Япония. От сегуната Токугавы - в ХХI век

30 августа 1945 г. самолет генерала Дугласа МакАртура поднялся в воздух с Филиппин и взял курс на Японию. Во время этого путешествия МакАртур то дремал, то беседовал со своими адъютантами о своем видении грядущей оккупации поверженной вражеской страны. Его он выражал просто: искоренить в сознании и поведении японцев те моменты, которые порождают агрессивность, а вместо них посеять зерна демократии. Когда в 14.05 его самолет приземлился на военно-воздушной базе Ацуги, расположенной к югу от Токио, МакАртур впервые продемонстрировал японцам свою невероятную способность к драматическим жестам, которая определит тональность его дальнейших действий. Дверь самолета открылась, и генерал МакАртур, чьи войска поставили Японию на колени, появился из нее без оружия и в рубашке. Он медленно огляделся, а затем не спеша спустился на покрытую гудроном взлетно-посадочную полосу. «Из Мельбурна в Токио. Это был долгий путь», — эти лаконичные фразы были первыми словами, произнесенными им в Японии^{323}.

Прибытие МакАртура — без речей, шумихи и парада войск — с одной стороны, успокоило тех японцев, которые боялись грубой военной оккупации, а с другой — продемонстрировало, что генерал рассчитывает на сотрудничество со стороны своих врагов в деле демократизации страны и возвращения ее в разряд мирных наций. МакАртур на протяжении последующих нескольких дней продолжал общаться с внешним миром посредством символических жестов. Когда 2 сентября японские и американские представители собрались на борту американского линкора «Миссури», стоявшего в Токийском заливе, для подписания официального акта о капитуляции, единственным украшением аскетически оформленной палубы являлись два американских флага. Одним из них был тот, который развивался над Белым домом в то утро, когда было совершено нападение на Перл-Харбор. Вторым был флаг Старой Славы, на котором была изображена тридцать одна звезда. Именно этот флаг был поднят на мачте корабля коммодора Перри, когда он почти сто лет назад входил в эту же самую бухту, чтобы заставить сёгунат отказаться от политики национальной самоизоляции. Мы одержали победу, намекал МакАртур, и начинается второе открытие Японии.

Американцы и японцы, МакАртур и Ёсида

На бумаге оккупация Японии являлась совместным предприятием союзнических сил. Комиссия по Дальнему Востоку (Far Eastern Commission, FEC), состоявшая из представителей 11 (впоследствии — 13) стран и размещавшаяся в Вашингтоне, округ Колумбия, занималась выработкой общей политики. В подчинении FEC находились Союзнический совет по делам Японии (Allied Council for Japan, ACJ, согласно сложной терминологии периода оккупации) и его представитель, Высшее командование союзных держав (Supreme Commander of the Allied Powers, SCAP). Этим термином обозначалась как персона, так и возглавляемая ею служба, занимавшаяся осуществлением повседневной оккупационной политики. Роль исполнительного органа при FEC играл размещенный в Токио Союзнический совет по делам Японии, в состав которого входили представители Соединенных Штатов, Советского Союза, Китая и Австралии. Созывался он по мере необходимости, для обсуждения насущных вопросов и выработки рекомендаций для SCAP по поводу наилучших способов осуществления стратегических мер, разработанных FEC.

Практика, однако, не всегда соответствовала теории. Соединенные Штаты вынесли на своих плечах основную тяжесть войны на Тихом океане, и они стремились взять на себя всю полноту ответственности за разработку и осуществление оккупации своего бывшего врага. Государственный департамент начал разрабатывать планы оккупации еще в 1942 г., когда американские силы на Тихом океане все еще находились в состоянии обороны. К лету 1945 г. разработчики американской политики пришли к согласию по ряду приоритетов, которые они официально представили в «Первоначальной политике Соединенных Штатов по отношению к Японии после капитуляции». На первое место были поставлены задачи по расчленению Японской империи, пересмотру конституции в сторону усиления роли парламента, ликвидация конгломератов дзайбацу и разрыв связей между синто и руководством страны. Завершив свои приготовления, американское правительство сделало все, чтобы превратить FEC в машину для утверждения своей политики. Ни одно из решений FEC, например, не могло быть осуществлено без одобрения со стороны представителя США. Еще одно положение предоставляло Соединенным Штатам право издавать «односторонние временные директивы» в случае, если комиссия не сможет быстро реагировать на возникшие проблемы. К этой мере Соединенные Штаты прибегали несколько раз.

Более того, МакАртур превратил ACJ, который в годы оккупации собирался 162 раза, в дискуссионный клуб, лишенный всякого влияния. 14 августа 1945 г. МакАртур был назначен на должность SCAC. Он был согласен с ранними политическими рекомендациями, разработанными Вашингтоном, видя в них те меры, которые позволят осуществить его собственную масштабную задачу по превращению Японии в развитую демократическую страну и мирного соседа для всех. Соответственно, он обычно избегал участия в заседаниях ACJ, а когда он все-таки на них появлялся, то особо не прислушивался к тому, что говорят делегаты. Подобным образом МакАртур обычно клал под сукно меморандумы ACJ. Вместо них он посылал совету короткие записки, информирующие делегатов о том, что он уже принял меры в соответствии со своими собственными планами. Вскоре он отказался и от этого проявления вежливости. «Директивы SCAP первоначально поступали в письменном виде, затем их стали передавать устно, а потом они и вовсе перестали приходить», вспоминал один из чиновников. В конце концов влияние ACJ перестало выходить за пределы помещения, где он собирался на свои заседания.

Находясь между FEC и ACJ, МакАртур использовал любую возможность для того, чтобы лично влиять на события. Как SCAP, он и на самом деле обладал значительной властью, включая право распускать парламент, подвергать цензуре прессу, распускать политические партии и издавать административные директивы, имевшие силу закона. Он был, как о нем кто-то сказал, голубоглазым сёгуном. МакАртур и не собирался ломать подобный свой имидж в глазах японцев. Он совершенно сознательно выбрал в качестве своей штаб-квартиры здание страховой компании «Даи-Ичи». Это также было символом. Здание «Даи-Ичи», расположенное напротив императорского дворца, было одним из немногих сооружений европейского стиля, сохранившихся в разбомбленном Токио. Его отчетливый силуэт возвышался надо рвом, окружавшим императорскую резиденцию. Более того, когда советники монарха пригласили SCAP на встречу с императором, МакАртур вместо этого вызвал его в личную резиденцию генерала, расположенную в здании бывшего американского посольства. На знаменитой фотографии, запечатлевшей это событие, изображен долговязый генерал, одетый в защитного цвета рубашку с открытым воротом и без галстука. Он возвышается над миниатюрным монархом, аккуратно одетым в официальный фрак. Это было графическое сопоставление фигур и костюмов, которое не должно было оставлять сомнений по поводу того, кто является победителем, а кто — побежденным. «Скажите императору…» — начал МакАртур свою речь через переводчика.

При всей высокопарности его языка и публичном позерстве, МакАртур, однако, не мог в одиночку определять сущность и направление реформ. Вашингтон решил, что оккупация Японии должна быть опосредованной. Это значило, что японская бюрократия оставалась на месте. Она получала инструкции со стороны параллельных агентств, или секций, входивших в состав Генеральной штаб-квартиры союзных держав (Allied Powers General Headquarters, или GHQ). Ее штат состоял из приблизительно 3000 американцев, находившихся под началом МакАртура. Сам он предпочитал относиться к сотрудникам GHQ так же, как он относился к своим боевым офицерам, ставя перед ними задачу, а затем отправляя их в сражение. К счастью для него, большинство ключевых фигур в его организации разделяли его мнение относительно того, что толкнуло Японию на путь войны и тоталитаризма. Их энтузиазм и упорный труд зачастую быстрее продвигали реформы, чем того можно было ожидать. Годы оккупации были наполнены такими примерами самоотверженной работы, как история лейтенанта Этель Уид. Она входила в состав Секции гражданской информации и образования GHQ. Будучи горячим защитником прав женщин, она в 1945 и 1946 гг. исколесила на своем джипе всю Японию, встречаясь с женщинами разных возрастов и социального происхождения, посещая вместе с ними бани в жаркую весеннюю погоду, и рассказывала им о тех перспективах, которые открывали перед ними новые права. Япония, как отмечала помощница-японка лейтенанта Уид, «была для нее листом белой бумаги, на котором она могла изобразить то, чего желало ее сердце».

Несмотря на доминирование МакАртура и энергию сотрудников американских оккупационных органов, японцы в первые послевоенные годы также пытались отстаивать свою позицию. Они отнюдь не были пассивными объектами манипуляции со стороны американских планировщиков, а играли активную роль в определении своего будущего. Японская бюрократия была могучей силой, которая помогала оккупационной администрации выбрать то или иное направление деятельности. Правительство Японии продолжало функционировать, и те чиновники, которые не испытывали симпатий к SCAP, имели хорошие возможности пустить под откос или, по крайней мере, затормозить осуществление планов МакАртура. Другие министры, однако, сплачивались вокруг реформ, предлагаемых оккупационными органами и имевшими сходство с мерами, которые они и их предшественники предпринимали ранее, в довоенные годы. Так, уже в октябре 1945 г. сотрудники Министерства сельского и лесного хозяйства разработали проект земельной реформы. При этом они не пользовались указаниями со стороны GHQ. Проект земельной реформы включил в себя многие положения, связанные с проблемами арендаторов, проявившихся в довоенный период.

С японской стороны символическим противовесом МакАртуру был Ёсида Сигэру, который семь лет занимал пост премьер-министра, в период с весны 1946 г., когда он сформировал свой первый кабинет, и до декабря 1954 г. Будучи дипломатом, Ёсида до войны занимал различные посты в японских представительствах в Китае и западных странах. Пика его дипломатическая карьера достигла в 1936 г., когда он был назначен послом в Великобританию. В 20-е и начале 30-х Ёсида был сторонником решительной политики по отношению к Китаю. По его мнению, она помогла бы сохранить мир и, одновременно, позволила бы Японии расширить свое экономическое влияние на Северную Азию. Но он также настаивал на сотрудничестве с Западом, которое было необходимо для того, чтобы добиться подтверждения роли Японии на азиатском континенте. Он был членом «англо-американской группы», существовавшей в Министерстве иностранных дел, и в таком качестве Ёсида выступал резко против Тройственного пакта, заключенного в 1940 г. Раздраженный союзом Японии с Германией, он провел военные годы как простой гражданин, а весной 1945 г. даже оказался в тюрьме, где провел 2 месяца за свою роль в создании группы ЁХАН-СЕН.

Имидж Ёсида как «интернационалиста» и тюремное заключение обусловили хорошее к нему отношение со стороны SCAC. Благодаря оккупационным властям, в первых двух послевоенных кабинетах он занимал пост министра иностранных дел. Возможно, по причине своего почтенного возраста (ему было 67 лет, когда он впервые получил эту должность) Ёсида не терпел выступлений против своей политики. Об этом свидетельствовала и его кличка, Ёсида-Одиночка. Но его другое прозвище, Карманный Черчилль, более точно отражало не только его любовь к сигарам и высокомерному поведению, но также и пристрастие к консервативной внутренней и твердой внешней политике, которое сыграло хорошую службу долгосрочному экономическому развитию страны. Он был истинным патриотом, который считал, что 30-е и первая половина 40-х годов были заблуждением, досадным уходом с пути демократии и капитализма, проложенного просвещенным правлением периодов Мэйдзи и Тайсо. Более того, он думал, что позор военных лет должен был лечь на плечи кучки милитаристов и их приспешников. Соответственно, рассуждал он, оккупация должна состоять в легкой домашней уборке. За ней последуют стимулирующие реформы, которые восстановят экономику страны и превратят Японию в стабильного члена международного сообщества наций. Такой подход заставлял его становиться в оппозицию и даже иногда действовать вопреки реформам, осуществляемым SCAC. Однако представляется сомнительным, чтобы реальный вклад Ёсида в разработку курса страны в годы оккупации был столь значительным, как это можно заключить по его риторике, и по крайней мере, он не превосходил вклад МакАртура.

Старые мечты, новые надежды, простые японцы

Осенью 1945 г. свою активность проявили многие, кто был лишен этой возможности в предвоенные годы — женщины, рабочие лидеры и политические активисты левого толка. У них были свои планы относительно перемен, которые должны осуществляться в стране. Многие из этих планов были сформулированы еще в эпоху Тайсо, а затем отодвинуты в сторону в «период чрезвычайной ситуации». Коммунисты, многие из которых были освобождены из тюрем по приказу SCAP, в октябре 1945 г. создали легальную коммунистическую партию Японии. Вместе с другими представителями левых сил, которые рассматривали американцев скорее как «освободительную армию», чем «оккупационную армию», они приступили к формированию профсоюзов и выступили в поддержку программ, которые, с их точки зрения, помогли бы Японии избавиться от своего милитаристского, тоталитарного прошлого. Подобным образом, спустя всего несколько дней после окончания войны, Ичикава Фусаэ создала Женский комитет послевоенных контрмер. Немного позже, в том же году, она организовала и стала председателем Новой лиги японских женщин. Эта ассоциация выступала за расширение избирательных прав женщин.

Многие простые японцы испытывали желание вернуться к старым мечтам. Лейтенант Уид, когда она начинала свое путешествие по Японии, могла нарисовать на чистом листе бумаги все, что ей заблагорассудится. Но эти образы остались бы бессмысленной мазней, если бы японские женщины не выстроили их в стройную картину будущего. Именно их поддержка, связанная с деятельностью таких женщин-лидеров, как Ичикава, и с воспоминаниями о борьбе межвоенного периода обеспечила успех закону, принятому 17 декабря 1945 г., который предоставил женщинам избирательные права. Из 79 женщин, боровшихся за места в Палате Представителей на первых послевоенных выборах, проводившихся в апреле 1946 г., 39 одержали победу. В апреле женщины толпами шли на участки для голосования. На этих выборах 67 % женщин воспользовались предоставленным им правом. Это было меньше аналогичного показателя у мужчин, который достиг невероятной цифры в 79 %. Однако из-за того, что многие мужчины были убиты или находились вдали от родины, ожидая возвращения с воинской службы, в абсолютном счислении в голосовании приняло участие больше женщин (13,8 миллиона), чем мужчин (12,8 миллиона).

Если желания прошлого служили путеводной звездой для теперешнего вдохновения, то травма, нанесенная войной и капитуляцией, также повлияла на представления японских мужчин и женщин о лучшем будущем. Для большинства представителей среднего класса и рабочих осенью 1945 г. нехватка ощущалась во всем: в работе, жилье, пище и медикаментах, надеждах и мечтах. По грубым прикидкам SCAP, война стоила Японии трети всех ее богатств и половины потенциальных доходов. К концу 1947 г. в страну вернулись почти 6 миллионов бывших военнослужащих и гражданских лиц. Все они включились в жестокую борьбу за рабочие места в условиях экономики, которая по-прежнему находилась в состоянии разрухи. Тяжесть ситуации усугублялась инфляцией. Даже несмотря на то, что правительство ввело контроль над ценами на широкий спектр продуктов питания и промышленных товаров, необходимых в повседневной жизни, в 1946 г. цены на них выросли на 539 % и еще на 336 % — в 1947 г. В хаосе поражения уровень жизни в сельской местности составлял лишь 65 % от довоенного, а в городах — всего 35 %.

Трудно преувеличить скудность жизни первых месяцев, даже первых лет мира. Японцы называли свои города яки-но-хара («выжженные поля»). Первые американцы, прибывшие в Токио, были шокированы степенью разорения. «Больше всех страдал маленький человек», писал один журналист, поскольку «ужасные бомбардировки» разрушили «целые рабочие районы»^{324}. Более того, «между Иокогамой и Токио на протяжении многих миль все было уничтожено. Лишь трубы бань, остовы каменных домов и случайно сохранившиеся прочные здания с тяжелыми железными ставнями подобно осколкам зубов торчали над выжженной плоской равниной». Те счастливчики, у которых в предместьях или в расположенных вокруг городов деревнях сохранились дома, давали приют своим родственникам и друзьям. В японских городах домом для десятков тысяч семей стали наспех сооруженные кварталы, где люди теснились в жалких лачугах, построенных из обгоревших кусков дерева, упаковочной бумаги и других подобных обломков. Те, кому повезло меньше остальных, в том числе военные вдовы и сироты, ютились в остовах сгоревших троллейбусов и автобусов, на подземных перронах основных железнодорожных вокзалов и даже в пещерах, вырытых в грудах булыжников и битого кирпича. В начале 1947 г. младший брат Тодзо был обнаружен среди бродяг в Осаке, и даже в 1948 г. 3,7 миллиона семей по-прежнему не имели своего жилья.

Плохо было не только с жильем, плохо было еще и с пищей. Когда император объявил о капитуляции, большинство японцев уже испытывали трудности с едой. Ситуацию ухудшили неурожаи 1945–1947 гг., вызванные плохой погодой, разрушением транспортных путей и систем распределения, отсутствием удобрений, изношенностью техники и истощенностью фермеров. Как и в последний год войны, люди были вынуждены вместо риса питаться ячменем и картофелем. В муку для выпечки хлеба добавляли молотые желуди и опилки, а источником протеина служили черви, кузнечики, крысы и лягушки. Соединенные Штаты помогли избежать массового голода зимой 1945/46 г., направив в Японию транспорты с пшеницей, кукурузной мукой, сухим молоком и вяленым мясом, однако еще долгое время над каждым японцем витала тень голода. В 1947 г. средняя семья тратила на продукты питания 70 % своих доходов — в два раза больше, чем самые бедные городские рабочие во времена Маньчжурского инцидента. Но даже при этом большинство людей в день потребляли в среднем 1200 калорий. Это было в два раза меньше того количества, которое правительство называло как необходимое для взрослого человека.

Нищета и убожество середины и 2-й половины 40-х годов создавали благоприятные условия для возникновения эпидемий. С 1945 по 1948 г. около 650 000 человек заразились холерой, дизентерией, тифоидной лихорадкой, дифтерией, менингитом, полиомиелитом и другими болезнями. В условиях разрушенной системы здравоохранения и острой нехватки медикаментов около 100 000 из них умерли. Еще больше жизней унес старый враг, туберкулез. В 1947 г. его жертвами стали около 150 000 человек, и до 1951 г. от этой болезни ежегодно умирало более чем по 100 000 человек. В 1947 г. детская смертность составляла 77 случаев на 1000 новорожденных (для сравнения, через 40 лет этот показатель равнялся 5 случаям на 1000). Смертность в 1947 г. достигла 15 на 1000, против 6 на 1000 в конце 80-х.

Для некоторых психологическая травма причиняла больше страданий, чем болезни и материальные лишения. Окруженные почетом во время войны, вдовы солдат и матросов после 1945 г. обнаружили, что ни правительство, ни общество более не испытывают сочувствия к их положению. Военные аттестаты более не приходили по почте, а соперничать с вернувшимися с войны ветеранами в борьбе за работу вдовы не могли. В письме, адресованном главной газете страны, одна женщина жаловалась, что ее пропавший без вести муж оставил свой бизнес, чтобы «сражаться за императора», а теперь мир повернулся спиной к ней и ее трем детям^{325}. Отношение общества к демобилизовавшимся солдатам также могло быть бессердечным. Бывшие военнослужащие заполучили клеймо неудачников, которые не смогли защитить свою страну. А когда до средств массовой информации начали доходить истории о зверствах, совершенных в Китае и Юго-Западной Азии, на них и вообще начали смотреть как на чудовищ, совершивших неслыханные злодеяния. Один ветеран писал, что когда он вернулся в Японию, «мой дом был сожжен, мои жена и дети пропали. Ту горстку денег, которая у меня была, тут же съели высокие цены, и я превратился в жалкое существо. Ни один человек не находил для меня доброго слова. Наоборот, все бросали на меня взгляды, полные вражды».

К общей картине страданий и недовольства добавлялись рассказы о широкомасштабной коррупции и людях, которые наживали в это время богатства за счет обнищания всех остальных. Уголь, бензин, сигареты, пиломатериалы, цемент, листовая сталь и другие подобные товары исчезали тоннами благодаря деятельности гангстеров, нечистых на руку промышленников и жадных офицеров, нашедших способы разворовывания военных запасов. Воровство приобрело такие масштабы, что в одном из правительственных докладов, вышедшем в июле 1947 г., было сделано заключение, что «подобное исчезновение товаров и люди, наживающиеся подобным образом, представляют собой раковую опухоль, угрожающую экономике страны». Наличном уровне, каждый сталкивался с историями о демобилизованных военнослужащих, которые тайно тащили домой рюкзаки, забитые награбленным добром, или о негодяях, которые стягивали одежду с покойников и воровали в госпиталях и санитарных пунктах одеяла, испачканные кровью и мокротами.

Подобные истории не были плодом воображения отчаявшихся людей. Изрядное количество незаконных товаров можно было встретить на 17 000 так называемых рынках под открытым небом, которые были разбросаны по всей стране. Разумеется, владельцы ларьков и прилавков на подобных рынках продавали и вполне легальные товары: старую одежду, сосуды и кастрюли, сделанные из использованных артиллерийских гильз, а также продукты питания, привезенные из сельской местности. Тысячи семей зависели от этих рынков, поскольку на них можно было приобрести свежие овощи и предметы домашнего обихода, которых нельзя было отыскать в других местах. Но все, что там продавалось, будь то законная продукция или товары, украденные из какого-нибудь вагона, стоило очень и очень дорого. Продавцы, многие из которых были вчерашними солдатами или заводскими рабочими, лишившимися своих мест, безжалостно выжимали каждую йену из покупателей. В то же время те вещи, которые покупатели приносили для обмена, они соглашались брать лишь за мизерную цену. Когда истощенная женщина пришла вместе со своими детьми на рынок, пытаясь раздобыть еды, один мелкий предприниматель назвал дорогое кимоно довоенной работы, которое она принесла для обмена, побитыми молью лохмотьями, только чтобы снизить на него цену. Позже торговцы могли даже сожалеть о своих поступках, но все они помнили, что один день на рынке приносит им сумму, равную месячному заработку квалифицированного рабочего, и эта мысль вызывала у них зуд алчности.

Люди самыми разными способами пытались противостоять трудностям послевоенных лет. Некоторые убегали от реальности при помощи алкоголя, другие уходили в нелегальные сферы деятельности, чтобы раздобыть денег на жизнь. Организованные банды охотились на слабых и уязвимых бездомных подростков, продававших ворованные продовольственные карточки, и нападали на пьяных и бродяг. Женщины становились проститутками. Некоторые «ночные бабочки» ходили по улицам большими компаниями, такими, например, как «банда кровавой вишни», насчитывавшая в своих рядах 50 человек. Большинство, однако, работало индивидуально. Обычно проститутки занимались обслуживанием джи-ай[44], у которых можно было получить сигареты и ликеры, чтобы затем обменять их на черном рынке, или просто отдавались за продукты питания. «Три дня подряд я ничего не ела, — вспоминала одна молодая вдова, жившая в 1946 г. в недрах токийского вокзала. — Затем человек, которого я не знала, дал мне два рисовых шарика. Я с жадностью их проглотила. На следующую ночь он снова принес мне два шарика риса. Затем он попросил меня прийти в парк, потому что ему надо со мной поговорить. Я пошла за ним. Вот так я и оказалась среди презираемой касты «ночных бабочек».

Большинство японцев, несмотря на крайнюю истощенность и отчаяние, стиснув зубы, пытались справиться с этой ситуацией, поддержать свой дух и дух семьи в обстоятельствах, которые, казалось бы, были совершенно безнадежными. В конце 1945 г. одна домохозяйка писала: «Наша семья, в которой двое детей 11 и 8 лет, состояла из 4 человек. Думать о нашем будущем — это для нас непозволительная душевная роскошь. Мы слишком озабочены нашей каждодневной жизнью; мы думаем лишь о том, как прожить этот день, и надеемся, что удастся выжить и завтра. Десятидневную норму пищи мы съедаем за 5 дней. После этого нам ничего не остается делать, как идти в поисках продуктов на черный рынок. В неделю мой муж получает 200 йен, в то время как на жизнь нам необходимо 600 йен. Чтобы свести концы с концами, мы продаем все, что можем. Я знаю, что так мы долго не протянем»^{326}.

Но стойкость подобных людей в конце концов побеждала. Постепенно, шаг за шагом японцы начали восстанавливать свои разрушенные жизни и разоренную страну. Оживив старые мечты и породив новые надежды, люди начали пристально всматриваться в те реформы, которые были разработаны SCAC. В конце концов простые мужчины и женщины Японии стали выступать в качестве активных участников изменений в стране — будь то участие в голосованиях, или поддержка профсоюзного движения, или энергичная поддержка земельной реформы, или тщательное рассмотрение предложений по изменению конституции. В любом случае, немногие пункты, разработанные SCAP, имели в годы оккупации шанс на успех без одобрения со стороны японского народа.

Демилитаризация

Три Д — демилитаризация японского общества, демократизация политического процесса, децентрализация власти и богатства — знаменовали собой первую фазу оккупации, продолжавшуюся с 1945 по 1947 г. МакАртур пришел в Японии к непоколебимому выводу, что на путь империалистических завоеваний и в конце концов в войну с Соединенными Штатами и их союзниками эту страну толкнули японские милитаристы, конгломераты дзайбацу и праворадикальные экстремисты. Генерал был убежден, что в войну ее втянула японская «феодальная» сущность. Поэтому простой «уборкой в доме» не обойтись. Оккупационные власти должны подвергнуть глубокому реформированию как японское государство, так и японское общество. МакАртур сформулировал свое видение способов достижения этой цели в обращении, направленном в японское газеты 11 октября 1945 г. В нем он подчеркнул необходимость исправить «традиционный общественный порядок, которому японский народ подчинялся на протяжении столетий». В частности, говорил он, мероприятия, направленные на это, должны включать в себя либерализацию конституции, эмансипацию женщин, поощрение создания профсоюзов, введение более либерального образования и «демократизацию» японских экономических институтов.

МакАртур начал с демонтажа японской колониальной империи и разрушения военного потенциала. SCAP отобрал у Японии Сахалин, Маньчжурию, Корею, Тайвань и мандат на управление тихоокеанскими островами. Она лишалась территорий, захваченных у Китая. Таким образом, Япония возвращалась в пределы территории четырех основных островов, с которой она начинала в 1868 г. Оккупационные власти в один момент распустили армию и флот, поставив перед собой сложную задачу по демобилизации более 5 миллионов военнослужащих. Почти половина из этого числа по-прежнему находилась за морями. Надо было также вернуть 3 миллиона гражданских лиц, которые проживали в заморских владениях Японии. Для лиц, которые должны были подвергнуться перемещению, это, конечно, было связано с тяжелыми моральными травмами. Сотрудникам SCAP, наоборот, казалось, что все должно пройти гладко, в духе приземления МакАртура на воздушной базе Ацуги. В январе 1946 г. американцы даже вывели с территории Японии одну из двух своих оккупационных армий.

Процесс демилитаризации вылился в единую безжалостную чистку, которая в одном из газетных заголовков была названа «бескровной революцией». Сразу после новогодних праздников 1946 г. SCAP издал директиву под зловещим названием «Удаление и исключение нежелательных элементов с общественной службы». Этот документ предусматривал ликвидацию ультранационалистических групп и принуждал японских чиновников создавать «просеивающие комитеты», которые должны были удалять из общественной жизни все «активные проявления милитаризма и воинствующего национализма». Гигантская волна чисток прокатилась по японскому обществу. К ее завершению летом 1948 г. работу потеряли более 200 000 человек. Ни одна социальная группа не осталась незамеченной. Полицейские возвращали свои значки, издатели и журналисты покидали рабочие столы, а политические деятели с великим трудом искали себе новые способы поддержания души в теле. Чистка затронула также некоторых выдающихся людей, которые с симпатией относились к реформам SCAP, таких, например, как Ичикава Фусаэ. Ее на время отстранили от общественной деятельности из-за того, что во время войны она состояла в женских организациях, созданных по указке государства.

Чистка вызывала у людей разную реакцию. Тысячи, которые были в ужасе от того, что происходило в их стране в 30-е и 1-й половине 40-х гг., писали письма, в которых указывали на людей, повинных, по их мнению, в этой трагедии. В правительстве многие чиновники считали, что чистка зашла слишком далеко, и ее жертвами стали невиновные люди. Некоторые бюрократы пытались найти способы изменить направленность чистки и ослабить ее воздействие. Неудивительно, что центральная бюрократия практически не пострадала, поскольку гражданские служащие, входившие в состав просеивающих комитетов, были особенно либеральны по отношению к себе и своим коллегам-чиновникам. Только 145 бюрократов лишились своих мест. Правда, 67 из них впоследствии были прощены, поскольку они не являлись членами Будокай (клуба боевых искусств), в который входили полицейские администраторы, занимавшиеся дзюдо и традиционным японским фехтованием. Один из чиновников GHQ встревожился, когда переводчик не совсем верно перевел название клуба как Ассоциация боевых действий. Когда на стол к тому же чиновнику попало письмо, в котором один член клуба подбадривал другого словами: «давай не терять присутствия духа; мы увидим лучшие времена», SCAP настоял на том, чтобы члены клуба были добавлены к списку лиц, которые должны быть подвергнуты чистке.

Но никакие усилия со стороны бюрократов не могли спасти тех, кого SCAP решил покарать как военных преступников. В течение войны и после ее завершения союзники отдали под суд около 6000 японцев, в основном за преступления, совершенные на поле боя или против гражданского населения оккупированных стран. Более 900 из них были казнены. 3 мая 1946 г. SCAP создал Международный военный трибунал по Дальнему Востоку «для справедливого и скорого суда и наказания главных военных преступников Дальнего Востока». Перед трибуналом предстали 28 бывших высокопоставленных военных и членов правительства. В последующие месяцы 11 судей, по одному от каждой союзной страны, подписавшей акт о капитуляции, а также от Индии и Филиппин, выслушивали свидетельства об участии обвиняемых в разработке планов японской агрессии, развязывании войны, а также в отдаче приказов об осуществлении преступлений или в потворстве им.

Критики суда над военными преступниками заявляли, что SCAP просто желает «правосудия победителей». Участие в разработке военных планов, утверждали они, с технической стороны не является военным преступлением, определение которому давалось в международных конвенциях, подписанных в Гааге и Женеве. Более того, они сожалели, что судьи не уполномочены рассматривать действия американцев, что являлось непростительным упущением для тех, кто хотел призвать к ответу Трумэна за атомную бомбардировку японских городов. Судья от Индии согласился с этой позицией. «Решение об использовании атомной бомбы», отметил он, вызвало «поголовное истребление гражданских лиц и уничтожение их собственности». Поскольку «ничего подобного нельзя найти в действиях обвиняемых», заключал он, все 28 японских подсудимых должны быть оправданы и немедленно освобождены^{327}.

Тем не менее, после почти двухлетнего разбирательства, суд семерых отправил на виселицу, в том числе Доихара Кэндзи и бывших премьер-министров Хирота Коки и Тодзо Хидэки. Бывшие генералы Араки Садао, Коисо Куниаки и Минами Дзиро были приговорены к пожизненному заключению, равно как и экс-премьер Хиранума Киичиро и Хасимото Кингоро, основатель Общества цветущей вишни. SCAP решил, что Мацуока Ёсукэ был слишком болен для того, чтобы предстать перед судом (он получил последнее католическое причастие и умер в больнице Токийского университета в июне 1946 г.). Обвинения были предъявлены и Киси Нобусукэ, но он не был осужден. Наконец, по непонятным причинам, перед судом не предстал Исивара Кандзи.

Император также избежал наказания. Представители Великобритании и Советского Союза в FEC желали и его увидеть среди военных преступников, рассматривая его участие в императорских конференциях как свидетельство того, что он участвовал в сговоре по организации агрессии и допускал проявление жестокости. Против этого мнения выступили некоторые вашингтонские политики, в том числе бывший посол в Японии Джозеф Гру. Их больше впечатляла роль императора в ликвидации инцидента Двадцать шестого февраля, озабоченность, продемонстрированная им осенью 1941-го, когда он приказал Тодзо предпринять последнюю попытку спасти мир дипломатическими методами, а также его решение прекратить боевые действия в 1945-м. Более того, говорили они, если SCAP превратит институт императорской власти в конституционную монархию, то император привнесет стабильность в послевоенную эпоху, обеспечив сотрудничество между представителями гражданской бюрократии и сплотив социальную структуру японского общества. Если убрать трон, опасались другие, правительство и общество могут погрузиться в хаос, что откроет двери коммунистической угрозе. Сам МакАртур был на стороне тех, кто хотел оставить императора в качестве символа государства. Подобно Трумэну, размышлявшему об использовании атомной бомбы, МакАртур предпочел практические соображения моральным. Голубоглазый сёгун понимал, что на протяжении столетий император выступал в роли защитного зонтика для тех, кто правил от его имени. И генерал воспринял эту модель, считая, что монарх побудит свой народ к принятию директив SCAC. Отсутствие защиты сверху, считал МакАртур, поставит под угрозу успех оккупационной политики.

Демократизация

SCAP позволил императору остаться, но Америка ожидала от Японии демократизации ее политического процесса, что навсегда изменило бы позицию монарха в японской государственной системе. Довоенные комитеты по планированию предлагали масштабную перестройку японской политической системы, и в октябре 1945 г. американский госсекретарь сформулировал отдельные принципы, которым должен был следовать SCAP: конституция должна была быть пересмотрена в сторону расширения гражданских свобод; кабинет должен стать ответственным перед парламентом, а не императором; наконец, японское правительство должно «получать власть из рук электората и быть ответственным перед ним»^{328}. МакАртур целиком и полностью был согласен с этими предложениями. Действуя быстро, он предложил довоенному премьеру Коноэ Фумимаро взять на себя руководящую роль в либерализации японской конституции, а также начал давить на нового премьер-министра, Сидэхара Кидзуро, чтобы тот назначил комитет по выработке отдельных мер по переделке конституции.

Однако лишь малое количество лидеров Японии разделяли мнение SCAP о необходимости радикальных изменений. Сидэхара первоначально не спешил исполнять приказания МакАртура. Он публично заявлял, что Япония может достигнуть демократии без изменения существующей конституции. Все, что нужно, заявлял Сидэхара, это принятие нескольких новых законов, таких, например, как распространение избирательного права на женщин. Минобэ Тацукичи также настаивал на том, что демократия может процветать и в условиях конституции 1889 г. Изгнанный в 30-х гг. из парламента и университета за защиту органической теории управления, Минобэ вернулся к общественной деятельности в послевоенный период, став признанным специалистом в области конституции и членом тайного совета. В серии газетных статей, опубликованных в ноябре 1945 г., Минобэ выступил с аргументами против осуществления пересмотра конституции «в условиях чрезвычайной ситуации». Коноэ также старался держаться подальше от идеи проведения коренных реформ. В конце ноября он представил императору доклад, в котором настойчиво требовал сохранения принципа императорского суверенитета, хотя одновременно рекомендовал усилить роль парламента. Но и эта скромная рекомендация умерла в декабре, вместе с самим «благонамеренным сыном судьбы», совершившим самоубийство в день, когда его должны были арестовать как военного преступника.

МакАртур, однако, не сдавался, и, под влиянием толчков со стороны SCAP, Сидэхара назначил комитет по пересмотру конституции, в состав которого вошли ученые и бюрократы. Председателем его стал Мацумото Дзодзи, ученый-юрист, который в 30-х непродолжительное время занимал пост министра коммерции и промышленности. Работа комитета была в самом разгаре, когда 1 февраля 1946 г. газета «Майничи синбун» опубликовала то, что она называла проектом конституции, который комитет хочет представить для утверждения правительству и парламенту. Консервативная сущность этого документа была очевидной. С одной стороны, он расширял гражданские права и давал больше полномочий в руки парламенту, в том числе и право назначать кабинеты. С другой стороны, уступки требованиям SCAP были незначительными, и сделаны они были с очевидной неохотой. Права человека, как и в конституции 1889 г., не были возведены в абсолют, и могли быть ограничены законодательством. Более того, комитет Мацумото подтверждал принцип императорского суверенитета и призывал к сохранению японских вооруженных сил.

Реакция на проект Мацумото была стремительной и ошеломляюще отрицательной. Пресса высмеивала этот проект за его поверхностность и консерватизм. Так же к нему отнеслись и тысячи простых японцев по всей стране, которые писали редактору насмешливые письма. Что бы ни думали лидеры нации о необходимости пересмотра конституции, самые широкие слои населения, пережившие войну, желали большего, чем просто косметических подправок. Они выступали за такие реформы, которые бы удалили от власти милитаристов, расширили личные свободы и сделали бы невозможным повторение бедствий 30-х и первой половины 40-х гг. Разумеется, как и в 80-х гг. XIX столетия, когда Ито Хиробуми создавал первый «основной закон» японского государства, зимой 1945/46 г., во время работы комитета Минамото, многие политически озабоченные японцы занимались написанием своих собственных конституций. Многие подобные проекты, представленные публике в начале 1946 г., были весьма либеральными и призывали к ограничению прерогатив императора, распространению суверенитета на народ и обеспечению гражданских прав.

МакАртур также был разгневан проектом Мацумото. Генерал рассматривал предложенные изменения как совершенно неприемлемые, поскольку они практически не меняли политическую структуру Японии. 3 февраля МакАртур приказал генералу Кортни Уитни, начальнику правительственной секции GHQ, подготовить проект конституции, который мог бы служить «образцом» для кабинета Сидэхара. Всего за одну неделю, работая в бальном зале на шестом этаже здания страховой компании «Да-Ичи», группа сотрудников GHQ — две дюжины кадровых офицеров и бывших гражданских, в том числе несколько юристов, профессоров, журналистов, бывший конгрессмен и вкладчик с Уолл-стрит — подготовила свою собственную версию конституции. Это было невероятное, дерзкое предприятие. Никогда прежде оккупанты не переписывали основной закон вражеской страны. Тем не менее подготовительный комитет подошел к своему заданию, основываясь на принципах идеализма, доверия и, как выразился один из его членов, с духом гуманизма. Как вспоминала другая участница событий, она никогда не испытывала желания наказать японцев или попытаться научить их чему-нибудь. Она и ее коллеги считали своим долгом подготовить такой документ, который поможет создать более демократичную и эгалитарную Японию. Это было тем, чего желали и сами японцы, но они не могли получить этого от своих тогдашних руководителей.

После шести дней лихорадочной работы Уитни представил генералу МакАртуру проект совершенно новой конституции. Верховный командующий, очень довольный результатами работы, приказал Уитни раздать экземпляры так называемой Макартуровской конституции членам комитета Мацумото. Весьма символично, что это произошло 13 февраля (в Соединенных Штатах это было еще 12 февраля — день рождения Авраама Линкольна). Встреча носила напряженный характер. Японские представители «выглядели очевидно удивленными и смущенными» по поводу многих аспектов макартуровского проекта^{329}. Император продолжал занимать трон, но он более не играл непосредственной роли в политическом процессе. Его особа более не являлась «священной и неприкосновенной», как это утверждалось в конституции 1889 г. Самая первая статья макартуровского проекта лишала хризантемный трон суверенитета и превращала монарха в «символ государства и единства народа, выводящий свое существование из желания народа, с которым разделяет суверенную власть»^{330}. Впредь специфические политические обязанности императора должны ограничиваться чисто церемониальными функциями, но даже в этом случае он должен действовать «только по совету и одобрению со стороны кабинета».

Макартуровский проект также отделял синтоистскую церковь от государства, заявляя, что «ни одна религиозная организация не может получать никакие привилегии со стороны государства» и что «государство и его органы должны воздерживаться от религиозного образования или иной религиозной деятельности». Этот параграф представлял собой главный шаг на пути к лишению императора его божественности и облачению его в новые, светские одежды. Первый свой шаг к этой цели SCAP сделал 15 декабря 1945 г., издав декрет о лишении всех храмов государственной поддержки и запрещении «распространения доктрин синто в любом образовательном учреждении, существующем, полностью или частично, за счет общественных средств». Подобная практика, заявлял документ, превращала «учение и верования синто в милитаристскую и ультранационалистическую пропаганду, призванную вводить в заблуждение японский народ, которая вела к началу агрессивных воин»^{331}.

Процесс превращения трона в гражданскую и церемониальную монархию продвинулся еще на шаг в первый день 1946 г., когда император направил средствам массовой информации свой рескрипт, ставший известным как Декларация о человеческой природе. Написана она была преимущественно по причине нажима со стороны GHQ. Документ сообщал японцам, что император не должен отныне считаться акицу-миками («воплощенным богом»). Роль этого эзотерического и темного выражения была весьма важной. Оно не означало, что император является живым сыном бога в западном понимании, но оно не отрицало его мифического и божественного происхождения от Солнечной богини Аматэрасу. Но, чтобы угодить SCAP, английский термин акицу-миками был неправильно переведен как «божественный»: «Связи между мной и моим народом всегда складывались на основе взаимного доверия и привязанности. Они не зависели только от легенд и мифов. Не зиждились они на ложной концепции, что император является божественной особой, что японцы превосходят все остальные расы и что им суждено править миром»^{332}. Языковые неточности не особенно заботили SCAP, чиновники которого расценили рескрипт как императорское «отречение от божественности». Позже они подобным образом посчитали, что макартуровская конституция вбивает последний клин между троном и синто.

Кроме вопросов императорского суверенитета и его роли в послевоенной Японии, комитет Мацумото также высказал свое мнение по поводу статьи 9 — знаменитого «мирного параграфа». В своем окончательном виде статья 9 утверждала, что «японский народ навсегда отвергает войну как суверенное право нации и угрозу применения или применение оружия как средство разрешения международных конфликтов». Затем в ней говорилось, что «сухопутные, морские и военно-воздушные силы, равно как и другой военный потенциал, никогда не будут содержаться». Неизвестно, кто первый выдвинул идею мирного параграфа. Концепция, вероятно, исходила от самого МакАртура, хотя впоследствии Сидэхара заявлял, что это он предложил ее генералу во время встречи, состоявшейся в начале 1946 г. Но, независимо от происхождения идеи, ее присутствие в макартуровском проекте напугало членов комитета Мацумото, поскольку ни одно другое государство прежде никогда на уровне основного закона не отказывалась от войны как «суверенного права» нации.

Другие положения макартуровского проекта были менее шокирующими, но и они вносили значительные изменения в политическую систему Японии. Весьма последовательно документ GHQ утверждал принцип превосходства парламента. Он объявлялся «высшим органом государственной власти» и «единственным законодательным органом государства». Более того, новый «основной закон государства» сделал кабинет коллективно ответственным перед парламентом. В частности, он наделял парламент правом назначать премьер-министра и вводил положение, согласно которому и премьер, и все правительство должны уйти в отставку в случае, если парламент вынесет вотум недоверия. Далее конституция усиливала роль парламента путем запрещения любых непарламентских органов, таких, например, как Тайный совет, который прежде, вместе с кабинетом и парламентом, участвовал в формировании национальной политики.

Тридцать одна статья макартуровского проекта утверждала гражданские права японского населения. В частности, они должны были «гарантироваться» в качестве «вечных и нерушимых прав». То есть они считались абсолютными и не могли быть объектом ограничения со стороны закона, как это было предусмотрено в конституции 1889 г. и проекте Мацумото. Многие из них, такие как «право на жизнь, свободу и поиски счастья», были знакомы любому, кто изучал американскую конституционную систему. Одна статья утверждала «всеобщее избирательное право для совершеннолетних», в то время как другие обещали свободу собраний и прессы, утверждали, что ни один человек не может быть арестован «без немедленного предоставления ему права на защиту», и заявляли о том, что люди защищены в своих домах от несанкционированных обысков и конфискаций. Достаточно любопытным является то, что макартуровский проект был даже более либеральным, чем его американский прототип, поскольку он также гарантировал академическую свободу, свободное университетское образование, заботу об общественном здоровье и социальной безопасности, свободу выбора занятий, брак, основанный на взаимном согласии, право рабочих на организации и коллективные соглашения, а также право каждого на «поддержание минимального уровня здорового и культурного проживания».

Мацумото, встревоженный сутью представленного ему документа, вновь побежал за поддержкой к премьер-министру Сидэхара. Когда Уитни передал проект GHQ комитету, докладывал Мацумото, генерал недвусмысленно намекнул, что если японцы откажутся следовать принципам предложенного американцами документа, SCAP «не будет отвечать за то, что может произойти с императором». Под этим подразумевалось, что монарх предстанет перед судом как военный преступник^{333}. Обдумать это Уитни предлагал незамедлительно, пока он со своими помощниками будет прогуливаться по саду, чтобы «насладиться немного вашим атомным солнцем». Это циничное высказывание не оставляло никаких сомнений в том, кто заказывал музыку. Более того, интенсивные общественные дебаты вокруг конституционализма сильно сузили премьер-министру поле для маневра. Повернуться спиной к макартуровскому проекту значило подвергнуть риску еще более интенсивной критики со стороны общественности документ Мацумото, в котором положения, предложенные SCAP, почти отсутствовали. В то же время эти положения были весьма популярны среди японцев, особенно длинный список личных прав и свобод.

Сидэхара начал искать встречи с МакАртуром, чтобы обсудить возможности компромисса. 22 февраля 1946 г. между ними состоялась трехчасовая дискуссия. Генерал был непоколебим. Верховный командующий еще раз, тщательно выговаривая слова, сказал, что он поддерживает базовые принципы, высказанные в проекте GHQ. Также он повторил, что Британия и Советы будут настаивать на ликвидации монархии, если не произойдет либерализации конституции. Сидэхара сдался и приказал Мацумото созвать его комитет и пересмотреть свой проект в соответствии с американским образцом. 4 марта команда GHQ рассмотрела и одобрила новую версию. На следующий день Сидэхара представил ее японскому кабинету. Ее основные положения были весьма близки к макартуровскому оригиналу. Единственным существенным отличием был пункт о двух палатах парламента. Это положение было согласовано 22 февраля, во время встречи МакАртура и Сидэхара.

Дальнейшее продвижение проекта шло достаточно гладко. 6 марта 1946 г. кабинет разослал текст в средства массовой информации. Все основные политические партии высказались в поддержку новой конституции. Исключение составила коммунистическая партия, которая обвиняла императора в военных преступлениях и хотела создать Японскую народную республику. Затем документ был направлен в парламент, который утвердил его голосованием, состоявшимся 7 октября. Этому предшествовали внесения кое-каких правок, которые касались лексики, а также горячие выступления консерваторов, возмущенных перемещением суверенитета с императора на народ и считавших, что новая конституция может негативно повлиять на «национальную идею государственности» (кокутай). Наконец, 3 ноября 1946 г. — в девяносто четвертую годовщину рождения императора Мэйдзи — его внук, император Сева, провозгласил новую конституцию, которую он объявил поправками к документу 1889 г. Несмотря на новые положения об отделении церкви от государства, император, по освященной временем традиции, сообщил о своих действиях своим предкам во время специальных церемоний, проведенных в трех основных святилищах синто, и 3 мая 1947 г. конституция вступила в силу.

Децентрализация

Еще одной целью американской оккупации Японии была ликвидация тех очагов концентрации власти и богатства, которые были созданы в Японии элитами военного времени. Следовало демонтировать те структуры, через которые эти элиты осуществляли свои, предположительно, преступные деяния, и создать условия для возникновения новых учреждений, которые будут поддерживать SCAP при проведении реформ. Так, на рубеже 1945–1946 гг., сотрудники GHQ получили из здания «Даи-Ичи» приказ разрушить конгломераты дзайбацу, ускорить рост профсоюзов, осуществить программу земельной реформы в сельской местности, принять из рук центральной бюрократии контроль над образованием и переписать Гражданский кодекс.

Как и в случае многих других инициатив оккупационных властей, оригинальное решение разрушить крупнейшие японские конгломераты, или, как иногда говорили, заняться «разорением дзайбацу», пришло в голову политикам в Вашингтоне. Согласно официальной точке зрения, статистические данные свидетельствовали о том, что основные дзайбацу контролировали, вероятно, 3/4 планировщиков. Из этой информации вытекало два предположения. Одно из них состояло в том, что главы этих конгломератов вступили с милитаристами в сговор ради расширения заморских владений Японской империи, спровоцировав, таким образом, войну с Китаем и Соединенными Штатами. Огромные дзайбацу были, по словам одного известного американского антимонополиста, «архитекторами безответственного руководства Японии»^{334}. Второе предположение состояло в том, что богатство таких масштабов по определению своему противоположно развитию демократии. В конце лета 1945 г. в Японию была направлена миссия Госдепартамента для исследования крупного бизнеса. В своем отчете глава этой миссии написал, что «концентрация экономического контроля дает возможность дзайбацу продолжать придерживаться полуфеодальной практики по отношению к своим работникам, подавлять рост заработной платы и препятствовать развитию независимых политических идеологий. Таким образом, формирование среднего класса, который был полезным в противостоянии милитаристским группам в других демократических странах, было заторможено»^{335}. Эти слова вызвали горячее одобрение со стороны SCAP.

Японцы не оставили без внимания устремления американских оккупационных властей. Лидеры японского бизнеса признавали, что некоторое разукрупнение дзайбацу неизбежно, и они поспешно разработали свои собственные планы, надеясь успеть выполнить всю работу скальпелем, прежде чем американцы возьмутся за топор. Так, в начале ноября 1945 г. дзайбацу «Ясуда» выдвинула предложение экономической реформы, которое немедленно получило поддержку со стороны конгломератов «Мицуи», «Мицубиси» и «Сумитомо». Согласно плану «Ясуда», все компании, входившие в состав четырех основных дзайбацу, должны продать свои акции с публичных торгов, после чего директора компаний, вместе со всеми членами семьи дзайбацу, работающими на предприятиях, откажутся от своих должностей.

МакАртур 6 ноября 1945 г. принял предложение Ясуда, но с той оговоркой, что SCAP оставляет за собой право предпринимать дополнительные, более радикальные меры. В конце концов, не без влияния со стороны Уитни, МакАртур решил, что дзайбацу нуждаются в более масштабной чистке, чем просто уход директоров и членов семей. Соответственно, начиная с января 1947 г., около шестисот руководящих сотрудников компаний увидели свои имена в списках уволенных. Сотни других управленцев ушли сами, не дожидаясь, пока их попросят освободить занимаемые ими места. В итоге из компаний ушли около 15 тысяч бизнесменов, причем высший уровень руководства потерял почти каждого четвертого своего представителя. Однако, к растущему разочарованию некоторых чиновников GHQ, многие из этих людей вскоре всплыли в новых корпоративных организациях. Ведь им было запрещено работать только в определенных компаниях, а не работать вообще. Так, уволенный глава банка Мицуи стал председателем совета недавно созданной компании «Сони», которая сильно выиграла от использования его опыта и личных связей с другими представителями японской бизнес-элиты.

В 1947 г. SCAP активизировал свою кампанию против дзайбацу. В апреле американские оккупационные власти заставили парламент принять Антимонопольный закон, который запрещал картели и монополистические компании. В июле, как только закон вступил в силу, МакАртур потряс японский деловой мир, отдав приказ о роспуске двух гигантских корпораций — главных торговых компаний «Мицубиси» и «Мицуи». Соответственно, в конце 1947 г., МакАртур заставил парламент принять Закон о ликвидации чрезмерной концентрации экономической власти. Он предписывал разукрупнять любую компанию, которая доминировала в каком-либо секторе рынка до такой степени, что не позволяла появляться новым компаниям. Когда GHQ заявила, что новый закон может быть применен по отношению к более чем тысяче японских фирм, реакция в японских деловых кругах была весьма негативной. Даже многие из тех, кто приветствовал ликвидацию основных дзайбацу, теперь выступали против новой меры. Но МакАртур твердо стоял на своем. Вечером 18 декабря парламент лихорадочно проводил последнее заседание в том году. В каждом кабинете парламента присутствовали те, кто поддерживал SCAC. Они периодически отводили назад стрелки часов, чтобы они показывали не больше 23.59, оттягивая, таким образом, момент завершения сессии. В конце концов обе палаты неохотно утвердили уже обладавший дурной славой Закон о разукрупнении, как его сокращенно называли.

Мощным средством в деле децентрализации экономической власти МакАртур и его союзники в GHQ считали сильное профсоюзное движение. Посредством установления более справедливого баланса между трудом и управлением, считал SCAP, можно было достигнуть значительных успехов. В частности, отмена «феодальных» отношений между работниками и работодателями должна была скорректировать чрезмерный перекос в распределении доходов, который был характерным для межвоенного периода, способствовать росту промышленной демократии и не позволять в будущем пробиться росткам милитаризма. В то же время, надеялся МакАртур, улучшение условий труда и более высокие зарплаты создадут прочный фундамент для среднего класса, который будет выступать в поддержку всей программы реформ, разработанной SCAP.

Ближе к концу 1945 г. МакАртур объявил о своем желании повысить статус японских рабочих путем наделения их правами создавать организации, заключать коллективные договора и проводить забастовки. В данном случае оказалось, что он стучал в открытую дверь, поскольку многие японские бюрократы уже значительно расширили права рабочих. Их отношение к этому вопросу во многом отражало идеи, которые ранее были развиты «пастырями людей», работавших в Министерстве внутренних дел. Они, в эпоху Тайсо, выступали за более действенное фабричное законодательство и поддерживали развитие страхования здоровья для рабочих, поскольку это, как они надеялись, уменьшит количество конфликтов, которые, казалось, были неизбежными спутниками индустриализации западных стран. По мере погружения Японии в Китайскую трясину в 30-х гг. бюрократы все чаще ориентировали свои усилия по урегулированию споров между рабочими и управляющими в тех направлениях, которые способствовали мобилизации военного времени. Создание в ноябре 1940 г. Санпо знаменовало собой конец независимого рабочего движения. Новые возможности послевоенных лет приободрили защитников рабочих среди бюрократии. С ними были солидарны и другие японцы, которые считали необходимым содействовать деятельности профсоюзов, чтобы избежать полного развала экономики. 11 октября 1945 г. МакАртур публично объявил экономическую демократизацию в качестве одной из первоочередных целей SCAC. А за несколько дней до этого японский кабинет сформировал группу для разработки модели рабочего законодательства, в которую вошли бюрократы, ученые и рабочие лидеры.

Впечатленный этим, SCAP практически не вмешивался в разработку Закона о профсоюзах, который был принят парламентом в декабре 1945 г. В значительной степени этот документ отражал то, чего, как казалось японцам, хотел МакАртур. Он повторял положения Акта Вагнера, принятого в Соединенных Штатах в 1935 г. и гарантировавшего всем рабочим как частного, так и государственного сектора (за исключением пожарных, полицейских и сотрудников тюремной охраны) права на организацию, коллективные договора и забастовки. Помимо статей, заимствованных из зарубежных образцов, Закон о профсоюзах содержал пункты, которые практически слово в слово повторяли документы, составленные бюрократами Министерства внутренних дел в межвоенный период (но не прошедшие через парламент), например, такие, которые предусматривали защиту профсоюзов от исков за ущерб, причиненный в результате их законной деятельности.

Инициатива создания двух других очень важных частей рабочего законодательства, принятых в 1946 и 1947 гг., принадлежала японскому правительству. Закон о регулировании трудовых отношений также был навеян положениями Акта Вагнера. Он запрещал нечестные методы управления, такие как отказ признавать профсоюзы, увольнять и иным образом дискриминировать рабочих за профсоюзную деятельность, а также вмешиваться во внутренние дела профсоюзов. Однако, чтобы попасть под защиту законов, профсоюзы должны были получить государственную регистрацию и показать, что они являются «демократическими» организациями, целью которых было регулирование отношений трудового коллектива с руководством, а не политическая деятельность. Закон о трудовых стандартах, последний из трех так называемых основополагающих законов трудового законодательства, устанавливал минимальные размеры заработной платы, максимальную продолжительность рабочего времени (не более восьми часов в день и сорока восьми часов в неделю), оплачиваемые отпуска, затрагивал безопасность на рабочем месте, обучение и работу женщин и детей. Наконец, чтобы осуществлять действие этих законов, правительство в 1947 г. создало Министерство труда, в котором отдел женщин и юношества возглавлял Ямакава Кикуэ, активный политический деятель довоенного периода.

Окрыленные той защитой, которая окружила их работу в трудные времена, японские рабочие развернули невиданную по своим масштабам организационную деятельность. В августе 1945 г. не было ни одного заводского рабочего, который бы не состоял в профсоюзе, а к январю 1946 г. существовало уже около 1200 профсоюзов, в рядах которых насчитывалось почти 900 000 рабочих. Это более чем в два раза превосходило максимальные показатели довоенного периода. К концу 1946 г. это количество выросло до 4,8 миллиона рабочих, являвшихся членами 17 000 профсоюзов, а в середине 1948 г. эти цифры составляли 6,7 миллиона рабочих и 33 900 профсоюзов. В это время в рядах профсоюзов состояла почти половина рабочих японских предприятий. Большинство новых трудовых организаций принадлежали к так называемым профсоюзам предприятий. Это значит, что вместо горизонтальных профсоюзов, объединяющих на национальном уровне всех работников, обладающих определенной профессией, и создающих на ряде фирм свои ячейки, профсоюзные лидеры послевоенного времени предпочитали вертикальные профсоюзы, существующие в рамках одной компании и объединяющие почти всех ее работников — администраторов и рабочих, квалифицированных и нет — за исключением верхних слоев руководства. Довоенная риторика делала упор на сходстве фирмы с семьей, призывая рабочих быть преданными, а работодателей — заботливыми. Такой подход способствовал созданию в послевоенные годы вертикальных профсоюзов и возникновению мнения, общего в 1946 и 1947 гг., что безопасность рабочего зависит от принадлежности стабильной фирме, которая способствует росту его благосостояния. Параллельно с этим рабочие лидеры организовали несколько профсоюзных федераций национального масштаба. Среди них были Японская федерация профессиональных союзов, созданная на базе довоенной Сёдёмэй, и более воинственный, возглавляемый коммунистами Конгресс промышленных профсоюзов Японии. Они были призваны информировать профсоюзы предприятий о происходящих событиях и помогать им координировать свою деятельность.

Оккупационные власти в качестве одного из основных средств, способствующих развитию демократии и предотвращающих зарождение милитаризма, рассматривали земельную реформу. С точки зрения SCAP, высокая арендная плата способствовала усилению депрессии межвоенных десятилетий и превращала деревни в хорошо удобренную почву для появления ультранационализма. Когда Япония в 1945 г. капитулировала, около 50 % населения страны, составлявшего тогда 72 миллиона человек, по-прежнему проживали в деревнях. Приблизительно четверть всех крестьянских семей владели менее чем 10 % той земли, которую они обрабатывали. Опасаясь, что дальнейшее обнищание деревни может породить волнения и погубит всю программу реформ SCAP, МакАртур 9 декабря 1945 г. издал декларацию, информирующую японскую общественность и правительство о том, что необходимо сделать в этом направлении, а именно: конфисковать земли у землевладельцев и продать их по приемлемым ценам арендаторам.

Несмотря на всю кажущуюся простоту этой программы, осуществить столь фундаментальные преобразования общества SCAP мог лишь заручившись поддержкой японского правительства, а также при условии участия в ней значительной части сельского населения Японии. Многие японцы еще до войны рассматривали сельских арендаторов как существенную «социальную проблему». И в 1945 г. некоторые бюрократы начали разработку проекта земельной реформы еще до того, как МакАртур озвучил свое видение этого вопроса. Проект реформы, созданный чиновниками Министерства сельского и лесного хозяйства, был принят парламентом в декабре 1945 г. Однако SCAP выразил свое разочарование этим документом, после того как подсчеты показали, что только около трети семей японских арендаторов будут в состоянии приобрести количество земли, достаточное для того, чтобы поддержать себя. Это вызвало к жизни серию дискуссий между японскими бюрократами и чиновниками GHQ. И когда Ёсида Сигэру в 1946 г. занял пост премьер-министра, он поддержал новый вариант закона, одобренный парламентом 21 октября.

Закон о земельной реформе 1946 г. наделял правительство полномочиями приобретать всю землю, владельцы которой отсутствовали. Тем землевладельцам, которые проживали на своей земле, имели право сохранить в своих руках лишь столько земли, сколько можно было обработать силами их семей (приблизительно по 1 гектару в японских префектурах и по 4,05 гектара на Хоккайдо), плюс дополнительный участок, который они могли сдавать в аренду (около 2 гектаров). Государство выплачивало землевладельцам компенсацию в соответствии со сложной формулой, основанной на ценах на рис 1945 г. и стоимости производства урожая. Затем правительство по приемлемым ценам продавало землю ее бывшим арендаторам. Люди, приобретавшие землю, могли либо выплатить всю сумму сразу, либо выплачивать по 3,2 % от ее стоимости в течение 30 лет.

По многим показателям программа перераспределения земель была не менее кардинальной и влекла за собой не меньшие по значению последствия, чем любая другая реформа, предпринятая в годы оккупации. Не было ни одной семьи в японской деревне, которую бы не затронула эта реформа. Правительство приобрело у 2,3 миллиона землевладельцев несколько миллионов акров земли и продало ее 4,7 миллиона арендаторов. Излишне говорить, что многие землевладельцы были убеждены, что с ними поступают несправедливо. «Смерть моего отца, земельная реформа — все толкало нас к краю бедности, — вспоминал один молодой человек, переполненный жалостью к себе. — Мы должны были попрощаться с тем образом жизни, который, со времен наших далеких предков, основывался на труде многих арендаторов. Теперь мы должны были нашими собственными слабосильными руками обрабатывать землю, чтобы прокормиться»^{336}. В одном особо трагичном случае бывший землевладелец, который в 1946 г. наконец вернулся вместе со своим армейским подразделением из Китая и узнал, что он должен будет расстаться с большей частью своих земель, убил три семьи арендаторов и сжег шесть домов.

Семьи, которые испытывали недостаток земли, наоборот, получили значительную выгоду от проведения реформы. Арендаторство вдруг ушло в прошлое. К 1950 г., когда программа земельной реформы была завершена, лишь мизерное число крестьянских семей по-прежнему владело менее чем 10 % той земли, которую они обрабатывали. Около 90 % всех рисовых полей обрабатывались теми, кто ими владел. Более того, крестьяне приобретали землю по невероятно низким ценам. К последнему году осуществления программы гиперинфляция послевоенного периода снизила цены до 5 % от их первоначального уровня. Иными словами, в 1950 г. арендатор мог приобрести десять соток рисового поля за стоимость, эквивалентную стоимости тринадцати пачек сигарет, в то время как в 1939 г. такой же участок земли стоил столько же, сколько и девятилетний запас сигарет, что значительно превосходило финансовые возможности обычной арендаторской семьи.

По мере того как землевладельцы теряли свое богатство, они также утрачивали и свой статус сельской элиты. Вместо этого возникал широкий класс независимых крестьян, которые, как надеялся SCAP, достигнут процветания и будут с возрастающей силой поддерживать принципы демократии и капитализма. «Перед войной, — много лет спустя вспоминал один фермер, — вы могли работать, работать и работать, но вы никогда не скопили бы денег, вы никогда не смогли бы себе позволить хорошую пищу, у вас не было бы даже просто достаточного количества пищи. Теперь, даже работая не надрываясь, у вас остаются деньги — ну, допустим, не очень много денег остается, но достаточно для того, чтобы не испытывать нужду, — и наша повседневная жизнь представляется роскошной по сравнению с прежними временами»^{337}. Вероятно, МакАртур не сильно преувеличивал, когда заявлял, что со времен Римской империи не было более успешной земельной реформы.

Необходимость проведения реформы образования, которая была еще одним ярким примером децентрализации, занимала умы не только SCAP, но и членов японского правительства и представителей общественности. В марте 1946 г в Японию прибыла группа из двадцати семи американских специалистов в области образования. Она за три недели объездила всю Японию, в тайне подготавливая набор рекомендаций, основанных на том принципе, что «контроль над школами должен носить дисперсный, а не централизованный характер»^{338}. Осенью SCAP представил японской комиссии полный отчет, и японское правительство вскоре изъяло значительный объем школьной системы из-под юрисдикции Министерства образования и передало его на попечение избираемых народом префектурных школьных советов. Эти советы обладали полномочиями набирать учителей, выбирать учебники и составлять школьную программу. Довоенная школьная система, предусматривавшая множество направлений, была признана элитарной и поэтому недемократичной. Вместо нее была принята система американского типа, предусматривавшая одно направление. Она включала в себя шестилетнюю начальную школу, трехлетнюю младшую высшую школу и трехлетнюю высшую школу. В то же время правительство расширило систему высшего образования, создав несколько колледжей, обучение в которых длилось четыре года.

Кроме структурных изменений, чиновники также обратились к вопросам философии образования. В ответ на критику по поводу того, что нерациональные ценности испортили школьную программу межвоенного периода, правительство отменило Императорский рескрипт об образовании. Вместо него в 1947 г. был принят Основной закон об образовании. В нем говорилось, что первостепенной целью образовательной системы является «развитие чувства собственного достоинства и стремление воспитать людей, которые любят правду и мир»^{339}. К этому времени школы уже избавились от довоенных курсов по этике. Теперь перед работниками образования стояла задача по переписыванию учебников, чтобы перенести в них акцент на ценности демократии и пацифизма. Преподаватели большинства общественных начальных и средних школ быстро восприняли новую идеологию. Чувствующие свою вину за распространение милитаристских ценностей, угнетенные гибелью такого количества своих учеников, которые пошли сражаться за идеологию и лозунги, усвоенные ими в школьных классах, а также напуганные нищенскими условиями жизни послевоенного периода, большинство учителей были просто счастливы посвятить себя другим целям, обозначенным в Основном законе об образовании: «способствовать сохранению мира на земле и развитию благосостояния человечества путем построения демократического и культурного государства».

В стремлении уничтожить авторитарную концентрацию власти над обществом, SCAP призвал японские власти пересмотреть Гражданский кодекс Мэйдзи. В частности, МакАртур хотел ликвидировать «феодальную» власть мужчин — глав семей над женщинами и детьми и отменить привилегированное положение старших сыновей. Не все японцы были согласны с верховным командующим. Консерваторы, такие как ученый-юрист Накагава Дзэносукэ, превозносили старую семейную систему, называя ее «центральным стержнем восточной моральности» и «триумфом японского духа». Несмотря на это, как и в случае с другими реформами, проводимыми в годы оккупации, большое количество японцев были заинтересованы в тех же результатах изменений, что и американцы. В данном случае, женщины еще задолго до войны начали выступать против гражданского кодекса. Их несогласие с особой силой проявилось в 1945 и 1946 гг., когда пересмотр конституции и расширение избирательных прав начали предвещать новый мир равноправия полов. Соответственно, Министерство юстиции назначило комиссию по пересмотру кодекса еще до того, как требования об этом раздались со стороны SCAC. Многие японцы приложили свои силы к этому делу, чтобы минимизировать роль SCAC. «Япония двигается к отмене семейной системы по своей собственной воле. Ее отмена не была навязана нам генералом МакАртуром» — так отзывался о происходившем Окуно Кэнъичи, директор Бюро гражданских дел, позднее — член Верховного суда. Другой член комиссии соглашался с ним, заявляя, что исправление глав, касающихся наследования и внутрисемейных отношений, были необходимы для того, чтобы привести семейное законодательство в соответствие «с перенесением акцентов новой конституции наличное достоинство и равенство полов». Альфред Опплер, член SCAP, который наблюдал за процессом, подтверждал эту точку зрения. Его штаб никогда не приказывал, и даже не призывал к полному пересмотру старого уложения, писал Опплер, и комиссия «проделала более основательную работу, чем мы предполагали»^{340}.

Обратный курс

Какими бы стремительными и важными ни были усилия SCAP по реформированию Японии, время внесло коррективы в оккупационную политику. Эти коррективы были столь значительными, что многие называли их «обратным курсом». Это, однако, было бы упрощением. МакАртур никогда бы не позволил себе сделать разворот на 180 градусов, но после 1947 г. старый солдат начал модифицировать некоторые мероприятия по проведению реформ. Некоторые из них ему даже пришлось почти полностью изменить. Для перехода на обратный курс не было никаких предпосылок, ни один человек или организация не занимались его планированием. Причиной было то, что Соединенные Штаты стремились прийти в соответствие со своими новыми глобальными и стратегическими обязанностями послевоенной эпохи. Интерес к реформам упал, и на смену трем д периода 1945–1947 гг. пришли другие приоритеты — восстановление экономики, обуздание рабочего движения и реабилитация тех людей, которые потеряли работу или профессию, разоружение армии и перестройка Японии в соответствии с западными моделями общества и государства.

Многие, кто поддерживал переход на новые направления, делали это в ответ на широкое распространение коммунизма. Им казалось, что в конце 40-х вся Восточная Азия находилась в его тени. Начало «холодной войны» с Советским Союзом, возникновение советских сателлитов в Восточной Европе, растущее понимание того, что Мао Цзэдун возьмет верх в Китае, и противостояние двух Корей привели многих американских чиновников к выводу, что их внешняя политика нуждается в стабильной и демократической Японии, способной выступить в роли барьера на пути распространения коммунизма по Тихоокеанскому региону. Политическая стабильность, в свою очередь, должна была вызвать оживление экономики. Эти темы были озвучены военным министром администрации президента Гарри С. Трумэна в речи, произнесенной в Сан-Франциско 6 января 1948 г., которую впоследствии широко цитировали. «Новые процессы начались» в Азии, заявил министр. Это требует от Японии наличия «свободного правительства» и «здоровой экономики, способной самостоятельно поддерживать себя», чтобы она могла «служить средством сдерживания против угроз тоталитарной войны»^{341}. Это недвусмысленно указывало на то, что Япония превращается в союзника США на Тихом океане. Лучшим способом для SCAP помочь Японии выполнить эту миссию, добавляли другие чиновники, было поспособствовать оживлению экономики. Для этого предлагалось надеть суровый ошейник на рабочее движение, которое сделалось слишком активным, и прекратить процесс ликвидации дзайбацу, который, по словам одного критика действий SCAP, угрожал превратить Японию в нищую страну «мелких лавочников».

Вскоре начало действовать так называемое японское лобби. В центре этой группы стояли бывший посол Гру и несколько бывших чиновников Госдепартамента, которые во время войны принимали участие в разработке планов оккупации. Еще тогда они настаивали на том, что мощная японская экономика является предпосылкой долговременного мира в Тихоокеанском регионе. Более того, они были не согласны с преобладающей точкой зрения, что старые дзайбацу, такие как «Мицуи» и «Мицубиси», были милитаристскими по своему духу. На самом деле, главы подобных конгломератов были преданными патриотами, которые поддерживали свою страну во время Великой Восточноазиатской войны, и их компании производили оружие и снаряжение для армии и флота. Тем не менее, по словам японского лобби, старые дзайбацу не поддерживали военную экспансию 30-х гг., и их ликвидация не принесет пользы. Это мнение затерялось на фоне более радикальных идей, ставших основой для реформ 1945 и 1946 гг. Однако, ближе к концу десятилетия, бывшие планировщики вновь начали высказывать эти идеи на страницах журнала «Ньюсуик», который превратился в информационный орган японского лобби. На страницах журнала высказывались опасения, что Закон о разукрупнении угрожает тем, что «структура японского бизнеса будет распылена так же эффективно, как это произошло с Хиросимой во время применения знаменитой бомбы»^{342}.

Ряды японского лобби пополнили американские бизнесмены, добавив свои голоса к призывам к изменению курса. Осенью 1947 г. Японию, с целью исследования возможности инвестирования со стороны американских фирм, посетил Джеймс Ли Кауфман. Его юридические конторы представляли многие американские компании в довоенной Японии. По возвращении в Америку он написал длинный доклад, который оказал значительное влияние на официальное мнение Вашингтона. В нем он призвал крупнейшие американские корпорации воздерживаться от вкладывания средств в японскую экономику. Он заявлял, что это будет большой ошибкой, поскольку «чокнутые» из SCAP занимаются строительством «социализма» и проводят реформы, результатом которых будет экономический коллапс, «к большому удовольствию нескольких сотен русских, работающих в советском посольстве в Токио»^{343}.

По мере развития дебатов вокруг экономической политики SCAP, некоторые чиновники находили новые причины для нападок на действия МакАртура. В Конгрессе известные сенаторы и представители брали слово, чтобы выразить глубокую озабоченность по поводу того, что они расценивали как опасное коммунистическое влияние на японское рабочее движение. Другие просто напоминали, что оккупация Японии стоила американской казне очень дорого. Соединенные Штаты за первые два года оккупации потратили около 600 миллионов долларов на жалование и провиант для персонала SCAC. Косвенные расходы были еще более значительными. Еще одним аргументом было то, что восстановление японской экономики принесет облегчение американскому налогоплательщику, задавленному государственными поборами.

Веские аргументы звучали со стороны японских критиков. Вероятно, самым активным выискиванием ошибок, совершенных SCAP, занимался Ёсида Сигэру. Хотя он поддержал некоторые инициативы МакАртура во время своего первого срока на посту премьер-министра, с мая 1946 по весну следующего года, Ёсида гораздо чаще не соглашался с верховным командующим. У премьера, разумеется, не было иного выхода, как прикусить язык в то время, как SCAP проводил чистку, громил дзайбацу, лишал императора его привилегий и создавал перекос в трудовых отношениях в пользу рабочих. Однако на выборах, проведенных в январе 1949 г., либерально-демократическая партия Ёсида одержала убедительную победу. Таким образом, была создана парламентская база эпохи Ёсида, продолжавшейся до тех пор, пока Одиночка не ушел с поста премьер-министра в конце 1954 г. Когда он в конце 40-х ощутил себя более уверенно на посту премьер-министра, он громогласно начал призывать SCAP к переориентации их усилий на обеспечение стабилизации и реконструкции экономики. Вдобавок он использовал любую возможность для того, чтобы высказать и другую свою точку зрения. Ответственным бюрократам, партийным политикам и лидерам бизнеса должна быть предоставлена возможность самостоятельно разрабатывать мероприятия по превращению Японии в независимую, экономически процветающую и политически стабильную страну.

Сперва МакАртур пытался отбиваться от критики, которая сыпалась на SCAP с различных направлений. Однако в конце 40-х характер оккупационной политики начал меняться, шаг за шагом, обращаясь к новым целям. Первым пересмотру подверглась политика в области рабочего законодательства, после чего события в Японии пошли по иному пути. Осенью 1946 г., когда рабочие активно создавали профсоюзы на своих предприятиях, вздорный Конгресс промышленных профсоюзов Японии призвал к общенациональному наступлению рабочих с целью добиться «зарплаты, равной прожиточному минимуму» и гарантий постоянной работы. В ответ на это более 2,6 миллиона членов профсоюзов, в том числе школьные учителя и другие работники государственного сектора, призвали к всеобщей забастовке, которая была назначена на 1 февраля 1947 г. Подавляющее большинство этих рабочих хотели добиться лишь такой зарплаты, которая спасала бы от голода. Поэтому их основным требованием было повышение зарплаты и установление минимального ее значения. Руководство забастовкой обеспечивали сторонники коммунистов в конгрессе, и они, в отличие от рабочих, выдвигали политические требования. По мере приближения дня забастовки, выступающие в парламенте требовали от Ёсида, который был ярым антикоммунистом, уйти с поста премьер-министра. Затем они хотели заменить его кабинет левой коалицией.

Одиночка сдерживался с трудом. Резковатый премьер публично называл конгресс «бандой преступников». Он тайно вел переговоры со SCAP, в надежде получить с его стороны помощь. Он просил американцев вмешаться и запретить забастовку. Нельзя сказать, что МакАртуру не нравилась эта идея. Генерал и его советники из GHQ, когда поощряли развитие рабочего движения, хотели видеть его в качестве опоры идеалов промышленной демократии, и симпатий к политизации профсоюзного движения у них было не больше, чем у Ёсида. Вечером накануне начала забастовки МакАртур запретил демонстрацию под тем предлогом, что он не может допустить проведения столь разрушительной забастовки или с сочувствием смотреть на социальный хаос, в то время как японская экономика продолжает пребывать в опасном состоянии. Чтобы убедиться, что рабочие обратили внимание на его запрет, генерал приказал главе забастовочного комитета лично передать это сообщение по радио. «В свете непосредственного приказа Верховного командующего силами союзных держав, — объявлял лидер рабочих дрожащим от волнения голосом, — мы не имеем иного выхода как отменить забастовку. Я могу лишь напомнить поговорку: «Один шаг назад, два шага вперед». Рабочие и крестьяне, банзай! Не будем разобщать наши силы»^{344}. Период конфронтации между рабочими и SCAP начался.

Когда Ёсида в октябре 1948 г. назначил свой второй кабинет, он приступил к пересмотру трудового законодательства. МакАртур поддерживал его в этом деле. Летом того года он направил письмо японскому правительству, предлагая ему отменить право работников государственного сектора на забастовки. Министерство труда также демонстрировало желание отодвинуть на задний план некоторые принятые ранее законы и освободить место для постановлений, которые снизили бы воинственность профсоюзных деятелей и восстановили бы баланс сил между трудом и капиталом. Даже до того момента, как в его руки попало письмо МакАртура, министерство разработало постановление, в котором выражалось его мнение по поводу того, какими должны быть профсоюзы. «В соответствии с ключевыми задачами, поставленными перед Законом о профессиональных союзах, профсоюз обязан прежде всего способствовать восстановлению экономики»^{345}. Чиновники Министерства труда принадлежали к бюрократической прослойке, и в этом качестве они ощущали свою ответственность за поддержание общественного порядка и создание условий, которые позволили бы экономике полностью реализовать свой потенциал. В 1945 г., когда рабочее движение было слабым, эти цели требовали от бюрократов законодательной поддержки рабочих. В 1948 г., после того как миллионы рабочих оказались в рядах политизированных и воинственных профсоюзов, бюрократия переметнулась на сторону капитала, чтобы избежать возможности возникновения волнений социального характера.

Ёсида начал принимать меры против рабочего радикализма в 1949 г., когда он устроил пересмотр закона о регулировании трудовых отношений с целью наделить назначаемые правительством комиссии большими полномочиями при лицензировании профсоюзов. Это мероприятие должно было оградить профсоюзы от коммунистического влияния. Ёсида продолжил эту линию в 1950 г., когда он, с разрешения SCAP. инициировал «красную чистку», чтобы удалить коммунистов с руководящих государственных постов и из профсоюзного движения. В скором времени эта кампания распространилась и на частный бизнес. К осени 1950 г. работу потеряли 200 000 «левых» учителей, журналистов и заводских рабочих. По иронии судьбы, юридическим поводом к этой чистке послужила старая директива SCAP № 548, которая запрещала участвовать в «сопротивлении или противостоянии оккупационным силам».

В 1948 г. МакАртур начал отходить от политики ликвидации дзайбацу. Это было еще одним проявлением изменения курса. Прохождение Закона о разукрупнении в 1947 г. вызвало бурю критики со стороны лидеров японского бизнеса. Они предрекали обрушение экономики, если SCAP будет настаивать на ликвидации или реорганизации тысячи компаний. В то же самое время в Вашингтоне доклад Кауфмана породил страхи относительно «чокнутых» в GHQ. Джордж Ф. Кеннан из штаба политического планирования Госдепартамента также поддержал ту точку зрения, что Закон о разукрупнении приведет к экономическим неурядицам и, как следствие, почти к анархии, оставив Японию беззащитной перед коммунистической угрозой. В марте 1948 г. влиятельный Кеннан посетил МакАртура, чтобы лично передать требования Вашингтона: SCAP должен изменить свои программы и поставить перед собой новые приоритеты, которые заключались в восстановлении экономики и политической стабильности. Это должно было подготовить островную страну к присоединению к противостоянию международному коммунизму.

Такого давления не мог выдержать даже МакАртур. В апреле 1948 г. он согласился на создание совета по пересмотру Закона о разукрупнении. Этот совет должен был проверить все прежние планы по ликвидации компаний, достаточно мощных для того, чтобы не допускать новичков в свой сектор рынка. Незамедлительно совет объявил о выводе сотен компаний из-под действия закона. Ко времени первого заседания совета SCAP уже назвал 325 японских компаний, которые должны были быть раздроблены или реорганизованы. Совет быстренько сократил этот список до 19, а затем — всего до 9 названий. Проявив неожиданную покорность, SCAP объявил об успешном завершении программы по разукрупнению. В то же самое время SCAP молча наблюдал за тем, как японские апелляционные комиссии возвращают в компании тысячи бывших управляющих.

Демилитаризация была еще одним направлением политики, которое было поставлено с ног на голову, когда растущая угроза со стороны коммунистического мира заставила американцев подумать о придании Японии роли защитника Восточной Азии. В ноябре 1948 г. Вашингтон поручил SCAP создать полувоенные формирования численностью в 150 000 человек. Они должны были поддерживать регулярные полицейские силы Японии. МакАртур, повоевавший с японцами на Тихом океане, испытывал к этой схеме сильное недоверие. До 1950 г. он просто отказывался выполнять это распоряжение, пока начало Корейской войны не заставило его прибегнуть к немедленным действиям. Когда американские силы покинули Японию, отправившись воевать на полуостров, МакАртур приказал японскому правительству сформировать Национальный полицейский резерв, состоящий из 75 000 человек. Его главной задачей было поддержание спокойствия в стране. Эта «полиция», однако, была вооружена винтовками М-1, пулеметами, минометами, огнеметами, имела в своем распоряжении артиллерию, танки и американских советников, один из которых описывал резерв как «маленькую американскую армию».

Необходимо было согласовать создание военизированных подразделений со статьей 9 новой конституции, которая со всей ясностью заявляла, «японский народ навсегда отвергает войну как суверенное право нации», а также утверждала, что Япония никогда не будет содержать сухопутных, морских и воздушных сил. Сперва Ёсида был сторонником буквальной интерпретации этого положения. Он даже соглашался с тем, что оружие запрещено и для самообороны. Но создание Национального полицейского резерва сделало невозможным для премьер-министра и далее придерживаться подобного прочтения. 48 % японцев, принявших в феврале 1952 г. участие в опросе общественного мнения, заявили, что он лгал, когда говорил, что Япония не вооружается вновь. Будучи профессионалом в области семантико-лингвистических кувырканий, Ёсида в конце концов принял тезис о том, что статья 9 позволяет Японии содержать военные силы до тех пор, пока они не станут обладать «военным потенциалом». Последующие кабинеты предпочитали говорить о «наступательном потенциале». При этом они подразумевали, что Япония, как и любая другая суверенная нация, в соответствии с Хартией Объединенных Наций обладает неотъемлемым правом на самооборону и что содержание военной силы с исключительно оборонительными целями не противоречит духу конституции.

Независимость

К 1950 г. американцы, очевидно, начали уставать от оккупации, не говоря уже о японцах. Ёсида задолго до этого саркастически замечал, что GHQ должна быть готовой «быстро убраться домой», но МакАртур стал первой важной персоной, призвавшей завершить оккупацию. На конференции, проводившейся 17 марта 1947 г., он высказал предположение, что уже пришло время заключить официальный мирный договор, вместо акта о капитуляции, подписанного на борту «Миссури». Первые два года его службы в роли управляющего, пояснил он, были невероятно успешными. Япония была разоружена, институционные реформы, необходимые для обеспечения развития демократии, осуществлены, началось проведение земельной реформы и разработаны планы по распылению богатства, накопленного недобросовестными капиталистами. В своей голове генерал уже видел основание для мирного будущего, и завершение оккупации должно было пойти на пользу успешному завершению процесса.

Несмотря на раннее, и для кого-то неожиданное, выступление в поддержку мирного договора, судьба не позволила ему вести переговоры о его заключении от имени Соединенных Штатов. Задача формулирования договора, который был бы приемлемым как для Японии, так и для приблизительно полусотни других стран, желавших его подписать, легла на плечи выдающегося республиканца Джона Фостера Даллеса. Именно его 18 мая 1950 г. президент Трумэн назначил своим главным посредником. К этому времени МакАртур начал терять расположение президента. Когда в июне 1950 г. начались боевые действия в Корее, Трумэн назначил его командующим американскими силами на полуострове. Но когда в следующем году МакАртур публично выразил несогласие с президентом относительно военной политики, мелочный Трумэн убрал МакАртура как с поста военного командующего в Корее, так и с должности, занимаемой им в SCAC. Увидеть замену страшного Голубоглазого Сёгуна гражданским лицом, говорили многие японцы, было самым значительным уроком демократии, какой они могли себе вообразить.

Даллес начал с консультаций с военными союзниками американцев. Некоторые предпочитали, чтобы договор был мягким. Жесткость Парижской мирной конференции, рассуждали они, в конце концов привела к тому, что к власти пришел Адольф Гитлер со своей нацистской партией. Подобное поведение по отношению к Японии вызовет риск возникновения обиды, которая плохо повлияет на последующие поколения. Другие, однако, выступали за жесткий договор. Народы Юго-Восточной Азии, которые сильнее всего пострадали от японской агрессии, желали получить с Японии крупные репарации. В то же время Великобритания, испытывающая беспокойство за свои азиатские рынки, настаивала на ограничении экспортного потенциала Японии. Эти споры, равно как и усиление «холодной войны» с Советским Союзом, и взрыв «горячей войны» на Корейском полуострове, оказывали серьезное влияние на мысли Даллеса относительно роли Японии в будущем мире. Договор, заключил он с благословения Трумэна, должен создать условия для продолжающегося экономического возрождения Японии и установления в ней режима политической стабильности. Это должно обеспечить присоединение Японии к Западному альянсу, обезопасить военные прерогативы Соединенных Штатов, которые позволят Америке продвигать свое влияние в Тихоокеанском регионе, сделать Японию способной перевооружиться, чтобы содействовать укреплению обороноспособности региона.

Самые трудные переговоры были у Даллеса с резким и жестким премьер-министром Японии. За все время оккупации ни одна другая цель так не заботила Ёсида, как восстановление полной независимости его страны. Дипломатия была его профессией, и он выказывал свое желание вернуть Японию в сообщество наций, одновременно с премьерским, занимая еще и пост министра иностранных дел в первых трех своих кабинетах. Ёсида оставался стойким, неподатливым и хорошо представляющим себе тот договор, который он хотел бы подписать. Он никогда не поставил свою подпись под документом, карательным по отношению к Японии. Он упорно сражался за такой договор, который не будет ограничивать Японию ни в экономическом, ни в политическом аспектах. В данном контексте он предпочитал установить ровные отношения с Соединенными Штатами, которые, как он считал, создадут новый вариант счастливой домилитаристской эпохи, когда соглашения, подписанные на Вашингтонской конференции, защищали японские интересы.

Несмотря на свою непоколебимую позицию, Одиночка был вынужден обратить хоть какое-то внимание на мнение других. Его оппоненты на левом крыле политического спектра Японии создали свой вариант набора «мирных принципов»: Япония должна оставаться нейтральной, не примыкать ни к одному из лагерей, участвующих в «холодной войне», перевооружение Японии является недопустимым, а подразделения американской армии должны немедленно покинуть территорию страны. Ёсида, однако, не собирался оставлять свою страну нейтральной. «Бред лунатика» — так отозвался он об этой инициативе. Подобная дипломатическая позиция сделает сохранение мира в будущем настолько же невозможным, насколько невозможно «вытащить цветок из зеркала»^{346}. Тем не менее мирные принципы, предложенные левыми, получили широкую поддержку со стороны японского электората, и Ёсида пришлось обратить на них внимание только из-за риска потерять само место, которое обеспечивало ему роль мирного переговорщика.

Ёсида, попавший под перекрестный огонь политиков внутри страны, маневрировал, как только мог. Он продолжал настаивать на том, что будущая безопасность Японии требует оборонительного союза с Соединенными Штатами 27- Япония и что у его страны нет иного выхода, как позволить американским войскам находиться на ее территории. Но он твердо выступал против широкомасштабного перевооружения. Когда Даллес выдвинул это требование во время личной встречи, состоявшейся в январе 1951 г., предлагая создать сухопутные силы количеством в 300 000 человек, Ёсида выложил на стол свои козыри: его страна не сможет себе этого позволить, общественность этого не потерпит, конституция запрещает это, соседи Японии будут в ужасе. В некотором смысле за этими аргументами скрывалась другая причина. Хотя он и был ярым антикоммунистом, он никогда не понимал американскую паранойю по поводу угрозы международного коммунизма. Не разделял он и позиции Даллеса, считавшего, что Япония находится под постоянной угрозой коммунистической атаки. А в общем, если говорить всю правду до конца, Ёсида не доверял старым генералам, которые командовали новым Национальным полицейским резервом.

Предложения возникали и отвергались на протяжении весны и лета 1951 г., пока наконец представители Японии, Соединенных Штатов и еще почти 50 стран не собрались в Сан-Франциско для проведения формальной конференции. 8 сентября 1951 г. Япония и 48 ее бывших противников поставили свои подписи под Мирным договором Сан-Франциско (Советский Союз, Польша и Чехословакия покинули конференцию, Китай не был на нее приглашен из-за разногласий по поводу того, какое правительство следует считать легитимным — то, которое находится в Пекине, или то, которое находится в Тайбее). Ёсида добился многого из того, чего он хотел. Большинство наблюдателей соглашались с тем, что условия договора были до разумных пределов мягкими и не отличались духом мстительности. Соглашение прекращало продолжавшееся до сих пор состояние войны, предусматривало вывод оккупационных войск в течение 90 дней после вступления данного соглашения в силу, восстанавливало суверенитет Японии и сохраняло право этой страны на самооборону. В конечном итоге документ не ограничивал японскую экономику и торговлю. Наоборот, подписанты признавали необходимость содействования экономическому возрождению и даже предложили поддержать ее будущее вступление в Организацию Объединенных Наций.

Всего несколько часов спустя подписания договора представители Японии в Сан-Франциско поставили свои подписи и под Японско-американским договором о безопасности. Будучи очевидным порождением «холодной войны», этот документ позволял Соединенным Штатам размещать свои войска на территории Японии. Хотя опросы общественного мнения позднее показали, что большинство японцев поддержали мирный договор, многие считали, что Ёсида пошел на слишком большие уступки, согласившись на соглашение о безопасности. Этот документ, опасались его оппоненты, подчинит нужды обороны Японии политике Соединенных Штатов и, фактически, подвергнет риску будущее страны. Особенно не нравились им положения, согласно которым американские силы, размещенные в Японии, должны были действовать в соответствии с широким мандатом по поддержанию мира во всей Восточной Азии, и что Соединенные Штаты могли свободно направлять эти силы куда угодно и когда угодно, без получения разрешения, и даже без консультаций с японским правительством. Опасность, связанная с этим, казалась очевидной. Если Соединенные Штаты будут предпринимать военные действия с баз, расположенных на территории Японии, то это легко может втянуть Японию в конфликт, который является продуктом внешнеполитических махинаций Америки и не отвечает интересам самой Японии. Другие критиковали Ёсида за то, что он согласился с двумя другими пунктами, которые, как они считали, унижали Японию, ограничивая ее права как суверенной нации. Один из них предоставлял американским солдатам право подавлять внутренние мятежи и волнения, если с просьбой об этом к ним обратятся японские власти. Другой запрещал Японии предоставлять свою территорию для размещения военных баз любой третьей стране или гарантировать ей другие привилегии в военной сфере без получения согласия на это со стороны Соединенных Штатов. Ёсида, утверждали его недоброжелатели, вверг Японию в «подчиненную независимость».

Колкие замечания приводили Ёсида в ярость. Но этот ветеран бесконечных политических баталий обошел своих оппонентов с флангов и осенью 1951 г. успешно провел через парламент как мирный договор, так и договор о безопасности. Заполучив отныне Японию в свой лагерь в «холодной войне», сенат Соединенных Штатов ратифицировал договоры о мире и о безопасности в марте 1952 г. Оба соглашения вступили в действие 28 апреля 1952 г. Ёсида считал создание системы Сан-Франциско величайшим триумфом в своей карьере. Япония возвращала свой суверенитет, долгая оккупация ее территории войсками другой державы подходила к концу, страна присоединилась к казавшемуся непобедимым англо-американскому блоку, и, кроме того, японский народ получил гарантии экономической поддержки со стороны крупнейших промышленных держав мира. Ёсида воплотил в жизнь свое видение послевоенного будущего Японии.

Момент наиболее впечатляющей личной победы Ёсида явился также началом заката его политической карьеры. Японская общественность продолжала двояко относиться к системе Сан-Франциско. Направление общественного мнения определяли такие лозунги, как «Подчиненная независимость. Опрос, проведенный газетой Асахи Синбун в конце 1952 г., показал, что только 18 % всех японцев считали, что их страна является действительно независимой. К этому времени уровень поддержки Ёсида в обществе опустился всего до 20 % против 58 %, наблюдавшихся в прошлом году. С размыванием базы его общественной поддержки, Ёсида стал более едким, чем когда-либо прежде. Его сарказм отталкивал от него многих, кто мог бы его поддержать. Когда ректор Токийского университета подверг критике некоторые аспекты предложенного мирного договора, Ёсида обозвал его «проституткой от науки» и затем проигнорировал совет урегулировать ситуацию, отказавшись извиниться или даже просто истолковать свою выходку как «непреднамеренное замечание»^{347}.

Во время парламентских дебатов, проходивших в феврале 1953 г., Ёсида внезапно набросился с бранью на своего собеседника-социалиста, назвав его тупым идиотом (бака яре). Это выражение, относительно мягкое в переводе, но крайне унизительное в реальном звучании, вызвало немедленное падение популярности премьера. Ёсида удалось победить на следующих выборах, но затем он нанес еще один удар по своей репутации, вмешавшись в скандал с обвинением во взяточничестве, связанным с продажей политической поддержки во время предвыборной кампании. Он хотел предотвратить арест своего протеже, будущего премьер-министра Сато Эисаку. В конце 1954 г., все еще не будучи до конца уверенным в масштабах экономического возрождения Японии, Ёсида отправился в Соединенные Штаты, чтобы лично попросить осуществления плана Маршалла для Азии. Вашингтон остался абсолютно безучастным к этой просьбе. После этого от Ёсида отвернулись даже японские консерваторы. 10 декабря 1954 г. пожилой Ёсида Сигэру ушел в отставку с поста премьер-министра Японии и занял место в истории ее оккупации рядом со своим старым противником, отставным генералом Дугласом МакАртуром.

В 1945 г. эти две выдающиеся личности стояли на одних позициях. Они оба стремились обеспечить независимое, некоммунистическое, стабильное будущее Японии. Однако, оглядываясь назад, Ёсида и МакАртур видели свои собственные варианты японской истории, которые кардинальным образом противоречили друг другу. В свою очередь, эти противоположные мнения относительно значения прошлого Японии, переросли в различные мнения относительно осуществления послевоенных перемен. Для Ёсида блестящие достижения эпох Мэйдзи и Тайсо — конституционализм, индустриализация, повышение статуса на международной арене — составляли славное прошлое, которым можно гордиться. Япония, с его точки зрения, должна была выйти из «исторической запинки», заблуждения 30-х гг., и вернуться на путь прогресса. Его планы были простыми: сохранить конституционные институты под императорским зонтиком, гарантировать бюрократии и консервативным политикам неизменную лидирующую роль в политическом процессе, восстановить капиталистическую экономику, развитию которой будут способствовать могущественные конгломераты, отказаться от радикализма и вновь сделать Японию партнером западных держав.

МакАртур имел менее восторженное представление о наследии эры Мэйдзи. Для него та эпоха была колыбелью будущей японской агрессии, периодом, когда на культурном и психологическом состоянии нации появились гнойные нарывы, прорвавшиеся в 30-х гг. XX столетия тоталитаризмом и милитаризмом. По мнению МакАртура, Япония не просто сбилась с пути истинного. Ее проблемы были болезнью, вызванной ее феодальным прошлым, и чтобы излечить эту болезнь, SCAP ледовая о начать глубокие структурные реформы. Вместо того чтобы восстанавливать прошлое, Япония должна двигаться вперед, в демилитаризованное, демократическое будущее, важное место в котором будет отведено новым социальным силам.

Макартуровское видение реформ доминировало с 1945 по 1947 г., когда SCAP занимался демобилизацией японской армии, демифологизацией императора, переписыванием конституции, разрушением крупнейших деловых конгломератов, развитием профсоюзов, конфискацией и перераспределением земель, реформированием образовательной системы и пересмотром гражданского кодекса. Чтобы достичь всего этого, генерал должен был обладать большим запасом доверия. Кроме того, как позднее писал он сам, «я должен был быть экономистом, политологом, инженером, предпринимателем, учителем и даже теологом»^{348}. Но ни одна из реформ, предпринятых SCAP, не могла осуществиться без участия других людей, оказывавших помощь МакАртуру. Эксперты по планированию в Вашингтоне военного времени, сотрудники оккупационной администрации, такие как генерал Кортни Уитни и лейтенант Этель Уид, японские бюрократы, которые стремились выправить перекосы в отношениях между трудом и капиталом и разрешить старые проблемы, такие как бедность деревни, а также новые избиратели, выигравшие от проведения реформ — все они вносили свой вклад, без которого МакАртур никогда бы не добился успеха.

Однако к зиме 1947/48 г. обрело форму новое сочетание сил. В его центре находился Ёсида Сигэру. Во время своего первого срока на посту премьер-министра, Ёсида принимал многие проводимые реформы, хотя делал он это с неохотой. Его недовольство не имело смысла до тех пор, пока к нему не присоединились старые бюрократы и традиционные партийные консерваторы, которые боялись, что SCAP зашел слишком далеко. К своему удивлению, они нашли новых союзников в самых неожиданных местах: в лице японского лобби и даже в Белом доме и в залах американского Конгресса. Действуя вместе, эти весьма непохожие друг на друга группы начали проталкивать оккупационную политику в новом направлении, перенеся основной акцент на восстановление и реконструкцию. Ёсида любил это называть «исправлением перегибов». Важным было также изменение отношений между самими японцами. Опустошенные страданиями военных лет, они с удивительной легкостью принимали реформы 1946 и 1947 гг. Ранние меры, предложенные МакАртуром, подыгрывали этим чувствам, и именно этим обстоятельствам, в значительной степени, они были обязаны своим успехом. К концу десятилетия, однако, усталость от войны сменилась усталостью от оккупации, и японский электорат, голосование за голосованием, начал возвращать в парламент тех, кто поддерживал новые направления.

Первое послевоенное десятилетие было наполнено ощущением великого исторического момента: могучие соперники, меняющиеся союзы, рывки и повороты политики, несовместимость личностей. Оккупационная политика развивалась по путям, которые зачастую были мучительными и тяжелыми даже для тех, кто прошел через них, однако семь лет, с 1945 по 1952 г., навсегда изменили ход японской истории. Точнее говоря, многие реформы, как в своем первоначальном, так и в «исправленном» вариантах, ускорили развитие тех процессов, которые зародились еще в довоенную эпоху. Положения о партийном правительстве и ответственном кабинете, союз Японии с индустриальным Западом, расширение избирательных прав женщин — все эти идеи и раньше ставились на повестку дня. Урок был очевиден: те реформы, которые имели сторонников в довоенное время или которые нашли новых приверженцев, были осуществлены очень быстро и имели шанс на продолжительное существование в послевоенные десятилетия.

Трудно себе вообразить, что нечто менее значительное, чем травма, нанесенная поражением в войне, и дисциплинирующее влияние иностранной оккупации, могло породить конституцию, которая передавала суверенитет от императора к народу и гарантировала народу права, программу земельной реформы, которая затрагивала практически каждую семью, проживавшую в сельских районах страны, ограничение военной силы потребностями самообороны и рабочее движение, которое набрало невиданные ранее размах и энергию. В контексте всей истории Японии годы оккупации стоят рядом с периодом национального объединения в XVII столетии и реставрацией Мэйдзи XIX столетия. Это был один из величайших поворотных пунктов в истории страны. За этот короткий промежуток времени японский народ пережил изменения, такие же глубокие и быстрые, какие можно найти в любую революционную эпоху новой истории.

Во второй половине дня 10 октября 1964 г. около 75 000 зрителей поднялись со своих мест на токийском Национальном стадионе Касумигаока, чтобы услышать, как император объявляет открытие восемнадцатых Олимпийских игр современности. Частью праздничных мероприятий, проводимых в этот день, было изображение в осеннем небе 5 олимпийских колец реактивными самолетами сил Самообороны. В воздух поднялись 5000 разноцветных надувных шаров. Дети из местной начальной школы сопровождали на стадионе мэра Рима, города, принимавшего предыдущую Олимпиаду. В параде приняли участие 7000 спортсменов, представлявших почти 90 стран. Толпа взревела от восторга, когда кубинская делегация, проходя мимо императорской трибуны, замахала маленькими флажками Восходящего солнца. Аплодисментами была встречена японская национальная команда. Зато почти благоговейная тишина повисла над стадионом, когда Сакаи Ёсинори, 19-летний студент, родившийся в предместьях Хиросимы в утро первой в мире ядерной бомбардировки, появился на беговой дорожке с олимпийским факелом в руках.

Японский организационный комитет тщательно и осторожно готовил Олимпийские игры, которые должны были послужить символом возрождения страны и возвращения ее на мировую арену. Председателем комитета был Ясукава Дайгоро, бизнесмен, посвятивший себя возможностям мирного использования атомной энергии в Японии. Будучи одним из тех, кто примирился с прошлым, Ясукава объявил, — что он должен организовать такую Олимпиаду, которая явилась бы «не только демонстрацией спортивных достижений атлетами мира, но которая также ярко высветит продолжительные усилия японского народа как достойного члена всемирной семьи наций»^{349}.

Токио должен был принять Олимпийские игры 1940 г., но они были отменены, как только в Европе начались сражения. В глазах всего остального мира император в то время воплощал неутолимую японскую жажду империи, ее воинственные устремления и ее закрытую, элитарную политическую систему. В 1964 г. сам внешний вид императора и его роль в качестве патрона Олимпийских игр выставляли его в совершенно ином свете. Теперь на международной арене он представал как уважаемый лидер полностью реабилитированной и мирной Японии. Рядом с монархом на церемонии открытия сидел премьер-министр Икэда Хаято, как молчаливое напоминание всем, что Япония теперь является демократичной и мирной и что император, говоря словами новой конституции, символически представлял избранное народом гражданское правительство страны.

Комитет по планированию проведения Игр 1964 г. должен был, в соответствии с желаниями многих японцев, как жителям самой страны, так и иностранцам, продемонстрировать плоды замечательного экономического возрождения Японии. Приблизительно 80 % из тех 970 миллиардов йен, которые были в целом потрачены правительством на подготовку к Олимпиаде, были направлены на осуществление проектов общественных работ. Неукротимый дух Японии, продемонстрированный юным факелоносцем, пробился сквозь пепелище разрухи. Посетителей страны поражали видимые свидетельства растущего благосостояния народа. Под Токио появились новые линии метро, современная скоростная трасса связала столицу с Нагоей. 1 октября с главного токийского вокзала в путь отправился первый бело-голубой «поезд-пуля», который за неслыханно короткое время — 3 часа 10 минут — доставил пассажиров в Осаку, расположенную за триста миль от столицы. Рефреном дня стала фраза «Процветание мирного времени». Частный капитал украсил Токио изящными отелями и гигантскими жилыми комплексами, которые отражали растущее ощущение оптимизма, благополучия и значительных достижений.

Во время Олимпиады также проявилась обновленная гордость за японские традиции. Когда память о войне заслонили образы мира и процветания, японцы перестали бояться упреков, если они открыто демонстрировали уважение к своему культурному прошлому. Японские атлеты достойно выступали в соревнованиях по дзюдо. Этот вид спорта только в Токио был включен в олимпийскую программу. Японцы вызывали восторг у зрителей, демонстрируя свое мастерство в кэндо. Новые здания, построенные к Олимпиаде, также помогали, по словам Ясукава, развивать игры «в соответствии с определенно японским образом». Здание из стали и железобетона Ниппон Будокан, в котором проводились соревнования по дзюдо и демонстрации боевых искусств, было так спланировано архитекторами, что оно напоминало Юмэдоно, деревянный Зал Мечтаний, который являлся частью храма Хорюдзи, одного из древнейших культовых центров Японии, расположенного близ первой императорской столицы Нара. Подобно Юмэдоно, зал для занятий боевыми искусствами представлял собой восьмиугольное сооружение, покрытое высокой крышей, которая была увенчана шаром. Для олимпийских болельщиков, посещавших Ниппон Будокан, его расположение в непосредственной близости от рвов и валов императорского дворца подчеркивало связь прошлого с настоящим, традиции с современностью.

Большинство японцев оценили проведение Олимпиады как время национального единения, как яркий момент, когда вся нация подходит к утверждению ее политического, экономического и духовного возрождения после ужасов войны и поражения. Один из ведущих литераторов в колонке, отведенной ему в ежедневной газете, признавал: «Присутствуя на церемонии открытия, я был ошеломлен мыслью, что Япония, наконец, вновь обрела свою национальную способность к театральной постановке, когда она смогла продемонстрировать столь завораживающее действо»^{350}. В том же духе высказывалась романистка Ариёси Савако, приобретшая популярность своим тонким отношением к социальным темам современности, которая стала свидетельницей победы в олимпийском турнире японской женской волейбольной команды. Она высказала то, что ощущали многие представители ее поколения по отношению к послевоенной эпохе: «Я могла видеть почти материальное воплощение чувства долга, витающее над головами плачущих девушек. Они столько лет старались только ради этого момента. Спасибо вам».

Не все японцы, однако, желали присоединиться к празднику. Один известный архитектурный критик с неодобрением отнесся к символизму Ниппон Будокан. Он назвал это строгое геометрическое сооружение с острыми углами «антисовременной экзотикой», «фашистским зданием», которое вызывает в памяти «архитектуру Берлинской Олимпиады времен господства нацистов»^{351}. Подобным образом, когда угасли теплые отсветы Олимпиады, и на смену 60-м пришли 70-е и 80-е, некоторые японцы начали по-новому оценивать последний этап эпохи Сева. Сделав это, некоторые критики начали с пренебрежением относиться к тому особому типу демократии, который возник в послевоенные десятилетия. Другие указывали, что промышленное возрождение Японии, каким бы великим оно ни было, не принесло равных успехов всем жителям страны. А некоторые вообще начали сомневаться в том, что современное общество и культура представляют собой шаг вперед по сравнению с прошлым.

Правление ЛДП

Когда в 1953 и 1954 гг. популярность Ёсида Сигэру упала до необычайно низкого уровня, социалистические партии Японии начали искать возможности для завоевания на грядущих выборах большинства мест в парламенте. Чтобы укрепить свои позиции, две ведущие левые партии создали в октябре 1955 г. Нихон Сакайто, которая стала больше известной под аббревиатурой ЯСП, Японская социалистическая партия. В ответ на это Либеральная партия Ёсида объединилась в следующем месяце с другой консервативной партией, Японской демократической, положив начало, таким образом, существованию Дзию Минсуто, или ЛДП (Либерально-демократическая партия). Японские Либеральная и Демократическая партии были преемницами довоенных Сэйюкай и Минсэйто. Так же, как и эти организации в период Тайсо, ЛДП превратилась в доминирующую политическую партию. Сформированная во время премьерства Хатояма Ичиро, ЛДП выиграла выборы, и на протяжении следующих 4 десятилетий, до осени 1993 г., она сохраняла власть в своих руках. За это время 15 лидеров ЛДП последовательно занимали пост премьер-министра.

ЛДП с организационной точки зрения представляла собой партию, состоявшую из различных фракций. На протяжении всего ее политического расцвета, с полдюжины основных объединений боролись друг с другом за влияние. Каждая фракция являлась отдельной ячейкой, которая обладала своими собственными средствами на проведение избирательной кампании, способствовала развитию карьеры своих членов, вела переговоры с другими фракциями по поводу контроля над основными партийными и правительственными должностями. Они по очереди выдвигали из своих рядов кандидатов на пост премьер-министра. Благодаря своему коалиционному характеру ЛДП поддерживала самые различные направление политики, хотя в целом ее политика производила впечатл ние консервативного прагматизма. То есть партия демонстри ровала приверженность парламентской демократии, системе свободного предпринимательства, принципу священной неприкосновенности частной собственности и таким гражданским ценностям, как любовь к своей стране, уважение к семье, закону и порядку. В то же самое время каждая фракция проводила свою собственную политику, которая переводила эти ценности на нужды своей группы выборщиков. Фермерам обещали гарантированные цены на урожай, пожилым людям и тем, кто имел свои розничные лавки, — расширение социальных программ, способствующих повышению благосостояния, фабричным рабочим — улучшение условий труда и минимальную заработную плату, работникам образования — академическую свободу.

Способность фракций ЛДП достучаться до сердец самых различных избирателей была одной из причин ее долгого контроля над парламентом и кабинетом. Еще одной причиной была ее способность улавливать новые тенденции, как это было в случае с призывом к решительному экономическому росту в 60-х, а затем в 70-х — с принятием законодательства против загрязнения окружающей среды и направлением значительных средств из бюджета на развитие парков, библиотек и другими мерами по улучшению жизни горожан. Важным фактором было и сотрудничество с бюрократией, поскольку чиновники несли формальную ответственность за осуществление законов, принятых депутатами ЛДП. Ёсида, который и сам до войны был сотрудником Министерства иностранных дел, установил тесные связи с бюрократией, убедив высокопоставленных чиновников продолжать карьеру в рядах ЛДП. Эти взаимоотношения приобрели столь тесный характер, что три отставных чиновника стали главами основных фракций ЛДП и последовательно занимали пост премьер-министра с 1957 по 1972 г.: Киси Нобусукэ, Икэда Хаято и Сато Эйсаку (младший брат Киси, который в юности принял фамилию одного из родственников).

Несмотря на доминирование на политической арене, ЛДП иногда оказывалась в весьма тяжелых ситуациях. Киси Нобусукэ, который, для начала, был очень надменным человеком, став в 1957 г. премьер-министром, притащил за собой пыльный исторический багаж. Многие избиратели неодобрительно относились к его службе в качестве чиновника Маньчжоу-Го, а также к его карьере во время войны — сначала на посту министра коммерции и промышленности, затем — на посту заместителя министра военных имуществ. Оппозиционные политики любили называть его «военный преступник Киси», напоминая о том, что SCAP выдвигал против него обвинения. В мае 1960 г. оппозиция, находившаяся в меньшинстве в парламенте, контролируемом ЛДП, устроила обструкцию и сидячую забастовку, чтобы затормозить утверждение слегка измененного американо-японского Договора о безопасности. В ответ на это Киси принял необычайно жесткие действия, чтобы провести через парламент текст договора. Он вызвал полицию в здание парламента, чтобы та вытащила его оппонентов из кабинетов, а затем неожиданно провел голосование, на котором, в итоге, присутствовали только депутаты от ЛДП. Возмутившись продемонстрированным премьер-министром неуважением по отношению к демократическим процедурам, трудящиеся объявили забастовку. По всей Японии сотни и тысячи студентов вышли на улицы в знак протеста. Своего пика кризис достиг 10 июня 1960 г., когда пресс-секретарь Дуайта Д. Эйзенхауэра, который находился в то время в Японии, занимаясь подготовкой грядущего президентского визита, был вынужден карабкаться на борт вертолета, чтобы спастись от демонстрантов, окруживших его лимузин и угрожавших его опрокинуть. Когда пять дней спустя в Токио одна молодая женщина была задавлена насмерть во время жестокой стычки между студентами и полицией, вал критики усилился, заставив Киси уйти в отставку всего через несколько дней после того, как парламент одобрил исправленный вариант договора.

Денежная политика также превратилась в особенно чувствительную тему на выборах 60-х и 70-х гг. Члены парламента с большим аппетитом поглощали финансовые средства. Избирательные кампании стоили недешево, поскольку кандидаты зачастую использовали материальные стимулы — поездки в токийские офисы парламентариев, дорогие подарки и даже «презенты» наличностью — для привлечения влиятельных сторонников, которые могли помочь выиграть выборы. Добившись депутатского места, парламентарии нуждались в крупных суммах, чтобы выполнить обещания, данные избирателям своего округа. В частности, политики ЛДП славились своими близкими связями с избирателями. Они вносили свою лепту в местные благотворительные учреждения, выделяли средства на создание новых предприятий и реконструкцию старых, а также посылали подарки к свадьбам, похоронам и праздникам. Чтобы удовлетворить свои потребности в деньгах, политики обращались к крупным корпорациям и богатым людям, которые выказывали желание сделать вклад в бюджет избирательной кампании, платили чрезмерные гонорары за короткие речи и выделяли сотни и тысячи йен на организацию обедов и партийных вечеринок. Взамен, что всем было понятно, парламентарий должен был с симпатией относиться к законопроектам, благоприятным для его благодетелей.

В конце 60-х — начале 70-х репортеры ведущих газет и журналов полностью раскопали иногда незаконные, иногда легальные, но неэтичные способы добывания денег. Результаты этих журналистских расследований опозорили ЛДП в глазах многих. По мере роста общественного негодования по поводу фактов политической коррупции, пребывание Танака Какуэй на посту премьер-министра казалось подтверждением самых худших опасений относительно зловещей, всеобъемлющей природы политического финансирования. Закаленный, «сделавший себя сам» человек, с лица которого, казалось, не сходила самодовольная улыбка, Танака руководил строительной компанией, которая смогла в военные годы получить правительственные контракты. В 1947 г. он, все еще будучи молодым человеком, в первый раз победил на парламентских выборах. Когда в 50-х была создана ЛДП, он присоединился к ней. В кабинетах Икэда и Сато он занимал пост министра финансов. За свою политическую карьеру Танака приобрел репутацию архимастера подковерных манипуляций с денежными средствами. Еще во время его первого срока в Палате Представителей в его адрес звучали обвинения в том, что он брал взятки у владельцев главных угольных копей. Однако, благодаря щедрости, тщательно проявляемой им в его избирательном округе в родной для него префектуре Ниигата, ему удавалось побеждать на одних парламентских выборах за другими.

Как только летом 1972 г. Танака стал премьер-министром, заявления о сомнительных вкладах со стороны его сторонников в недвижимость и строительный бизнес втянули его администрацию в стремительный вихрь споров и дискуссий. Практически ежедневно в ведущих газетах и журналах появлялись материалы с публичными разоблачениями. В один момент открылось, что Танака назначил дважды разведенную бывшую хозяйку ночного клуба ответственной за финансовые средства его фракции. При этом миллиарды йен были использованы на то, чтобы смазывать политическую машину ЛДП. Подобные махинации ошеломляли общественность и, в конце концов, в декабре 1974 г. Танака был вынужден уйти с поста премьера. Менее чем через 2 года после этого японская полиция арестовала его. Это произошло после того, как расследование деятельности самолетостроительной корпорации Локхид, предпринятое американским Сенатом, показало, что он получил 500 миллионов йен в качестве взяток, находясь на посту премьер-министра. За это он «побудил» государственную авиакомпанию «Ол Ниппон Эйрвэйз» приобрести самолеты компании Локхид. После 7 лет изучения дела, районный токийский суд признал Танака виновным, но продолжительные апелляции и удар, чуть не ставший для него фатальным, спас его от ужасов тюремной камеры.

Гегемонию ЛДП оспаривали несколько партий. На левом фланге Японская коммунистическая партия, представители которой в 80-х обычно занимали 20–30 мест из 512 в Палате Представителей, выступала за мирный переход к социализму и противостояла американо-японскому Договору о безопасности. Японская социалистическая партия (ЯСП) имела более широкое представительство. За ее спиной стояли рабочие организации, и иногда она проводила в парламент более 100 кандидатов. Она выдвигала экономические программы социалистического содержания, а в мае и июне 1960 г. она возглавила атаку на Киси. Центр занимала Комэйто, или Партия чистого правительства. На политической арене она появилась в 1964 г. и вскоре завоевала значительную поддержку со стороны общества. Она призывала к ликвидации политической коррупции, выступала за выделение более значительных средств на социальные программы и за мирное сосуществование между нациями.

Ряд выдающихся японских женщин-политиков также выступали против политики ЛДП и способов ее осуществления. В парламенте они были либо независимыми депутатами, либо входили в одну из оппозиционных партий. Камичика Ичико, феминистка и журналистка довоенной эпохи, в свое время провела 2 года в тюрьме за удар ножом, нанесенный своему любовнику Осуги Сакаэ, после того как он бросил ее ради Ито Ноэ. После войны она примкнула к ЯСП. С 1953 по 1969 г. она была депутатом Палаты Представителей, где стала главным защитником равенства полов, а также участвовала в кампании против легализации проституции (запрещенной окончательно Законом о предотвращении проституции, принятым в 1956 г.). Независимым депутатом был почтенный Ичикава Фусаэ. Впервые он победил на выборах в верхнюю палату парламента в 1953 г., и на протяжении последующих 25 лет Ичикава боролся за права человека и выступал против разрушающего влияния денежной политики.

Отношение общества к ЛДП было двояким. Приблизительно до середины 80-х выборщики, которым пошли на пользу принятые с подачи ЛДП законы, честно голосовали за ее представителей. Другие японцы, разочарованные продолжающимися случаями коррупции, критиковали политиков ЛДП за отсутствие идеализма и за то, что свои интересы эта партия ставила выше интересов нации. В то же время даже те выборщики, которые не поддерживали ее, зачастую не желали передавать судьбу своей страны в руки мелких партий. Их политики, как это часто говорили, занимались бесконечными внутренними разборками вокруг каких-то незначительных идеологических принципов и предлагали очевидно провальные экономические программы. Это двойственное отношение выборщиков проявлялось во время опросов общественного мнения. На протяжении 70-х они показывали, что большое количество, иногда большинство, респондентов высказывались за то, чтобы страну возглавила какая-нибудь другая партия, а не ЛДП. Тем не менее и в этом десятилетии, и в следующем избиратели продолжали голосовать таким образом, что ЛДП могла провести в парламент достаточное количество своих представителей, чтобы контролировать пост премьер-министра и обладать подавляющим большинством министерских постов. Способность ЛДП сохранять власть в своих руках сводила на нет роль политической оппозиции и вызывала критические замечания по поводу того, что японская демократия представляет собой нефункциональную однопартийную систему.

Стремительный рост и приоритеты правительства

Сопоставление экономических условий первого послевоенного десятилетия и того, которое существовало в 80-х, поражает воображение. В 1945 и 1946 гг. Япония была в состоянии разрухи. Десять лет спустя будущее ее все еще не казалось многообещающим. В середине 50-х ВНП Японии составлял всего 1/15 от ВНП Соединенных Штатов. Заработные платы были лишь ненамного выше, чем в лучшие из довоенных годов. В 1957 г. Эдвин О. Райсхауэр, выдающийся профессор Гарвардского университета, считавшийся лучшим на Западе специалистом по Японии, а позже ставший послом США в этой стране, обескураженно заметил: «Экономическая ситуация в Японии может быть настолько глубоко поражена болезнью, что никакая политика, сколь бы мудрой она ни была, не может спасти ее от медленной смерти от экономического голода и всех сопутствующих политических и социальных болезней, которые будут порождены этой ситуацией»^{352}.

По иронии судьбы, когда Райсхауэр это писал, Япония уже переступала порог эпохи экономического роста, которому суждено было поразить мир. К началу 60-х значительный прирост основного капитала, масштабное вкладывание средств в заводы и оборудование, а также энергичная борьба за международные рынки поставили японский ВНП на пятое место среди капиталистических экономик мира. В 60-х, которые были образцом стремительного роста, средний рост экономики достиг более 10 % в год. Прежде чем завершилось это десятилетие, по производству товаров и услуг Япония обошла Западную Германию, равно как и любую другую свободную рыночную экономику в мире, за исключением Соединенных Штатов. После «нефтяного шока» 1973 г., когда Организация стран — экспортеров нефти подняла цены на сырую нефть почти на 70 %, рост экономики Японии временно замедлился, прежде чем он вновь вышел на прежний уровень. Стремительные, перехватывающие дыхание годы завершились, но с 1975-го и на протяжении 80-х годов ВНП демонстрировал завидный рост, который колебался в пределах 3,5–5,5 % в год. В 1987 г. по доходам на душу населения Япония обогнала Соединенные Штаты.

Беспрецедентный экономический бум резко изменил жизнь японских граждан. К началу 70-х большинство японцев проживали в городах, где уровень жизни превосходил этот показатель у других развитых наций. В сельской местности Японии доход на одно домовладение был приблизительно в 4 раза больше, чем в 1955 г. Фермерские семьи смотрели те же телевизионные программы, ездили на таких же автомобилях, пользовались такими же холодильниками и стиральными машинами, как и их соотечественники в городах. В конце 80-х мир с трепетом смотрел, как огромные «Боинги», один за другим, доставляли японских туристов на пляжи Гавайев, корпорации, которые буквально захлестнул вал доходов, перехватывали Рокфеллеровский центр и другие американские архитектурные достопримечательности, а богачи, каждому из которых было по двадцать с небольшим лет, каждый ноябрь собирались в Токийском международном аэропорту, чтобы отведать только что доставленное божоле.

Впечатляющий образ поверженной Японии, которая превратилась в экономического колосса, заставил многих объявить ее послевоенное возрождение «экономическим чудом». Но оно таковым не являлось ни по времени, ни по причинам, его вызвавшим. Несмотря на широко распространенное мнение о том, что Япония подобно Фениксу, возродилась из пепла войны, на самом деле ей понадобилось больше времени на восстановление довоенного уровня дохода на душу населения, чем Германии и остальной части Западной Европы. Видимость быстро осуществленного восстановления в значительной степени происходила из того факта, что масштабы физических разрушений в Японии были слишком велики. Не было ничего сверхъестественного и в возвращении страны в ряд индустриально развитых держав мира. Своим возрождением она скорее была обязана наследию прошлых достижений, неукротимому движению по направлению к модернизации, невероятному количеству упорного труда, трезвому планированию и периодическим появлением неожиданных стимуляторов, или того, что экономисты предпочитают называть внешними влияниями.

По мнению многих экспертов, начало экономического возрождения Японии знаменовалось внедрением «линии Доджа». Джозеф М. Додж, угрюмый банкир из Детройта, который осуществлял контроль над денежными реформами в оккупированной Германии, в феврале 1949 г. был отправлен президентом Трумэном в Японию в качестве специального советника SCAP по финансовым вопросам. Он был сторонником классической экономической теории, поэтому считал, что единственным средством борьбы с гиперинфляцией являются малая денежная масса и скромные государственные траты. Работая в тесном контакте с Икэда Хаято, тогдашним министром финансов, который впоследствии займет пост премьер-министра, Додж выписывал одну горькую пилюлю за другой. Он настаивал на необходимости сбалансирования бюджета, сокращении эмиссии и уменьшении масштабов вмешательства государства в экономику, путем постепенного отказа от существующего контроля над ценами и прекращения практики раздачи правительственных субсидий частным фирмам. Линия Доджа была в высшей степени спорной. Некоторые экономисты считали, что она помогла погасить пожар послевоенной инфляции, очистить экономику от сухостоя и подготовить почву для последующего роста. Ценой этого, однако, был резкий спад, который поверг в ярость японских трудящихся стремительным сокращением реальной зарплаты и увольнением 500 000 человек, как из государственного, так и из частного сектора.

История, однако, в конечном итоге оправдала «линию Доджа». Первый зафиксированный статистически признак роста важных экономических показателей был отмечен во время Корейской войны. С 1950 по 1953 г. Япония служила перевалочным пунктом и базой снабжения сил ООН, сражавшихся на полуострове. Вследствие этого, японские компании заключили контракты на сумму почти в 2 миллиарда долларов на поставку текстиля, масла, бумаги, стали и автомобилей. Это была неожиданная удача, которая принесла значительные доходы японским предприятиям, что позволило вкладывать средства в новые заводы и оборудование и вернуть экономику к работе в полную мощь. С середины 60-х, с началом войны во Вьетнаме, начался второй раунд заказов со стороны американских военных, обеспечивший еще одно стимулирующее воздействие на японскую экономику.

Консерваторы, руководившие Японией, также внесли свой вклад в послевоенное возрождение страны, сделав экономический рост первейшим приоритетом нации. Во время своего первого срока на посту премьер-министра Ёсида Сигэру решил оказать особую помощь некоторым основным отраслям промышленности, которые он считал существенными для восстановления экономики. В декабре 1946 г. он вместе со своим кабинетом принял программу приоритетного производства. Она была сформулирована Арисава Хироми, экономистом, который в 30-х выступал за усиление вмешательства государства в экономику. Основной упор схемы профессора Арисава приходился на направлении драгоценных угольных резервов и импортируемой нефти в производство стали. Затем выросший объем произведенной стали распределялся по другим ключевым отраслям, таким как судостроительная и химическая. Это все помогло бы Японии выбраться из экономической ямы, создавая рабочие места и стимулируя спрос во многих других отраслях. На протяжении последующих полутора лет выпуск продукции в основных отраслях значительно вырос, подготовив множество компаний к тому наплыву заказов, с которым им довелось столкнуться во время Корейской войны.

Вслед за приходом к власти ЛДП в середине 50-х, консервативное руководство страной сделало повсеместным выражение «стремительный рост» превратило ВНП в показатель благосостояния нации. Самым символичным знаком той важности, которую ЛДП придавала экономическому развитию, было создание в 1955 г. Агентства экономического планирования. АЭП, которое было духовным наследником довоенных групп по планированию, представляло собой существовавший на уровне кабинета совет, состоявший из экспертов в области экономики и статистики, имевших право доклада непосредственно премьер-министру. Его главными задачами являлись способствование усилению японской экономики, предсказание будущих тенденций, периодическая разработка для кабинета наборов специальных мер, направленных на решение определенных проблем и использование будущих возможностей, а также консультация частных предпринимателей по поводу деловых проектов.

В период между 1955 и 1990 гг. АЭП разработало 11 основных экономических планов, или взглядов, как они назывались, в том числе и знаменитый план по удвоению доходов, который премьер-министр Икэда Хаято 27 декабря 1960 г. принял в качестве официальной политики. Эта схема смело призывала удвоить в 60-е гг. национальное достояние. Достигнуть этого предлагалось путем вкладывания средств в науку и технологию, уменьшения налогового бремени и выдачи субсидий тем производствам, которые внесут наибольший вклад в осуществление стремительного роста, а также агрессивным расширением внешней торговли. Результаты были просто замечательными. Вместо предусмотренных планом 7,2 % ежегодного роста, экономика Японии уже в 1961 г. достигла феноменального показателя в 14,5 %. В итоге национальный доход был удвоен всего за 7 коротких лет.

Наряду с АЭП, министерства финансов, строительства и сельского, лесного и рыбного хозяйства составляли то, что некоторые называли «экономической бюрократией». Все они помогали разрабатывать и осуществлять планы по продвижению экономики к поставленным целям. Но ни одно правительственное агентство, однако, не внесло столь значительного вклада в эпоху стремительного роста, как это сделало Министерство внешней торговли и промышленности, сокращенно МВТП. Создано оно было в мае 1949 г. на базе прежнего Министерства коммерции и промышленности (1925–1943, 1943–1949). МВТП обладало полным набором инструментов, которым и пользовалось для осуществления «промышленной политики». По японским законам, его чиновники выдавали разрешения на импорт и экспорт, которые они распределяли таким образом, что зарубежные технологии и сырье попадали в важнейшие сектора промышленности. МВТП занималось и лицензированием строительства новых заводов, а также рекомендовало определенные фирмы для выдачи им кредитов под низкие проценты Японским банком развития, основанным в 1951 г. для дополнения к финансированию частными финансовыми учреждениями. По этим причинам министерство оказывало значительное влияние на те решения, которые принимались частными предприятиями. МВТП также снабжало определенные компании значительным количеством своих пресловутых «административных руководств», которые представляли собой требования и суждения относительно того, какие действия должна предпринять та или иная фирма, а также предупреждения о том, что может случиться с этой фирмой в том случае, если мудрость МВТП не будет ею замечена. Росту административного руководства способствовала практика амакудари («спустившиеся с небес»), в результате которой многие чиновники МВТП заняли высокие посты в ведущих японских корпорациях, после того как приняли решение об уходе с государственной службы (обычно это происходило по достижении чиновником пятидесятилетнего возраста).

В 50-х и начале 60-х МВТП использовало свое влияние для продвижения фаворитов японской «экономической бюрократии», коими являлись судостроительная и сталелитейная отрасли. Таким образом было завершено начавшееся еще в межвоенный период превращение Японии из производителя товаров легкой промышленности, ориентировавшегося на азиатский рынок, в поставщика на мировые рынки продуктов тяжелой промышленности. В 60-х гг. МВТП обратилось и к другим отраслям, которые, как считалось, могут завоевать покупателя на мировых рынках и таким образом будут способствовать дальнейшему экономическому развитию Японии. С этой целью чиновники увеличили барьеры на пути импорта, чтобы защитить отечественную автомобильную промышленность, и направили инвестиции в компании, занимающиеся производством нефтепродуктов и механического оборудования. После нефтяного кризиса 1973 г. МВТП разглядело опасность возрастающей конкуренции со стороны развивающихся стран Латинской Америки и Тихоокеанского бассейна, которые в это время развивали свои промышленные инфраструктуры. Чтобы быть на шаг впереди них, чиновники министерства выступили за то, чтобы Япония превратилась в «обладающее высокими познаниями» общество и направила свои производственные усилия в такие области высоких технологий, как робототехника, волоконная оптика, программирование, лазеры и биотехнология.

Послевоенное возрождение и деловое сообщество

Крупный бизнес с энтузиазмом откликнулся на новые возможности, открывшиеся перед ним в поздний период эпохи Сева. В первое послевоенное десятилетие хорошо всем знакомые судостроительные компании, такие как «Исикавадзима» и «Кавасаки», получили правительственные кредиты, закупили на Западе новые передовые технологии, внедрили новую технику, такую как электросварка и автоматические резаки для листовой стали, и к концу 50-х превратили Японию в лидера мирового судостроения. «Тойота», заводы которой были сровнены с землей во время войны, начала свое возрождение в начале 50-х, после того как она получила значительные прибыли за счет ремонта и производства запчастей к американским военным машинам во время Корейской войны. Вскоре «Тойота» и другие автомобильные фирмы, такие как «Ниссан», наняли передовых инженеров, автоматизировали свои новые производства, поставили на сборочную линию роботов, усовершенствовали инвентарный контроль, скоординировав производство и поставку отдельных деталей с субподрядчиками, подписали контракты на розничную продажу и создали совершенно новые по своей стилистике модели автомобилей, такие как «Тойота Корона» (1957) и «Ниссан Блюберд» (1959). Эти мероприятия принесли феноменальные результаты. Как следует из таблицы 16.2, японские производители автомобилей в 1953 г. продали всего 50 000 автомобилей, в то время как всего через 7 лет количество автомобилей, в замки зажигания которых водители вставили ключи, превзошло эту цифру в 10 раз. Нефтяной кризис 1973 г. предоставил японским фирмам возможность завоевать плацдарм на американском рынке, когда американские потребители стали предпочитать своим монстрам, бочками пожиравшим бензин, более экономичные модели. К 1980 г. Япония производила больше автомобилей, чем любая другая страна. Тремя годами позже «Тойота» и «Ниссан» заняли соответственно второе и третье место в мире среди компаний, производящих автомобили. К концу десятилетия японские производители контролировали почти 25 % американского рынка.

На первый план начали выходить и недавно появившиеся производители электроники, такие как «Мацусита» и «Сони». «Мацусита» своими корнями уходила в 1918 г., когда Мацусита Коносукэ, которому лишь недавно исполнилось 20 лет, открыл в Осаке маленькую мастерскую, в которой он производил и продавал батарейки для велосипедных фар. В середине 30-х он перешел к производству небольших бытовых приборов, назвав свое предприятие Электрической производственной компанией Мацусита. В 50-х его фирма вышла на национальный уровень. Она наладила связь с компанией Н. Филипа Gloeilampenfabriken, чтобы получить доступ к новейшим технологиям, и начала массовое производство постоянно расширяющегося ассортимента электробытовых приборов. В период между 1955 и 1960 гг. она в семь раз увеличила объемы своих продаж. Она активно поставляла на японские и заморские рынки телевизоры, радиооборудование, холодильники, пылесосы и стиральные машины под брендами «Мацусита», «Националь» и «Панасоник».

Одним из наиболее мощных конкурентов «Мацусита» в сфере производства аудио- и видеотехники была корпорация «Сони». Она была основана в 1946 г. Ибука Масару и Морита Акио. Ибука был инженерным гением фирмы. В 1950 г. он первым создал в Японии магнитофон. Затем он изобрел радио на транзисторах, после того как в 1953 г. «Сони» приобрела у «Вестерн Электрик» патент на производство транзисторов. В последующие годы Ибука шел в авангарде внедрения в коммерческую сферу различных полупроводников, которые «Сони» использовала для производства менее крупных по габаритам и более доступных по цене телевизоров, видеомагнитофонов и других новых товаров. Морита, специалист по финансам и маркетингу, говоривший, что его коллега обладает «великой способностью к нововведениям», представил продукцию «Сони» на мировых рынках. Он построил заводы компании за рубежом, и в 1970 г. «Сони» стала первой японской компанией, попавшей в бюллетени нью-йоркской фондовой биржи. Достижения Морита были столь значительны, что журнал «Тайм» в 1997 г. назвал его в числе 20 «наиболее влиятельных гениев бизнеса столетия». Когда в 1999 г. Морита умер, «Нью Йорк Таймс» написала, что он «изменил представление мира о понятии «сделано в Японии», переключив его с зонтиков и дешевых подделок на высокие технологии и надежные миниатюрные приборы»^{353}.

Хотя «Сони» предпочитала сама вести свои дела на рынке, многие японские фирмы полагались в этом деле на генеральные торговые компании, или сого coca, которые распределяли готовую продукцию между розничными продавцами. Генеральные торговые компании предоставляли своим клиентам возможности как на внутренних, так и на внешних рынках и обеспечивали их широким спектром финансовых услуг, в том числе предоставление ссуд, управление рисками на зарубежных биржах и справедливое участие. В конце 80-х через

9 крупнейших торговых компаний проходило около половины японских импорта и экспорта. Объемы их продаж составляли приблизительно 25 % валового национального продукта Японии. Все 9 брали свое начало в довоенной эпохе, и у многих из них были знакомые названия. Корпорация «Сумимото», базировавшаяся в Осаке, распределяла значительную часть японских промышленных и потребительских товаров. В 1989 г. около 10 % от японской внешней торговли прошли через 150 зарубежных офисов «Мицуи и Компании». Корпорация «Мицубиси» имела своих агентов в более чем 80 странах. Она занималась общей (генеральной) торговлей, осуществляла передачу технологий своим клиентам и была вовлечена в такие новые области, как телекоммуникации и передача информации.

Каждая из крупнейших генеральных торговых компаний являлась ядром целой группы разнообразных производств, напоминая, таким образом, довоенные дзайбацу. Зачастую эти новые корпоративные группы называли кэйрэцу. Они появились после официального завершения оккупации. Каждая из них обычно включала в себя банк, различные производственные предприятия, конструкторские фирмы и страховые компании. Но, если внешнее сходство между дзайбацу и кэйрэцу было потрясающим, то внутренние различия были значительными. Их деятельность координировали не холдинговые компании, тысячи акционеров владели акциями каждой фирмы и центральные торговые компании не могли принудить другие фирмы, входящие в корпорацию, пользоваться исключительно их услугами. Тем не менее отдельные компании, составлявшие корпорацию, очень тесно сотрудничали друг с другом, что и делало кэйрэцу могущественными игроками как на внутреннем, так и на внешнем рынке.

Влиятельные деловые ассоциации, такие как Кэйданрэн (Федерация экономических организаций), также оказывали воздействие на осуществление экономической политики, помогая более четко формулировать экономические цели и доводить их до правительства. Кэйданрэн, созданная в 1946 г., в 80-х включала в свой состав около 1 000 отдельных корпораций и более сотни отраслевых групп, представлявших фирмы по производству электроники, автомобилей, финансовые учреждения и тому подобное. Обладая достаточным объемом финансирования, большим штатом сотрудников и десятками специализированных исследовательских комитетов, Кэйданрэн разрабатывала предложения по поводу способов стимулирования экономического роста, достигала консенсуса со своими клиентами относительно ее предложений и формулировала отдельные рекомендации для правительства. Поскольку в ее состав входили ведущие компании и предпринимательские группы, она могла с успехом лоббировать в ЛДП интересы крупного бизнеса.

Правительство, которое сделало экономический рост национальным приоритетом, бюрократы, которые осуществляли промышленную политику, возникновение крупных компаний и корпоративных альянсов и громкий голос крупного бизнеса — вся эта совокупность, объединенная, казалось бы, общими интересами, подтолкнула в 70-е гг. некоторых наблюдателей к популяризации термина «Инкорпорированная Япония». Под этим понятием подразумевалось то, что послевоенное «экономическое чудо» своим существованием было обязано уникальным отношениям между правительством и бизнесом. Однако, как это часто случается с идиомами, эта оказалась слишком упрощенной. Япония никогда не обладала плановой экономикой, она лишь демонстрировала некоторую склонность к ней. Более того, конфликты между МВТП и другими правительственными агентствами зачастую пускали на дно попытки согласования различных проектов. Подобные ситуации возникали в 70-х и 80-х гг., когда некоторые бюрократические учреждения, в частности Министерство почт и телекоммуникаций, которое имело свои идеи по поводу способов развития индустрии телекоммуникаций, саботировали большую часть усилий МВТП по продвижению высоких технологий. Вдобавок МВТП почти не присутствовало в некоторых областях промышленности. Кроме введения протекционистских пошлин на импортные автомобили, оно не предприняло никаких действий для развития японского автопрома. Наконец, руководящие указания МВТП не всегда оказывали должное воздействие на крупные компании, которые чаще предпочитали действовать, исходя из своих специфических интересов. Так, когда в 1956 г. министерство вмешалось в сферу автомобильного рынка, советуя «Тойоте» не нарушать монополию «Исудзу» в производстве дизельных грузовиков, председатель «Тойоты» отверг этот «совет», заявив, что «правительство не имеет права останавливать нас. «Тойота» продолжит продавать дизельные грузовики, даже если министерство будет против этого»^{354}.

Никто не оспаривает тот факт, что МВТП и другие бюрократические организации играли определенную роль в продвижении экономического развития в эпоху стремительного роста, в 60-х и начале 70-х. Но стоило бы провести разницу между простой разработкой планов и весьма запутанной реальностью, в которой и был взращен экономический успех. В этом контексте основные японские корпорации сделали гораздо больший вклад. Их усилия и инициативы были основной движущей силой послевоенного возрождения Японии. В 70-х японскую экономику двигал вперед внутренний потребительский спрос, и «Сони» с «Мацусита», сталкиваясь лбами, поспешили занять как можно больше площадей в розничных торговых центрах. «Тойота» с «Ниссаном» в то же время когтями и зубами выдирали друг у друга куски внутреннего рынка. Подобные компании, создавая свою потребительскую базу, совершенствуя закупленные за рубежом технологии, предлагали розничной торговле новые типы товаров и улучшали свои бухгалтерские балансы, становились конкурентоспособными на мировом уровне, что и помогло Японии проникнуть на международные рынки, как это показано на рисунке 16.2.

Мелкие и средние предприятия также внесли значительный вклад в послевоенное возрождение японской экономики. Эти фирмы существовали в самых разнообразных формах. Это могли быть лавки, семейные рестораны и строительные компании, региональные оптовые торговые компании и субподрядчики гигантских японских производственных корпораций. Количество подобных фирм в эпоху стремительного роста быстро увеличивалось. В 1989 г. они составляли более 90 % от всех зарегистрированных в Японии фирм. Процветание подобных предприятий было обусловлено множеством причин. Мелкие предприниматели, оказавшие важное влияние на экономический рост в эпоху Мэйдзи, с энтузиазмом принялись осваивать новые технологии и приемы производства, чтобы предложить потребительскому рынку новые популярные товары, точно так же, как это делала «Сони» на начальном этапе своего существования. Другие мелкие предприятия заполняли важную нишу в структуре японской промышленности. Наличие субподрядчиков позволяло всем «тойотам» и «мацуситам» мира иметь значительное количество необходимых в производстве материалов и деталей без сооружения дополнительных заводов или увеличения штата сотрудников. Экономическая бюрократия полностью сознавала ту роль, которую малые предприятия играют в росте экономики и решении проблемы с рабочими местами. Поэтому она оказывала им широкую поддержку в виде налоговых льгот, информации относительно способов увеличения продуктивности и создания инфраструктуры финансовых институтов, таких как Финансовая корпорация малого бизнеса, которая была создана в 1953 г. для выдачи кредитов под небольшие проценты для закупки оборудования и модернизации производств.

Отношения Японии с ее наставником, Соединенными Штатами, равно как и доброжелательное международное окружение, также способствовали возрождению страны в завершающий период эпохи Сева. Капиталистические страны стремились заменить самодостаточные экономические зоны открытой международной экономикой, в которой товары, капитал и услуги могли бы свободно пересекать национальные границы. В качестве одной из мер по достижению этой цели, развитые нации Западной Европы и Америки создали Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк. Их задачами было дальнейшее развитие международного сотрудничества в валютной сфере и оказание помощи по восстановлению разрушенных войной экономик. В 1952 г. Соединенные Штаты спонсировали членство Японии в этих двух организациях, а три года спустя обеспечили присоединение, Японии к ГАТТ, Генеральному соглашению по тарифам и торговле, целью которого было снижение торговых барьеров. Чтобы и в дальнейшем помогать своему союзнику в Тихоокеанском регионе, Соединенные Штаты до 1971 г. позволяли сохранять курс йены по отношению к доллару как 360 к 1. Этот сильно заниженный курс был крайне выгоден японскому экспорту, который в итоге получил значительную прибыль. Более того, согласно американо-японскому договору о безопасности, Япония могла тратить на оборону менее 1 % своего бюджета. Это значило, что корпорации, менее обремененные налогами, чем корпорации в других странах, могли вкладывать дополнительные средства в предприятия, приносившие непосредственную прибыль экономике. Наконец, в 50—60-х гг. правительство США не возражало против введения Японией ограничений на определенные статьи импорта, такие как автомобили. В то же время японские производители имели почти неограниченный доступ на огромный американский потребительский рынок. В целом Япония получила значительную выгоду от нового экономического порядка, который характеризовался международным сотрудничеством, расширением торговых возможностей и стабильными ценами на товары.

Послевоенное возрождение японской экономики не может быть адекватно объяснено какой-то одной причиной. Наиболее правдоподобно, как и в случае с эпохой Мэйдзи, выглядит объяснение через набор нескольких факторов, которые и заставили рваться вверх экономические показатели. Кроме благоприятной международной обстановки и связей с Соединенными Штатами, особую важность, несомненно, имело наследие прошлого. Традиции предпринимательства, рынок рабочей силы, заполненный талантливыми руководителями и квалифицированными рабочими, и опыт организации успешных крупномасштабных предприятий — все это пригодилось стране в послевоенную эпоху. Правительство помогало путем обеспечения политической стабильности, восстановлением и модернизацией транспортной и коммуникационной инфраструктуры, стабилизацией банковской и денежной системы, а также разработкой программ и созданием бюрократических агентств, которые способствовали стремительному росту. Тем временем рабочие брали в руки свои инструменты и овладевали новыми навыками, промышленные магнаты и менее крупные предприниматели перестраивали старые компании и создавали новые, внедряли технологии и стремились использовать любую возможность к продвижению, как внутри страны, так и на внешних рынках. Большинство мужчин и женщин были очень довольны результатами. Подобно тому фермеру, который заявлял, что его жизнь стала «роскошной» по сравнению с довоенными годами, когда он «не мог себе позволить хорошую пищу, не было даже просто достаточного количества пищи», почти все японцы достигли невиданного уровня физического комфорта и даже изобилия в последние десятилетия эпохи Сёва.

Изобилие и новый средний класс

Стремительный экономический рост ускорил процесс урбанизации. Люди оставляли в прошлом ту жизнь, в которой они были фермерами, шахтерами, лесниками и рыбаками, чтобы попробовать себя в качестве промышленных рабочих, и переселялись в города и пригороды. В 1950 г. в городах проживали 38 % населения страны. В 1972 г. этот показатель составлял уже 72 %. К 1990 г. перераспределение населения Японии породило огромные, плотно заселенные мегаполисы. Два города, расположенные на севере острова Кюсю, с населением свыше миллиона человек, Фукуока и Китакюсю, слились в одну протяженную урбанистическо-промышленную зону. В Центральной Японии, только в Нагоя, которая сама была ядром зоны, состоявшей из почти четырех десятков коммерческих и промышленных городов-спутников, проживало 2 миллиона. А такая плотно переплетенная урбанистическая сеть, как Кобэ-Осака-Киото, служила домом для 50 миллионов человек. В этом регионе путешественники иногда просто не могли обнаружить границы между городами. На севере и востоке образовались свои урбанистические зоны. Тридцать девять миллионов человек теснится в Токийской зоне. В целом около половины всех японцев проживали в 30-мильных зонах трех крупнейших городов (Токио, Осака и Нагоя), втиснутые на территорию, занимающую всего 6 % от всей территории страны.

В этих крупных городских центрах нищета послевоенных лет постепенно давала дорогу лучшей жизни. С конца 50-х гг. японский экономический бум воплотился в более комфортное жилье, богатую и разнообразную пищу, модную одежду. Повсеместно воспоминания вращались вокруг одной общей темы: насколько бедны мы были тогда, насколько нам хорошо сейчас. И кто мог с этим поспорить? В годы стремительного развития бульдозеры выровняли площадки для строительства 11 миллионов новых домов. Жилищный фонд был увеличен почти на 70 %. Люди с удовольствием снимали с себя монпэ и поношенную одежду послевоенных лет, прятали подальше семейные швейные машины и одевались в соответствии с возрастом, полом и требованиями современной моды. На улицах замелькали деловые костюмы с темными галстуками, мини-юбки и импортные свитера, голубые джинсы со спортивными фуфайками и кроссовками, одежды от Лиз Клейборн и шарфы от Гуччи. Диета также становилась более космополитичной. Люди стали есть больше мяса, хлеба, макарон, пили больше молока и фруктовых соков, отдыхали в пивных, оформленных в немецком стиле, и обедали в ресторанах, предлагавших американскую, французскую, итальянскую, испанскую, русскую, корейскую и китайскую кухни.

Японские урбанистические центры были домом для самых разнообразных групп среднего класса, которые по-разному представляли себе хорошую жизнь. К группе «нуворишей» относились преуспевающие предприниматели, управляющая верхушка крупнейших корпораций, а также те счастливчики, которые унаследовали немного земли, продали ее и перебрались в город. Они могли сидеть за рулем «Мерседесов», проводить каникулы в Сан-Франциско и Париже и жить в двухэтажных особняках. В этих последних столовые были отделены от жилых комнат. В них была комната с татами, из которой открывался вид на японский сад, полностью оснащенная кухня, современная ванная с электронным туалетом космической эпохи и достаточное количество спален, чтобы разместить родителей, детей, а также иметь возможность насладиться уединением. В самом низу среднего класса стояли квалифицированные рабочие, управленцы среднего звена и молодые семьи, только начинающие свою жизнь. Все они проживали в тесных квартирах в многоэтажных домах. Каждая такая квартирка состояла из двух комнат с татами, кухни, совмещенной со столовой, и крошечной ванной. Общая площадь редко превышала 400–500 квадратных футов. Для таких семей и машины, и каникулы были исключительно отечественного производства.

Промежуточное положение между этими двумя полюсами занимала группа, которая была новой иконой, воплощавшей в себе чаяния многих представителей городского среднего класса. В 60-е и 70-е гг. мужчины с университетским образованием более, чем чего бы то ни было, желали стать служащими — клерками основных корпораций, или сарари-мэн. Именно они были носителями так называемого стиля жизни нового среднего класса. Карьера сарари-мэн не была простой, поскольку они должны были всю свою душу и энергию до конца отдать компании. Они должны были безропотно соглашаться на перевод в региональные отделения, брать короткие отпуска, с энтузиазмом откликаться на предложение поработать сверхурочно, которое поступало практически каждый день, а также один или два раза в неделю (даже если вы не в духе или устали) оставаться после завершения рабочего дня на вечеринку с коллегами. Более того, начальство требовало от него продолжать упорно и честно исполнять свои обязанности, даже если он становился «наблюдающим за окном», то есть таким сарари-мэн, который взобрался по корпоративной лестнице настолько высоко, насколько позволяли его таланты, и который уже не мог надеяться на дальнейшее повышение.

Плата за такую работу была высокой. Служащий мог наслаждаться мыслью, что у него есть пожизненно гарантированная работа, зная, что компания не уволит его, даже если его здоровье или экономика окажутся в плачевном состоянии. Ежегодно его зарплата увеличивалась (даже в том случае, когда повышение по службе являлось весьма отдаленной перспективой). Выходные и праздники он мог проводить за игрой в гольф со своими друзьями и расслабляясь в кругу семьи, а по выходу на пенсию он получал сумму, равную его доходу за три или четыре года. В целом, по словам одного ученого, служащий был образцом для остальных японцев, поскольку его стиль жизни не входил за рамки «реалистичных надежд и был достаточно современным, чтобы быть достойным их наивысших мечтаний»^{355}.

Типичный служащий мечтал жениться на женщине, к которой он будет испытывать романтические чувства и которая будет вести себя в соответствии с моделью, перекликающейся с понятием «хорошая жена, мудрая мать», популярным у предыдущего поколения. Поскольку доход мужа был достаточным для удовлетворения потребностей семьи, главной задачей жены было поддержание комфортной атмосферы в доме и забота о семье. Если кормилец был в состоянии продвинуть свою карьеру дальше среднего уровня, то семья могла жить в небольшом пригородном доме на три спальни с небольшим садом. Если этого не получалось, то тогда жилищем мог служить современный дом на несколько семей, прелести которого, но не жизненное пространство, напоминали особняк. В любом случае, жена проводила свои дни за уборкой, походами по магазинам, готовкой пищи, уходом за садом. Иногда она встречалась со своими соседками или подругами по колледжу. Она также должна была вести семейную бухгалтерию, вовремя платить по счетам, следить, чтобы все были накормлены и одеты, а также откладывать кое-какие средства на покрытие планируемых или неожиданных расходов.

Будучи не только женой, но и матерью, она также должна была вырастить ребенка (в идеале — двоих). Иногда она занималась их воспитанием в одиночку, поскольку отец слишком много времени проводил на работе. В частности, будучи «образованной матерью» (кьёйку мама), она должна была весь вечер находиться рядом с детьми, следя, чтобы они полностью выполнили свое домашнее задание, так чтобы впоследствии они с успехом окончили начальную школу и могли пойти в престижную высшую школу, а затем — в соответствующий колледж. Жизнь нового среднего класса приносила женщинам как разочарование, так и удовлетворение. Лишь немногие домохозяйки находили чистку и мытье скучным занятием. Некоторые сожалели, что их мужья проводят так много времени в офисе. «Я не знаю, зачем японские мужчины женятся, — удивлялась одна японка, — если они все равно не собираются бывать дома»^{356}. Тем не менее, согласно многочисленным сообщениям в средствах массовой информации, типичная жена-мать находила много поводов для удовлетворения своей жизнью. Она была замужем за человеком, к которому она испытывала привязанность и уважение, была обеспечена в финансовом плане, получала удовольствие от свободного времени и от общения с семьей, а также испытывала гордость за будущее своего мужа и детей, в которое она вносила свой вклад. Общество платило ей превознесением современного образа хорошей жены и мудрой матери, и, как отметил один эксперт, «японские женщины считают свою работу в качестве жен и матерей важной, потому что она ценится обществом»^{357}.

Образ жизни нового среднего класса порождал мечты в головах молодежи. Сыновья и дочери отцов-сарари-мэн и образованных матерей не могли надеяться на унаследованную ферму или семейный бизнес, но они могли пойти по стопам своих родителей. Для мальчиков это означало особенно упорную учебу. Вполне вероятно, что после окончания высшей школы им придется еще год или около того провести в специальной подготовительной школе, чтобы они могли пройти через строгие вступительные экзамены, которые открывали двери в элитные колледжи Японии. Девочек ожидала иная дорога во взрослую жизнь. Многие родители считали, что для них вполне достаточное образование может дать младший колледж, поскольку лишь немногие бюро корпораций, чиновничьи офисы или профессиональные сообщества с радостью предоставляли женщинам возможности карьерного роста. Когда дети завершали свое образование, мать и отец побуждали сына к поискам престижной и надежной жизни служащего. Молодых женщин приобретенная мудрость призывала поработать пару лет в качестве офисной секретарши, которая выполняла черную работу по офису, параллельно беря уроки по этикету и другим необходимым искусствам, таким как составление букетов или проведение чайной церемонии. Затем должно было последовать заключение идеального союза, который иронически описывался как иэ цуки, ка цуки, баба нуки («иметь дом, машину и не иметь свекровь»).

Крестьянские семьи и хорошая жизнь

Обратной стороной урбанизации был массовый исход из деревень. Перспектива хорошо оплачиваемой работы и яркие огни манили миллионы молодых мужчин и женщин в города Японии. Скорость оттока была поразительной. В 1950 г. половина всех выпускников средних и высших школ шли в сельское хозяйство. Всего 10 лет спустя, в 1960 г., так поступили только 10 %, но и эта цифра уменьшилась вдвое за последующие 5 лет. В период с 1950 по 1970 г. сельское население Японии уменьшилось с 36 миллионов до 23 миллионов. К 1990 г. лишь от 3 до 5 % трудоспособного населения страны трудилось в полях, в то время как в конце оккупации этот показатель составлял 50 %.

Отток населения охватил наиболее развитые регионы Японии, особенно на северо-востоке и вдоль побережья Японского моря. Тем не менее стремительная механизация позволила большинству семей, оставшихся на своих фермах, вести менее обремененную, более продуктивную и все более успешную жизнь. В 60-х и 70-х гг. растущее количество механических культиваторов (89 000 использовалось в 1955-м, 3,5 миллиона — в 1970-м), плугов и сажалок уничтожило большую часть изнурительного, непосильного труда во время весенней посевной. Ручные пульверизаторы и новые химические инсектициды держали на расстоянии летних вредителей. Молотилки, зерносушилки и мини-трактора помогали фермеру собрать урожай и доставить его на рынок. В результате общий урожай риса в Японии с 1950 по 1970 г. вырос с приблизительно 10 миллионов тонн до 14 миллионов тонн с хвостиком. Подобная продуктивность означала, что фермер может вырастить весь рис, который требуется стране, и при этом оставить немного времени и земли для выращивания других высокодоходных культур, таких, как фрукты и овощи или цветы, а также откармливать для городских потребителей хорошо ухоженную скотину.

Механизация оказала влияние и на уровень жизни. Распространение механических приспособлений, облегчающих труд, освобождало людей от необходимости целый день проводить в поле. Некоторые переключались на постоянную работу на близлежащих лесопилках и литейных цехах или становились таксистами или продавцами в районных городах. Другие в зимний сезон уходили из дома на несколько месяцев, временно становясь строителями в главных городах. Все больше и больше крестьянская работа переходила в руки сан-чан. Так называли жен, которые сидели дома, дедушек и бабушек. Сам термин был образован сочетанием слова «три» (сан) с уменьшительной формой уважительного обращения, которое по традиции добавлялось к именам и титулам (которое также произносится сан, но в данном случае оно приобретает более нежное звучание чан). Очевидно, что женская работа не была слишком утомительной, поскольку большинство жен крестьян и почти все незамужние дочери при любой возможности пополняли бюджет семьи, работая в местных магазинах и административных офисах, занимаясь сдельной работой на фабриках по пошиву пижам или перчаток и даже принимая участие в осуществлении строительных проектов.

И все-таки работа сан-чан требовала физического и психического напряжения, особенно от тех женщин, которые работали вне дома и переживали по поводу того, что они совсем не ухаживают за мужем и детьми. Одна из них говорила об этом таким образом:

Какой бы ни была социальная цена модернизации для сельского хозяйства, возрастающая производительность и более широкий доступ к получению прибылей помимо земледельческой сферы делали деревню более зажиточной. Доходы от сельского хозяйства резко возросли, подпрыгнув на 700 % с 1960 по 1979 г. В 80-х они увеличились еще в 2 раза, как это показано на рисунке 16.3. Следует отметить, что в 1973 г. доход сельской семьи составлял 7 %, а в 1990 г. — почти 20 %, то есть он превысил доход городских рабочих. Удивительно то, что к 1990 г. лишь одна из восьми сельских семей Японии все свое рабочее время посвящали сельскому хозяйству. Большинство деревенских жителей 70 % своего дохода получали от деятельности, не связанной с сельским хозяйством.

Разбогатевшие сельские семьи целиком и полностью включились в жизнь японского потребительского общества. Они ездили на таких же «Тойотах», носили те же синие джинсы, строили такие же современные дома и наполняли их такими же электроприборами, как и их кузены, принадлежащие к городскому среднему классу. Можно в шутку сказать, что как в городе, так и в деревне люди пересмотрели три священные символа императорской власти (зеркало, меч и драгоценный камень), создав впечатляющие символы новой эры изобилия. В конце 50-х, как говорилось, каждый желал обладать тремя «с» — сэнпуку, сэнтаку и суиханки (домашний электрический вентилятор, электрическую стиральную машину и электроварилку для риса). Несколькими годами позже желания потребителя обратились к трем «к» — ка, кура и кара тэрэбу (машина, домашний кондиционер и цветной телевизор). В 70-х гг. тон задавала более шикарная триада — ювелирные изделия, отпуск за океаном и современный дом.

Блеск последнего периода эры Сёва заставил многие сельские семьи задуматься о своем будущем. Немногие бы отказались от технических приспособлений, облегчающих труд, и материальных благ, но большинство было озабочено, даже раздосадовано тем ударом, который наносила по их жизни измененная природа сельского хозяйства. Одной из распространенных реакций были тоскующие взгляды, бросаемые в сторону городских семей. Не было ничего удивительного в том, что многие женщины, которые ежедневно сталкивались с тяжелой работой, мечтали быть «просто домохозяйками». Многие сельские семьи даже помещали свои доходы, полученные от ведения сельского хозяйства и временной работы, в местный сельскохозяйственный кооператив, а затем каждый месяц забирали оттуда определенную сумму, «совсем как служащие». Но подражание городскому новому среднему классу не могло заглушить тревогу по поводу будущего. Многие фермеры сомневались, что социальные условия сельской жизни вскоре улучшатся, и почти каждая крестьянская семья испытывала сомнения относительно того, следует ли им приучать своих детей к сельскому труду или ориентировать их на поиски другой работы. Статистика образования свидетельствует, что все большее число дочерей и вторых и третьих сыновей стремились окончить колледж и получить работу в городе. Очевидно, что многие сельские семьи одобряли такое изменение в жизни, даже если при этом они испытывали сожаление по поводу того, что учеба в колледже и последующая карьера и женитьба забросят их далеко от родного дома. Как заметил один школьный учитель, в поздний период Сёва сельскую молодежь, «которая продвигалась вперед и которая оставалась на месте, примирить было трудно»^{359}.

Поздний период эры Сёва: критический взгляд

Несмотря на тучи, затянувшие будущее сельского хозяйства, многие японцы от всего сердца приветствовали те изменения, которые происходили в их стране с середины 50-х по середину 80-х, считая их триумфальным успехом в стремлении своей страны к модернизации. Не вызывает удивления то, что этому экономическому чуду давались положительные оценки. Благодаря ему нация оказалась на вершине современного, индустриализированного мира и было создано общество, в котором большинство людей, по словам одного выдающегося ученого-социолога, были «до разумных пределов богаты, образованны и горды своими ценностями и образом жизни»^{360}. Многие эксперты и комментаторы считали, что в деле установления в Японии эры процветания, внутренней стабильности и мира между народами, беспрецедентной для истории Нового времени, основная заслуга принадлежала ЛДП и центральному бюрократическому аппарату. Отметив тесную связь, существующую между политиками и бюрократами, один ученый особенно восхвалял «высшую гражданскую службу» за то, что она «начала проводить важные мероприятия в сфере социальной и экономической политики», которые позволили Японии достигнуть «замечательных успехов»^{361}.

Иностранные наблюдатели присоединились к восхвалению послевоенного возрождения Японии и растущего изобилия. В 1979 г. была опубликована книга Япония — номер один, ставшая бестселлером в Японии и Соединенных Штатах. Ее автор, известный социолог, признавал, что японское общество справедливо получило свою долю невзгод. Но он заключал, что в целом «Япония более успешно, чем любая другая страна, справилась с большинством основных проблем постиндустриального общества»^{362}. В то же время Эдвин О. Райсхауэр, столь пессимистичный 25 лет назад, назвал Японию «самой организованной и динамичной из всех основных стран»^{363}. Выдающийся футуролог Герман Кан был настолько впечатлен японской экономикой, что рассматривал Японию как очевидного наследника Америки. Он заявлял, что XXI столетие будет принадлежать островной нации.

Многие простые японцы выражали удовлетворение ходом дел в поздний период эры Сева. В это время было взращено их чувство гомогенности и принадлежности к среднему классу. Несмотря на очевидную разницу в уровне доходов, за 20 лет, с начала 1970-х до конца 80-х, более 90 % японцев — мужчин и женщин, фермеров и горожан, сарари-мэн и секретарш — определяли себя как «средний класс» во время ежегодного опроса, проводимого службой премьер-министра, а также выборочными опросами, проводимыми средствами массовой информации.

Всеобщая приобщенность к потребительству и желание обладать как можно большим количеством материальных благ также в значительной степени способствовали ощущению, что Япония была страной одного класса. Одни и те же мода и пища, которые можно было увидеть и съесть в любом городе и любой префектуре, также усиливали чувство гомогенности. Этому способствовал и телевизор. К 1960 г. в половине всех японских домов были телеприемники. Более 90 % японцев смотрели Олимпийские игры по своим черно-белым телевизорам. В 1975 г. приблизительно такой же процент имел в своих домах цветной телевизор. В среднем 4 часа в день японцы смотрели по телевизору новости, сериалы, кулинарные шоу, спортивные репортажи и «телевизионные события», такие как весьма популярное «Вокальное состязание белых и красных» — трехчасовая программа, которая шла в эфире NHK в канун Нового года. В ней принимали участие ведущие певцы, которые представляли свои хиты прошедшего года. Это создавало впечатление причастности каждого к универсальной национальной культуре. Даже местные диалекты, которые в довоенной Японии являлись одновременно клеймом и поводом для гордости перед «чужаками», все реже и реже звучали в эфире, по мере того как «японский язык NHK» превращался в национальный стандарт.

После завершения оккупации правительство вернуло контроль над начальным и средним образованием Министерству образования. Начиная с конца 50-х токийские чиновники стали рассылать рекомендации по составлению школьной программы и использовать свою власть для пересмотра и написания учебников. В результате дети по всей стране вновь стали проходить одни и те же темы, иногда даже в одни и те же дни. Утвержденные учебники доводили до школьников те мысли, что просвещенное правление Мэйдзи вывело Японию на дорогу модернизации, что 30-е и 40-е были отклонением от правильного пути, которое лучше всего быстро пройти. Вместо того, что Япония «вторглась» в Китай, было принято деликатно говорить, что война была Японии «навязана». Поздний период эры Сёва трактовался как возвращение на путь мира и прогресса. В то же время курсы по этике, возвращенные в начальные и средние школы в 1958 г., давали учащимся возможность поговорить о семейных отношениях, обязанностях перед обществом и национальных ценностях.

Несмотря на стандартизацию образования, массовой культуры и материальных стандартов жизни, концепция единственного среднего класса не совсем точно отражала ту реальность, которая наблюдалась в семье, школе и на работе. Об этом свидетельствуют истории сельских семей Японии. Более того, даже в главных городах страны, где столь много людей стремилось к образу жизни сарари-мэн, менее четверти всех работников были служащими, которые имели пожизненную занятость. Лишь немногим более 50 % выпускников высшей школы продолжали получать образование в колледже (и только маленькая их часть успешно проходила через вступительные экзамены и попадала в элитные университеты). Ощущение гомогенности маскировало существование различий — между городом и деревней, мужчинами и женщинами, молодыми и старыми. По мере приближения эры Сёва к своему завершению, разница в образе жизни более 100 миллионов японцев добавлялась к спектру критики позднего периода эпохи Сева.

В то время как некоторые японцы демонстрировали свой восторг по поводу экономического чуда, другие порицали рост ВНП и общий подъем экономики за те социальные издержки, которые наносили удар по простым мужчинам, женщинам и детям, населявшим страну. Немногие могли отрицать, что в послевоенные десятилетия в целом уровень жизни улучшился, или тот факт, что количество выигравших от стремительного роста превышало количество проигравших. Тем не менее, длинный, заполненный толпами, путь от дома до офиса и стесненные жилищные условия продолжали быть бедствием для обитателей городов. Более того, бурная индустриализация превратила Японию в «рай для загрязнителей окружающей среды», как выразился один наблюдатель. Токсичные воды отравляли пищевую цепочку, реки и ручьи загрязняли прибрежные воды, делая невозможным в них рыболовство, а выхлопы автомобилей смешивались с дымами заводских труб, создавая тучи удушающего фотохимического смога^{364}.

В конце 50-х и на протяжении 60-х тысячи жителей промышленных городов, таких как Ёккаичи в префектуре Миэ, страдали от астмы и других респираторных заболеваний. Обитатели городов и деревень, расположенных вдоль реки Дзиндзу в префектуре Тояма, были отравлены кадмием. На западе Японии 12 000 детей заболели диареей, лихорадкой и лейкемией, а 130 из них умерли, попив молоко, содержавшее мышьяк, которое продавала молочная компания «Моринага». Наиболее вопиющий случай загрязнения окружающей среды произошел в городе «Минамата» префектуры Кумамаото. Там из-за деятельности корпорации «Чиссо» в воды, в которых местные жители ловили рыбу, попала ртуть. Это вызвало вспышку болезни дегенеративного характера, которая развивалась от онемения конечностей до ухудшения зрения и слуха, потери контроля над телом и падения умственной способности. Болезнь впервые появилась в 50-х, а к 1979 г. более 300 жителей Минамата умерло, еще у 1300 отмечались те или иные ее симптомы.

В конце концов ЛДП и бюрократы приняли один из самых суровых в мире законов, направленных против загрязнения окружающей среды. Но они действовали со значительным промедлением, как считали многие скептики, организовывавшие массовые акции протеста против правительства, которое, по их мнению, не вполне адекватно реагировали на их требования. В 1958 г. жертвы болезни Минамата и их родственники стали одними из первых, кто организовал гражданское движение. После этого повсеместно фермеры, рыбаки и другие простые японцы также стали организовывать выступления против промышленного загрязнения и разрушения окружающей среды. Активисты-адвокаты и доктора, которые их поддерживали, ученые и журналисты предлагали помощь и советы относительно того, как поставить барьер закона на пути уничтожителей природы. К 1967 г., когда парламент наконец утвердил Базовый закон о предотвращении загрязнения окружающей среды, суды уже вынесли ряд судьбоносных решений в пользу истцов.

Успех акций защитников окружающей среды вдохновил на создание и других гражданских движений. В конце 60-х и в 70-х активисты заблокировали строительство нового аэропорта в префектуре Окинава, которое уничтожило бы невосполнимые виды кораллов. Жители некоторых префектур с успехом противостояли планам правительства построить поблизости от их домов ядерные реакторы. Особенностью нового активистского движения было появление добровольных ассоциаций, которые создавались домохозяйками. Опираясь на то, что они называли материнской логикой, эти женщины выступали против роста цен на пищевые продукты, несправедливого размещения свалок, за решение транспортных проблем и повышение безопасности дорожного движения. Типичное гражданское движение являлось неполитическим союзом, лишенным узкопартийного характера, который возникал на временной основе для достижения определенной цели. Но даже в этом случае действие протестующих групп оказывало значительное влияние на определенные действия, предпринимаемые ЛДП, и подвергало обструкции тех, кто стремился достичь экономического роста, не считаясь ни с чем.

Другие критики позднего периода Сёва нацеливались на экстравагантные проявления «нового потребительства», связанные с японскими нуворишами и наиболее зажиточными представителями среднего класса. Богатые японцы, вероятно, хотели видеть себя в образе просвещенных потребителей, чьи потребительские способности были теперь освобождены от анахроничных, ограничительных норм, связанных с иерархичной системой классов. С точки зрения их критиков, однако, дорогостоящие уроки тенниса, дыни за сотню долларов, шикарные автомобили, на которых выезжали только по воскресеньям, а также членство в эксклюзивных гольф-клубах, стоившее десятков тысяч долларов, представляли собой не волнующий новый образ жизни, а крик души по поводу той ужасной скуки и духовной пустоты, которыми были охвачены богатые японские пригороды.

Для многих Нантонаку, курисутару («Некоторым образом кристалл») был отражением ночных кошмаров молодых богатых токийцев, для которых цены не имели значения. Этот первый роман, написанный студентом университета, принес своему автору звание лауреата. Он появился в декабре 1980 г., и за короткий промежуток времени было продано 800 000 экземпляров. В Нантонаку, куристару описывались две недели из жизни студентки колледжа, которая вступила в случайную связь с молодым человеком, встреченным ею на дискотеке, в то время как ее друг-музыкант был на гастролях. Сюжет, однако, имел второстепенное значение по сравнению с более чем 400 ссылок, которые сопровождали текст. Они информировали читателя о прелестях «кристальной» жизни. Этим термином автор описывал нигилистический взгляд на мир, присущий его поколению, склонному к материализму. «Если вам захочется среди ночи кекса, — советовал автор, — вам следует направиться в «Чианти» в Аояма 3-чомэ, где вы можете получить свой кекс со стаканом белого вина. После этого идите за мороженым в «Свенсен», магазин с ароматами Сан-Франциско на авеню Убийцы». Каждая звездочка отсылала читателя к детализированной сноске, в которой пояснялись все достоинства шикарного места развлечений, магазина или брэнда^{365}. Особенное раздражение у критиков потребительского взгляда на жизнь вызывали утонченность и насмешливая надменность многих пассажей: «Купить легкий свитер «Куррэж» и положить его в пакет для покупок «Куррэж»: я бы хотела насладиться подобным снобизмом», и «Хорошо запивать кекс эспрессо, но иногда вам хочется употребить его во французском стиле, с белым вином: я бы хотела насладиться подобным жеманством».

Для тех кого отпугивали все эти «жеманства» и «снобизмы» выдуманных персонажей Нантонаку, курису тару, объектом атаки стала семья-«ядро», которая становилась типичным признаком городской жизни среднего класса. Хотя переход к менее крупным семьям начался гораздо раньше, чем считается, он имел довольно резкий характер. В 20-е гг. XX в. в состав более 30 % японских семей входили три и более поколений, живущих под одной крышей. В 1985 г. 61 % японских семей представлял собой семьи-«ядро», состоявшие из двух поколений, 18 % японцев проживали в одиночестве, и лишь 15 % имели в своем составе три поколения, проживавшие вместе. Для консервативных комментаторов изменения в структуре семьи были признаком размывания традиционных ценностей. Са-рари-мэну и его жене, изолированным в своем доме или квартире, было нелегко заботиться о родителях. Таким образом, появлялась категория пожилых людей, которые «умирали в одиночестве и забвении»^{366}. Более того, служащий-отец отсутствовал дома слишком продолжительное время и не мог приучать своих детей к дисциплине. Ленивая мать, принадлежащая к среднему классу, также не сильно способствовала их воспитанию. Всегда слишком озабоченная материальными благами, она проводила много времени за игрой в теннис со своими друзьями, а затем занималась вырезанием причудливых фигурок из сахара для вечерней чайной церемонии. В результате она утрачивала свои «естественные инстинкты по воспитанию детей». Неудивительно, что в глазах подобных критиков японские дети выглядели хорошо образованными, но при этом они росли замкнутыми, бесхарактерными и эгоцентричными.

Укором образу жизни нового среднего класса служил скромный образ жизни семей ситамачи. Термин ситамачи, который зачастую переводится как «деловой район», на самом деле относится к городским кварталам, заполненным мелкими лавочками и ремесленными мастерскими. Типичный «деловой район» мог включать в себя пекарню, рисовую лавку, книжный магазин, парикмахерскую, косметический салон, цветочный магазин и пару небольших ресторанов и кофеен, на несколько столиков каждый. Небольшие семейные предприятия по производству тофу, лапши, татами, кимоно, пластиковых бутылок и деталей для механизмов. Лавочники специализировались на продаже овощей, фруктов, рыбы, бакалеи, игрушек, канцелярских и спортивных товаров, электробытовых приборов, пива и сакэ, а также постельных принадлежностей. Зачастую семьи ситамачи, большинство которых проживало в квартирах, расположенных над лавками, весьма гордились тем, что их культурные ценности и социальное положение происходили от традиционной жизни торговцев в доиндустриальных замковых городах Японии.

Хотя подобные утверждения базировались на весьма избирательном прочтении прошлого, образ жизни и отношения с соседями людей из ситамачи действительно сильно отличался от образа жизни типичной семьи среднего класса. В одном антропологическом исследовании наивысшим идеалом ситамачи называлось «домовладение Онума». Отец, мать и старший сын со своей женой вели семейный бизнес, в котором было занято с полдюжины других людей. Они вручную шили из парчи дорогие свадебные кимоно. Бабушка Онума помогала, упаковывая готовые изделия в коробки, отвечая на телефонные звонки, готовя пищу и присматривая за внуками. Это был образ жизни, при котором сливались воедино семья и бизнес, дом и рабочее место. Три поколения объединялись для поддержания предприятия, которое затем перейдет четвертому поколению, которое еще пешком под стол ходит. Более того, лавочники, подобные Онума, работали только на себя, в соответствии со своим распорядком, их общение с соседями было весьма интенсивным, о чем служащие и мечтать не могли. Они принимали участие в самом широком спектре общественной деятельности, от политических клубов до добровольных пожарных бригад и спортивных команд. Собираясь по вечерам вокруг семейного стола, семья Онума наслаждалась теплотой общения, гордились своей автономией, вытекавшей из их семейного бизнеса, и ощущали «самодовольство», сравнивая себя с «трудягами»-служащими^{367}.

Тоска по прошлому народа

Идеализация семьи и общества ситамачи была частью непреодолимой ностальгии по добродетелям прошлого, которая начала охватывать Японию в 70-х, усилившись в 80-х. После десятилетий стремительных изменений — поражение, оккупация и возрождение, индустриализация, урбанизация, изобилие и стандартизация культурных норм — многие японцы ощутили тоскливое чувство, будто что-то ценное было готово выскользнуть из их рук и исчезнуть навсегда. Для них эта совершенная, состоявшая из нескольких поколений, семья ситамачи представляла реинкарнацию традиционных личных отношений в том аспекте, который едва ли был доступен усеченной семье сарари-мэн, ни современной семье сельского фермера, которая также претерпела радикальные изменения и находилась под угрозой угасания.

Кампания «Открой Японию», осуществляемая Японской национальной железной дорогой, подвергла проверке романтические взгляды на вещи прошлого, которые теперь были почти утрачены. Она была предпринята для того, чтобы стимулировать поездки семей и небольших групп друзей в живописные места. Она достигла большого успеха под своим лозунгом, который, по словам одного ученого, «символизировал желание поколения убежать к своим истокам»^{368}. На больших цветных плакатах, выставленных прямо в окнах бюро путешествий и на станциях ЯНЖД, были изображены молодые люди. Обычно это были одна или две городские девушки в возрасте 20–25 лет, одетые в голубые джинсы. Но на этих плакатах можно было встретить и некоторые аспекты почти забытой японской аутентичности: деревенских девушек, украшающих осенними листьями синтоистское святилище, фермера, несущего овощи в ветреную погоду, буддийского монаха, молящегося в уединенном горном храме, женщину, собирающую морские водоросли вдоль скалистого берега. Местами действия этих миниатюрных драм самооткрытия были не обычные туристические Мекки, а некие безымянные пейзажи, знакомые, но слишком далекие, что позволяло им передавать просто идею времени и места. Каждый плакат «Открой Японию» обладал сверхъестественной способностью превращать отдельную сценку, передающую некий момент, в вневременное изображение того, что должно мыслиться и что должно ощущаться как японское.

Есть какая-то ирония судьбы в том, что хотя сельская семья уже не была такой, как прежде, кампания «Открой Японию» помогла разгореться фурусато буму («бум деревенского дома»), который романтизировал сельскую жизнь и превращал ее в блистательный пример японской традиции. Фурусато — это родной город или деревня предков, место, куда, по словам японцев, «можно вернуться, когда бы ни испытал необходимость в этом, место, где сердце находит отдохновение и где обычная повседневная жизнь основывается на сострадании, место, где обычаи считаются особой ценностью»^{369}. Таким образом, в 80-е гг. городские жители отправились назад, в сельскую местность, чтобы отыскать свои корни. А обитатели деревень изготавливали разнообразные предметы для таких визитеров (и нередко ради их йен), устраивали выставки ремесленных изделий и состязания во время сбора урожая, ставили любительские кукольные спектакли и разыгрывали пьесы традиционного театра кабуки, возрождали старые праздники (и изобретали новые). Подобно тем людям, которые стремились «открыть Японию», те, кто приветствовал фурусато, надеялись поймать вневременной момент, в который искренняя чистота крестьянского труда, семейные и общинные узы и память о старинных сельских домах с тростниковыми крышами по-прежнему имели какое-то значение.

Тоска по прошлому народа представляет собой путь использования прошлогодних истин при подготовке к неопределенному завтрашнему дню. Когда соприкасаются несколько миров, поддержка и утешение со стороны прошлого могут облегчить тревоги и заботы настоящего и предоставить моральные ориентиры для продвижения в неизведанное будущее. По мере того как эра Сёва шла к своему завершению, японцы все чаще задумывались о сложившихся обстоятельствах. Они размышляли над тем, был ли экономический рост благом или бедствием, являлось ли правительство другом или врагом и будет ли новый образ жизни приносить такое же удовлетворение, как и старый. Пока японцы были заняты этими размышлениями, на горизонте собиралась появиться серия последовательных событий, которые приведут к падению гегемонии ЛДП, ввергнут золотую экономику в пучину спада и создадут новый мировой порядок. Когда японцы вступят в неизведанные воды 90-х, критики позднего периода эры Сёва будут втянуты в масштабную дискуссию по поводу того, как Япония может использовать уроки прошлого для продвижения вперед, в новый век и новое тысячелетие.

7 января 1989 г. умер император Сёва. Его великолепные похороны напомнили великое прощание, которое нация устроила его деду, императору Мэйдзи, в 1912 г. В начале столетия уханье погребальных пушек звучало романисту Нацумэ Сосэки «как последний плач по уходящей эпохе». В конце века смерть императора Сёва подобным же образом явилась для многих японцев завершением другого значимого периода в их истории. Император Сёва взошел на престол в 20-х, когда политические партии впервые получили ведущую роль в японской политике, мобо и мога определяли новые культурные нормы и Япония являлась другом всех капиталистических стран Запада. Прошло 20 лет его правления, и Япония была разгромлена. Весь мир осуждал ее за милитаристскую политику и замкнутый менталитет. Ее будущее было темным и ничего не обещающим. Еще 4 десятилетия спустя, в конце долгого правления императора, страна вновь обрела свое международное положение, удивила всех своими экономическими успехами, превратилась в более открытое и равное общество, а также подтвердила свой статус одной из наиболее развитых современных наций на земном шаре. Со смертью императора Сёва многое должно было замереть и подвергнуться сомнению, и многим показалось, что Япония завершила свои поиски современности.

Сын императора Сёва и его преемник, наследный принц Акихито, выбрал для своего правления девиз Хэйсэй. Это название эры было взято из классических китайских книг Шу-цзин («Книга истории») и Ши-цзин («Книга песен»). Оно выражало надежду на достижение мира повсеместно, в небесах и на земле, в стране и за рубежом. Однако новый монарх Японии вскоре выяснил, что мир не является синонимом спокойствия и безмятежности. На протяжении первого десятилетия Хэй-сэй японская экономика, которую, казалось бы, ничто не могло остановить, внезапно затормозила свой стремительный ход, а затем очутилась в упадке, ЛДП стала свидетелем того, как власть выскользнула из ее рук, молодое поколение поставило под сомнение уместность ценностей среднего класса, недовольные меньшинства бросили вызов законности культурной гомогенности, а развал Советского Союза изменил международный пейзаж.

Сдвиги, произошедшие в 90-х, сделали актуальными вопросы о разработке будущего курса демократии в Японии, обновлении экономического роста, поисках путей укрепления социальной сплоченности с одновременной поддержкой развития отдельной личности, а также выстраивания отношений с внешним миром. Внезапно выяснилось, что вместо стремления к фиксированной, достижимой цели, поиск модернизации оказался путешествием по бурной реке, которая несется вперед, все время изменяясь и не имея конца. Почти сотней лет ранее, на стыке эр Мэйдзи и Тайсо, Япония, пережив полстолетия стремительных изменений, отставила в сторону тоску по прошлому и начала отвечать на вызовы и исследовать возможности нового столетия. Настало время сделать это еще раз.

Лопнувшие пузыри

Благодаря невероятно крепкому доллару, в начале 80-х американцы могли позволить себе наслаждаться огромным разнообразием товаров, получаемых из Японии и других стран-экспортеров. В скором времени непомерный аппетит Америки привел к хроническому торговому дисбалансу. Протекционисты стали призывать к ограничению импорта и принятию других мер, способных оградить американских производителей от иностранной конкуренции. Понимая, что стремление к ограничению торговли в конце концов может поставить под угрозу систему свободной торговли послевоенной эпохи, представители ведущих индустриальных держав встретились в сентябре 1985 г. в нью-йоркском отеле Плаза и решили вмешаться в деятельность международных рынков с целью поддержать йену и ослабить доллар. Подобные монетарные мероприятия, считали эксперты, исправят торговый баланс, погасив в Соединенных Штатах спрос на внезапно подорожавшие импортные товары и подтолкнув торговых партнеров Америки к приобретению дешевых американских изделий. Вдобавок Япония и другие основные страны-экспортеры согласились стимулировать внутренний спрос в качестве способа поддержки американского импорта. В результате мер, принятых в соответствии с так называемым Соглашением Плаза, стоимость японской йены в скором времени возросла вдвое. В то же время японское правительство стимулировало внутреннее потребление путем понижения налогов, облегчения доступа к кредитованию и уменьшения процентов по кредитам.

Соглашение Плаза, однако, не достигло поставленных перед ним целей. Укрепившаяся йена позволила японским фирмам импортировать сырье по более низким ценам, чем прежде, и вкладывать средства в новые заводы. По иронии судьбы, это привело к дальнейшему удешевлению продукции японских предприятий, что вызвало рост экспорта. В период с 1985 по 1987 г. ежегодный активный баланс Японии в торговле с Америкой взлетел с 49 до 87 миллиардов долларов. Опьяненные прибылями, японские фирмы устремились за границу. С 1986 по 1991 г. японские вложения за пределами страны превысили 200 миллиардов долларов. В это время корпорация «Сони» потратила значительную сумму на приобретение «Коламбиа Пикчерз», а «Мацусита» приобрела MCA. В результате эти две японские компании превратились в мощных игроков на мировом рынке развлечений. Тем временем «Хонда» и другие автомобильные компании создали свои производства в самом сердце Америки, а японские фирмы, занимающиеся недвижимостью, приобрели знаменитые поля для гольфа и шикарные отели на Гавайях и в Калифорнии. В самой стране почти поголовная занятость населения, высокие зарплаты и высокие корпоративные инвестиции вылились в невероятный уровень спекуляций. Индекс Никкэй на ведущих биржах утроился — с 13 000 пунктов в январе 1986 г. до почти 39 000 в декабре 1989 г. В то же время цены на жилье и на земельные участки в основных городских центрах также взлетели на головокружительную высоту.

В 1989 г. воздух начал со свистом выходить из пузыря перегретой японской экономики. Упадок, наблюдавшийся в развитых западных державах, и плотная конкуренция со стороны развивающихся стран Юго-Восточной Азии, Латинской Америки и Восточной Европы урезали доходы корпораций. С падением доходов Никкэй свалился в пике. С декабря 1989 по конец 1990 г. его показатель упал на 40 % — с 39 000 пунктов до 24. После этого последовало падение еще на 10 000 пунктов, и в августе 1992 г. показатель упал до 14 000 пунктов. С момента достижения наивысших показателей падение составило 65 %. В то же самое время компании отложили реализацию своих экспансионистских планов, японские потребители колебались, а рынок недвижимости погрузился в хаос, в результате чего бумажные активы потеряли сотни триллионов йен своей стоимости.

После того как лопнул пузырь спекуляций, 90-е превратились в десятилетие увядания, сокращения деловой активности, застоя, пессимизма и, наконец, непреодолимого, захватывающего дух упадка. Между 1992 и 1995 гг. реальные показатели экономического роста колебались в районе 1 % в год. Это был самый слабый показатель за всю послевоенную эпоху. «Мацусита» продала MCA по бросовой цене, в то время как «Сони» понесла тяжелые финансовые потери, стремясь удержать в своих руках «Коламбиа Пикчерз». Но худшее было еще впереди. По мере сползания экономики в депрессию, спекулянты, взявшие банковские кредиты для финансирования своих фондов и приобретения недвижимости, не смогли выдерживать график погашения этих кредитов. Не могли они и быстро продать свои стремительно обесценивающиеся активы, чтобы выкупить облигации. По некоторым прикидкам, японские банки не смогли себе вернуть кредитов на сумму порядка 1 триллиона долларов. Поэтому, в середине 90-х, они урезали выдачу займов, и к другим проблемам японской экономики добавился хруст кредитной системы.

Имея банковский сектор в состоянии кризиса, Япония не смогла избежать сползания в общеазиатский упадок, вызванный коллапсом тайской валюты, произошедшим летом 1997 г. В начале падения рост безработицы в Японии и количество банкротств достигли рекордных отметок для послевоенной эпохи. В ноябре разорились «Саньо» и «Ямаичи», два ведущих брокерских дома страны, а также «Хоккайдо Такусоку», крупный банк Северной Японии, превратив этот месяц в «один из самых страшных в анналах японской финансовой истории», как выразился один аналитик, и вызвав аналогии с банковским кризисом конца 20-х гг. XX столетия^{370}. Годом позже, осенью 1998-го, некоторые оптимисты начали поговаривать, что основы японской экономики непоколебимы и что в конечном итоге ситуация изменится. Ответом им прозвучало заявление главы Агентства экономического планирования о том, что в налоговом 1997 г. (1 апреля 1997 — 31 марта 1998 г.) рост экономики составил — 0,7 % и что к началу нового тысячелетия этот показатель ухудшится. Он оказался прав. Валовой национальный продукт за один налоговый квартал, с октября по декабрь 1999 г., уменьшился на 1,4 %, а весной 2000 г. уровень безработицы достиг 4,9 %, что было наивысшим показателем за всю послевоенную эпоху.

В начале эры Хэйсэй лопнул и политический пузырь ЛДП. Весной 1989 г. премьер-министр Такэсита Нобору, который был преемником Танака Какуэй на посту главы фракции ЛДП, покинул свой пост. Это произошло после того, как общественности стало известно о том, что он получил 150 миллионов йен в виде нелегальных выплат от «Рекрут Космо» — компании, занимавшейся издательским делом и торговлей недвижимостью. С новыми проблемами ЛДП столкнулось, когда начали распространяться новости о том, что преемник Такэсита, Уно Сосукэ, оплачивал услуги гейши, а затем выдал ей значительную сумму денег за то, чтобы она сохраняла в тайне пикантные подробности их длительных отношений. Уно ушел в отставку всего через 6 месяцев после того, как занял должность премьер-министра. Новым главой ЛДП и, соответственно, новым премьер-министром стал Кайфу Тосики, малоизвестный депутат парламента, главным достоинством которого было то, что он не был замешан ни в одном скандале. Хотя Кайфу неожиданно завоевал популярность у японской публики, ЛДП по окончании его второго срока на посту премьера вернулась к обычной практике и назначила своего старого сторонника, Миядзава Киичи, руководителем партии и страны. Это был неудачный выбор. В марте 1993 г. Канэмару Син — преемник Такэсита на посту главы старой фракции Танака и вице-премьер — был арестован за получение незаконных выплат от службы доставки «Сагава Кюбин». Во время обысков, проведенных полицией в его офисе и дома, под полом были найдены золотые слитки стоимостью в 1 триллион йен.

Скандалы, связанные с компаниями «Рекрут» и «Сагава», вкупе с неспособностью ЛДП справиться с экономическими проблемами, подорвали доверие к партии и породили период политической нестабильности. Лишившись иллюзий относительно своих старших коллег, ряды ЛДП начали покидать молодые политики. Они создали ряд независимых партий, в том числе Японскую новую партию, Японскую партию обновления (Синсэйто) и Новую партию предвестника (Синто Сакигакэ). Избиратели также отвернулись от ЛДП, которая в результате выборов, проведенных в июле 1993 г., утратила контроль над Палатой Представителей. После сложных переговоров, Хосокава Морихиро, глава Японской новой партии, создал коалицию из семи партий и 9 августа 1993 г. стал первым премьер-министром, который не являлся членом ЛДП, со времени основания этой партии в 1955 г. Когда выяснилось, что он также мог быть замешан в делах с «Сагава Кюбин», Хосокава ушел в отставку. Вслед за ним премьерский пост занимали еще два человека, не принадлежавших к ЛДП. И лишь после этого либеральные демократы вернули кабинет под свой контроль, поставив во главе него Хасимото Рютаро.

Однако во время вступления Японии в новый век будущее ЛДП остается неясным. Общественность демонстрирует невысокую степень доверия преемнику Хасимото, Обучи Кэйдзо, который сам называл себя «обладающим мягкими манерами и трудолюбивым» человеком^{371}. В апреле 2000 г. с Обучи случился удар. Он был госпитализирован, но врачи зафиксировали смерть головного мозга. После этого во главе государства встал ветеран ЛДП Мори Ёсиро. Он объявил, что его администрация будет работать на «возрождение Японии» путем создания «богатого духом» общества, в котором люди «живут в безопасности», реализуя свои «мечты о будущем» и порождая «доверие со стороны остального мира»^{372}. Несмотря на всю возвышенность этих целей, опросы общественного мнения показали, что большинство японцев слабо верят в способность какого бы то ни было политика вывести Японию из экономической пустыни.

Критика и поиски средств от печалей конца тысячелетия

Как свидетельствует слоганотворчество Мори, события начала эры Хэйсэй вызвали серьезные споры по поводу экономического и политического будущего Японии. Сточки зрения политики, последнее десятилетие XX в. началось с призывов вернуться к традиции «сильных» государственных деятелей, таких как Ито Хиробуми и Ёсида Сигэру, которые зачастую изображались «дальновидными и энергичными» лидерами, обладавшими очень «твердым характером»^{373}. В рядах самой ЛДП Хасимото Рютаро и другие политики, которые стремились ухватить власть, любили называть себя «новыми лидерами», которые привнесут новые перспективы и обновленную энергию в процесс управления. Действуя в этом духе, кабинет Хасимото в декабре 1997 г. объявил о своих планах кардинальной реформы финансовой системы Японии. Этот план получил прозвище «японский Биг-Бен», в честь мероприятий, проведенных в 1986 г. британским премьер-министром Маргарет Тэтчер с целью освобождения британской индустрии ценных бумаг от чрезмерного регулирования. Однако кабинет оказался неспособным перевести разговоры в область практических мер, которые могли бы «спасти нацию от падения, которое кажется бесконечным», как выразился один комментатор, поэтому на японскую общественность эти планы не произвели никакого впечатления^{374}. В июле 1998 г. избиратели нанесли мощный удар по ЛДП во время выборов в палату Старейшин, что привело к уходу Хасимото в отставку. Восхождение на вершину политического Олимпа Обучи и Мори, не вызывавших особого вдохновения, заставило многих японцев вслух обсуждать проблему привлечения в политику более способных личностей.

Другие критики, не сосредотачиваясь на персоналиях, ставили вопросы относительно системы. Они спрашивали, не должна ли Япония обратиться к двухпартийной или многопартийной системе. Десятилетия единоличного правления ЛДП, рассуждали некоторые, породили коррупцию, заставили партийных лидеров не обращать внимания на общественное мнение и принимать решения за закрытыми дверями. Все это привело к печальному состоянию дел, при котором «робкие политики занимаются мелкими проблемами, а не глобальными темами»^{375}. Более открытая конкуренция между двумя или более партиями, с этой точки зрения, выпустит на свободу «соперничество идей», способное породить энергичные политические дебаты, которые приведут к формулированию более впечатляющих политических альтернатив и заставят премьер-министра и членов парламента с большей ответственностью подходить к служению обществу^{376}.

В этом контексте начали развиваться мысли относительно того, сможет ли ЛДП или даже должна ли ЛДП пережить сдвиг к более плюралистической системе. Результаты выборов со всей очевидностью демонстрировали, что значительная часть японской общественности исчерпала лимит терпения по отношению к ЛДП. Неожиданно для себя, партийные функционеры оказались разделенными этим вопросом. Некоторые политики, такие как Хасимото и Обучи, однозначно надеялись на возрождение былой славы, но другие считали, что «было бы хорошо, если бы ЛДП просто объявила о само-роспуске», как сказал один ветеран партии. «Мы, пожилые люди, должны снять перчатки и уйти с ринга, продолжая гордиться нашими достижениями. Молодежь должна создать новую партию или присоединиться к уже существующей, если она этого пожелает. Дело в том, что рано или поздно партия должна исчезнуть. Если этот момент уже настал, то я бы предпочел, чтобы она сейчас сбросила балласт и осталась на плаву, вместо того, чтобы дожидаться, когда на дно пойдет весь корабль»^{377}.

Другие, кто наблюдал за разрушительными процессами 90-х, сосредоточили свое внимание на бюрократии. За исключением немногочисленных громких заявлений, почти все соглашались с тем, что на протяжении периодов Мэйдзи и Тайсо, а затем вновь на полстолетия — со времени оккупации до окончания эпохи Сёва — национальные министерства были средоточием «лучших и ярчайших» представителей Японии, домом для способных и добросовестных профессионалов, которые составляли экономические программы, разрабатывали образовательные системы и создали социальное законодательство, которое завоевало признание всего мира. Но в некий момент что-то пошло не так, и Касумигасэки, район деловой части города, в котором размещалось большинство основных министерств, превратился в болото, населенное лишенными воображения, самонадеянными, узколобыми тупицами, которые были озабочены лишь «сохранением статус-кво» и «защитой интересов корпораций». В результате подобных деформаций, заявляли некоторые, «все правительство» было «лишено динамизма» и более не было способно быстро реагировать на тревожные ситуации^{378}.

Общественное недовольство неспособностью бюрократов достигло широких масштабов после Великого землетрясения Кансин, которое 17 января 1995 г. разрушило Кобэ и его окрестности. При этом погибло более 5000 человек, более 100 000 домов повреждено, 400 000 человек лишились крова. Чиновники, которые ознакомились с ситуацией, рассмотрев ее со своих высот, расположенных в Касумигасэки, сильно ошиблись в оценке масштабов катастрофы. Премьер-министр промедлил с мобилизацией сил самообороны и национального агентства противопожарной обороны. По причине «позорных бездействия, нерешительности и инерции» части чиновничества, считали критики, пожары бушевали на протяжении нескольких дней после того, как они должны были быть потушены, и тысячи людей, остававшихся под завалами, которых еще можно было спасти, погибли^{379}. По мере роста в обществе тревоги по поводу стихийного бедствия, премьер-министр Мураяма признал, что правительство не смогло действовать быстро. Но в апреле разъяренные граждане швырнули ему эти слова обратно, поскольку дети продолжали носить с собой в школу питьевую воду и запас пищи, поврежденные пути по-прежнему не позволяли возобновить движение «поездов-пуль» от Осаки до Кобэ и далее на запад, а парламент погрузился в бесконечные дебаты по поводу выделения средств на выплату компенсаций и восстановление.

Роль бюрократии вновь попала в центр внимания во время обсуждения экономического недомогания. По мнению некоторых экспертов, экономический пузырь раздулся до угрожающих размеров, а затем лопнул по той причине, что «мандарины» из Касумигасэки закрывали глаза на опрометчивые действия банков и брокерских домов. Как говорили, сутью проблемы были «удобные связи между теми, кто управляет, и теми, кем управляют»^{380}. Мнение, что Министерство финансов «превратилось в рассадник коррупции», окончательно оформилось в 1995 и 1996 гг., после того как чиновники министерства были признаны виновными в получении взяток от тех самых финансовых учреждений, над которыми они должны были осуществлять контроль. Расследование этих преступлений привело к аресту 4 высокопоставленных чиновников МФ, в то время как 112 человек из числа их подчиненных подверглись разнообразным «административным наказаниям» — от выговоров до временных отставок и выплаты штрафов. Все это работало на пессимистический взгляд на будущее. «Пока некомпетентные бюрократы буду оставаться у руля, отказываясь уступить свою власть, — писал один особенно разгневанный критик, — наши перспективы будут слишком мрачными даже для обсуждения»^{381}.

Только ленивый не высказывался относительно вариантов решения проблем бюрократической коррупции и апатии. Каждый надеялся привлечь на службу в правительство больше талантливых и моральных людей, а большинство наблюдателей соглашалось также с тем, что было бы мудрым сократить слишком раздутый, по их мнению, и поэтому неповоротливый и безответственный штат бюрократии. Так, когда Совет по административной реформе, специально сформированный из экспертов по распоряжению Хасимото, в декабре 1997 г. рекомендовал сократить количество министерств и агентств на уровне кабинета с существующих 22 до всего 12 министерств и Службы кабинета, премьер получил в свой адрес похвалы за то, что он смог разглядеть необходимость «провести жизненно важную липосакцию заплывшей жиром бюрократии»^{382}. Другие приводили иной аргумент, заявляя, что ключом к будущему является восстановление «конституционного баланса». То есть следовало вернуть парламенту и правительству право контролировать чиновников, работающих в министерствах. Соответственно, когда в июле 1998 г. пост премьер-министра занял Обучи, он заявил, что допускает, что «недоверие общества к политике достигло действительно высокого уровня». Он призвал к «возрождению политической власти». Под этим он имел в виду, что для избираемых чиновников является «существенным» «осуществлять реальное политическое руководство» путем «недвусмысленного изменения баланса власти между политическими лидерами и бюрократами»^{383}.

Хотя банкиры и главы других финансовых организаций в 90-х гг. оказались под огнем критики, большинство других лидеров корпораций пронесли через все десятилетие чувство собственного достоинства и уважение со стороны публики. Когда продолжающийся упадок и периодические финансовые кризисы наносили очередной удар, сторонники делового сообщества выдвигали предложения относительно возможных способов оживления экономики. Разрабатывая будущие экономические направления, некоторые аналитики настаивали на том, что Япония должна обогнать Соединенные Штаты в области развития новых производств компьютерной техники и программного обеспечения. Другие предполагали, что наилучшим выбором будет продолжение курса производящей нации. В конце концов, как указывал один наблюдатель, «упадок не подорвал производительной мощи нации», и, по словам другого, японцы должны помнить, что «производство вещей — это то, что лучше всего удается их стране»^{384}.

События на рубеже веков, однако, вызвали большие сомнения по поводу этих предписаний. Летом 2000 г. акционеры компании по производству покрышек «Бриджстоун» потеряли половину стоимости своих акций. Это произошло после того, как люди по всему миру начали выдвигать судебные иски против ее дочерней американской компании «Фаерстоун» за ошибки, допущенные при разработке и производстве покрышек, в результате которых 50 человек погибли и сотни получили увечья. Приблизительно в то же самое время исчезло доверие общества к некогда гордому производителю автомобилей, когда дважды за одну неделю были проведены обыски в штаб-квартире «Мицубиси Моторе», чтобы обнаружить доказательства систематического скрытия компанией производственных дефектов. Вскоре после этого 15 000 человек заболели, употребив в пищу зараженные продукты, распространяемые «Сноу Бренд», ведущей фирмой по производству молочной продукции. Расследование показало, что для компании было обычным делом фальсифицировать сертификаты свежести и вновь пускать в оборот молоко, которое возвращали магазины. Этот скандал породил волну жалоб потребителей в адрес других компаний по производству пищевых продуктов. Вскоре средства массовой информации располагали огромным количеством историй о мухах в консервированных соках и дохлых ящерицах в картофельных чипсах.

Кризис 90-х — «потерянное десятилетие», как его многие называли, — поставил под угрозу будущее всех японцев. И споры относительно того, как преодолеть печали конца тысячелетия, были жаркими и громкими. Но по-прежнему было важным прислушиваться к тишине и помнить то, что осталось невысказанным. Однако слишком много разногласий оставили шрамы на начальной декаде периода Хэйсэй. Лишь немногие японцы высказывали сомнения относительно того, что демократия и капитализм были подходящими путями, по которым можно было следовать в еще один новый век.

Несмотря на медлительную, разочаровывающую экономику 90-х и несмотря на череду тусклых премьер-министров, некомпетентность которых угрожала стране параличом, так и не прозвучало серьезных призывов к отказу от парламентской демократии или от системы частного предпринимательства. Наоборот, практически повсеместной была вера в то, что все успехи Японии в XX столетии приходились на периоды процветания партийного правительства и рыночного капитализма и что неудачи подстерегали страну тогда, когда она сворачивала с этого пути. Когда эра Хэйсэй вступила в новое столетие, вопросы начали вращаться вокруг того, как обеспечить наилучшее функционирование конституционной системы и свободной рыночной экономики, основанной на частной собственности.

Япония и мировое сообщество

На последнем этапе периода Сёва внешняя политика Японии базировалась на нескольких аксиомах. Первая, созданная руками Ёсида Сигэру и подтвержденная последующими кабинетами ЛДП с разной степенью энтузиазма, состояла в том, что Япония признает абсолютный приоритет отношений с Соединенными Штатами. Американо-японский договор о безопасности, заключенный в 1951 г. и исправленный в 1960-м, определял параметры этого союза. Он подразумевал стратегическую зависимость Японии от Соединенных Штатов и их взаимную экономическую зависимость. На практике это означало, что Япония будет строить свою экономику в соответствии с капиталистическими странами Запада, опираться на Соединенные Штаты в сфере военной защиты и не будет в открытую противостоять ведущей позиции своего ментора в случае возникновения кризисных ситуаций мирового масштаба.

Попытки восстановить дипломатические отношения с соседями по Азии составляли вторую характерную черту послевоенной внешней политики Японии. Однако напряженная обстановка «холодной войны» и решение Токио спрятаться под крыло американского орла создавали массу сложностей. После того как Мао Цзэдун триумфально вошел в Пекин и в 1949 г. объявил о создании Китайской Народной Республики (КНР), Америка устранила Китай из переговорного процесса, который вылился в создание Системы Сан-Франциско. Соответственно, в тот самый сентябрьский вечер 1951 г., когда Япония подписала мирный договор, Токио заключил сепаратный мир с Тайванем и присоединился к Соединенным Штатам, признав этот островной режим официальным правительством Китая. Эти действия понравились не всем японцам. Многие считали, что в долгосрочной перспективе Японии будут необходимы хорошие отношения с собственно Китаем, независимо от политической ориентации своего правительства. Эта возможность обрела реальные черты лишь в начале 70-х, когда Организация Объединенных Наций приняла КНР в свои ряды, а Соединенные Штаты внезапно изменили свою позицию по китайскому вопросу. Вскоре после этого, в сентябре 1972 г., премьер-министр Танака отправился в Пекин, где подписал совместное коммюнике, предусматривавшее обмен консульскими чиновниками, признание КНР в качестве «единственного законного правительства Китая» и оговаривавшее «полное понимание» Японией того факта, что Тайвань является «неотъемлемой частью» суверенной территории Китая. Наконец, 12 августа 1978 г. Токио и Пекин подписали китайско-японский Договор о мире и дружбе, который подтверждал предыдущее соглашение и знаменовал собой полную нормализацию отношений.

Токио и Сеул продолжали вести переговоры до июня 1965 г., когда представители двух стран наконец подписали Корейско-японский договор. Этот документ, наряду с серией дополнительных соглашений, признавал Республику Корею единственным законным правительством на полуострове, устанавливал дипломатические и консульские отношения и призывал к сотрудничеству в сфере культуры. Отношения с Корейской Народно-Демократической Республикой были преданы забвению. Названная Соединенными Штатами страной-изгоем после начала Корейской войны в 1951 г., Северная Корея практически утратила в глазах Японии статус отдельного государства. Такое отношение сохранялось до конца периода Сёва.

Попытки Японии подвести новую основу под взаимоотношения с Советским Союзом потребовали гораздо больших усилий. Два старинных врага 19 октября 1956 г. подписали Советско-японскую совместную декларацию, которая положила конец состоянию войны, существовавшему с 9 августа 1945 г., и восстановила официальные дипломатические отношения. Тем не менее включение Японии в оборонительный периметр Соединенных Штатов, возведенный вокруг СССР, а также проблема так называемых северных территорий — неразрешимые взаимные претензии Москвы и Токио на право владения четырьмя маленькими островами, лежащими к северу от Хоккайдо, — сочетались с долгой историей недоверия и делали установление дружественных связей практически невозможным.

В связи с условиями Системы Сан-Франциско, третьим основным принципом для вершителей японской политики было как можно более быстрое отделение политики от коммерции, в результате чего Япония могла бы стать торговым партнером для всего мира. Подобные мероприятия в Западной Европе или на американском континенте не сталкивались с непреодолимыми препятствиями, даже после того, как Япония начала наращивать активный торговый баланс. Это вызвало обвинения в нечестной конкуренции в конце 80-х, когда Японии пришлось выдержать эмоциональную порку, устроенную ей западными политиками и бизнесменами. В 1990 г. в десятку крупнейших торговых партнеров Японии входили Западная Германия, Соединенное Королевство, Канада, Франция и Италия. Невероятно, но масштабы японской экспортной и импортной торговли с Соединенными Штатами практически равнялись сумме торгового оборота с девятью другими нациями, как это видно из таблицы 17.2.

В Азии восстановленная структура дипломатических связей открывала в регионе, за исключением Северной Кореи, широкие возможности перед японскими корпорациями. Еще в 1952 г. Япония заключила первое соглашение из серии торговых соглашений с КНР. Это позволило торговому обороту между странами вырасти до 1,2 миллиарда долларов к моменту нормализации отношений в 1972 г. К 1990 г. этот показатель возрос до 18,1 миллиарда долларов. Кроме того, так называемая частная торговля с Тайванем продолжала расширяться даже после того, как Токио разорвал официальные отношения. Если бы «частная торговля» входила в официальные справочники, то в 1990 г. Тайвань был бы четвертым по значимости торговым партнером Японии. В это время он импортировал японских товаров на сумму в 15,4 миллиарда долларов, получив за свои товары, проданные в Японии, 8,5 миллиарда долларов. Торговля с Республикой Кореей росла еще быстрее. В 1990 г. импорт в Японию из Кореи оставлял 11,7 миллиарда долларов, а экспорт — 17,5 миллиарда. Эти показатели делали Корею третьим по значимости торговым партнером Японии. Торговля с СССР оставалась на низком уровне. Но Россия при этом была главным рынком сбыта для японской стали и строительных производств, в то время как сибирские регионы продавали японским фирмам нефть, масло и металлы, такие как платина и никель.

Неудивительно, что торговые взаимоотношения имели тенденцию развиваться со странами Юго-Восточной Азии, с большинством из которых Япония в 50-е гг. заключила дипломатические соглашения. На протяжении 60-х аванпосты японских корпораций и рекламные щиты, предлагающие все — от «Хонд» до «Сони», проникли в пейзаж городов Южной Азии — от Манилы до Сингапура. К концу периода Сёва Япония превратилась в постоянного потребителя индонезийской нефти и продуктов легкой промышленности других стран. В свою очередь, она поставляла в регион приборы, автомобили, механическое оборудование, сталь и так далее. В 1990 г. японская торговля со странами Юго-Восточной Азии достигла показателя в 50 миллиардов долларов, хотя при этом почти все страны, за исключением Индонезии, ощущали значительный торговый дефицит во взаимоотношениях с азиатским экономическим титаном.

На протяжении последних десятилетий периода Сёва в Японии не утихало обсуждение достоинств Системы Сан-Франциско. Некоторые считали, что «подчиненная независимость» служит их стране хорошую службу. Бизнесмены могли ясно видеть, как экономические взаимосвязи с Европой и американским континентом, а также восстановление мира в Азии самыми разными путями способствовали стремительному росту и впечатляющим успехам экономики страны, которыми наслаждались японцы. Антикоммунисты давали высокую оценку тем барьерам, которыми Япония была отделена от своего старого противника — Советского Союза. В то же время те, кто с отвращением относился к агрессивности своей страны 30—40-х гг., ощущали определенную уверенность в том, что сокращенное количество ее вооруженных сил, в соответствии с положениями статьи 9 конституции, делало возможность возрождения милитаризма крайне маловероятной.

Критики, однако, спешили заметить, что при этом существовали и многочисленные побочные эффекты. С точки зрения психологии подчиненное положение национальных интересов Японии интересам другой страны, ее завоевателя, постоянно разрушает гордость японцев за свою нацию. Это чувство унижения углубилось, когда Договор о безопасности, подписанный в 1951 г., признал право Соединенных Штатов на непосредственное управление Окинавой. За Японией признавалось лишь «остаточное управление» этой префектурой. До того как эти острова вернулись под власть Японии, что произошло в 1972 г., правительство США вело себя на этих территориях так, будто префектура была их колониальным владением. Американские военные построили на Окинаве столько своих баз, что, по мнению некоторых, она начала напоминать гигантский авианосец. Более того, некоторые японцы навсегда сохранили скептическое отношение к заявлениям, что американские силы, находящиеся на Окинаве и по всей территории Японии, будут сдерживать внешнюю угрозу этой стране. Наоборот, они боялись, что присутствие иностранных войск втянет Японию в нежелательный конфликт или даже подставит Японию под ужасный ядерный удар во время столкновения двух противостоящих друг другу лагерей «холодной войны». Наконец, негодование, связанное с Системой Сан-Франциско, породило значительные внутренние проблемы. В 1960 г. миллионы японцев выступили против пересмотра Договора о безопасности, заставив уйти в отставку правительство Киси. С 1967 по 1970 г., за время существования движения, направленного против Вьетнамской войны, 18 миллионов японцев выходили на демонстрации, требуя остановить войну, а также вернуть Японии Окинаву.

Падение Берлинской стены в 1989 г. и развал Советского Союза в декабре 1991-го определили дальнейший ход истории. Как и в Европе, эти события знаменовали собой конец «холодной войны» в Азии, и для многих японцев они также означали, что Система Сан-Франциско превратилась в анахронизм. Если смерть императора Сёва и гибель экономических и политических пузырей побудили японцев пересмотреть будущее своей страны, ранние 90-е также предоставили новую возможность подвергнуть переоценке принципы и цели внешней политики. Практически все сходились на первоочередной необходимости пересмотра отношений с Соединенными Штатами. Но и переосмысление будущей роли Японии в Азии и на мировой арене также не отодвигалось на задний план.

Новое международное положение, согласно некоторым политическим фигурам, которые традиционно критиковали Систему Сан-Франциско, предоставило Японии долгожданную возможность выпутаться из союза с Соединенными Штатами и проводить более самостоятельную внешнюю политику. Другие высокопоставленные правительственные чиновники и влиятельные ученые, однако, не были настолько готовы к отделению прошлого от будущего. Наоборот, утверждали они, Японии необходимо держаться поближе к Америке, хотя бы по той причине, что сложные экономические взаимоотношения, связывающие две страны, превратили взаимное сотрудничество в залог будущего процветания обеих наций. Более того, если СССР более и не представляет собой такой угрозы, какой он являлся ранее, то в Восточной Азии пережитки «холодной войны» сохраняются более упорно, чем в любом другом регионе мира. Корейский полуостров оставался разделенным, напряженность в отношениях между Китаем и Россией достигла точки воспламенения, а только что появившаяся Российская Федерация не демонстрировала никакого желания разрешить спорную ситуацию вокруг Северных территорий. Учитывая эту нестабильную ситуацию, многие по-прежнему считали военный союз с Соединенными Штатами самой надежной гарантией того, что возникший локальный конфликт не будет распространяться, охватывая своими щупальцами Японию.

Среди ведущих политиков и чиновников в Касумигасэки, желавших, чтобы Япония держалась поближе к Соединенным Штатам, многие хотели, чтобы роль их страны на международной арене более соответствовала экономическому положению. В начале периода Хэйсэй один академик отмечал, что Япония является «финансовой державой», ВНП которой на 50 % превосходит ВНП объединенной Германии. «Для страны такого масштаба оставаться второстепенным игроком в политическом и военном отношении, — писал он, — более неприемлемо»^{385}. Подобные высказывания вовсе не подразумевали, что Япония должна превратиться в военную сверхдержаву. Скорее они отражали ту точку зрения, что страна могла бы способствовать укреплению глобальной безопасности, участвуя в том, что некоторые называют коллективной самообороной. В расшифрованном виде эта фраза означает, что статья 9 может быть интерпретирована в том смысле, что силы самообороны могут участвовать в операциях, организованных союзниками Японии или Организацией Объединенных Наций для поддержания международной стабильности.

Наконец, некоторые японцы настаивали на том, чтобы влияние их страны в Азии стало более заметным. Для многих членов ЛДП это означало перенос внимания на темы безопасности. «Будучи азиатской страной, — отмечалось в одной партийном бюллетене, — Япония должна стремиться к сохранению мира и поддерживать стабильность в азиатском регионе, всегда при этом ища понимания и поддержки со стороны других азиатских стран^{386}. Однако завоевать симпатии к себе и своей позиции мешало то, что один писатель назвал «проблемой прошлого Японии»^{387}. В частности, упорное нежелание японского правительства принести извинения бывшим «женщинам для отдыха» или выплатить компенсации тем жертвам, которые выжили после этих чудовищных унижений, вызывало раздражение по всей Азии. Вдобавок соседи Японии никогда полностью не приняли официальные раскаяния по поводу войны. Когда руководители Китайской Народной Республики посетили Токио в апреле 1989 г., император Хэйсэй лично извинился за действия Японии во время войны в Китае. На государственном банкете, устроенном в мае, он поднялся со своего места, чтобы сказать президенту Кореи: «Я думаю о страданиях, выпавших на долю вашего народа в тот несчастливый период, который был вызван моей страной, и чувствую лишь огромное сожаление по этому поводу»^{388}. Однако немногие азиаты верили в искренность этих слов. Председатель КНР Цзян Цзэминь во время своего государственного визита в ноябре 1998 г. сбросил покров с этого, когда он несколько раз недвусмысленно призвал Японию принести более искренние выражения сожаления. «В Японии, — заявил он на пресс-конференции, — по-прежнему есть люди, занимающие высокие посты, которые постоянно искажают историю и пытаются приукрасить агрессию. Очень важно, чтобы японцы прямо взглянули в глаза истории и извлекли из нее урок»^{389}. Иногда, казалось некоторым, никакие масштабы извинений, никакие выражения сожаления о прошлом не будут приемлемы для поколения жителей Азии, которое пережило такие страдания, причиненные японской военщиной.

Когда Япония стояла на пороге нового столетия, постепенная переориентация внешней политики, казалось, начала принимать конкретную форму. Правительство подтвердило свою приверженность оборонительному союзу с Соединенными Штатами. На международной арене Япония по-прежнему была менее значительной, чем другие ведущие державы. Однако представители Японии начали выходить на ведущие роли в ООН и международных финансовых организациях. Одновременно Токио начал продвигаться в сторону коллективной безопасности. В 1991 г. он послал минные тральщики в Персидский залив после завершения Войны в заливе, а в сентябре 1992 г. Япония направила подразделения самообороны в Камбоджу в контингент международных сил ООН по поддержанию мира. В Азии Япония пыталась исправить свой имидж, оказывая помощь другим странам и спонсируя научные и образовательные программы, которые позволь ли десяткам тысяч студентов из стран Азии изучать японский язык и обучаться в японских университетах.

Долг перед обществом и самореализация

В первое десятилетие эры Хэйсэй появились и новые социальные реалии. Многие стали осознавать, что Япония стремительно превращалась в «седое общество». В 2000 г. более 10 % населения было старше шестидесяти четырех лет. К 2025 г. доля людей этого возраста составит 27 %, или более 30 миллионов человек. Это превратит Японию в страну с самым пожилым населением в мире и обременит тяжелой ношей работающую часть населения. Противоположностью образу пожилой, немощной Японии был образ энергичной, знающей, чего она хочет, и более свободной женщины. В конце столетия она выбила для себя место в офисах корпораций и учреждений и придумала новые типы взаимоотношений с мужчинами в своей жизни. Молодежь также появлялась на авансцене японской жизни (как считали многие, слишком часто). Ее поведение подрывало традиционные социальные нормы, а преступления, совершаемые ею, приводили общество в ужас. Смущая и нарушая покой одних, внушая веселье и надежду в других, перемены, охватившие общество на рубеже нового тысячелетия, открыли дверь новым обсуждениям проблем пола, семьи, работы и школы.

Необходимость ухода за пожилыми, в особенности — за 5,5 миллионами человек, которые, по прогнозам, в 2025 г. будут прикованы к постели или страдать психическими заболеваниями, возродила дебаты национального масштаба по поводу роли женщины. С одной стороны, изменения в демографической ситуации затрагивали все те же струны, которые звучали чуть ли не с самого начала стремления Японии к модернизации и подразумевали, что обществу необходимы домохозяйки, которые заботятся о своей семье. В масштабах, которые удивляли некоторых наблюдателей, подобные идеи продолжали определять взгляды многих домохозяек, принадлежавших к среднему классу, которые получали удовлетворение от обслуживания своей семьи. И в этом было счастье страны, поскольку, несмотря на то что большинство стариков не желали жить со своими детьми, для них практически не существовало выбора. И дочь или невестка продолжали оставаться основными сиделками во время вступления Японии в новое столетие. В целом в 1990 г. одна из пятнадцати неработающих женщин на пятом десятке лет ухаживала за пожилыми членами семьи. По прогнозам, в 2005 г. этим будет заниматься каждая пятая женщина, а в 2025-м — каждая вторая, позволяя правительству избежать крупных затрат на дома престарелых и другие мероприятия.

Другие критики придерживались противоположного взгляда на женщину. Они считали, что дочери и жены должны выбираться из своих домов и отправляться работать. По прогнозам, в 2025 г. на каждого нетрудоспособного будет приходиться всего 2,3 человека рабочего возраста (от 15 до 64 лет), против 5,8 в 1990 г. Проблему усложняла еще одна новая социальная реальность. В 90-х женщины не так рано выходили замуж, как представительницы предыдущего поколения, и они не желали иметь много детей. Согласно данным, приводимым Министерством здоровья и благосостояния, в 1994 г. показатель рождаемости по отношению к количеству женщин, достигших возраста, когда можно рожать детей, упал до исторического минимума в 1,46. С 1975 г. он уменьшился приблизительно на 30 %. Это было ниже уровня, необходимого для поддержания необходимого количества населения. По подсчетам многих ученых-социологов, было совершенно ясно, что большинство женщин должны пойти на работу и платить налоги, если Япония хотела исполнять свой социальный долг по обеспечению пожилой части общества достойными пенсиями и медицинским обслуживанием.

Новые концепции самосовершенствования и упор на самореализацию личности заставляли женщин самих рассматривать работу как новые возможности. Все с большей настойчивостью активистки женского движения ставили под вопрос неизбежность судьбы домохозяйки и утверждали, что женщины имеют право на выбор своего жизненного пути. В подобном духе выступала Ацуми Икуко, ученая и основательница журнала Феминисуто («Феминистка»). Она писала, что «роль мужчин основывается на производстве материальных ценностей вне дома, а роль женщин — на производстве домашней жизни. Японская феминистская теория считает обе эти роли одинаково важными. Мужчины должны быть в большей степени вовлечены в производство жизни, а женщины — в производство материальных благ. В текущий момент, — добавляла Ацуми, используя слова, которые перекликались с идеалами активистки периода Тайсо Ёсано Акико, — ставит своей целью построение такого общества, в котором женщина может быть не только независимой в экономическом плане, но также быть свободной в выборе своего жизненного пути. В подобном обществе, если она пожелает быть домохозяйкой, то для нее не возникнет никаких проблем, но если она хочет работать, то она может делать это, не подвергаясь дискриминации. Движение ищет способы изменить роли не только в семье, но и в обществе»^{390}.

Закон о равных возможностях при найме на работу (ЗРВНР), принятый в 1986 г., внес еще больше изменений в существующие реалии и повлиял на представления о будущем. Он призывал работодателей «приложить усилия к тому, чтобы обеспечить женщин равными возможностями» при найме на любую работу». Он также указывал, что все должны получать одинаковую зарплату за выполнение одинаковой работы. Двумя годами позже были внесены изменения в Закон о стандартах труда. Они ликвидировали ограничения, установленные в эру Тайсо, на сверхурочную работу женщин, а также на труд, который считался опасным для здоровья. Некоторые критики утверждали, что законы не достигли поставленных перед ними целей. Через 10 лет после принятия ЗРВНР зарплата японских женщин по-прежнему составляла чуть больше половины от заработка мужчин (в Соединенных Штатах этот показатель равнялся 75 %, в Австралии — 90 %). Одной выпускнице престижного университета во время собеседования по поводу ее приема на работу в одну из ведущих газет сказали следующее: «Вы уверены, что вы не захотите уйти после вступления в брак? Мы не можем взять на себя такой риск»^{391}. Тем не менее ЗРВНР и новые условия труда сделали законными притязания женщин и подняли общественную сознательность относительно работы и пола.

В сочетании изменения в демографической ситуации, новые общественные идеалы и пересмотр законодательных норм привели к росту числа работающих женщин. На заре XXI столетия количество женщин, постоянно занятых на работе, превышало количество домохозяек. Почти половина женщин, имеющих детей школьного возраста, ходили на работу. Если говорить точнее, то женщины были наиболее заметны на небольших семейных предприятиях и в индустрии обслуживания. В крупных корпорациях большинство работающих женщин по-прежнему являлись секретаршами или выполняли механическую работу на конвейере. В то же самое время, однако, невиданное ранее количество женщин попали в те области профессиональной деятельности, в которых прежде трудились только мужчины: они становились инженерами, архитекторами и врачами. В 1998 г. 200 из 932 инженеров гиганта электронной промышленности NEC были женщинами. Даже в головных офисах ведущих компаний можно было найти настроенных на карьеру женщин, которые карабкались вверх по иерархической лестнице. Число женщин на руководящих постах удвоилось, достигнув 8 % от всего количества управленцев. И все это было достигнуто за первые 10 лет действия ЗРВНР. Разумеется, успеха по-прежнему было нелегко достигнуть. «В Японии, — отмечала одна молодая женщина-руководитель, — стеклянные потолки находятся всего в нескольких сантиметрах от пола»^{392}.

Работающие женщины заставляли компании проводить реформы, чтобы соответствовать запросам новой рабочей силы. Все более настойчиво женщины требовали одинаковой зарплаты и обхождения, как это было записано в ЗРВНР. Термин сэкухара («sexual harassment») вошел в японские словари, когда женщины начали жаловаться на унижающее и дискриминирующее поведение своих коллег-мужчин и работодателей. Работающие матери пополняли списки требований своими пунктами. В частности, они настаивали на том, чтобы компании предоставляли им такие льготы, как гибкий график, предоставление времени на уход за семьей, отпуска, скоординированные со школьными каникулами, распределение работы и обеспечение рабочего места средствами ежедневной гигиены. Видение будущего подобными женщинами включало в себя вознаграждаемый труд, справедливую зарплату и возможность быть хорошими матерями в японском понимании этого слова. Они не желали быть клонами работников-мужчин. Наоборот, опираясь на наследие Ёсано Акико, они хотели признания своего права на самые разнообразные роли в этой жизни.

Японские женщины в 90-е гг. также выносили на обсуждение такие темы, как отношения полов и брак. Одинокие женщины имели больше перспектив на удачное развитие карьеры. Многие обнаруживали, что они сами могут содержать себя, не прибегая ни к финансовой, ни к психологической помощи со стороны мужчины. И они начали отказываться от брака, приветствуя холостую жизнь. В 1993 г. средний возраст вступления в брак для японских женщин вырос до 27 лет. Это было почти на 5 лет больше, чем в 50-е гг… По этому показателю японские женщины заняли второе место в мире после шведок. Более того, на рубеже веков более 8 % женщин в Токио прошли через так называемый возраст выхода замуж (между 18 и 44 годами), так ни разу и не вступив в брак, считая, что одинокая жизнь превратилась в приемлемое решение для жителей крупнейших городов страны. Самодостаточность и независимость от мужского доминирования предоставляли все большему числу одиноких женщин возможность выбирать для себя свободный образ жизни, который напоминал открытость городской жизни в Японии в 20-х гг. XX столетия. Согласно одной из газет, молодые женщины 90-х желали «жить независимо, исходить из своих потребностей, заводить себе любовников и строить отношения на основе равноправия»^{393}.

Но, несмотря на все преимущества незамужней жизни, большинство одиноких женщин в возрасте от 20 до 30 лет — 94 %, согласно одному опросу, проведенному правительством в 1992 г., — считали, что они в конце концов выйдут замуж, займутся домашним хозяйством и будут воспитывать детей. Но у этих женщин были новые представления об идеальном браке. Достаточно неожиданным было то, что 90 % незамужних женщин, отвечавших на вопросы анкеты в 1992 г., заявили, что после вступления в брак они будут продолжать работать. Такие женщины, казалось, хотели всего и сразу — и самореализацию в карьере, и удовлетворение от семейной жизни. И они ставили перед правительством еще одну задачу: как помочь женщинам найти гармоничный подход к своим обязанностям по работе и по дому.

Как оказалось, реальная встреча с трудностями карьеры и семейной жизни была более обескураживающей, чем предполагали большинство женщин до вступления в брак. В начале периода Хэйсэй около половины женщин оставили работу после рождения детей. Тот факт, что японское общество продолжало почитать «особую сферу» домохозяйки и отдавать дань уважения тем женщинам, которые были верны своему материнскому долгу, облегчал переход из офиса в дом и помогал ощутить таким женщинам удовлетворение. Тем не менее многие домохозяйки мечтали о достижении более равных, заботливых отношений со своими мужьями. В больших масштабах, чем ранее, замужние женщины, ходили ли они на работу, или оставались дома, считали важным, чтобы их мужья принимали деятельное участие в жизни семьи и добровольно делили с ними обязанности по воспитанию детей и содержанию дома.

Вдобавок к получению доступа к работе, женщины использовали новые подходы к проблеме развода в качестве средства для осуществления своих требований. Количество разводов в Японии между 1970 и 1995 гг. увеличилось почти в 2 раза. В конце столетия на каждую сотню новых браков приходилось 24 развода. Для сравнения, во Франции этот показатель равнялся 32, в Великобритании — 42, в Соединенных Штатах — 55. Как и на Западе, женщины Японии, которые обладали характером и навыками, подходящими для работы, были особенно настроены прибегать к разводам, если их брак терял былую свежесть. Как отмечал один эксперт, если служащий средних лет приходил домой пьяным, а жена приветствовала его заявлением: «Я решила устроиться на работу», то ему лучше всего было выпить стакан воды и спросить: «На полную занятость или на частичную?» Если в ответ он слышал: «На полную», то он должен был бы признать, что ситуация сложилась «опасная»^{394}.

Едва ли эти изменения были простыми. В японской провинции мужчины, принадлежащие к старшему поколению, столкнулись с большими трудностями, пытаясь принять новые взгляды на брак. Одному фермеру, занимающемуся разведением скота в маленьком городке, затерявшемся среди холмов полуострова Миэ приблизительно в двух сотнях миль к юго-западу от Токио, задали вопрос, любит ли он свою жену, с которой прожил 33 года. Он, находясь в явном смущении, нахмурил брови и ответил: «Ну, да, я полагаю. Она подобна воздуху или воде. Вы не можете жить без них, но большую часть времени вы просто не замечаете их существования»^{395}. Его 72-летняя соседка, Уэмура Юри, сказала: «Между мной и моим мужем больше нет любви», и добавила с грустью, что ее супруг за 40 с лишним лет никогда не говорил ей, что она ему нравится, не похвалил еду, приготовленную ею, не подержал ее за руку, не сделал ей ни одного подарка и не продемонстрировал свое внимание каким-либо иным способом. Он даже бил ее, вспоминала госпожа Уэмура, «так что ж, наш брак сохранился».

Молодые мужчины в более крупных центрах Японии быстрее воспринимали новые реалии, но и там иногда можно было услышать ворчание: «Это кошмарное время для того, чтобы быть мужчиной»^{396}. Иллюстрацией к положению мужей и отцов, принадлежавших к среднему классу, была телевизионная реклама двухкамерной стиральной машины. Аккуратно одетая домохозяйка, брезгливо зажавшая пальчиками свой нос, двумя супердлинными палочками для еды поднимала нижнее белье своего мужа и запихивала его в перегруженное отделение стиральной машины. На это ее маленькая дочь говорила: «Давай положим папочкину грязь отдельно». Но, что бы ни говорили телевизионные образы в начале периода Хэйсэй, значительное количество молодых людей приняли и даже приветствовали новые тенденции в семейной жизни. Как показал один из опросов, проведенных в 1987 г., 52 % мужчин (и 37 % женщин) были согласны с утверждением: «Мужчины работают вне дома, женщины работают дома». В середине 90-х всего 35 % мужчин и 25 % женщин придерживались этого же мнения.

В значительной степени желание как молодого мужчины, так и молодой женщины вступить в брак нового типа было переплетено с продолжающейся эволюцией семьи. По всей Японии семья-ядро, которая, в определенном смысле, являлась идеалом среднего класса конца эры Сева, к концу XX столетия почти полностью уступила место семье, состоящей из нескольких поколений. В прежние времена большинство браков заключалось по расчету. И друзья, родственники и общество ожидали от семейных пар, подобных Унэмура, отставить в сторону личные чувства по отношению к супругу и использовать свой союз на благо большой семьи. В маленьких, «рассчитанных на двоих», семьях начала эры Хэйсэй отношения между мужем и женой доминировали над отношениями между разными поколениями. Вследствие этого молодые мужчины и женщины 90-х, в большей степени, чем представители нового среднего класса в 70-е и 80-е гг., рассматривали взаимную любовь в качестве первоочередной причины вступления в брак. К середине 90-х 3/4 всех пар, вступающих в брак, заявляли о том, что они совершают это «по любви». В начале 60-х такие пары составляли только половину. Современные семейные пары предпочитали больше романтики в своих отношениях, чем представители предыдущего поколения.

По мере появления на рубеже веков новых взглядов на жизнь все больше и больше молодых людей можно было увидеть в супермаркетах вместе с их женами, застать их за приготовлением пищи или пеленанием детей, а также на воскресной прогулке с семьей и во время обеда в «семейном ресторане». Несмотря на рост числа разводов, большинство женщин, казалось, соглашались с подобным образом жизни, результатом которого были счастливые браки и более радостная домашняя обстановка. Как показано в таблице 17.3, в 90-х большинство японских женщин, гораздо больше, чем американок, считали, что за последние два десятилетия положение жен и матерей улучшилось. Даже госпожа Уэмара отмечала, что ее муж стал обращаться с ней лучше. «На днях он даже пытался налить мне чашку чая, — возбужденно говорила она. — Это — большая перемена. Я рассказывала об этом всем моим подругам».

Взгляды мужчин на совместную жизнь также претерпели изменения. Еще в середине 80-х некоторые комментаторы, специализирующиеся на социальных темах, отмечали появление синдзинруи, «новой породы» молодых японских рабочих, по словам человека, введшего этот термин в обращение, «с которым старшее поколение считало невозможным иметь дело»^{397}. Новое поколение, заявляли критики, презирали принцип, изложенный еще Исида Байган, мыслителем эпохи Токугава, а затем неоднократно повторенный, что смысл жизни заключается в дисциплине труда. В противоположность этой мудрости, отмечали наблюдатели, квалифицированные рабочие середины 90-х отказывались выполнять работы «трех к», которые они считали китанай, кицуй, кикэн («грязными, сложными, опасными»). Недавние выпускники колледжей, проходившие собеседование в качестве претендентов на места служащих, тем временем желали более продолжительных отпусков, отсутствия сверхурочной работы и высоких заработков уже сейчас, пока они еще были молодыми. Они не хотели ждать, пока они вскарабкаются на вершину иерархической лестницы той или иной фирмы. Подтверждая новые реалии, даже наиболее престижные японские компании оказались в бедственном положении из-за того, что все большее количество молодых служащих увольнялись, проработав всего 3 или 4 года. Правительственная «белая книга по труду», изданная в июле 1990 г., демонстрировала, что молодые работники в Японии были в меньшей степени, чем их ровесники в Соединенных Штатах и Британии, удовлетворены своими заработками, продолжительностью рабочего дня, шансами карьерного роста и возможностями реализовать свои индивидуальные таланты.

Некоторые комментаторы рассматривали стремление молодого поколения к большему количеству свободного времени, лучшей оплате и более комфортабельным условиям труда как реакцию на чрезмерный упор на идею полного посвящения себя работе, которую крупные компании внушали служащим-трудоголикам в конце периода Сева. Другие обвиняли общество. Служащие, отмечал один высокопоставленный чиновник, «более не пользовались уважением, как благородные воины корпорации» и, как следствие, «стали все больше стыдиться своей обычной привязанности к труду»^{398}. Были и такие, кто обращал свой гнев непосредственно на молодое поколение. Поскольку они «были воспитаны в условиях материального достатка» и «росли, окруженные лаской и терпимостью», заключал один наблюдатель, то нет ничего удивительного в том, что «поколение X» желает «жить легко» и использовать ограниченность рынка рабочей силы в своих эгоистичных интересах^{399}. Но если один искал виноватых, то все были уверены, что новое отношение к жизни приведет к тому, что новый век столкнется со значительными вызовами. Некоторые предвидели конец системы пожизненной занятости, в то время как другие, более встревоженные, считали, что этика, основанная на презрении к труду, означала, что в конце концов «общество зачахнет, и Япония, лишенная трудолюбивой рабочей силы, превратится во второстепенную страну».

Молодежь в беде, школы под огнем

Дети и подростки также были в центре общественного внимания в начале периода Хэйсэй. Лишь немногие могли оспаривать тот факт, что большая часть японских молодых людей были здравомыслящими, веселыми и хорошо воспитанными. При опросах общественного мнения подростки демонстрировали более тонкое ощущение социальной ответственности, чем их старшие товарищи. Они рассматривали ее как необходимое условие для превращения в хороших граждан мира, сохранения окружающей среды и повышения уровня жизни, даже ценой экономического роста. Тем не менее на протяжении 90-х старшее поколение испытывало все больше тревоги относительно неуловимого, но для них очевидного распада общественной морали, который проявлялся в отдалении детей от своих родителей, братьев и сестер, в беспорядках, в подростковом промискуитете и употреблении наркотиков.

Нацию также беспокоила упрямая задиристость, или ид-зимэ. С начала 70-х драки были частью школьной жизни. Задиры обычно издевались, унижали и избивали своих жертв почти каждый день. В одном случае участники издевательств заставили одного своего одноклассника быть у них на посылках, рисовали маркером у него на лице усы, заставляли его забираться на дерево и распевать там гимн школы, в то время как другие дети смотрели на все это, и даже устраивали его мнимые похороны. Психоаналитики не удивлялись, когда узнавали, что нарушители из числа идзи-мэ часто были выходцами из неблагополучных семей, в которых алкоголизм и насилие были обычным явлением. Но они никак не могли понять менталитет самых обыкновенных учеников, которые смиренно принимали на себя роль жертв. После того как мучители-одноклассники начали регулярно требовать с него крупные суммы денег, в том числе и невероятную сумму в 120 000 йен, Окочо Киётэру, ученик восьмого уровня начальной школы в префектуре Аичи, повесился 27 ноября 1994 г. Это был лишь один подросток, который совершил в тот год самоубийство после того, как подвергся издевательствам. Длинная записка, написанная Киётэру перед самоубийством, была наполнена безжалостными фразами в свой адрес и болезненным чувством вины по поводу любого аспекта его короткой жизни. «Если бы я просто отказался платить деньги, — писал он, — то ничего подобного бы не случилось. Мне действительно очень жаль. Пожалуйста, не обвиняйте людей, которые взяли эти деньги. Обвинять следует меня, поскольку только я отдавал деньги настолько безропотно». Обращаясь к своим родителям, он писал: «Я действительно сильно сожалею о том, что был причиной вашего беспокойства. Я был таким эгоистичным ребенком. Для вас было бы и на самом деле трудно иметь такого сына, как я»^{400}.

Общество было обеспокоено также и ростом количества подростков, обвиненных в преступлениях. В послевоенные десятилетия преступность снижалась. С 1986 по 1996 г. количество подростков, зарегистрированных в полиции как правонарушители, уменьшилось с 1,6 миллиона до всего 800 000. Затем, в 1997 г., подростковая преступность подскочила на 20 % по сравнению с предыдущим годом. Более того, в 1997 г. подростки в возрасте от 14 до 19 лет, составлявшие всего 9 % населения страны, совершили 34 % всех убийств и ограблений, а также 45 % преступлений, связанных с насилием, таких как изнасилования и нанесение побоев. В число последних входили две с половиной тысячи хулиганских нападений на мужчин среднего возраста, которые молодые бандиты называли оядзи-гари («охота на стариков»).

Для многих ученых тот факт, что большинство малолетних правонарушителей происходили из среднего класса, был гораздо более тревожным, чем рост подростковой преступности сам по себе. Можно было понять, почему дети из бедных семей шли на охоту за стариками в послевоенные годы, когда 10 000 хулиганских нападений в год никого не удивляли. В 1955 г. около половины малолетних правонарушителей происходили из неблагополучных семей. К середине 90-х, однако, около 4/5 молодых преступников жили в семьях, где были оба родителя, а около 90 % могли быть отнесены к среднему классу. Многих взрослых шокировало то, что подростки, арестованные за грабежи, заявляли, что они просто хотели раздобыть денег на развлечения. По мере того как японцы становились все более богатыми, рыдали комментаторы, они, похоже, становились духовными банкротами.

Волна подростковой проституции, казалось, подтверждала это мнение. Само это явление обозначалось эвфемизмом «спонсорская дружба». Мужчины средних лет сходили с ума по молоденьким девушкам, которым надо было лишь набрать номер коммерческой голосовой службы, чтобы скинуть сообщение подобного содержания: «Я — шестнадцатилетняя ученица высшей школы. Я ищу кого-нибудь, с кем бы я могла встретиться завтра для спонсорской дружбы. Мой рост — 165 сантиметров, вес — 49 килограммов. Мне кажется, что я хорошенькая и остроумная. Моя цена — «5» [50 000 йен] за два часа»^{401}. Позвонив, мужчина мог встретиться с веселой, хорошо одетой и, по всем внешним признакам, обычной ученицей, которая соглашается на секс только потому, что ей хочется сумочку авторской работы за 100 000 йен или других шикарных вещей известных брэндов, которые она не может позволить себе приобрести на деньги своих родителей. В 1995 г. Национальное полицейское агентство взяло под надзор более 5000 девушек за занятия проституцией и другие преступления, связанные с сексуальной сферой. Согласно опросу, проведенному правительством города Токио в октябре 1996 г., 4 % учениц высшей школы предлагали свою дружбу за деньги.

По мере роста малолетних преступников и проституток, система образования оказалась под огнем за то, что она упустила молодежь страны. Вероятно, главной причиной того, что детская преступность так пугала нацию, было то, что, как указал один эксперт, существует «национальное мнение, что наиболее важным ресурсом Японии являются ее дети, и наиболее важной заботой нации является образование»^{402}. Воздух был заполнен подобными упреками. Некоторые родители критиковали учителей, за то, что те были слишком небрежными, в то время как другие заявляли, что чрезмерно суровое обращение школьной системы с их детьми привело к стрессам, вылившимся в криминальное поведение. Учителя предпочитали показывать пальцем на родителей. «Значительная доля вины за появление эгоистичных и неподатливых учеников, — писал один учитель, — должна быть возложена на то воспитание, которое дали им взрослые. Дети были предоставлены сами себе. Целью воспитания ребенка более не является подготовка самостоятельного члена общества, а упор делается на индивидуальность»^{403}. Другой обвинял родителей за отсутствие «моральной структуры в их жизнях», за то, что они балуют детей, и даже за то, что они оспаривают оценки учителя, «звоня по телефону и говоря: «Я знаю, что он заслуживает большего, чем это!»», — как гневно заявлял учитель восьмой ступени^{404}.

Те, кто в 90-х занимался обучением детей, сталкивались с двумя разными традициями. С одной стороны, с конца периода Мэйдзи и до окончания Великой Восточноазиатской войны, образовательная политика наибольшее значение придавала моральной тренировке и подготовке учеников к тому, чтобы они стали лояльными, ответственными гражданами, которые будут поддерживать свое правительство. С другой стороны, в конце XIX столетия такие японцы, как Миякэ Сэцурэй и Узки Эмори, утверждали, что образование должно «поощрять и подпитывать развитие врожденных способностей человека» с целью создать просвещенное и самостоятельное общество, которое должно способствовать развитию мировой культуры. Подобным образом, Основной закон об образовании, принятый в 1947 г. с подачи SCAP, заявлял, что образовательная система предназначена для того, чтобы помогать каждому ребенку полностью реализовать его или ее потенциал как личности, так, чтобы он/a могли «вносить свой вклад в дело мира на земле и благосостояние человечества, путем построения демократического и культурного государства».

Двойственное наследие прошлого тяжелым грузом легло на плечи учителей в начале периода Хэйсэй. Неудивительно, что некоторые представители этой профессии призывали специалистов в области образования способствовать полному раскрытию всех способностей каждого ученика. Другие в то же время склонялись к мнению, что «реальной задачей для школьных учителей, — как было сказано во время одного обсуждения за круглым столом, — не является академическая инструкция. Она состоит в том, чтобы научить детей вести себя в школе и обществе»^{405}. Споры вокруг образования отражали те же заботы по поводу приспособления брака, семьи, рабочего места к реалиям нового века. Во всех этих случаях долг перед обществом и самореализация личности выступали в качестве противоположных полюсов, стоявших по разным краям широкого спектра будущих возможностей.

Вызов, брошенный меньшинствами

Ощущение гомогенности среднего класса, господствовавшее в 70-х и 80-х гг., приходилось внуком тем усилиям по воспитанию чувства национального единства, которые предпринимались в эру Мэйдзи. В то время приверженцы нового порядка говорили об особой японской индивидуальности, существующей в веках, и об определенном этическом кодексе, который был выделен из идеализированной мифоистории с целью формирования кокумин («граждан»), в которых воплотились бы коллективные цели и ожидания. Риторика военных лет превозносила чувство принадлежности японцев к «особой расе», все представители которой происходят от общих предков, разговаривают на одном языке и обладают специфическим набором религиозных верований и культурных практик, которые отличают их не только от западных людей, но и от их соседей по Азии.

В 70-е гг., после двух десятилетий стремительных изменений, некоторые интеллектуалы и социологи написали большое количество работ под общей рубрикой Нихондзин рон («обсуждение, что значит быть японцем»). В этих произведениях вновь открывались сущностные черты уникальной японской культуры и единственного в своем роде национального характера. Некоторые аналитики написали серьезные и проницательные работы. Другие выдвигали грубые претензии. Среди них был министр сельского хозяйства, который настаивал на том, что Япония не должна импортировать австралийскую говядину, поскольку кишечники его соотечественников короче, чем кишечники европейцев, и поэтому они не могут переваривать мясо и другие западные продукты. Причудливые, с налетом нарциссизма, дебаты Нихондзин рон, проходившие в поздний период эпохи Сёва, способствовали возникновению мнения, что каждый, кто живет на Японских островах, принадлежит к одной расе-культуре. Разумеется, когда в 1979 г. Япония ратифицировала Международную конвенцию Объединенных Наций по гражданским и политическим правам, ее представитель докладывал: «Право каждого человека придерживаться своей собственной культуры, исповедовать и практиковать свою религию или пользоваться своим языком гарантировано японским законом. Однако меньшинств, подобных упомянутым в Конвенции, в Японии не существует»^{406}.

Буракумин и представители других меньшинств в Японии имели иной взгляд на эту проблему. В последние десятилетия эпохи Сёва Лига освобождения бураку, преемник довоенной Суихэйса, вновь начала борьбу за равноправие. В 50-е и 60-е гг. лига вела «административную борьбу» против местных правительств с целью улучшения условий жизни в кварталах буракумин путем улучшения жилья, мощения улиц и снабжения более чистой водой. Плоды эта кампания принесла в 1969 г., когда национальное правительство издало Закон о специальных мерах и предприятиях относительно ассимиляции. Он стал базой для ряда проектов по развитию общины. С 1969 по 1993 г. национальное и местные правительства потратили почти 14 миллиардов йен на создание канализационных систем, улучшение работы уличного освещения и противопожарных служб, строительство многоквартирных домов, школ, клиник и общинных центров на специально отведенных для этого территориях.

Хотя усилия, предпринятые правительством, позволили ликвидировать в некоторых аспектах разницу между кварталами буракумин и основным сообществом, Закон о специальных мерах не предусматривал санкций, которые были бы направлены против многочисленных форм дискриминации. Соответственно, в последний период эпохи Сёва активисты выступали за введение недвусмысленных правил, запрещающих любые формы социальной нетерпимости. Некоторые лидеры общины вернулись к старой тактике угроз, чтобы бороться с неуловимыми проявлениями предубеждения. Во время одного из наиболее значительных инцидентов, произошедших в префектуре Хьёго, сторонники Лиги освобождения бураку заперли в помещении школы 52 учителей и угрожали держать их там до тех пор, пока они не подпишут заявление с критикой в свой адрес и не пообещают создать в школе группу по изучению проблем буракумин. Когда учителя отказались сделать это, протестующие из числа буракумин подвергли их интенсивному словесному воздействию, в результате чего 43 учителя были настолько морально истощены, что были госпитализированы, и 13 из них пришлось задержаться в больнице на 6 недель.

Айны, проживающие на территории Японии, также расценивали заявления о полной гомогенности как опасные заблуждения. На протяжении нескольких десятилетий в середине XX в. общины айнов продолжали жить в нищете. Дети все так же сталкивались с негативными стереотипами и дискриминацией в объединенных школах, за которые в довоенные годы боролось Общество айнов, а взрослые натыкали? на непреодолимое предубеждение, когда они пытались найти работу или вступить в брак за пределами своей общины. Перемены начались лишь в 70-е гг., когда новое поколение начало агрессивно противостоять жестокости со стороны общества. Некоторые активисты черпали вдохновение для борьбы против маргинализации в действиях буракумин. Деятельность других групп молодых айнов ориентировалась на движения туземных народов, возникавших по всему миру. События внутренней жизни, особенно празднества, устроенные в Саппоро в 1968 г. в честь столетия реставрации Мэйдзи и «истории Хоккайдо», также давали свой эффект. Проведенные под контролем императора и потребовавшие больших расходов, эти празднества не подразумевали участия в них айнов. Их режиссеры не нашли для них места ни в заново отстроенной «Деревне первопроходцев», ни в Музее развития, за исключением тех картин, где они изображались в качестве проводников и носильщиков первых исследователей.

Все айны были возмущены исторической амнезией, проявившейся в 1968 г. Казалось, она отрицала само их существование. В ответ на это, некоторые группы, такие как Общество Утари [ «Нашего народа»], которое являлось преемником Общества айнов, оказывали давление на центральное правительство, чтобы выжать из него 12 миллионов йен на финансирование проектов по развитию, подобных тем, которые были осуществлены в общинах буракумин. Более радикально настроенные, и, как правило, более молодые, айны позаимствовали у буракумин тактику угроз. Они успешно добились отмены телевизионных программ, которые изображали их в негативном свете, заставили принести извинения те журналы, которые печатали на своих страницах дискриминационные карикатуры, и провели кампанию против крупнейшего бюро путешествий в стране, после того как оно начало рекламировать посещение «настоящей деревни айнов» и познакомиться с «древними обычаями и культурой знаменитых волосатых айнов»^{407}.

Возраставшее позитивное ощущение самоидентификации, ставшее очевидным в 70-е и 80-е, вызвало интерес к истории и культуре айнов. В огромном количестве общины начали организовывать празднества, на которых выступали носители языка айнов, декламировались произведения устного народного творчества, представлялись восстановленные танцы и демонстрировались традиционные костюмы. Активисты даже создали новую символику айнов. В 1973 г. появился флаг айнов, и люди начали с тоской говорить об айнумосири («тихое место, где обитают люди»). Это понятие обозначало одновременно и мифический золотой век, и физическое место, где айны жили коммунами в идеализированной гармонии с природой, до того как их подчинили японские колонизаторы. После перемены в самовосприятии, Общество Утари, которое заявляло, что представляет половину из 17 000 айнов, проживающих на территории Японии, сформулировало свои взгляды на будущее. Они были опубликованы 27 мая 1984 г. Этот документ, озаглавленный «Новый закон об айнах», представлял собой законопроект, который признавал этническую и экономическую «уверенность в своих силах» туземных народов Японии, позволял им сохранять свой язык и культуру, запрещал любые формы расовой дискриминации и гарантировал им основные права человека и полное участие в политическом процессе.

Корейцы в конце столетия образовывали самое крупное этническое меньшинство Японии. Около 90 % из приблизительно 700 000 корейцев, проживавших в Японии, были детьми, внуками и правнуками тех мужчин и женщин, которые приехали в Японию, по своей воле или нет, во время колониального периода. После аннексии 1910 г. Япония предоставила корейцам определенные прерогативы, такие, как льготное право устраиваться на работу по всей империи. Однако когда в действие вступил Мирный договор Сан-Франциско, японское правительство лишило всех прав тех корейцев, которые оставались на территории страны. Они были низведены до статуса иностранцев, за которыми сохранялось лишь право постоянно проживать в Японии. Япония даровала гражданство только на основании принадлежности к титульной нации (jus sanguinis, «закон крови», который противопоставляется jus soli, «закону почвы»), а процесс натурализации был технически весьма сложным, который усугублялся бюрократами со стальным взглядом и язвительным языком, смотревшими свысока на запуганных просителей. Поэтому большинство корейцев, оставшихся в Японии после 1952 г., проживали там без полных гражданских прав. Это относилось и к их потомкам, несмотря на то что подавляющее их большинство родилось в Японии, провело там всю свою жизнь, закончило японские школы и говорило исключительно по-японски.

Вдобавок к ограничениям в сфере прав, корейское меньшинство было вынуждено терпеть те же проявления социальной и экономической дискриминации, что и другие маргинализированные группы. Их ожидали насмешки в школьном дворе, шушуканье за спиной в супермаркете, свободная жилплощадь, которая неожиданно превращалась в уже занятую, помолвки, которые разбивались, когда родительское несогласие становилось непереносимым, отстранение от квалифицированной работы, после того как выяснялась настоящая этническая принадлежность, а также давление на успешных спортсменов и артистов, чтобы те признали себя японцами. Иногда недостаток легального положения сочетался с социальным предубеждением, и тогда корейцы оказывались в особенно уязвимом и досадном положении. В августе 1945 г. в общей сложности 17 000 корейцев находились в Хиросиме и Нагасаки. Многие из них были призваны на работы на фабрики, производящие военные материалы. Приблизительно 40 000 из них погибли во время атомных бомбардировок или в течение ближайшего года, в связи с увечьями и болезнями, полученными в результате ядерной атаки. В 1959-м, а затем снова, в 1968 г., японское правительство принимало законы относительно специальных медицинских служб, льгот по медицинскому обслуживанию и налоговому обложению для тех, кто потерял трудоспособность или заболел в результате атомных бомбардировок. Хотя ни один из этих законов не указывал на национальную принадлежность тех, на кого было направлено их действие, за 20 последующих лет менее 500 корейцев из 7000, переживших бомбардировки и по-прежнему проживавших в Японии, получили хоть какие-то выгоды. В основном это было связано с юридическими трудностями, связанными с подтверждением факта их нахождения в Хиросиме и Нагасаки во время бомбардировок. Лишившись компенсаций, они получили еще один удар, когда муниципальные власти отказались выдать им разрешение на установление стелы в память о погибших корейцах рядом с японским мемориалом в Парке Мира в Хиросиме.

Подобно другим меньшинствам, корейцы присоединились к борьбе против дискриминации и предубеждений позднего периода эпохи Сева. Лидеры общины требовали, чтобы корейские кварталы были включены в список зон, где осуществляются проекты общественных работ, группы граждан обнародовали вопиющие примеры проявления нетерпимости, а отдельные корейцы подавали в суд за проявление дискриминации со стороны компаний. В 1989 г. Молодежная корейская ассоциация в Японии направила в Комиссию ООН по правам человека письмо, в котором излагались основные требования корейского меньшинства. Среди них выделялись требования предоставления прав человека корейцам как «бесспорным членам японского общества», свободы «в выборе работы и занятиях экономической деятельностью», доступ к социальному обеспечению, права голосовать на выборах в местные органы власти и выставлять на них свои кандидатуры, а также принять более действенные меры по отношению к корейцам — жертвам атомных бомбардировок.

Несмотря на все беды, через которые пришлось пройти меньшинствам, даже самым радикальным активистам пришлось признать, что протесты, а также другие, более позитивные способы заявить о себе, в заключительные десятилетия XX в. смогли улучшить ситуацию. Для буракумин, айнов и корейцев, равно как и для этнических китайцев, выходцев с Окинавы, потомков японских эмигрантов, вернувшихся на родину предков, представителей других народов Азии, составлявших в Японии этнические меньшинства, жилищные условия сделались более комфортными, дискриминация — менее вопиющей, а возможности продвижения и самореализации — более широкими. Если говорить более подробно, то к середине 90-х гг. 62,7 % семей буракумин владели собственными домами (при среднем уровне по стране в 59,8 %). Процент детей буракумин, посещавших высшую школу, приблизился к этому показателю среди детей обычных японцев. 20 % молодых людей буракумин (против 28 % среди других японцев) посещали колледж, в то время как в 60-е этим могли похвастаться только 2 %. Попытки айнов обрести политический голос были услышаны международной общественностью в 1992 г., когда они были приглашены принять участие в церемонии инаугурации Международного года ООН туземных народов мира. В самой Японии в 1994 г. Каяно Сигэру стал первым айном, избранным в парламент.

Отношение правительственных чиновников к этой проблеме, похоже, также начало меняться. В 90-е гг. город Нагасаки выделил значительную часть своего бюджета на оказание помощи корейцам — жертвам атомных бомбардировок, а мэр Хиросимы наконец отдал распоряжение возвести корейский мемориал в Парке Мира.

К этому времени национальное правительство предоставило корейцам возможность занимать посты в системе образования и в местных администрациях. Оно также распространило на большинство из них те же социальные гарантии, которыми пользовались японцы. Даже служба натурализации наконец изменила свое отношение. Один высокопоставленный чиновник этого ведомства писал: «Безусловно, одно и то же подданство не требует от людей быть носителями одной и той же культуры и образа жизни. Только когда натурализовавшийся человек сможет сказать: «Я — японец такого-то и такого-то происхождения», не пряча свою истинную национальную принадлежность, японское общество можно будет признать 39 интернациональным изнутри»^{408}.

Несмотря на очевидные перемены, произошедшие в 90-е гг., наблюдатели отмечают, что еще много предстоит сделать в XXI в. Предубеждения при заключении браков и приеме на работу по-прежнему остаются реальностью. Некоторые наблюдатели отмечают, что японские власти не учитывают новые и все более изощренные формы дискриминации. Тем не менее очевидные для всех требования прав со стороны меньшинств делают невозможными любые заявления о том, что японское общество является этнически гомогенным. Подобным образом, меньшинства поставили перед японским обществом задачу сделаться более открытым и плюралистичным, как и критики однопартийного правительства, призывавшие к многопартийной и менее элитарной политической системе. Более того, утверждения буракумин и других меньшинств, что они могут вносить свой вклад в процветание всего общества, как только они получат больше возможностей для самореализации, совпадали с требованиями японской молодежи, касавшимися равноправия в браке и трудовых отношениях. Все они отвечают нуждам личности, продолжая в то же время отдавать должное тому, что считается общественными обязанностями.

Вне времени и национальности

В начале XX в. многие японцы предвкушали жизнь в обществе, которое становилось все более демократичным и индустриальным. В то же самое время они надеялись на то, что Япония наконец станет частью мирового сообщества, «провинцией мира», где Генрик Ибсен и Лев Толстой «не являлись бы больше иностранцами». Никто и вообразить себе не мог, что Великая депрессия и Маньчжурский инцидент поднимут такое цунами, которое едва не уничтожат все эти мечты и ожидания. На руинах Великой Восточноазиатской войны старые надежды вернулись к жизни, и к концу столетия островная страна на далекой окраине Тихого океана создала экономическую и политическую системы, которые не отличались принципиально от парламентской демократии и промышленного капитализма, которые существовали практически повсеместно. Более того, Япония, очевидно, впитала в себя наследие мировой культуры. Повсеместно — от товаров, продаваемых в торговых рядах небольших городов, до архитектурных форм, которые можно было встретить в крупнейших центрах страны, — японцы демонстрировали сходство своей культуры с культурой наиболее развитых стран мира. Они также восприняли музыку, искусство и литературу западных наций.

В какой-то мере неожиданно, празднование наступления 2000 г. практически не привлекло внимание общественности к тем качественным изменениям, которые претерпела Япония на протяжении XX в. Вместо этого нация сфокусировалась на проблемах современности. В передовице, опубликованной в новогоднем выпуске Джапэн Таймс, отмечалось, что «за последние десять лет был приобретен печальный опыт. В экономической сфере Япония превратилась из мирового лидера в колосса на глиняных ногах, искусство управления разрушилось, а нация стала свидетелем возникновения морального вакуума, когда школьные кабинеты превратились в поля сражений, а подростки стали продавать свои тела под видам «спонсированной дружбы»^{409}. Никто, однако, не мог предложить надежную формулу преодоления проблем конца столетия. Туманные банальности по поводу поисков «новых целей» и «составления новых планов на грядущее столетие» наполняли страницы газет. Когда премьер-министр Обучи обратился к нации в час ночи 1 января, он бодро отрапортовал, что Япония не столкнулась с серьезными трудностями, связанными с компьютерной «проблемой-2000». Большинство японцев вступали в новый век все в той же вялой манере. Некоторые посещали буддийские храмы, где звон колокольчиков возвестил очищение от грехов прошлого года. Другие шли в синтоистские святилища, чтобы приобрести талисманы и попросить богов быть милостивыми в наступающем году. По всей стране семьи собирались вместе, чтобы отведать праздничные блюда и посмотреть «Состязание по пению между Красными и Белыми».

Отсутствие каких бы то ни было призывов к кардинальном политическим переменам, вероятно, свидетельствовало о том, что большинство японцев утешали себя тем фактом, что инструменты и принципы парламентской демократии в конце концов вернут их стране хорошее управление и экономическое процветание. Тем не менее некоторые желали проложить новый культурный путь в будущее. Если большинство мужчин и женщин встречали новый, 2000 г. способом, который в конце столетия казался таким японским, то другие призвали к новому космополитизму. В начале XX столетия господствовала та точка зрения, что Япония должна учиться у других и превратиться в страну, где Ибсен и Толстой не являются более иностранцами. В противоположность ей, новый интернационализм конца XX — начала XXI столетия призывал переступить границы своей национальности, заглянуть дальше проблем текущего момента и привнести что-то новое в мировую культуру.

Одним из известных сторонников нового культурализма был архитектор и городской планировщик Тангэ Кэндзо. В начале своей карьеры, в 1955 г., он разработал проект Зала Мемориала Мира в Хиросиме. Спустя десять лет он руководил реконструкцией города Скопье в Югославии, разрушенного землетрясением. Он был главным архитектором комплекса зданий правительства города Токио, строительство которого было завершено в 1991 г. Рассматривая его творческий путь, многие критики хвалили Тангэ за использование асимметрии и других принципов японской архитектуры при превращении современных материалов в оригинальные здания, которые совершили переворот в мире архитектуры, отделив функционализм от строгого геометрического стиля.

Авангардный модельер Иссэй Миякэ также надеялся внести свой вклад в мировую культуру. Он отрицал любую национальную идентичность. «Вдали от моей родной страны, живя и работая в Париже, — вспоминал он однажды, — я посмотрел на себя и задался вопросом: «Что я могу сделать как японский модельер?» Затем я понял, что мой главный недостаток, а именно — отсутствие у меня западного наследия, является также и моим основным достоинством. Отсутствие западной традиции, — продолжал он, — было той самой вещью, которая мне была необходима, чтобы создать современную и универсальную моду Но, как японец, я обладал наследием богатой традиции. Уяснив для себя эти два чудесных преимущества, я воспрянул духом, — заключал Миякэ, — и именно тогда я начал эксперимент по созданию нового типа одежды, ни западного, ни японского, а стоявшего вне всякой национальности»^{410}. Наконец, после долгих эпох, на рубеже двух веков, в точке слияния двух тысячелетий, появилась возможность одновременно быть и японцем, и современным человеком, и даже переступить границу национальности.

В конце периода Сёва и в начале периода Хэйсэй весь мир повернулся лицом к японским вещам. По всему земному шару люди ели суши, покупали упаковки лапши быстрого приготовления в местных продуктовых магазинах, занимались дзюдо и карате, а также пели песни под караоке. Японские духовные ценности и принципы поведения также вызывали любопытство и иногда получали высокую оценку от представителей других национальностей. Когда в 60-е гг. Нобелевский комитет впервые решил присудить премию писателю из Японии, его выбор пал на Кавабата Ясунари, «чисто японского» романиста, работы которого, как считалось, передавали типично японскую меланхолию, во время исследования чувственной, хоть и хрупкой и ненадежной природы любви и человеческого существования. Ближе к концу столетия зрители в Японии и во всем остальном мире наполняли кинотеатры, чтобы посмотреть такие фильмы, как «Танпопо» («Одуванчик») и «Шэллуи дансу?» («Потанцуем?»). Первый из них представлял собой юмористические зарисовки на тему «японцы и еда». Второй изображал историю о том, как служащий средних лет пытается избавиться от одиночества своего существования, вступая в приятельские отношения с красивой инструкторшей по танцам, которая никогда не отрывалась от земли, и как его жена реагировала на возможность измены.

В других случаях люди за пределами Японии были заинтригованы тем, как изображение японского образа жизни и ценностей может содержать некий универсальный смысл. Так, когда здания, построенные по проектам Тангэ, получали международное признание, вторым японцем, получившим Нобелевскую премию в области литературы, стал Оэ Кэндзабуро. Его книги описывали опыт переживания трагедии Хиросимы, противостояние обитателей горных деревень на острове Сикоку и центрального японского правительства, а также жизнь отца со своим сыном-калекой. Хотя Оэ основывал свои романы на конкретных примерах позднего периода Сева, с точки зрения одного выдающегося литературного критика, он создавал «связь между специфическими обстоятельствами и универсальной точкой зрения». Подход Оэ, продолжал он, «фокусируется не на том, как далеки японцы от других народов, а наоборот, как близки. Оэ пишет о страданиях Японии, и, таким образом, о страданиях всего современного человечества»^{411}.

Используя самые разные образы, телесериал Осин также привлек внимание широкой международной общественности. Он был показан в 41 стране. Вероятно, у многих появилось желание узнать что-нибудь о жизни простых японцев, после того как они посмотрели историю Осин, женщины, детство которой прошло в бедной деревушке на севере Японии, которая затем стала горничной, а затем, пройдя через ряд испытаний, стала владелицей супермаркета в Токио. Но настоящий секрет международной популярности сериала Осин, по словам одного аналитика, заключался в том, что центральный персонаж обладал качествами, выходившими за рамки языковых и культурных барьеров: «силой характера, сердечной теплотой, стойкостью, отвагой и трудолюбием»^{412}. Что касается Миякэ, то журнал Elie удостоил фразы: Son style dupasse les modes («Его стиль выходит за рамки моды»), что является высшей наградой французской индустрии моды.

Будущий курс нового космополитизма пока остается неясным. Не появилось возможности в свете нового столетия узнать, когда Япония найдет способ преодолеть экономические и политические сложности, да и найдет ли она его вообще. Восемьсот лет назад, в начале XIII столетия, поэт Като но Чомэй был возмущен миром, который оказался для него столь несчастливым и полным бедствий. В поисках более спокойной жизни он покинул столицу и поселился в небольшой хижине в холмах, неподалеку от Киото. Там он написал Ходзоки — короткий комментарий относительно природы существования. «Реки, — начинал Чомэй свое эссе, — текут непрерывно, и все же вода не бывает одинаковой. В стоячих прудах в то же время меняющаяся пена возникает и исчезает, не застывая ни на миг. Таковым является и человек и его жизнь»^{413}. Отражая буддистскую концепцию непостоянства жизни, мысль Чомэй может выступать также в качестве метафоры, обозначающей современность. Как и его река, которая никогда не останавливает своего движения, порождая пузыри, исчезающие в мгновение ока, а затем снова возрождающиеся, узнаваемые, но уже иные, так и сегодняшние взгляды на то, что значит быть современным или что значит быть японцем, бесконечно меняются в ответ на завихрения исторических событий.

Меняющиеся концепции идентичности порождают разнообразие взглядов на будущее политики, экономики и общества. На протяжении современной эры представления японцев о том, кто они такие и как они должны строить свои отношения с другими народами мира, менялись несчетное количество раз. Взгляды на себя и на нацию продолжают изменяться и сегодня. И у японцев нет единственного ответа на вопросы и вызовы, с которыми они сталкиваются по мере вступления в новый век. Историки, со своей стороны, зачастую предпочитают трактовать перемены как накапливающиеся и эволюционные, но сама история учит нас, что течение времени может сталкиваться с водопадами и порогами, которые разрывают связь между прошлым и настоящим и делают будущее практически непредсказуемым.