменщиков», поскольку они полагались на то, что их наставит божественный свет библейского слова. Равно и лютеранский пастор из Чопа Валентин Вайгель считал себя служителем «духовной церкви», в которой Христа можно обрести «без книг и Писания»[7]. Важно отметить и то, что во времена Бёме Силезия была местом действия учеников Парацельса. Здесь, в Гёрлице, копировались труды Парацельса. Бартоломеус Скультетус, бургомистр Гёрлица, ученый, считался его последователем. Пойкерт конечно прав, когда говорит об «атмосфере пансофизма и влиянии Парацельса» касательно тех лет. В этой атмосфере Бёме жил и творил. Нет нужды говорить, что человек, которого уже современники называли «тевтонским философом», не может быть истолкован, если мы будем знать лишь о его ближайшем окружении.

Родители видели, что слабое сложение сына не позволит ему зарабатывать хлеб насущный трудами крестьянина, поэтому они выбрали ему ремесло. Сначала они послали Якоба в деревенскую школу в Зайденберге. А до того как они смогли отдать его сапожнику в ученики, мальчик время от времени должен был пасти скот. «В пору его пастушества с ним случилось следующее происшествие. (Он сам рассказал мне об этом и показал место, где все произошло.) Однажды около полудня он отстал от других мальчиков и на вершине не очень удаленной горы Ландескроне нашел вход — подобие дверей, образованных сросшимися красными валунами. Неискушенный мальчик вошел внутрь и натолкнулся на большую кадку с деньгами. Он испытал необъяснимый ужас и ушел оттуда, ничего не взяв. Спустя некоторое время он в компании других пастухов вновь поднимался туда, но входа уже не нашел…»[8]

Можно спорить о том, в какой мере это сообщение Франкенберга соответствует историческим обстоятельствам. Франкенберг разглядел здесь «подготовку к духовному восшествию в сокрытую сокровищницу божественной и природной мудрости». И все же этот эпизод достаточно выразителен: пещера, таинственная кадка, которая пробуждает у мальчика не алчность, но ужас, напоминают обстоятельства инициации, во время которой у человека открывается ирреальное зрение. Эта интерпретация не исключает собственно реальных подробностей происшедшего. То, что переживания этого рода встречаются и в наше время, подтверждает психолог подсознательной глубины К. Г. Юнг, которому в детстве случилось пережить нечто подобное в форме потрясшего его сна. Юнг назвал это «посвящением в царство Темного»[9]. В случае Бёме можно сказать: «посвящение в царство Глубины». Об этой таинственной глубине Бёме неоднократно свидетельствует уже в первой своей книге »Этой глубины не может измерить никакая тварь»[10].

Мастерская сапожника. Гравюра на дереве Ёста Аммана.

стихи — Ганса Сакса

Еще один исключительный случай, который произошел уже в годы обучения сапожному делу, рассказывает тот же Абрахам фон Франкенберг: «Как рассказал мне сам святой муж, однажды в годы его учения случилось, что в лавку вошел незнакомый мужчина, плохо одетый, но тонкий в обращении и возвышенный; он хотел купить для себя пару башмаков. Но поскольку ни мастера, ни его жены дома не было, Якоб не осмеливался сам предложить покупку, пока сам муж не стал на этом настаивать. И когда Якоб назначил за башмаки высокую цену, которая была больше справедливой цены (с тем чтобы удержать незнакомца от покупки), этот человек без всякого возражения выложил деньги, взял башмаки и пошел. Но отойдя немного от лавки, он остановился и строго позвал: «Якоб, выйди!» Тот же был испуган тем, что незнакомый муж зовет его именем, данным при крещении, но, взяв себя в руки, встал и вышел к нему на улицу. И незнакомец, благосклонный и твердый, с сияющими глазами, взял его за руку, поглядел прямо в глаза и сказал ему: «Якоб, ныне ты мал, но ты изменишься и станешь большим человеком — мужем, которому будет дивиться мир…»[11] Большую, чем подобные сообщения, цену имели бы подлинные сведения о скитаниях юного ученика сапожника: они дали бы возможность представить, каким влияниям подвергался этот чувствительный юноша. Но Франкенберг, очевидно, не считал заслуживающим особого внимания данный вопрос. Пойкерт полагает: «Болезненный юноша был не тем мужем, которому под силу было бы отправиться в путешествие ремесленника. Ему не хватало для этого порыва, дерзости и просто храбрости. Всякий подмастерье задирал его. Его угнетала тоска по дому»[12].

Бёме принимает решение осесть в Гёрлице: он ищет убежища. Подозревал ли кто-нибудь из его сверстников или его мастер, что происходит в его душе, какие бури и потрясения беспокоят ее? Бёме вступает в цех сапожников, получает гражданство Гёрлица и заводит собственное хозяйство. Гражданское удостоверение двадцатичетырехлетнего Якоба составлено 24 апреля 1599 года и заверено Бартоломеусом Скультетусом: «Якоб Бёме из Альт-Зайденберга, сапожник, получил свои гражданские права согласно приложенным удостоверению о рождении и свидетельству о завершении обучения». В этот же день Бёме покупает сапожную лавку на Нижнем рынке. Об этом свидетельствует торговый инвентарь города. Следующая служебная запись находится в книге регистрации венчаний и датирована 10 мая того же года. Якоб Бёме взял замуж Катарину, дочь мясника Ганса Кунцшманна. 21 августа 1599 года инвентарная книга городских торговых сделок свидетельствует, что сапожник Бёме приобрел дом Пауля Адама у ворот Найсе на Гончарной горе за 300 марок при долевой оплате. Дальнейшие сведения о семье Бёме можно найти в приходских ведомостях крещения, в которых упоминается, что между 1600-м и 1606 годами у Бёме родились четверо сыновей.

Гёрлиц и мост через Найсе. Гравюра XVII века

Мастер Бёме солидарен со своим цехом, когда возникает необходимость отстоять свои интересы перед дубильщиками кож. Его поведение безупречно, он считается образцовым мужем и отцом семейства. Но тут с ним случается то, что определило последующую жизнь, — великое Видение. Это произошло в ту пору, когда у него родился первый сын, Якоб. Абрахам фон Франкенберг сообщает: «Между тем как он в поте своего лица, как верный труженик, кормил свою семью, в начале XVII века, а именно на 25-м году его жизни, он был повторно отмечен мистическим светом. Через слепящий блик оцинкованного сосуда (свет которого был добрым и бодрящим) он был всецело увлечен к самым глубинным основаниям, к центру тайной природы. Он решил пойти к воротам Найсе у Гёрлица на зеленый луг, с тем чтобы избавиться от этого наваждения, которое показалось ему сомнительным. И тем не менее это видение становилось все яснее, так, что он смог посредством запечатленных знаков проникнуть в сокровенные глубины природы. Он в большой радости, вознося хвалу Богу, узрел смысл своих домашних дел в воспитании детей и обходился теперь с каждым еще более мирно и дружески, и о своей тайне говорил мало или совсем ничего»[13].

В этом сообщении его ученика достоверно следующее: как бы ни потряс Бёме этот взгляд в «глубочайшую природу» и как бы он внутренне ни изменил динамику его жизни, он совершился в его душе, семья и профессия от этого не пострадали. Мог ли он обратиться к кому-нибудь, чтобы рассказать о своем переживании? Здесь самое время вспомнить о гёрлицком пасторе-примасе Мартине Моллере. В качестве кальвиниста и тайного розенкрейцера он принимал в своем доме некоторых из тех людей, которые впоследствии стали сторонниками Бёме. Среди них Карл Эндер из Серха, ученый Бальтазар Вальтер, Абрахам фон Зоммерфельд, Иоганн Сигизмунд фон Швайнихен и два врача — Тобиас Кобер и Иоганнес Беер.

Франкенберг в своем сообщении рассказывает и о следующем прозрении, которое имело место в 1610 году. Несколько позднее сапожник заканчивает запись, как он сам выражался, мемориала. Он описывает итог своих духовно-мистических переживаний. На протяжении примерно пяти месяцев между январем и Троицей 1612 года возникает рукопись под названием «Утренняя заря в восхождении, корень или мать философии, астрологии и теологии на верном основании, или же описание природы, как все было и как состоялось начало…» Титульный лист прекрасного издания «Полного собрания сочинений» от 1730 года содержит следующую дату: «В год от Рождества Христова 1612, в возрасте 37 лет, во вторник на Троицу». Это отнюдь не дата публикации. Знаменитый «первенец» Бёме «Утренняя заря», названный Бальтазаром Вальтером «Аврорао, был опубликован уже после смерти автора. Однако книга к тому времени уже была известна.

Титульный лист «Утренней зари в восхождении». Рукопись Якоба Бёме

Господину из Серхи сапожник выдает то, что он написал в часы досуга и ночью. Тот тайно копирует манускрипт, просмотрев его. С этого момента оригинальная рукопись начинает курсировать среди знакомых Бёме вместе со многими списками. Старшему пастору Гёрлица это становится известным. Однако начиная с 1606 года в церкви Святых Петра и Павла службу ведет уже не лояльный Мартин Моллер, а догматически жесткий лютеранин Грегор Рихтер. Как блюститель «правоверия» гёрлицких душ, Рихтер видит свою задачу в том, чтобы corpus dlicti^{2}, и притом не читая, передать светским властям, то есть в магистрат. Запись в дневнике бургомистра Скультетуса свидетельствует, что Якоб Бёме, сапожник, живущий между воротами, что позади госпитальной кузницы, «призванный в ратушу для оплаты и спрошенный о своей экстатической вере, был приведен этим в смятение, а когда Освальд (служащий ратуши) принес из его дома написанную им книгу in Quarto, он был отпущен из тюрьмы и ему было строго наказано забыть об этих делах».

Гёрлиц, церковь Св. Петра

Ночь спустя честный бюргер вышел с клеймом «опасного фанатика», в связи с чем он был вынужден обратиться к члену городского совета. За этим следует официальное обвинение Бёме как члена городской общины, посещающего каждое воскресенье городскую церковь. В воскресной проповеди 28 июля 1613 года Рихтер обвиняет испуганного сапожника в острой проповеди. Во вторник 30 июля старший пастор приказывает направить обвиняемого в служебное помещение. Бёме, твердый в Библии, должен выдержать допрос об исповедуемой им вере. Ему запрещают впредь браться за перо. Он, запуганный и опасающийся за свою репутацию, а также за участь своей семьи, — соглашается. «Когда я, будучи призван к пастору, объяснял мотивы своей деятельности, господином пастором мне было указано, чтобы я впредь не писал, с чем я тогда и согласился. Однако путь Божий, который он положил мне пройти с собой, я в ту пору еще не видел. Со своей стороны и господин примас вместе с другими проповедниками обещал молчать обо мне на кафедре»[14].

Для тридцативосьмилетнего Бёме начинается тяжелое время испытаний. То, что его призвание — отнюдь не ремесло сапожника, ему давно было понятно. Еще до того как пасторская служба и городской совет предпринимают против него меры, он в марте 1613 года продает свою сапожную лавку. Для того чтобы приобрести большую подвижность — для исполнения своей мессианской задачи, — Бёме вместе со своей толковой женой начинает торговлю пряжей. Этот новый для него род деятельности требует поездок, во время которых он также может посещать своих друзей и товарищей по убеждениям. В письмах, которые он рассылает, Бёме говорит порой о необходимости тайного языка. Испытанием для него становятся годы с 1613-го по 1620-й, в это время противники Бёме нарушают условия достигнутого соглашения: «Пастор все время постыдно порочит меня и часто приписывает мне вещи, в которых я не повинен, он вводит в заблуждение весь город, так что я вместе с женой и детьми все время оказываюсь шутом и дураком в разыгранном спектакле. Между тем я все мои писания и речи с их величием и познанием божественных вещей отложил на многие годы согласно обещанию и надеялся, что этой хуле когда-нибудь настанет конец, чего, однако, не произошло, но. напротив, все стало еще хуже. Но и этого господину пастору было недостаточно, он разослал мою книгу и мои ответы на допросе в дальние места, города и деревни, причем совершенно вопреки моей воле и без предупреждения, между тем многое там было прибавлено и многое увидено совсем другими глазами, чем тогда, когда он расспрашивал меня»[15].

К внешним напастям добавились и внутренние. Его книга уже не возвратилась к нему. Вплоть до 1641 года она сохраняется властями. И пройдут еще годы, пока автор получит оттиски с нее. Друзья и неизвестные читатели его книги увещевают его, несмотря на запрет, «явить свой талант». Они и не подозревают, каково было ее автору: «…в течение значительного времени благодатный свет не являлся, во мне словно тлел сокрытый огонь, и не было ничего, кроме страха; снаружи — издевательства, изнутри же — огненные порывы»[16].В течение нескольких лет он был не в состоянии творчески оформить и сообщить то, что его переполняло и двигало им. Он терпеливо сгибается под крестом, но испытывает себя, должен ли он замолчать навсегда. Каково ему было в это время, можно понять по одному письму 1620 года: «Хотя после преследования я и принял решение не делать ничего впредь, но послушно соблюдать тишину Божью, а чертей оставить вместе с их издевками, все же порой я восставал против него, и то, что я тогда выстрадал, едва ли можно высказать… Мой внешний человек не хотел отныне писать»[17]. Можно предположить, что преодоление этого кризиса было только затруднено его лютеранским согласием на безусловное послушание Богом установленным властям. Сверх того его мучили сомнения самоучки и человека социального низа: »Когда же автор — человек неученый и мало понимающий, к тому же почти детски-беспомощный в тайнах сравнительно с людьми опытными и учеными…»[18]

Старая ратуша со стороны Нижнего рынка

И все же он прорвался. «Со мной случилось то, что бывает с зерном, которое посажено в землю и прорастает в любую бурю и непогоду, вопреки всякому разумению… И мой внутренний человек был вооружен и даже получил ценного вождя, ему я отдал все мое разумение и при этом ничего не придумал и не оставил разуму из того, что хотел писать, за исключением того, что показывал мне дух словно бы в большой глубине тайны в несчетном множестве, но без моего достаточного разумения».

Так обозначился новый рубеж. Разум, который у Бёме выполняет функцию внешнего человека, полностью подчиняется духовному руководству. Выражаясь в терминологии К. Г. Юнга, можно сказать: Бёме вступает в «самоосуществление бессознательного. Все, что лежит в бессознательном, должно стать событием, в равной мере и индивидуальность хочет развиться из своих неосознанных условий и пережить самое себя как целостность»[19].Конечно, Бёме понимает это шире, чем миф своей жизни, для него проблема не ограничивается только тем, чтобы явить вовне то, что отражается в зеркале его души. Он в состоянии различать видения души и ту реальность духовного мира, которая лежит в их основе. И эта уверенность мотивирует мощное пророческое сознание внешне невзрачного человека, и из этой уверенности он черпает силы в течение нескольких лет, создавая свой многотомный труд.

Скромные обстоятельства, в которых он жил, не забывал он никогда. Бёме все время возвращается к этой теме, например в письме от 10 декабря 1622 года неустановленному лицу: «Хотя я недалек в высоких искусствах и в учениях неопытен, я никогда не упражнялся в высоком мастерстве и в том, чтобы удержать своим разумением большие тайны. Мои видимые упражнения — это ремесло, которым я в течение длительного времени честно кормился. Но внутреннее упражнение — настоятельная потребность проникнуть в побуждение моего природного человека…» В заключение этого письма Бёме добавляет: «Поэтому я оставляю в себе мое ремесло и служу Богу и ближним в этом призвании, но принимаю плату свою на небе, хотя Вавилон и Антихрист не простят мне этого»[20].

Если мы вспомним, что литературное наследие Бёме, не считая «Утренней зари» в издании 1730 года, составляет восемь увесистых томов, написанных в течение последних шести лет его жизни, возникает вопрос: чем жил Бёме и как он кормил свою семью? Обычные гонорары за книгу в данном случае невозможны, поскольку книги Бёме — за исключением нескольких — распространялись в списках. Автор был вынужден искать поддержки от заказчиков списков своих рукописей.

Бёме не желал иметь больше того, в чем реально нуждался. Как все это происходило, можно понять по некоторым письмам, например Карлу фон Эндеру: «Моя жена просит, как только юнкер продаст что-нибудь из сыров, послать ей примерно сто восемьдесят или сколько придется — чтобы не тратить денег. И мне было бы хорошо, если бы юнкер послал мешок репы, чтобы не тратить денег… Раньше я обходился одним мешком репы у юнкера, которую Бог так благословил, что одну я оставил для него самого, уж очень мне она показалась хорошей». В какой ситуации оказался Бёме на четвертый год Тридцатилетней войны, можно понять из продолжения этого письма: «И если юнкер готов оказать мне эту услугу, то пусть пожалует один мешок, чтобы мне не тратить денег, тогда я смогу возделывать свое дарование, так как время бедных весьма скудно, и я теперь почти все свое время посвящаю службе моим братьям, которым я с сердечной охотой даю то, что растет в моем садике, и теперь ищу свои перлы в большом усердии, чтобы служить моим братьям»[21].

Юнкер, известный как адресат «Утренней зари», видимо, понял скромные просьбы Бёме. Подобное же письмо Бёме пишет Августину Кёппе, управляющему княжеского поместья Лисса (севернее Гёрлица): Христос сам — это и есть его собственная плата, а потому он «не ожидает никакой платы от времени сего за свой труд в винограднике Господнем… Но поскольку Вы охотно хотите помочь мне из христианской любви утолить мои телесные нужды и этим послужить моему таланту, то я понимаю это как Божественную помощь и благодарю Вас и остаюсь в почитании Вашего верного сердца»[22].

Битва. Гравюра на меди из книги» Европейский театр». Конец XVII века

Фридрих V, курфюрст Пфальца, со своей супругой в Богемии.

Гравюра по картине Адриана ван дер Венке

Старый город на Найсе в Гёрлице

О времени кризиса и молчания мы знаем немного. Для Бёме в это время должно быть важно духовное общение с молодым гёрлицким врачом Тобиасом Кобером. Он был осведомлен в писаниях Парацельса, в мистической и алхимической литературе. Доктор Бальтазар Вальтер из Глогау, много повидавший на своем веку, который в качестве знатока потаенных наук проявлял большой интерес к видениям Бёме, подробно расспрашивал его обо всем этом и поощрял его к работе. Еще до того как наступил новый творческий период, Вальтер познакомил автора с Христианом Бернхардом из Загана, который взял на себя труд переписки. Примерно в это время снова всплыла рукопись «Утренней зари».»Я не видел свою первую книгу в течение уже трех лет и потому считал ее давно исчезнувшей, мертвой, пока ученые люди не прислали мне списки, и они увещевали меня открыть свой талант, благодаря которому мне открылось то, что никогда не открылось бы внешнему разуму, перед этим же нужно было много пострадать»[23].

Между тем разразилась война. Бёме, который часто бывает в разъездах — прежде всего в связи с обстоятельствами дела, во вторую же очередь ради того, чтобы встречаться с друзьями по убеждениям, — был свидетелем тому, как Фридрих V Пфальцский, новый король Богемии, въезжал в Прагу: «Он вступил в город позади замка на Речине у Шлама и был встречен с большой торжественностью всеми сословиями, как это было за ведено при прежних королях»[24]. Бёме, для которого внешняя история была лишь тенью духовной, настоятельно указывает на библейские параллели: «Напоминаю, что вам следует помнить о том, что написал пророк Иезекииль в 38-й и 39-й главах: «тогда не будет пышных процессий… Потому что тогда будет время большого поражения детей (Бога) в Вавилоне, тогда появятся бичи Божии, один из них — война, другой же — смерть, с тем чтобы Вавилон был разрушен». Год спустя произошла битва на Белой Горе (1620). Отряды Фридриха были обращены в бегство. «Зимний король» отходит в Силезию. Некоторые из посланий отражают эти события, которым Бёме дает пророческое истолкование. «Великая война, мятеж и возмущение, а также и смертная нужда в ближайшее время насильственно вторгнутся к нам», — возвещает он в одном из посланий. И в письме от 17 октября 1621 года Готфриду Фройденхаммеру он пишет: «Я с лучшими намерениями сообщаю Вам, что нынешнее время требует серьезного внимания, потому что седьмой ангел Апокалипсиса уже поднял свою трубу. Силы Небесные пришли в движение, так что створки дверей распахнулись в большой страсти, свете и мгле. С каждым будут происходить события, сообразные тому, к чему он пристрастен. То, что возрадует одного, другой осмеет. Затем последует суровый и строгий суд над Вавилоном»[25].

Примерно в то время, когда война и возросшие цены потрясли страну, Бёме принимает решение прекратить свое молчание и полностью посвятить себя служению. В качестве внешнего повода, ускорившего принятие такого решения, можно указать прежде всего на тяжелую болезнь, длившуюся несколько недель, и тот «испуг», который проник в члены робкого от рождения сапожника, когда он как непосредственный свидетель пережил разрушение моста через Найсе. »Мы теперь не можем попасть в город (Гёрлиц), из-за того что провалился мост со всеми несущими балками, сверху донизу. Это произошло в один миг, словно молния, словно выстрел из пушки, а сам я стоял на мосту, и видел воочию мощь Божию, и пережил это с почти сверхприродной силой… То, что я видел, сильно меня огорчило, потому что я стоял не далее как в трех локтях от места катастрофы, опершись на окно проема, и смотрел в воду, но затем в ужасе побежал от этого места, обернувшись только на миг, и прежде чем я успел обернуться, все мгновенно пошло ко дну»[26].

Когда он в 1618 или 1619 году снова берется за перо, для Бёме наступает «новая строфа мощного творчества» (X. Грунски). Теперь в центре его внимания представления о «трех принципах» у которые он развивает в одноименном труде.

Гравюра титульного листа книги Бёме <»Шесть теософских пунктов». 1682

Эти «Описания трех принципов Божественной сущности» (1619) сводятся «к происхождению вечного рождения Триипостасного Божества, и как им были сотворены ангелы, а также небо, звезды, стихии со всякой тварью, что живет и летает, равно и человек: как и ради чего он сотворен, и как он из райского величия пал в гневную ярость, и как он в своем первом начале умер смертью, и как ему вновь помогли, а также что такое гнев Божий, что такое грех, смерть, дьявол и ад, как человек все же в вечном покое и большой радости выстоял, о том, как все в этом времени имеет начало и конец и как все приводится в движение и чем, наконец, все завершится». Так гласит текст титульного листа второй книги Бёме. Так обозначена тематика, которая будет его занимать до последних дней: происхождение и конечная цель мира, космоса и человека.

С большой собранностью, отвлекаясь только на беседы и обильную переписку или на случайные диспуты, он пишет книгу за книгой. В зиму 1619/20 года возникает «Высокое и глубокое основание о троякой жизни человека» («De triplici vita hominis»). Бальтазар Вальтер побуждает его написать «Сорок вопросов о душе» («Psychologia vera»), которые закончены весной 1620 года. С этим материалом Бёме имел дело уже в 1618 и 1619 годах. К этому времени относятся два главных его сочинения: «О вочеловечении Иисуса Христа» и «Шесть теософских пунктов» («Sex puncta theosophica»). К числу основных сочинений относят, наконец, работу «De signature rerum» («О происхождении и обозначениях всех созданий»), которая была завершена в феврале 1622 года, а также написанную в начале 1623 года работу «О благодатном выборе«(«De electione gratiae») и насчитывающий почти 900 печатных страниц труд комментаторского характера »Mysterium Magnum»^{3}, рукопись которого была завершена в 1623 году. Следующие одиннадцать малых теоретических, или теологических, трактатов, одиннадцать практических, или дидактических, работ, а также восемь полемико-апологетических текстов завершают список его трудов. Эти публикации, названные последними, дают возможность проследить за той идеологической борьбой, которая за счет критики и открытой полемики его контрагентов выиграла в напряжении и остроте. В 1621 году Бёме чувствует себя вынужденным ответить на вызов, когда узнает от Абрахама фон Зоммерфельда, что силезский дворянин по имени Бальтазар Тильке сочинил «ядовитый пасквиль» на «Утреннюю зарю». Когда двое сектантов, Исайя Штифель и его племянник Эзекиль Мет, стали распространять учение о воскрешении, возникшее в результате материалистического недопонимания, гёрлицкий автор был вынужден публично заявить о своей непричастности к таким выводам.

Между 1621 и 1624 годами Бёме шесть раз отправляется в странствие по Силезии. «Теософские послания» во многих случаях имеют своим отправным пунктом намеренные и случайные встречи во время этих поездок. Маршруты Бёме пролегают через Бреславль, Штригау, Глогау, Бунцлау и Лигниц. Господа фон Зоммерфельд из Варты, фон Герсдорф из Вайхау и Эндер из Леопольдсхайна и не в последнюю очередь фон Швайнихен из Швайнхауза часто упоминаются в этой связи. У Иоганна Теодора фон Чеша, у которого в 1622 году состоится не особенно удавшийся диспут — Бёме, видимо, не силен в публичных выступлениях, — он встречает Абрахама фон Франкенберга, своего первого биографа. Мы можем только строить предположения о том, что обсуждалось во время подобных встреч. В фокусе стоит вопрос о Полной Реформации, которая должна быть беспримерно широкой, целью которой должно быть фундаментальное изменение человека и всего мира. Бёме, кажется, видит свою задачу в том, чтобы подготовить некий круг людей, способных воспринять духовную реальность этой Реформации. Это было возможно не посредством книг, но через интимное душевное руководство. Иоахиму Морзиусу, розенкрейцеру из Любека, он делает следующие намеки: «Но я говорю Вам, мой дорогой, что до сих пор в моих книгах Вы уловили только отблески, поскольку не обо всем можно написать». На первых порах человек должен вступить в «настоящую теософскую школу Пятидесятницы, потому что там душа будет обучена Богом»[27]. Процесс, который начинается внутри каждого человека и который должен проявиться в мире, не терпит отлагательства. «Пусть никто не ждет подходящего времени. Оно уже пришло. Кого оно отметит, того отметит, тот, кто бодрствует, узрит, и тот, кто спит, не узрит. Это время уже пришло, и оно проявит себя скоро, тот, кто бодрствует, узрит его… Знайте же, в ваших полночных странах расцветает Лилия!»[28] Это и есть пароль посвященных.

Знающие, не ослепленные суевериями своего времени, трудятся вместе с Бёме над изготовлением «Lapis Philosophorum» — алхимического камня мудрости. Впрочем, еще в «Утренней заре» он предостерегает от того, чтобы его принимали за практикующего алхимика: «Ты не должен считать меня алхимиком, потому что я пишу только из познания Духа, а не из опыта»[29]. И тем не менее он не скрывает интереса, с каким следит за работой над философским камнем. «Но серебро и золото мертвы в их понятности — это всего лишь серый камень сравнительно с корнем небесного рождения»[30]. И все же это не удержало Бёме, занятого прежде всего контролем за соблюдением дисциплины излечения, время от времени давать указания о приготовлении философского камня[31].

Один из тех, кто не просто воспринял с интересом учение Бёме, но и пережил внутреннее обращение и смену помыслов, — Иоганн Сигизмунд фон Швайнихен. В жизни Бёме он сыграл такую же роль, как Карл фон Эндер, который открыл «Утреннюю зарю» публике. В конце 1623 года Швайнихен решается издать книгу, содержащую три небольших, но важных для процесса духовного созревания текста, на что сам Бёме никогда бы не отважился. Благодарный Швайнихен считает себя обязанным воздать своему духовному руководителю подобающую честь. Но какова реакция общественности?

В начале 1624 года у гёрлицкого печатника Иоганна Рамба появляется книга Бёме «Путь ко Христу». После обязательства молчания, данного в 1613 году, могло создаться впечатление, что Бёме придерживается соглашения, — теперь, после издания книги, положение меняется. Под знаком молчания вплоть до этого момента могли копироваться и распространяться все тексты, которые были написаны до конца 1623 года. Но издание «Пути ко Христу» старший пастор Грегор Рихтер воспринял как вызов, на который он прореагировал в присущем ему неделовом стиле. Пойкерт комментирует это так: «Ярость старшего пастора излилась на сапожника и его «заблуждение» безмерно и грубо. Гёрлиц был в бешенстве и полон брани, народ рукоплескал Рихтеру». Книга содержит, по мнению Рихтера, столько богохульств, сколько в ней строк. Она воняет сапожной ваксой, смолой. И с пафосом инквизитора Рихтер добавляет: «Тяжелые наказания падут на те места, в которых подобного рода богохульства без помех могут быть измышлены, написаны и вызывать сочувствие». Тем самым он официально дает понять, в какой опасности находится община верующих в Гёрлице, соблазняемая ересью Бёме. Сапожник оспаривает вечность Бога-Отца и вместо троичности говорит о четверичности. Правоверный пастырь душ не очень сдерживается и называет почтенного ремесленника прямо с кафедры подлецом. Ему удается подвергнуть члена своей общины диффамации и за пределами ближайшей округи.

Бреславль. Гравюра XVII века

Бёме, который в данный момент был в отъезде, узнает об этом с возмущением и гневом. 5 марта он доверительно сообщает Мартину Мозеру в Гольдберг, что «продиктованное самим сатаной» обвинительное послание Рихтера имеет и свою положительную сторону, «так как теперь почти все — дворяне и ученые, а также простые люди — хотят читать эту книгу и желают узнать о ней, так что эта книжка в скором времени прогремит по всей Европе, обойдет ее и будет всеми весьма любима»[32]. При дворе саксонского курфюрста интересуются Бёме, и он уже принял приглашение к «концу лейпцигской мессы». «Кто знает, чем все это может кончиться, быть может, бесстыдному хулителю и удастся заткнуть рот и распространить истину». 26 марта Бёме, вернувшегося домой, приглашают на собрание городского совета, который, однако, не приходит ни к какому определенному решению. То ли магистрат, не одобряя обвинений старшего пастора, в то же время не хотел открыто выступить против него, то ли казалось разумным попытаться побудить Бёме покинуть город. Во всяком случае, обсуждение показало, что обвиняемый нашел себе защитников в совете. Впрочем, удивляет то обстоятельство, что не искушенный в красноречии сапожник не получает помощи со стороны своих друзей. Как раз в этот момент он остро нуждался в поддержке, к тому же Бёме был не способен платить своим преследователям той же монетой. В январе 1624 года это дело перестало быть предметом лишь его собственной заботы, оно стало теперь предметом публичных обсуждений. Теперь речь идет не о частных убеждениях незначительного ремесленника, а скорее о фундаментальном вопросе религиозной свободы, который ставит под сомнение пастырь его общины.

Алхимик в лаборатории. Гравюра XVII века

6 апреля Бёме сообщает в письме Швайнихену: «Теперь я хочу дать знать Вам, что сатана так сильно рассержен нами, словно мы разрушили весь ад, тогда как всего лишь в немногих людях есть силы штурмовать его разбойный притон. Но так как мы не хотим позволить ему безмятежно пребывать в своем пристанище, он одержим бешенством и намеревается истребить нас…» Мы узнаем из письма, что обвинение старшего пастора, которого Бёме именует здесь «старшим фарисеем» у привело к тому, что «большая часть совета прочла мою печатную книжку и не нашла в ней ничего противного христианству, и многим она даже очень полюбилась, и притом многим из бюргеров. Поэтому некоторые расценили намерения пастора как несправедливые, полагая, что здесь нет никакой правовой основы для преследования»[33].

Гёрлиц. Лестница ратуши с кафедрой и залом юстиции

Читатели и сами могут понять, что дидактическая книжка »Путь ко Христу», по существу, не содержала в себе ничего нового или революционного. И многие полагали, что «сообразно воле Святых Отцов, чтобы таких книжек появлялось больше». И на самом деле, перекличка с текстами мистической традиции, скажем с «Подражанием Христу» Фомы Кемпийского, здесь вне всякого сомнения.

Те из членов городского совета, которых Грегор Рихтер сумел все же склонить на свою сторону, решались только на то, чтобы запугивать беззащитного сапожника и грозить ему, что император или курфюрст возьмутся за это дело, словно обвиняемый должен был опасаться непредубежденного судьи. »Они советовали мне уйти в сторону, чтобы им не иметь от меня беспокойства». Бёме, который был кем угодно, только не умным тактиком, и которому не дали возможности написать и представить защитительную речь, малодушно отступает. Он вручает себя Богу, после чего городской совет Гёрлица уже не в состоянии защитить такого достойного гражданина, как он, от яростных нападок пастора. Но еще перед тем как Бёме уступил внешнему давлению — в течение нескольких недель ему приходилось вместе с семьей терпеть издевки и презрение взвинченной толпы, — он сочиняет свою «Защитную речь против Грегора Рихтера». Ханс Грунски дает ей следующую оценку: «Этот текст, кипящий духовной силой, уже стилистически представляет собой мастерское произведение, которое еще должно найти подобное себе в этом литературном жанре. Доказывая свое превосходство даже в дрожи возбуждения, он мобилизует все регистры иронии и все же сохраняет глубокую серьезность, присущую делу»[34] . Своему обвинителю, который в незадолго до того распространенном обвинительном послании совершил непростительные ошибки, Бёме не дает спуску. Отвечая фразой на фразу, он опровергает и лишает силы ядовитые обвинения «пасквиля», не считает достойными ответа «проклятия, поношения, хулу, схоластические споры, а также клеветнические полемические послания», которые ему сердечно чужды, и он считает их «весьма досадными пасквилями, противными христианской любви и истине».

На презрительную оценку его профессии и его книг Бёме отвечает: «Вы полагаете, что Святой Дух привязан к Вашей школе»[35]. Он уличает своего критика в том, что тот плохо знаком с содержанием его книг и не в состоянии усвоить их даже в объеме титульного листа. «Я почти убежден, что Вы ничего в этом не поняли, потому что это отнюдь не дело первого встречного, но лишь того, кому помогает Бог… Но все же я посоветовал бы Вам мою книгу «Утренняя заря», если бы Вы не были настолько гневным и ревнивым человеком, что с Вами невозможно говорить. Вы с Вашими поношениями только препятствуете дарам Божьим и сами делаете себя недостойным их»[36]. До какой степени у господина примаса отсутствует духовная субстанция, Бёме определяет его же словами: «Покажите же мне Ваше христианское сердце: ведь Вы пастырь Христов, где же Ваша любовь… Где же Ваши мягкосердечие и миролюбие?.. Прочтите Послания апостола Павла к Титу и Тимофею, Вы увидите, каким должен быть епископ, и поймете тогда, что лишены сердца, какое надлежит иметь настоящему епископу»[37]. Подобным образом Бёме не уклоняется от обвинения, что он еретик, подобный Арию, и гностик, как Керинф или сам Антихрист. «Я не хочу покушаться на кого-нибудь, пребывающего в ладах со своей совестью, но я хочу испытать этот пасквиль, не скрывается ли за ним новый Антихрист». И он «выглядывает оттуда»! Волосы станут дыбом у того, кто с ужасом и смущением увидит, как служитель церкви злоупотребляет своим положением, чтобы «излить яд на невинный народ» Гёрлица и его окрестностей, и во время Страстей Господних не может найти себе лучшего занятия, чем безо всяких оснований клеймить почтенного члена общины подлецом, клятвопреступником и падшим пьяницей. Бёме невозмутимо продолжает: «Те обвинения, которые господин примас предъявляет сапожнику, следует предъявить ему самому, ведь известно, что господина примаса нередко приходится поднимать из-за стола совсем хмельным и отводить домой»[38]. «Те из бла городных и власть имущих, которым служат в опьянении, не приглашают меня к себе, но только набожные и богобоязненные люди, которые к делу своего спасения относятся серьезно». На обвинение, будто бы Бёме злоупотребляет водкой, он отвечает так: «Мы, бедные люди, не в состоянии за нее платить. Нам приходится довольствоваться глотком пива»[39].

Дрезден. Гравюра на меди Матхауза Мериана-ст. (1593–1650)

Несмотря на эти и подобные обвинения, которые доходят до Бёме в письменной и устной форме от Грегора Рихтера, он не ожесточился. Прозревая скрытый смысл ситуации, он видит в своем преследователе молот Божий, который вопреки своей воле придает необходимый размах воздействию его книг и его писательской деятельности. «Его хула была моей силой и моим ростом. Его преследования растили мою жемчужину. Он сам извлек ее и открыл публике»[40]. Так, в гёрлицком старшем пасторе Бёме видит орудие Божие. И желая ему доброй совести, которой он располагает сам, он показывает, что преодолел своего врага.

Бёме, с одной стороны, подчиняется решению магистрата, с другой стороны, он извлекает возможности из приглашения к дрезденскому двору. Правда, он делает это с тяжелым сердцем, поскольку вынужден оставить беззащитной свою семью, обреченную на издевки толпы. Ему, сорокадевятилетнему человеку, осталось всего полгода общественной жизни. 10 мая 1624 года он отправляется в поездку. В Циттау он встречает Иоганна Молинуса и Каспара фон Фюрстенау, с ними и другими друзьями по убеждениям он вступает в оживленный обмен мнениями. Он ждет многого от пребывания в Дрездене, где останавливается у придворного врача и «химика» Бенедикта Хинкельмана, который «встретил меня со всей христианской любовью и дружбой» и с которым он «каждый день проводил в доброй беседе». Хинкельман знакомит своего гёрлицкого гостя с некоторыми членами совета курфюрста. Бёме пишет гёрлицкому врачу Тобиасу Коберу, поддерживающему добрые отношения с семьей Бёме. «Я также надеюсь предстать пред Его курфюрстским Величеством и надеюсь, что все пройдет благополучно». Из писем Бёме мы узнаем о заботах и радостях, надеждах и опасениях сапожника. Во втором письме из Дрездена читаем: «Я прошу Вас в христовой любви приветствовать мою жену и всех добрых христовых братьев… и утешить мою жену, пусть она оставит ненужную печаль: я вне опасности и нахожусь даже в лучшем положении, чем в Гёрлице. Ей следует только оставаться дома и пребывать в покое, и пусть себе горит Вавилон»[41]. Бёме подписал это письмо »Теутоникус».

На Троицу после полудня несколько служащих курфюрста и его офицеров навестили сапожника на его квартире, чтобы побеседовать с ним, «что и произошло в любви и добром внимании с их стороны, так что они весьма охотно слушали меня, и мои дела были им по сердцу, и они обещали мне свою благосклонность и споспешествование и вызывались и впредь беседовать со мной»[42]. Несколько позднее Иоахим Лосс, тайный советник курфюрста, доставил гёрлицкого сапожника в карете в замок Пильниц у Дрездена. «Я этот господин благосклонно отозвался о моих делах и принял мои дары, он благоволил ко мне и обещал свое споспешествование, а также намекал, что собирается рекомендовать мою особу курфюрсту и проследить за тем, чтобы я мог пользоваться здесь пристанищем и покоем с тем, чтобы проявить свой талант»[43].

Замок Пильниц около Дрездена. Гравюра около 1700 года

Бёме рассчитывает найти здесь такого судью, который смог бы одернуть Рихтера из Гёрлица. Время пребывания Бёме в Дрездене — время непрерывной надежды и ожидания. «Я ожидаю с часу на час приглашения Вашего курфюрстского Сиятельства, о котором я извещен вышеупомянутым советником посредством намеков и поощрений»[44].

Чего же, собственно, ожидает Бёме? Конечно, он рассчитывает достичь такого статуса, при котором его семья будет защищена от преследований бесчинствующих гёрлицких граждан. Он узнает, что приверженцы старшего пастора выбили окна в его доме и вообще всё время нарушают домашний мир. Сверх того, учитель его вернувшегося из странствия сына Элиаса оказался втянутым в травлю, в связи с чем Бёме просит сына быть при матери и воздерживаться от любых неосмотрительных поступков до тех пор, пока он сам не найдет выхода. Фрау Катарина может »быть спокойной и терпеливой и не терять равновесия». Однако только лишь ради личного и семейного мира Бёме никогда не поставил бы на карту свой «талант». Его ожидание и его надежды обращены на нечто иное: «Я надеюсь, что скоро наступит время Большой Реформации». В детской доверчивости Бёме повсюду видит признаки этой Реформации. В одном из писем, адресованных Тобиасу Коберу, он пишет: оДостаточно лишь зайти в книжные лавки Дрездена, чтобы увидеть довольно свидетельств новой Реформации, которая в богословском аспекте соответствует сделанным мною описаниям»[45].

Мы ничего не знаем о сомнениях, которые могли сопровождать напряженные ожидания Бёме. Известия из Дрездена обрываются. Каков же итог этой поездки? Существует легенда об официальном коллоквиуме, но она не подтверждена никакими достоверными свидетельствами. Реформация, которая затрагивала глубочайшие струны Бёме, имела своей целью Второе Рождение, то есть такой процесс, который происходит в глубинах души и преобразует человека. Этот процесс, который он сам претерпел и перестрадал, был для него самого делом опыта, и он полагал, будто наступление эпохи Лилии — дело ближайшего будущего, и оно проявит себя в очевидности событий. Но большие надежды Бёме, которые разделяли и его друзья, не оправдались.

Вскоре время жизни Теутоникуса истекло. Мы не знаем, насколько длительным было его пребывание в Дрездене. Сохранилось известие о том, что в августе он заболел. Умирает Грегор Рихтер. Бёме еще раз навещает некоторых своих силезских друзей. Абрахам фон Франкенберг упоминает эту его последнюю поездку: «Когда он в 1624 году несколько недель пробыл у нас в Силезии, он помимо других поучительных бесед о высокоблаженном познании Бога и Его Сына, в особенности в свете тайной и открытой природы, написал также три таблицы о Божественном Откровении (адресованные Иоганну Сигизмунду фон Швайнихену и мне — А. Ф. Франкенбергу). После чего уже по моем отъезде он слег в лихорадочном жару, притом от большого количества воды он отек, и наконец, согласно своему желанию, больной был отправлен к себе домой — в Гёрлиц»[46]. Последний раз Бёме берется за перо ради «Рассуждения о Божественном Откровении», — это так называемые 177 теософских вопросов (Quaestiones theosophicae). Эта рукопись остается незавершенной. Тяжелобольным, «с большим отеком и в изнурении» Бёме прибывает в Гёрлиц 7 ноября. Тобиас Кобер, его друг и домашний врач, сразу же видит безнадежность состояния пациента. Его диагноз свидетельствует об отеках и нарушениях кровообращения, сопровождаемых резким упадком сил. Кобер берет смертельно больного к себе, поскольку жена Катарина в ту пору была в деловой поездке и не подозревала о том, что случилось с ее мужем.

Кобер описал последние дни Бёме непосредственно после его смерти для господ фон Швайнихенов. От него мы знаем, что Бёме и на смертном одре был мучим ортодоксами — «душеспасителями», хотя сам Грегор Рихтер уже не мог принять в этом участия. Лютеранский пастор причастил его только после того, как он ответил на ряд догматических вопросов. Кобер сообщает: «Как только это было сделано во имя Бога, он стал постепенно терять силы, но сохранял сознание, не очень обеспокоенный мирскими делами». После полуночи Бёме призывает своего сына Тобиаса и спрашивает его, не слышит ли он прекрасную музыку, и когда тот дает отрицательный ответ, он просит его открыть двери с тем, чтобы напев можно было лучше слышать. Простившись с семьей, со словами «теперь я отправляюсь в рай» Бёме спокойно засыпает.

Кобер, который заказывает погребение у старшего пастора Николауса Томаса, слышит отказ, как только произносит имя покойного. Пусть проповедь над телом читает кто угодно, и тело к могиле он тоже не станет сопровождать. Кобер обращается к бургомистру Гёрлица с просьбой о разрешении: «Как только бургомистр об этом услышал, он собрал после полудня весь совет, словно дело шло о юридически тяжелом деле, и после многих бессмысленных рассуждений, полагаясь на заключения юристов, он решил: «Humanum et pium esse, haenetios honesta spultura affici» — то есть: «Будет по-человечески и по-божески, если даже еретик получит честное погребение». Погребение должно было быть совершено в служебном порядке согласно распоряжению магистрата. Ратуша обязала также и пастора, который должен был провести отпевание, поскольку примас сказался больным. Проповедник начал свою речь со слов, в которых давал понять, что лишь обязанность службы, возложенная на него городским советом, принудила его, так что он отказывается принять обычное в таких случаях вознаграждение. Он не дочитал до конца даже уведомительную записку с извещением о мирной кончине Бёме. Могильный крест, который позже воздвигли друзья Бёме, разгневанная толпа испачкала и сломала.

Могильный крест. Из голландского издания Бёме (Амстердам. 1686)

Абрахам фон Франкенберг считает печатью Бёме протянутую с неба руку, держащую ветвь с тремя расцветающими лилиями. «Его символом или обычным знаком, особенно в письмах, были следующие восемь слов: «Наше спасение в жизни Иисуса Христа в нас».

Известны также слова, которые Бёме вписывал в семейные журналы своих друзей:

На могильном кресте был начертан старый стих розенкрейцеров: