Япония. От сегуната Токугавы - в ХХI век

Утром третьего дня Третьего месяца 1860 г. паланкин, в котором находился Ии Наосукэ, определявший в то время политику сёгуната, появился из ворот своего дома. Путь ему предстоял недалекий — к замку Эдо, где располагался служебный кабинет Ии. Когда он со своей свитой достиг ворот Поля Вишневых Деревьев — главного входа в цитадель, — из пелены снега перед ним выросла группа молодых самураев. Семнадцать из них были из провинции Мито, один — из Сацума. Выглядели они совершенно мирно, и ничто не указывало на враждебные намерения. Но, поравнявшись с паланкином, они внезапно выхватили мечи и набросились на свиту Ии. Воспользовавшись тем преимуществом, которое дала им неожиданность нападения, они пробились к паланкину и распахнули дверцу. Выстрелив в Ии и ударив мечом, они швырнули его на землю и отсекли ему голову.

Убийцы были убеждены, что политика Ии и его непосредственных предшественников явилась причиной ряда проблем, возникших как во внутренних делах страны, так и во внешних отношениях. Наию гаикан («беды внутри и снаружи») — это древнее восточноазиатское выражение означало времена хаоса, когда течение истории было бурным, будто проходило пороги. Упадок самурайского боевого духа, заносчивость торговцев, живущих «не по статусу и не по средствам», голод, бунты и мятежи в городе и деревне, брожение идей и мистические вероучения, провалившиеся реформы — в первой половине XIX в. внутренние проблемы, казалось бы, охватили все стороны японской жизни. Что касается «бед снаружи», то они проявились в полной мере в 1853 г., когда коммодор Метью К. Перри вошел в бухту Эдо и потребовал от японского правительства открыть свою страну западному миру. Ии, с одной стороны, считал, что торговля с Западом могла бы оказаться выгодной. С другой стороны, он был уверен, что Япония не имеет достаточно сил, чтобы противостоять ультиматуму Перри. Поэтому он пошел на нарушение прежних традиций. В 1858 г. он подписал договоры об установлении дипломатических и торговых отношений с Соединенными Штатами и рядом стран Западной Европы.

Для молодых самураев из Мито и Сацума Ии был трусом и предателем, малодушно поддавшимся внешнему давлению. Появление «чужеземных варваров» на земле Японии, на их взгляд, предвещало закат традиционной японской культуры. Жесткое подавление оппонентов со стороны Ии (он поместил под домашний арест их лидера — бывшего правителя провинции Мито) заставило их обратиться к такому крайнему методу политической борьбы, как убийство. Как они и сами, видимо, предполагали, почти все участники нападения на Ии нашли свою смерть. Некоторые из них погибли от полученных ран, других схватили и казнили позже. Их поступок, однако, явился поворотным пунктом в японской истории. В годы, последовавшие за убийством Ии, другие молодые самураи, «люди высоких намерений» (как они сами себя называли), начали совершать подобные акты насилия по отношению к иностранцам и тем чиновникам сёгуната, которые терпимо относились к присутствию чужеземцев. По мере того как в стране накалялась обстановка, сёгунат все более терял уверенность в себе и способность отстаивать свои интересы. Количество его оппонентов росло как снежный ком, равно как и недовольство сёгунатом, пока наконец они не решили свергнуть режим, правивший страной почти два с половиной столетия.

Беды в экономике, раскол в обществе

В начале XIX в. многие самурайские семьи в Канадзаве (относительно процветающем городе-замке, являвшемся резиденцией Маэда — владельцев провинции Kara) занялись вырубкой кустарников в своих садах. На освободившихся землях они сажали сливовые, яблочные и абрикосовые деревья, чтобы продавать урожай на городских рынках. Другие представители воинского сословия повышали свое благосостояние путем организации домашних ремесленных мастерских. В них производились соломенные сандалии, зонтики, декоративные ленты для волос, масляные лампы, а также разнообразные предметы, использовавшиеся при праздновании Нового года: глиняные куклы, бумажные тигры и неваляшки. Воинские роды Канадзавы обратились к коммерческой деятельности по той причине, что их уровень жизни, на их взгляд, начал падать. К подобному решению экономических проблем прибегали не только канадзавские самураи. В большинстве японских городов-замков все больше самурайских семей (в некоторых провинциях их количество достигало 70 и более процентов от общего числа местных самураев) посвящали все свое время либо часть его работе в торговых лавках или ремесленных мастерских. Все чаще некогда горделивые воины закладывали свои мечи и доспехи, посылали своих дочерей работать в качестве домашней прислуги или даже убивали своих детей, чтобы хоть как-то остановить неуклонное соскальзывание к нищете.

До некоторой степени обнищание самураев имело психологические причины. Даймё и сёгун установили фиксированную плату своим вассалам еще в начале XVII в. С тех пор она почти не повышалась. Поскольку оплата обычно производилась рисом, то тот доход, который самураи получали от его продажи, несколько повышался на протяжении XVII и XVIII вв. Это происходило благодаря некоторому росту цен на зерно. Но эта прибыль, если верить современным расчетам, не могла обеспечить средней самурайской семье уровень жизни, сравнимый с уровнем жизни торговцев и ремесленников, доходы которых росли значительно быстрее. Более того, торговая революция эпохи Токугава сделала доступными разнообразные новые потребительские товары. Однако наиболее желанными из них были как раз те, стоимость которых значительно превышала возможности самурайского кармана. Это порождало мнение, что самурайские семьи не могут более поддерживать тот уровень жизни, который бы соответствовал их высокому статусу. У многих воинов недовольство выливалось в ненависть к зажиточным торговцам и крестьянам. «Среди владельцев городских домов, — писал один высокопоставленный самурай из Канадзавы, — есть много таких, кто не обращает более внимания на сословные правила. Они тратят много денег и не имеют понятия об уважении к воинам». Эти «дерзкие» торговцы, продолжает он, одеваются в яркие одежды, «претендуют на дома семей более высокого социального положения» и позволяют себе устраивать «дорогостоящие свадебные пиршества, не соответствующие им ни по статусу, ни по средствам»^{63}.

Обиды и ревность самураев усугубились и тем, что в начале XIX в. их собственные доходы упали. Это произошло потому, что сёгун и даймё урезали плату самураям. В Канадзаве даймё Мазда дважды проводил сокращение выплат: в 1820-х гг. — на 10 %, а в 1830-х — на 50 %. Даймё в других провинциях также потребовали от своих вассалов потуже затянуть пояса, поскольку они, как и Мазда, пытались справиться с все возрастающим дефицитом бюджета. К первым десятилетиям XIX столетия большинство даймё тратили три четверти (или даже более) от своего годового дохода на выполнение своих обязанностей в соответствии с системой периодического присутствия. В то же время они столкнулись с увеличением стоимости социальных услуг — таких как свадьбы и похороны. Сёгунат также требовал у них средств на поддержание дорог, мостов, на обновление городов после частых пожаров. Поэтому неудивительно, что бюджеты большинства провинций оказались на опасно низком уровне. Располагая крайне ограниченными возможностями для их пополнения, многие даймё просто урезали выплаты своим вассалам.

Самураи были не в восторге от подобного обращения. В Канадзаве один из чиновников высказывал сожаление по поводу того, что «в последние годы практика урезания выплат привела к значительному ухудшению положения вассалов, особенно низших рангов. Многие отказываются вести себя подобающим образом и не признают местных законов»^{64}. Эти горестные мысли разделяет и один из высших чиновников провинции Хосю: «Уже на протяжении нескольких лет самураи испытывают крайнюю нужду. Мысли «купить то, продать это» или «отдать в залог это, чтобы заплатить за то» становятся содержанием их жизни. Даже те, кто продолжает исполнять свои обязанности, опустились и ведут себя неподобающим образом. Утром и вечером они едят лишь рисовую кашу. И так — изо дня в день. Их жизнь становится распутной, их душевное состояние и манеры — позорными и недостойными. Они превратились в лгунов и мошенников»^{65}.

Жесткость политической системы только усиливала недовольство, царившее в нижних слоях самурайского сословия. Уже никто не верил искренне в то, что личные заслуги являются самым важным фактором при назначении на должность. В реальности дело обстояло иначе. Какую должность получит (если вообще получит) тот или иной самурай, определял социальный ранг его семьи внутри воинского сословия. В итоге к XIX столетию все более или менее значимые посты были заняты самураями, имевшими высокое происхождение. Во многих провинциях семьи, принадлежавшие к элите самурайского сословия, на протяжении нескольких поколений монополизировали право на занятие ключевых должностей. Разница между идеалом и действительностью сильно раздражала молодых, амбициозных самураев невысокого происхождения. В школах эти отпрыски бедных семей зачастую сидели рядом со своими более удачливыми сверстниками. При этом они прекрасно понимали, что именно рождение позволяет тупому, как мул, быть спесивым, как павлин. Некоторые самураи отвечали презрительным отношением к тем, кто мог кичиться своим происхождением, но при этом не отличался ни умом, ни силой. Про таких в те времена говорили, что они «неспособны быть даже судьей на соревнованиях лучников». Другие отчаивались добиться хорошего назначения и пытались самостоятельно найти выход из экономических проблем, постигших их семьи. Они стремились попасть в число «людей, обладавших талантом». Это была ключевая фраза, обозначавшая интеллектуально развитых и политически сознательных молодых людей, не согласных со своим социальным положением внутри военного сословия.

В начале XIX в. неуважение к прежним авторитетам проявлялось и среди простых крестьян и горожан. Особенно заметным это стало после ряда неурожайных лет. Вызванный ими голод продлился с 1833 по 1838 г. В истории он остался как «голод Тэнпо» — по названию календарной эры, шедшей в то время. Сейчас уже невозможно с точностью сказать, сколько людей умерло в те годы от голода и болезней, но чиновники из Северной Японии докладывали, что только в 1836 г. у них умерло 100 000 человек. По их словам, с опустевшими деревнями, неубранными трупами и даже со случаями людоедства можно столкнуться в любом уголке региона. «Трупы сбрасывались в колодцы, и сообщали о женщине, которая съела своих детей, — писал в своем дневнике один из современников. — Повсюду царили голод и смерть. Некоторые предпочитали забить своих детей камнями, чтобы не подвергать их мучительной смерти от голода. Грабежи, взломы домов и воровство превратились в норму жизни. Самураи, оставшиеся без господина, нападали на стариков и детей. В мире не стало порядка»^{66}.

Отдельные проявления спонтанной жестокости по отношению к слабым были частью порожденного голодом хаоса. Однако случаи протеста указывали на достаточно высокий уровень политической сознательности у людей, занимавшихся поисками выхода из кризиса. Простые люди в своих бедах обвиняли не только природные катаклизмы. Они организовывали движения протеста, требуя от властей проведения мероприятий, которые могли бы уменьшить страдания. В частности, крестьяне упрашивали чиновников временно отказаться от взимания налогов рисом, открыть принадлежащие даймё зернохранилища и запретить отправку зерна в города. Страдающие от голода горожане, в свою очередь, ожидали от сёгуната или от местного даймё раздач зерна с правительственных складов, прекращения манипуляций с ценами. Они также требовали принудить торговцев рисом продавать «по разумной цене» все то зерно, которое они припрятали в ожидании роста цен по мере углубления кризиса. Если чиновники не спешили с ответом, то демонстранты могли разграбить господские хранилища риса, чтобы продавать его на улицах всем желающим по ценам, которые они сами считали честными и справедливыми. Более того, к началу XIX в. люди, исходя из своего предыдущего опыта, поняли, что организованная коллективная акция оказывает значительно более сильное воздействие на чиновников. Открытое неповиновение заставило правительство осуществлять действенные мероприятия во время предыдущих кризисов. А в 1830-х гг. в городах и деревнях Японии было отмечено около четырех сотен бунтов и мятежей, что превышает количество выступлений, произошедших за все XVII столетие. Вдобавок эффект от акций протестов усиливался беспрецедентным уровнем их организованности. В 1836 г. 10 000 демонстрантов приняли участие в беспорядках в провинции Микава. К северу от горы Фудзи 30 000 голодных людей выражали властям свой гневный протест.

Наиболее существенную акцию неповиновения, произошедшую в 1830-х гг., возглавил Ёсио Хэихачиро — самураи и бывший правительственный чиновник. Он убедил крестьян, проживавших в окрестностях Осаки, разграбить этот город. Бунт Ёсио был отражением требования народной справедливости. «Сначала мы должны покарать чиновников, которые столь жестоко издевались над народом, — написал он в манифесте, изданном в 1837 г., — затем мы должны казнить надменных и богатых осакских купцов. После этого мы разделим золото, серебро и медь из их подвалов и мешки с рисом, спрятанные в их хранилищах»^{67}. В девятнадцатый день Второго месяца 1837 г. Ёсио совершил нападение на правительственные учреждения и поджег некоторые районы города, надеясь таким образом вызвать масштабный крестьянский бунт. После двухдневного сражения властям удалось рассеять нападавших. Ёсио покончил с собой, а беднякам Осаки осталось только оплакивать потерю более чем 3000 их домов и почти 5000 коку риса, исчезнувших в пламени раздутого им пожара.

В первые десятилетия XIX в. происходили и другие выступления, многие из которых были связаны с процессами протоиндустриализации. Во многих регионах крестьяне, разбогатевшие благодаря предпринимательству, выступали против представителей деревенской верхушки, в семьях которых руководящие должности передавались по наследству из поколения в поколение. Иногда, как это произошло, например, в Хосю в 30-х гг. XIX столетия, несогласные даже проводили демонстрации, требуя от чиновников запрещения передачи должностей по наследству и введения новых правил, которые могли бы обеспечить возможность и другим подняться по социальной лестнице. Другие коллективные акции объединяли жителей многих населенных пунктов. В 1823 г. крестьяне и торговцы из 1007 деревень, расположенных вокруг Осаки, занимавшиеся производством хлопка и растительного масла, использовали все возможные методы легального протеста, чтобы изменить давнюю политику правительства, согласно которой оптовую и розничную продажу этих товаров могла осуществлять только определенная группа осакских купцов. Такие монополии, утверждали производители, противоречили законам морали, поскольку политика контроля над рынком отстаивала интересы привилегированного меньшинства, подвергая опасности благополучное существование большинства. «Торговля, — заявляли они, — не должна иметь ограничений»^{68}. Как и в других местах, голос протеста достиг ушей чиновников, осознавших свою уязвимость. В Осаке была разрешена свободная торговля.

Новые искания, новые религии…

На рубеже XVIII–XIX вв. атмосфера Японии была буквально наполнена новыми интеллектуальными и религиозными исканиями. В некоторых случаях мыслители, связанные с Кокугаку, или школой Национальной учености, в своих поисках характерных черт японской культуры обращались к ранним японским текстам. На основе их исследований в рамках школы возникло представление о далеком прошлом как о золотом веке в истории нации. На древность стали смотреть как на источник моральных уроков и ценностей, которые могли бы решить проблемы современного общества. На середину XVIII в. приходится деятельность одного из наиболее выдающихся представителей школы Национальной учености — Камо-но Мабучи. Свое внимание он сконцентрировал на Манъёсю — антологии японской поэзии, составленной приблизительно за тысячу лет до этого. Мабучи благоговел перед этими стихами, поскольку считал, что именно в них заключена квинтэссенция «изначальной» японской души, которая впоследствии была замутнена и даже искажена «искусственностью» таких чужеземных доктрин, как буддизм и неоконфуцианство. Согласно Мабучи, в Манъёсю перечисляются те добродетели, которые отличают японцев от остальных народов. Это — «искренность (макото), прямота, жизненная энергия, мужественность и душевная тонкость»^{69}.

Мотоори Норинага, преемник Мабучи в качестве лидера движения Кокугаку, пошел еще дальше своего учителя. Он не ограничился констатацией того факта, что японцы обладали достоинствами, отличавшими их от других народов. Он заявлял, что эти достоинства по сути своей были выше тех, которые ценились представителями остальных наций. Норинага десятилетиями занимался изучением «Повести о блистательном принце Гэндзи и Кодзики». Из своих исследований он вынес представление о том, что древние японцы жили счастливо под управлением Небесных Владык. Более того, эти Владыки вдохновлялись богиней Солнца Аматэрасу и другими синтоистскими божествами. Эту мысль Норинага приводит в Кодзики дэн («Комментарий к Кодзики») — главном труде своей жизни. Эту книгу, состоявшую из 44 томов, он закончил в 1798 г. Согласно Норинага, связь с богами являлась ключом к пониманию неподражаемой природы японского общества. «Эта грандиозная страна нашего Небесного Владыки является домом величественного и внушающего трепет божественного предка — великой богини Аматэрасу, — пишет он в одном месте, — и это является главной причиной того, почему наша страна превосходит все остальные». И наоборот, отмечал он, «другие земли не являются домом великой богини Аматэрасу, поэтому они и не установили принципов управления. Людские сердца в них наполнены злом, и нрав у них отличается буйством».

Последователи школы Голландского учения, или Рангаку, направляли свои пытливые взоры за пределы страны. В 1720 г. сёгунат отменил прежние запреты на ввоз западных книг, за исключением христианской религиозной литературы. Японское правительство надеялось, что западные научные и технические инновации помогут развитию местного сельского хозяйства и товарного производства. После этого в Японию начали поступать китайские переводы западных книг, а также относительно небольшое количество голландских изданий наиболее важных работ по математике, астрономии и ботанике. У японских врачей наибольший интерес вызывали книги, посвященные анатомии и фармакологии. И это неудивительно, учитывая состояние японской медицины. Правительство запрещало вскрывать человеческие тела, а знания о воздействии традиционных лекарственных средств растительного происхождения на тот или иной орган человеческого тела не отличались определенностью. Но большинство врачей были воспитаны в конфуцианских традициях, и их поиск новой информации соответствовал конфуцианскому идеалу, требующему использования знаний для оказания помощи тем, кто страдает от разрушительного воздействия этого мира. Как писал один из интеллектуалов, «работа врача состоит лишь в том, чтобы помочь другим человеческим существам, а не для собственного продвижения. Не стремясь к праздности и не думая о славе, он должен просто забыть о себе и посвятить свою жизнь спасению других»^{70}.

Уважение к западной медицине особенно возросло после 1771 г., когда Сугита Генпаку вместе с группой заинтересованных врачей-ученых произвел нелегальное вскрытие тела преступницы, казненной в Эдо. Кружок Сугита провел сравнение увиденного со схемами и анатомическими рисунками, которые содержались в голландском переводе труда Tabulae anatomicae: in quibus corporis humani…, написанного немецким врачом Иоганном Адамом Кульмом в 1722 г. Оказавшись под сильным впечатлением от точности иностранного текста, Сугита и его коллеги решили перевести голландскую версию этой классической работы на японский язык. К несчастью, они не знали голландского, и в то время не существовало словарей или пособий для начинающих, которые могли бы им помочь. Вооруженные лишь наставлением, в котором излагались основные принципы перевода с китайского на японский, члены кружка Сугита кропотливо, слово за словом и предложение за предложением, дешифровали голландский текст. «Иногда мы таращились друг на друга с утра до вечера, не будучи в состоянии перевести единственную строку, — вспоминал позднее Сугита, — а однажды мы провели долгий весенний день, ломая головы над такой простой фразой как «бровь — это волосы, растущие над глазом»^{71}. После года работы, продолжал он, «наш словарный запас постепенно возрос», и в 1774 г. Сугита и его коллеги завершили свой труд Каитаи синсо («Новый текст по человеческой анатомии»). Это был один из величайших триумфов в интеллектуальной истории Японии.

В дополнение к пробуждению интереса к западной медицинской науке, появление Каитаи синсо стимулировало и подготовку голландско-японских словарей и других пособий для переводчиков. В результате японские ученые начали более широко знакомиться с западными искусствами и науками, особенно после того, как в 1811 г. сёгунат открыл переводческую контору, а некоторые даймё создали академии Голландского учения. Были основаны хранилища научных переводов трудов западных ученых по географии, картографии, медицине, химии, естествознанию и военному искусству. В своих мемуарах, написанных в 1815 г., Сугита высказывал удовлетворение по поводу того, что каждый год появляются новые переводы и что интерес к достижениям Запада растет, подобно «капле масла, которая, попав в обширный пруд, распространяется почти на всю его поверхность».

Представители школ Национальной учености и Голландского учения не предполагали, что их работа может быть разрушительной в политическом или социальном аспекте. Сугита и другие, кто изучал секреты западной медицины, не отвергали свое собственное общество. Наоборот, они считали себя последователями традиционной этики, согласно которой следует всемерно углублять свои знания, чтобы способствовать процветанию своих соотечественников. Даже Ямагата Банто, чей анализ человеческого сообщества Юмэ но сиро основывался на понимании автором теории Коперника в астрономии, подтверждал законность власти, признававшей за торговцами наличие добродетелей. Подобным образом рассуждал и Норинага, хотя он рассматривал скорее императора, а не сёгуна в качестве воплощения добродетельного правления. Он был ученым, поглощенным академическими исследованиями происхождения японской культуры. Тем не менее к середине XIX в. интеллектуальные поиски ученых двух школ должны были привести к появлению нового поколения японцев. И у этого поколения неизбежно должны были возникнуть следующие вопросы: какова роль сёгуната в стране, в которой столько «проблем», и сможет ли непосредственное правление Небесного Владыки предложить альтернативный путь политического развития. Кроме того, представители нового поколения должны были тщательно изучить все возможные опасности, равно как и выгоды, которые могли быть порождены тесным контактом с чужими культурами.

Однако более реальную угрозу существующему политическому и социальному порядку представляли религиозные движения, история которых насчитывала тысячу лет. Куродзуми Мунэтада, синтоистский священник из провинции Бидзэн, был создателем одной из самых ранних из так называемых «новых религий». Это произошло после того, как он пережил «божественное соединение» с богиней Аматэрасу Омиками во время наблюдения восходящего солнца в день зимнего солнцестояния 1814 г. Вскоре Куродзуми излечился от туберкулеза, который свел в могилу его родителей. Считая, что он получил благословение, он начал пастырскую деятельность, призванную облегчить участь больных и угнетенных людей. Центральным догматом новой секты, созданной Куродзуми, была вера в богиню Солнца. Она, будучи богом-творцом, могла гарантировать вечное блаженство или освободить людей от бед здесь и сейчас. Поклонение Аматэрасу, согласно Куродзуми, могло высвободить добродетельность, заключавшуюся в каждом человеке, обеспечить мир и процветание государству и спасти верующих от болезней, увеличить срок жизни, дать детей, обильные урожаи и успех в торговле и других делах.

Секта Тэнри также обещала создание нового морального порядка, который освободит людей от временных проблем, вызванных некомпетентностью чиновников, несправедливостью властей и безжалостной политической экономикой. Создателем этой секты была Накаяма Мики. В тринадцатилетнем возрасте она вышла замуж за крестьянина, который ею помыкал и всячески унижал ее. В 1838 г. она, впав в транс, получила откровение от божества Тэнри О но Микото, который определил себя как «истинный и изначальный бог, спустившийся с неба, чтобы спасти человечество»^{72}. Придя в себя, Накаяма ушла из семьи и начала поклоняться «божественной мудрости» (тэнри) этого божества. Вера, как говорила она, должна очистить людей от «восьми загрязнений», которые порождают эгоистичное поведение. Вместо них должна появиться новая этика самоотверженности и взаимопомощи.

Подобно другим новым религиям, учения сект Куродзуми и Тэнри помещали в центр внимания экономический и социальный разлад первой половины XIX столетия. Своих приверженцев они находили в тех местностях, где голод и экономические неурядицы, связываемые с протоиндустриализацией, проявлялись с наибольшей силой. Вера, по их мнению, предлагает простые способы избежать смерти и земных невзгод. Поскольку, по словам основателя новой религии, «божество и человек суть одно и то же», вера позволяет людям вести себя так, будто они сами являются богами на земле^{73}. В конце концов, общины верующих были убеждены: приверженцы новых религий победят социальные трудности текущего времени и «обновят мир». В итоге будет создан рай на земле, в котором не будет ни боли, ни страдания, ни страха.

Крах реформы, крах надежд

Власти вовсе не были сторонними наблюдателями тех катаклизмов, которые потрясали социальную и экономическую сферы. В 30-е и 40-е гг. XIX в. сёгунат и ряд даймё выступили с программами реформ. К 1841 г. ведущую роль в определении политики страны стал играть Мидзуно Тадакуни. Он выступил с рядом предложений, которые основывались на традиционных рецептах морального перевооружения, бережливости и сельского фундаментализма. Действуя стремительно, он подверг наказанию подозреваемых в злоупотреблениях чиновников, упорядочил траты правительства, потребовал от самураев более строгой дисциплины, высказался по поводу привычной темы расходов, приказал торговцам понизить цены и запретил некоторые купеческие объединения, монополистские действия которых, как полагали, вызывали рост инфляции. В сельских районах Мидзуно выступает против коммерциализации сельского хозяйства и создания домашних производств. Крестьяне, по его мнению, должны были заниматься исключительно выращиванием урожая. Чтобы увеличить доходы сёгуната, он вытягивал деньги из торговцев, планировал ввести новые налоги на сельское хозяйство и предлагал новую схему землепользования, согласно которой земли вокруг Эдо и Осаки, которые в текущий момент находились во владении даймё или сёгунских самураев «под знаменем», переходили в распоряжение сёгуната.

В многочисленных доменах с 1830 по 1840 г., в период Тэнпо, также осуществлялись реформы. Эти попытки были по своему характеру весьма разнообразными. Некоторые вслед за Мидзуно делали упор на экономию средств и возвращение к моральной чистоте. Другие были ориентированы на создание под патронажем даймё новых предприятий и введение монополий на те товары, которые можно было продать на рынках Эдо и Осаки, чтобы, благодаря полученным средствам, ликвидировать достигший огромных размеров дефицит бюджета. И некоторые домены добились успеха, хоть и скромного. В Чосю, где реформы начались в 1838 г., властям удавалось сбалансировать местный бюджет за несколько лет. Это было достигнуто путем уменьшения чиновничьих расходов, списания долгов даймё местным торговцам и передачи монопольных прав торговли такими товарами, как соль, сакэ и хлопок, заново созданным организациям торговцев. Домен Сацума избрал совершенно иную тактику, однако его успехи были даже более значительными, чем у Чосю. В нем власти не только сбалансировали бюджет, но и смогли создать резервы. Чиновники Сацума разрешили кризис задолженностей одним решительным ударом. Они объявили, что выплаты торговцам по просроченным долговым обязательствам будут осуществляться в течение 250 лет при 0,5 % годовых. Чиновники также оказывали поддержку местному производству сахара и обязали крестьян продавать часть урожая властям домена, чтобы впоследствии сбыть эти продукты на рынках японских урбанистических центров.

В противоположность Чосю и Сацума большинство реформ в других доменах завершились провалом. Одной из причин этого явилось то, что даймё, осуществлявшие реформы, боролись со следствием, а не с причиной. Слишком многие из них прибегли к традиционным мерам — регулированию расходов, урезанию выплат самураям и отказу от возвращения долгов. Все это могло, в лучшем случае, лишь временно помочь в решении налогового кризиса доменов. Более того, тем реформаторам, которые грубо вмешивались в политическую экономию и создавали новые монополии, обычно не хватало опыта и знаний. Как следствие, их новаторские эксперименты довольно часто заканчивались хаосом, дефицитом, взлетом цен, короче говоря, всем тем, чего они как раз стремились избежать. На национальном уровне попытки Мидзуно были не более успешны. Его действия не остановили инфляции и роста дефицита бюджета, не обеспечили процветания экономике. Его план по конфискации земель даймё вокруг Эдо и Осаки вызвал беспорядки, приведшие к отставке Мидзуно с должности осенью 1843 г.

Реформы эры Тэнпо имели два долгосрочных следствия. Многие даймё утратили веру в сёгунат, который с настойчивостью, достойной лучшего применения, пытался навязать свою волю правителям доменов, угрожая конфискацией их владений. В народном сознании глубоко укоренилось ощущение «краха надежд». Это свидетельствовало о начале утраты простыми людьми доверия к правительству. Горожане и крестьяне уже не считали сёгунат или даймё способными найти выход из катастрофической ситуации, сложившейся в социальной и экономической сферах жизни. Со временем эти «беды изнутри» усугубились «бедами снаружи», породив, с одной стороны, отчаяние, а с другой — поиски более радикальных путей решения тех проблем, которые навалились на страну в XIX в.

Беды снаружи

С севера пришли русские. На протяжении XVIII столетия российские исследователи и правительственные чиновники двигались на восток, заполучив богатства Сибири, высадившись на островах Курильской гряды и осваивая североамериканское побережье в поисках мехов, торговли и приключений. По мере расширения российского присутствия на тихоокеанском побережье, чиновники в Санкт-Петербурге решили создать Российско-Американскую компанию, что и было сделано в 1799 г. В ее функции входило как управление этими территориями, так и эксплуатация ресурсов региона. К этому времени в умах многих россиян засела мысль, что открытие торговли с Японией должно принести огромную выгоду. В связи с этим Екатерина Великая поручила лейтенанту Адаму Лаксману возглавить морскую экспедицию и попытаться установить официальные торговые отношения с этой страной. В Шестом месяце 1792 г. Лаксман вошел в бухту Немуро. Однако Мацудайра Саданобу, главный советник и регент при сёгуне, до осени 1793 г. не давал никакого ответа. В письме, наконец полученном российскими моряками, Мацудайра писал, что обычной японской практикой является уничтожение или захват судов, прибывших из тех стран, с которыми у Японии нет дружественных отношений, а экипажи кораблей должны отправиться в тюрьму. Однако, поскольку Лаксман «не знал японских законов», продолжал Мацудайра, он принял решение разрешить русским вернуться домой. Вероятно, чтобы смягчить жесткость своего ответа и избежать излишней конфронтации, главный советник пошел на еще одну уступку. Он заявил, что один российский корабль сможет через некоторое время зайти в гавань Нагасаки. Таким образом он дал понять, что установление торговых отношений вполне возможно.

Россия, озабоченная революционными событиями, происходящими во Франции, на некоторое время забыла об этой возможности. Вспомнила она о ней лишь осенью 1804 г., когда Николай Петрович Резанов, директор-распорядитель Российско-Американской компании, прибыл в Нагасаки для формального открытия торговли. Шесть месяцев ожидал он, находясь либо на корабле, либо в крохотной резиденции на берегу, ответа японских властей. Наконец ему было сообщено, что единственными чужеземцами, которым позволено ступать на землю Японии, являются китайские и голландские купцы, а также посланники Кореи и островов Рюкю. «Это древний закон, призванный защищать границы нашей страны, — говорилось в послании. — Как может наше правительство изменить древний закон ради вашей страны?»^{74} Письмо резко обрывалось фразой: «Вам следует немедленно плыть домой». Резанов, возмущенный до крайности, отправился на север, к ближайшему российскому поселению. Однако затем он резко изменил курс и в конце 1806 — начале 1807 гг. совершил несколько нападений на японские поселения на Сахалине и Южных Курилах. На дымящихся развалинах одной из рыбацких деревушек русские оставили медную табличку с надписью следующего содержания: «Если японцы и далее будут сопротивляться справедливому требованию начала торговли, то русские опустошат север Японии».

Красноволосые угрожали тем же, только на юге. После заключения союза между Голландией и наполеоновской Францией Британия начала охоту за голландскими судами. В 1808 г. британский фрегат «Фаэтон» ворвался в гавань Нагасаки в поисках голландских торговцев. В гавани голландских кораблей не оказалось. Тогда матросы «Фаэтона» насильно затащили на свой фрегат голландских чиновников. В ответ на приказ сёгунатского начальника городской администрации немедленно покинуть воды Японии девятнадцатилетний капитан британского корабля нагло потребовал воды, провизии и корабельных снастей. Понимая, что маньяку-англичанину хватит ума повернуть все свои пятьдесят пушек против японских и китайских судов, стоявших в гавани, японский чиновник обеспечил «Фаэтон» всем необходимым, а затем совершил самоубийство, поскольку он не смог защитить Нагасаки от чужеземцев.

Та легкость, с которой «Фаэтон» прошел сквозь оборонительные сооружения порта, показалась чиновникам из Эдо унизительной. И еще более напугали их слухи о том, что англичане могут надавить на Японию с целью добиться разрешения на торговлю. Благодаря информации, полученной от голландцев, сёгунат был полностью в курсе насчет того, как Британия взяла под свой контроль большую часть северной Индии. Опиум, выращиваемый там, англичане сбывали в китайском Кантоне, а на вырученные деньги приобретали чай, шелка и фарфор. Торговля через Кантон развивалась стремительными темпами, и с 1800 по 1832 г. объем продажи опиума англичанами увеличился в пять раз. Многие торговцы при этом разделяли экспансионистские устремления британского Министерства иностранных дел, которое в 1834 г. громко высказало мысль: «А что, если установление торговых связей с Японией вовсе не невозможно?»^{75}.

С 1839 по 1842 г. Британия воевала с Китаем. Это была так называемая Опиумная война, вызванная попыткой китайских властей пресечь распространение наркотиков. Победа Британии в этой войне явилась дополнительным поводом для волнения японских чиновников относительно намерений красноволосых. Договор, подведший черту под конфликтом, предусматривал передачу Британии Гонконга, а также установление системы открытых портов. По его условиям, пять китайских портов объявлялись открытыми городами, в которых британские подданные могли селиться, торговать и пользоваться правом экстерриториальности, то есть вести себя в соответствии с британскими законами и отвечать перед английским консульским судом, а не перед китайскими судьями. Вскоре подобные договора заключили с Китаем и другие державы. Причем в каждом из них содержался пункт, согласно которому любая уступка, сделанная Китаем одной из этих держав, автоматически распространялась и на другие державы. Голландские сообщения о результатах Опиумной войны содержали печальные новости для Эдо. Индустриальный прогресс на Западе породил ненасытную страсть к наживе с помощью торговли. И теперь установление Британией или другой могущественной державой системы открытых портов по всей Восточной Азии при помощи дипломатии канонерок было лишь вопросом времени.

Проникновение западных стран в Азию побудило многих японских интеллектуалов обратиться к сёгунату с настоятельными советами держать чужестранцев на расстоянии вытянутой руки. Наиболее содержательные и убедительные аргументы приводил Аидзава Сэйсисай. Родившись в домене Мито, со временем он стал одним из лидеров так называемой школы Мито. Она представляла собой группу ученых, которые в первые десятилетия XIX в. исследовали философское и религиозное пространство Японии в поисках путей решения внутренних и внешних кризисов. В серии политических трактатов, написанных в 20-е гг., Аидзава обрисовал внешнюю угрозу с помощью культурных и религиозных категорий. По его мнению, сила Запада вытекает из духовного источника. Он рассматривал христианство как государственную религию, которой манипулировали умные западные лидеры для достижения лояльности со стороны своих собственных народов, и со стороны тех, кого они собирались колонизировать. Аидзава считал, что европейские силы «ныне стремятся атаковать все нации в мире. Нечестивая вера в Иисуса способствует этим устремлениям. Под предлогом торговли или еще чего-либо они втираются в доверие к местным жителям, разведывая потихоньку, какие из этих стран могут оказать мощное сопротивление, а какие — нет. Если крепость обороны недостаточна, они разрушают ее силой. Но если они не могут найти слабых мест, то они подчиняют эту страну, отравляя умы людей нечестивой религией [христианством]^{76}.

Япония уязвима, продолжал Аидзава, по причине своего долгого культурного упадка. Проживая в городах, самураи стали мягкотелыми, купцы стремятся лишь к роскоши. Рост торговли породил несправедливость внутри социальных слоев. Власти страны и отдельных доменов ведут себя безответственно. Люди потеряли свои моральные качества, развращаемые на протяжении столетий такими дурными явлениями, как «буддизм, конфуцианство, мелкая схоластика». Положение весьма ненадежно, предупреждал Аидзава. «Япония сейчас подобна больному, который едва избежал гибели от обычно смертельной болезни. Поскольку страна ослабла и лишена внутренних сил, то она легко поддастся внешнему воздействию»^{77}.

Аидзава предлагал и меры для предотвращения печальных для страны последствий. Самураи, по его мнению, должны были вернуться к земле, политические институты следовало реформировать, оборону побережья усилить, а чужестранцев удалить с территории Японии. Однако в первую очередь японцы должны были вернуться к своей собственной «национальной сущности», к кокутай. В том смысле, в каком его употреблял Аидзава, этот термин перекликался с идеологией движения Национальной учености. По его мнению, кокутай означал гармоничное соединение управления и религии, которое, как полагали, присутствовало в политической жизни Японии в золотые времена древности, пока не появились вырожденческие чужеземные верования. По утверждениям Аидзава, Небесные Владыки прошлого, благословляемые местными божествами, осуществляли ритуал управления, обеспечивали людей едой и всем необходимым для жизни и давали им моральные и этические установления. В свою очередь, писал он, «все люди в государстве дышали и мыслили как один. Они были столь любимы своими правителями, что разделение было бы непереносимым». Чтобы обновить это единство и усилить его результаты, сёгунат должен обновить роль монарха в качестве лидера основанных на религии государственных ритуалов. Таким способом Япония может создать такой синтез государства и религии, который превзойдет западные образцы, а правящий режим завоюет преданность всех японцев. В итоге страна сможет противостоять европейской угрозе. В заключение к своей работе Синрон («Новые положения»), завершенной в 1825 г., Аидзава писал, что «усвоение кокутай. усиление национальной обороны и создание нацеленной в будущее политики — это и есть лучшие проявления преданности, лучший способ отблагодарить царственных предков и лучший путь для сёгуната и даймё спасти свой народ и навечно установить добродетельное правление».

Сёгунатские власти всерьез восприняли свою ответственность за защиту Японии от жестоких нашествий. Согласно некоторым наблюдателям, необходимость обороны против русского вторжения требует от Японии усиления своей власти в земле Эдзо. Один известный географ и ученый, принадлежавший Голландскому учению, суммировал подобные взгляды, посетив северные острова в самом конце XVIII в.: «Мы должны установить границы между Японией и другими странами и возвести крепости, чтобы противостоять врагам»^{78}. Ведущие политики сёгуната, в общем, и не нуждались в подсказках. Вслед за визитом Лаксмана Эдо направило в Эдзочи экспедиционный корпус, состоявший из тысячи самураев, и к 1807 г. сёгунат взял обширную северную территорию под свою юрисдикцию. В портовом поселке Хакодатэ была размещена администрация, а вдоль берега цепью были размещены гарнизоны, призванные противостоять русским мародерам, державшим в страхе деревни на Сахалине и Курильских островах.

Поскольку территория Эдзочи должна была стать неотъемлемой частью Японии, перед чиновниками встал вопрос о японизации восточных варваров. Согласно одной директиве, «причиной распространения на Эдзочи управления центральных властей является то, что остров не исследован, а варвары не имеют достаточной одежды, пищи и жилищ, а также у них нет моральных установлений. Чиновники, посланные туда, должны просвещать и обучать их, постепенно подводя их к принятию японских обычаев, и заставить их с благодарностью принять наше правление и не дать завоевать их другими странами»^{79}. Японское появление в Эдзочи имело и положительную сторону — администрация Хакодатэ направляла во внутренние области врачей для лечения айнов. Однако в основном методы ассимиляции носили принудительный характер. Сёгунатские чиновники несли цивилизацию на северную границу путем запрета местных праздников, приучением айнов поклоняться японским ками, принуждая их носить японскую одежду и заставляя отказываться от «варварского» обычая употреблять в пищу мясо. Айны, подобно японским простолюдинам, должны были брить бороды и стричь волосы. Чтобы поощрить уступчивость, чиновники приглашали сотрудничавших с ними айнов на церемониальные пиры и награждали их специальными «медалями ассимиляции».

Чтобы усилить свои позиции, сёгунат также перешел к усилению изоляции от внешнего мира. Ужесточение политики началось с письма Мацудайра Саданобу Лаксману в 1793 г. в котором Россия ставилась в известность о том, что Япония обычно уничтожает корабли тех стран, которые не являются ее признанными торговыми партнерами. Однако главный советник не был абсолютно точным с исторической точки зрения. Эдикты о самоизоляции, принятые в 30-х гг. XVII столетия, касались лишь католических миссионеров и торговцев с Пиренейского полуострова. Более того, японцы ни в конце XVII, ни в XVIII вв. практически никогда не атаковали иностранные корабли, подошедшие к их берегам. Они либо выпроваживали их из своих вод дипломатическими способами, либо сопровождали до Нагасаки, откуда экипажи депортировались в свои страны. Цель Мацудайра была ясна. Он стремился пересмотреть традицию, чтобы распространить изоляционные правила на остальные страны и узаконить применение силы.

Ответ сёгуната Резанову подтвердил новую позицию, и в 1825 г., после вооруженного рейда британской фуражирной партии против небольшого островка, расположенного к югу от Сацума, чиновники в Эдо издали Постановление об отпоре иностранным кораблям. Это было фактически указанием даймё открывать огонь по любому кораблю, приближавшемуся к берегам Японии без права на это, и арестовывать любые партии, высадившиеся на берег. Хотя в 1842 г. сёгунат ослабил жесткость закона, позволив кораблям запасаться провизией на условиях немедленного отбытия из страны после этого, двери Японии оставались для западного мира плотно закрытыми. В 1844 г. голландский король Вильгельм II написал сёгуну, что «Японской империи ныне угрожает опасность»^{80}. По всей Европе, пояснял монарх, торговля и промышленность процветают, а изобретение паровых кораблей сделало мир более тесным. Страны желают вести торговлю друг с другом, указывал он, и любая «нация, предпочитающая оставаться в изоляции во время возрастающих взаимных контактов, не может избежать враждебного отношения со стороны остальных государств». В заключение Вильгельм II обещал помочь Японии приспособиться к новым условиям взамен на расширение отношений между двумя странами. Вежливо, но твердо советники сёгуна отклонили предложения короля. «Закон предков», ответили они, запрещает установление договорных отношений, и «поскольку закон предков был некогда установлен, потомки должны ему повиноваться»^{81}.

Америка усугубляет кризис

Изменить это мнение предстояло американцам. В 20-е гг. XIX в. в водах Японии начали появляться американские китобои из Нантукита, Нью-Бедфорда и других портов Новой Англии. Десятью годами позже в северной части Тихого океана действовало уже более 200 судов. В качестве своей базы они использовали Сандвичевы (Гавайские) острова. Обычно их экспедиция длилась год или более, поэтому капитаны кораблей хотели иметь возможность запасаться водой и продовольствием в японских портах, которые были ближе к огромным охотничьим полям Берингова и Охотского морей. В 40-е гг. растущее негодование по поводу неудобств, порожденных изоляционной политикой сёгуната, равно как и дурное обращение с потерпевшими кораблекрушение моряками, выброшенными на японский берег, побудило некоторых американских политиков выступить с предложением об установлении официальных отношений с Японией.

Соблазнительные перспективы торговли служили дополнительной мотивацией для заключения договора. Приобретение Калифорнии и Орегона, произошедшее в те же 40-е гг., усилило стремление к расширению торговли с Азией. Хотя американские предприниматели вели торговлю с Кантоном, но их суда, отплывавшие с Восточного побережья, должны были совершать долгое путешествие через Атлантический и Индийский океаны. В 1849 г. в Калифорнии было найдено золото, что обусловило бурный экономический рост в этом регионе. Местный бизнес был заинтересован в широкомасштабных торговых отношениях с Китаем и Японией. В то же время, в связи с перспективой постройки трансконтинентальной железнодорожной магистрали, Сан-Франциско обещал превратиться в крупный порт, позволяющий американским кораблям добираться до Азии более коротким путем. В этом контексте Япония рассматривалась и в качестве потенциального торгового партнера, и как перевалочный пункт для кораблей, направляющихся в Китай, где они могли бы пополнить припасы, а недавно появившиеся пароходы — запастись углем.

Многие американцы надеялись на большее, чем просто получение выгоды от торговли с Азией. Они также хотели распространить достижения своей, как им казалось, более высокоразвитой цивилизации на те народы мира, которые, по их мнению, находились на более низком уровне развития. Поэтому торговля является хорошим делом с моральной точки зрения, утверждали предприниматели, обратившиеся с петицией к американскому правительству, требуя установления отношений с Японией. Америка может поделиться всеми выгодами индустриальной эры с несчастными японцами, которые изолированы на своих узких островах. Миссионеры имели подобный взгляд на Азию. Они считали, что свет христианской веры является тем даром, который благочестивый Запад должен принести языческому Востоку. Словами, от которых у Аидзава мурашки бы побежали по коже, Сэмьюэль Уэллс Уильямс, выдающийся миссионер и один из первых американцев, в совершенстве овладевший японским языком, писал, что открытая Япония обнаружит «цели Бога распространить Благую Весть на все народы. Я полностью убежден, что политика самоизоляции наций Восточной Азии не соответствует Божественному плану спасения этих народов, и их правительство должно изменить их при помощи страха или силы, чтобы народы могли быть свободными»^{82}.

Корни подобных взглядов бизнесменов и религиозных деятелей уходили в представления американцев об их «ясном предназначении»[21]. В первые десятилетия XIX в., когда Соединенные Штаты триумфально шагали по континенту, эта концепция оправдывала приобретение новых территорий. Достигнув Западного побережья, многие американцы в 40-х гг. XIX в. ощутили желание двинуться дальше — за Тихий океан, и при этом не имело значения в каком аспекте — культурном, коммерческом или территориальном. У подобных личностей в избытке было энергии и самоуверенности. И, несмотря на то что никто из них никогда не слышал об Аидзава, они разделяли его мнение, что исключительное положение Америки базируется на превосходстве ее политических, экономических, научных и религиозных институтов. Они считали, что Соединенные Штаты продвинулись в своем развитии гораздо дальше, чем такие страны, как Япония. И у них не было абсолютно никакого сомнения в том, что американская культура должна быть распространена по всему свету. «Коммерция играет огромную роль в цивилизации и христианизации мира, — этими словами начиналась передовица одной из калифорнийских газет. — Совершенная цивилизация не может существовать при отсутствии подлинной свободы. Самым свободным правительством на земле является правительство Соединенных Штатов — поэтому здесь существует самая развитая цивилизация. Помимо материальных выгод, которые явятся неизбежным результатом установления торговых связей через Тихий океан, коммерция представляет собой единственное средство, при помощи которого мы можем исполнить свое наивысшее предназначение — распространение принципов американской свободы по всему миру. Коммерция не только цивилизует, христианизует и обогащает, но она также при помощи американских принципов расширяет «территорию свободы»^{83}.

В 1852 г. американский президент Миллард Филлмор распорядился отправить к берегам Японии морскую экспедицию. Она должна была доставить японским властям письмо, в котором излагалась позиция Соединенных Штатов. Несмотря на страстное желание выполнить цивилизующую миссию Америки, Филлмор сформулировал цели своей страны в умеренных, даже невинных, выражениях. Его главная надежда, начинал он, состояла просто в том, чтобы «Соединенные Штаты и Япония жили в дружбе и имели торговые отношения друг с другом»^{84}. В данном контексте, продолжал президент, Америка обращается к Японии с тремя специальными предложениями. Первое, писал он, состоит в том, для обеих стран «было бы в высшей степени полезно», если Япония «изменит древние законы и позволит свободную торговлю между двумя странами». Во-вторых, он просил японцев обращаться с потерпевшими кораблекрушение моряками «по-доброму». Наконец, поскольку очень много американских кораблей совершают плавание через Тихий океан, президент высказывал надежду, «что нашим пароходам и другим судам будет позволено останавливаться в Японии и пополнять запасы угля, провианта и воды».

Во главе американской миссии стоял горделивый, настойчивый, даже упрямый, коммодор Мэттью К. Перри, закаленный ветеран войны с Мексикой[22], отпрыск одной из самых знаменитых морских семей Америки. Старый Медведь, как называли Перри, отплыл из Ньюпорта, расположенного на Род-Айленде, имея под своим началом четыре лучших военных корабля американского флота. В его кармане лежали письмо Филлмора и приказ Госдепартамента проявлять сдержанность и терпеливость во время переговоров с японцами. В нем также выражалась надежда, что все пройдет гладко. Однако в документах миссии говорилось и о возможном упорстве со стороны японцев: «Если, исчерпав все аргументы и способы убеждения, коммодор все же не добьется от правительства ослабления их системы изоляции или хотя бы уверений в гуманном обхождении с потерпевшими крушение моряками, то он должен изменить свой тон и сообщить им самым недвусмысленным образом, что они будут сурово наказаны»^{85}. Совершенно понятно, что Соединенные Штаты были готовы развязать войну, чтобы убедиться, что их предложения о мире и дружбе приняты.

Перри прибыл ко входу в бухту Эдо 8 июля 1853 г., или в третий день Шестого месяца, согласно японскому календарю. Через шесть дней с большой помпой Старый Медведь сошел на берег, чтобы передать письмо Филлмора представителям сёгуната. Кроме того, Перри передал японцам два письма собственного сочинения. В них он характеризовал политику изоляции как «немудрую и непрактичную»^{86}. Соответственно, он надеялся, «что японское правительство увидит необходимость избегания недружественных столкновений между двумя нациями и с пониманием отнесется к предложениям дружбы, которые ныне делаются ему со всей искренностью». В любом случае, заключал он, ему придется покинуть воды Японии, однако следующей весной он вернется «с большими силами», если будет необходимо, чтобы выслушать ответ сёгуна на предложения президента Филлмора.

1854–1860: Уступки иностранцам, жесткий курс внутри страны

Визит Перри поставил перед сёгунатом неразрешимую дилемму. Человеком, ответственным за преодоление кризиса, был назначен прагматик Абэ Масахиро. Будучи с 1843 г. старшим советником, Абэ наблюдал за усилением японской береговой обороны. И он прекрасно понимал, что все эти приготовления совершенно неадекватны. Это, по его мнению, не оставляло Японии выбора. Она должна была согласиться на требования американцев. Он также понимал, что если сёгунат откажется от политики самоизоляции, то на его голову обрушатся потоки критики. Стремясь выйти из затруднительного положения, Абэ попытался достигнуть консенсуса. Он разослал переводы писем Филлмора и Перри всем даймё и поинтересовался их мнением по поводу того, следует ли Японии подписать договор или нет, воевать или искать мира. Их ответы мало помогли Абэ. Некоторые из князей выступали за открытие страны, другие были готовы пойти на риск возникновения конфликта и сохранить изоляцию. Большинство, однако, так и не смогли предложить ничего конкретного, советуя сёгунату отвергнуть предложение о торговле, но постараться при этом избегнуть тяжелых последствий этого отказа.

Верный своему слову, Перри вновь появился в гавани Эдо 14 февраля 1854 г., а Абэ все еще не нашел решения проблемы. Тем не менее он быстро прибыл на переговоры к коммодору, флотилия которого на этот раз состояла из восьми лучших боевых кораблей мира. Перри преподнес японцам подарки, призванные продемонстрировать достижения современной промышленности. В их числе был телеграфный аппарат Морзе и уменьшенная в четыре раза модель паровоза, способного тащить за собой несколько небольших повозок с сидящими на них людьми по железнодорожной колее, длина которой составляла приблизительно 112 м. Японцы продемонстрировали членам экспедиции Перри борьбу сумо, американцы в ответ устроили «шоу менестрелей»[23]. Наконец, 31 марта 1854 г. представители двух наций поставили свои подписи под Договором о мире и дружбе между Соединенными Штатами и Японией. Соглашение, подписанное в Канагава (позднее переименованном в Иокогаму), начиналось с обещания вечного мира. Затем следовали уточнения: американские корабли получали возможность заходить в порты Симода и Хакодатэ, где они могли пополнить запасы провизии; потерпевшие кораблекрушение моряки могли рассчитывать на теплый прием; американцам разрешалось предпринимать прогулки в радиусе восьми миль вокруг двух портов; наконец, в Симода размещалось американское консульство. Перри, отправляясь домой, мог быть доволен. Он добился от японцев большинства тех уступок, которых требовал Филлмор, обеспечил привилегию свободной торговли и покончил с японской политикой самоизоляции.

Абэ в Эдо мог передохнуть, поскольку он разрешил кризис и избежал войны. Однако совсем скоро на горизонте показались новые грозовые тучи. К концу 1856 г. Россия, Франция и Англия потребовали (и получили) договора, аналогичные Канагавскому соглашению. В августе 1856 г. в Симода в качестве первого американского генерального консула прибыл Таунсенд Харрис. Буйный и к тому же пьющий купец из Нью-Йорка, занимавшийся торговлей с Китаем, решил добиваться дипломатического поста в Азии после того, как его бизнес полностью развалился. Несмотря на личные неудачи, он был твердым приверженцем международной торговли. Оказавшись в Симода, он тут же начал агитировать японских чиновников подписать торговый договор, недвусмысленно намекая, что лучше решить все дела с ним, чем дожидаться нового появления канонерских лодок.

Начальная стадия заключения договора и последовавшие за этим слухи, что Эдо уступит агрессивной тактике Харриса, разожгли жаркие дебаты по поводу политики сёгуната. На одном фланге находились настроенные враждебно к иностранцам даймё, такие как Токугава Нариаки из Мито, влиятельный правитель этого второстепенного домена. В 1853 г., в ответ на обращение Абэ, не склонный к компромиссам старый политик прогремел, что самым лучшим выбором в условиях требований чужеземцев будет война. После того как Абэ подписал Канагавский договор, Нариаки предложил всем участникам переговоров совершить самоубийство, а условия самого договора изменить на более выгодные для Японии. Более того, он был абсолютно не согласен с тем, что торговля принесет Японии пользу. «Обмен таких никчемных товаров, как их шерстяные ткани и изделия из стекла, на наши золото, медь и железо, — писал он, — принесет нам многочисленные убытки и никакой прибыли»^{87}. В душе Нариаки был националистом, считавшим, что открытие Японии поставит под угрозу не только культуру и образ жизни, но и территорию и нацию, равно как и политический и экономический порядок.

Среди интеллектуалов не было большего критика сёгуната, чем Ёсида Сёин. Будучи молодым самураем невысокого ранга в домене Чосю, Ёсида изучал боевые искусства, а в начале 50-х гг. он отправился в Нагасаки и Эдо, чтобы изучить страну и встретиться с другими учеными. Бесконечно любопытный и склонный к авантюрам, Ёсида в 1854 г. попытался пробраться на борт флагманского корабля флотилии Перри, чтобы добраться до Америки и на месте изучить секреты могущества Запада. Однако он был обнаружен и передан японским властям. Вернувшись в Чосю, Ёсида получил разрешение преподавать в местной школе. Там он передал свои идеи относительно японской политики нескольким молодым людям, среди которых были Ито Хиробуми и Ямагата Аритомо, сыгравшие ключевые роли во время реставрации Мэйдзи. Ёсида был убежденным противником договоров, поскольку они шли вразрез с основополагающими принципами японского государства, или кокутай, выраженные во фразе сонно дзои («Почитай Небесного Владыку, изгоняй варваров»). Ранее объяснением этих понятий занимались Аидзава и другие члены школы Мито. Под сонно они понимали должную признательность со стороны сёгуна по отношению к Небесному Владыке, а с дзои связывали запрещение христианства. Ёсида интерпретировал эти понятия более радикально. В его понимании сонно означало то, что монарх должен непосредственно участвовать в политическом процессе, высказывая свое мнение по тем проблемам, которые встают перед нацией, а все остальные должны беспрекословно подчиняться трону. Дзои, в свою очередь, подразумевал разрыв договоров и физическое изгнание чужеземцев с японской земли. Таким образом, рассуждал Ёсида, Абэ поступил неправильно в двух аспектах: он не только подписал договора, которые нарушали культурную и территориальную чистоту Японии, но, кроме того, его решение заключить соглашение с чужеземцами нарушало прерогативу Небесного Владыки. С целью исправить положение Ёсида призвал молодых людей, обладавших чистыми намерениями, предпринять «непосредственные действия» против недостойных чиновников.

Другие японцы стремились найти более гибкое решение для выхода из кризиса. Многие интеллектуалы в памфлетах и меморандумах, адресованных сёгуну и даймё, выступали в поддержку принципу кайкоку («открыть страну для сношений с чужеземцами»). Одним из самых влиятельных среди них был Сакума Содзан — самурай из центральной Японии, который учился вместе с некоторыми учеными школы Голландского учения и служил своему даймё в качестве военного советника. После Опиумной войны Сакума сформулировал для себя мучительный вопрос, занимавший в то время умы многих японцев: каким образом Китай, этот оплот культуры, могущественный гигант, который, как казалось, никаким варварам не дано было победить, вообще мог проиграть такому тщедушному выскочке, как Британия? Причиной тому, объяснял Сакума, является культурная самонадеянность. Китай потерпел поражение, потому что его правители были убеждены в своем безусловном превосходстве над остальными цивилизациями. Поэтому они не обратили внимания на успехи западной науки. В ряде эссе, написанных в 50-е гг., Сакума выступил с пропагандой лозунга «Восточная этика, западная наука». По мнению Сакума, мораль, основанная на конфуцианстве, со-храняет свою ценность для организации личной жизни, однако она не дает действенных ответов на вызов Запада. Он считал, что если Япония желает успешно противостоять агрессивным варварам, она обязана воспринять полезные элементы западной технологии, сочетая их с восточной моралью.

Подобным образом мыслили и даймё ряда больших и влиятельных доменов. Они были настроены враждебно по отношению к иностранцам и разделяли националистические чувства Токугава Нариаки. Но они также понимали, что нет никакого смысла и дальше продолжать сопротивление попыткам Запада заключить договора и установить торговые отношения. Упрямство могло лишь привести к нападению на Японские острова и в конце концов к такому же поражению, какое потерпел Китай. «Никто не может себе представить», писал в 1853 г. Ии Наосукэ, еще в бытность свою правителем домена Хиконэ, что «на земле сохранится мир и что наша империя спасется, если мы и дальше будем придерживаться политики самоизоляции». Было бы полезным, продолжал он, открыть страну, увеличить богатства с помощью торговли, а затем «подготовить мощное вооружение, повысив наш военный престиж даже в глазах заморских стран»^{88}.

Хотта Масаеси, который стал принимать важнейшие политические решения вместо заболевшего Абэ, был сторонником открытия страны. Он продолжил переговоры с Харрисом относительно заключения торгового договора. К февралю 1858 г. обе стороны достигли принципиального соглашения по основным пунктам и были готовы заключать пакт. Хотта болезненно воспринимал критику относительно того, что сёгунат не уделяет должного внимания мнению монарха. Он попытался выбить этот козырь из рук оппонентов и обратился за утверждением его решения в Киото. Это было серьезной ошибкой. Двор, дремавший с самого начала XVII столетия, сразу понял, какую роль он может сыграть в разрешении охватившего страну кризиса. А настроения при дворе царили ксенофобские. В конце Третьего месяца Небесный Владыка Комеи сообщил Хотта, что представленный ему план неприемлем, поскольку «изменение исконных законов, существовавших со времен Иэясу, взбудоражит умы наших людей и сделает невозможным сохранение спокойствия»^{89}. Не зная, как разрешить противоречия с Киото, главный советник подал в отставку.

Место Хотта занял решительный Ии Наосуке. Он был уже шестым представителем своей семьи, служившим главным политическим советником сёгуна. Не успел Ии отправиться в Эдо, как Таунсенд Харрис принес новости о Китае, который, потерпев второе поражение, заключил новый договор с Англией. Более того, продолжал запугивать Харрис, красноволосые готовы послать свои боевые корабли к берегам Японии, чтобы принудить ее к подписанию торгового договора. Будучи абсолютно уверенным в реальности и непосредственной близости угрозы, 29 июля 1858 г. Ии подписал американо-японский Договор о дружбе и торговле. Договор Харриса, как обычно называют это соглашение, предусматривал обмен дипломатическими представительствами и определял, что в будущем должны быть открыты Эдо, Канагава, Осака, Хиого (Кобэ), Нагасаки и Ниигата. Они должны были быть открыты не только как порты, но и как города. Иностранные торговцы могли создавать в них свои представительства и пользоваться правом экстерриториальности. Вдобавок пакт ставил японские тарифы под международный контроль и устанавливал пошлины на импортные товары на выгодном для иностранных торговцев уровне. В последующие недели Ии подписал торговые договора с Нидерландами, Великобританией, Францией и Россией. В каждом случае в тексте договора указывалось, что любая уступка, сделанная Японией в пользу одной из держав, автоматически распространяется на все западные страны, вступившие с ней в договорные отношения.

Ии ожидал сопротивление своим действиям, особенно после того, как он не обратился за императорской санкцией перед подписанием новой порции договоров. Поэтому он первым нанес жестокий удар, не дожидаясь, пока его оппоненты соберутся с силами. Летом 1858 г. сёгунат отправил в отставку или посадил под домашний арест Токугава Нариаки и других даймё, выступавших против договоров. В Эдо Ии провел чистку среди мелких чиновников, придерживавшихся примиренческой позиции по отношению к оппозиционным даймё. Придворные, выступавшие против контактов с чужеземцами, в приказном порядке должны были пересмотреть свои взгляды. Сёгунат арестовал более ста человек, находившихся на службе у оппозиционных даймё и придворных. Восемь из них были казнены. Такая судьба постигла и Ёсида Сёина, который, верный своему идеалу непосредственного действия, составил план убийства ведущего политика сёгуната. Когда сёгунатская полиция раскрыла заговор, Ёсида был арестован и доставлен в Эдо. Там он был обезглавлен в Десятом месяце 1859 г.

1860–1864: Союз двора и шатра

Ии заплатил за свою жестокость по отношению к несогласным в то снежное утро в Третьем месяце 1860 г., когда молодые самураи из доменов Мито и Сацума последовали совету Ёсида предпринимать непосредственные действия против злонамеренных чиновников. Шокированный этим событием[24], сёгунат оставил свою жесткую линию и попробовал получить поддержку даймё и самураев, взяв курс на более мягкое отношение к Киото и крупным даймё. Под лозунгом ко-бу гаттаи («Союз двора и шатра») чиновники предложили новому сёгуну, Измочи, жениться на принцессе Кадзу, сестре Небесного Владыки Комеи. Измочи не только принял это предложение, но и согласился лично явиться в Киото, чтобы обсудить с двором положение в стране. Грандиозная процессия, состоявшая из 3000 его вассалов, отправившаяся из Эдо весной 1863 г., была первым визитом сёгуна в Киото за более чем двухсотлетний период. Символично, что путешествие по дороге Токайдо подчеркивало утверждения таких людей, как Аидзава и Ёсида, о том, что сёгунат не может далее доминировать над двором в политическом отношении, как это было во времена Иэясу и Иэмицу. Сёгуны более не могли надеяться на эффективное управление без публичного одобрения со стороны освященного культурным и религиозным авторитетом императора.

Курс на примирение касался не только императорского двора. Эдо, с оливковой ветвью в руках, сделал шаг навстречу крупным даймё. Те, кто подвергся наказанию по приказу Ии, были прощены. Некоторым правителям отдаленных доменов и главам второстепенных кланов, которые ранее не могли претендовать на должность в системе сёгуната, было позволено выступать в роли советников. Реакция даймё на эти инициативы сёгуната была в целом положительной. Они надеялись, что призывы к политическому единству будут способствовать как их процветанию, так и процветанию всей страны. Вероятно, наибольшую поддержку оказывали «способные даймё». Это неофициальное определение получили те правители доменов, которые после прибытия Перри предложили свои программы самоусиления. Среди наиболее влиятельных «способных даймё» был Симадзу Нариакира из домена Сацума. Сторонник Голландского учения, Симадзу послал своих вассалов в Нагасаки и Эдо, чтобы те познакомились с научными достижениями западных специалистов. Он оплачивал переводы западных работ по точным наукам и навигации, чтобы использовать их в школах домена. В 1856 г. он писал, что «главнейшей обязанностью каждого самурая является изучение состояния заморских земель для того, чтобы мы могли воспринять их полезные достижения и с их помощью удовлетворить наши нужды, увеличить военную мощь нашей нации и держать варварские народы под контролем»^{90}. Основываясь на этих принципах, Нариакира начал обучать свои артиллерийские подразделения по западному образцу, сформировал новые стрелковые роты и основал морскую академию. Находясь под сильным впечатлением от западных технологий, он сам увлекся фотографией и установил в своем замке газовые фонари. Однако более амбициозными его проектами были сооружение верфи в гавани Кагосима, главного города-замка домена, предназначенной для постройки пароходов, постройка арсенала, где рабочие производили современные пушки и ружья, и основание фабрики западного образца для производства пороха, стекла, керамических изделий и сельскохозяйственного инвентаря.

Правители влиятельных доменов, таких как Эчидзэн, Хидзэн и Тоса, осуществляли похожие программы реформ, хотя и в более скромных масштабах. На основании своего собственного опыта эти даймё пришли к заключению, что такие реформы следует провести в масштабах всей нации, что увеличит силы и богатство Японии перед лицом чужеземной угрозы. В 1858 г. Мацудайра Сунгаку из Эчидзэна направил сёгунату свой меморандум, который содержал список типичных предложений: «По всей стране следует провести перепись людей, способных нести службу. Расточительность мирного времени должна быть сокращена, военная система пересмотрена. Следует прекратить порочные практики, из-за которых происходит обнищание даймё. Должны быть проведены приготовления к обороне. Необходимо заботиться о том, чтобы у всех было достаточно средств к существованию. Должны быть созданы школы для обучения различным наукам и ремеслам»^{91}. К осуществлению этой программы Мацудайра приступил после того, как получил приглашение на должность советника режима Эдо. Чтобы освободить даймё от излишних трат и позволить им выделять больше средств на осуществление программ самоусиления, Мацудайра в 1862 г. убедил сёгунат ослабить систему постоянного присутствия, позволив заложникам покинуть столицу сёгуната, а большинству даймё — проводить в Эдо только сто дней на протяжении трех лет.

Существовали и противники «Союза двора и шатра». Среди них были несколько сотен сиси, или, как они сами себя называли, «людей высоких намерений». Подавляющее большинство сиси происходило из самурайских семей низких и средних рангов западной Японии. Они были подростками или совсем молодыми людьми, когда флотилия Перри появилась под стенами Эдо. Недовольство сложившейся ситуацией объединило сиси. Их семьи первыми ощутили трудности, связанные с уменьшением выплат самураям и ростом инфляции. Многие молодые люди испытали разочарование, обнаружив, что их низкий статус не позволяет надеяться на получение ответственной должности в правительстве, несмотря на образование, полученное в школах доменов, и успешную деятельность по улучшению ситуации на местах. Дипломатия канонерок, проводимая Перри, и подписание неравноправных договоров также способствовали сплачиванию сиси. По мере того как на протяжении 50-х гг. возрастало давление со стороны Запада, молодые самураи, испытывавшие беспокойство по поводу будущего Японии, начали концентрироваться в Киото и Эдо. В этих огромных мегаполисах, в которых жизнь била ключом, молодые люди шли в частные академии и школы фехтования. Там они знакомились с концепцией сонно дзои, которую популяризовали Аидзава Сэйсисай и Ёсида Сёин, и укрепляли в себе «высокие намерения», чтобы впоследствии перейти к непосредственным действиям против врагов Японии.

Решение Ии Наосукэ подписать торговые соглашения с западными державами и жесткие меры, предпринятые им против внутренней оппозиции, произвели на сиси сильное впечатление. Молодые люди «высоких намерений» были подвержены определенному романтизму и идеализму в первую очередь потому, что они испытывали абсолютную преданность по отношению к Небесному Владыке. Они действовали с редкой отвагой и полным безразличием к своей собственной безопасности, и были большими любителями сакэ, женщин и полуночных приключений. Бравада могла бы стать их основной чертой, если бы не их серьезное отношение к политике и стремление сохранить культурную целостность Японии. Стремясь изгнать варваров, сиси в Иокогаме в 1859 и 1860 гг. провели серию террористических акций, направленных против иностранцев. Они убивали европейских торговцев и российских моряков. Их жертвами стали слуга-китаец португальского купца и капитан голландского судна. В 1861 г. экстремист из Сацума убил Генри Хьюскена, переводчика и секретаря Таусенда Харриса. В Эдо группа сиси осуществила нападение на британскую дипломатическую миссию. Два сотрудника консульства при этом погибли, несколько человек получили серьезные ранения.

Наиболее существенные акты, направленные против иностранцев, были осуществлены на протяжении девяти месяцев 1862–1863 гг. В Восьмом месяце 1862 г. четыре англичанина отправились на загородную прогулку в окрестностях Иокогамы. По той же дороге в это время следовала процессия Симадзу Хисамицу, ставшего фактическим правителем Сацума после того, как в 1858 г. умер Нариакира. Он направлялся из Эдо в Киото,

чтобы поспособствовать закреплению союза двора и шатра. Лошади англичан оказались среди этой процессии. Сопровождавшие Симадзу вассалы расценили это как наглую выходку со стороны чужеземцев и выхватили свои мечи. В одно мгновение двое англичан были ранены, а торговец Чарльз Ричардсон остался лежать на дороге мертвым. В начале Пятого месяца следующего года молодые радикалы домена Чосю развернули орудия своих береговых батарей против торгового судна, которое, направляясь в Шанхай, оказалось на траверзе пролива Симоносеки. В том же месяце они обстреляли голландский и французский военные корабли, шедшие вдоль побережья.

Молодые сиси не забывали и о своих внутренних врагах, которые осуществляли чистки в конце 50-х гг., при принятии политических решений полностью игнорировали желания императора и открывали Японию чужеземным влияниям. Ии Наосукэ был лишь первой жертвой. За два года, с осени 1862 по осень 1864, сиси, многие из которых были родом из Чосю, Сацума, Тоса и Хидзэн, осуществили более семидесяти убийств. В первую очередь их целями были ненавистные полицейские чины и их информаторы в Киото и Эдо. Но от их рук погиб и Сакума Содзан, выступавший за использование западных технологий. Они даже снесли головы каменным изваяниям трех сёгунов Асикага, которые стояли на входе в храм Киото. Несмотря на то что последняя акция могла бы показаться эксцентричной, она представляла собой на самом деле символическое послание. Активисты, осуществившие ее, подчеркнули схожесть нынешнего сёгуната со средневековыми сёгунами, которые были тиранами и деспотами. Акция была проведена в 1863 г., за несколько дней до прибытия в Киото Измочи. Отсеченные головы статуй положили около главного моста, через который должен был проследовать Измочи. Рядом были развернуты плакаты с текстами, оскорблявшими режим сёгуната. «Сегодня многие люди в своей подлости превосходят этих изменников, — начиналась одна из этих надписей. — Если они не раскаются немедленно в своих преступлениях и не предложат свое содействие двору, то все преданные трону люди поднимутся как один и покарают их за их преступления»^{92}.

В 1863 г. активисты сонно дзои составили дерзкий план государственного переворота. Они предполагали штурмом взять императорский дворец и освободить Небесного Владыку от давления со стороны сёгуната. После этого они планировали поставить его во главе армии сторонников трона, или лоялистов, которая изгонит чужеземцев и отберет все земельные владения дома Токугава в Западной Японии. Мятежники предполагали выступить в середине Восьмого месяца. Однако в последний момент по ним нанесла удар охрана сёгуна. Многие из них отступили на территорию домена Чосю, который превратился в оплот всех антисёгуновских сил. Во второй раз сиси попытались выступить летом следующего года. Их поддержали недавно сформированные в Чосю отряды милиции и лоялисты из других доменов. Однако и эта попытка провалилась. Мятежники вошли в Киото на рассвете девятнадцатого дня Седьмого месяца 1864 г., однако около императорского дворца они были разбиты войсками сёгуната. В битве у ворот Хамагури, как ее стали называть, погибло большое количество сиси. Пожар, начавшийся во время боя, уничтожил в Киото около 30 000 домов.

Сиси переоценили свои силы, вызвав в 1863 и 1864 гг. ответные действия как со стороны сёгуната, так и со стороны западных держав. Первыми с проявлением растущего негодования западного сообщества столкнулись правители домена Сацума. В Седьмом месяце 1863 г. британские корабли, в отместку за убийство Ричардсона, подвергли бомбардировке город-замок Кагосима. В результате обстрела огнем была уничтожена большая часть города, а также промышленные предприятия западного типа, на которые столько надежд возлагал Симадзу Нариакира. В конце следующего года флотилия, состоявшая из 17 кораблей западных держав, уничтожила береговые укрепления на побережье Чосю, а затем высадила десант, приведший в негодность артиллерийские орудия около Симоносеки. Чтобы вернуть себе главный порт домена, местным властям пришлось заплатить огромный выкуп. Всего за несколько дней до этих событий, в двадцать третий день Седьмого месяца 1864 г., сторонники сёгуната добились объявления Чосю «врагом двора» за то, что на его территории нашли пристанище мятежники, штурмовавшие дворец в Киото. Сёгунат призвал 21 домен предоставить самураев для карательной экспедиции. К началу Одиннадцатого года у границ Чосю было сконцентрировано около 150 000 воинов. И только после того как высокопоставленные чиновники Чосю согласились принести формальные извинения, подавить партизанское движение приверженцев сонно дзои, покарать трех человек, входивших в узкий круг правителей домена и оказавших поддержку мятежникам, и выдать придворных, бежавших из Киото, сёгунат констатировал свою победу и распустил армию.

Атаки на сиси и их убежище в Чосю, предпринятые в 1864 г., нанесли ощутимый удар по их движению. Лоялисты рассеялись по своим родным доменам. Хотя сиси иногда называют иррациональными экстремистами, жестокость, с которой они действовали, помогла изменить историю Японии. Молодые радикалы поспособствовали политизации императора и его придворных, а их здоровый национализм и прославление Небесного Владыки определили темы для обсуждения в 60-х гг. XIX в. Поскольку сиси концентрировались в Киото и других крупных городах, статус и географическое разделение начали размываться, приводя к появлению среди самураев из различных регионов Японии нового ощущения единства и общности целей. Совершенные ими убийства, нападения на иностранные корабли и попытки переворотов настроили сёгуна против даймё, поссорили «двор и шатер» и подорвали политику коду гаттай. Возможно, еще более значительным следствием их действий было то, что многие люди «высоких намерений», выжившие в битвах 1864 г., продолжили свою политическую деятельность в своих родных доменах, укрепляя союз между воинами и даймё, которые спустя всего четыре года уничтожат систему сёгуната.

1864–1868: Последнее противостояние

Воспрянувшие после поражения Чосю ведущие политики сёгуната, включая Огури Тадамаса, являвшегося с 1862 г. уполномоченным по финансам, начали подготовку к реформам. Эти реформы должны были усилить сёгунат в военном плане, 8- Япония вернуть Киото под влияние сёгуната и дать возможность ликвидировать домены тех даймё, которые враждебно настроены по отношению к правительству в Эдо. За помощью сёгунат обратился к французскому министру Леону Роше, прибывшему в столицу сёгуната в 1864 г. Стремясь установить связи с режимом, который, какой считал, останется национальным правительством Японии, Роше в 1865 г. согласился выделить средства на строительство чугунолитейных мастерских в Иокогаме и современной корабельной верфи в Екосука, к югу от Эдо. К этому времени сёгунат закупил более 10 000 ружей, которые были ввезены через Иокогаму, и начал преобразовывать отряды самураев в кавалерийские, артиллерийские и пехотные подразделения. Конечной целью этих нововведений был переход к профессиональной армии, снабженной современными образцами оружия. Поверив в успех своих действий, направленных на самоусиление, в девятый день Четвертого месяца 1864 г. сёгунат объявил об организации второй карательной экспедиции против Чосю, поскольку после гражданской войны многие активисты движения сонно дзои оказались на ведущих позициях в этом домене.

Наращивание военной мощи Эдо не могло мирно сосуществовать с новыми лидерами Чосю или с их товарищами из Сацума. В первом после гражданской войны ключевые позиции занимали Ито Хиробуми, Ямагата Аритомо и другие бывшие сиси, которые давно считали режим сёгуната неуместным. Во втором Симадзу Хисамицу, бывший защитник союза двора и шатра, сильно деморализованный событиями 1864 и 1865 гг., все больше доверия выказывал Сайго Такамори, Окубо Тосимичи и другим самураям низких и средних рангов, принадлежавших к молодому поколению и не испытывавших почтения к правительству Эдо. Эту враждебность не уменьшал тот факт, что все эти люди давно считали дзои пустым звуком. Ито и несколько его товарищей в 1863 г. тайно предприняли путешествие в Англию, где их поразила мощь западной цивилизации. Бомбардировка Сацума и Чосю убедила всех в военном превосходстве иностранцев. Напуганные агрессивной позицией сёгуната и ощущавшие близость последнего противостояния, Сацума и Чосю сами начали увеличивать свои «богатство и мощь». Каждый из этих доменов заказал через купцов Нагасаки тысячи ружей и пушек. Чосю собирался открыть порт для иностранных торговцев, а Сацума заказал в Англии оборудование для ткацкой фабрики и паровые машины для очистки сахара.

Но наряду с обострением конфронтации между сёгунатом и юго-восточными доменами, страна столкнулась и с экономическими проблемами, связанными с появлением внешней торговли. Эти проблемы усиливали то недоверие, которое многие простые люди испытывали к политике Эдо. В умах японцев остро встал вопрос о законности власти сёгуната. Япония открыла свои порты в тот момент, когда внешняя торговля переживала бурный рост по всему земному шару. Запад очень быстро ощутил интерес к японскому чаю и шелковой нити. В целом развитие японской внешней торговли превзошло самые оптимистичные прогнозы. За период с 1860 по 1865 г. экспорт возрос в четыре, импорт — в девять раз. Спрос на Западе сделал богатыми те семьи, которые занимались выращиванием чая или разведением личинок шелкопряда. Однако для огромного количества других семей открытие внешней торговли имело негативные последствия. По мере роста цен на шелковую нить, ткачи в Киото и Кирю столкнулись с безработицей, поскольку им приходилось поднимать цены на готовую ткань, которую они продавали потребителям внутри страны. В некоторых частях Японии горожанам вдруг пришлось платить больше за продукты питания, поскольку крестьяне превратили рисовые поля в чайные плантации и посадки тутовых деревьев. В результате с 1863 по 1867 г. цена на рис выросла более чем на семьсот процентов.

Кризис денежного обращения породил рост инфляции. На заключительном этапе существования режима Токугава сёгунат чеканил монету, в которой содержание золота и серебра имело соотношение 1:5. В западных монетах это соотношение было 1:15. Эта разница породила зимой 1859/60 г. «золотую лихорадку». Иностранцы везли в Японию серебро и обменивали его на японские золотые монеты, которые впоследствии переводили в еще большее количество серебра. Сёгунат остановил отток золота, перечеканив старые монеты в новые. В них соотношение между золотом и серебром соответствовало мировым стандартам. Этот шаг, однако, дестабилизировал денежное обращение и вызвал стремительную инфляцию, которая, в свою очередь, привела к росту цен на все основные продукты, и, прежде всего, на рис. В годы, последовавшие за визитом Перри, к экономическим проблемам добавились и другие беды. В 1854 г. Эдо был разрушен катастрофическим землетрясением, унесшим около 100 000 жизней. В 1861 г. иностранные корабли завезли в японские порты холеру. В 1866 г. случился страшный неурожай.

Первоначально японские простолюдины демонстрировали по отношению к иностранцам наивное любопытство, нервозную подозрительность и даже грубость, связанную с националистическими эмоциями. В тот год, который последовал за прибытием Перри, уличные торговцы продали в Эдо более миллиона копий приблизительно пяти сотен различных кава-рабан — грубых печатных листков, которые были очень дешевы и в забавной форме преподносили новости дня. Многие из этих листков содержали портреты коммодора, рисунки миниатюрного локомотива и других американских подарков. Они знакомили японцев с ходом переговоров с чужеземцами, содержали карты далеких стран и рассказы об обычаях и образе жизни народов Европы, России, Америки, а также о фантастических странах, таких как Страна гигантов, расположенная в Южной Америке, и Страна женщин в Северной Европе. Тон других каварабан был более злобным. В их интерпретации Перри имел образ буддистского дьявола. Согласно тексту одного из листков, сердце Старого Медведя было переполнено ненавистью. Злобный коммодор стремился уничтожить самураев, разрушить бизнес торговцев и принести крестьянам многочисленные беды и страдания. В других листках содержались возможные методы изгнания «чужеземных собак». В частности, предлагалось призвать японских богов «убить варваров, используя в качестве оружия лучи яркого света»^{93}.

По мере того как экономические проблемы, которые ассоциировались с пришельцами с Запада, возрастали, простые японцы изменили объект критики, перенеся ее на сёгунат. Каварабан начали сообщать, как трудно сводить концы с концами в условиях, когда инфляция и безработица приобретают характер эпидемии. Плакат, конфискованный в Эдо в 1865 г., обвинял внешнюю торговлю в том, что она принесла беды японскому народу, и требовал замены подчинившегося варварам сёгуна, который не справлялся со своими обязанностями. Когда неурожай привел в 1866 г. к нехватке продуктов, горожане в Эдо взбунтовались, в третий раз за историю города. Они обвиняли власти в том, что те не предприняли необходимых мер и позволили торговцам рисом прятать зерно. «Среди правительственных чиновников много плохих людей, — так начинался текст одной из прокламаций, — уполномоченный по финансам Огури и его товарищи считают такие цены на рис вполне приемлемыми. Поскольку у нас нет иного способа спасти наши жизни, мы должны напасть на канцелярию Огури. Затем мы перебьем его приспешников и спасем народ от бедствия»^{94}. Так получилось, что Огури вышел сухим из воды, однако полученный урок он усвоил. «Невозможно сказать, когда нижние сословия восстанут, — писал один чиновник высшего ранга, — но их недовольство растет изо дня в день. И это вызывает настоящий страх».

Волнения в сельской местности усиливали социальный хаос. В 1866 г. их произошло столько, сколько не происходило ни за один другой год периода сёгуната Токугава. Летом 1866 г. десятки тысяч бедных крестьян, арендаторов и сельскохозяйственных поденщиков взбунтовались на равнине Мусаси, лежащей к северо-востоку от Эдо, в местности Синдацу, расположенной в провинции Муцу, и в более чем сотне других сельских районов. Повод для обид у всех был один и тот же. «Вглядываясь внимательно в причины этих волнений, — писал один наблюдатель в Синдацу, — мы можем разглядеть среди них новые налоги на шелк-сырец и яйца шелкопряда, рост ставок по кредитам до 30 % и невероятное повышение цен, особенно на рис и другие злаки»^{95}. Разъяренные крестьяне шли к налоговым конторам и домам богатых землевладельцев и ростовщиков, которые эксплуатировали деревенскую бедноту. Они требовали снижения цен на рис, уменьшения налогов и возвращения отданных в залог вещей и земель. Получив отказ, восставшие сжигали налоговые записи, подвергали разграблению склады и частные дома, уносили сумки с рисом и бочонки с мисо, уничтожали мебель и топтали одежды. Они даже раскапывали семейные кладбища тех, кого ненавидели более всего. Ожесточенные трудностями настоящего, многие участники выступлений середины шестидесятых считали, что их действия являются шагом на пути к лучшему будущему. По всей Японии бунтовщики говорили о ёнаоси («обновлении мира»). Для большинства крестьян этот термин означал неудовлетворенность правящей элитой и обращение к сельской общине, свободной от несправедливости, в которой крестьянские семьи упорно работают, помогают друг другу и собирают обильные урожаи.

Летом 1866 г., на фоне растущего народного недовольства напряженность между правительством Эдо и могущественными доменами западной Японии достигла своего пика. Это случилось, когда Иэмочи приказал нескольким даймё выделить ему войска для второго похода против Чосю. В глазах его критиков попытка сёгуната покарать такой уважаемый домен, как Чосю, была опрометчивым предприятием. На протяжении более десяти лет, рассуждали они, правительство в Эдо не смогло найти адекватного ответа на «беды внутри и снаружи». Он провалил внешнюю политику, утратил доверие внутри страны, а теперь больше озабочен своими «эгоистичными» интересами, чем решением проблем национального масштаба. Как писал Симадзу Хисамицу в своем меморандуме, адресованном двору, внешняя политика сёгуната «повсюду вызывает критику и отвращение»^{96}. Вдобавок к этому «торговцы и люди низкого сословия попирают закон», бунтуя даже в тех городах, которые управляются непосредственно сёгунатом. Такие масштабные народные волнения, продолжал Симадзу, угрожают расколом страны и демонстрируют неспособность Эдо удовлетворительно осуществлять руководство. И на фоне этих бед нанесение удара по Чосю, утверждал он, подвергает Японию риску «быть разбитой на части растущей волной споров» и создает условия, при которых чужеземные силы могут попытаться расширить свои империалистические привилегии.

Иэмочи разместил штаб-квартиру кампании в осакском замке. Однако все пошло не так, как он задумывал. Сацума отказался выделить войска для карательной экспедиции, выполнив, таким образом, условия тайного договора, заключенного с Чосю в Первом месяце 1866 г. Этот договор предусматривал взаимную поддержку в случае нападения сёгуната на один из этих доменов. Ряд других даймё также проигнорировали требования Измочи, а волнения в Эдо и Осаке заставили его оставить в этих городах самые боеспособные подразделения в качестве гарнизонов. Трудности, с которыми столкнулся Измочи, собирая войска, предопределили будущее Сайго Такамори, принимавшего активное участие в заключении союза между Сацума и Чосю. Присутствие сёгуна в качестве главы карательной экспедиции, писал воин из Сацума, «означает лишь то, что он желает лично участвовать в наказании. Эта кампания не пойдет сёгунату впрок»^{97}. Сайго был прав. Войска Чосю, защищавшие свой родной домен, с легкостью опрокинули подразделения сёгуната, которым не хватало ни мотивации, ни хорошего командования. После неожиданной смерти Измочи, наступившей в Седьмом месяце 1866 г., карательные войска вернулись в Эдо.

Осенью 1867 г., к ужасу оппозиционных доменов, новый сёгун провозгласил очередную программу самоусиления. Она подразумевала реконструкцию административной системы, повышение налогов и использование французских ссуд и военных советников для обновления военной мощи Токугава. На юго-западе начали созревать планы свержения режима, который, как казалось, вышел из-под контроля и намеревается уничтожить противостоящих ему даймё. Центральной фигурой в Чосю был Кидо Такаёси. Ему удалось спастись во время битвы у ворот Хамагури, спрятавшись у своей подруги-гейши. Действия нового сёгуна вызвали у него впечатление «как будто на земле вновь появился Иэясу». Он писал, что Япония «окажется в рабстве у сёгуната и Франции, если только власть в скорейшем времени не перейдет к императорскому двору»^{98}. В Киото придворные, настроенные против сёгуната, такие как Ивакура Томоми, открыто готовили мятеж. «На небесах, — писал Ивакура летом 1867 г., — не может быть двух солнц. На земле не может быть двух монархов. Ни одна страна не может выжить, если правительственные указы не исходят из одного источника. Поэтому я желаю, чтобы мы, действуя решительно, уничтожили сёгунат».

Подобные чувства разделяли и многие простые японцы. В начале осени 1867 г. жители окрестностей Нагои стали утверждать, что с неба упали амулеты с названием святилища Исэ, что было расценено как хорошее предзнаменование. В течение последующих нескольких недель дождь из подобных талисманов пролился на головы жителей деревень, расположенных вдоль тихоокеанского побережья от Хиросимы до Эдо. Сотни тысяч людей высыпали на улицы, радостно празднуя это событие. Мужчины и женщины наряжались в диковинные костюмы, обменивались одеждой между собой, забывали о своих печалях, ели и пили без меры, танцевали на улицах, занимались любовью на аллеях, вламывались в рестораны и принуждали посетителей присоединяться к их веселью. Воздух был наполнен шумом и грохотом, производимыми барабанами и гонгами, колокольчиками и свистками. И повсюду осенью 1867 г. веселящийся народ распевал песню, состоявшую из одной, повторявшейся бесконечное количество раз, вызывающей фразы: «Ээ дза най каа, ээ дза най ка» («Почему нет? Все хорошо! Разве это не великолепно? Что за черт!»).

С одной стороны, безумные танцы и буйное, распутное поведение веселящихся людей символизировали отчаяние, причиной которого были быстро меняющаяся и непредсказуемая экономическая ситуация и беспорядочная политика государства. Однако толпы, заполонившие улицы, не только демонстрировали свое разочарование. Их песни являлись злой сатирой на сёгунат. Они высмеивали его политику, подвергали сомнению законность и способствовали его скорейшей гибели. «С запада, — говорилось в одной пародии, — прилетели мотыльки Чосю, порхая/ В то время как поток монет льется через порт Кобэ/ Почему нет? Все хорошо! Разве это не великолепно? Что за черт!»^{99} В Фудзисава, городке, располагавшемся на дороге Токайдо к западу от Иокогамы, в Одиннадцатом месяце 1867 г. народ высыпал на улицы. Люди плясали, пировали, нападали на дома богачей, чтобы завладеть хранившейся там провизией, а затем все вместе ели, пили и занимались любовью. Когда наступили сумерки последнего дня разгула, согласно изображению на свитке, отображавшему события, из города вышла молчаливая процессия. Над гробом, который несли на руках, развивались черные флаги. На одном из знамен была надпись: «Гора Никко, святилище Тосо Дай Гонген». Остроумные горожане хоронили сёгунат Токугава.

Не за горами были и настоящие похороны дома Токугава. В конце 1867 г. отряды вооруженных повстанцев из доменов Чосю и Сацума направились к Киото. Утром 3 января 1868 г. воины из Сацума штурмом овладели императорским дворцом, где их радостно встретил Ивакура и другие придворные, настроенные против сёгуната. В тот же день пятнадцатилетний сын императора Комеи, взошедший на престол в прошлом году после смерти своего отца и который вскоре станет известен всему миру как император Мэйдзи, подписал постановление, которым отменялась должность сёгуна, восстанавливалась власть Небесного Владыки, создавались новые должности в правительстве, предназначенные для придворных, даймё и других «талантливых людей», а также обещалось «обновление всех дел», которое должно было прекратить страдания людей.

Лоялисты столкнулись с некоторым сопротивлением, однако Сайго Такамори создал из добровольцев, прибывших из Сацума, Чосю, Тоса, Хидзэн, Эчидзэн и ряда других доменов, боеспособную «императорскую армию», которая отогнала батальоны сёгуната обратно к Эдо. Столица сёгуната была взята в Четвертом месяце 1868 г. Хотя новое правительство гарантировало амнистию сёгуну и его сторонникам, на северо-востоке сопротивление продолжалось до осени. Некоторые даймё этого региона боялись и не доверяли новым могущественным лидерам, появившимся с противоположного конца Японии. Гражданская война Босин завершилась лишь весной 1869 г., когда в Хакодатэ капитулировали остатки флота Токугава.

Концепция Мэйдзи исин

Сайго, Ито, Кидо и других людей, уничтоживших режим Токугава, обычно не рассматривают в качестве героев одной из величайший революций в истории. Они не выдвигали новых ценностей, которые бы вдохновили все человечество, подобно знаменитому лозунгу «свобода, равенство и братство», рожденному во Франции в предыдущем столетии. Они не стремились защитить интересы угнетенных классов, как то произошло в России и Китае в веке грядущем. И другие аспекты захвата власти не позволяют событиям 1868 г. в Японии встать в один ряд с другими революционными потрясениями. Люди, предпринявшие атаку на сёгунат, придали своим действиям традиционную форму обращения к Небесному Владыке с целью реставрации его власти. Их победа была относительно скорой, ее не сопровождали террор или особая жестокость.

Однако замыслы молодых людей 1868 г. шли значительно дальше простого государственного переворота, призванного восстановить ценности прошлого и спасти их родные домены от угасания. В первые десятилетия XIX в. в связи с «бедами изнутри» возникли серьезные вопросы относительно способности традиционной политической системы решать проблемы материальной и моральной адаптации самураев к экономическим изменениям, вызванным протоиндустриализацией и коммерциализацией сельского хозяйства, усугубившимся социальным хаосом, отвечать на критику со стороны интеллектуалов и дать место новому типу мышления, проявившемуся в инакомыслии. «Беды извне», начавшие всерьез беспокоить нацию с момента визита Перри, обнажили структурную слабость сёгуната и обусловили его идеологическое банкротство. Капитуляция режима перед лицом требований западных держав навлекла на него ненависть со стороны «людей высоких намерений» и вызвала волнения среди крестьян и горожан, страдавших от последствий открытия страны внешней торговле. Люди, захватившие власть в 1868 г., были националистами, которых возмущал полуколониальный статус Японии. Кроме того, они были озабочены, как свидетельствуют меморандумы Мацудайра Сунгаку и Симадзу Хисамицу, проблемами, с которыми сталкивались их соотечественники. События 50-х и 60-х гг. привели к усилению радикальных настроений, наполнили их возмущением и ненавистью. Их не устраивал тот мир, в котором они жили, и они желали его изменить.

Ито, Сайго, Ивакура и другие не обладали особым чутьем относительно будущего, когда в 1868 г. они брали власть в стране в свои руки. Однако у них было представление о тех путях, которыми им хотелось бы следовать. Споры, проходившие в среде оппозиционеров в 1867 г., когда они собирались с силами перед выступлением против сёгуна, заострили внимание на необходимости создания более гибких институтов управления, в которых будут востребованы талантливые люди, объединения нации под эгидой Небесного Владыки и улучшения условий жизни каждого японца. Программы самоусиления, которые осуществлялись в некоторых доменах юго-западной Японии, продемонстрировали, что индустриализация и внешняя торговля могут способствовать усилению нации и росту благосостояния жителей страны. Экономический и социальный хаос 60-х гг. убедил многих радикалов в том, что лишь самые крутые меры позволят достичь новой эры стабильности и процветания. Это заставило их отказаться от философии прошлого и начать экспериментировать с новыми идеями о пересмотре социального порядка и политической идеологии. Страх и злость, стремление и ожидание, невозможность поверить в то, что некогда мощная держава оказалась в таком плачевном состоянии — все это в 1868 г. привело народ Японии к пониманию, что только кардинальные изменения могут исправить ситуацию и дать надежду на будущее.

Люди, шедшие на Киото в январе 1868 г., использовали древний символ для того, чтобы уничтожить прежний режим и узаконить те революционные нововведения, которые они собирались предложить стране. В середине 60-х в разговорах между собой многие радикалы загадочно говорили о «похищении сокровища», имея при этом в виду, что они вовсе не намерены и на самом деле передавать прямое правление в руки Небесного Владыки. Это было так, хотя приведенное выше выражение вовсе не было проявлением цинизма. Ощущение преданности, которое Ито, Сайго и их товарищи испытывали по отношению к трону, было неподдельным. Они лишь желали, чтобы монарх вернул себе традиционную роль проводника государственных ритуалов и утверждал решения тех, кто будет править от его имени. Преданность императору, в этом смысле, объясняла японскому народу, почему оппозиционеры хотели избавиться от сёгуната, превратившего Киото в политическом отношении в задний двор. Она также санкционировала будущий эксперимент по изменению политических, экономических и социальных институтов Японии. Немного позднее японцы позаимствовали из классической китайской философии редко употребляемый термин исин, которым они стали обозначать захват власти и ту политику, которую стали осуществлять после 1868 г. В переводе этот термин означает «реставрация». Однако графемы, которые используются для его записи, означают нечто иное: «обновление», «новое начало всех вещей», «совершать при помощи аккумуляции энергии всех сегментов общества». Это была подходящая трактовка, поскольку на протяжении 70-х и 80-х гг. XIX столетия политические, экономические и социальные изменения в Японии должны были принять не менее революционный характер, чем те, которые происходили в других странах на протяжении трех последних веков.

В четырнадцатый день Третьего месяца 1868 г. несовершеннолетний император Японии (словом «император» обычно переводится термин тэнно) вызвал в императорский дворец в Киото около четырехсот чиновников, где им были зачитаны новые принципы национальной политики. Этот документ, известный как Хартия клятвенных обещаний, содержал следующие положения:

1. должны быть созваны совещательные собрания, и все государственные вопросы будут выноситься на народное обсуждение;

2. все социальные классы, высокие и низкие, объединятся для того, чтобы всеми силами развивать экономику и благосостояние народа;

3. все военные и гражданские чиновники, равно как и простые люди, будут иметь возможность исполнять свои желания, чтобы никто не ощущал неудовлетворенности;

4. основополагающие обычаи прошлого будут забыты, все действия будут соответствовать принципам международного права;　

5. знания будут приобретаться по всему миру, способствуя, таким образом, упрочению фундамента государства^{100}.

Символическое подтверждение тех надежд, которые были высказаны в Хартии клятвенных обещаний, было получено в восьмой день Девятого месяца 1868 г., когда оракулы сообщили, что правление юного императора будет носить название Мэйдзи, или эра «Просвещенного правления».

Кидо Такаёси и другие молодые революционеры, бывшие авторами Хартии клятвенных обещаний, руководствовались при ее составлении насущными потребностями и прагматическими интересами. Весной 1868 г. новое правительство было скорее мечтой, чем реальностью. Императорская армия все еще пробивалась к Эдо, и гражданская война с северными доменами грозила расколом страны. Молодой режим не имел казны и тратил деньги быстрее, чем мог их получать. Западные державы давали понять, что они ожидают от нового руководства полного прекращения антизападных акций и обеспечения политической стабильности. На этом фоне составители Хартии обращались к своим непосредственным проблемам. Первый пункт был сконцентрирован на стремлении сохранить единство нации. Он подразумевал, что небольшая группа революционеров вовсе не собирается монополизировать право принятия решений. Наоборот, к формированию политики государства предполагалось привлекать и других влиятельных людей. Следующие два пункта развивали эту идею, обещая, что любой человек, невзирая на его положение, будет иметь возможность «исполнять свои желания». Два последних пункта сигнализировали западным наблюдателям, что Япония намеревается стать стабильным, ответственным членом международного сообщества.

На протяжении 1870-х новый режим Мэйдзи одолел своих оппонентов и распространил революционный порядок по всей стране, закрепив за собой административную, полицейскую и налоговую власть. По мере того как люди 1868 г. брали власть в свои руки и добивались признания законности своего правительства, они поставили перед собой ряд дополнительных целей. Одной из них, которую вспоминали весьма часто, было обеспечение национальной безопасности и суверенитета Японии и прекращение дальнейшего роста иностранного влияния. Ямагата Аритомо из Чосю сформулировал ее однажды следующим образом: «Установить независимость нашей страны и сохранить права и преимущества нашей нации среди других народов»^{101}. Однако более популярным было простое и недвусмысленное определение, что Япония должна стать великой и авторитетной страной, равной наиболее развитым державам мира. Ито Хиробуми озвучил эту мысль в 1872 г во время своего визита в калифорнийский город Сакраменто, где пообещал «отцам города», что он вместе со своими товарищами будет «работать на то, чтобы в будущем Япония встала на одну ступень с теми странами, современная цивилизация которых в настоящий момент является нашим поводырем»^{102}.

Эти идеи национальной независимости и будущего величия вели за собой ряд менее глобальных задач, таких как пересмотр неравноправных договоров и снятие с Японии статуса полуколонии. Кроме того, следовало укрепить национальное единство и справиться с проблемами прошлого, чтобы построить мощную и процветающую державу. Этот набор целей обусловил новое понимание тех обещаний, которые содержались в Хартии. За три первых десятилетия существования режима Мэйдзи руководители Японии создали конституционный строй, созвали национальное собрание, провели индустриализацию и внедрили капиталистические отношения, наконец, реорганизовали социальную структуру страны. В своих мемуарах Ито гордится этими достижениями. При этом он отмечает, что Япония осуществила Хартию клятвенных обещаний благодаря заботе о сохранении «процветания, силы и культуры страны, а также благодаря последовательному стремлению к равноправному членству в семье наиболее мощных и цивилизованных наций мира»^{103}.

Строительство нового государства

Одной из основных задач для молодых людей, выбивших власть из рук Токугава, было создание централизованной политической структуры, которая могла бы им позволить эффективно управлять всей страной. Соответственно, вскоре после провозглашения Хартии клятвенных обещаний, лоялисты условились провозгласить Сейтайсо. Это было установление, которое зачастую называют Конституцией 1868 г. Согласно ему вся власть передавалась Дадзокану, или Большому государственному совету. Впервые этот орган появился в ходе реформ VII–VIII столетий, положивших начало японскому государству. На ранних этапах истории Дадзокан выполнял функции главного законодательного и исполнительного органа, пока его значение не уменьшилось. В 1868 г. его роль в государстве была восстановлена. В руководство Дадзокана входили главный государственный министр, два его заместителя и несколько советников, возглавлявших различные ведомства. Без излишних раздумий, революционеры из Сацума и Чосю, вместе со своими союзниками-радикалами из числа придворных, начали добиваться монополии на занятие ведущих позиций в этом органе. В конце 60-х и в 70-х гг. такие люди, как Ивакура Томоми, Окубо Тосимичи, Кидо Такаёси, Ито Хиробуми и Ивакура Аритомо, редко отдалялись от эпицентра событий. Встречи министров и советников проходили часто. На них вырабатывались коллективные решения по поводу важных вопросов государственной политики, издавались декреты и законы, которые затем шли на подпись к императору. Дадзокан доказал свою эффективность в качестве формы революционного правительства. Он соответствовал и прежней традиции, позволяя небольшой группе людей концентрировать в своих руках всю власть, быстро принимать решения, а затем проводить их в жизнь через своих же министров. Вероятно, именно по этой причине он оставался центральным исполнительным органом нового режима до середины 1880-х, когда была введена новая, кабинетная система.

Люди из революционного центра также искали возможность распространить свою власть на почти 280 даймё, домены которых до сих пор оставались практически независимыми. Ито и Кидо были одними из первых, кому в голову пришла мысль заменить домены новой системой современных префектур. Контроль за ними, осуществляемый непосредственно Дадзоканом, мог обеспечить надежное решение проблемы политической раздробленности. Однако они также осознавали тот риск, с которым было связано подобное предприятие. Поэтому они продвигались постепенно, используя на своем пути сочетание принудительных мер и положительных стимулов. Первый свой шаг новый режим предпринял летом и осенью 1868 г., направив во все замковые города чиновников, которые исполняли функции координаторов при решении проблем с местной администрацией. В начале следующего года лидеры нового режима, которые были выходцами из Сацума, Чосю, Тоса и Хидзэн, принудили своих даймё сдать документы на право владения этими доменами императору Этому примеру последовали и многие другие местные правители. В конце концов, в Шестом месяце 1869 г. имперское правительство, переехавшее к тому времени в Эдо, переименованный в Токио, потребовало возврата подобных документов от всех даймё. Таким образом, новое правительство лишило даймё их традиционной автономии и значительно повысило свою возможность контролировать управление на местах. Даймё тем не менее сохранили статус «имперских губернаторов».

К 1871 г. Кидо, Окубо и их коллеги по Дадзокану подготовили окончательную ликвидацию доменов. Прекрасно помня, с какой ненавистью и враждебностью они сами встречали попытки сёгуна сделать то же самое, Кидо и другие весьма опасались возможного сопротивления. Поэтому они сконцентрировали в Токио десять тысяч солдат под командованием Сайго Такамори. В то лето император собрал в новой столице десятки имперских губернаторов, и в четырнадцатый день Седьмого месяца зачитал им короткий и предельно понятный эдикт, отменявший домены и вводивший вместо них 302 префектуры (количество которых вскоре было сокращено до 72, а позднее — до 48) и три города. Возглавлять каждое из этих образований должен был новый губернатор, утверждаемый Дадзоканом. Эта новость, по выражению одного из иностранных наблюдателей, поразила страну «подобно грому». Британский посланник в Японии высказывал удивление по поводу того, сколь стремительно японское руководство смогло централизовать власть. По его словам, это «практически выходило за грань человеческих возможностей», и в Европе на осуществление подобного шага потребовались бы многие годы и море крови^{104}. Успеху нового государства способствовал ряд обстоятельств. Некоторые даймё испытывали сильную усталость от попыток управлять своими доменами во времена хаоса. Другим войско Сайго показалось чересчур грозным. Многих привлекли крупные пенсии и аристократические титулы, которые были обещаны всем бывшим правителям. Наконец, подавляющее большинство бывших даймё осознавало необходимость централизации власти для сохранения единства Японии.

Режиму Мэйдзи необходимо было подчеркнуть, что он полон решимости уничтожить «обычаи прошлого» и дать всем людям возможность «исполнить их желания» и «объединиться для развития экономики и повышения благосостояния нации». С этой целью он ликвидировал старый социальный порядок, основанный на конфуцианстве, равно как и те привилегии, которые обусловливали различия между самурайским, крестьянским, ремесленным и торговым сословиями. Летом 1869 г., когда правительство Токио изъяло у даймё документы на право владения доменом, оно также ввело новую формальную классификацию населения. Отныне общество подразделялось на знатных людей, бывших самураев и простолюдинов. С этого времени приблизительно 427 семей бывших даймё и старой придворной аристократии стали именоваться знатью, или кадзоку. Бывшие самураи высших рангов получили название сидзоку, менее высокопоставленные самурайские семьи превратились в соцу. Эти две категории вместе составляли около 6 % от всего населения Японии, которое в то время равнялось 30 000 000. Крестьяне, торговцы и ремесленники объединялись под одним термином беймин, или простолюдины, составлявшие 90 % населения. Вне новой классификации оказались изгои и духовенство, приблизительно 1,75 и 1,25 % населения соответственно. На протяжении последующих нескольких лет правительство сняло ограничения, которые прежде практически исключали возможность профессиональной и социальной мобильности. Так, например, в 1871 г. режим присоединил изгоев к простолюдинам и позволил всем им брать себе фамилии. Приблизительно в то же время он разрешил отчуждение пахотной земли, ликвидировал существовавшую со времен Токугава систему гильдий и привилегированных товариществ и снял запрет на браки и усыновление представителей разных классов.

Большие группы населения восприняли социальные изменения как освобождение, однако последствия этих действий властей тяжело отразились на некоторых самураях. Бывшие представители воинского сословия потеряли не только исключительную привилегию на обладание фамилиями. В 1876 г. правительство лишило их права на ношение мечей. Но наиболее серьезной потерей была отмена тех выплат, которые самураи получали из поколения в поколение только за принадлежность к воинскому сословию. После ликвидации системы доменов правительство в Токио взяло на себя осуществление этих выплат. Это немедленно увеличило его расходы почти на треть. Обеспокоенные размерами трат, Окубо и другие стали добиваться отмены субсидий. Не все новые лидеры, однако, были убеждены в разумности этого плана. Кидо, например, считал неправильным с моральной точки зрения лишать средств тех, кто на протяжении многих сотен лет защищал страну. Кроме того, и он, и Ивакура опасались возможного контрреволюционного мятежа. Однако основанные на финансовых соображениях аргументы Окубо в конце концов взяли верх. В конце 1873 г. Дадзокан приказал тем бывшим самураям, которые отказались от своих стипендий, предоставить государственный заем, который должен был выплачиваться постепенно на протяжении определенного времени. Тремя годами позже это правило было распространено на всех. Сделав это, правительство подстелило себе соломки в бюджетной сфере. В совокупности, ежегодные выплаты по займу составляли около половины той суммы, которую надо было выплачивать в качестве стипендий, а инфляция потихоньку съедала стоимость будущих выплат.

Реализация отмены стипендий была облегчена другой экстраординарной инициативой, а именно переходом к формированию армии на призывной основе. Это ликвидировало необходимость содержания военного сословия. Среди руководства режима Мэйдзи были и такие, кто предлагал превратить бывших самураев в профессиональное войско, однако Ямагата Аритомо представил убедительные аргументы в пользу создания армии, службу в которой проходили бы представители всех слоев населения. Частично его аргументация базировалась на его личном опыте. В бытность свою одним из лидеров движения сонно дзои в Чосю, Ямагата в 1863 г. участвовал в организации добровольческой милиции, Кихейтай, в которую входили около 400 человек, представлявших разные социальные классы. Кихейтай получила боевое крещение во время бомбардировки Симоносеки. В 1866 г., во время гражданской войны Босин, ее члены храбро сражались с экспедиционными силами сёгуната. Их успешные действия натолкнули Ямагата на идею создания современной армии, основанной на всеобщем призыве. Посещение в 1869 и 1870 гг. Европы, где он воочию убедился в силе и эффективности прусской и французской армий, которые формировались на принципах всеобщей воинской повинности, еще более укрепило его в этом мнении. Еще более существенным аргументом было то, как объяснили Ямагата лидеры европейских стран, что подобная система комплектации войска открывает новые возможности для мобилизации усилий всего народа на пользу государства, а также укрепляет связь между правительством и населением страны.

После своего возвращения в Японию Ямагата получил назначение на должность заместителя военного министра и приступил к работе над подготовкой Указа о воинской повинности. Этот документ был издан 10 января 1873 г. В нем были отражены надежды Ямагата: «Этим нововведением управляющие и управляемые будут поставлены на одну основу, права людей будут равными и будет проложен путь к единству солдата и крестьянина»^{105}. В частности, новый закон предусматривал, что все мужчины по достижении двадцатилетнего возраста будут призываться на три года на действительную воинскую службу, а затем еще четыре года будут находиться в резерве. Подобно французской модели, которая была взята в качестве образца, указ делал исключение для глав семей и единственных наследников в семьях крестьян и предпринимателей, а также предусматривал замену службы денежными выплатами. Поскольку в армию и на флот продолжали приходить добровольцы из числа бывших самураев, немедленный переход к формированию войска на основе всеобщей воинской повинности был невозможен. Кроме того, введение призыва было поворотной вехой в истории. В социальном отношении оно являлось еще одним шагом на пути ликвидации самурайского сословия и создания общества, базирующегося на принципах равных возможностей. С военной точки зрения оно способствовало усилению власти правящего режима, создав силу, способную поддерживать внутреннюю стабильность.

С нововведениями в сфере администрации, выплат бывшим самураям и военной были связаны и изменения налоговой системы. Основным источником поступлений оставались налоги на производство риса и других злаков. Однако Окубо Тосимичи, бывший министром финансов в начале 1870-х, был озабочен поисками новых принципов налогообложения. В частности, он стремился избавиться от проблемы ежегодных колебаний суммы налоговых сборов, которые представляли собой значительную проблему для сёгуната и даймё в эпоху Токугава. Для этого Окубо предполагал заменить натуральный налог фиксированными денежными выплатами и при их расчете исходить не из предполагаемого урожая всей деревни, а из качества той земли, которая находилась в распоряжении того или иного индивидуального хозяйства. Мацуката Масаёси, бывший самурай из Сацума, был взят в Министерство финансов с поста главы одной из префектур острова Кюсю. Ему налоговая реформа представлялась в несколько ином свете. В своем меморандуме, циркулировавшем среди членов Дадзокана, Мацуката указывал, что налоговые ставки сильно отличаются друг от друга в зависимости от региона. Поэтому, по его мнению, необходимо стандартизировать процедуру сбора налогов и унифицировать их размер. Это позволит избежать социальной напряженности, сотрясавшей страну в последние десятилетия эпохи Токугава.

28 июля 1873 г. император издал Закон о реформе налогообложения, в котором подчеркивалось его желание о том, чтобы «налоги собирались беспристрастно, поскольку выплаты должны касаться всех в равной степени»^{106}. Соответственно, правительство приступило к выдаче сертификатов на право владения землей тем, кто занимался сельским хозяйством, и каждому из таких наделов была присвоена определенная денежная стоимость. Ставка налога составляла 3 % от этой стоимости. Владелец земли должен был ежегодно выплачивать эту сумму деньгами. Последствием реформы было то, что сложная и пристрастная практика взимания налогов эпохи Токугава была заменена эффективной системой, обеспечивавшей правительство стабильным ежегодным доходом. В результате режим Мэйдзи собирал налоги на сумму, приблизительно равную всем выплатам, получаемым ранее сёгунатом и даймё. Эта победа, однако, повлекла за собой еще одно последствие, неожиданное, но весьма неблагоприятное. Унификация системы налогообложения была с восторгом воспринята некоторыми крестьянскими семьями, однако для других она обернулась новым бременем, возложенным правительством на плечи японцев. В середине 70-х в некоторых областях тлевшее до этого недовольство по поводу налоговой политики вылилось в открытые выступления. Они явились частью мощного противодействия действиям нового режима, стремившегося к достижению полного контроля над административной, законодательной, налоговой и военной сферами.

Борьба с оппозицией

В начале 70-х гг. XIX столетия Япония по-прежнему находилась на распутье. Революционные нововведения, насаждаемые режимом Мэйдзи, расшатывали традиционный политический и социальный порядок и давали контроль над судьбами нации в руки нового правительства. В то же самое время обещание Хартии отказаться от «основополагающих обычаев прошлого» и обратиться к мировому опыту свидетельствовало о том, что нацию ожидают новые перемены глобального характера. Для всех японцев эти события означали тот рубеж, на котором следует сделать свой выбор. Народ мог либо оказывать сопротивление попыткам режима взять всю власть в свои руки и проведению реформ, либо согласиться с уходом от прошлого, оказать поддержку новому правительству и принять новые условия своего существования. К концу десятилетия подавляющее большинство простых японцев решили следовать за Мечтой Мэйдзи по пути к светлому будущему. Однако прежде чем прийти к согласию с правящим режимом, некоторые люди пережили период, когда они колебались — следует ли отдавать свои судьбы в руки каких-то неизвестных большинству населения деятелей. Кроме того, их беспокоило то направление, в котором должны были идти реформы. И это порождало у них нежелание подчиняться законам нового режима, платить ему налоги и сражаться за него на поле боя.

В некоторых, довольно малочисленных, регионах крестьяне упорно противостояли попыткам властей заменить старых местных чиновников новыми, пересмотреть систему налогообложения и ввести воинскую повинность. В Окаяма, например, в 1871 г. более тысячи крестьян прошли маршем к замковому городу, требуя снижения налогов и возвращения их прежнего правителя, который хорошо заботился о них в прошлом. В префектуре Ямагата люди участвовали в массовых демонстрациях, составляли петиции, предпринимали походы на Токио и нападали на представителей правительства Мэйдзи, возмущенные назначением нового губернатора и его попытками ввести дополнительные налоги. Сопротивление крестьян новому поземельному налогу достигло своего пика в период между 1873 и 1876 гг. Причиной тому послужило стремление Токио ликвидировать региональную разницу в размерах налогов, что привело к увеличению налогового бремени для некоторых крестьянских семей. Других сельских жителей более всего возмутил введенный новым режимом «налог кровью». Именно этим термином в правительственном эдикте была обозначена действительная воинская служба. Таким образом подчеркивалось, что жители страны должны быть готовы пожертвовать своей жизнью ради безопасности страны. Некоторые крестьянские семьи, однако, восприняли эти слова буквально. Более шестнадцати случаев выступлений были отмечены весной и летом 1873 г. Они были вызваны распространявшимися слухами, что по деревням ходят люди с большими стеклянными бутылями и выкачивают кровь из призывников. В конце концов режиму Мэйдзи пришлось прибегнуть к политике кнута и пряника. Он в более ясных выражениях объяснил свои цели, почти на 20 % снизил в 1877 г. налоги и направил полицейские силы в те места, где необходимо было убавить пыл протестующих.

Большую опасность для режима представляла оппозиция со стороны сидзоку. Планы правительства, связанные с ликвидацией привилегий самурайского сословия, наталкивались на сопротивление по разным поводам. Однако тем катализатором, который заставил многих представителей бывшего воинского сословия примкнуть к антиправительственным заговорам, явился отказ Дадзокана санкционировать безумный проект вторжения в Корею в 1873 г. В ряде случаев, между 1869 и 1873 гг. Япония предлагала Корее формально признать правительство Мэйдзи. Однако корейский двор игнорировал эти предложения, в основном по той причине, что это замкнутое государство не желало рисковать своими традиционными данническими отношениями с Китаем. Древние дипломатические протоколы требовали от Кореи периодической отправки в Пекин своих представителей. Это было выражением верноподданнических чувств по отношению к императору Поднебесной и демонстрацией культурного и политического доминирования Китая. В свою очередь, китайское правительство присваивало корейскому королю почетные титулы, обещало военную поддержку и позволяло корейским купцам вести ограниченную, но весьма прибыльную торговлю, идущую в связке с ритуальным обменом корейской дани на ответные китайские дары. В свете этой традиции, Корея в 1873 г. не была готова резко перестроить свои отношения с Японией. Однако Китай уже не мог отстаивать свои интересы на азиатском континенте. Он убрал свой защитный зонтик, оставив Корею один на один с проблемами 1870-х и последующих годов.

Сайго Такамори, обладавший высочайшим авторитетом как один из «героев 1868», воспринимал отказы как смертельное оскорбление японского императора и его министров. В 1873 г. он возглавил группу членов Дадзокана, требовавших организации карательной экспедиции против Кореи. По письмам Сайго и другим записям можно составить представление об этом человеке. Он представляется молчаливым человеком, с простым и категоричным взглядом на мир. Весьма категоричный в суждениях, он обвинял корейский двор в отсутствии «достоинства». Равным образом, он называл своих коллег в Токио «морально испорченными» после того, как те отважились высказать мысль, что самураи должны быть лишены своих привилегий и избавлены от ответственности за оборону страны. Воин из Сацума рисковал всем, когда в 1860-х вступил в борьбу с режимом Токугава. Однако он и представить себе не мог, что новый режим Мэйдзи будет рассматривать самураев как исторический шлак, от которого следует освободить государство. Обмозговав эту проблему, Сайго пришел к заключению, что вторжение на Корейский полуостров может сыграть роль выпускного клапана для бурлящего негодования воинов и дискредитировать Окубо и других лидеров, считавших необходимой ликвидацию самурайского сословия. Кроме того, эта операция могла возродить роль самураев в новом государстве эпохи Мэйдзи. Будучи импульсивным и весьма деятельным человеком, он зашел так далеко, что даже выступил с инициативой лично отправиться в Корею, чтобы возобновить переговоры. При этом он рассчитывал на то, что его непременно там убьют, дав, таким образом, повод для организации военной экспедиции против Кореи.

Для ряда ключевых фигур правительства поведение Сайго переходило все границы. В Токио Окубо упорно обрабатывал членов Дадзокана, убеждая их, что Японии, прежде чем ввязываться в международные авантюры, следует сначала заложить основы своей военной и финансовой мощи. Подобные аргументы содержались и в меморандумах, которые писал Ки-до Такаёси, прикованный к постели тяжелой болезнью (от которой и скончался четырьмя годами позже). Япония еще «не достигла необходимого уровня мощи и богатства», — писал он, а также, по его мнению, стране «не хватало цивилизации»^{107}. Учитывая плачевное положение страны, ее лидеры отдавали предпочтение «руководству нашими финансами и экономикой». Предусмотрительность требовала от японцев «заниматься нашими внутренними делами» и строить революционную модель государства, а не рисковать своим будущим, вступая в опасные заморские игры. Вопрос был разрешен только в октябре 1873 г., когда молодой император, после аудиенции с Ивакура Томоми, принял сторону «партии мира».

Корейский вопрос расколол руководившую страной коалицию. В течение нескольких дней после решения императора Сайго и другие сторонники войны покинули свои посты в правительстве и удалились в свои родные провинции. Это привело к сужению правящего круга. Лидерами страны стали Ивакура, Окубо, Ито, Ямагата, Кидо и Мацуката, которые отныне и до конца своих жизней оказывали решающее влияние на японскую политику. Все вместе эти люди на протяжении 70-х и 80-х гг. определяли пути изменений, проходивших в стране, концентрируя усилия на проведении внутренних реформ. Их целью при этом было достижение процветания и могущества, равенство с Западом и безопасность перед лицом империалистической угрозы. Однако, прежде чем им удалось до конца довести реформы Мэйдзи и перевернуть очередную страницу своей программы будущих изменений, Окубо и его товарищам пришлось подавить сопротивление тех, кто в гневе покинул Токио в 1873 г.

Первым поднял оружие Это Синпей, игравший ключевую роль в Дадзокане и занимавшийся реформированием японской системы законов. Когда Окубо и его союзники отвергли предложение о вторжении в Корею, Это покинул свой пост министра юстиции и вернулся в свою родную префектуру Сага, в которую частично вошла территория бывшего домена Хидзэн. Выпускной клапан для гнева бывших самураев был сломан, когда Дадзокан, стремившийся ликвидировать их как класс, избрал мирный путь развития. И Это первым поставил вопрос о замене руководства страны национальным представительным органом. Когда его попытки добиться этого провалились, он собрал вокруг себя около 3000 самураев и в феврале 1874 г. атаковал банки и правительственные учреждения. Окубо лично возглавил экспедиционный корпус и достаточно быстро подавил мятеж Сага. Это удалось бежать, однако войска Окубо схватили его и вернули в префектуру. Двумя месяцами позже он был казнен по приказу правительства. Его отрубленная голова была насажена на кол и выставлена на всеобщее обозрение в качестве грозного предупреждения всем потенциальным бунтовщикам.

Вслед за серией жестоких, но изолированных друг от друга восстаний сидзоку, произошедших в Западной Японии в 1876 г. и безжалостно подавленных правительством Мэйдзи, новому правительству пришлось столкнуться с более серьезным вызовом, брошенным ему Сайго Такамори. В 1873 г. Сайго, в сопровождении нескольких сот императорских гвардейцев и столичных полицейских, оставивших свою службу, отправился в родные места, оказавшиеся на территории префектуры Кагосима. Дома, в бывшем домене Сацума, он жил на пенсию, которую получал за свою прежнюю службу трону. Он полностью забросил политику и наслаждался счастливой жизнью жителя сельской местности. Он работал на земле, охотился, ловил рыбу, бродил по окрестностям со своими любимыми собаками. Сельская жизнь, далекая от того, что он афористически называл развращенной токийской политикой, доставляла ему огромную радость, которую он выразил в поэтических строках:

Однако, независимо от его буколических сантиментов и стремления отдалиться от политических интриг, префектура Кагосима в 70-е гг. начала наполняться озлобленными молодыми самураями. Они считали, что режим Мэйдзи предал их, поэтому их помыслы были устремлены к Сайго, которого они считали своим героем и защитником. И он не остался глухим к их жалобам. В 1874 г. он выделил часть своей пенсии в помощь частным академиям, надеясь через них дисциплинировать молодых людей и дать им моральную закалку. Дополнительные средства для школ были выделены и местными чиновниками, которые, являясь приверженцами автономии их префектуры, критиковали Дадзокан за его политику, направленную на жесткую централизацию страны, и за игнорирование интересов провинции при принятии решений. К концу 1875 г. система частных академий, в которых проходили обучение несколько тысяч студентов, включала в себя пехотные и артиллерийские училища, расположенные в столице префектуры Кагосима, отделения которых размещались в каждом сельском районе. В этих школах отпрыски самурайских семей получали некоторое представление о китайской классической науке, однако большую часть времени они посвящали физическим упражнениям и изучению военной тактики.

Не прошло и года, как студенты все-таки вовлекли упиравшегося Сайго в антиправительственную деятельность. В конце 1876 г. подозрительный токийский режим направил в Кагосима своих соглядатаев для сбора информации относительно частных академий. Через несколько недель студенты раскусили чужаков и подвергли одного из них пыткам. Несчастный шпион поведал, что центральные власти планировали закрыть академии и убить Сайго. Несмотря на сомнительность подобного признания, студенты были готовы на самые решительные ответные действия. В конце января 1877 г., когда до них дошли слухи о намерении правительства отправить пушки, хранившиеся на арсеналах Кагосима, в Осаку, они тайно вывезли из арсенала оружие и снаряжение.

В этот момент Сайго был на охоте. Но, услышав о разграблении арсеналов, он спешно вернулся в Кагосима. Он был в ярости от необдуманного поступка студентов. Сайго обладал могучим телосложением. Он был на голову выше среднего японца, и его припадки гнева производили сильное впечатление. Однако Сайго был и отходчивым человеком, и вскоре он простил студентов и примирился с неизбежным. Но его прежние соратники, даже Окубо, который был родом из Сацума, никогда бы не смогли простить нападения на правительственные арсеналы. Токио должен был расценить подобный акт как открытый мятеж, и наказание было неотвратимым. Как основатель и покровитель системы академий в Кагосима, заслуженный ветеран считал себя ответственным за судьбу студентов, поставивших себя в такое положение, из которого самостоятельно им было не выбраться. Но на карту было поставлено значительно больше. Давнее разочарование Сайго в политике Токио делало 1877 г. последней возможностью отстоять свою индивидуальность, воинскую этику и традиционный образ жизни. Все это находилось под угрозой и могло окончательно исчезнуть. В такой ситуации, рассуждал Сайго, ничего не оставалось делать, как поднять знамя восстания. Единственной его заботой было продемонстрировать, что он сохранил верность императору. Преступниками, писал он, были его прежние друзья и соратники. Эти «величайшие злодеи во вселенной» обманули трон, и поэтому их следует лишить постов и должностей.

Приняв решение, Сайго твердо следовал его претворению в жизнь. Он быстро мобилизовал преданные ему силы, и армия мятежников выступила из Кагосима утром 15 февраля. По мистическому стечению обстоятельств, в этот момент весьма редкая в этих местах метель выбелила город, напомнив тем самым иной исторический момент, когда группа людей чистых намерений убили Ии Наосукэ, открыв тем самым путь к свержению прогнившего режима. Неделей позже, пройдя половину острова Кюсю, отряды Сайго натолкнулись на первое препятствие. Это был гарнизон замка Кумамото, состоявший из солдат, призванных на действительную службу. Сайго посылал против четырех тысяч защитников замка одну волну штурмующих за другой, однако, к его удивлению и разочарованию, призывники, крестьяне и торговцы по происхождению, значительно уступавшие по численности его силам, выдерживали все атаки самураев. Осада затягивалась. Правительство послало на Кюсю дополнительные подразделения. Имея под своим командованием почти 60 000 человек, Окубо в марте начал масштабное контрнаступление против армии Сайго, максимальная численность которой достигала 30 000. Началось долгое и кровавое отступление мятежников в Кагосима.

В сентябре Сайго, в сопровождении нескольких сотен человек, все еще остававшихся с ним, засел в гористой местности к северу от замка. 23 сентября Ямагата Аритомо, полевой генерал, командовавший императорским войском, отправил Сайго письмо, в котором умолял его сложить оружие. Обращаясь к нему как к старому другу, Ямагата выражал свое «сочувствие» и «понимание» действий Сайго. Очевидно, писал он, что «у людей Сацума нет никаких шансов на достижение их целей», и пришло время положить конец этой «печальной ситуации», когда друг вынужден сражаться с другом, а родственники — воевать между собой. Сайго молча прочитал послание и оставил его без ответа. На следующее утро Ямагата пошел в атаку. Когда Сайго поспешил к месту схватки, его настигла пуля. Согласно официальному отчету о вскрытии, она попала в правый бок, прошла через тазовую область и вышла через левое бедро. Это ранение, по-видимому, вызвало шок и привело к почти немедленной смерти. Однако вокруг гибели Сайго сложилась романтическая легенда. По этой героизированной версии Сайго, получив ранение, обратил свое лицо по направлению к далекому императорскому дворцу и, сохраняя спокойствие, вспорол себе мечом живот.

Восстание Сайго было последним боевым кличем самураев. Их предсмертный хрип прозвучал в мае следующего года. В то весеннее утро группа бывших самураев приблизилась к Окубо Тосимичи, направлявшемуся в императорский дворец. Всего лишь в нескольких шагах от того места, где восемнадцать лет назад встретил свою смерть Ии Наосукэ, шестеро заговорщиков вытащили Окубо из его экипажа и тут же расправились с ним. На суде убийцы обвинили Окубо в том, что он произвольно издавал законы и нанес вред Японии необдуманной внешней политикой. Такие же претензии предъявлялись в свое время и Ии. Если 1860 г. был началом переворота, то 1877 и 1878 гг. завершили революционный момент. В эти годы произошло последнее убийство ведущего политика страны и была предпринята последняя серьезная попытка с помощью силы свергнуть новое правительство. Эти события позволили руководству Мэйдзи заниматься претворением в жизнь своих планов, не опасаясь столкновения с жестоким сопротивлением со стороны оппонентов.

Изучение Запада

Как только в 70-х гг. XIX столетия лидеры Мэйдзи утвердили свою власть, провели первую серию реформ и разгромили оппозицию, они начали искать идеи и образцы, которые позволили бы им найти путь к осуществлению Мечты Мэйдзи о национальной независимости, пересмотре договоров, равенстве с Западом и мире и процветании страны. Обдумывая будущее, многие лидеры Мэйдзи обратили свои взоры на Запад, надеясь у него научиться, как организовать политические институты, обеспечить экономическую стабильность и достичь гармонии в обществе. И другие японцы, не входившие в правительство, также были очарованы эффективностью политики, военной мощью и удивительными научными знаниями западных стран. Возросший интерес к Западу, который руководство страны разделяло с наиболее влиятельными частными лицами, положил начало эре бунмэй каика («цивилизация и просвещенность»). Эта фраза в 1870-х крутилась на языках японцев, когда они обдумывали способы устранения «основополагающих обычаев прошлого» и реализации своих мечтаний о лучшей и более безопасной жизни.

Обращение к Западу было обусловлено и быстрым распространением Голландского учения, наблюдавшимся в конце XVIII — начале XIX столетия. Однако после визита Перри многие японцы не желали более ограничиваться изучением заморских стран по завезенным в страну книгам. Теперь они были охвачены, по выражению одного молодого японца, «желанием устремиться за океан и посвятить себя великой задаче изучения далеких стран»^{109}. Первая волна любопытных хлынула за границу в 1860-х. Некоторые отправлялись в путешествие тайком. Среди последних был Ниидзима Дзо. В 1864 г. он упросил американского торговца взять его с собой за границу. Позднее он вернулся в Японию, став первым протестантским священником в этой стране. Другие отправлялись в далекие края в составе дипломатических миссий. В 1862 г. сёгунат послал нескольких молодых самураев на учебу в Лейденский университет — первое западное учебное заведение, принявшее в свои стены японцев. В 1863 г. домен Чосю тайно послал в Англию нескольких молодых людей, среди которых были Ито Хиробуми и Иноуэ Каору, а в 1866 г. правительство Токугава направило в Лондон группу студентов, которую возглавлял Накамура Масанао.

Большинство японцев, посетивших Запад в 60-е гг. XIX столетия, совершали это в качестве членов дипломатических миссий сёгуната. Выдающийся финансист Огури Тадамаса и Фукудзава Юкичи, молодые самураи, владевшие голландским и английским языками, отправились в 1860 г. в Соединенные Штаты на борту корабля «Канрин Мару». Они были в составе первой официальной японской миссии, в задачи которой входила ратификация Договора о дружбе и торговле. Интерес к этой миссии в Америке был чрезвычайно высок. Уолт Уитмен в своем стихотворении «Шествие по Бродвею» передал то впечатление, которое произвела на американцев восточная процессия на улицах Нью-Йорка:

В целом, до своего краха в 1868 г., сёгунат послал в Соединенные Штаты и Европу семь миссий. Около трех сотен японцев, входивших в их состав, помимо своих дипломатических обязанностей занимались также изучением политических, социальных, экономических институтов и культур тех стран, которые они посещали. В результате Япония значительно пополнила запас своих знаний о Западе. Параллельно с этим, многое было сделано для того, чтобы изменить в сознании людей представление об американцах и европейцах как о нецивилизованных варварах.

В 1868 г. шлюзы, сдерживавшие поток информации с Запада, были наконец широко раскрыты. В течение следующих десяти лет несколько сотен японцев прошли обучение в Соединенных Штатах и Европе, и еще большее количество иностранцев приехало в Японию. Они на месте обучали японцев тонкостям европейского управления, медицины, философии права, образования, знакомили их с техническими достижениями Запада. Многие из них пошли на службу в центральное правительство и в руководящие органы префектур. В значительной степени изучению западной цивилизации способствовали международные выставки. Одна из последних миссий, снаряженных сёгунатом в Европу, посетила Всемирную выставку, проходившую в Париже в 1867 г. Там же побывала и делегация домена Сацума. Правительство Мэйдзи посылало своих представителей в Вену в 1873, в Мельбурн в 1875, в Филадельфию в 1876, в Париж в 1878 и в Сидней в 1879 и 1880 гг. В 1877 г. правительство провело в Токио свою собственную Первую национальную промышленную выставку. К этому событию, открытие которого состоялось 18 августа, были построены галерея искусств и временные павильоны западного стиля. В них размещались экспозиции, посвященные сельскому хозяйству, техническим приспособлениям и дарам природы. В целом в выставке приняли участие более 16 000 японцев и иностранцев, представивших более 100 000 экспонатов — от ветряных мельниц до паровых машин. Император с императрицей посетили выставку в день ее открытия, а 30 декабря, за день до закрытия выставки, на ней побывало более полутора тысяч посетителей.

Миссия Ивакура

Одним из самых замечательных эпизодов истории изучения западных культур был связан с делегацией, во главе которой стоял Ивакура Томоми. В 1871 г. правительство послало ее в Соединенные Штаты и Европу. Миссия должна была нанести визиты вежливости главам 15 государств, установивших официальные отношения с Японией. В ее задачи входило также попытаться убедить правительства этих стран пересмотреть заключенные ранее неравноправные договоры, которые ущемляли суверенитет Японии. Однако размеры и состав делегации были подобраны таким образом, что ее третья цель — изучение западной цивилизации и поиск ключей к раскрытию секретов ее успеха — представлялась первоочередной. В двенадцатый день Одиннадцатого месяца 41 чиновник, среди которых были и представители «узкого круга», такие как Ито Хиробуми, Окубо Тосимичи и Кидо Такаёси, отплыли из Иокогамы. Вся делегация была разделена на группы, у каждой из которых была своя задача: изучение конституций и политических систем западных стран; сбор информации экономического характера относительно торговли, промышленности, банковской, денежной и налоговой систем; исследование систем образования и науки. Делегацию сопровождали 58 студентов, среди которых были и пять девочек в возрасте от 6 до 15 лет. Они должны были остаться за океаном на несколько лет, чтобы пройти обучение в западных образовательных учреждениях.

Сойдя с корабля в Сан-Франциско, посольство направилось в Вашингтон, где состоялась встреча с президентом Улиссом С. Грантом и госсекретарем Гамильтоном Фишем. На ней они получили ответ на интересующий их вопрос: ведущие мировые державы не пересмотрят договоры до тех пор, пока Япония не докажет свою состоятельность. Для этого ей следует осуществить реформу национальных законов и институтов, максимально приблизив их к западным образцам. После этого делегация задвинула дипломатические дискуссии на второй план, сфокусировав свое внимание на постижении Запада. Разделившись на группы, ее члены постарались побывать в самых разнообразных местах: в школах и музеях, тюрьмах и полицейских участках, монетных дворах и торговых палатах, верфях и ткацких фабриках и фабриках по производству сахара-рафинада. Работа делегации проходила в бешеном темпе, о чем свидетельствуют записи, сделанные официальным историографом миссии:

Члены миссии Ивакура должны были испытывать крайнюю усталость, но то, что они видели, было слишком увлекательным. Первоначально планировалось, что делегация пробудет за океаном семь месяцев, однако путешествие растянулось на год. За это время она посетила девять городов в Соединенных Штатах и провела почти год в Европе, проехав от Ливерпуля до Рима, Марселя и Парижа, а затем — до Санкт-Петербурга и Стокгольма. Родные берега ее члены увидели только осенью 1873 г., когда основное внимание было уделено спорам вокруг Кореи.

Во время путешествия по Европе и Америке перед миссией Ивакура встали два вопроса. Во-первых, японцам очень хотелось узнать, каким образом Запад достиг современного уровня развития? То есть благодаря чему возникли богатство, мощь, высокая культура, которые казались столь очевидными в тех странах, которые они посещали? А во-вторых, как мог японский народ, этот проживающий на островах «антипод» из стихотворения Уитмена, сильно удаленный от Запада в географическом плане, достигнуть такой же степени модернизации и войти в число наиболее развитых наций мира? Простые ответы на эти вопросы отыскать было сложно, однако некоторые выводы приходили в голову сами собой. В первую очередь это касалось неоспоримого превосходства западной науки и технологии. В январе 1872 г. Кидо писал из Америки, что раньше он не представлял, насколько далеко ушел Запад в своем развитии. Японская «современная цивилизация, — делал он вывод, — не является подлинной цивилизацией, наша современная просвещенность не является подлинной просвещенностью»^{112}. Более того, члены миссии пришли к заключению, что современность является неизбежным следствием прошлого. Совокупность всего исторического опыта Запада — его культурных ценностей, социальной организации и системы образования, эволюционировавших с течением времени, — явилась причиной современного превосходства Соединенных Штатов и стран Западной Европы и дала им возможность взять верх над традиционными культурами Азии. Вдобавок, используя понятие «Запад» в качестве удобного обобщающего термина, спутники Ивакура начали осознавать, что Евро-Америка не представляет из себя единого целого. Некоторые страны развиваются быстрее, чем другие, или, по словам историографа миссии, Англия «задирает нос перед всем миром», и «отправляясь из Парижа на восток, чем дальше едешь, тем меньше цивилизации видишь вокруг себя»^{113}. Эти различия были крайне важны для понимания японцами, почему нации Запада вступают в борьбу между собой за богатство и могущество. Пользуясь категориями эволюционной теории Дарвина, столь популярной в середине XIX столетия, те нации, которые наиболее успешно осваивали новые технологии, гражданские институты и либеральные ценности, начинали доминировать в международном сообществе. Те, кто не сумел этого всего добиться, сталкивались с колонизацией и даже могли оказаться на грани исчезновения.

Мнение о том, что внешний мир представляет собой опасность и что современное состояние Запада основывалось на его собственном неповторимом опыте, было достаточно тревожным сигналом. Однако путешествие в Соединенные Штаты и Европу привнесло и обнадеживающий момент. Не один член миссии Ивакура с удивлением отметил, что блестящие успехи в области технологии и промышленности были достигнуты Западом в относительно недавнее время. «Большинство европейских стран излучают свет цивилизации и обладают несметными богатствами, — писал историограф миссии. — Торговля процветает, их технические достижения превосходны, их жизнь полна комфорта и наслаждений. Наблюдая все это, можно подумать, что эти страны всегда жили подобным образом. Однако это не так. Та степень богатства и процветания, которая наблюдается ныне в Европе, была достигнута лишь после 1800 г. По меньшей мере, сорок лет потребовалось для того, чтобы произвести все это. Те, кто будет читать эти строки, должны использовать этот урок на благо Японии»^{114}.

Эта новизна западных достижений, как предполагал историограф, подразумевала, что Япония могла преодолеть отставания от ведущих западных держав, если только лидеры страны будут вести себя мудро и рассудительно и позаимствуют иностранные технологии, принципы промышленного производства и научные знания. На этом фоне наивысшим приоритетом становились политическая реформа и индустриализация. Для Кидо критериями «наивысшей цивилизации» были институты парламентаризма, которые представляли собой наиболее перспективный способ рационализации политического порядка и обеспечивали единство цели для управляющих и управляемых. Окубо, наоборот, был очарован промышленным производством. «Наши нынешние путешествия, — писал он из Лондона, — познакомили нас со многими весьма интересными местами. Мы побывали буквально повсюду. И везде, где мы появлялись, мы видели, что земля не порождает ничего, кроме угля и железа. Фабрики разрослись до неслыханных размеров, так что черный дым поднимается к небу по всей линии горизонта. Это — самое разумное объяснение происхождения богатства и мощи Англии»^{115}.

Интеллектуалы и просветители

Многие японцы не в меньшей степени, чем лидеры нации, желали изучать внешний мир и нести в Японию преимущества модернизации. Ниидзима Дзо отправился в Соединенные Штаты в 1864 г., а в 1870-м, закончив Амхерстский колледж, стал первым японцем, получившим высшее образование в западном учебном заведении. Приняв христианство, Ниидзима продолжил свою учебу в Андоверской семинарии. Во время пребывания в США миссии Ивакура, он исполнял при ней обязанности переводчика. После своего возвращения в Японию, он получил разрешение от Кидо и других лидеров Мэйдзи на создание в Киото христианской академии. Это учебное заведение, получившее наименование Досиса, открылось в ноябре 1875 г. В то время в его стенах обучались лишь восемь студентов, однако вскоре их количество значительно увеличилось за счет молодых людей, которые разделяли точку зрения Ниидзима, что вестернизация, цивилизация и христианство составляют неразрывную триаду, необходимую для будущего развития. По его собственным словам, «именно дух свободы, развитие науки и христианская мораль породили цивилизации Европы… Мы не можем ожидать от Японии приобщения к этой цивилизации, пока образование не будет основано на тех же принципах»^{116}.

Другие интеллектуалы считали переводы лучшим способом распространения идеалов цивилизации и просвещенности. Одна за другой, на протяжении 70-х гг. XIX столетия, идеи Милля, Бентама, Спенсера, Токвиля, Гизо и Руссо, касающиеся гражданских свобод, естественного права, утилитаризма и рационального позитивизма, становились доступными японцам благодаря работе переводчиков. Вероятно, из всех иностранных книг наибольшее влияние в эпоху бунмей каика оказала работа Сэмюэля Смайлза Помоги себе сам. Согласно отчетам, в Японии было продано более миллиона экземпляров этой книги — в четыре раза больше, чем в США и Британии. Переводчиком ее был Накамура Масанао, который познакомился с творчеством Смайлза во время своего пребывания в Лондоне. Он достаточно вольно изложил содержание книги, а некоторые ее части полностью переписал. В итоге японская версия этого бестселлера безоговорочно осуждала иерархическую структуру общества эпохи Токугава и всячески поддерживала постулат Смайлза о «достижении успеха в этом мире». На протяжении всей книги Накамура подчеркивал свой основной тезис: каждый индивидуум обязан упорно трудиться и развивать свои таланты, чтобы достичь успеха в этом мире и превратить Японию в сильную державу. Целое поколение молодежи, выросшее в эпоху Мэйдзи, вдохновлялось начальными строками книги Смайлза, пересказанными Накамура: «Пословица «Небеса помогают тем, кто помогает себе сам» — это аксиома, которая подтверждается опытом. В этом изречении заключены успех или неудача любого начинания человека. В более общем смысле, когда большинство жителей страны «помогают себе», то сама страна наполняется энергией, и дух ее укрепляется»^{117}.

Самым неутомимым и наиболее заметным пропагандистом западного учения в 1870-е гг. был Фукудзава Юкичи. Родился он на острове Кюсю, в домене Накацу, в обедневшей самурайской семье. С юных лет он презирал, по его собственному выражению, «тупую окостенелость» социальной структуры эпохи Токугава. Чтобы избежать унылой предопределенности своего будущего, он в 1854 г. отправился в Нагасаки, а затем — в Осаку. Его целью было изучение голландского языка и постижение западных наук. Четырьмя годами позже он пред принял путешествие в Эдо, где, к своему разочарованию, узнал, что не голландский, а английский язык является средством международного общения. Не утратив от этой новости своего энтузиазма, он приступает к изучению английского и в 1860 г. отправляется на борту Канрин Маару в Соединенные Штаты в качестве переводчика первого японского посольства. Два года спустя, в составе другой миссии сёгуната, он предпринял путешествие в Англию, Голландию, Португалию и Россию, где постарался узнать как можно больше о западной цивилизации.

Наблюдения, сделанные во время путешествий, привели его к тому же заключению, которое было сделано и другими деятелями просвещения. Япония была слабой и отсталой потому, что ее традиционная культура не способствовала развитию научной любознательности, самоуверенной независимости и стремления к личному успеху, что было характерным для западных народов. Чтобы поспособствовать внедрению в Японии тех ценностей, с которыми он познакомился на Западе, Фукудзава становится просветителем, публицистом и писателем. В 1868 г. он переименовал школу Голландской учености, основанную им же десятью годами ранее, в Кейо Гидзуку (академия Кейо, с 1910 г. — университет Кейо). Он превратил академию в ведущий центр, где обучались молодые люди, интересовавшиеся западной наукой. Через шесть лет, в феврале 1874 г., Фукудзава, вместе с Накамура, стал одним из основателей Мейрокуса («Общество шести эпохи Мэйдзи»). Оно было создано для того, чтобы «продвигать «цивилизацию и просвещенность»» посредством публичных лекций, а также публикаций в журнале Мейроку дзасси. Этот печатный орган общества Мейрокуса вскоре превратился в важное средство представления новых идей по таким разнообразным направлениям, как этика и религия, политика и природа правительства, международные отношения и внешняя торговля, положение женщины и роль семьи в обществе. Немного позже Фукудзава начал публикацию своего собственного журнала, а в 1882 г. он основал одну из первых японских газет.

Фукудзава оставил богатое письменное наследие. Современное издание его трудов насчитывает 24 тома. В своих работах он ясно и доходчиво объясняет необходимость просвещения, размышляет по поводу негативного влияния прошлого Японии и о путеводной звезде западной культуры. В его труде Гакумон но сусуме («В поддержку учености», 1872–1876) он открыто обвиняет Японию в отсталости: «Если мы сравним знания японцев и знания западных людей в области литературы, техники, коммерции или промышленности, от начала и до конца, мы не найдем ни одного аспекта, в котором мы обладаем превосходством. Только самый глупый человек в мире может сказать, что наша наука или умение вести дела могут сравниться с западными образцами. Кто может поставить на один уровень наши повозки и их локомотивы или наши мечи и их пистолеты? В нашем современном состоянии мы ничего не можем противопоставить Западу. Единственное, чем Япония может гордиться, так это своими пейзажами»^{118}.

Чтобы преодолеть свою отсталость, японцам, по мнению Фукудзава, было необходимо перенять те культурные практики, которые обусловили прогресс западных держав. В своем популярном многотомном труде Сэйо дзидзо («Условия на Западе», 1867–1870) он вводит понятие «Цивилизация и Просвещенность». «Глядя на историю, — писал Фукудзава, — мы видим, что жизнь была темной и замкнутой, а теперь она продвигается к цивилизации и просвещенности»^{119}. В этой же работе молодой приверженец Запада предлагает своим читателям информацию о таких зарубежных учреждениях, как школы, больницы, газеты, библиотеки, музеи, работные дома и приюты для сирот, надеясь при этом, что японцы перенесут этот опыт на свою землю. Однако, более чем материальные проявления величия Запада, Фукудзава убеждал японцев воспринять сущность западной культуры. «Школы, промышленные предприятия, армии и флоты являются лишь внешней стороной цивилизации, — писал он в 1872 г. — Воспроизвести их нетрудно. Для этого необходимы лишь денежные средства. Однако остается нечто нематериальное, нечто такое, что нельзя увидеть или услышать, купить или продать, дать взаймы или позаимствовать самим. Это пропитывает всю нацию, и влияние его настолько сильно, что без него никакие школы и никакие иные внешние формы не будут иметь значения. Эту наиважнейшую вещь мы должны именовать духом цивилизации»^{120}.

Эти размышления по поводу «духа цивилизации» привели Фукудзава к заключительной установке: Япония нуждается в новом типе гражданина, который свободен от ограничений прошлого и открыт для новых путей постижения себя и общества. «Люди не были созданы Небом так, что один человек стоял выше, а другой — ниже», — писал он в начале Гакумон но сусуме. Каждый индивидуум, не связанный более ограничениями традиционной иерархической структуры общества, был волен идти настолько далеко, насколько позволяли ему его трудолюбие, отвага, усердие и настойчивость. Для Фукудзава, равно как и для Накамура и Смайлза, ориентирование на достижение личного успеха было истинным источником Цивилизации и Просвещенности. И только амбициозные и доводящие свои дела до конца люди могут создать сильную, процветающую и способную постоять за себя нацию.

Воспитание Цивилизации и Просвещенности

Убежденные тем, что они увидели за границей, и ободренные растущим интересом к Цивилизации и Просвещенности в родной стране, Кидо, Окубо и другие члены миссии Ивакура, вернувшиеся домой в 1873 г., приступили к созданию «Процветающей нации, Сильного Войска». Это была еще одна популярная фраза той эпохи, звучавшая как фукоку къёхей. При этом они понимали, что гладкое осуществление сложной программы реформ возможно только на бумаге. Изменения в политической, экономической, социальной и культурной сферах необходимо было проводить постепенно. Кроме того, поскольку Запад предлагал далеко не единственную модель модернизации, а целый набор конкурирующих друг с другом образцов, необходимо было тщательно изучить каждый из западных прототипов, чтобы выяснить, какой из них наиболее подходит к японским условиям. Приветствие императора, переданное президенту Соединенных Штатов в марте 1872 г., проливало некоторый свет на возможный выбор. «Мы намереваемся провести реформы и улучшить положение в стране, — писал император Японии, — чтобы встать в один ряд с наиболее просвещенными нациями. Однако цивилизация и институты Японии настолько отличают ее от других стран, что мы не можем ожидать достижения быстрого успеха в наших начинаниях. Нашей целью является поиск и отбор среди огромного количества установлений просвещенных наций таких образцов, которые наилучшим образом подойдут к нашим современным условиям и которые, путем постепенных реформ и улучшений нашего государства и обычаев, позволят нам сравняться с ними»^{121}.

По возвращении на родину Ивакура и его товарищей ожидали недовольство крестьян и волнения самураев. Это еще раз подтвердило их мнение, что дальнейшая консолидация власти и скорейшее завершение революционного момента являются необходимыми условиями для осуществления любой кардинальной реформы. В то же самое время лидеры Мэйдзи могли надеяться на то, что им удастся взрастить Цивилизацию и Просвещенность путем внедрения западного способа мышления и образцов западной материальной культуры. Так, еще до возвращения миссии Ивакура в Токио правительство приняло решение о создании современной системы школьного образования. В Восьмой месяц 1872 г. был издан Основной кодекс образования, согласно которому страна разделялась на районы различных типов: университетские, средней школы и начальной школы, а также вводилось обязательное четырехлетнее образование для всех японских мальчиков и девочек, начиная с шестилетнего возраста. Новая школьная система переместила акцент с конфуцианской морали, царившей в японских школах эпохи Токугава, на отдельные отрасли науки и искусства, на самосовершенствование и развитие собственной индивидуальности. Соответственно, в программу начальной школы входило обучение чтению, письму и арифметике, однако в подобных школах, которых к 1875 г. насчитывалось уже несколько тысяч, изучались и переводы западных трудов по истории, географии и точным наукам.

Более осязаемым по сравнению с новыми идеями в области образования было обращение к европейской одежде, пище и архитектуре, которое поощрялось правительством Мэйдзи. Новая японская армия была одета в обмундирование западного образца. Император и его чиновники для участия в публичных церемониях также одевались по-европейски. Вскоре предпочтение западному платью стали отдавать и многие простые японцы, проживавшие как в городах, так и в сельских районах, хотя зачастую можно было встретить и экзотические сочетания, как, например, кимоно, надетое поверх брюк. Складывающиеся зонтики черного цвета, кольца с бриллиантом и золотые часы превратились в заметные и популярные признаки прогрессивности и просвещенности, а среди наиболее продвинутых горожан стало считаться модным есть говядину, пить пиво и кофе.

Изменениям подвергался и сам внешний вид японских городов. Новый режим ожидал, что архитектура будет символизировать мужество, решительность и оптимизм нации на пути к Цивилизации и Просвещенности. В Осаке правительство Мэйдзи поручило разработку проекта строительства национального монетного двора английскому инженеру и архитектору Томасу Джеймсу Уотерсу. В состав этого крупного комплекса, строительство которого было завершено в 1871 г., входил длинный и приземистый цех, по бокам которого располагались кабинет директора и приемная. Не всем критикам пришелся по душе несколько аляповатый портик, прилепленный в центре фасада здания и призванный придать строению близость к классическому стилю. Однако в целом новый монетный двор производил впечатление основательности, стабильности и постоянства. Это были как раз те качества, которые новое правительство хотело бы ассоциировать с собой. В Мацумото и десятках других провинциальных городов возводились новые школы. Обычно они представляли собой двухэтажные постройки, украшенные портиками, с богато декорированным входом и вычурными куполами. Послание, заложенное в их архитектонике, было очевидным. «Все это было новым, и строилось оно сразу как школа, со вторым этажом, с окнами, расположенными по всему периметру здания, через которые свет буквально заливал классные комнаты, с двором, с внушительными черными воротами, на которых было написано название школы, и флагштоком. Это выглядело как школа», — восхищался один из учеников, переполненный энтузиазмом^{122}.

Для жителей Токио правительство заново отстроило квартал Гиндза. Это был район скромных ремесленных мастерских, расположенный к югу от огромного торгового района Нихонбаси. После того как в 1872 г. Гиндза был уничтожен пожаром, правительство Мэйдзи поручило Уотерсу застроить весь квартал домами из красного кирпича. Через три года, когда реконструкция была завершена, на месте старого Гиндза высилась почти тысяча домов из красного кирпича. Они стояли вдоль улиц, освещенных газовыми фонарями. Со временем Гиндза стал домом для предпринимателей, порожденных стремлением к Цивилизации и Просвещенности. Сисейдо, первое успешное предприятие по производству косметики западного образца, начиналось как небольшая парфюмерная лавка, возникшая вскоре после большого пожара. В 1881 г. в самом сердце Гиндза Хаттори Кинтаро создал свою часовую компанию Сейко. Часовая башня, которую он построил, на протяжении почти ста лет оставалась архитектурным символом этого района.

Неподалеку от Гиндза правительство построило для себя Рокумейкан, или Зал Трубящего Оленя. Это название было взято из древнего китайского стихотворения и символизировало призыв на веселое праздничное собрание. Однако Рокумейкан не имел ничего общего с японской традицией. Идея его постройки принадлежала Иноуэ Каору, высокопоставленному правительственному чиновнику Внешне он представлял собой двухэтажное кирпичное здание, построенное в итальянском стиле. Внутри размещались комнаты для чтения, столовые, концертные помещения и бильярдные. Таким образом, зал представлял из себя центр досуга столичной элиты, где богатые и космополитичные японцы могли пообщаться с высокопоставленными и влиятельными иностранцами. Здесь располагался также обширный бальный зал, и когда в календаре элиты закрепились танцы по воскресным вечерам, слово «Рокумейкан» стало синонимом стремительности социального развития и вестернизации конца 70-х — начала 80-х гг. XIX столетия.

«В настоящее время на нас непрестанным потоком льются разнообразные европейские обычаи, — писал один влиятельный правительственный чиновник в 1874 г., — как будто мы стоим под перевернутой горлышком вниз бутылкой. Одежда, пища и питье, дома, законы, правительство, обычаи, даже занятия ремеслами и науками — все то, чем мы располагаем в настоящий момент, пришло к нам с Запада»^{123}. Ветер вестернизации был особенно силен в 70-е гг., в этот «революционный момент», когда жители страны стояли перед дилеммой — сопротивляться новому режиму или, наоборот, оказать ему поддержку. Вполне естественно, что некоторые люди встали в оппозицию гипертрофированному стремлению к Цивилизации и Просвещенности. На одном уровне, карикатуристы и сатирики выражали свое недовольство, изображая в гротескной форме людей в западной одежде либо высмеивая их в популярных песенках. «Стукни палкой по такой голове, только что остриженной западным цирюльником, — пелось в одном из таких куплетов, — и она загудит в ответ: бунмей Каика». На более серьезном уровне, страх перед разнузданной вестернизацией, ставившей под угрозу будущее самурайского сословия, заставил Сайго Такамори и Это Синпей покинуть правительство в 1873 г. и встать во главе оппозиции.

Однако для большинства остальных японцев идея Цивилизации и Просвещенности содержала в себе надежду на лучшее будущее, что вся нация и отдельные люди достигнут процветания. Даже в таком провинциальном городе, как Канадзава, находившемся на большом расстоянии от Токио, в наибольшей степени подвергшегося вестернизации, неизбежность про гресса, запечатленная в лозунге бунмей Каика, являлась ал» тернативой всем «несбывшимся надеждам», память о которь отягощала людей до 1868 г. В этом замковом городе в первс половине XIX в. обедневшие самураи превращали свои пей зажные парки в сады и огороды, чтобы продавать вырашенны фрукты и овощи на городских рынках. В 1870-х представители тех же самурайских родов способствовали открытию новых школ, основывали больницы и объединялись со своими соседями-торговцами для создания новых предприятий, продукция которых, от керамики до текстиля, постоянно присутствовала на всех международных выставках в Европе и Австралии. По всей Японии контраст между прошлым, с его многочисленными невзгодами и лишениями, и настоящим, дающим возможность решить все проблемы и достичь успеха, помогал людям избежать сомнений по поводу режима Мэйдзи и принять, по крайней мере временно, его претензии на статус законного правительства. А будут ли они его поддерживать и в будущем — это зависело от того, насколько успешно лидеры Мэйдзи будут осуществлять «новые начинания», обозначенные в Хартии клятвенных обещаний и касающиеся представительного правительства, движения в сторону процветания и создания общества возможностей.

Для Ито Хиробуми это был определяющий момент всей его жизни. Утром 11 февраля 1889 г. Ито приближался к императору Японии, трон которого стоял на покрытом 1 м ковром возвышении в зале приемов императорского дворца. В присутствии высших японских сановников, правителей префектур, высокопоставленных военных чиновников и иностранных дипломатов, одетый в мундир западного образца, Ито подал императору свиток с текстом японской конституции. Не прочитав и даже не заглянув в документ, император быстро передал его в руки премьер-министра, Курода Киётака, который «принял его с глубоким поклоном»^{124}. Повернувшись, император «кивнул головой» и покинул зал под звуки «Кимигаё», недавно сочиненного и еще неофициального национального гимна Японии. За окнами послышался звон колоколов и залпы артиллерийских орудий. Церемония продолжалась всего несколько мгновений. За это время император Мэйдзи даровал своим подданным конституцию Японской империи.

Судя по символическому характеру церемонии, монарх в реальности не имел никакого отношения к подготовке нового «основного закона государства». Главным архитектором этого проекта был Ито. Почти десять лет он занимался его подготовкой, выверяя каждую фразу. Но Ито работал отнюдь не в одиночестве. На протяжении многих лет он и другие лидеры Мэйдзи обдумывали конституцию и составляли ее наброски. Группу главных политиков страны сотрясали споры, как и их соотечественников, которые искали способ повлиять на содержание нового закона о земле. Его обнародование, по общему мнению, было существенным, если японцы собирались следовать дорогой прогресса, как то было обещано лозунгом «Цивилизация и Просвещенность», и если они хотели доказать Западу, что Япония достойна уважения и равного положения с современными державами.

Элита обсуждает конституцию и представительное правительство

Хотя Ито и добился в конце концов ведущей роли при составлении японской конституции, он не был первым из лидеров Мэйдзи, кто всерьез начал обдумывать этот документ. К этой теме обращался и уроженец Чосю Кидо Такаёси. В свое время он приложил руку к созданию Хартии клятвенных обещаний, в которой говорилось о создании совещательных органов. Принимая участие в работе миссии Ивакура, он большую часть времени занимался изучением западных политических систем. Информация, полученная в Европе, убедила его в практичности конституционного строя и представительного правительства. Лидеры Соединенных Штатов и Европы были безошибочно прямолинейны: Кидо и другие представители японской элиты и думать не могли о том, что Япония может добиться пересмотра неравноправных договоров до того, как воспримет политическую культуру Запада. То есть Япония должна была превратиться в страну, где люди, находящиеся у власти, не могут действовать без контроля со стороны закона. Достигнув этого, в глазах Запада Япония получит статус державы, управляемой в соответствии с разумными законами. Более того, с точки зрения Кидо, большая жизнеспособность западных политических систем вытекает из той поддержки, которую оказывает народ каждой страны своему правительству. Если новое государство Мэйдзи напишет конституцию и даст возможность участвовать в правительстве наиболее ответственным представителям общества, то оно сможет сконцентрировать вокруг себя энергию и энтузиазм населения. Подобным образом, считал Кидо, страна без работающей конституции не может надеяться на внутреннее единство и, таким образом, подвергается постоянному риску внешней интервенции. Будучи убежденным в многочисленных плюсах конституционного строя, Кидо по возвращении в Японию составил список рекомендаций, который представил своим коллегам в ноябре 1873 г. В этом документе содержалась концепция конституционной системы, при которой император будет считаться источником власти, министры будут осуществлять власть от имени монарха, а двухпалатному парламенту отводилась законодательная функция.

К конституционной инициативе вскоре присоединились и другие лидеры Мэйдзи. Окубо Тосимичи, который из всех членов новой правящей элиты пользовался в середине 70-х самым большим влиянием, соглашался, что конституционная монархия с разделением властей «создаст гармонию между правителем и народом». В феврале 1875 г. Кидо, Окубо и Ито организовали встречу в Осаке, чтобы обсудить вопросы конституции. На этой конференции молодое руководство Мэйдзи решило создать Палату Старейшин для обсуждения проблем законодательного аспекта власти и конституции, а также созывать периодически Собрание руководителей префектур, чтобы решать с ними вопросы местных административных и налоговых законов. Императорский рескрипт, изданный в апреле того же года, утвердил эти решения, а также пообещал «постепенно» ввести конституционное правительство.

К 1880 г. Палата Старейшин, составленная в основном из ученых и людей, признанных в 1869 г. знатными, подготовила ряд предложений и вынесла их на обсуждение руководства режима. В общем, эти предложения шли в направлении основных образцов европейских конституционных монархий. Императору, соответственно, отводилась роль главнокомандующего армией и флотом, он должен был назначать министров. Кроме того, за ним оставалось право объявления войны, заключения мира и подписания договоров. Законодательные функции, согласно этому документу, должны быть «распределены между императором и парламентом». Верхняя палата парламента наделялась правом объявлять импичмент министрам, а нижняя должна была утверждать годовой бюджет.

Некоторые рекомендации Палаты, в частности передача части полномочий законодательному органу, не пришлись по душе большинству членов правящей верхушки Мэйдзи. Как сторонники Цивилизации и Просвещенности, люди, подобные Ито и Кидо, приветствовали введение конституции и представительного правительства. Однако письмо императора, переданное президенту Гранту в 1872 г., недвусмысленно заявляло, что руководство Мэйдзи намеревались действовать осторожно и прагматично. Они не желали слепо копировать европейские образцы. Скорее они хотели «отбирать» иностранные образцы, которые «наилучшим образом» подходили бы к потребностям Японии. Они должны были перекликаться с историческим опытом Японии и в то же время соответствовать целям будущих реформ. Соответственно, во время политических дебатов конца 1870-х члены узкого круга склонялись к сохранению ведущей роли института императорской власти и ограничению влияния любого будущего законодательного органа. Для них трон — этот краеугольный камень японского государства с самого его оформления в VII в. н. э. — мог сыграть роль якоря преемственности в море перемен. Поэтому они настаивали на том, чтобы император оставался верховным правителем Японии и первоисточником всей политической власти и законности.

В течение всего 1880 г. вплоть до весны 1881 г. семь ведущих советников работали над освещением этих тем в комментариях к рекомендациям Палаты. Ивакура Томоми, самый старший из всей правящей элиты, раскритиковал содержащиеся в них идеи как слишком «неяпонские». Он выступил за усиление власти императора за счет передачи трону права издавать указы с силой законов, а также настаивал на освобождении правительства от фискальной зависимости от парламента. С ним соглашался Ямагата Аритомо, «отец» нового принципа комплектования армии за счет призывников. Он желал участвовать в распределении обязанностей. «Если мы постепенно перейдем к народному собранию и твердо установим конституционный строй, — писал он, — веши, которые я перечислил выше — вражда народа к правительству, неподчинение распоряжениям правительства и подозрение по отношению к правительству, — все эти три беды будут в будущем преодолены»^{125}. Но в этом контексте, продолжал он, не существует «аргументов, которые указывали бы на то, что конституция должна вступить в противоречие с тем фактом, что страной должен править император, принадлежащий к непрерываемой династии». Ито также соглашался с тем, что монарх и министры, утверждаемые троном, должны стать центром притяжения для всех будущих политических установлений. Он настаивал на осторожном и тщательном подходе к разработке вопросов политического устройства: «Я говорю, что мы не должны поспешно приступать к формированию парламента. Это не значит, что мы, правящая группа, желаем остаться во главе государства и занимать основные посты столь долго, сколь это будет возможно. Хотя это и представляется весьма заманчивым, установить ограниченную монархию путем создания парламента, нам не следует предпринимать ничего такого, что бы серьезно изменило нашу политическую систему. Для начала мы должны твердо встать на ноги, затем возвести каркас и, наконец, завершить все здание. Все это должно совершаться в правильной последовательности».

Противоречивые модели, спорные моменты

В 70-х гг. XIX столетия многие японцы, вдохновленные риторикой вокруг Цивилизации и Просвещенности, соглашались с лидерами Мэйдзи в том, что представительные институты откроют для Японии лучшее будущее. Однако им был свойственен более либеральный взгляд на конституционализм. Им хотелось более быстрого продвижения, чем того желали Ито и его соратники. Осенью 1873 г. Итагаки Таисукэ, член Дадзокана, принимал самое горячее участие в спорах, развернувшихся вокруг корейского вопроса. Однако если Это Синпей и Сайго Такамори подняли оружие против своих бывших товарищей, то Итагаки вернулся в свой родной Тоса и основал там Народную партию патриотов (Айкоку Кото). В качестве главы этой партии Итагаки написал меморандум, направленный правительству в январе 1874 г. В нем он подверг критике «распушенную» и «деспотическую» власть токийских чиновников, приветствовал принцип «нет представительных органов — нет налогов» и призвал к немедленному созыву Национального собрания, «избранного народом» и обеспеченного реальными рычагами управления^{126}.

Поскольку Итагаки в 1874 г. был не у дел, многие японцы расценили его меморандум Тоса не как призыв к следованию западным принципам либерализма, а, скорее, как всплеск политической зависти, вызванный тем, как люди из Сацума и Чосю, или так называемая клика Сатчо, пытались удержать в своих руках основные рычаги власти. Однако, независимо от мотивов Итагаки, его обращение получило немедленную поддержку со стороны бывших самураев, которые были крайне недовольны стремлением правительства ввести принцип комплектования армии по призыву и отменить самурайские стипендии. Бывшие самураи искренне желали понять, что собой представляют такие категории, как свобода, демократия и представительное правительство. Во многих местностях они создавали политические объединения, которые громогласно выступали за национальный парламент. В то же самое время они пытались улучшить экономическое положение самурайских семей, выделяя средства для кредитных союзов и консультируя тех, кто хотел организовать свое предприятие. В 1875 г. Итагаки и его Общество самопомощи (Риссиса), основанное годом ранее и названное в честь руководства по достижению успеха, автором которого был Сэмьюэль Смайлз, основали Общество патриотов (Айкокуса), надеясь с его помощью координировать деятельность различных организаций, возникавших по всей стране.

В середине 1870-х среди интеллектуалов, горожан и жителей сельской местности стали раздаваться голоса с требованиями «свободы и прав для народа». По мере роста Движения за народные права все большее количество простых японцев присоединялось к политическим обществам, возникавшим в маленьких городках и деревнях по всей стране. К концу десятилетия на постоянной основе действовало около тысячи подобных организаций, которые объединяли в своих рядах торговцев, ремесленников, наемных рабочих и крестьян. Они собирались для того, чтобы послушать популярных ораторов и обсудить насущные проблемы. Все темы были открыты для обсуждения, от текущих политических событий до экономических вопросов, истории и взаимосвязи между доктриной естественного права и нуждами современных женщин. Обсуждение последней темы было инициировано такими женщинами-активистками, как Кисида Тосико и Фукуда Хидэко.

Многие общества специальное место в повестке дня отводили вопросу о новой конституции и представительном собрании. По мере того как разворачивались дебаты вокруг будущей политической системы, многие лидеры Движения за народные права, имевшего разнородный социальный состав, заявили, что основной целью реставрации Мэйдзи является благосостояние народа. А лучшим средством для достижения этой цели, продолжали они, являются либеральные, представительные институты. Более того, члены местных политических клубов много времени посвящали анализу идей, представленных в таких классических памятниках западной политической мысли, как «Второй трактат о гражданском государстве» Джона Локка, «Об общественном договоре» Жан Жака Руссо и «О свободе» и «Рассуждения о представительном правительстве» Джона Стюарта Милля. Неудивительно, что, получив подобный интеллектуальный заряд, мужчины и женщины, участвовавшие в Движении за народные права, рассматривали историю как борьбу между авторитарными режимами и возрастающей народной мощью. Для них конституционализм опирался на западную доктрину о естественном праве, которая наделяет верховной властью народ, а не монарха. Подобными идеями вдохновлялся и Коно Хиронака, сын бывшего самурая, превратившегося в земледельца. В предгорьях префектуры Фукусима он создал Сэкийоса, политическое общество, программа которого начиналась со следующих слов: «Мы следуем рука об руку, потому что правительство создано для людей, и неотъемлемые права, такие как право на жизнь и личную свободу, которые выше, чем горы, и глубже, чем море, будут существовать вечно»^{127}.

Члены некоторых местных организаций не только спорили по поводу конституции, но и писали свои варианты ее текста. К нашему времени исследователями обнаружено около 30 подобных документов. Хотя их содержание в значительной степени варьируется, но в целом все эти народные конституции предусматривали более широкое распределение власти, чем это подразумевали Ито и другие лидеры Мэйдзи. Типичной в данном отношении является конституция, составленная членами Общества учения и обсуждения в Ицукайчи, маленьком торговом городке, расположенном в горах к северу от Токио. Она гарантировала людям право на справедливость, свободу и счастье. Согласно ей значительное количество властных полномочий передавалось национальной ассамблее, в том числе право утверждать договоры и накладывать вето на любое решение, принятое императорской властью, которое угрожает свободам, гарантированным жителям страны.

Кроме того, большинство новых политических объединений выступали за более скорое принятие конституции, чем это предусматривалось императорским рескриптом 1875 г. К концу 1870-х усиливается Движение за народные права, и Сакурай Сидзука, земледелец из Чиба, опубликовал в ведущей токийской газете статью, в которой подверг резкой критике неторопливость правительства в вопросе введения конституции. Он призвал простых японцев — мужчин и женщин — присоединиться к петиционному движению, которое должно заставить правящую верхушку Мэйдзи создать представительное правительство. Отклик на эту статью был ошеломляющим. Когда в марте 1880 г. Общество патриотов собралось на свой традиционный съезд, проводимый раз в полгода, тысячи людей, представлявших 24 префектуры, принесли с собой петиции, под которыми стояли подписи более 100 000 человек. Переименовав свою организацию в Лигу за создание Национального собрания (Коккай Кисей Дёмей), делегаты съезда приняли решение возглавить инициативу низов, и к концу этого года более 250 000 человек поставили свои подписи под 12 петициями и 41 меморандумом. Во всех этих документах содержалось требование о немедленном введении представительного правительства.

Правительство Мэйдзи пыталось утихомирить разбушевавшуюся бурю, предлагая некоторые уступки и смягчая репрессивные законы и постановления. Например, в феврале 1875 г. Кидо предложил Итагаки принять участие в работе Осакской конференции. Он надеялся, что, пообещав создать представительное правительство, он сможет вернуть раздраженных самураев Тоса на службу режиму. Тремя годами позже, в ответ на все более возраставшее народное движение за представительное правительство, правящий режим объявил о создании префектурных и городских собраний. Они должны были созываться ежегодно на срок в один месяц, чтобы обсудить решения, принятые правителем префектуры. С другой стороны, в июне 1875 г. режим издал Положение о прессе, которое давало полиции право приостанавливать выпуск любой газеты, если материалы, содержавшиеся в ней, теоретически могли угрожать общественному порядку. В апреле 1880 г. вышло Положение о народном собрании. Жесткие требования, прописанные в этом документе, требовали получать разрешение у полиции на проведение любых собраний, проводить обсуждение только тех тем, которые были официально разрешены, а солдаты, полицейские, преподаватели и даже студенты были лишены права принимать участие в собраниях, носивших политический характер.

Тактика превентивных действий, которой придерживалось правительство, не помогла сдержать всенародное петиционное движение. События достигли критической точки во время кризиса 1881 г. Кризис спровоцировали действия Окума Сигенобу, бывшего сиси из Хидзэн, чей опыт и знания в финансовой сфере оказали неоценимую услугу новому режиму при его становлении. Он разошелся со своими товарищами-советниками во мнениях относительно конституционализма. Его комментарии по поводу предложений, сделанных Палатой Старейшин, перекликались с самыми радикальными требованиями членов Движения за народные права и предлагали ввести в Японии британскую модель парламентской системы. В противоположность другим членам правящей верхушки Окума выступал за такую конституционную схему, которая передавала бы основную политическую власть избранному народом Национальному собранию и кабинету министров, сформированному той партией, которая набрала бы большинство голосов при выборах парламента. Более того, он посоветовал своим коллегам немедленно приступать к действиям и назначить выборы уже на следующий год.

Предпринятый Окума демарш встревожил остальных советников. Их тревога еще более усилилась, когда Окума выступил против их планов продажи имущества колонизационной службы Хоккайдо, которая была организована в 1869 г. для развития экономического потенциала северного острова. Когда, после десяти лет существования, колонизационная служба не принесла ожидаемых доходов, ее начальник, Курода Киётака, предложил продать ее имущество консорциуму бизнесменов, во главе которого стоял его старый друг из Сацума. Продажа должна была осуществиться за номинальную стоимость, кроме того, правительство выделяло еще и беспроцентный кредит. Окума просто взорвался от ярости. Такая же реакция последовала и со стороны членов Движения за народные права, когда им стали известны условия сделки. В октябре 1881 г., угодив в эпицентр урагана критики, Ито и его товарищи принудили Окума уйти со всех его постов. Одновременно, пытаясь успокоить общественное мнение, они отменили сделку и издали от имени императора рескрипт, который гласил: «Мы соберем представителей и откроем Национальное собрание в 23-й год Мэйдзи [1890]»^{128}.

Мистер Ито пишет конституцию

Заявление императора, сделанное 12 октября 1881 г., подтолкнуло правящую верхушку к действиям. Предвидя это событие, Ивакура все предыдущее лето провел в работе над основами конституции, которые позволили бы олигархии сохранить контроль над намечавшимся экспериментом по созданию представительного правительства. Его внимание было сконцентрировано на Пруссии, которая, на его взгляд, демонстрировала наиболее приемлемую модель конституционного строя из всех западных держав. Как и его родная страна, Пруссия находилась в стадии становления, формируясь на базе объединения разнообразных полуавтономных регионов. Поскольку ее социальные и экономические основы, необходимые для демократического, парламентского правления, были относительно слабы, Пруссии приходилось ориентироваться на мощную исполнительную власть и бюрократию. В частности, «основополагающие принципы», представленные Ивакура и формально принятые Дадзоканом за день до выхода Императорского рескрипта, гарантировали трону право назначать министров и высших чиновников и исключали зависимость правительства от парламента. Самому парламенту при этом оставался ограниченный контроль над бюджетом правительства с оговоркой, что бюджет, составленный на предыдущий год, будет оставаться действительным, если парламент не примет новый. Согласившись с этими общими принципами, олигархи поручили Ито составить окончательный вариант документа. В марте 1882 г. он покинул Японию и направился в Европу, чтобы проконсультироваться у наиболее авторитетных западных ученых.

Услышав обещание ввести конституцию, оппоненты режима перешли к новым формам политической активности. Сам рескрипт вызвал у народа прилив энтузиазма, выбив почву из-под ног критиков режима. Поэтому они начали борьбу за выгодные позиции в будущей системе, и наиболее подходящим способом ведения этой борьбы они считали создание собственных политических партий. Еще за несколько дней до появления императорского рескрипта Итагаки преобразовал Лигу за создание народного собрания в Дзиюто, или Либеральную партию. Люди, вошедшие в ее состав, разделяли идеи французского либерализма, поэтому платформу партии составляли требования передачи власти народу, создания сильного парламента и гарантий личных прав и гражданских свобод. Вскоре в борьбу вступили и другие партии. 14 марта 1882 г., в тот самый день, когда Ито отправился в Европу, Окума объявил о своем желании создать Конституционную партию реформ, или Риккен Кайсинто. К этой партии примкнули многие бывшие ученики Фукудзава Юкичи, такие как защитник народных прав Инукаи Цуёси. Заявляя о себе как о современной партии, стоящей на принципах британской парламентской демократии, при которой функции монарха носят церемониальный характер, Конституционная партия реформ получила поддержку со стороны студентов, городских интеллектуалов и преуспевающих финансистов. Менее чем через неделю Фукучи Гэнъичиро, главный редактор влиятельной газеты «Токио ничиничи синбун», вместе с другими ведущими журналистами сформировал Конституционную имперскую правящую партию (Риккен Тейсейто), которая заявила о поддержке правительства.

Большинство членов Движения за народные права, вступившие в новые партии, продолжали свои попытки повлиять на структуру будущей парламентской системы. Другие активисты, связанные с Либеральной партией, направили свои усилия на организацию массовых акций протеста, выходя при этом порой далеко за пределы конституционализма. Так называемый Фукусимский инцидент был первым из дюжины подобных широкомасштабных выступлений, которые прокатились по стране в начале 80-х гг. XIX в. Осенью 1882 г. токийское правительство назначило Мисима Мичицунэ, бывшего самурая из домена Сацума, на пост главы префектуры Фукусима. Решительный, непреклонный и до крайней степени преданный своим начальникам, Мисима сразу повел решительное наступление на Движение за народные права в своей префектуре, обеспечил поддержку проправительственной Конституциональной имперской правящей партии, а также заявил о своих намерениях увеличить налоги и ввести призыв на общественные работы для постройки новых дорог. Кёно Хиронака, основавший в 1875 г. Секиёса и возглавлявший фукусимское отделение Либеральной партии, организовал сопротивление «деспотическому правлению» Мисима. Многие крестьяне отказывались платить налоги или присоединяться к рабочим командам. Мисима, при поддержке Токио, действовал быстро и решительно. Когда приблизительно тысяча протестующих 28 ноября 1882 г. направились к полицейскому участку, он приказал провести облаву на членов Либеральной партии и сочувствующих им. Кёно и еще пять человек были обвинены в измене и приговорены к длительным срокам тюремного заключения. Горя желанием отомстить, радикальные члены Либеральной партии из соседней префектуры Ибараки составили заговор, целью которого было убийство Мисима и некоторых деятелей правящего режима. 23 сентября 1884 г. они, находясь на своей базе на горе Каба, обратились к народу с революционным воззванием. Полиция быстро нашла их убежище, и один из мятежников был убит во время столкновения с ней. Семеро из оставшихся в живых были казнены по приказу правительства, остальные оказались в тюрьме.

Другие акции протеста были связаны с экономическими вопросами, но правительство и к ним относилось крайне нетерпимо. В 1881 г. министр финансов Мацуката Масаеси начал проводить дефляционную политику, чтобы преодолеть инфляцию. Мацуката в конце концов достиг своей цели. Однако ценой успеха был страшный упадок в сельском хозяйстве, продолжавшийся почти четыре года. Особенно тяжелый удар пришелся на шелководов и мелких производителей, которые ориентировались на краткосрочные кредиты. Они не могли погасить задолженность в условиях падения цен на их продукцию. По всей Японии, от Фукусима на севере до префектуры Фукуока на юге, крестьяне объединялись в партии должников или партии бедняков. Их основными требованиями были введение моратория на выплату долгов и сокращение процентных ставок. В Чичибу, горном районе, расположенном на западе префектуры Сайтама и специализировавшемся на шелководстве, крестьянские протесты переросли в массовые беспорядки. Местные крестьянские вожаки, многие из которых были связаны с Либеральной партией, призвали руководство уменьшить налоги и провести переговоры с кредиторами по поводу задолженностей. Не получив ответа, в конце октября 1884 г. крестьяне разгромили дома самых бессовестных заимодавцев, ворвались в государственные учреждения, чтобы уничтожить списки должников, и принудили богачей оказать финансовую помощь беднейшим слоям населения. Токийское правительство быстро перебросило в эту местность воинские подразделения, участвовавшие в разгроме мятежников на горе Каба, и к 10 ноября порядок в Чичибу был восстановлен. Более 3000 крестьян оказались под арестом, а в феврале 1885 г. по приказу правительства пять лидеров инцидента в Чичибу были казнены.

Быстрые и недвусмысленные карательные акции, предпринятые правительством, привели к развалу Движения за народные права и парализовали Либеральную партию, которая в конце 1884 г. объявила о самороспуске. Чтобы удостовериться, что у протестного котелка больше никогда не сорвет крышку, правительство продолжило преследование отдельных радикалов. В 1885 г., например, полиция арестовала Фукуда Хидэко и ее любовника Ои Кэнтаро. Они намеревались свергнуть корейскую монархию и установить в этой стране более либеральный режим. Фукуда и Ои наивно полагали, что пример действий правительства реформаторов на полуострове каким-то образом повлияет на режим Мэйдзи, и тот начнет проводить дома более прогрессивную политику. Двумя годами позже правительство издало Закон о сохранении мира, который жестко регулировал проведение собраний, публичных выступлений, а также действия прессы. Краеугольным камнем этого закона была статья 4, дававшая начальнику токийской полиции право изгонять из города любого человека, живущего в восьмимильной зоне вокруг императорского дворца, если он «подозревается в том, что замышляет нечто такое, что ставит под угрозу общественное спокойствие»^{129}. За несколько дней, прошедших после принятия закона, Мисима Мичицунэ, только что получивший за свои труды на посту главы префектуры Фукусима должность начальника токийской полиции, арестовал и выслал из столицы более 570 активистов, попавших под подозрение. В их число попали и некоторые значительные фигуры из Движения за народные права.

А тем временем Ито в Европе, казалось бы, совсем забыл о том волнении в сельских районах Японии, которое было связано с Фукусимским инцидентом. Целью его зарубежной поездки, как он писал позже, было «проведение как можно более тщательного исследования конституционного правительства в его самых разнообразных аспектах, равно как и изучение теорий и мнений, которых в настоящее время придерживаются наиболее влиятельные персоны»^{130}. В поисках этой мудрости Ито сперва направился в Берлин. Там он провел консультации со специалистами в области конституционализма Рудольфом фон Гнайстом и Альбертом Моссе. Оттуда он поехал в Вену, чтобы встретиться там с Лоренцем фон Штайном. Затем его ждали Париж и Лондон, где его группа прослушала лекции Герберта Спенсера по теории представительного правительства. Общение Ито с величайшими западными светилами в области конституциональной теории не открыли перед ним новых горизонтов. Наоборот, он еще более убедился в правильности того, во что он свято верил, и что Дадзокан принял в 1881 г. в качестве «основополагающих принципов». Это был особый, японский путь к модернизации и международному признанию, который сам Ито называл «конституционным рехтсштаатом[25]». Вернувшись в Токио в августе 1883 г., Ито пояснил, что он понимал под этим термином. По его мнению, верховная власть должна принадлежать монарху. Исполнительную власть следует передать кабинету министров, ответственному только перед императором и полностью независимому от парламента. Наконец, власть самого двухпалатного парламента, нижняя палата которого будет избираться народом, должна быть ограничена.

Теперь различные и, в некоторых аспектах, противоположные суждения правящей верхушки достигли гармонии по поводу того, какую конституционную систему они желают видеть в своей стране. В 1884 г. Ито приступил к проведению некоторых структурных реформ, призванных подготовить почву для введения конституционного режима. Были названы имена представителей знати, которым предстояло войти в верхнюю палату парламента, оформлены современный кабинет правительства и бюрократия, а также были внесены последние штрихи в реформу местного управления, начавшуюся в 1871 г. с создания префектур. Ито очень удачно выбрал время для своих действий. Петиционная кампания, развернутая в начале 1870-х активистами Движения за народные права, вынудила олигархов пообещать к 1890 г. ввести конституцию, а репрессии, которые правительство обрушило на движение в 1884 г., расчистили для Ито поле деятельности. Он должен был представить конституцию к определенному сроку — обещание императора было, в конце концов, священной клятвой, да и олигархи стремились ввести конституционную монархию в любом случае, — но теперь он был свободен в проведении необходимых приготовлений, и над ним больше не висела необходимость оглядываться в поисках компромисса с излишне шумной оппозицией.

Ито начал с того, что установил систему аристократических рангов, которая была введена императорским указом от 7 июля 1884 г. Она основывалась на германской модели и была связана с теми социальными различиями, которые были созданы в 1869 г. Новый статус получили главы 508 знатных семей. Им присваивались титулы принцев, маркизов, графов, виконтов и баронов. К нобилитету были приписаны также и представители старой придворной аристократии — «благородные потомки блестящих предков», как их назвал император. Им была предложена достойная служба новому режиму, особенно тем «гражданским и военным чиновникам, которые проявили себя, оказав мне поддержку во время реставрации моего правления»^{131}. Таким образом, Ито и Ямагата стали графами, в то время как наследники Кидо и Окубо получили титулы маркизов. А Итагаки и Окума так и остались простолюдинами. Все ранги предусматривали наследственные пенсии, а их носители могли претендовать на назначение в верхнюю палату парламента.

В декабре 1885 г. Ито реформировал исполнительную ветвь правительства, создав современную кабинетную систему. В том же месяце завершил свое существование Дадзокан. Вместо него был введен кабинет министров, в состав которого входил премьер-министр и несколько других министров, возглавлявших определенные ведомства. В сферу ответственности премьер-министра входило координирование политики правительства, наблюдение за деятельностью остальных членов кабинета, даже если они теоретически были подотчетны только императору, который официально назначал их на должность. Его подпись должна была ставиться под всеми законами и указами. В то же время новые правила содержали подробные инструкции для каждого из министров по поводу ведения их дел, а также требовали от них советоваться с «талантливыми людьми».

При введении новой административной организации и процедур, Ито неожиданно столкнулся с некоторыми заминками. Они были связаны в основном с тем, что с начала Нового времени каждый японец был приучен к бюрократизму и рутине. В итоге трансформация проходила в замедленном темпе. У окружающих проводимые Ито изменения вызывали двоякую реакцию. Большинство западных наблюдателей приветствовали новую кабинетную систему. Она, по их мнению, соответствовала наиболее уважаемым концепциям административного устройства того времени. В ней функции распределялись между отдельными ведомствами, а на министерские посты назначались люди, прошедшие профессиональную подготовку на более низких уровнях в том ведомстве, которое они должны были возглавить. Однако, как поспешили отметить критики Ито, новая система, кроме того, способствовала укреплению власти клики Сатчо: 8 из 10 министров, вошедших в состав кабинета, были уроженцами все тех же двух бывших доменов. Ито, уроженец Чосю, стал первым премьер-министром и занимал эту должность с 22 декабря 1885 г. по 30 апреля 1888 г. Затем он передал ее Курода Киётака, родившемуся в Сацума.

Система управления префектурами также стояла на повестке дня Ито, в первую очередь благодаря Ямагата Аритомо. Он настаивал на том, что стабильное местное руководство является необходимым условием для успешного введения конституции, поскольку, как и призывная армия, оно способствует сплочению нации и повышению лояльности народа. Получив от Ито карт-бланш, Ямагата обратился за советом к Альберту Моссе. Тот находился в Японии по приглашению Ито, чтобы оказывать помощь на заключительной стадии написания конституции. «Если вы спросите, почему я обратился к европейским законам, при наличии духа самоуправления и в нашей традиции, — писал Ямагата, — это было сделано с тем, чтобы идти в ногу с теми установлениями, которые существуют в великих державах, а немецкая система является из них самой подходящей»^{132}.

Учитывая пристрастия Ямагата, не вызывает удивления тот факт, что итогом консультаций с Моссе стал ряд постановлений, изданных между 1888 и 1890 гг. Они заменяли старую связку городской старшина/деревенский староста — гонингуми на более разветвленную систему, которая ставила префектурное, городское и сельское руководство под более жесткий контроль со стороны центрального правительства. В конце концов новая система стала напоминать двуликого Януса. С одной стороны, нововведенные законы увеличивали лояльность народа, поскольку разрешали людям самим избирать некоторых местных чиновников. С другой стороны, в качестве платы за столь ничтожную причастность к политическому процессу, Ямагата требовал абсолютной преданности на всех уровнях администрирования, начиная с самого нижнего. В его новой системе чиновники каждого уровня подчинялись тем, кто стоял на ступеньку выше их самих — и так до самого верха. На вершине этой пирамиды находилось Министерство внутренних дел, которое располагало широкими властными полномочиями. Оно определяло политику и распределяло обязанности таким образом, что для общинного самоуправления, определявшего жизнь деревень и городских кварталов в начале нового времени, практически не осталось места.

Последний этап работы над конституцией начался в 1885 г. Сама работа сначала шла в токийской резиденции Ито, а затем переместилась в его поместье на Эносима. Этот небольшой островок, расположенный неподалеку от берега к югу от столицы, был выбран благодаря своей уединенности и великолепному виду на гору Фудзи. Ито взял с собой нескольких наиболее доверенных товарищей, таких как его давний протеже Иноуэ Коваси. Его сопровождали также два немца — Моссе и Герман Рёслер, который оставил в 1878 г. университет в Ростоке и стал советником японского Министерства иностранных дел. На протяжении трех лет эта компания обсуждала, готовила, пересматривала бесчисленные параграфы, тщательно проверяя все нюансы каждой предлагаемой фразы. Лишь весной 1888 г. Ито был наконец готов сдернуть покрывало с холста. По совету Ито, император 30 апреля создал Тайный совет, который должен был тщательно проанализировать и затем утвердить представленный текст. При этом подразумевалось, что этот совет и после принятия конституции будет продолжать функционировать в качестве совещательного органа. Он будет рассматривать вопросы, которые могут возникнуть по поводу трактовки тех или иных мест в основном законе, а также консультировать императора по поводу государственных дел. Членами Тайного совета являлись по меньшей мере двенадцать человек, пожизненно назначенных на эту должность императором. Кроме того, в его заседаниях могли принимать участие и министры. Ито рассматривал его как важный орган, стоящий выше кабинета. Поэтому он сложил с себя полномочия премьер-министра и стал первым председателем Тайного совета. С его предварительного согласия, члены совета внесли несколько поправок в текст проекта конституции. Например, парламенту было предоставлено право вносить законы, обсуждать их и принимать решения относительно них путем голосования. После этого члены совета одобрили работу своего председателя. «Конституционный Ито», как его нарекла одна из газет, теперь был готов преподнести плоды своих трудов императору, так чтобы Его Величество мог, в свою очередь, представить их японскому народу.

Гражданская добродетель и государственная идеология

По мере продвижения к конституционализму олигархи занялись поисками определения политической традиции, а также продвижением идеалов гражданской добродетели. Эти идеалы должны были превратить обитателей приблизительно трех сотен бывших доменов, существовавших до 1871 г., в ко-кумин, «граждан страны», безусловно лояльных к новому государству и связанных между собой общими политическими ценностями. У Ито и его коллег был повод для беспокойства. Оптимизм эпохи бунмин каика положительно настроил многих японцев по отношению к новому режиму. Однако олигархи едва ли могли надеяться на удачное завершение своих реформ, если только им не удастся добиться признания нового конституционного государства. Соответственно, все японские лидеры в 70-х и 80-х гг. XIX в. пытались собрать или создать заново набор идеологических ценностей и гражданских идеалов, которые позволили бы простым японцам понять со всей ясностью смысл политических построений, предпринятых молодым режимом, и найти себе достойное место в новой Японии эры Мэйдзи.

Каждый олигарх, похоже, внес свой собственный вклад в оформление в конституции соответствующей политической этики. Ито говорил о «простом народе», мирном и послушном, честном и трудолюбивом, каждый представитель которого будет счастлив пожертвовать своими личными интересами ради блага своих соседей, короче, по словам самого Ито, это был «великолепный материал для создания сильной нации»^{133}. Иноуэ Коваси, в свою очередь, предпочитал считать ключевыми моментами гражданственности преданность и патриотизм. Без этих добродетелей единство нации невозможно, да и вообще ничего путного без них добиться нельзя. Ямагата Аритомо разделял мнение Иноуэ. Но он также обращал особое внимание наличные интересы, представленные в политической сфере оппозиционными объединениями, поскольку они угрожали утопить всеобщую, гармоничную и беспартийную борьбу за прогресс в море раздробленности, разобщенности и хаоса.

По мере развития идей, олигархи пришли к заключению, что император может служить ядром притяжения для политической традиции, равно как он может стать сердцем новой политической системы. Однако эту концепцию следовало оформить с соответствующей торжественностью и помпой, поскольку как в 1870-х отмечал Ивакура, фигура сёгуна загораживала собой императора на протяжении всей эпохи Токугава, вследствие чего «воля императора продолжает оставаться недоступной для отдаленных районов» государства^{134}. В связи с этим верхушка режима Мэйдзи отправила императора в путешествие по внутренним районам Японии, чтобы «все люди могли раскрыть глаза и узреть величие императорской особы»^{135}. За два с половиной столетия правления Токугава Небесный Владыка покидал свое обиталище в Киото всего три раза, а император Мэйдзи, занимавший трон на протяжении сорока пяти лет, предпринял за это время 102 путешествия, в том числе 6 Больших Турне, совершенных в 1872, 1876, 1878, 1880, 1881 и 1885 гг. Используя для перемещения любой подходящий транспорт, молодой монарх проделал тысячи миль по территории страны и посетил каждый крупный остров. Крестьяне, покинув свои поля, сбегались при приближении императорской процессии, чтобы пожелать благополучия своему владыке. На ночлег и отдых император останавливался в домах местной знати. Обычно хозяева строили специально для этого случая особые покои и даже делали в своих резиденциях новые ворота, чтобы монарх через них въезжал в их дома. Сопровождали императора, что и неудивительно, такие люди, как Кидо, Ито, Окубо, Курода и Ивакура. Каждый из них провел определенное время в дороге, путешествуя вместе со своим монархом. Сами путешествия, на их взгляд, играли весьма важную роль. Появление монарха демонстрировало «народу великую добродетельность императора» и представляло собой «возможность продемонстрировать непосредственное императорское правление живьем, рассеивая, таким образом, опасения» по поводу предложений установить конституционную монархию^{136}.

Пока император посещал свои острова, мнения относительно политической традиции стали раздаваться не только со стороны правительства. Во многом эти идеи перекликались с теми ценностями, которые старательно подчеркивались олигархами. Фукучи Гэнъичиро был одним из тех журналистов, которые поддерживали позицию правящей верхушки. Несмотря на скандал, связанный, по его словам, с «неуклюжими действиями правительства по поводу сделки на Хоккайдо», редактор газеты Токио ничиничи синбун соглашался с тем, что конституционализм является весьма желательным и что император должен стать той осью, вокруг которой будет формироваться новая система^{137}. Вопрос о верховной власти, повторял Фукучи в десятках передовиц в начале 1880-х, должен решаться в соответствии с историей каждой определенной нации. Чтобы подчеркнуть свою позицию, он писал о японском кокутай. Обычно это понятие трактуют как «национальная сущность» или «национальное государственное устройство». Этот термин, обладавший большой эмоциональной нагрузкой, Фукучи позаимствовал из антитокугавской риторики 50-х и 60-х гг. XIX в. Японское кокутай, напоминал Фукучи своим читателям, основывалось на принципе божественного происхождения императорской династии. И эта династия мудро управляла страной с самого начала японской истории. По мере вхождения Японии в современный мир, продолжал он, структура управления должна меняться, однако сущность власти, кокутай, должна сохраняться в неприкосновенности. «Боги, — вдохновенно писал он, — установили в момент первого восхождения на трон, что дела государства» должны быть поручены императору. Таким образом, даже в рамках конституционного строя, представляется необходимым, чтобы «все управление осуществлялось императорским повелением». Придерживаясь «твердого принципа» кокутай, настаивал Фукучи, правительство гарантирует себе поддержку со стороны народа, в то время как император будет вести всех и каждого вперед, по пути постепенной и мирной трансформации в современную нацию.

Некоторые интеллектуалы также пытались внести свой вклад в создание новой политической этики, которая могла привязать новый мир представительного правительства к системе традиционных ценностей. Ходзуми Яцука, студент, стоящий на пороге долгой карьеры ученого-специалиста в области конституционализма, написал в 1882 г. серию эссе для газеты Фукучи Токио ничиничи синбун, в которых подверг резкой критике политические партии, поскольку они ставят интересы отдельных граждан выше интересов всей нации. При различных обстоятельствах, писал Ходзуми, «свобода отдельной личности может быть принесена в жертву для спасения всего общества», и лучшей защитой от тирании масс, по его мнению, была передача верховной власти императору. Он будет осуществлять ее через сильный, независимый аппарат профессионального чиновничества, который будет назначаться на определенный срок, получать определенное жалование и пользоваться уважением со стороны общества^{138}.

Даже конфуцианцы, занимавшие на протяжении эпохи Цивилизации и Просвещенности оборонительную позицию, присоединились к обсуждению новых политических концепций. К началу 80-х гг. XIX в. такие люди, как Мотода Нагад-занэ, наставник императора, и Нисимура Сигэки, моралист и писатель, были сильно встревожены увлечением олигархов реформами по западному образцу. По мнению Нисимура, Ито ничего не предпринимал для поддержания традиционной морали, а его попытки воплотить в жизнь прусские идеи конституционализма обречены на провал, поскольку олигархи бездумно и как попало переносят западные идеи на японскую почву. Импульсивный Мотода был более резок в своих суждениях. Ито и его коллеги, настаивал он, стремятся превратить «японцев в раскрашенные копии европейцев и американцев»^{139}. Рецепт конфуцианцев был прост: возвращение к проверенным временем ценностям. Моральность, писал Нисимура, является основой всего, отличной жизни каждого человека до структуры правительства. Быть моральным, подчеркивал он, значит обладать «духом преданности, сыновней почтительностью, доблестью, чувством гордости, долга и стыда, на которых с древнейших времен покоится фундамент нашей страны»^{140}. Вывод, по мнению Мотода, был очевиден. Любое политическое построение должно быть прочно привязано к императору, поскольку он является образцом добродетельности и хранителем заповедей, передававшихся от поколения к поколению на протяжении многих столетий.

Все эти разнообразные мнения, касавшиеся новых политических принципов, не прошли мимо Ито, который трудился над составлением конституции. Разумеется, к тому времени, когда он в середине 80-х создал комитет по обсуждению проекта основного закона, у него уже сложилось свое мнение относительно императора. И это мнение сильно отличалось от тех предложений, которые поступали к нему со стороны европейских экспертов. Моссе и Рёслер склонялись в сторону социальной монархии. Согласно этой концепции, абстрактная идея государства воплощалась в особе монарха, стоящего над обществом и проводящего реформы, направленные на улучшение жизни граждан страны. Однако, продолжали они, история Европы знает примеры, когда неограниченные права монарха приводили к абсолютизму личной власти. Таким образом, в нынешнее время законы и правовые институты являются насущной необходимостью. Они создают условия, при которых трон употребляет свою власть на пользу всех слоев общества.

Ито соглашался с тем, что опора на закон и ограничение самовластия сильных монархов были важными компонентами любой современной конституционной системы. Он также сходился во взглядах со своим главным заместителем, Иноуэ Коваси, по поводу того, что император «управляет народом, но не правительством». Эта функция более подходит министрам^{141}. Позднее Ито писал: «Корона как институт в Японии имела гораздо более глубокие корни в сознании нашего народа и в нашей истории, чем в какой-либо иной стране. В ней заключалась сущность некогда теократического государства»^{142}. Соответственно, заключал он, становится очевидным, «что простое подражание зарубежным моделям не может являться удовлетворительным решением, поскольку наша страна обладает историческими особенностями, которые нельзя сбрасывать со счетов». В частности, представляется совершенно необходимым, чтобы конституция «предусматривала сохранение в будущем реальных императорских прерогатив и не допускала превращения императорской власти в декоративную деталь доктрины». В конце концов Ито и Иноуэ создали конституцию, которая перекликалась с основным принципом японского прошлого: император скорее царствует, чем правит. В окончательном варианте основной закон передавал значительные властные полномочия в руки государственных министров. Однако Ито и Иноуэ лично написали статьи, которые касались императорского дома. Текст этих статей был написан простым языком, не вызывавшим сомнений в том, что, как это обозначил Ито, «первым принципом нашей конституции является уважение к властным правам императора». Иностранные модели оказались весьма полезными и существенными, но Ито был убежден в том, что Япония идет к модернизации своим собственным путем, связанным с наиболее почитаемыми традициями ее прошлого.

Чтобы наилучшим образом довести свое видение гражданской этики до всего населения, олигархи опубликовали два рескрипта. Авторство первого из них, получившего название Императорский рескрипт к солдатам и матросам, принадлежало в основном Иноуэ Коваси и Ямагата Аритомо, с второстепенными стилистическими правками, внесенными проправительственным журналистом Фукучи Гэнъичиро. 4 января 1882 г. император лично представил этот рескрипт военному министру. Церемония, проходившая во дворце, была призвана символизировать непосредственную власть императора над армией. В самом первом параграфе документа объявлялось, что «основным долгом» солдат и матросов является «преданность». Тут же задавался риторический вопрос: «Кому из рожденных на этой земле может недоставать духа для того, чтобы с благодарностью служить ей?»^{143} Идеал служения трону, предостерегал далее текст рескрипта, может быть разрушен эгоистичностью и раздорами партийной политики. Таким образом, быть преданным значило стоять вне политической деятельности: «Помните, что, поскольку защита государства и поддержание его мощи зависит от силы его армии, увеличение или уменьшение этой силы будет влиять на судьбу народа в лучшую или худшую сторону. Поэтому ее не должны сбивать с пути ни мнения народа, ни вмешательство политики, а ваши сердца должны быть наполнены чувством преданности, которая является вашим основным долгом. Вы должны помнить, что долг ваш тяжелее горы, а смерть легче перышка».

Второй рескрипт был рассчитан на более широкую аудиторию. Его адресатом была вся японская молодежь. Осенью 1890 г., непосредственно перед созывом первого имперского парламента, премьер-министр Ямагата поручил Иноуэ Коваси и Мотода Нагадзанэ составить документ и распространить его по всем школам. В нем должна была излагаться основополагающая этика нового государства, с его конституцией и системой привлечения к управлению широких слоев населения. Политическая идеология была зашифрована в изложении основных принципов образования. Новый документ, получивший название Императорский рескрипт об образовании, начинался с заявления, что уникальный японский кокутай, «фундаментальный характер Нашей Империи», как звучит этот термин в официальном переводе, проистекает из тесных связей, которые с незапамятных времен объединяют добродетельных правителей Японии с их преданными подданными: «Наши Царственные Предки основали Нашу Империю на фундаменте широком и вечном и глубоко и прочно укоренили добродетельность. Наши подданные, объединенные своей преданностью и сыновней почтительностью, из поколения в поколение демонстрировали красоту этих добродетелей»^{144}. Из этой конструкции вытекали разнообразные предписания, касающиеся настоящего: японцы должны быть почтительными по отношению к своим родителям, любящими по отношению к братьям и сестрам и правдивыми и искренними со своими друзьями. Кроме всего этого рескрипт требовал от учеников быть «хорошими и преданными подданными» и «трудиться на благо народа и отстаивать общественные интересы, всегда уважать Конституцию и подчиняться законам [и] при возникновении критической ситуации отважно жертвовать собой ради Государства и таким образом охранять и преумножать процветание Нашего Императорского Трона, возникшего одновременно с небесами и землей». По всей стране директора школ требовали от своих подопечных, чтобы те выучили текст этого документа наизусть. Его декламация, наряду с поклоном в сторону фотографии императора и пением «Кимигаё», превратилась в неотъемлемую часть всех важных школьных мероприятий.

Символизм императорского присутствия, «возникшего одновременно с небом и землей», производил глубокое впечатление, и сила его посланий оказывала воздействие даже на самых ревностных приверженцев Движения за народные права. Разумеется, критики называли олигархов Само корыстными, беспринципными и продажными, но на протяжении 1880-х почти все противники режима приняли основные положения имперского конституционализма. Полемика иногда достигала большой остроты, однако ни одна из поправок, предложенных оппонентами правительства на протяжении второй половины десятилетия, не оспаривала центральной позиции императора в сфере политики. Подобным образом и люди, представлявшие самый широкий спектр политических сил и мнений, приняли тезисы олигархов относительно политических традиций и общественной морали: повиновение императору; преданность нации; святость правления, осуществляемого бескорыстным, хорошо подготовленным чиновничеством, возглавляемым министрами, назначенными на свои посты императором; самоотверженная служба; отрицание раздоров, вызванных столкновением интересов различных политических групп; подчинение личных интересов всеобщему благу нации. Вся эта риторика еще не являлась официальной «государственной идеологией». Она будет сформулирована более четко в 1890-х и первом десятилетии XX в. Но идеи имперской традиционности, ответственности перед обществом и добродетельной гражданственности были крайне полезны для олигархов, поскольку они служили в качестве связующих нитей политического и морального характера, которые защищают национальную гражданственность, объединяют вместе всех кокумин и готовят их к восприятию новой конституции мистера Ито.

Конституция Японской империи

Для Ито и его коллег Конституция Японской империи означала присоединение страны к современному миру, демонстрировала просвещенный прогресс нации и устанавливала новую концепцию государственной власти, основываясь при этом на наследии прежних времен и главных ценностях прошлого. Символизм был очень важен для Ито Хиробуми, и провозглашение конституции в полной мере демонстрировало его творческие способности. В качестве даты этого события был выбран день 11 февраля. Согласно японской мифологии, 11 февраля 660 г. до н. э. Дзимму основал японское государство, и страна отмечала этот день как национальный праздник. В 1889 г. ранним утром император Мэйдзи, одетый в древние императорские одежды, совершил синтоистские ритуалы перед специальным алтарем, находящимся в глубине императорских покоев. Там он сообщил своим предкам о новом «основном законе государства». Он даровал конституцию, сообщал он им, исходя из «понимания прогрессивных тенденций развития человечества и в соответствии с продвижением цивилизации»^{145}. Его целью, как он сам объяснял, было «добавить прочности стабильности Нашей страны и увеличить благосостояние всех людей в пределах Наших владений». Его действия, уверял император своих предков, гарантируют, «что почитание Наших законов будет продолжаться вплоть до самых отдаленных времен». Церемония завершилась, император переоделся в костюм западного образца и направился в зал для приемов, оформленный в европейском стиле. Там он принял конституцию у Ито, передал ее в руки премьер-министра Курода и объявил всем, что всемилостивейшим монархом народу дарована конституция.

Сам документ был как вместилищем традиции, так и воплощением современности. Первые 17 статей, объединенные в главу 1, касались императора^{146}. Самая первая статья объявляла, что «Японская империя должна находиться под властью и управляться династией императоров, непрерывной в вечности». Последующие статьи называли императора «священным и неприкосновенным», обладавшим «правами и верховной властью». Остальные статьи главы 1 конкретизировали полномочия монарха. Самым важным из них было объявление открытия, закрытия, перерыва в работе и роспуска имперского парламента. Кроме того, согласно статье 6, император «санкционирует принятие законов и отдает приказ на их введение и исполнение». Статья 8 расширяет эту прерогативу, давая трону право на издание «Императорских указов вместо закона», если заседаний парламента в это время не проводится. Кроме того, император объявлялся главнокомандующим вооруженными силами, который объявляет войну, устанавливает мир и заключает договоры. Однако конституция содержала положения, ограничивающие императорские прерогативы. Это позволяло оградить государство от деспотического использования властных полномочий. Один из параграфов, например, определял, что «императорские указы должны быть представлены имперскому парламенту во время ближайшей сессии». Далее говорилось, что ни один указ не должен «никоим образом противоречить любому действующему закону».

Глава 2 содержала «права и обязанности подданных». Двумя основными обязанностями были уплата налогов и служба в армии и флоте в случае призыва. Права были более многочисленны. Конституция гарантировала японцам следующие права: «на неприкосновенность жилища» и на защиту от незаконного вторжения и обыска; право нести наказание только по приговору суда; пользоваться «нерушимым» правом собственности; на свободу вероисповедания, а также на «свободу слова, письма, публикаций, общественных собраний и организаций». Большая часть этих прав и привилегий не была гарантирована безоговорочно. Они сопровождались такими фразами, как «в рамках действующих законов» и «если это не вступает в противоречие с их обязанностями в качестве подданных». Более того, каждое право может быть отменено в случае возникновения кризисной ситуации. Как отмечал Ито в своих комментариях, представляется существенным «создать исключительные положения на случай исключительных обстоятельств. Для этого следует помнить, что наивысшей целью Государства является поддержание его существования». Соответственно, как считал Ито, «при возникновении опасности Государство должно без всяких колебаний пожертвовать частью законов и прав подданных»^{147}.

Следующие несколько глав касались двухпалатного парламента и устанавливали круг обязанностей министров и Тайного совета. Как министры, так и члены совета должны были давать трону консультации. При этом предусматривалось еще одно ограничение императорской власти: ни один закон, указ или рескрипт не мог вступить в действие без подписи соответствующего министра. Впервые создаваемый Имперский парламент состоял из Палаты Пэров, в состав которой входили представители знати и члены императорской семьи, назначаемые императором, и Палаты Представителей, которая избиралась народом. Каждая из палат обладала правом законодательной инициативы и могла вносить представления кабинету министров. Принятие законов базировалось на принципе консенсуса между двумя частями парламента. Конституция также уполномочивала парламент голосовать по поводу годового бюджета. Однако ряд статей ограничивали это важное право. Статья 67 устанавливала, что «уже установленные траты, основанные на властных полномочиях Императора, не могут ни сокращаться, ни отменяться Имперским парламентом». В этом параграфе нашли свое отражение страхи олигархов по поводу того, что придирчивый, избранный народом парламент может в один прекрасный день поставить под угрозу национальную безопасность, урезав расходы на армию, которые и были подведены под категорию «трат, основанных… на полномочиях Императора». Статья 71 еще более ограничивает влияние парламента на бюджет. Согласно ей, в случае, если бюджет не пройдет через законодательный орган, «правительство будет придерживаться бюджета, утвержденного на предыдущий год».

Ито не смог избежать кровопролития в период споров вокруг конституции, возникших на заре эры Мэйдзи. Однако, используя сочетание жестких законов с идеологическими концепциями, он и его коллеги достигли в конце концов своей цели. Конституция Японской империи отражала те идеи, которые базировались на «основных принципах», изложенных Ивакура в начале 80-х гг. XIX в. Она устанавливала механизмы разделения власти с представителями, избранными народом, но в то же время она накладывала жесткие ограничения на законодательные инициативы, сохраняла верховную власть за императором и передавала подавляющую часть властных полномочий министрам, назначаемым троном.

Принятие конституции также означало важный шаг на пути к достижению еще одной цели: вступления в сообщество наиболее развитых стран мира. Практически с того самого дня, как они оказались у власти, олигархи режима Мэйдзи трудились над увеличением внутренней силы и обеспечением национального единства. Их конечной задачей при этом было создание современной и мощной державы, пользующейся уважением в глазах Запада. Только таким образом, считали они, Япония могла сохранить свою национальную независимость, добиться пересмотра неравноправных договоров и, как однажды заметил Ямагата, «сохранить права и преимущества нации среди других держав»^{148}. Конституция помогла Японии завоевать уважение со стороны международного сообщества, которого она так старательно добивалась, и получить статус великой державы. В последние годы жизни Ито высказывал свое удовлетворение по поводу проведенного конституционного эксперимента. «Оглядываясь на шестнадцать лет ее действия, — писал он, — я не могу избежать чувства определенного удовлетворения, поскольку я понимаю, что этот эксперимент, несмотря на многочисленные свои недостатки, был в целом удачным»^{149}.

Можно было бы простить Ито его самонадеянность по поводу свершенных достижений, но в реальности, по мере продвижения в будущее, политические процессы, обусловленные конституцией Мэйдзи, пошли по таким направлениям, которые Ито и представить себе не мог. При всем своем уважении к прерогативам императорской власти, модернизированный основной закон обуславливал возникновение новых элит, в состав которых входили премьер-министр и его кабинет, Тайный совет, парламент и военная и гражданская бюрократия. Между всеми ними на протяжении долгих лет и десятилетий шла борьба за политическое влияние. Перипетии этой борьбы между различными элитами в конце концов повели Японию в тех направлениях, которые Ито не мог предусмотреть в тот момент, когда он февральским утром 1889 г. приближался к покрытому красным ковром возвышению, чтобы представить текст конституции императору Японии.

Неизменная аксиома «Процветающая нация, сильная армия» оставалась на повестке дня на протяжении всего раннего периода эпохи Мэйдзи. Она определяла цели широкомасштабного экономического развития. Индустриализация проводилась параллельно с зарождением конституционализма, и верхушка руководства Мэйдзи ожидала тот поток разнообразных благ, который будет изливаться из дымящих труб экономического прогресса. Богатство должно было способствовать росту Японии в глазах Запада и заложить фундамент национальной мощи, что поможет модернизированной стране избежать угрозы, исходящей от западного империализма. Ориентируясь на эти приоритеты, новое правительство поручило министерствам общественных работ и внутренних дел, созданных в 1870 и 1873 гг. соответственно, импортировать из-за рубежа технологии и создать в стране свою промышленность. Достаточно скоро в лексиконе Мэйдзи появился новый лозунг: «Увеличивать производство, развивать индустрию» (сокусан кёгье).

Необходимость увеличивать производство и развивать индустрию также требовала решения внутренних проблем, которые угрожали осуществлению эксперимента Мэйдзи. Мятежи, возглавляемые Это Синпей и Сайго Такамори, послужили хорошим уроком для японского руководства, которое в итоге осознало необходимость предоставления бывшему военному сословию новых возможностей и перспектив светлого будущего. Более того, торговые договоры, заключенные в 1858 и 1866 гг., предусматривали для Японии несправедливые тарифы и обменные курсы. Печальными последствиями этого был резкий рост импорта и масштабный отток звонкой монеты, что вызвало буйный рост инфляции и поставило под угрозу многие местные ремесленные производства. На протяжении 70—80-х гг. режим находился в постоянном страхе, что он, вследствие этих причин, не сможет завоевать доверия простых японцев. Поэтому правящая верхушка была вынуждена обратить самое пристальное внимание на создание условий для долговременной политической стабильности и обеспечение принятия народом нового конституционного строя. Для этого необходимо было преодолеть те экономические трудности, которыми сопровождалось открытие страны внешнему миру, а также заложить фундамент будущего процветания.

Ко времени созыва первого парламента, состоявшегося в 1890 г., японцы уже справились с большинством прежних экономических проблем, и страна твердо стала на путь, ведущий в ряды наиболее развитых промышленных держав мира. Как и в случае с конституционализмом, ведущую роль в этом процессе присвоили себе олигархи. Они сами занимались разработкой тех структурных изменений, которые создали благоприятные условия для ускорения экономического роста. Однако превращение Японии из преимущественно аграрной страны в промышленную державу никогда бы не осуществилось без предпринимательской изобретательности бесчисленного количества простых мужчин и женщин.

Этот прогресс в экономической области, однако, имел свою цену. Несомненно, что во второй половине XIX в. Япония многого достигла на пути к процветанию. Пиша и жилье большинства людей, живших в конце периода Мэйдзи, были лучше, чем у их предков в 1860-х. Но далеко не все оказались в выигрыше от роста экономики. Некоторые потеряли свое здоровье, и даже жизнь, стремясь продвинуться вперед и помочь своей стране. Соответственно, как некоторые мужчины и женщины считали, что новая парламентская система ставит их в невыгодное положение, так десятки тысяч людей ощущали себя пострадавшими от экономической модернизации. Как сказал один критик, они «были принесены в жертву на алтарь индустриального прогресса».

Вмешательство государства и экономическая инфраструктура

Перспективы японской экономики в начальный период эры Мэйдзи были достаточно мрачными, поскольку страна была наводнена высококачественными западными товарами. Иностранная хлопковая ткань фабричного производства была прочнее и дешевле, чем домотканая материя, изготовленная вручную. Керосин продавался лучше, чем более дорогое и менее практичное традиционное ламповое масло, получаемое из семян растений. Китайский сахар был как-то слаще местных образцов, а импортные шерстяные ткани ценились за способность согревать и приемлемую стоимость. Как показано в таблице 7.1, за 14 лет, с 1868 по 1881 г., объемы импорта 12 раз превышали экспорт. Положение было столь же очевидным, сколь и катастрофичным: если Япония не сможет перестроить свою экономику, создать импортзаменяющие производства и сбалансировать свою внешнюю торговлю, то, по словам одного чиновника, страна «окажется в крайне жалком положении. Количество звонкой монеты будет ничтожным, национальная валюта будет продолжать обесцениваться, цены возрастут, и о могуществе нашей нации можно будет забыть»^{150}.

Окубо Тосимичи, глава только что созданного Министерства внутренних дел, был сильно обеспокоен будущим своей страны. При этом он твердо верил, что вмешательство государства является необходимым условием быстрой индустриализации Японии. Эта идея в начале 1870-х превратилась в кредо многих японских олигархов. «Говоря в целом, — писал Окубо после посещения хлопковых фабрик в Бирмингеме и верфей в Глазго в составе миссии Ивакура, — сила страны зависит от процветания ее народа. Процветание народа, в свою очередь, зависит от их производительности». Простые люди, продолжал он, могут, посредством невероятных усилий, создать несколько промышленных предприятий, но изучение европейского опыта, заключил Окубо, «не содержит примеров того, чтобы производительная сила страны была бы увеличена без покровительства и ободрения со стороны правительства и его чиновников»^{151}.

В условиях разрушения традиционных ремесел и вооруженных выступлений со стороны бывших самураев олигархи занялись созданием средств связи и транспортных путей, которые должны были содействовать индустриализации страны. Коммодор Перри познакомил японцев с телеграфным аппаратом Морзе, и в 1869 г. правительство Мэйдзи пригласило британского инженера, чтобы тот построил телеграфную линию между Токио и Иокогамой. Она начала работу уже в следующем году. Министерство общественных работ поспособствовало быстрому развитию системы связи. Ко времени созыва первого парламента, правительственные рабочие команды проложили через горы, леса и реки Японии около десяти тысяч километров провода. Более двух сотен телеграфных станций обеспечивали почти беспрерывную связь между крупнейшими городами страны. В том же году в Токио и Иокогаме начали действовать публичные телефонные линии. К концу столетия своими телефонными линиями обзавелись почти пятьдесят городов, и операторам приходилось обслуживать более 45 миллионов звонков, и число обладателей телефонов все более возрастало.

Сердцем японской системы современных коммуникаций была почтовая служба. Вскоре после прихода к власти молодые лидеры эпохи Мэйдзи пришли к выводу, что Японии необходима подчиненная правительству почтовая служба, чтобы «сделать систему связи в стране простой и доступной»^{152}. В начале 1871 г. правительство поручило чиновникам городов, расположенных вдоль дороги Токайдо, открыть конторы, в которые люди могли бы сдавать свои почтовые отправления. В первый день Третьего месяца первая почта была отправлена из Токио в Осаку, куда она прибыла спустя семьдесят два часа, в полном соответствии с расписанием. В следующем году Маэдзима Хисока, который являлся протеже Окума Сигенобу, получил задание расширить сеть почтовых сообщений, и вскоре она охватила всю территорию страны. Маэдзима, считающийся отцом японской почты», ориентировался на британскую модель почтовой службы, которую он изучил за год пребывания в этой стране. В итоге в Японии была создана система единых тарифов, оплата производилась путем приобретения марок, по почте можно было посылать денежные переводы и посылки. К 1890 г. в Японии существовало более 5000 почтовых отделений, через которые проходило около 225 миллионов писем и почти 75 миллионов денежных переводов.

Часть этих почтовых отправлений доставлялась к месту назначения курьерами, на телегах или недавно появившимися рикшами, для чего использовалась старая система дорог. Однако все чаще правительство прибегало к помощи железных дорог. Молодое руководство Мэйдзи не только рассматривало строительство железных дорог как средство усовершенствования почтовой службы, но также считало его жизненно необходимым условием для всего развития промышленности и обеспечения обороноспособности страны. Правительство осознавало, насколько огромных капиталовложений требует его осуществление, однако оно все-таки не собиралось передавать его в частные руки и взяло инициативу на себя. Соответственно, в конце 1869 г. было принято формальное решение о строительстве двух первых железнодорожных линий. Одна из них должна была связать Токио и Иокогаму — новый оживленный порт, обслуживавший столицу, а вторая — Осаку и Кобэ, которые были, соответственно, основным торговым центром и новым транзитным пунктом на западе Японии. Чтобы собрать средства на осуществление этого проекта, японское руководство разместило на Лондонской бирже облигации, и весной 1870 г. началось строительство линии Токио — Иокогама. При этом использовались английские материалы и технологии.

Церемония открытия линии Токио — Иокогама, состоявшаяся в октябре 1872 г., по своей грандиозности могла сравниться с церемонией объявления конституции, состоявшейся семнадцатью годами позже. Личное присутствие императора подчеркивало ту важность, которую режим Мэйдзи придавал строительству железных дорог. Паровой локомотив рассматривался как символ прогресса и цивилизации. Утром 14 октября на токийском вокзале Синбаси император Мэйдзи в присутствии высших правительственных чиновников взошел в богато декорированный пассажирский вагон. Затем в поезде разместились представители западных держав. Над Токийской бухтой раздался залп из 21 орудия, размещенного на военных кораблях, и под этот праздничный салют началась первая поездка в Иокогаму. Двумя годами позже в значительно менее торжественной обстановке была открыта линия между Осакой и Кобэ. В 1877 г. эта линия была продолжена до Киото, а еще через 12 лет после этого, в 1889 г., было завершено строительство магистрали Токайдо. Отныне люди могли совершать путешествия между крупнейшими городами востока и запада Японии менее чем за один день, и старые дорожные станции отошли в прошлое.

Еще два важных элемента добавило правительство в несущие конструкции инфраструктуры современного экономического развития, введя национальную валюту и приступив к созданию единой банковской системы. Постановление о новом денежном обращении, вышедшее в 1871 г., вводило йену в качестве национальной денежной единицы, заменив ею запутанную систему монет и более полутора тысяч видов бумажных расчетных билетов, использовавшихся в качестве денег в конце периода Токугава. Годом позже, в 1872 г., указ о Национальном банке инициирует создание так называемых национальных банков, призванных способствовать накоплению капитала для дальнейшего его использования в деле индустриализации страны, а также обеспечить упорядоченное развитие денежной системы. В соответствии с практикой, принятой в Соединенных Штатах, национальные банки могли принимать деньги на хранение, а также производить эмиссию бумажных банкнот, которые начиная с 1876 г. не могли быть конвертируемыми в звонкую монету. К концу десятилетия свои двери открыли более 150 национальных банков. Самым крупным из новых финансовых учреждений был Пятнадцатый национальный банк, созданный в конце 1870-х при участии более 480 бывших даймё и придворных. Его капитал составлял 17,8 миллиона йен, или приблизительно 40 % от общей суммы капиталов, которыми располагали все национальные банки страны.

Как и в случае создания инфраструктуры современного экономического развития, в сфере военных и стратегических мероприятий лидеры Мэйдзи оставили ведущую роль за собой. Некоторые предприятия новый режим унаследовали от сёгуната Токугава и даймё. Среди них были верфи Нагасаки, которые были построены сёгунатом в конце 50-х гг. XIX столетия при помощи голландцев, верфи в Йокосука, построенные в 1866 г. под наблюдением французских морских офицеров, и небольшая верфь в домене Мито, созданная в 1853 г. на Исикавадзима, острове в заливе Эдо. Молодые люди, входившие в штат министерств общественных работ и внутренних дел, под контролем которых находились верфи, быстро сообразили, что новые технологии можно использовать не только в военных целях. Соответственно, их предприятия не только строили военные и транспортные суда для нового японского флота, но и работали на гражданский сектор экономики. Инженеры в Йокосука, например, одними из первых в Японии соорудили печи для выплавки стали. Там же разрабатывались проекты маяков, правительственных зданий, дорог и портов. Многие дочерние фабрики этой верфи использовали паровые машины, котлы и другие типы механизмов в горнорудной и текстильной отраслях.

Правительство также создавало образцовые фабрики и покровительствовало некоторым гражданским предприятиям, надеясь стимулировать таким образом частное предпринимательство. В этих случаях планировщики из министерств внутренних дел и общественных работ преследовали и несколько косвенных целей: создать рабочие места и ускорить развитие коммерции в отсталых в экономическом отношении районах; продемонстрировать возможности современных технологий и создать легкую промышленность, продукты которой могли бы конкурировать с иностранными товарами, заменяя, таким образом, импорт и исправляя хронический дефицит японской торговли. Вероятно, наиболее скоординированным предприятием в этом отношении была Служба колонизации Хоккайдо. В ее активе были производство сакэ, сахарный завод, мельницы, а также сооружение заводов по производству рыбных консервов — все это было плодом усилий режима Мэйдзи по развитию этого северного острова.

Окубо и его коллеги инвестировали значительные средства и в правительственные текстильные предприятия, стремясь насадить современные методы в этой отрасли производства. В период Токугава прядение хлопка и шелка было распространенным домашним занятием. После открытия японских портов внешней торговле для этого занятия наступили тяжелые времена. Производители хлопковых тканей начали разоряться сразу после 1858 г., поскольку японские ткани, получаемые на ручных станках, просто не могли выдержать конкуренции ни по своей цене, ни по качеству с тем товаром, который производился на новейшем по тем временам оборудовании в многочисленных британских городках и индийских деревнях. Министерство внутренних дел не могло ввести квоты на импорт, поскольку это запрещали неравноправные договоры. Поэтому оно стало поощрять механизацию производства, чтобы повысить с ее помощью качество ткани, производимой японскими кустарями. В надежде побудить местных богатеев вкладывать средства в развитие технологии и в создание механических прядилен министерство механизировало две свои хлопкопрядильни, одна из которых находилась в Осаке, а вторая — в Кагосима, которую режим Мэйдзи унаследовал от даймё домена Сацума.

В противоположность хлопковым ткачам, производители шелковой нити, после подписания в 1858 г. режимом Токугава торговых договоров, некоторое время даже процветали. Этому способствовала болезнь, поразившая тутового шелкопряда в Европе и заставившая торговцев платить японцам повышенную цену за яйца шелкопряда и шелк-сырец. На протяжении всех 60-х гг. XIX в. склады в Иокогаме ломились от хлопка-сырца, и к 1868 г. хлопок составлял 40 % от всего экспорта, а налоги с его продажи составляли половину всей суммы, полученной с продажи экспорта режимом Мэйдзи в первый год его существования. Но уже в следующем году Франция и Италия восстановили свои шелководческие хозяйства, и спрос на японский шелк, не отличавшийся тонкостью и гладкостью, резко пошел на убыль. Выход из сложившейся ситуации, по мнению по крайней мере одного из чиновников, был очевидным: «Японский шелк-сырец обладает низким качеством единственно потому, что в стране нет хороших технических приспособлений. Поэтому мы должны создавать технику по европейскому образцу»^{153}.

Вскоре подобные машины были представлены на образцовой государственной фабрике, расположенной в Томиока, префектура Гунма. Чиновники Министерства внутренних дел не жалели средств на осуществление этого проекта, поскольку он должен был стать краеугольным камнем современного японского производства шелка и вернуть экспорту этого товара роль источника иностранной валюты, которая была жизненно необходима новому режиму. В короткие сроки правительство возвело современные здания из кирпича, закупило оборудование и пригласило в качестве управляющих проекта французских предпринимателей, имевших опыт торговли шелком в Лионе и Иокогаме. В июле 1872 г. производство началось. Обслуживанием мотальных машин, приводимых в движение паром, занималось около четырех сотен девушек, поскольку дополнительной целью проекта Томиока было обеспечение работой дочерей бывших самураев. Они, пройдя обучение на фабрике, могли в дальнейшем стать инструкторами на других новых производствах, основанных частным капиталом, которые должны были открыться по всей стране. В целом молодой режим Мэйдзи на постройку и оснащение Томиока затратил около 200 000 йен, и многие считали, что это было выгодное вложение денег. Первая партия шелка, полученная на фабрике, была с успехом продана в Лионе и Милане, и за свое качество томиокский шелк даже получил вторую премию на Международной выставке, проходившей в Вене в 1873 г.

Дефляция Мацуката и новый экономический курс

К сожалению верхушки режима Мэйдзи, не все усилия по увеличению производства и развитию индустрии проходили гладко. Несмотря на всю ту шумиху, которая окружала мероприятия правительства, немногие из них оправдывали возложенные на них ожидания. Служба колонизации Хоккайдо трудилась не покладая рук, но достижения были весьма скромны. Лишь несколько поселенцев на северной границе Японии пожелали рискнуть, обратившись к европейским методам ведения сельского хозяйства и предпринимательской деятельности. Развитие железных дорог также разочаровывало. Ничто так не передавало идею прогресса и современности, как паровой локомотив. Тем не менее некоторые члены внутреннего круга руководства Мэйдзи считали, что у молодого правительства есть более подходящие способы траты денег, чем расширение железнодорожной сети. Сайго Такамори еще в бытность свою членом правительства весьма активно выступал в поддержку этой позиции. «Если мы в своей зависти к величию западных наций, — со всей своей прямолинейностью заявлял Сайго, — будем рваться вперед, не обращая внимания на пределы наших собственных возможностей, то мы так ничего и не доведем до конца. Мы должны сию же минуту отказаться от идеи постройки паровых железных дорог и сконцентрироваться на увеличении нашей военной мощи»^{154}. По иронии судьбы, военные чины в полной мере оценили стратегическое значение железных дорог как средства быстрого перемещения войск только в 1877 г., после того как подразделения японской армии, сформированной по призыву, были переброшены по железной дороге в порты Иокогама и Кобэ, откуда они морем направились на подавление мятежа Сайго.

К досаде многих олигархов, образцовые текстильные фабрики, на создание которых были потрачены огромные средства, редко вызывали энтузиазм у частных предпринимателей. Множество проблем было у шелковой фабрики в Томиока. Сложные, приводимые в действие паром механизмы, привезенные из Франции, оказались слишком дорогими для частников, которые не могли их ни купить, ни установить у себя. Более того, руководители Томиока очень слабо разбирались в работе механизмов и плохо организовывали работу фабрики. Бывали случаи, когда они не допускали на свое производство частных предпринимателей, желавших познакомиться с их предприятием, поскольку боялись, что начальство в Токио может прослышать об их некомпетентности. Женщины, работавшие в Томиока, которые впоследствии должны были стать инструкторами на частных предприятиях, в реальности редко задерживались на фабрике настолько долго, чтобы приобрести мастерство в работе. Наконец, хотя первоначально тот шелк, который производился в Томиока, приобрел хорошую репутацию благодаря своему высокому качеству, само производство шелка редко приносило доход, даже несмотря на обильные государственные субсидии. В 1875 г. дефицит бюджета фабрики составил 220 000 йен, что превышало сумму, которую олигархи потратили на постройку и оснащение предприятия. В результате проект Томиока обернулся тяжелым финансовым бременем, легшим на плечи правительства.

В конце 70-х гг. XIX в. у правительства появилась еще одна проблема — инфляция. За два года — с 1877 по 1879 г. — в Японии открылось более сотни новых национальных банков. Поток выпускаемых ими банкнот буквально затопил финансовые рынки страны. Такое количество бумажных денег уже не могло обеспечиваться запасами драгоценных металлов. Более того, поскольку правительство использовало звонкую монету при расчетах за импортируемое военное и промышленное оборудование, а также для оплаты услуг иностранных специалистов, таких как Уотерс и Моссе, то за период с 1877 по 1880 г. запасы золота и серебра в стране уменьшились наполовину. Но главной проблемой все же была инфляция. Давление на бюджет было особенно сильным в 70-е гг., когда олигархам одновременно пришлось выделять средства на подавление внутренних мятежей, выплачивать самураям пенсии, субсидировать государственные предприятия и образцовые фабрики, вкладывать деньги в развитие инфраструктуры и в модернизацию армии и флота.

Когда олигархи стали разыскивать способы покрыть дефицит бюджета, вариантов, пригодных для решения этой проблемы, у них осталось немного. Страх перед растущим недовольством сельских жителей убивал в лидерах Мэйдзи всякое желание поднимать налоги на землю. Ставшее знаменитым высказывание Ивакура о том, что он лучше продаст Кюсю и Сикоку иностранцам, чем будет увеличивать плату за импорт, отображало беспокойство большинства олигархов по поводу того, что отток из страны денежных средств поставит внутреннюю политику под контроль внешних сил. Не имея другого выхода, Окубо и Окума Сигенобу, который большую часть 70-х гг. занимал в Дадзокане пост министра финансов, просто печатали новые деньги, которые затем шли на нужды индустриализации. В результате бумажная йена обесценивалась с катастрофичной скоростью, и столь же стремительно росли цены на товары местного производства. Вскоре инфляцию усугубили появившаяся спекуляция и нежелание крестьян везти свою продукцию на рынки. Они, несмотря на заоблачные цены, начали прятать зерно по закромам, в результате чего в Токио цены на рис с 1877 по 1880 г. поднялись в два раза. Инфляция сильно понизила конкурентоспособность японских товаров на международных рынках, а также снизила реальный доход, получаемый государством от фиксированного поземельного налога. Инфляционный кризис, вместе с другими экономическими проблемами, проявившимися в конце 70-х гг. XIX в., казалось, перечеркнул все успехи десятилетия и превратил надежду на быструю индустриализацию в химеру.

Летом и ранней осенью 1881 г. в среде олигархов проходили жаркие споры, в ходе которых верхушка режима Мэйдзи стала склоняться к мысли о необходимости принятия программы финансовой экономии. Окума в это время оказался в политической немилости из-за своих взглядов на конституционализм, Окубо погиб от рук бывших самураев в 1878 г., и решение финансовых вопросов оказалось в руках Мацуката Масаеси. Этот человек, происходивший из домена Сацума, был автором реформ системы поземельного налогообложения, начавших осуществляться в 1873 г. По своим взглядам он был приверженцем ортодоксального подхода к фискальной политике. Персона Мацуката устраивала далеко не всех. По словам Окума, которые часто цитировались, Мацуката был настолько посредственным, что только его покровители из Сацума спасли его от судьбы «заурядного губернатора провинции» — этот пост он занимал на Кюсю в начале семидесятых. Но, заняв в 1881 г. пост министра финансов, он весьма решительно повел наступление на инфляцию, создал стабильную денежную систему и освободил капитализм от вмешательства государства, так что правительство смогло наконец избавиться от непосредственного и очень дорогостоящего управления промышленностью. В период с 1881 по 1885 г. он урезал расходы администрации, увеличил косвенные налоги и выставил на продажу многие государственные предприятия. Эти мероприятия позволили бюджету получить дополнительные средства, которые Мацуката использовал для скупки банкнот, выпущенных в предыдущие годы национальными банками. Таким образом, он убрал излишек бумажных денег. Желая окончательно решить проблемы денежной системы, он составил план по трансформации национальных банков в обыкновенные коммерческие банки (см. табл. 7.5). В 1882 г. Банку Японии были приданы функции центрального банка с монопольным правом на выпуск бумажных денег.

Результат этих акций был двоякий. Если рассматривать ситуацию с точки зрения сиюминутных результатов, то они ввергли страну в глубокий экономический спад. Решение Мацуката уменьшить государственные расходы и повысить налоги начало претворяться в жизнь в тот момент, когда внутренние цены на рис пошли вниз — так рынок отреагировал на сверхспекуляцию конца 1870-х. Положение усугубилось еще и тем, что в это же время мировая экономика оказалась в кризисе. Сочетание этих факторов вызвало резкое снижение потребительского спроса и свободное падение цен на шелк, чай и другие сельскохозяйственные продукты, которые японские крестьяне обычно предлагали рынку. Многочисленные трудности обрушились на семьи японских крестьян в период с 1882 по 1885 г. Точные статистические данные редко можно встретить, но газеты того времени переполнены сообщениями о бедах японской деревни. Например, упоминались нищие из предместий Канадзава, которые предпочитали сесть в тюрьму, чем умирать от голода, а также говорилось, что каждая десятая семья, проживавшая в сельской местности, потеряла свою землю по причине невозможности выплачивать поземельный налог. Вероятно, самым пагубным следствием дефляции Мацуката был рост задолженностей. Он породил недовольство среди крестьян, которое проявлялось в разных формах — от подписания коллективных петиций и создания партий должников до силовых акций, таких как инциденты в Фукусима и Чичибу, которые привлекли активистов Движения за народные права на сторону крестьян.

Если же рассматривать ситуацию в долгосрочной перспективе, то следует признать, что действия Мацуката воскресили экономическую мечту Мэйдзи. Его политика, сильно ударившая по определенной категории японских земледельцев, с другой стороны, остановила инфляцию, стабилизировала цены, сбалансировала бюджет и исправила ситуацию в налоговой системе. Его инициативы в банковской сфере дали в распоряжение правительства прочную основу для дальнейшего развития. Возможно, наиболее существенным было то, что реформы Мацуката переориентировали политику правительства в промышленной сфере, перенеся акцент с непосредственного участия в производстве через сеть государственных предприятий на частную инициативу, популярную в промышленно развитых западных державах. В области теории частного предпринимательства Мацуката находился под влиянием тех идей, которые он услышал от Леона Сеи и других французских экономистов во время своего посещения Европы в 1878 г. По возвращении в Японию Мацуката сформулировал свое видение по поводу экономической роли государства. «Правительство никогда не должно пытаться составить конкуренцию отдельному человеку в области производства или торговли, — писал он в своем меморандуме 1882 г., — поскольку оно, по многим причинам, не может сравниться в практичности, предусмотрительности и предприимчивости с людьми, которые руководствуются своими собственными интересами. Поэтому для правительства всегда будет лучше не принимать непосредственного участия в торговле и производстве, предоставив эту сферу деятельности частным предпринимателям»^{155}. Это мнение на несколько последующих десятилетий определило подход правительства к модернизации экономики. Мацуката и его коллеги ведущую роль в деле индустриализации Японии отводили частному сектору. Свою задачу они видели в оказании ему посильной помощи и создании благоприятных условий для роста частного предпринимательства.

Частные предприниматели и развитие легкой промышленности

Еще до того, как Мацуката встал у руля государственных финансов, многие мужчины и женщины стали самостоятельно искать выход из сложившейся ситуации. Их усилия оказали существенное влияние на рост японской экономики. Способных предпринимателей можно было встретить по всему японскому архипелагу — как в городах, так и в деревнях. У народа еще была жива память о проблемах завершающего периода существования режима Токугава — о провалившихся реформах, о несправедливых ценах на рис и постоянных спорах о том, как наилучшим образом обеспечить развитие коммерции. И эти воспоминания заставляли людей до конца использовать те возможности, которые открыла перед ними эра Мэйдзи. Немногие из этих деловых людей были известны за пределами той местности, в которой они проживали. Но в том мире, где не было ничего определенного и устоявшегося, они всеми силами боролись за улучшение своей жизни. Достигнув успеха в этом деле, они устанавливали определенный уровень достатка для себя и для своих соседей, вносили свой вклад в совокупную стоимость производящего сектора экономики и создавали значительное количество полуфабрикатов и готовых товаров, шедших затем на экспорт (см. табл. 7.2 и 7.3).

Некоторые предприимчивые торговцы добились успеха, сконцентрировав свои усилия на повышении качества и приспособлении к рыночным условиям традиционных продуктов и ремесел. Например, в старом замковом городе Канадзава отмена системы доменов, последовавшая в 1871 г., уничтожила традиционные барьеры, существовавшие на пути межрегиональной торговли, и предоставила местным производителям золотого и серебряного листа новые возможности для деятельности на национальных и даже международных рынках. В начале XIX столетия мастера, которые выковывали тонкие кусочки золотой и серебряной фольги для украшения домашних буддийских алтарей, фарфора, лакированных изделий и складных ширм, обратились к местным властям с просьбой разрешить им заниматься производством листа из драгоценных металлов. Поскольку сёгунатские законы разрешали производство подобного листа только определенным ремесленным объединениям в Эдо и Киото, то переговоры между мастерами и властями результатов не принесли, и не более сотни ремесленников вообще участвовали в торговле в Канадзава. После того как режим Мэйдзи отменил монополии и распустил старые торговые объединения, торговля золотым и серебряным листом в Канадзава немедленно пошла в гору. К 1880 г. в это дело было вовлечено уже более 1500 человек. Причиной этого резкого роста, кроме качества и приемлемой цены на продукцию канадзавских мастеров, был свободный доступ крынкам. Основная масса листа, произведенного в 70—80-х гг. XIX в., была продана в Киото и Нагоя для использования при изготовлении религиозной утвари. После Первой мировой войны канадзавские производители захватили приблизительно 90 % мирового рынка, вытеснив оттуда немцев.

В Ниномия бесстрашная женщина-предприниматель Та-цуума Кийо, ставшая главой семьи в конце периода Токугава, превратила в эпоху Мэйдзи семейную сакэварню «Хакусака» («Белый Олень») в крупнейшую империю по производству сакэ. Она даже основала свою собственную пароходную компанию, чтобы расширить торговлю своей продукцией в западных и северных областях Японии. По мере роста доходов, Тацуума обратилась к другим сферам деятельности. Она начала вкладывать большие средства в недвижимость в Осаке, основала дело по страхованию на море и от пожаров, занялась оптовой торговлей рисом, начала торговать древесиной и углем, наладила производство спичек. Вероятно, самым значительным наследством, которое она оставила своей семье, был дух предпринимательства, благодаря которому компания «Хаку-сака» в 80-х гг. XX в. в Голдене, штат Колорадо, организовала одно из первых на территории Соединенных Штатов производств сакэ.

Наряду с традиционными товарами, многие японцы в 70—80-х гг. XIX в. начали производить реплики тех завлекательных предметов, которые попадали в страну с Запада. Токийские предприниматели основали фирмы «Сейко», выпускавшую часы, и «Сисейдо», производившую косметику. В Осаке несколько человек одновременно впервые в Японии стали выпускать пуговицы. Традиционные одежды не требовали подобных застежек, однако спрос на них вырос в 1870-х, когда в армии было введено обмундирование западного образца, а также многие простые японцы стали одеваться по-европейски. Поскольку импортные пуговицы были дорогими, осакские предприниматели попытались наладить их производство на месте. При этом в качестве инструментов они использовали точильный камень, ножи и традиционные заколки, а материалом для пуговиц служили разнообразные морские раковины. Не имея возможности, по причине высоких цен, закупать импортное оборудование, они использовали то, что было у них под рукой. Они изобрели ручной буравчик для сверления дырок и создали сливовое масло для обработки поверхности пуговиц. Благодаря этим технологическим новинкам, количество мелких производителей, на каждого из которых работало от 50 до 60 рабочих, быстро увеличивалось. К 1896 г. Япония могла экспортировать пуговиц на 175 000 йен, что в шесть раз превышало стоимость импортируемых пуговиц. Подобным образом и другие инициативные и амбициозные люди создавали домашние мастерские и небольшие предприятия, которые производили такие новые для Японии товары, как очки, спички, жестяные коробки, игрушки, часы, эмалированные изделия из железа, ножевые изделия и велосипеды. Тем самым они способствовали скорейшему превращению Японии из аграрной в промышленную страну.

Индустриализация аграрного сектора

Бурный процесс индустриализации, характеризовавший эру Мэйдзи, не оставил в стороне и аграрный сектор экономики, где сельские жители продолжали заниматься надомным производством товаров. Очевидным было наследие коммерциализации, которой сельская местность подверглась в период Токугава. В первые годы эпохи Мэйдзи редко можно было встретить деревню, жители которой не получали бы дополнительного дохода от производства и продажи тех или иных изделий — от обуви до плетеных шляп и соломенных плащей, пряжи и тканей, свечей и лампового масла, сандалий и чулок-таби, соевого соуса и соли, пиломатериалов и древесного угля. Например, в долине Ина, расположенной на юге префектуры Нагано, и в начальный период Мэйдзи можно было наблюдать длительный эффект от протоиндустриализации. В местных деревнях производились практически все виды товаров, которые можно было встретить в сельской местности, и ведущую роль среди них играли лакированные и бумажные изделия.

Среди традиционных сельских мануфактур наиболее впечатляющий рост и организационные изменения демонстрировала намотка сырцовой шелковой нити. Бум 1860-х показал японским производителям перспективность торговли шелком, и на протяжении следующего десятилетия они занимались поисками путей повышения конкурентоспособности своей продукции. Эти люди не хуже правительственных планировщиков понимали, что механизация производства позволит делать шелк более блестящим, более прочным и, соответственно, более продаваемым. Предпринимателей, однако, не сильно вдохновлял пример образцовой фабрики в Томиока, оснащенной дорогостоящим оборудованием. Они просто заменяли деревянные здания кирпичными, в качестве полов использовали хорошо утрамбованную землю, заказывали у местных кузнецов деревянные рамы вместо дорогостоящих импортных машин, а плотники сооружали им водяные колеса, заменявшие собой заграничные паровые двигатели. Эта технологическая адаптация была на редкость успешной. В итоге затраты производителей составили менее 10 % от той суммы, которую правительство тратило на одно рабочее место на фабрике Томиока. Кроме того, деревенские предприниматели имели доступ к одним из самых лучших в мире коконов, которые выращивались крестьянами, живущими вокруг фабрик. Сюда надо добавить и неисчерпаемые резервы крайне дешевой рабочей силы, которую составляли женщины из окрестных деревень. Большинство подобных фабрик были небольшими по своим размерам. Количество рабочих на них составляло около 50 человек. Но, даже несмотря на это, производство шелка на них росло, и к концу столетия на его долю приходилось от 7 до 10 % от всего количества товаров, произведенных в Японии, и до одной трети всего японского экспорта.

Наряду с производством различных потребительских товаров, жители сельских районов Японии оказывали влияние на процесс экономической модернизации и другими путями. Некоторые аспекты их вклада в это дело сразу бросались в глаза, другие были менее очевидными, но все они были связаны с подъемом сельского хозяйства, ростом производства риса и других зерновых культур, как это показано в таблице 7.4. Статистические данные начала эпохи Мэйдзи ненадежны, однако можно предположить, что в целом за этот период производительность на единицу рисового поля возрастала приблизительно на 1,7 % ежегодно. Этот успех не был результатом ни реорганизации аграрной экономики, ни увеличения посевных площадей. Наоборот, крестьянская семья по-прежнему оставалась типичной производительной единицей, как это было и в период Токугава, и владения большинства хозяйств ограничивались небольшими участками, которые могли обрабатываться силами одной семьи. Что помогало крестьянам увеличивать производительность, так это распространение новых знаний. На протяжении периода Токугава отдельные земледельцы экспериментировали с новыми методами обработки земли, однако их идеи не выходили далеко за пределы их родных деревень, разбросанных по стране. И известия о достижениях таких людей, как Ниномия Сонтоку, распространялись относительно медленно. Стремление к росту и изменениям, пришедшее в эпоху Мэйдзи, подхлестнуло Японию, и на этой волне зародилась система платных передвижных лекториев, посвященных аграрной тематике, формировались дискуссионные группы, а также организовывались общества по обмену семенами. Все эти организации способствовали распространению информации о разновидностях зерна, удобрениях, технике обработки почвы и скотоводству. Все эти знания распространялись значительно шире и быстрее, чем прежде, и крестьяне, опираясь на них, могли использовать свою землю и свой труд более продуктивно.

Рост инноваций в начале эпохи Мэйдзи стимулировался и расширением традиционных знаний. Например, были выведены десятки новых сортов риса, которые приносили значительно больше зерен с каждого растения. Вероятно, наибольшую известность приобрел сорт «Синрики» («Сила Богов»), выведенный крестьянином префектуры Хиёго в 1877 г. и широко распространившийся по западной Японии к 1890 г. Производительный потенциал сортов типа «Синрики», в свою очередь, зависел от большого количества удобрений. Традиционные источники таких удобрений, как навоз, не могли удовлетворить всех потребностей, поэтому крестьянам эпохи Мэйдзи приходилось дополнительно покупать их и более эффективно использовать. Более того, новые типы удобрений требовали более глубокой вспашки. Это обстоятельство заставило сельских изобретателей усовершенствовать плуг, а крестьянам пришлось более активно использовать тягловых животных. Наконец, крестьянские семьи опытным путем постигали новые способы сельскохозяйственного труда, такие, например, как использование недавно изобретенного роторного прополочного приспособления.

В противоположность тому вкладу, который был привнесен в частный сектор сельского хозяйства мириадами отдельных людей, роль членов Дадзокана в аграрной сфере была весьма скромной. В 70-х гг. XIX в. верхушка Мэйдзи ступила на кривую дорожку, попытавшись внедрить западные способы ухода за крупным и мелким скотом, новые сельскохозяйственные культуры, такие как картофель, кукуруза, виноград и оливки, а также технику, которая мало использовалась в небольших крестьянских хозяйствах Японии. В 1881 г. было создано Министерство сельского хозяйства и коммерции. В его ведение перешли многие вопросы по экономическому планированию, бывшие ранее сферой ответственности министерств внутренних дел и общественных работ. Только после этого правительство наконец приступило к созданию сельскохозяйственных товариществ и экспериментальных станций с целью поддержки тех инноваций, которые были плодами упорного труда японских крестьян.

Рост продуктивности, наблюдавшийся в ранний период эпохи Мэйдзи, имел самые разнообразные последствия. Средний прирост урожаев зерновых культур значительно опережал рост населения, который составлял приблизительно 1,1 % в год. Крестьяне кормили всю страну. Рост производительности сельского хозяйства позволял сводить к минимуму необходимость импортировать дорогие продукты питания. Кроме того, аграрный сектор вносил свою существенную лепту в доходы от экспорта, как это можно заметить из таблицы 7.8. Вероятно, более существенным было то, что возросли и доходы крестьянских семей. Несомненно, статистические данные относительно первых десятилетий эпохи Мэйдзи носят фрагментарный характер, и прослеживая траекторию изменений крестьянских доходов, следует соблюдать осторожность. Более того, в период Мэйдзи случалось всякое, и в конце XIX в. японская деревня переживала различные катаклизмы, такие как дефляция Мацуката. Однако не менее очевидным является и то, что в среднем рост сельскохозяйственной продукции влек за собой и повышение доходов крестьян. Многие сельские семьи использовали эти доходы на повышение уровня жизни. Росло и надомное производство товаров легкой промышленности, которое стимулировалось активным потребительским спросом. Вдобавок государство забирало часть дохода через поземельный налог. Эти средства шли на поддержание государственных фабрик и осуществление проектов в сфере инфраструктуры. Наконец, крестьянские хозяйства добровольно вкладывали часть своих доходов в японскую промышленность. Некоторые семьи, например, покупали оборудование для намотки шелковой нити или для других предприятий, в то время как другие вкладывали свои деньги в так называемые псевдо-банки. Количество таких учреждений резко возросло в 80-е гг. XIX в., как это показано в таблице 7.5. Большинство из них было основано относительно мелкими и средними торговцами и землевладельцами в тех префектурах, которые наиболее активно поставляли сельскохозяйственную продукцию на рынок. Псевдобанки вкладывали средства преимущественно в домашнее производство сельскохозяйственных товаров, а также поддерживали производство и экспорт таких товаров, как шелк и чай.

Хлопок и первопроходцы японской индустрии

В ходе развития легкой промышленности в начале эпохи Мэйдзи главным источником роста производства сделалось изготовление хлопковой нити и тканей. Во время реставрации Мэйдзи в Японии была только одна ткацкая фабрика по производству хлопковых тканей. Десятью годами позже в стране было всего три подобных предприятия. Все они принадлежали государству и в сумме производили около 1 миллиона фунтов нити. Но к концу столетия существовали десятки частных фабрик, производившие до 250 миллионов фунтов. Хлопковая нить и ткани составляли приблизительно 25 % от всей произведенной в стране продукции. Быстрое развитие производства хлопка, как видно из таблицы 7.6, оказывало значительное воздействие на структуру торговых отношений Японии. В 70-х гг. XIX в. страна экспортировала сырье, в то время как импорт складывался из промышленных товаров. Через три десятка лет, как показано в таблице 7.3, ситуация претерпела кардинальные изменения. В начале XX столетия в Японию ввозилось значительное количество сырья, а за рубеж шли товары промышленного производства, преимущественно шелк и хлопковая нить и ткань фабричного производства. Не менее важным было и то, что политика замещения импорта становилась все более успешной, по мере того как количество импортируемых тканей существенно сокращалось. Подобно тому, как японские крестьяне кормили страну, местные производители тканей одевали ее.

Люди, находившиеся в авангарде японской текстильной промышленности, имели репутацию выдающихся предпринимателей. Самым известным из них был Сибусава Эиичи. Обладая огромным личным обаянием, безошибочным деловым чутьем и даже некоторой жуликоватостью, Сибусава в 1864 г. покинул процветающую ферму своей семьи, расположенную к северу от Эдо, чтобы стать одним из самых выдающихся японских бизнесменов эпохи Мэйдзи. Будучи протеже Окума Сигенобу, Сибусава некоторое время служил в Министерстве финансов. Там он сыграл ключевую роль в разработке реформы налогообложения и создании современной банковской системы. В 1873 г. он оставил работу в правительстве, чтобы занять пост руководителя Первого национального банка и бумажной компании Одзи — первой акционерной компании в Японии. На протяжении 1880-х Сибусава принял участие в создании почти 500 различных предприятий в таких различных областях, как промышленность, страхование и транспортировка. Одним из самых успешных его предприятий была Осакская прядильная фабрика, основанная им в 1882 г. Беспокоясь по поводу того, что маленькие масштабы государственных хлопчатобумажных фабрик, на каждой из которых было только по 2000 веретен, обрекают их на убыточность, Сибусава использовал свои возможности в банковской сфере и выделил кредит из собственного Первого национального банка. Затем он убедил группу своих друзей, состоятельных как в социальном, так и экономическом плане, вложить 250 000 йен в его новую акционерную компанию. С этими средствами в руках он заказал 10 000 веретен манчестерской фирме «Братья Платт», которая была мировым лидером по производству текстильного оборудования, и установил их на заводе, созданном им по образцу Ланкаширской фабрики. В 1910-х его Осакская компания, производившая хлопок, вместе с другими фабриками образовала компанию «Тойёбо», которая стала мировым лидером в производстве текстиля.

«Тойёбо» и другие японские текстильные предприятия были вполне конкурентоспособны на мировых рынках. Причиной этому было не только то, что такие предприниматели, как Сибусава, знали толк в увеличении капитала, но и то, что в 80—90-х гг. XIX столетия японские бизнесмены осуществили ряд технологических изобретений и инноваций. Япония смотрела на Запад как на источник знаний в области технологии. Сибусава создал в Осаке копию ланкаширской фабрики и наполнил ее оборудованием, созданным фирмой «Братья Платт». Подобная зависимость от Запада могла создать впечатление, что японцы могут только заимствовать и повторять, но не изобретать. Однако те, кто поспешил определить японцев как копиистов, упустил один существенный момент. Оптовые закупки за рубежом надежных и эффективных технологий представляли собой самый быстрый способ, посредством которого Япония смогла к концу XIX в. догнать индустриальный Запад. Более того, из подражания выросли инновации. Японские производители текстиля адаптировали модели, полученные ими из-за границы, к местным условиям и сочетали по-новому их элементы, что иногда делало производственный процесс более эффективным по сравнению с зарубежным оригиналом. Сибусава, например, сократил стоимость, начав закупать хлопок-сырец в Китае и расположив свое производство в Осаке — традиционном центре торговли хлопком и неисчерпаемом источнике рабочей силы. Вдобавок к этому в 1886 г. Сибусава установил на всех своих фабриках электрическое освещение, став, таким образом, первым предпринимателем в сфере производства текстиля, который совершил подобное. Затем он ввел для своих рабочих вторую смену, заставив работать дорогое импортное оборудование по 22 часа в сутки.

Сибусава был также одним из первых производителей в Японии, который отказался в прядении от мюль-машин, на которых основывалась доминирующая британская технология, в пользу намотки нити при помощи кольца. Мюль-машины позволяли получать высококачественную нить из обыкновенного хлопка-сырца, но они требовали высококвалифицированного и, следовательно, хорошо оплачиваемого труда. Намотка при помощи кольца позволяла значительно увеличить скорость процесса, поскольку при ней свивание и намотка идут одновременно. Однако для этого способа необходим более качественный хлопок. Японские новаторы, желавшие использовать намотки с помощью кольца, решили эту дилемму путем смешивания разнообразных дешевых сортов хлопка-сырца, что позволяло производить пряжу, пригодную для продажи внутри страны, а также на некоторых заморских рынках. Однако новая смешанная нить часто рвалась во время намотки, поэтому возникла необходимость в дополнительных рабочих руках, которые бы устраняли эти неисправности. Другой проблемой было то, что Сибусава и другие владельцы ткацких фабрик стремились уменьшить стоимость путем замены первоначальных металлических деталей кольцевой машины деревянными катушками. Эти деревянные катушки приходилось часто менять, что делало процесс еще более трудоемким. Но пионеры текстильной промышленности имели ответ и на это. Они заменили своих квалифицированных работников-мужчин, обученных обращению с мюль-машинами, на молодых девушек, которые за мизерную зарплату выполняли относительно простые операции по смешиванию хлопка, замене катушек и устранению разрывов нити.

Японские промышленники ранней эпохи весьма гордились тем обстоятельством, что созданные ими предприятия являются столь же эффективными и конкурентоспособными, как и их западные прототипы. Однако Сибусава и другие часто подчеркивали, что их достижения являются не чем иным, как самоотверженной и преданной службой государству. Было позволительным заимствовать западные технологии, но немногие предприниматели позднего периода эпохи Мэйдзи желали иметь что-то общее с заморской философией экономического индивидуализма, которая превозносила личную выгоду. Единственным его желанием, как сказал в 1915 г. Сибусава, было «посвятить всю мою жизнь развитию индустрии. Я думал, что смогу таким образом исполнить свой долг перед моей страной. Моя личная репутация и благосостояние моей семьи никогда не занимали меня. Самым горячим желанием было употребить свое умение на пользу стране, развивать японскую промышленность, увеличивать благосостояние народа и поднять статус торговцев и предпринимателей до такого уровня, чтобы они могли встать вровень с торговцами и предпринимателями Европы и Америки»^{156}.

До некоторой степени подобная идеология была явной попыткой оправдать себя. Она была призвана парировать вопросы по поводу накопления личного богатства, значительно опережающего по своим масштабам финансовые способности большинства простых японцев. Однако, если посмотреть на эту проблему в другом аспекте, риторика, подчеркивающая самоотверженность и патриотизм предпринимателей, была неизбежна в последние десятилетия XIX в., когда государство прилагало столько усилий для того, чтобы посеять в обществе зерна гражданской морали, и когда воздух был наполнен разговорами о «национальной сущности» и о «национальной гражданственности». Часто повторяемые заявления Сибусава о том, что он посвятил всю свою энергию увеличению «народного благосостояния» и что «мысли о репутации и богатстве не посещали мою голову», были фразами, которые слетали с губ людей, создавших первые дзайбацу — деловые конгломераты, познакомившие Японию с крупномасштабными корпорациями, современным стилем управления и тяжелой промышленностью.

Крупный бизнес, тяжелая промышленность и дзайбацу

Мицуи, Мицубиси, Сумитомо и Ясуда стоят особняком в истории японского бизнеса. Это были четыре крупнейшие дзайбацу — финансовые группы, оформившиеся в эпоху Мэйдзи, хотя сам термин дзайбацу стал активно употребляться только в первое десятилетие XX в. Каждый из этих конгломератов включал в себя широкую сеть отдельных компаний и дочерних предприятий. В пределах дзайбацу каждая фирма специализировалась на определенном типе деятельности, однако все они были объединены между собой личными и историческими связями, принадлежностью одним и тем же лицам, общими целями, определяемыми централизованным органом управления, объединенными советами директоров и доступом к общему банку капиталов и технологий. В противоположность мелким предприятиям, преобладавшим в легкой промышленности, каждая дзайбацу контролировала свои собственные финансовые институты, обеспечивая себе тем самым основу для финансирования и долгосрочного планирования. Дзайбацу также пользовались покровительством со стороны правительства, которое помогло Большой Четверке сначала создать, а потом и доминировать в так называемом современном секторе экономики, то есть в тяжелой промышленности. В нее входили горнодобывающая и химическая отрасли, судостроение, прокат металлов, производство промышленного оборудования.

Сильное руководство, которое являлось еще одной характерной чертой дзайбацу, помогло дому Мицуи пережить хаос периода реставрации и, наконец, стать крупнейшей корпорацией Японии. Человеком, оторвавшим бизнес семьи Мицуи от простой торговли, символизировавшейся сетью галантерейных лавок Эчигойя, был проницательный и расчетливый Миномура Ридзаэмон. История его жизни принадлежит к тем повествованиям, в правдивость которых трудно поверить. Он родился в 1821 г. в провинции Синано, в семье обедневшего самурая, не имевшего господина. В молодости он работал наемным работником и коробейником, а затем стал ростовщиком в Эдо. К счастью, его лавка находилась поблизости от резиденции Огури Тадамаса — главного финансиста сёгуната с 1863 по 1868 г. Огури был поражен той скоростью, с которой Миномура обращался со счетной доской, и его способностью получать выгоду от манипуляций с наличностью. Поэтому он рекомендовал молодого человека главе отделения Мицуи в Эдо, и тот нанял Миномура на должность своего управляющего.

В самые короткие сроки Миномура доказал свою полезность торговому дому. Будучи горячим сторонником возрождения военной мощи режима Токугава и карательных мер по отношению к непокорным доменам, Огури часто вводил экстраординарные налоги для ведущих торговых домов, чтобы добыть средства для проведения предложенных им военных и финансовых реформ. В 1866 г. эти мероприятия начали угрожать существованию галантерейного бизнеса Мицуи, и Миномура убедил своего бывшего покровителя существенно уменьшить аппетиты сёгуната. Благодарность, однако, не была присуща характеру Миномура. Всего через два года после этого, будучи членом узкого круга руководителей Мицуи, он активно содействовал падению режима Токугава, выделив значительный заем сторонникам императора. Это помогло Сайго и его соратникам выступить в поход на Эдо и победить в гражданской войне Босин. Огури погиб еще до окончания сражений. Он стал единственным чиновником режима Токугава, казненным новым правительством Мэйдзи. Миномура Ридзаэмон превратился в самого влиятельного члена руководства Мицуи.

Вскоре Миномура и семья Мицуи были вознаграждены за ту помощь, которую они оказали силам роялистов. В начале 1868 г. новое руководство Мэйдзи поручило дому Мицуи контроль над сбором налогов. Будучи занятым борьбой с оппонентами и расширением своей власти на всю территорию страны, режим предоставил частному бизнесу широкие возможности манипулирования с налоговыми поступлениями. В результате до 1882 г., когда Мацуката создал «Банк Японии», дом Мицуи свободно использовал эти средства от момента их уплаты до реального поступления в доход государству. Столь удачное стечение обстоятельств побудило руководителей дома искать пути к одобрению правительством плана создания собственного банка Мицуи. В 1876 г. их желание осуществилось, и в Японии возник первый частный коммерческий банк. На протяжении последующих десятилетий в более чем 30 крупнейших городах были открыты его отделения. Руководство дома получало депозиты от своих клиентов, добавляло их к доходам от галантерейного бизнеса и использовало эти средства для экспансии Мицуи в сфере торговли и горнорудной промышленности.

После смерти Миномура, наступившей в 1877 г., у руля фирмы встал Масуда Такаси. Он уверенно вел ее по новому пути развития. Будучи сыном мелкого сёгунатского чиновника, Масуда в 1864 г. посетил страны Запада в составе японского посольства. Затем он свел знакомство с Иноуэ Каору, влиятельным активистом из домена Чосю, который способствовал консолидации сил антисёгунатских доменов. Благодаря своим связям в верхах, Масуда получил возможность снабжать правительственные силы во время подавления мятежа в Сацума. Позднее ему были предоставлены исключительные права на продажу, через недавно созданную торговую компанию Мицуи, всего угля, добываемого богатейшими правительственными рудниками Миикэ, расположенными на острове Кюсю. Когда в 1888 г. правительство решило продать рудники, Масуда, с присущей ему агрессивностью, добился для своей компании права обладать ими, превратив через некоторое время уголь Миикэ в «золото Мицуи». Действуя стремительно, Масуда приобрел и другие рудники, объединив их в Горнодобывающую компанию Мицуи. Сеть ее контор раскинулась от Тяньцзиня до Сингапура, и все азиатские рынки Масуда рассматривал как свои собственные. Он изгнал своих конкурентов даже из Австралии.

Накамигава Хикодзиро составил план следующего этапа развития Мицуи. Он сориентировал фирму на новые направления в промышленности и начал оформление различных предприятий Мицуи в полновесную дзайбацу. Накамигава был племянником Фукудзава Юкичи. В 1869 г., в пятнадцатилетием возрасте, он покинул свой дом на Кюсю и отправился в Эдо, где поступил в академию Кейо, которой руководил его дядя. Переведя с английского на японский несколько работ по экономике, американскому государственному устройству и всемирной географии, Накамигава в середине 70-х предпринял путешествие в Лондон. По возвращении в Японию он устроился в Министерство общественных работ, которым в то время руководил Иноуэ Каору. В 1879 г. он перешел в Министерство иностранных дел, и Накамигава последовал туда за своим шефом. В 1881 г. Накамигава оставил государственную службу, а в следующем году занимает пост главного редактора новой ежедневной газеты Фукудзава, «Дзидзи синпо». В 1887 г. неутомимый Накамигава вновь меняет свои занятия, покинув газету и возглавив частную железнодорожную компанию.

Летом 1891 г., попробовав себя в системе образования, на государственной службе, в журналистике и частном предпринимательстве, Накамигава, по рекомендации Иноуэ, давно водившего дружбу с руководством Мицуи, был назначен директором банка Мицуи. Сам банк в это время находился не в лучшем состоянии. Небрежная кредитная политика, осуществлявшаяся в конце 80-х гг., поставила под угрозу будущие успехи. Накамигава сразу заставил почувствовать свое присутствие. Будучи неудовлетворенным состоянием банковских счетов, он резко прекратил практику выдачи кредитов правительственным чиновникам, которая была введена в свое время как благодарность за многочисленные привилегии, полученные домом Мицуи от режима Мэйдзи. Более того, он захватил частные резиденции некоторых высокопоставленных чиновников, когда те отказались выкупить закладные, как то было условлено. Он также взыскал долг с влиятельного храма Хигаси Хонгандзи, расположенного в Киото, заслужив ненависть всех буддистов, поскольку настоятель храма был вынужден объявить по всей стране кампанию по сбору средств.

Достигнув успеха в банковской сфере, Накамигава стал убеждать своих товарищей по руководству Мицуи начать вкладывать деньги в промышленные предприятия. Предвидя дальнейший рост спроса на текстиль на мировых рынках, он приобрел несколько компаний по производству хлопковой нити. В их числе была и фабрика Канегафучи, которую он превратил в крупнейшую в Японии. Более того, когда осенью 1893 г. правительство выставило на торги фабрику Томиока, банк Мицуи вцепился в нее мертвой хваткой, урвав ее за первоначальную стоимость. Вложив в нее некоторые средства и увеличив производительность, он превратил фабрику в прибыльное предприятие. К этим приобретениям Накамигава добавил такие фирмы, как бумажная компания Одзи и машиностроительные мастерские Сибаура. Все это позволило фирме Мицуи вступить в XX в. в качестве одной из самых могущественных промышленных корпораций в мире.

Сразу после реформирования банка, Накамигава стал выступать за замену старого семейного совета Мицуи какой-то новой, более рациональной и современной формой деловой организации. Соответственно, в 1893 г. он преобразовал банк, сеть галантерейных магазинов Эчигойя (впоследствии переименованную в Универсальные магазины Мицукоси) и торговые и горные предприятия в отдельные акционерные общества и создал исполнительный совет, который занимался координацией их деятельности. В итоге структурных преобразований, завершенных в 1909 г., члены семьи Мицуи получали долю прибыли со всех предприятий, входивших в корпорацию, руководство этими предприятиями осуществляли хорошо обученные бизнесмены, получившие образование в Кейо или других ведущих университетах, а компания-учредитель определяла общую политику, разрабатывала стратегию и принимала важные решения, касающиеся всех дочерних фирм.

Другие дзайбацу развивались по тому же принципу, что и Мицуи, хотя в каждой из них возникла своя корпоративная культура. Ивасаки Ятаро, запомнившийся своим упрямством и крайней самоуверенностью, основал Мицубиси, которая стала второй по величине дзайбацу. Он был сыном крестьянина из домена Тоса, но в юности получил низший самурайский ранг. В 1867 г. он присоединился к торговым операциям, которые его домен осуществлял в Нагасаки с целью приобретения западного оружия и технологий. Вскоре Ивасаки заслужил хорошую репутацию, решив проблему довольно крупного долга перед иностранцами, который годами накапливался из-за действий торговцев из Тоса. В качестве благодарности за это, после ликвидации доменов в 1871 г., даймё Тоса дал ему 11 кораблей, значительную сумму денег и право контроля над местными предприятиями, производившими камфару, чай, вяленую рыбу и пиломатериалы.

Карьера Ивасаки резко пошла вверх в 1874 г., когда олигархи Мэйдзи решили продать ему по номинальной цене 13 пароходов. Руководители государства считали, что хорошо оснащенная частная пароходная компания, имеющая поддержку со стороны правительства, может обслуживать стратегические нужды Японии, равно как и решить проблему с платежами, ликвидировав зависимость от иностранных перевозчиков. В подтверждение своей политики поддержки частной собственности, в сентябре 1875 г. правительство передало свои новейшие пароходы на баланс компании Ивасаки и пообещало выплачивать ему субсидии. Ивасаки нанес на борта пароходов свой ставший вскоре знаменитым логотип из трех бриллиантов и основал пароходную компанию «Мицубиси», штаб-квартира которой обосновалась в Токио. Суда новой компании вскоре стали доминировать в японских водах и, в соответствии с инструкциями, выданными правительством, вышли на линию Иокогама — Шанхай. К удивлению многих, за короткий промежуток времени Ивасаки благодаря своей излюбленной тактике значительного снижения цен вытеснил с этого маршрута британскую Полуостровную и Восточную компанию парового судоходства (Peninsular and Oriental Steam Navigation Company, P&O).

Позднее флот Ивасаки получил наименование NYK (Nippon Yusen Kaisha) и начал совершать рейсы в порты Китая, Кореи и России. К концу столетия NYK переступила границы Азии и превратилась в мирового лидера на маршрутах, связывавших японские порты с Австралией, Соединенными Штатами и Европой. Отныне весь мир запомнил бриллианты «Мицубиси».

По мере роста доходов Ивасаки создавал новые предприятия. В 1878 г. он основал Токийскую морскую страховую компанию. Двумя годами позже он приступил к оптовым торговым операциям и выдаче кредитов, что послужило источником финансирования для предприятий «Мицубиси» и позже трансформировалось в «Банк Мицубиси». Еще через год к своей растущей коллекции компаний он добавил государственную угольную копь Такасима, расположенную на небольшом острове к югу от Нагасаки, а в 1887 г. «Мицубиси» приобрела у государства на весьма выгодных условиях верфи в Нагасаки. В том же году корпорация приобщилась к торговле недвижимостью, приобретя, вновь по льготной цене, большой участок государственной земли в деловой части Токио, к востоку от императорского дворца. Впоследствии фирма превратила эту землю в престижный деловой район Маруноучи. В 1893 г. Ивасаки Яносукэ, занявший место своего старшего брата, основал «Мицубиси Лимитед». Новая компания, принадлежащая семье Ивасаки, осуществляла централизованный контроль над деятельностью различных предприятий «Мицубиси», которые вошли в состав корпорации на правах ограниченного партнерства.

Предприятия дзайбацу «Сумитомо» и «Ясуда» более тесно группировались вокруг главного бизнеса. Семья Сумитомо в начальный период Нового времени была одним из крупнейших торговых домов Осаки. В основе ее благосостояния лежала руда, добываемая на медном руднике Бесси, а также то, что семья Сумитомо добилась звания официального поставщика меди сёгунату. В начале XIX столетия добыча руды в Бесси существенно сократилась, но оживление экономики и перспективы, открывшиеся с началом эпохи Мэйдзи, воскресили семью Сумитомо. Она обратилась к иностранным инженерам, начала использовать на руднике западные технологии, и это позволило ей в период с 1868 по 1885 г. в три раза увеличить добычу. Укрепив свои позиции в горнорудном деле, Сумитомо начала обращать внимание и на другие отрасли. К концу периода Мэйдзи в сферу ее интересов входили банковское дело, оптовая торговля и металлопрокат. На экспорт она поставляла медь, уголь, чай и шелк-сырец. Эти товары отправлялись за границу на судах компании OSK (Osaka Shosen Kaisha), основанной в 1882 г., когда под руководством Сумитомо оказалось около пятидесяти небольших фирм.

Дзайбацу «Ясуда» сосредоточила свое внимание на банковской сфере. Ее основатель, Ясуда Дзендзиро, утверждал, что свои первые деньги заработал на торговле цветами в своем родном городе Тояма. В 1864 г. он отправился в Эдо, где стал уличным менялой. Ясуда продемонстрировал замечательный инстинкт при осуществлении отчаянных операций по обмену денег в годы реставрации. К 1880 г. он настолько увеличил свои доходы, что смог создать собственный банк. Невероятный скряга — он приносил обед с собой в офис и возвращался домой перед самым рассветом, чтобы воспользоваться скидкой, действовавшей рано утром в недавно появившихся токийских такси, — Ясуда умер одним из богатейших людей Японии, владельцем 19 банков, 3 страховых компаний, 3 железных дорог и электрической компании. Хотя его безжалостный стиль ведения дел принес ему огромную личную выгоду, Ясуда, как и Сибусава Эиичи, предпочитал говорить о своих успехах с точки зрения национальных интересов и как о службе своим соотечественникам. Со всей искренностью Ясуда однажды заявил, что он никогда не создавал компанию, не убедившись предварительно, что «цель предприятия будет хорошей и что она будет действовать на благо народа, способствуя процветанию людей и прогрессу общества»^{157}.

Многие крупные предприятия остались за пределами дзайбацу. Среди них были верфи в Цукидзи и Хиёго, основанные Кавасаки Содзё, сахарный завод Судзуки Тосабуро, а также ряд влиятельных банков. Равным образом, в 80—90-х гг. XIX в. в качестве самостоятельных предприятий выступали многие частные железнодорожные компании. Возникновение частных железных дорог связано с деятельностью Мацуката Масаеси на посту министра финансов. Будучи убежденным сторонником частного предпринимательства, Мацуката остановил программу правительства по строительству и управлению государственных железных дорог. Вместо этого он перешел к политике поощрения развития частных железных дорог, используя для этого субсидии и другие формы государственной поддержки. Тех же принципов он придерживался и в кораблестроении. Первым получателем государственной помощи была группа инвесторов, основавших в 1881 г. железнодорожную компанию «Ниппон». Она получила разрешение на строительство четырех железнодорожных магистралей, соединявших Токио с различными регионами страны. Однако олигархи Мэйдзи не только способствовали созданию новых предприятий. Чтобы обеспечить компанию «Ниппон» достаточными средствами и создать успешный прецедент на будущее, правительство гарантировало держателям акций годовую прибыль в 8 % от общего капитала, предоставило компании землю, временно отменило налоги на принадлежащую компании недвижимость и даже построило магистраль, соединившую Токио с Аомори.

В 1884 г. доходы железных дорог «Ниппон» превысили все ожидания, и Японию охватила мания инвестирования. С 1885 по 1892 г. более 50 групп инвесторов создали свои железнодорожные компании. Правительство способствовало созданию 14 из них, а 10 предоставила такие же субсидии, гарантии прибыли и налоговые льготы, какие в свое время способствовали быстрому успеху компании «Ниппон». Результаты были впечатляющими. Если говорить об активах, то в 1896 г. семь из десяти крупнейших японских акционерных обществ представляли частные железнодорожные компании. К 1890 г. протяженность частных железнодорожных путей превысили длину государственной железной дороги. К 1907 г., когда правительство, в связи с последствиями русско-японской войны, решило национализировать железные дороги, частные линии составляли почти 5000 миль, опутав своей сетью все основные острова Японского архипелага. Японцев привлекало в железнодорожном транспорте наличие электрического освещения, вагонов-ресторанов и уборных. В результате пассажиропоток вырос с 23 миллионов человек в 1890 г. до 114 миллионов десятилетие спустя. Популярность путешествий по железной дороге дала жизнь новым промышленным предприятиям. В 1912 г. появился первый паровой локомотив, целиком произведенный в Японии. Это событие произошло в последний год правления императора Мэйдзи, который за 40 лет до этого стал первым официальным пассажиром японской железной дороги.

«Жертвы на алтарь индустриального прогресса»

В 1877 г. Фурукава Ичибеи приобрел медный рудник Асио, расположенный в префектуре Точиги в непосредственной близости от мавзолея Токугава Иэясу. Фурукава был вторым сыном киотских торговцев сыром тофу и олицетворял собой воплощенную экономическую мечту Мэйдзи. Он урвал хороший куш, продавая на экспорт шелк, а затем увеличил свое состояние, основав в 1871 г. первую в Японии механизированную фабрику по производству шелка. Когда он приобрел рудник Асио, меди на нем добывалось значительно меньше, чем в прежние годы. Фурукава лично спускался во главе шахтеров в заброшенные шахты, и в 1884 г. ему посчастливилось найти новую богатую жилу. Для ее разработки он приобрел самую передовую технику тех дней, и к 1890 г. в Асио добывалась приблизительно половина всей японской меди, а само предприятие превратилось в самый крупный медедобывающий комплекс в Азии. В 1899 г. читатели влиятельного ежемесячника Тайё назвали Фурукава, человека скромного происхождения, сделавшего состояние своими собственными руками и принесшего пользу стране, одним из 12 великих людей эпохи Мэйдзи, поместив его в один ряд с такими личностями, как Ито Хиробуми, Фукудзава Юкичи и Сибусава Эиичи.

He все из 11 000 работников рудника Асио разделяли это мнение. В 1880-х они проводили долгие часы за напряженной работой в ужасных условиях, вручную вырубая дырки для закладки динамита, отбивая молотами и долотом куски горной породы с рудой, а затем выкатывая тяжело нагруженные тележки на поверхность, где руда обрабатывалась и из нее выплавлялась медь. Условия труда слегка улучшились после того, как Фурукава в 1890 г. построил первый в Японии гидроэлектрический завод. Пневматические отбойные молотки и электрические вагонетки упростили работу в шахтах, а вентиляторы охлаждали и очищали воздух в забоях. Тем не менее сохранились другие проблемы и неприятности. Хотя чиновники редко опускались под землю, тем не менее они постоянно налагали на шахтеров штрафы. Вплоть до конца столетия шахтеры в основном сами следили за порядком в забоях. Этот контроль осуществлялся через комитеты, которые сами назначали наказания провинившимся. Зачастую правонарушителю отрезали нос или губы, а в особых случаях могли забить до смерти. Преступники, посылаемые судьями Точиги в шахты в качестве наказания, усиливали напряженность в забоях. В 1881 г. пятеро каторжан разоружили охрану, выбрались из шахты и скрылись в окрестных горах. Властям удалось схватить четверых беглецов, но чтобы совладать с пятым, им пришлось нанять среди местного населения восемнадцать «охотников», которые в конце концов выследили его и застрелили.

При таких условиях найти людей для работы в шахтах было непросто, и Фурукава пришлось обратиться к главам общежитий, которые являлись независимыми агентами, занимающимся поисками рабочих, предоставив им право распределять работу и заработную плату, а также размещать своих подопечных в частных общежитиях. Шахтеры по-прежнему жили и трудились в тяжелых условиях. Главы общежитий были личностями суровыми, а само жилье, по словам одного журналиста, «напоминало длинные бараки, сколоченные из грубо обработанных досок, с легкими крышами, которые утяжелялись при помощи камней разных размеров. У них не было ни потолка, ни пола. Жесткие соломенные матрасы валялись прямо на земле вокруг открытых очагов. Ни потолка, ни татами, ни мебели. Постоянно растущие напластования мусора и отвратительных объедков покрыты копотью и пылью. Первый же взгляд на эти завалы отбросов просто лишает человека дара речи»^{158}.

Фурукава, не пользовавшийся популярностью среди своих рабочих, был злодеем и в глазах людей, населявших долину реки Ватарасэ. Горно-обогатительный завод Асио сбрасывал свои отходы в реку, и уже в начале 80-х гг. XIX в. местным жителям пришлось привыкнуть к виду мертвой рыбы, в огромном количестве плывшей вниз по течению. К концу этого десятилетия в Ватарасэ исчезла практически вся живность, и почти 3000 семей, кормившихся за счет рыбной ловли, были ввергнуты в нищету. В следующей декаде события приобрели еще более драматический характер. Увеличение добычи на руднике породило огромную потребность в древесине, из которой изготавливался крепеж в забоях, шпалы для электровагонеток, а также тонны древесного угля, необходимого для выплавки металла. Фурукава вырубил все леса на горных склонах вокруг Асио, и в 1890 г. ничем не сдерживаемые весенние потоки залили всю долину, покрыв ее толстым слоем наносов. Для крестьянских полей это было равносильно смерти. Растительность погибла, новые семена не давали всходов, личинки тутового шелкопряда погибли, а на руках и ногах мужчин и женщин, работавших на открытом воздухе, постоянно возникали язвы.

Танака Содзо, бывший член Движения за народные права и депутат первой Палаты Представителей, выбранный от данной местности, обратил внимание нации на эти факты загрязнения окружающей среды. Танака был сыном местного крестьянина, сам занимался своим образованием, и он свято верил, что простые люди «не должны быть принесены в жертву на алтарь индустриального прогресса». В своей речи перед парламентом в декабре 1891 г. он указал, что закон ясно говорит, что «когда горнорудные предприятия наносят вред общественным интересам, Министерство сельского хозяйства и коммерции должно аннулировать эту концессию». В конце своего выступления он спросил у правительства, что оно намерено предпринять, чтобы остановить страдания населения долины Ватарасэ^{159}. Спустя два месяца он вновь выступил по этой теме, заявив на этот раз: «Правительство бросило людей, которых, согласно конституции, обязано было защищать. Погубить людей — это значит погубить нацию. Осознает ли так называемое «правительство» свои действия?»^{160}

Ответ чиновников появился в начале 1892 г. «Те выгоды, которые страна получает от работы рудника Асио, — писал один из сотрудников Министерства сельского хозяйства и коммерции, — перевешивают любые неприятности, происходящие на окрестных территориях»^{161}. Соответственно, говорилось в послании, ситуация не требует закрытия рудника. Более того, позднее чиновники заявляли, что масштабы загрязнения в Асио не являются настолько серьезными, чтобы «вредить интересам людей». Это означало, что правительство не собирается вмешиваться в сложившуюся ситуацию и что решение возникшей проблемы должно быть найдено совместными усилиями владельцев рудника и местных жителей. Политика невмешательства, избранная правительством, привела к тем размерам загрязнения, о которых предупреждал Танака. К концу 90-х гг. XIX столетия мышьяк, хром, серная кислота, окись магния, хлор, оксид алюминия и другие вредные вещества отравили по меньшей мере 100 квадратных миль пахотных земель и привели к серьезным экономическим потерям для тысяч семей. Хотя научных исследований не проводилось, большинство наблюдателей отмечало, что вредные вещества явились причиной повышенной смертности и плохого состояния здоровья жителей городов и деревень, расположенных вдоль течения реки.

Проблема продолжала углубляться, и население долины Ватарасэ организовало оппозиционное движение. Сначала они составляли петиции, в которых содержались требования закрыть рудник Асио. Затем, в 1897 г., восемьсот крестьян двинулись маршем на Токио, протестуя против превращения их в жертвенных животных. Активисты движения встречались в частном порядке с правительственными чиновниками и даже уговорили министра сельского хозяйства и коммерции посетить с инспекцией пострадавшие деревни. Параллельно с этим Танака продолжал свои атаки на Фурукава в стенах парламента, газеты помещали на своих первых полосах статьи на тему загрязнения окружающей среды, а многочисленные критики, в числе которых были социалист Котоку Сусуи и журналист Токутоми Сохо, начали призывать правительство к действию.

Глас общественности и то впечатление, которое чиновники получили во время инспекционной поездки в долину Ватарасэ, возымели свое действие. В мае 1897 г. Министерство сельского хозяйства и коммерции приказало руководству Асио построить хранилища для шлака, возвести очистительные сооружения для воды и установить распылители известковой воды, которая должна была нейтрализовать вредные кислоты, вылетающие в атмосферу из заводских труб. В директивах были обозначены точные даты завершения этих работ, а также указывалось, что в случае нарушения сроков рудник будет закрыт. Фурукава установил на своем предприятии дорогое оборудование, которое держало под контролем загрязняющие вещества, и к 1904 г. из многих деревень, расположенных от Асио вниз по течению, стали поступать сообщения о получении почти нормальных урожаев.

Хотя условия улучшились, загрязнение долины Ватарасэ продолжало оставаться серьезной проблемой. Прежде всего, не существовало способов удаления или нейтрализации тех вредных веществ, которые уже были накоплены к этому времени в долине реки. Более того, в конце XIX столетия добыча меди во всем мире была очень грязным занятием. Ни одна из существовавших в то время технологий не была в состоянии полностью очистить отходы производства или оградить от них окружающую среду. Соответственно, люди, жившие вдоль реки Ватарасэ, на протяжении нескольких поколений оставались более подверженными болезням, чем остальное население страны. Первый инцидент с загрязнением окружающей среды постепенно ушел из сознания японцев, и некоторые пострадавшие семьи просто остались жить наедине со своими проблемами. Другие обратились к современной судебной системе, и спор между горнорудной компанией Фурукава и жертвами загрязнения был в конце концов разрешен, при посредничестве правительства. Произошло это в 1974 г., через год после того, как запасы медной руды иссякли и рудник был закрыт.

Рождение современной экономики

В 90-е гг. XIX в. обычным явлением японской жизни стали вид дымящих труб и знакомый звук паровозного гудка. Япония, которая поколением ранее была изолированной, аграрной страной, подобно поезду стремилась к современному экономическому росту. К концу столетия структурные изменения приобрели необратимый характер. Производство приобрело стабильные черты, прежние его формы уступали место механизированной индустрии. Более того, все отрасли экономики опережали в своем развитии рост населения, обеспечивая, таким образом, увеличение доходов, приходившихся на каждого японца. Это являлось еще одним показателем современного состояния экономики. Самым стремительным был рост промышленности, доля которой в валовом национальном продукте с каждым годом неуклонно повышалась. Это наглядно показано в таблице 7.8. Если сравнить эти показатели с данными, приведенными в таблицах 7.2 и 7.3, то становятся очевидными еще две черты модернизации японской экономики: рост в сфере тяжелой промышленности, требующей продвинутых технологий, и изменение соотношения в области экспорта. Если ранее в ней преобладали продукты сельского хозяйства и сырье, то теперь им на смену пришел текстиль и другие промышленные товары.

Описывать путь Японии к современной модели экономики значительно легче, чем пытаться объяснить, почему успехи были достигнуты в столь короткие сроки по сравнению с опытом многих других народов. Безусловно, на ход событий в эпоху Мэйдзи сильно повлияло наследие Токугава. Рост ремесел, протоиндустриализация и развитие денежной системы на протяжении XVIII и в начале XIX столетия обеспечили необходимый запас знаний, умений и организационного опыта, который был необходим для развития коммерческого сельского хозяйства и деревенских мануфактур после реставрации. Подобным образом появление в эпоху Токугава банковских служб послужило примером для последующих предпринимателей. Традиционные менялы и торговые дома конца сёгунат-ского периода выглядят старомодно по сравнению с новыми финансовыми институтами, появившимися в 80-90-х гг. XIX в. Однако они позволили познакомиться с коммерческими операциями и хотя и приблизительно, но все же давали представление о принятии и использовании денежных вкладов, об аккредитивах и учете векселей, о ссудах и других кредитных операциях, способствовавших созданию хлопковых производств. Этот опыт пригодился людям, открывавшим коммерческие банки и псевдобанки в годы Мэйдзи. Можно также предположить, что такие традиционные ценности, как дисциплина, усердие, жертвенность, бережливость, преданность семье и верность обществу, также не оказались лишними в эпоху перемен.

Наследие Токугава обеспечило хорошую стартовую площадку для коммерческого роста, но у правительства и частных предпринимателей в эпоху Мэйдзи были и другие важные задачи. Им было необходимо привить на японскую почву саженцы западного индустриального капитализма, приспособив современные производственные технологии к местным условиям, а затем устремиться к созданию процветающей современной экономики. Не каждый поворот правительственной машины приносил нечто полезное, примером чему может послужить попытка создания образцовых фабрик. Однако некоторые мероприятия руководства Мэйдзи были весьма существенны в деле борьбы за «увеличение продукции, продвижение индустрии». Среди них особенно выделяются усилия по созданию инфраструктуры, а также решение поощрять такие ключевые предприятия, как верфи и железные дороги, путем предоставления им гарантий прибыльности и выделения субсидий. Вопрос о формулировании политики был более сложным. Сёгуны Токугава видели определенную выгоду от развития коммерции до тех пор, пока они могли регулировать этот процесс и не позволять ему нарушать политический статус-кво. Руководство Мэйдзи, в противоположность этому, рассматривало рост экономики как метод решения финансовых проблем, которые накопились за последний период существования режима Токугава, а также видело в нем способ обезопасить суверенитет Японии от потенциально опасного Запада. Соответственно, хотя различные олигархи Мэйдзи иногда поддерживали противоположные стратегии индустриализации, как в том случае, когда Окубо и Мацуката спорили по поводу достоинств капитализма, основанного на принципах невмешательства государства, в целом лидеры были согласны с тем, что рост экономики в соответствии с современной моделью является главной целью нации.

Согласие по поводу цели, стоящей перед страной, способствовало консолидации предпринимательской энергии отдельных мужчин и женщин по всей Японии, мотивацией которых, в любом случае, было стремление к более высокому экономическому положению. Удивительным представляется то, что значительное количество этих первопроходцев модернизации экономики действовали автономно, управляя своими фабриками по производству пуговиц, золотого листа или шелка. Другие, как Тацу’ума Киё. создавали более существенные предприятия. И очень немногие, подобно Ивасаки и Ясуда, возглавили деловые империи. Но вне зависимости от их места в богатой и сложной истории экономики Мэйдзи, эти мужчины и женщины размещали свой капитал, собирали воедино ресурсы, вводили новые технологии и подгоняли их под существующие условия и производили товары, которые продавали своим соседям и неведомым им заморским потребителям. Некоторые меры правительства, особенно программа дефляции Мацуката, осуществленная в начале 1880-х и обеспечившая стабильность, необходимую для дальнейшего роста, облегчали их существование. Однако в конце концов именно частная инициатива японских предпринимателей вдохнула жизнь в экономическую мечту Мэйдзи.

Была еще одна причина, способствовавшая экономическим достижениям Японии, которая носила характер счастливой случайности. Стране повезло в том отношении, что Запад ступил на путь индустриализации за несколько десятилетий до прибытия в Японию коммодора Перри. И нация, только что открывшая себя внешнему миру, могла опираться на опыт, наработанный европейцами и американцами, и использовать их технологические достижения. В то же самое время Запад в 70—80-е гг. XIX в. не так уж далеко ушел вперед, и расстояние между Западом и Востоком было достаточно небольшим, что позволяло легко перебросить через него мост. Счастливым для Японии обстоятельством было и то, что она начала свой путь в экономику в тот момент, когда на международном уровне складывались новые торговые связи. Во второй половине XIX в. революция в сфере транспорта и связи превратила мир в единый гигантский рынок, и японцы, к своей радости, обнаружили, что они могут производить товары, пользующиеся спросом у заморских народов, — от чая и шелка-сырца до золотого листа, пуговиц и хлопковых тканей. Тенденции роста были заложены в первые десятилетия существования режима Мэйдзи, и на фундаменте этих первоначальных достижений Япония в начале XX в. превратилась в одну из ведущих экономически развитых держав мира. Но если в целом развитие нации представало в светлых тонах, то многим простым людям пришлось осознать, что именно на их плечи легло основное бремя прогресса. Образованные читатели одного из самых респектабельных японских журналов назвали Фурукава одним из 12 великих людей Мэйдзи, а его медный рудник Асио внес значительный вклад в дело модернизации японской экономики. Но за тот тип прогресса, который был представлен этим предприятием, расплачиваться пришлось его работникам, которые трудились в условиях, подрывавших их здоровье и сокращавших жизни, а также семьям простых японцев, которые пили отравленную воду и ели продукты, выращенные на загрязненной земле. Японский путь к богатству и могуществу породил многочисленных героев, но значительно больше оказалось жертв, сполна заплативших за величие нации.

Споры и противоречия были характерными чертами эпохи Мэйдзи. Ито Хиробуми и другие олигархи спорили со своими оппонентами из Движения за народные права по поводу того, какие конституция и система представительного правительства более подходят японской нации. Фурукава и Танака выдвигали диаметрально противоположные концепции относительно экономического развития: капиталист считал, что его страна нуждается в индустриализации настолько быстрой, насколько это возможно, а экологические и гуманитарные издержки имеют второстепенное значение; по мнению пионера защиты окружающей среды, главной целью экономической модернизации было улучшение положения людей. Подобным образом, по мере приближения XIX столетия к своему завершению, мужчины и женщины по всей стране имели свое собственное представление о «мечте Мэйдзи» и в соответствии с ним выдвигали предложения по поводу возможных изменений в семейной жизни, образовании, религии и условиях труда.

Летом 1885 г. работницы шелкомотальной компании Амамийя, расположенной в Кофу, на время прекратили работу. Их возмущение было вызвано поведением мужчин-контролеров, которые явно благоволили к девушкам, обладавшим привлекательной наружностью, и всячески третировали дурнушек. Годом позже, 12 июня 1886 г., около сотни девушек вновь покинули свои рабочие места на фабрике Амамийя. На этот раз забастовщицы собрались в местном храме, где они обсудили свои проблемы и выработали стратегию дальнейших действий. Женщины были разгневаны намерением владельца фабрики урезать заработную плату, увеличив одновременно рабочий день на 30 минут. Не добавил им рабочего энтузиазма ни длинный перечень штрафов, которым руководство фабрики пригрозило тем работникам, которые не подчинятся новым правилам, ни порядок, в соответствии с которым уволенная женщина в течение года не может быть принята на работу на любую другую фабрику.

По заверениям протестующих, рабочее время на фабриках Кофу всегда было слишком продолжительным. Летом 1886 г. работа начиналась в 4.30 утра, с 12.30 до 1.20 был перерыв, после которого надо было возвращаться к машинам и работать до 7.30 вечера. Более того, большинство работниц фабрики происходили из городских низов или из крестьянских семей, проживавших в окрестностях Кофу. Дорога от дома до фабрики занимала у некоторых из них более часа. Они покидали свои жилища до рассвета, а возвращались в них уже при свете звезд. Но и тех, кто жил ближе, также пугала дорога от дома до работы. В окрестностям города действовали банды головорезов, и увеличение продолжительности рабочего дня автоматически повышало риск оказаться жертвой ограбления, а то и похищения с последующей продажей в публичный дом.

Количество бастующих на фабрике Амамийя вскоре удвоилось. Таким образом, к акции протеста присоединились почти все работницы. Не имея возможности поддерживать в таких условиях работу фабрики, представители владельца согласились встретиться с делегатами от бастующих. Поначалу руководство рассчитывало, что ему удастся сохранить рабочий день с 4.30 до 19.30, если женщины согласятся на сокращение обеденного перерыва до тридцати минут и откажутся от большинства перерывов на личный туалет. Работницы отвергли это предложение. В результате многочасовых переговоров владелец фабрики отказался от идеи увеличить продолжительность рабочего дня, отменил новые правила, предусматривавшие наложение штрафа на женщин, опоздавших на работу или покинувших ее раньше времени хотя бы на несколько минут, и пообещал подумать над «иными способами улучшения условий»^{162}. Убедившись, что большинство их требований удовлетворено, 16 июня бастующие вернулись к работе. Обсуждение вопроса о зарплате было отложено до следующего дня.

Противостояние труда и капитала в Кофу лишь отблеском промелькнуло на страницах японской прессы, прежде чем скрыться в туманной пелене истории эпохи Мэйдзи. Мимолетное внимание не соответствовало значимости события. Выступление женщин фабрики Амамийя, произошедшее в 1886 г., было первой организованной забастовкой на промышленном предприятии в японской истории. Их акция явилась также попыткой маргинальной группы обрести свой голос и заявить о своих надеждах, возлагаемых на эксперимент Мэйдзи по модернизации экономики. Подобно шахтерам, трудившимся до изнеможения в забоях Асио, женщины Амамийя работали от зари до зари, получая гроши за свой труд. Их бунт против увеличения продолжительности рабочего дня был также возможностью добиться более высоких расценок на свой труд. Кроме улучшения материального положения, женщины вели свою борьбу еще и за получение права на некоторый контроль над условиями найма. Они хотели, чтобы их мнение учитывалось при составлении правил поведения на фабрике и чтобы руководство обсуждало «иные способы улучшения условий» с рабочими организациями.

Вероятно, события на Амамийя заняли столь мало места в японской периодике потому, что общественное внимание было привлечено к другим темам. По мере приближения XIX в. к своему концу правительство Мэйдзи все более было озабочено поисками путей решения социальных проблем. Руководство стремилось влиять на восприятие мечты Мэйдзи различными слоями населения. Параллельно с составлением планов по осуществлению политических и экономических реформ, режим разрабатывал и социальные изменения, которые могли бы реально повлиять на отношения между мужьями и женами, развивал систему образования, которая подчиняла желания индивида потребностям государства, и оказывал предпочтение одним религиям, третируя другие. Эти действия правительства, как и сражение вокруг конституционализма и споры между Фурукава Ичибеи и Танака Содзо относительно того, должна ли экономическая модернизация обогащать государство или, прежде всего, способствовать улучшению жизни простых людей, не были восприняты людьми однозначно. Попытки руководства вмешаться в личную жизнь, определять, какое образование должны получать дети, а также ориентация людей на определенные религиозные воззрения у одних японцев вызывали удовлетворение, у других — злобу, некоторых они ставили в тупик, другие же продолжали бороться за право голоса.

Фабричные рабочие

Индустриализация эпохи Мэйдзи, породившая капиталистов и управленцев, дала жизнь и новому классу — фабричным рабочим. Условия существования многих из них не сильно отличались от существовавших в Асио или Амамийя. Если говорить точнее, то даже в конце XIX столетия работники фабрик продолжали составлять относительно небольшую часть всей рабочей силы Японии. Почти две трети всех наемных рабочих были заняты в сельском хозяйстве. Тем не менее темпы роста числа фабричных рабочих были весьма высокими. В 70-х гг. XIX в. их насчитывалось всего несколько тысяч, а в 1892 г. — около 300 000. К концу 1890-х их количество превысило 400 000. В новое столетие страна вступала с только что сформировавшимся пролетариатом, обладавшим своим собственным менталитетом, бросавшим вызов тем концепциям руководящего звена, которые касались отношений рабочих и работодателей, и добавлявшим новый образ жизни к и без того сложной картине социальных отношений в Японии.

На начальных этапах индустриализации типичным фабричным работником была женщина, занятая в текстильной промышленности. К началу нового столетия почти 60 % промышленных рабочих трудились на шелкомотальных предприятиях и хлопковых фабриках, и около 80 % из них составляли женщины (см. таблицу 8.1). На заре эпохи Мэйдзи владельцы новых шелковых производств, использовавших в мотальном процессе силу воды и пара, нанимали местных женщин. При этом предпочтение отдавалось тем из них, кто имел опыт работы на оборудовании тех напоминающих фабрики предприятий, которые создавались в последние годы перед реставрацией. По мере увеличения в 80—90-е гг. количества механизированных производств, нанимателям пришлось расширить сферу поиска рабочей силы. Они стали обращать внимание на сельские регионы, страдавшие от экономической депрессии. Незамужние девочки-подростки из бедных крестьянских семей горели желанием покинуть свои дома и отправиться работать на новые фабрики. Подобная ситуация складывалась и вокруг предприятий по намотке хлопковой нити. Обычно они располагались в предместьях крупных городов центральной Японии и искали рабочие руки среди местных горожан. Но, под давлением конкуренции, они стали посылать своих агентов в соседние префектуры. Там они искали девушек, которые согласились бы распрощаться со своими семьями и друзьями и работать вдали от дома.

В общем, агенты по найму были самостоятельными предпринимателями, которые получали комиссионные от фабрик за каждую девушку, принятую на работу. Потенциальным рабочим они обещали самые лучшие условия труда и проживания. Якобы работники фабрик проводят дни в чистых цехах, наполненных свежим воздухом, живут в просторных комнатах, пища их обильна и вкусна, выходные дни наполнены развлечениями, а заработная плата позволит значительно повысить уровень жизни их семей. Для того чтобы оказаться в подобном райском уголке, девушки и их отцы должны были подписать контракт, который обязывал девушек отработать определенный период времени, обычно три или пять лет. Чтобы подтолкнуть семьи будущих работниц к подписанию контракта, агенты обычно выдавали им задаток, который подчас составлял треть, а то и половину от всей зарплаты дочери за период действия соглашения. Остаток, по заверению агентов, должен выплачиваться каждый год или каждые полгода, и девушка может тратить его в выходные дни или отвозить семье во время продолжительных новогодних каникул, длящихся с конца декабря по начало января.

Каковы бы ни были ее надежды, среднестатистическая девушка редко располагала такой суммой денег, которую она ожидала. Во время работы она не получала практически ничего, разве что мизерную сумму по какому-нибудь особому случаю, например в честь праздника. Более того, девушки должны были платить проценты по задатку и компенсировать компании затраты на жилье. А если мастер признавал нить, изготовленную ими, недостаточно тонкой, прочной или блестящей, они, кроме того, выплачивали еще и штраф. Во многих фирмах существовали свои правила, согласно которым штрафы налагались за опоздание, курение в неположенном месте, за невыход на работу по случаю болезни, если руководство не было предупреждено, за порчу имущества, обман и даже за проявление недовольства или подстрекание других на проявление недовольства. В конце концов большинство девушек получали от 25 до 30 йен в год, в то время как среднегодовой расход средней семьи арендаторов составлял приблизительно 95 йен. Но некоторым везло еще меньше. Многочисленные штрафы приводили к тому, что девушки за год вообще ничего не получали на руки. На некоторых фабриках не было ничего необычного в том, что до четверти работниц по результатам года вообще оказывались в долгах перед компанией.

Более того, молодые женщины быстро понимали, что реальные условия труда на фабриках сильно отличаются от тех радужных картинок, которые рисовали пред ними агенты. Большинство рабочих располагало только парой выходных дней в месяц. Более того, на предприятиях по производству хлопка обычным явлением была работа в 2 смены по 12 часов каждая, поскольку такие владельцы, как Сибусава, стремились использовать свое дорогостоящее оборудование круглые сутки. На производстве шелка условия были ненамного лучше. Согласно одному докладу, составленному Министерством сельского хозяйства и коммерции, на них «работа начинается на рассвете и заканчивается ночью. В некоторых местах летом работа завершается с заходом солнца, но в другие сезоны она продолжается до 8—10 часов вечера, при этом для освещения используются фонари. Это значит, что рабочее время на фабриках по производству шелка составляет от 13–14 часов до 17 или 18 часов в день»^{163}.

Рабочее время было не только продолжительным, но оно также было связано с ужасными условиями труда. Рабочие помещения были тесными, шумными и душными. Летом температура зачастую достигала 100 градусов, и девушки падали на пол цеха. Вентиляция была недостаточной, и воздух был наполнен тончайшими волокнами шелка и хлопка, которые набивались в глаза, рты и уши, а также забивали поры на коже. Мужчины-мастера не сильно отличались по своим повадкам от армейских сержантов. Чересчур медлительных они подгоняли ударами бамбуковых палок. Пытаясь работать быстрее, девушки теряли осторожность, и их руки и ноги попадали в механизмы станков. К концу столетия утрата пальцев на руках и ногах стала настолько обычным явлением, что врачи многих компаний просто перестали фиксировать подобные происшествия в своих отчетах. Существовали и другие опасности. Некоторые надсмотрщики были сексуально озабоченными. В одних случаях они запугивали своих жертв, в других просто использовали физическое насилие. Угрозу создавало и наличие большого количества легковоспламеняющегося материала. Только один пожар, произошедший в 1892 г. на осакской компании по намотке шелка, уничтожил оборудование фабрики, разрушил 34 частных дома и унес жизни 95 рабочих, большинство из которых составляли женщины.

Многие фабричные общежития представляли собой постройки тюремного типа. Они были окружены заборами в 8 футов высотой, по верхнему краю которых было насыпано битое стекло. Кроме этого, девушек от побега удерживали и заостренные бамбуковые палки. Условия проживания были также ужасны. Помещения были тесными. Для проживания и сна каждому рабочему выделялось место, уступавшее по своей площади стандартному татами, размеры которого составляли приблизительно шесть на три фута. Некоторые компании считали выделение каждой девушке индивидуального спального места излишней роскошью, одна ванная приходилась на сорок или пятьдесят работниц, а в уборных не проводилось дезинфекции. Типичный рацион в конце столетия включал в себя злаки, тофу, фасоль, вяленые сардины и такие морепродукты, как хидзики. Девушки из особенно бедных семей считали, что они питаются лучше, чем дома. Другие жаловались на то, что пища плохо приготовлена и подается в неаппетитном виде. В любом случае, питание зачастую было скудным и, согласно одному правительственному докладу, едва ли достаточным для того, чтобы обеспечить нужды молодого растущего организма.

Сочетание тяжелых условий труда, антисанитарии в жилых помещениях, недостаточного питания и напряжение, вызываемое длительным рабочим днем и сексуальными домогательствами, приводило женщин в состояние постоянной усталости. После посещения в 1898 г. некоторых фабрик, японский просветитель Ивамото Ёсихару, принявший христианство, писал: «Я видел фабрики. Я видел жилища фабричных работниц. И я видел девушек, полностью истощенных ночными сменами, абсолютно беззащитных, изнуренных бессонницей, единственным наслаждением которых было лечь и закрыть глаза»^{164}. Неудивительно, что многие женщины пытались сбежать, перебравшись через забор общежития, или во время редких праздников, проводимых за воротами фабрики. Поскольку полиция зачастую сотрудничала с руководством в деле поимки беглянок, представляется весьма примечательным тот факт, что в 1898 г. свои рабочие места покинули около 20 % работниц осакской фабрики по намотке хлопка и 40 % компании по намотке хлопка в Миэ. В конце 1890-х на обоих предприятиях лишь 25 % молодых женщин доработали до конца срока, предусмотренного контрактом.

Среди тех, кто остался, весьма распространенными были случаи заболевания бронхитом, пневмонией и слепотой, связанной с поражением трахомы. Наполненный волокнами воздух и высокая концентрация диоксида углерода вызывали поражение легких, и, вероятно, каждая четвертая или каждая пятая девушка страдала от легочного туберкулеза. В целом смертность среди фабричных работниц в 2 раза превышала этот показатель для шестнадцати — двадцатилетних девушек по стране. Врачи компаний не располагали средствами для борьбы с серьезными заболеваниями, такими как туберкулез, а владельцы предприятий обычно отсылали больных девушек домой умирать. «Вскоре после того, как я пошла на работу на фабрику Ямаичи в префектуре Нагано, — описывала одна из девушек свой опыт на рубеже веков, — туда же пришла и моя младшая сестра Аки». После двух лет работы Аки смертельно заболела. «Она пришла на фабрику в надежде получать по 100 йен в год и сделать нашу мать счастливой, — вспоминала старшая сестра. — Я никогда не забуду ее печальные глаза в тот момент, когда она покидала фабрику, изнуренная и потускневшая. Я чувствовала, что для такого ослабленного человека, как она, невозможно проделать путь более чем в сотню километров по крутой горной тропе. Но они не позволили ей остаться на фабрике. На то, чтобы отправить ее в больницу, денег не было. Ей ничего не оставалось, как пойти домой»^{165}.

На фоне трудностей и проблем 80-х и 90-х гг. XIX столетия рождалось новое восприятие окружающего мира рабочим классом. Многие работницы текстильных предприятий сочетали низкую степень самоуважения с определенной гордостью за тот вклад, который они вносили в дело успеха компании. Неудивительно, что некоторые девушки ощущали себя беспомощными жертвами. «Работа на фабрике — это работа на каторге, — пелось в одной песне, популярной среди мотальщиц шелка. — Здесь не хватает только одного — железных цепей»^{166}. Другие песни отражали горькое осознание работницами степени своей эксплуатации: «Чтобы убить фабричную девушку / Вам не надо ножа; / Просто раздавите ее / Тяжестью тонкой пряжи». В то же самое время многие молодые женщины сознательно определяли себя как кодзо, или «фабричные девушки», которые выделяли себя в самостоятельную категорию, отличную от владельцев и управляющего персонала фабрики. Более того, они знали, что их низкие заработки оборачиваются огромными прибылями Сибусава и других предпринимателей: «Не насмехайтесь над нами, / Обзывая нас «фабричные девчонки, фабричные девчонки»! / Фабричные девушки — / Это самая большая драгоценность компании».

Открытое неповиновение также было частью менталитета девушек-рабочих. Иногда они выражали свой протест, создавая собственных героинь, таких как Иватару Кикуса, которая не побоялась выступить против мужского насилия. Однажды вечером, находясь вне территории фабрики, Иватару отбила нападение мужчины, который до этого изнасиловал и убил нескольких работниц. Сильный удар в пах заставил насильника отказаться от своих намерений. Вскоре девушки на соседних фабриках распевали такую песню:

В иных случаях девушки смело бросали гневный вызов своим работодателям. «Владельцы мануфактур по производству шелковой нити, — писала одна женщина в конце 80-х гг. XIX столетия, — подвергают нас отвратительным притеснениям. Они смотрят на нас как на рабов, как на грязь. Мы же расцениваем своих начальников как отвратительных людей и наших злейших врагов»^{167}. В 1886 г. девушки, работавшие в Амамийя, трансформировали это свое отношение в непосредственные действия, организовав первую в истории Японии забастовку на промышленном предприятии. Это событие вдохновило на подобные действия и персонал других фабрик. В 1899 г. молодые женщины, работавшие на хлопкомотальную компанию Тенма в Осака, объявили забастовку, желая добиться повышения заработной платы. Тремя годами позже почти 150 работниц в Кофу покинули свои рабочие места в знак протеста против низких зарплат, условий труда и «несправедливого соглашения». В 1898 г. женщины фабрики Томиока выступили с требованиями улучшения питания, увеличения новогодних каникул и повышения оплаты труда. В конце XIX в. по всей Японии женщины-работницы осознавали себя кодзо, фабричными девушками, которые могли надеяться на улучшение условий жизни и работы, совместно выступая против произвола владельцев и управляющих.

Мужчины в 80-90-е гг. XIX в. составляли менее 50 % от всего количества фабричных рабочих. Но их условия труда были значительно лучше, чем у женщин. Это объяснялось более высокой квалификацией работников-мужчин, и они были заняты в основном на «современных» производствах, которые специализировались на металлообработке, судостроении, производстве военного снаряжения, оборудования и в химической промышленности. В целом владельцы новых верфей, арсеналов и механических мастерских предпочитали нанимать традиционных ремесленников, таких как плотники, медники и кузнецы, которые могли быстро освоить новые технологии и стать мастерами по изготовлению паровых котлов, работать на токарных станках, управлять механизмами и тому подобное. Подобно работницам текстильных предприятий, мужчины, занятые в тяжелой промышленности, работали в грязных, темных и опасных цехах. Но, в отличие от женщин, они в целом могли не бояться физического наказания или сексуальных домогательств, а как квалифицированные рабочие, они получали значительно более высокую зарплату, чем фабричные девушки, как это показано в таблице 8.2.

Мужчины, работавшие на предприятиях тяжелой промышленности, также пользовались относительной свободой. Для них дисциплина была не столь строгой, как для женщин-работниц. Рабочие группировались вокруг более квалифицированных мастеров, или старших рабочих, известных как ояката. Ояката зачастую приглашались для организации тех или иных видов работ. Они набирали (или контролировали набор) работников и подмастерьев, которых обучали и которым выплачивали заработок за счет фиксированной суммы, выделяемой владельцами фабрики. Таким образом, на верфях в Йокосука в начале 90-х гг. XIX в. каждый завод или фабрика, входившие в состав этого производства, имели своего управляющего, штат конторских служащих, которые занимались бумажной работой, такой как заключение контрактов, учет и тому подобное, а также определенное количество мастеров, каждый из которых контролировал работу нескольких ояката. Однако высшее руководящее звено слабо разбиралось в тонкостях реального процесса производства, поэтому оно редко вмешивалось в деятельность ояката. Таким образом, последние «ощущали себя хозяевами положения» — так отозвался о них Ёкояма Генносукэ, первый серьезный исследователь нарождавшегося рабочего класса^{168}. На ояката лежала окончательная ответственность за своевременное выполнение любой работы, а их доход зависел от разницы между их затратами и той суммой, которую они получали от руководства. Поэтому они ревностно оберегали свое право контроля над рабочими и определения распорядка и оплаты труда в цеховых помещениях.

Мужчины, работающие на промышленных предприятиях, имели склонность к частой смене места работы. В противоположность производству текстиля, для которого, казалось, существовал неисчерпаемый источник девушек, способных выполнять простейшие операции, в тяжелой промышленности даже подмастерья чувствовали себя уверенно, поскольку они обладали новыми и по-прежнему экзотическими навыками, необходимыми для работы. Соответственно, по словам одного рапорта, мужчины-рабочие «с легкостью переходили на другие фабрики, если там им обещали платить хоть чуть-чуть больше»^{169}. Вдобавок к более высокой зарплате, мужчины, переходившие с одной фабрики на другую, получали дополнительные знания, которые, в свою очередь, позволяли им требовать еще более высокой оплаты своего труда, когда они направлялись в другой город и подписывали контракт с новым ояката.

Мобильные, независимые, обладавшие новейшими знаниями, работники тяжелой промышленности выработали такое отношение к управляющему персоналу, которое коренным образом отличалось от отношений в текстильной промышленности. Если работницы текстильных фабрик смотрели на своих хозяев как на «отвратительных людей» и «злейших врагов» и главной целью их забастовок были повышение заработной платы и уменьшение продолжительности рабочего дня, то квалифицированные работники-мужчины строили свои отношения с руководством на основе взаимного уважения. Они требовали от хозяев демонстрации благожелательности и поисков путей для улучшения жизни рабочих, за что сами рабочие готовы были проявлять больше усердия и преданности. Таким образом, мужчины, которые принимали участие в забастовках в конце XIX в., обычно требовали от хозяев «человеческого обращения». Например, когда в 1899 г. забастовали машинисты железнодорожной компании «Ниппон», они давили на руководство с целью улучшения положения внутри предприятия. В частности, они добивались введения новых, более почетных, названий профессий, уравнивания их положения с положением старших рабочих, а также некоторых премий, выплачивавшихся раз в полгода техникам и конторским служащим.

Изысканное общество смотрело на зарождающийся рабочий класс отнюдь не благожелательно. На страницах газет зачастую можно было найти сравнения фабричных девушек с проститутками, которые также за гроши продавали свое время и тела, получая лишь оскорбления и болезни, чтобы всего через несколько лет оказаться выброшенными, за ненадобностью, на улицу. Те же газетчики обычно причисляли промышленных рабочих к обширному классу рабочей бедноты, в состав которого входили традиционные ремесленники, неквалифицированные поденщики, рикши и старьевщики. Квалифицированные рабочие зарабатывали больше, чем другие члены «нижнего класса», если пользоваться современной терминологией, но при всей своей гордости и обостренном чувстве собственного достоинства рабочие жили в самых плохих районах города, в ветхих лачугах с протекающими крышами и прогнившими стенами. Более того, согласно подсчетам, произведенным Ёкояма Генносукэ, даже машинист, получавший относительно высокую зарплату, работавший в 1898 г. по двадцать шесть дней в месяц и приносивший домой по 13 йен ежедневно, с трудом мог свести концы с концами. После вычитания платы за жилье, основные продукты питания, такие как рис и овощи, топливо и освещение, а также одной йены или около того, потраченной на выпивку, у семьи из четырех человек оставалась всего одна йена на приобретение одежды, бритье и посещение общественной бани. В целом, утверждал Ёкояма, около двух третей токийских машинистов жили в постоянной нужде. Кроме того, он описал жестокую жизнь японского рабочего, состоявшую из визитов к мошенникам-ростовщикам, пьянства и азартных игр, насилия в семье и пренебрежительного отношения к детям.

Более доброжелательно журналисты относились к тем, кого они называли классом среднего достатка и высшим обществом. Первый состоял из традиционных торговцев, которые владели своими собственными лавками. К нему же относились зарождающаяся прослойка учителей, профессионалов, фабричных управленцев и мастеров. Этот термин, «класс среднего достатка», которым пользовались исследователи социальных слоев, свидетельствовал об уважении к семьям, которые усердно трудятся и живут в стабильности и комфорте. Высшее общество включало в себя плутократов и категорию нарикин. Нарикин — это название наименьших фигур в игре соги, напоминающей шахматы. Как и шахматные пешки, нарикин способны превращаться в мощные фигуры. Поэтому журналисты стали использовать этот термин по отношению к предпринимателям, таким как производители пуговиц в Осака или основатели токийских фирм Сейко, производившей часы, и Сисейдо, занимавшейся производством косметики. Подобно своему французскому эквиваленту «нувориш», это выражение могло нести в себе уничижительную коннотацию, но большинство журналистов восхищалось смелостью и стремлением к достижению успеха, которые демонстрировали нарикин. По отношению к плутократам газеты почти в открытую демонстрировали свой благоговейный страх. К ним относились такие капитаны промышленности, как Фурукава, Сибусава, а также главы семей Ивасаки, Мицуи и Сумитомо. Их огромные особняки и шикарный образ жизни естественным образом вызывали низкопоклонство масс.

Мужья и жены

Каждый новый слой японского общества по-своему понимал экономическую мечту Мэйдзи, но все японцы на рубеже веков ощутили перемены в своей семейной жизни. Ошеломляя страну все новыми и новыми политическими и экономическими изменениями, правительство не оставило без внимания и семейные отношения, права собственности, систему контрактов, коммерческие сделки и т. д., пытаясь создать новый свод правил, касающийся всех этих аспектов жизни. Большинство официальных ученых приветствовало эти попытки. Они признавали, что кодификация является необходимой в свете бесчисленных перемен, имевших место в Японии. Однако чиновники в правительстве также были вынуждены считаться с жесткими требованиями, выдвигаемыми западными державами, которые настаивали на том, что Япония должна разработать кодекс гражданских законов, приемлемых для западного мира, прежде чем приступить к пересмотру прежних договоров. В 1890 г., после определенного обдумывания, режим Мэйдзи принял официальный кодекс, построенный в основном по французской модели, а также объявил о том, что новый закон вступит в силу с 1 января 1893 г.

Практически немедленно вокруг нового законодательства разгорелись жаркие споры. Юристы, хорошо разбирающиеся в английском и немецком законодательствах, подвергли новый кодекс нападкам за его излишнюю близость к французскому прототипу. Придя в замешательство от той атмосферы непримиримости, которая охватила общество японских правоведов, парламент отложил намеченное вступление в силу гражданского законодательства и созвал совещание по поводу возникшей проблемы. Председательствовал в комитете по пересмотру кодекса Ито Хиробуми, но очевидно, что наибольшим влиянием среди его членов пользовался Ходзуми Нобусигэ, профессор права Токийского университета. В ходе работы Ходзуми и его сторонники мало обращали внимание на те разделы кодекса, которые касались прав собственности, контрактов и коммерции. Практически все свои силы они направили на разделы «Семья» и «Права наследования». В первоначальной редакции они были приближены к французским образцам, и это, по словам Ходзуми Яцука, известного ученого-правоведа и младшего брата Нобусигэ, создавало угрозу «окончательного разрушения преданности и сыновней почтительности»^{170}.

Ходзуми Нобусигэ был традиционалистом, соглашавшимся со своим братом в том, что в последние десятилетия XIX в. «семейная система постепенно теряла свою силу». Он также бил тревогу по поводу того, что «место семьи как ячейки общества теперь занимает отдельный человек»^{171}. И он предлагал решение проблемы. Семью вновь можно поставить выше индивида путем воссоздания на официальном уровне старой системы иэ. Вдобавок он с особым восхищением относился к традиционным патриархальным отношениям и практике наследования всего имущества старшим сыном, которая доминировала в самурайских семьях в начальный период Нового времени. Соответственно, новая редакция Гражданского кодекса, ставшая законом 16 июля 1898 г., превращала домовладение в общественный организм, а статус главы семьи переходил к старшему сыну, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Отец наделялся огромными правами. Он самостоятельно выбирал место проживания семьи, распоряжался всем имуществом семьи и вел ее дела, размещал активы семьи. Он мог запретить или разрешить своим детям вступить в брак, и это правило действовало до достижения дочерьми двадцати пятилетнего возраста, а сыновьями — тридцатилетнего.

Частью этой политики, которую многие называли «самураизацией семьи», авторы Гражданского кодекса Мэйдзи сделали подчинение женщин мужчинам, которые стояли во главе семьи. В целом новые законы трактовали «жену» как полезный, но заменяемый модуль в контексте структуры иэ. Фактически замужние женщины не считались полноправными членами общества. Основной обязанностью жены, как указывалось в Гражданском кодексе 1898 г., было обеспечить иэ наследником мужского пола, а также выполнять вспомогательные работы по дому. Выйдя замуж, женщина не могла выступать в качестве свидетеля в суде или выдвигать иски без согласия мужа, а также самостоятельно заниматься бизнесом. Она не могла быть инициатором развода, за исключением тех случаев, когда муж бросал семью или проявлял крайнюю жестокость. Измена жены (но не мужа) была основанием для развода и уголовного преследования. Когда брак давал трещину, женщина была вынуждена покинуть свой дом, дети при этом оставались с иэ. Символом превращения патриархальной и патрилинейной семьи воинского сословия в норму для всей нации стало то, что горожане в конце эпохи Мэйдзи начали применять старый самурайский термин оку-сан («госпожа задних покоев»), заменяя им понятие «жена».

Не отрицая того, что женщины должны реализовывать себя прежде всего в семье, некоторые чиновники и идеологи рассматривали для взрослых женщин и другие возможности, что было отражено во фразе риёсай кэнбо («хорошая жена, мудрая мать»). Накамура Масанао, переводчик книги Сэмюэля Смайлза Помоги себе сам, позднее возглавивший Женское педагогическое училище (ныне — Женский университет Очаномидзу), ввел термин риёсай кэнбо для обозначения стиля жизни женщин, который подразумевал трансформацию новейших западных идей в то, что было понятным и в то же время достойным для женщины с точки зрения японцев. Согласно Накамура, хорошая жена и мудрая мать должна оставаться в сфере частной жизни, но в доме ей отводилась почетная роль хранительницы моральных устоев семьи. Она была ответственной за воспитание и образование детей, а также была верной «лучшей половиной», которая всегда поддержит своего мужа по мере продвижения его карьеры или в публичной сфере.

Одним из наиболее выдающихся сторонников идеологии риёсай кэнбо в конце XIX в. была Хатояма Харуко. В 1881 г. она окончила Женское педагогическое училище, в котором позднее получила место преподавателя. Хатояма надеялась, что превращение в хороших жен и мудрых матерей повысит статус женщин, которым до этого отводилась роль мелких деталей в семейной системе, основанной на преобладании мужчин. Подобно Накамура, Хатояма учила своих студенток быть умелыми управляющими домашними делами и заботливыми матерями. Она говорила, что женщины должны превращать свои дома в святилища, в островки безопасности, где муж может отдохнуть и расслабиться перед новой встречей с внешним миром. Ориентируясь на те взгляды, которые существовали на Западе в конце XIX в., Хатояма также считала, что жены должны обладать определенным интеллектом и достаточно хорошим образованием, чтобы быть настоящими помощницами для своих мужей.

Приверженцы риёсай кэнбо адресовали свои аргументы преимущественно женщинам из состоятельных семей. Ито Умэко, супруга главы правительства, являлась для многих образцом новой жены. В 1880-х она изучала английский язык, так что она могла участвовать в беседах своего мужа с иностранцами. Она даже председательствовала в так называемых «кружках усовершенствования», в которые входили представительницы токийской элиты. В этих кружках они изучали европейскую моду, знакомились с западной кухней и постигали новый этикет, знания которого требовались от них во время сопровождения своих мужей на официальные приемы, проводимые в Рокумейкан. В противоположность этому, большинство идеологов более спокойно относились к женам торговцев и крестьян. Эти женщины могли жить как «хорошие жены» в прежнем смысле этого термина, то есть им позволялось работать в поле или в лавке, принося доход, который помогает выжить их семьям. Классовая сущность понятия риёсай кэнбо не ускользала от этих женщин. Юноша, родители которого держали магазин косметики в Киото, позднее вспоминал, что его мать была очень внимательна при использовании обращения оку-сан, применяя его только в разговоре с женами нарикин и таких профессионалов, как полицейские, учителя и правительственные чиновники. Не ускользнула от его внимания циничная улыбка, которая появлялась на ее лице во время общения с такими оку-сан. «Что отличало их от большинства женщин, подобных моей матери — делился он своим наблюдением, — так это то, что они не работали»^{172}.

Существовал и другой неологизм, хому. На рубеже веков в Японии концепция семейной жизни была близка по сути своей к понятиюриёсай кэнбо, однако ее сторонники предпочитали делать акцент на важности романтических отношений между мужем и женой. Популяризации этого выражения способствовал Ивамото Ёсихару, принявший участие в создании Дзогаку дзасси («Журнал женских знаний»). Он критиковал иэ за чрезмерное давление и предлагал хому в качестве идеала семьи. Последняя должна была стать местом, где взаимная любовь и дух счастливого сотрудничества объединяет всех ее членов. Если говорить более конкретно, то женщина в новой модели семьи по-прежнему занималась воспитанием детей и выполняла работы по дому, но при этом она по своему положению была равной мужчине. В противоположность традиционному браку, при котором женщина приходит в дом своего мужа и становится помощницей своей свекрови, новая модель хому подразумевала превращение женщины в госпожу своей собственной семьи, в подругу и помощницу своего мужа.

Ходзуми Нобусигэ и многие другие высокопоставленные правительственные чиновники подразумевали, что Гражданский кодекс 1898 г. должен окончательно и категорически распределить роли в семье, однако этого не произошло. Попытка ввести социальное законодательство в конце XIX столетия породила дискуссию по поводу организации семейной жизни, и эти споры только усилились после вступления Японии в новый век. Хотя идеология риёсай кэнбо оказала мощное влияние на последующие поколения, к дебатам по поводу роли государства в деле определения семейных и половых отношений присоединялись все новые голоса. К спорам начали присоединяться и японские женщины, закончившие средние школы для девочек, которые были созданы в конце XIX в. специально для подготовки хороших жен и мудрых матерей. Они поднимали важные вопросы, желая выяснить, что же представляет из себя идеальная семья и какую роль должна играть женщина как в обществе, так и дома.

Дети и школа

2 сентября 1871 г., всего через четыре дня после того как Дадзокан отменил домены даймё и создал вместо них префектуры, новое правительство учредило Министерство образования, в задачи которого входила организация общенациональной системы обязательного образования. При этом лидеры Мэйдзи руководствовались разными мотивами. Одни, такие как Ито Хиробуми, считали, что Япония не сможет достигнуть Цивилизации и Просвещенности без образованного населения. Другие, такие как Ивакура Томоми и Окубо Тосимичи, думали, что народное образование необходимо для того, чтобы воспитывать будущих лидеров нации. Более того, всеобщее образование, по их мнению, даст всем японцам знания, необходимые для осуществления их экономических проектов, способствуя, таким образом, созданию сильной нации. По словам Кидо Такаёси, «сила и процветание страны базируется на силе и процветании людей. Если простые люди по-прежнему останутся в невежестве и нищете, — писал он в 1869 г., - красивая фраза «императорская реставрация» не будет иметь смысла, а попытка встать в один ряд с ведущими державами мира окажется обреченной на провал»^{173}.

Правительство Мэйдзи постепенно приближалось к формулированию своих планов, и 4 сентября 1872 г. Дадзокан провозгласил Предписание об образовании. Согласно ему, территория Японии делилась на 53 760 начальных и 256 средних школьных округов, оно объявляло о создании восьми университетов и вводило обязательное четырехлетнее образование для каждого ребенка. В преамбуле к Постановлению обозначались две взаимодополняющие цели образования. С одной стороны, в документе подчеркивалось, что люди должны рассматривать школу как средство для продвижения и достижения успеха в этой жизни. С другой стороны, правительство также указывало, что новая система должна способствовать появлению моральных и патриотично настроенных граждан, которые будут изучать практические знания и науки с целью помочь обществу и создать мощную, современную нацию.

Чиновники Министерства образования энергично работали над тем, чтобы запустить новую систему в действие уже в начале 1870-х. Результатом их усилий было то, что к середине десятилетия несколько сотен тысяч мальчиков и юношей посещали начальные и средние школы. Наследие эпохи Токугава объективно работало в пользу правительства. Так, пока правительство Мэйдзи занималось строительством большого количества новых школ и организовывало подготовку учителей, оно в конце 1872 г. сертифицировало большинство старых теракоя и частных академий в качестве начальных школ, а школы доменов были превращены в средние школы. Кроме того, что ему в наследство досталось большое количество опытных учителей и школьные помещения, новый режим обнаружил, что издатели уже давно привыкли к торговле учебниками. А тот факт, что самураи и простолюдины на протяжении поколений рассматривали обучение в школе в качестве составляющей повседневной жизни, помог многим японцам принять новые директивы, касающиеся образования.

Несмотря на многообещающее начало, министерство вскоре столкнулось с существенными проблемами. Чиновники были разочарованы степенью укомплектованности школ учащимися. Даже в 1880-х только 60 % мальчиков школьного возраста и 20 % девочек посещали начальную школу. Этот показатель лишь немногим превышал цифры, показанные предыдущим поколением. Более того, отпрыски самурайских родов и дети горожан с гораздо большей охотой получали четырехлетнее обязательное образование, в отличие от своих сельских сверстников. Посещение начальных школ в префектурах, находящихся на периферии, уступало среднему уровню по стране. Не меньшую проблему, с точки зрения правительства, представляли многочисленные несоответствия, которые существовали в образовательной системе. В зависимости от школы, которую они посещали, ученики занимались изучением разных предметов. Министерство образования распространяло новые переводы западных работ по истории, точным наукам и философии. Но они были менее популярны, чем Помоги себе сам Смайлза и практически дословный перевод на японский работы Франсиса Вейланда Элементы науки о морали. написанной им для студентов Браунского университета и посвященной изучению ценностей и морали. Однако многие из учеников новых японских школ были вынуждены пользоваться старыми учебниками, использовавшимися еще в теракоя, такими как Собаи ораи («Наставление по торговле»). Некоторые школяры по-прежнему зубрили классические конфуцианские тексты.

Министерству на протяжении 70-х гг. XIX в. также приходилось отбиваться от критических замечаний, высказываемых конфуцианскими традиционалистами. Мотода Нагадзанэ, наставник императора, который позднее предпримет атаку на идеи Ито относительно конституционного строя как на попытку превратить «японцев в раскрашенные копии европейцев и американцев», не собирался соглашаться ни с западными работами по проблемам морали и этики, ни с мнением, что образование должно служить на благо индивидууму. В своей работе 1879 г. «Великие принципы образования» Мотода порицает западные книги, такие как Элементы науки о морали, за разрушение традиционной этики и распространение безответственных теорий, порождающих неспособных правительственных чиновников и малодушных граждан. Японию ожидает катастрофа, заключал Мотода, если Министерство образования не поймет в скором времени, что «суть образования — определяющего путь человека при помощи знаний и умений, правдивости, преданности и сыновней почтительности — заключена в великих принципах, приведенных в наставлениях наших предков и в классических трудах», и что «люди будут культивировать искренность и придерживаться хорошего поведения, если этическое воспитание будет базироваться на учении Конфуция»^{174}.

К началу 80-х гг. XIX столетия многие олигархи стали с симпатией относиться к идеям, высказываемым Мотода и другими консерваторами. Политические неурядицы конца 70-х — начала 80-х, наряду с усилиями по разработке и принятию конституции, заставили лидеров Мэйдзи заняться поисками путей создания общества, проникнутого идеями долга, которое будет служить опорой правительству. Ямагата Аритомо, столь сильно озабоченный проблемой единства нации, даже настаивал на том, что Япония, если она хочет обеспечить себе светлое и безопасное будущее, должна обратить самое пристальное внимание на «военную подготовку и образование». «Если люди не любят свою страну так, как любят они своих родителей, и если они не готовы пожертвовать своими жизнями ради ее безопасности, — писал он, — такая страна не просуществует и одного дня». Более того, продолжал Ямагата, «только образование может привить и сохранить в людях чувство патриотизма». А лучшим способом воспитания патриотизма у школьника является «изучение своего языка, истории и других предметов»^{175}.

Эти идеи нашли свое воплощение в Императорском рескрипте об образовании. Рескрипт был издан в конце 1890 г., непосредственно перед созывом первого Императорского парламента. Он был составной частью усилий, направленных на обеспечение общественной поддержки перед принятием конституции и изменением политической системы. Документ, написанный в благочестивом тоне, указывал, что основной задачей образования является прививание традиционных ценностей и превращение японцев в безусловно преданную императору и стране нацию. «Будьте почтительными по отношению к своим родителям [и] любящими по отношению к вашим братьям и сестрам», — говорилось в документе. Кроме того, «содержите себя в скромности и умеренности, распространяйте свою благожелательность на все. Стремитесь к знаниям и культивируйте искусства и таким образом развивайте интеллектуальные способности и моральные качества». Наконец, рескрипт предписывал японской молодежи «всегда уважать Конституцию и подчиняться законам. В случае возникновения угрозы, отважно жертвуйте собой ради государства. Охраняйте таким образом и поддерживайте процветание Нашего Императорского Трона, возникшего одновременно с небом и землей»^{176}. Мори Аринори, который был первым министром образования после создания в 1885 г. кабинетной системы, выразил все это более лаконично: «Главным принципом образования в будущем должно стать воспитание таких людей, которые будут верными подданными, столь необходимыми Империи»^{177}.

Руководствуясь подобными идеями, Министерство образования на протяжении 1880-х разработало ряд мероприятий, которые могли бы приспособить школьное образование к интересам государства. За время своей деятельности на посту министра образования, с 1885 по 1889 г., Мори изменил школьную систему таким образом, что в ней стал использоваться дифференцированный подход к ученикам в зависимости от их способностей. В соответствии с этим, школа ориентировала молодого человека на выбор того или иного занятия в жизни. Не забыты были и начальные школы, миссией которых было «обеспечение такой подготовки, которая помогла бы молодым людям осознать свои обязанности в качестве японских подданных, вести себя в соответствии с этическими нормами и заботиться о своем личном благосостоянии»^{178}. Выпускники начальных школ могли продолжить свое обучение в средней школе. Там, на протяжении пяти лет, они изучали этику и получали знания, которые в дальнейшем могли позволить им занять место управленцев нижнего звена, мастеров на заводах и тому подобное. Наиболее способные выпускники средних школ, успешно сдавшие итоговые экзамены, могли оказаться в одной из недавно созданных высших школ, обучение в которых длилось два (позднее — три) года. «Тот, кто проходит обучение в высшей школе, — пояснял Мори, — займет свое место в верхнем слое общества. Высшие школы будут тщательно готовить людей к управлению помыслами масс: если они пойдут на государственную службу, они будут принадлежать к высшему разряду чиновников; если они выберут карьеру бизнесмена, они составят когорту высших менеджеров; если они станут учеными, то тогда они будут наилучшими специалистами в области различных искусств и наук»^{179}.

Под руководством Мори Министерство образования продолжило дело по созданию сети национальных университетов, в которых должна была проходить подготовку будущая научная, чиновническая и деловая элита. Начав с Токийского университета, основанного в 1877 г., правительство впоследствии создало так называемые имперские университеты в Киото (1897), Тохоку (1907), Кюсю (1910), Хоккайдо (1919), Осака (1931) и Нагоя (1939). В 1886 г. был издан указ о создании педагогических училищ, которые должны были заниматься подготовкой учительских кадров для начальных и средних школ. Таким образом, в каждой префектуре должно было быть создано педагогическое училище для подготовки учителей для начальной школы. Кадры для средней школы готовило высшее педагогическое училище, расположенное в Токио.

На протяжении 80-х гг. XIX в. Министерство образования также предпринимало шаги, направленные на усиление контроля над школьными учебными планами. В 1886 г. оно издало постановление, в котором говорилось, что школьники должны обучаться арифметике, чтению, письму, писать сочинения и заниматься физическими упражнениями (в 1907 г. к этому списку были добавлены точные науки, география и история Японии). Действуя в соответствии с указанием Мори, что выпускники начальной школы «осознают свои обязанности в качестве японских подданных» и «ведут себя в соответствии с этическими нормами», министерские чиновники отводили основное место в школьной программе изучению этики, которая базировалась на патриотических чувствах и на традиционалистской гражданской морали. К концу 80-х гг. XIX в. Помоги себе сам и Элементы науки о морали исчезли из школьных кабинетов. Их место заняли труды японских ученых, посвященные этическим вопросам. Их изданием занималось непосредственно Министерство образования. В большинстве своем эти новые учебники делали акцент на важности таких ценностей, как благожелательность, искренность, честность, установка на достижение цели, сыновняя почтительность, дружба, бережливость, скромность и этикет.

Создание японских учебников по этике было частью более широкой трансформации, которая позволила бы правительственным чиновникам быть в курсе того, что изучается в каждой 14- Япония классной комнате. Еще в 1881 г. Министерство образования издало список текстов, которые считались приемлемыми, и Закон о начальной школе, появившийся в 1886 г. требовал министерского одобрения для каждой книги, включенной в программу школьного обучения. Наконец, в 1903 г. министерство потребовало, чтобы все начальные школы стали использовать одинаковые учебники, которые оно само составляло и распространяло. Соответственно, в каждом городе и деревне мальчики и девочки не только знакомились с японской системой ценностей, но также изучали одни и те же примеры из японского прошлого, связанные с проявлением добродетелей. Они слушали рассказы о Ниномия Сонтоку, проникнутом заботой об общественном благе; Токугава Иэясу, почитавшем души погибших соратников; женщине из богатой семьи, которая стоически переносила все невзгоды замужней жизни; изготовителе соевого соуса, который, разбогатев, приложил большие усилия для того, чтобы разыскать и вознаградить человека, некогда оказавшего ему помощь.

Система, созданная в 80-е гг. XIX в., оказала разнородное воздействие на будущие поколения японцев. Мори Аринори и другие чиновники Министерства образования в целом добились того, чего они хотели. К концу эпохи Мэйдзи процент посещения начальной школы как мальчиками, так и девочками приближался к 100. Люди осознали, что образование является для них проводником в лучшую жизнь. Более того, большинство наблюдателей пришли к заключению, что школьная программа, основанная на этике, явилась одним из факторов, способствовавших появлению патриотично настроенного поколения. Подобным образом, многие рассматривали образование как способ получения знаний, необходимых в условиях становления индустриального общества (особенно после того, как в 1899 г. была обеспечена преемственность между начальной школой и средними техническими и профессиональными школами). И лишь немногие были не согласны с тем мнением, что высшие школы и университеты готовят элиту профессионального чиновничества, эрудированных ученых и хорошо подкованных в своем деле бизнесменов.

Другие, однако, выражали беспокойство по поводу новых направлений в образовательной политике. Некоторые критики возражали против основных принципов новой системы. Эти оппоненты происходили из самых разных слоев общества и представляли практически весь спектр политической деятельности. Но все они придерживались того мнения, что образование должно способствовать появлению самостоятельных личностей, со своими интересами и способностями, а не стандартизированных подданных. Они также настаивали на том, что в задачу учителя не входит вбивание в головы учеников мыслей и идей, предписанных свыше. Вместо этого, считали они, настоящие просветители побуждают студентов к активному участию в образовательном процессе, чтобы по достижении зрелого возраста они становились самостоятельно мыслящими людьми.

Узки Эмори, один из лидеров Движения за народные права, изложил свои идеи в эссе, озаглавленном «Относительно народного образования». Узки, как и многие другие представители левого крыла политического спектра в конце 70-х — начале 80-х гг. XIX в., руководствовался той доктриной, что права человека имеют естественное происхождение. Он верил, что наиболее приемлемый государственный строй будущего будет основываться на концепции народного суверенитета. На его взгляд, совершенно естественным является то, что либеральная система образования, способствующая раскрытию способностей каждого индивидуума, является необходимым, если японцы желают пользоваться своими естественными правами и превратиться в просвещенных участников процесса управления. Таким образом, писал он, главной задачей образования должно быть «поощрение развития врожденных способностей человека в настолько широких масштабах, насколько это возможно». Выражая свои мысли более кратко, он говорил, что «свобода более ценна, чем порядок», и «жизнь, лишенная мудрости, больше напоминает смерть, чем жизнь»^{180}.

Философ и историк Миякэ Сэцурэи имел несколько иной взгляд на проблему. Он был противником вестернизации, призывая к развитию культурного национализма, который признавал японцев обладателями собственной национальной сущности. Миякэ, однако, не являлся безоглядным традиционалистом. Наоборот, он обладал широким взглядом на жизнь, обращая внимание на взаимоотношения между «ячейками» — индивидуумом и нацией, — которые сливаются в органический, универсальный человеческий опыт. Во всех живых организмах, пояснял он, каждая ячейка выполняет определенную роль в обеспечении общего благополучия всего организма, частью которого она является. Таким образом, каждый индивидуум и каждая нация могут внести свой вклад в развитие мировой культуры, которую Миякэ характеризовал как реализацию универсальных гуманистических идеалов правды, доброты и красоты. «Посвятить себя своей стране — это значит посвятить себя всему миру», писал он, и «превозносить отдельные черты какого-либо народа — это значит воспитывать человеческую расу»^{181}. Поскольку развитие мировой культуры зависит от свободы и полного раскрытия способностей каждого человека и нации, продолжал Миякэ, японская система образования должна придерживаться жесткой модели, созданной Министерством образования. Наоборот, она должна стремиться к созданию условий для раскрытия индивидуальных талантов и способностей каждого ученика.

Другие критики поднимали вопросы, касающиеся половой дискриминации, заложенной в системе образования. Начальные школы предназначались как для мальчиков, так и для девочек. Однако программы средних и высших школ, созданные в середине 80-х, были рассчитаны только на мальчиков. Девушки, недовольные этим обстоятельством, все чаще стали появляться у дверей частных школ, многие из которых были организованы христианскими миссионерами. К 1889 г. существовало около двадцати частных средних школ. В них, а также в 8 публичных учреждениях, созданных правительством, обучалось более 3000 девушек, не желавших ограничиваться лишь начальным образованием. Десятью годами позже Министерство образования в ответ на растущие требования выработало план по созданию в каждой префектуре по одной высшей школе для девочек. Они были близки по своей программе к средним школам для мальчиков. В них на протяжении 4 или 6 лет могли обучаться девочки, окончившие начальную школу.

Новые высшие школы для девочек предлагали своим слушательницам курсы, направленные на подготовку образцовых жен и матерей. В частности, приверженцы риёсай кэнбо в Министерстве образования настаивали на том, чтобы были написаны учебники, в которых излагались бы обязанности женщины по отношению к ее семье. В программу обучения были введены курсы по «домашней науке», позднее переименованные в «науку управления домом». Вне зависимости от названия, эти предметы фокусировали внимание на таких темах, как личное здоровье, уход за детьми, обслуживание дома, готовка пищи, пошив одежды и умение себя правильно вести. Кроме того, содержание других дисциплин было ориентировано на то, чтобы женщина в будущем могла со знанием дела вести домашние дела. Соответственно, ученицы женских средних школ изучали биологию как основу заботы о здоровье членов семьи и учились решать математические задачи, чтобы контролировать расходы семьи на пищу и одежду.

Многие женщины, видевшие свое будущее в качестве домохозяек, были удовлетворены тем образованием, которое они получали в средних школах. Однако были и такие, кто придерживался иной точки зрения. Среди них была Ядзима Кадзико, дочь самурая, жившая на Кюсю. Она бросила своего мужа-алкоголика, переехала в Токио, где с 1889 по 1914 г. возглавляла Дзоси Гакуин — знаменитую христианскую женскую школу. Ядзима и ее единомышленники затрагивали основополагающие вопросы, касающиеся деятельности Министерства образования в области обучения женщин. Почему женщины не могут получить образование для дальнейшей карьеры не только в пределах своего дома, но и за его стенами? Почему женщин не готовят к экономической самостоятельности, если они хотят этого? И, продолжали критики, почему, вместо создания новых программ, не позволить женщинам получать такие же знания, какие получают мужчины, чтобы оба пола могли играть равные роли в жизни общества?

Женщины, сформулировав эти вопросы, по сути, выдвинули на передний план ключевую проблему, поднятую Узки и Миякэ: должно ли образование способствовать осуществлению желаний и надежд индивидуума или оно должно стать социальным обязательством, направленным на удовлетворение потребностей государства и на создание такого общества, какое рисуют в своем воображении правительственные чиновники? Ответы на эти вопросы не могли быть получены в конце эпохи Мэйдзи. Но они определили набор тем, которые интересовали японцев в процессе модернизации общества в новом столетии.

Священники и новообращенные

Частью политики прививания верноподданнических чувств по отношению к императору, а также упрочения своего собственного положения, режим Мэйдзи сделал перемены в сфере религиозных верований. Он перенес акцент на синто, поставив именно это учение в центр японской религиозной жизни. До 1868 г. синтоистские святилища и буддийские храмы существовали бок о бок, и большинство обитателей страны одинаково почитали как ками, так и буддийских божеств. Да и сами границы между этими учениями были настолько размыты в сознании японцев, что многие воспринимали ками в качестве одной из форм проявления буддийских божеств и наоборот. Более того, синто имело двойственную природу. На одном уровне, Небесный Владыка в Киото проводил соответствующие ритуалы, которые подчеркивали его божественное происхождение и придавали символическое значение правлению сёгуната, действовавшего от его имени. Хотя большинство японцев имели представление о священной роли Небесного Владыки, полученное хотя бы во время посещения Киото и святилища в Исэ, которые были популярными местами паломничества, сами они в столь возвышенных церемониях участия не принимали. Наоборот, для большинства мужчин и женщин смысл синто заключался в поклонении местным ками во время праздников, проходивших в деревне или в окрестных святилищах. В последние десятилетия XIX в. правительство Мэйдзи приложило немало сил для изменения этой ситуации. Синто было поставлено выше буддизма, а японцам отныне надо было участвовать в религиозных практиках, которые подчеркивали важность роли императора и синтоистских божеств в деле обеспечения благополучия всей нации.

В 1868 г. в Японии существовало приблизительно 75 000 святилищ, и молодые руководители Мэйдзи вскоре предприняли первый шаг к созданию так называемого государственного синто. Они свели все эти святые места в единую национальную иерархию, впервые, таким образом, создав организационную структуру для синтоизма. На вершине получившейся в итоге пирамиды находилось святилише в Исэ, посвященное Аматэрасу — богине-предку императорской семьи, а также покровительнице всей японской нации. Далее шли другие императорские и национальные святилища, а затем — гражданские храмы, разбитые на пять категорий. Императорские и национальные святилища получали от центрального правительства существенную финансовую поддержку, а их священники обладали статусом гражданских государственных чиновников. Гражданские святилища нижних рангов получали некоторые суммы от местных администраций. В то же самое время правительство приказало каждому домовладению закрепиться за каким-либо святилищем. Таким образом, впервые в японской истории связь населения с храмом обрела не только всеобщий, но и обязательный характер.

На протяжении периода Мэйдзи правительство также работало над тем, чтобы сделать синто более заметным. Оно реконструировало Исэ и другие важнейшие религиозные центры и построило двадцать семь новых святилищ, посвященных персонам, служившим трону в разные эпохи. Наиболее знаменитым из этих новых «специальных святилищ», как их называли, было Ясукуни. Оно было построено в Токио летом 1869 г. в честь духов людей, погибших в борьбе за восстановление императорского правления. Ясукуни вскоре превратилось в место захоронения японцев, погибших на войне. Особенно почетным было то, что церемония погребения в Ясукуни предусматривала символическую трансформацию душ погибших солдат в национальные божества. Каждую весну и осень в святилище проводились церемонии, во время которых прославлялись те, кто совершил наивысшее жертвоприношение ради своей страны. Император Мэйдзи несколько различно участвовал в подобных церемониях.

Правительство также ввело новый ритуальный календарь, сосредоточенный на нации и императоре. На протяжении начального периода Нового времени большинство святилищ проводили свои праздники в соответствии с местными традициями, не особенно стремясь скоординировать свои действия с другими храмами. Лидеры Мэйдзи коренным образом изменили характер ритуальной жизни, учредив ряд праздников, которые должны были проводиться императором и отмечаться в каждом японском храме. Новый годовой праздничный цикл начинался 1 января, когда император в Токио и прихожане по всей стране прославляли богов четырех направлений, отмечая таким образом наступление нового года. Далее следовал праздник в честь Дзимму, основавшего династию Ямато, который отмечался 11 февраля. После него шли еще две церемонии. Одна из них носила название Каннамэ-саи, во время которой император совершал поклоны в сторону святилища Исэ и подносил первые плоды нового урожая богине Аматэрасу Его представители в то же самое время подносили богине солнца только что собранный на полях рис. Второй церемонией была Ниинамэсаи, во время которой император вступал в специальный зал, расположенный внутри дворцового комплекса, чтобы в компании богов насладиться новым урожаем. К 80-м гг. XIX столетия эти ритуалы стали проводиться одновременно в императорском дворце, святилище Исэ, а также в императорских и национальных святилищах. Постепенно правительственные чиновники подключили к проведению этих церемоний и гражданские храмы.

Новые религии, созданные харизматическими наставниками в первые десятилетия XIX в., в начале периода Мэйдзи оказались под мощным огнем. За несколько десятков лет своего существования Тэнри, Куродзуми и другие подобные секты, путем исцеления через веру и обещания лучшей доли уже в земной жизни привлекли в свои ряды тысячи последователей. К началу 1880-х некоторые секты приобрели национальный масштаб. Хотя эклектические доктрины новых религий включали в себя и синтоистские представления, многие ортодоксальные синтоистские клерикалы выступили против них. Это объяснялось тем, что все больше японцев несли свои пожертвования в храмы новых религий. Правительство Мэйдзи также с подозрением смотрело на эти новообразования — уж слишком любили последние критиковать существующий политический порядок за многочисленные проблемы. Кроме того, они объединяли людей, разрушая традиционные границы, существовавшие между полами, классами и регионами.

Когда режим Мэйдзи приступил к осуществлению своей программы превращения синто в государственную религию, перед новыми религиями встала реальная угроза исчезновения, и они стали искать пути к выживанию. Некоторые подчеркивали свою генетическую связь с синто, утверждая Аматэрасу в качестве главы пантеона своих божеств, включая синтоистских священников в свои ритуалы и делая упор на традиционные ценности, таких как искренность (макото). Одновременно главы сект старательно вплетали государственную идеологию в свои учения. По примеру жречества государственной религии, тысячи проповедников тэнри и ку-родзуми начали восхвалять реставрацию императорского правления. Во время своих путешествий по стране они объясняли верующим, что мероприятия правительства, такие как призыв в армию, изменение системы налогообложения, обязательное начальное образование и новый гражданский кодекс, являются священными и соответствуют желаниям ками. По мере того как новые религии приспосабливались к государственной концепции религиозного учения, они получали от правительства Мэйдзи соответствующее вознаграждение. Тэнри, куродзуми и еще 11 независимых сект были признаны в качестве составной части синто. На практике все тринадцать религиозных школ сохранили свою независимость от иерархии святилищ, которая и являлась государственным синто, но они могли заявлять о себе как о легитимных религиозных учениях, являющихся разновидностями государственной религии.

Частью политики возвышения синто явилась атака на буддизм, предпринятая со стороны режима Мэйдзи. В 28-й день Третьего месяца 1868 г. правительство положило конец тысячелетней истории религиозного синкретизма, издав указ об отделении буддизма от синто. В частности, это заключалось в удалении всех буддийских предметов из синтоистских святилищ, а также в отделении синтоистских божеств от буддийских. На протяжении трех последующих лет режим конфисковал земли, которые сёгунат и отдельные даймё дарили буддийским храмам. Были изданы прокламации, адресованные монахам, в которых содержались призывы есть мясо, отращивать волосы, вернуться к светской жизни и жениться. К концу 1871 г. 80 или около того монахов, проводивших службы в честь Тосё Дай Гонгэн, обожествленного духа Иэясу, покинули Никко, унеся с собой большую часть буддийских реликвий. В целом к 1876 г. приблизительно 20 % от 87 000 буддийских храмов Японии закрыли свои залы для богослужений. Более 56 000 монахов и 5000 монахинь вернулись к светской жизни.

Синтоистские фанатики — в особенности те священники совместных буддийско-синтоистских святилищ, которые находились в подчиненном положении по отношению к буддистам — восприняли закон о разделении, вышедший в 1868 г., как сигнал к нападению на буддизм. Один из самых жестоких актов этой агрессии произошел весной того же года. Около сорока синтоистских жрецов, связанных со святилищем Хиэ, расположенным у подножия горы Хиэй и подчиняющимся храму Энриакудзи, вооружившись копьями, напали на этот храм и сожгли сотни статуй и сутр. К 1871 г. волна насилия спала. Но к этому времени синтоистские фанатики уничтожили или разграбили сотни тысяч буддийских сутр, картин, статуй, храмовых колоколов и других ритуальных предметов.

Сторонникам государственного синто также пришлось иметь дело с христианством, которое начало возрождаться в эпоху Мэйдзи. Католические священники появились в Эдо и Иокогаме в 1859 г., как только эти города были объявлены открытыми для иностранцев. К своему приятному удивлению, они выяснили, что в отдаленных районах южной части Кюсю до сих пор сохранились общины «тайных христиан». Приблизительно половина от их общего количества, то есть около 30 000 человек, решили вернуться к вновь восстановленной церкви. В 1859 г. в Японию также прибыли представители трех протестантских церквей. В феврале 1873 г. режим Мэйдзи отменил старый запрет на христианскую религию, и после этого миссионеры начали активную работу по поиску новых адептов.

Христианским проповедникам пришлось вести тяжелую борьбу за сердца верующих. Большинство правительственных чиновников холодно относились к чужеземным верованиям. Это нашло свое отражение и в конституции 1889 г. В ней было сказано, что японцы могут пользоваться свободой вероисповедания только «в пределах, не ставящих под угрозу мир и порядок, и если их вера не противоречит их обязанностям в качестве подданных». Синтоизм в своем противодействии христианству использовал такие лозунги, как «Разрушить ересь, поддержать правоверие». Антихристианскую позицию заняли и многие буддисты. Они верили, что ниспровержение христианства поспособствует возрождению буддизма. «Христианская истина является предвзятой и неполной, — писал один известный буддист в 80-е гг. XIX в. — По сравнению с буддийской истиной она выглядит тонким кончиком волоса или затухающим отголоском. Ах, насколько понятна истина буддизма, насколько тускла она в христианстве, подобно звездам, теряющим свой свет на фоне сияния луны. Как я вообще могу сравнивать эти религии как нечто подобное?»^{182} Столь масштабное противодействие преодолеть было нелегко. К концу столетия христианами себя считали менее 1 % японцев, из которых 100 000 были католиками, а 30 000 принадлежали к Русской православной церкви.

Правительственная кампания по превращению синто в государственную религию дала неоднозначные результаты. Во-первых, многие простые мужчины и женщины далеко не сразу восприняли новые ритуалы государственного синто. В частности, крестьяне продолжали придерживаться старых традиций. Они с равнодушием встретили новый ритуальный календарь, продолжая активно отмечать традиционные празднества. Подобным образом, даже в конце 1880-х в некоторых крупных провинциальных городах полицейским приходилось напоминать горожанам о необходимости вывешивать флаги во время новых праздников, таких как день рождения императора Мэйдзи, который приходился на 3 февраля.

Более того, буддизм в конце концов пережил все нападки на себя. Несмотря на постановления начала 1870-х, домовладения продолжали поддерживать связи с храмами, которые проводили церемонию погребения, заботились о могилах, а также проводили заупокойные службы. Христианство также дожило до нового столетия. Частично это стало возможным потому, что его адепты были более заметны, чем можно было предполагать, исходя из их малочисленности. Усилия миссионеров, направленные на организацию приютов для сирот, больниц и лепрозориев, привлекали к христианству тех японских реформаторов, которые были озабочены проституцией, нищетой и другими социальными проблемами и которые нашли надежду в христианском послании о милосердии и совершении добрых поступков по отношению к другим людям. Вдобавок в 70—80-е гг. XIX столетия многие церкви открывали средние женские школы, в то время как правительство и не думало этого делать. По этой причине многие японские просветители, такие как Ивамото Ёсихару, Ядзима Кадзико и Накамура Масанао, приняли христианскую веру. Христианами также были основаны некоторые частные колледжи, занимавшие в Японии ведущие позиции. Среди них была школа для женщин Мэйдзи, директором которой была Ивамото, а также Досиса, основанная в Киото в 1875 г. Ниидзима Дзо, которая позже превратилась в первый японский университет совместного обучения.

Безусловно, привилегированное положение синто и перенацеливание святилищ на государственные нужды изменили природу японской религиозности. К концу XIX столетия в тонкостях синтоистского вероучения разбиралось значительно большее число японцев, чем в любое другое время. Постепенно, по мере того как гражданские святилища присоединялись к императорским и национальным во время проведения празднеств, отмеченных в новом ритуальном календаре, богослужения по всей стране стали проводиться по одной и той же модели. Более того, превратив священников в опору руководства Мэйдзи, сторонники государственного синто с успехом вплетали правительственную идеологию в теологию синто. Признание новых религий в качестве легитимных разновидностей синто также оказало влияние на религиозную жизнь многих японцев. Будучи невероятно популярными, различные школы, входившие в состав так называемого сектантского синто, приносили новую государственную идеологию и религиозные воззрения во все районы страны. События первых десятилетий эпохи Мэйдзи отбросили на второй план такие вероучения, как буддизм и христианство, освободив пространство для расширения связей между организованной религией и государством. Это произошло в начале XX в., когда была продемонстрирована возможность того, что религиозная доктрина и государственная идеология могут идти рука об руку, требуя от простых людей подчинения законам и постановлениям правительства.

Вглядываясь в будущее

В августе 1899 г. штатный сотрудник газеты Осака майничи Кикучи Юхо начал публиковать свой роман Оно га цуми («Мой грех»). Труд был завершен им летом следующего года. Роман относился к новому жанру популярной литературы, катэй сосецу. В 90-е гг. XIX в. японцы все в больших масштабах использовали катэй. Этот термин состоял из двух идеограмм, одна из которых обозначала «дом», другая — «сад», выступая в качестве местного эквивалента понятию хому. Таким образом, название нового жанра можно перевести как «романы домовладений», или, более литературно, «домашние романы». Главным героем таких романов была женщина, сюжетом служило описание проблем брачной жизни, а конец обязательно был счастливым. Будучи популярными среди представителей среднего и высшего классов, домашние романы выносили на публичное обсуждение темы, касающиеся семьи, образования и религии, которые столь волновали японцев на рубеже веков.

Запутанный сюжет романа Кикучи все время держал читателя в напряжении. «Мой грех» начинался с соблазнения героини, Тамаки, наивной провинциальной девушки, приехавшей в Токио на учебу в высшей женской школе. После того как она забеременела, ее любовник, студент-медик, который оказывается христианином, бросает ее. В Токио приезжает ее отец, чтобы помочь своей дочери. Когда у геронини рождается мальчик, отец Тамаки отсылает его, сообщив дочери, что ребенок умер. Позднее Тамаки выходит замуж за токийского аристократа, Такахиро. Его первый брак распался из-за неверности жены. Наконец у супружеской четы рождается сын. Во время каникул на берегу моря старший мальчик — плод ее греха, как выясняет Тамаки, — заводит дружбу с сыном Такахиро, однако оба мальчика тонут во время купания. Считая, что трагедия является наказанием за то, что она утаила свою прежнюю любовную связь от мужа, Тамаки все рассказывает Такахиро. Тот, в возмущении, требует, чтобы они расстались. Он отправляется в путешествие по заморским странам, а она записывается в Красный Крест в качестве медсестры. Несколькими годами позже Тамаки узнает, что Такахиро болен тифозной лихорадкой, и бросается к нему. Ее забота возвращает ему здоровье, и Такахиро говорит ей, что за прошедшие годы он осознал добродетельность Тамаки и понял, что ее грех был проявлением чистоты. Роман заканчивался тем, что Тамаки вновь беременеет, и воссоединившаяся пара счастливо ожидает рождения второго ребенка.

Роман «Мой грех» предлагал читателям Осака майничи интригующую, контрастную смесь из тем и перспектив современности. Отец Тамаки представлял взгляды идеологии риёсай кэнбо. Его желанием было дать дочери такое образование, которое поможет ей стать хорошей женой и мудрой матерью. Однако тот жестокий обман со стороны студента-медика, жертвой которого стала Тамаки, играл на страхах родителей и заставлял их пересмотреть свои планы относительно учебы дочерей, которая была связана с опасностями студенческой жизни. Тем не менее работа Тамаки в качестве медсестры и та помощь, которую она смогла оказать своему мужу, свидетельствовали, что женщинам образование необходимо, чтобы поддержать себя в трудную минуту. Мастерское владение Тамаки профессиональными навыками сделало возможным восстановление ее брака с Такахиро.

«Мой грех» также подвергает исследованию японское христианство. Кикучи не называет ту школу, в которой училась Тамаки. Он лишь позволяет предполагать, что она была создана миссионерами, консервативная риторика которых, призванная поддержать романтические иллюзии, лишь порождала плотские желания и превращала женщин в легкую добычу распущенных мужчин. Далее он намекает на отрицательные моменты как проповеди христианства, так и западного романтизма, сделав студента-медика христианином и назвав Тамаки «бедной овечкой, угодившей в пасть волку»^{183}. И все же Кикучи положительно относится к Дзогаку дзасси, этому форуму японских феминисток, христианских интеллектуалов и просветителей. Под «волком» он понимает молодого человека, который сбился с истинного пути. Это — верующий мошенник, который извращает высокородное учение христианской церкви, утверждающее святость романтической любви и запрещающее «непозволительные связи». К тому времени как публикация романа была завершена, «Мой грех» уже поставил христианские ценности выше установлений нового Гражданского кодекса. Значительно лучше, говорил Такахиро читателям, принять заповедь Христову о прощении социального проступка, чем подвергать падших женщин остракизму. «Впервые, — восклицал он, — я понимаю, что общество должно управляться не только моралью, но и любовью. Если мораль не берет свое начало в любви, то нет никакой возможности сделать жизнь человека гармоничной».

Рассуждения по поводу романтической любви естественным образом подвели Кикучи к вопросам об отношениях между супругами. Отец и дядя Тамаки в той или иной степени представляли официальную точку зрения на основные обязанности женщины, которые заключались в служении семье. Отец Тамаки именно так представлял себе ее образование, а дядя говорил следующее: «В глазах женщины ничто не должно превосходить по своей значимости ее дом. Если кто-то и получает удовольствие от тех успехов, которых добиваются их супруги в обществе, то женщина, по природе своей, не должна быть такой. Единственное, что может принести ей удовлетворение, так это создание атмосферы счастья в собственном доме». Поведение Тамаки и Такахиро указывает на то, что другая модель взаимоотношений может быть значительно более успешной. В конце концов эта супружеская пара пренебрегла советами назойливых родственников и построила свой брак на равенстве и романтической любви. Более того, их примирение состоялось после того, как Тамаки сделала успешную, хотя и короткую карьеру в общественной сфере, и их второй ребенок стал символом супружеского счастья, а не стержнем ячейки общества, имеющей чисто функциональный характер.

В конце XIX столетия правительство Мэйдзи и его сторонники активно работали над созданием новых сводов законов, усовершенствованием школьной системы и манипулированием различными религиозными направлениями. Все это делалось с единственной целью — вставить поведение индивидуума в рамки санкционированных норм. С точки зрения руководителей правительства, подобные социальные построения должны способствовать проведению политических и экономических реформ и помогать осуществлению мечты Мэйдзи о сильной, процветающей и современной Японии. Однако, как показали герои романов, подобных «Моему греху», большинство японцев не были готовы к тому, чтобы позволить правительству свободно вмешиваться в их личную жизнь. Они понимали, что было поставлено на карту, поэтому и сражались за то, чтобы правительство пересмотрело свои планы в соответствии с их желаниями и представлениями. Люди имели свои собственные взгляды на свое будущее и на будущее страны. В этом отношении 1890-е просто выдвинули на передний план те темы и проблемы, которые требовали своего разрешения в первые десятилетия XX в.

На страницах романтических литературных произведений практически отсутствовали шахтеры, фабричные девушки и заводские рабочие. По-прежнему борясь за то, чтобы быть услышанными, за улучшения социального положения, рабочий класс в начале нового века также был готов к постановке вопросов относительно мечты Мэйдзи. В частности, их интересовало, зачем необходимы те или иные политические, экономические и социальные программы и кто окажется в выигрыше от их осуществления. Рабочие требовали учитывать их мнение при определении направлений будущего развития страны, однако их интересовали не только условия труда на японских фабриках. Они имели собственное мнение относительно самых разных аспектов существования человека и общества: что такое идеальный брак и семья, какая структура должна быть у системы образования и каких религиозных воззрений следует придерживаться.