Япония. От сегуната Токугавы - в ХХI век

Капитан Кавамото Суэмори осторожно уложил 42 желтых пакета со взрывчаткой. Вскоре после 22.00 18 сентября 1931 г. он взорвал их, разрушив участок железнодорожного полотна Южной Маньчжурской железной дороги к северу от Мукдена. Кавамото и его сообщники намеревались пустить под откос Дайренский экспресс, который должен был пройти здесь через несколько минут. Таким образом они хотели поставить под удар местного китайского военачальника, Чжан Сюэляна. Чудесным образом поезд, достигнув поврежденного места полотна, лишь немного качнулся, после чего невредимым проследовал дальше. Невозмутимый Кавамото отправил на свою базу заранее подготовленное сообщение: «Вступил в бой с китайскими силами, закладывающими взрывчатку под железнодорожное полотно»^{253}. В ответ на эту «неспровоцированную агрессию» подразделения японской Квантунской армии немедленно атаковали казармы солдат Чжана в Мукдене и Чанчуне. В течение 48 часов японские войска оккупировали оба города. Доихара Кэндзи, полковник Квантунской армии, провозгласил себя главой комитета по управлению Мукденом, эффектно выведя эту столицу провинции из-под китайского контроля.

Боевые действия в Маньчжурии вспыхнули в то время, когда Япония увязла в депрессии. 29 октября 1929 г. произошел обвал нью-йоркской фондовой биржи, и Токио в скором времени ощутил на себе последствия этого события. В период между 1929 и 1931 гг. японский экспорт уменьшился наполовину, валовой национальный продукт сократился на 18 %, инвестиции в заводское производство и оборудование сократились на треть. Крупный бизнес сократил операции, фирмы средних размеров обанкротились, а владельцы некоторых мелких компаний отказались платить за уже выполненную работу и даже скрылись с теми деньгами, которые оставались в кассе. В результате всего этого в японских городах более миллиона человек остались без работы. В условиях низких зарплат и отсутствия работы многие молодые рабочие возвращались в свои родные деревни, чтобы переждать там депрессию. Однако там они обнаруживали, что положение их родителей было не лучше. В 1930-м спрос на шелк сильно упал, и фермеры, занимавшиеся разведением коконов, получили лишь половину от прошлогоднего дохода. Цены на рис упали так резко, что в некоторых регионах фермеры получали за урожай меньше денег, чем они потратили на его выращивание. Если доходы крестьян в 1926 г. принять за сто, то в 1931 г. они составили лишь тридцать три. Ситуация усугубилась неурожаями, которые случились в 1931 и 1934 гг. Продовольствия не хватало до такой степени, что, как отмечали некоторые путешественники, крестьянские семьи зимой обдирали кору с деревьев, чтобы добраться до съедобных личинок насекомых. Тысячи голодающих семей продавали своих дочерей в городские публичные дома. Депрессия отразилась даже на мертвых: в некоторых регионах жители деревень использовали любую возможность для того, чтобы избежать приглашения на похороны, а те, кто все-таки шли к своим соседям на поминки, вместо традиционного денежного подношения оставляли долговые расписки, объясняя, что «когда экономическая ситуация улучшится, я обязательно принесу деньги»^{254}.

Маньчжурский инцидент и Великая депрессия — два потрясения, постигшие Японию в начале 30-х гг. XX столетия, — вновь породили сомнения по поводу эффективности капитализма и способности партийных кабинетов справиться с ми-риалами политических, экономических и социальных проблем, с которыми сталкивалась нация. Все понимали одно: что Япония вступила в «период чрезвычайной ситуации», и у многих появились свои ответы на вопрос: «Камо грядеши, Япония?»

Маньчжурский инцидент

Главным архитектором Маньчжурского инцидента был Исивара Кандзи. Окончив в 1909 г. японскую Военную академию, молодой младший лейтенант был направлен для несения службы в Корею, после чего поступил в училище Армейского штаба. Его он окончил в 1918 г., показав второй результат в своем классе. Затем его ждала стремительная карьера. Прослужив год в Китае, он получил направление в Германию для исследований и изучения языка. Вернувшись в Японию в 1925 г., он, в звании майора, начал преподавать историю войн в училище Армейского штаба.

Исивара, склонный к донкихотству и обладавший нестандартным мышлением, рисовал во время своих лекций апокалиптические картинки будущего. Нужно усвоить очень простой урок, говорил Исивара курсантам: война становится все более жестокой и всеобъемлющей. Изобретение отравляющих газов, неуязвимых танков и аэропланов с их возможностью доставлять смертоносные грузы на большие расстояния, означает, что любая война в будущем затронет всех — военнослужащих и гражданских, невинных женщин и детей и вооруженных мужчин. Используя популярный в германских военных кругах термин der total Krieg[35], Исивара объяснял, что следующий конфликт, если он произойдет, будет тотальной войной. Разрушения будут выходить за вообразимые пределы, и нация сможет пережить подобный холокост только в том случае, если она будет способна мобилизовать все свои материальные, людские и духовные ресурсы.

Глупо было бы воображать, говорил он, что Первая мировая война была «войной, которая положила конец всем войнам». Будучи адептом религиозного учения Ничирэн, спорного и, в некоторых моментах, воинствующего ответвления буддизма, возникшего в XIII столетии, Исивара принял его фундаментальную идею: в конце концов, «гигантский мировой конфликт, беспрецедентный в человеческой истории», очистит земной шар и положит начало всеобщему и вечному миру. Его собственная интерпретация древнего учения предполагала, что эта катастрофа произойдет во время его жизни. Его видение стратегической ситуации конца 20-х гг. XX в. привело его к выводу, что две новые мировые державы, представляющие противоположные исторические и религиозные традиции, окажутся в центре этого противостояния. По одну сторону Тихого океана, объяснял Исивара аудитории, находятся Соединенные Штаты, которые идут во главе западных обществ. На противоположной стороне океана располагается Япония, ставшая бесспорным лидером азиатской цивилизации. В конце концов, неизбежно, и скорее раньше, чем позже, предрекал он, эти две носительницы противоположных идеологических систем встретятся не просто в тотальной войне, но в окончательной войне, и только одна из них выживет, чтобы доминировать в эру вселенского мира. Япония, заключал он, должна немедленно приступить к приготовлениям к грядущему Армагеддону. Этот императив означал, что Япония должна доминировать в Восточной Азии, а в Маньчжурии ей следует создать мощную промышленную базу, которая обеспечит ресурсы и индустриальную мощь, необходимые для победы в грядущей войне на уничтожение с Соединенными Штатами.

В октябре 1928 г. Исивара добился своего перевода в Квантунскую армию. С того самого дня, когда он ступил на берег в Порт-Артуре, он неустанно повторял о том, что Япония должна взять под контроль весь этот регион. Он быстро подружился с другими молодыми офицерами, которые также желали распространить «особые права и интересы» Японии на маньчжурские провинции, чтобы создать стратегическую буферную зону на пути распространения советского влияния и приобрести обширные, богатые территории, на которых могут размещаться японские поселенцы, не нашедшие счастья на родине. Офицеры быстро достигли между собой согласия. Они могли бы оказать неоценимую услугу исторической миссии Японии, если бы они скинули военного правителя Чжан Сюэляна и объявили власть Японии над территориями, лежащими к северу от Великой Китайской стены. «Результаты военной оккупации Маньчжурии и Монголии, — писал Исивара в 1931 г., — будут иметь важность не только для будущей войны, но и определять развитие Японской империи на сто лет вперед»^{255}.

К весне 1931 г. Исивара понял, что для Квантунской армии наступает удобный момент для военной оккупации Маньчжурии. В самой Японии кабинет Минсэйто подвергался критике за неспособность справиться с проблемами, вызванными всемирным экономическим кризисом. Тем временем справа раздавались голоса, что премьер-министр поставил под угрозу будущее страны, согласившись на ограничения военно-морских сил во время Лондонской военно-морской конференции, проходившей в прошлом году. Во всем мире, рассуждал Исивара, не найдется государства, которое смогло бы противостоять решительным действиям Японии в Маньчжурии. Капиталистические страны Запада продолжают пребывать в депрессии. Советский Союз занят борьбой за выполнение пятилетнего плана, а Северный поход Чан Кайши лишь частично завершился успехом, после чего лидер китайских националистов переключил все свое внимание на сохранение власти в Южном Китае, где он 10 октября 1928 г. создал формальное националистическое правительство. Все, что нужно в такой ситуации, заключил Исивара весной 1931 г., это приемлемый повод, который оправдает захват Маньчжурии Квантунской армией.

События, произошедшие в Маньчжурии в ночь с 18 на 19 сентября, шокировали гражданское правительство в Токио. Встревоженный премьер-министр Вакацуки Рэйдзиро 19 сентября в 10.30 созвал кабинет на чрезвычайное заседание. Министр иностранных дел Сидэхара Кидзуро высказал подозрения, что на самом деле в инциденте повинны не китайские войска, а Квантунская армия. Осознавая важность момента, он потребовал от военного министра Минами Дзиро гарантий, что «события не выйдут за рамки теперешней ситуации»^{256}. Вакацуки, которого также беспокоил авантюризм военных и который разделял точку зрения Сидэхара, что сотрудничество с Западом и невмешательство во внутренние дела Китая в большей степени отвечают интересам Японии, заставил Минами «проинструктировать командующего Квантунской армией не расширять зону конфликта».

Минами и ряд других генералов центрального штаба не испытывали симпатий по отношению к молодым офицерам Квантунской армии, но они и не собирались отказываться от мысли, что Японии необходимо распространить свои влияние и власть на Маньчжурию. У высшего военного руководства были на этот счет другие соображения. Некоторые генералы боялись возможности интервенции Советского Союза, которая бы нарушила статус-кво в Северном Китае. Другие не желали нарушать молчаливого соглашения, достигнутого во время участия Японии в подавлении боксерского восстания тремя десятилетиями ранее. Оно заключалось в том, что войска не будут перебрасываться за море без предварительного согласия кабинета и императорского приказа. Были и такие, кто опасался недовольства правительства и парламента. В итоге вскоре после полудня Вакацуки покинул заседание кабинета, чтобы сообщить ожидавшим его журналистам о своей политике нераспространения военных действий. Минами вернулся в штаб и по телеграфу отправил приказ командующему Квантунской армией удерживать прежние позиции и избегать втягивания в дальнейшие боевые действия.

Запреты, поступившие как со стороны гражданского, так и со стороны военного руководства, слабо подействовали на молодых офицеров Квантунской армии. Исивара и его окружение были убеждены в сакральном характере их миссии. Они оправдывали свои действия, заявляя, что они пользуются «прерогативой полевого командования», то есть временным правом местных командиров самостоятельно проводить операции в чрезвычайных ситуациях, не дожидаясь приказов центрального штаба. Таким образом, через 3 дня после атак на Мукден и Чанчунь, Исивара направил своих агентов в Цзилинь. Их задачей было провоцирование беспорядков, так чтобы могло сложиться впечатление, что жизням и имуществу 900 японцев, проживавших в городе, угрожает опасность. Использовав возникшие в связи с этим мелкие инциденты в качестве повода, Исивара и его последователи 21 сентября обратились к генералу, в подчинении которого находились, с требованием направить войска в город, предположительно охваченный волнениями. Генерал отказался это сделать, сославшись на приказ военного министра Минами. После этого молодые офицеры целую ночь продержали своего командира буквально в осаде. На рассвете наконец генерал отдал распоряжение о выступлении войск. Затем заговорщики начали действовать быстро и решительно. Вторая дивизия взяла Цзилинь без единого выстрела, после чего была объявлена независимость всей провинции.

Эти события осложнили положение Вакацуки и японского генерального штаба. В поведении Квантунской армии не было ничего хорошего (равно как и в поведении японских полевых подразделений в Корее, которые перешли реку Ялу, чтобы оказать поддержку Квантунской армии), а штабные генералы не спешили призвать полевых офицеров к дисциплине. Кроме того, Вакацуки обнаружил, что значительная часть японской публики с восторгом приветствует действия Квантунской армии. Начиная с вечера 21 сентября, огромные толпы людей на несколько ночей оккупировали общественный парк в Осака. Там размещалась экспозиция фотографий, сделанных во время боев в Маньчжурии. Более того, средства массовой информации абсолютно некритично восприняли заявление, что инициаторами конфликта были китайцы. В передовой статье номера от 20 сентября ежедневной газеты Асахи синбун сообщалось, что конфликт вокруг Мукдена был простым «ответом на взрыв китайскими войсками Южной Маньчжурской железной дороги». Китай, отмечалось в передовице, «должен понести всю ответственность за этот инцидент. Реальность такова, что перед лицом этой очевидной угрозы нашим жизненным интересам и правам в Маньчжурии и Монголии, Япония должна защищать свои права даже ценой многочисленных жертв»^{257}.

Взрыв народного патриотизма не позволил Вакацуки отречься от действий Квантунской армии. 24 сентября премьер-министр вновь созвал кабинет и одобрил оккупацию Цзилиня, а Министерство иностранных дел издало коммюнике, в котором излагалась новая позиция правительства по данной проблеме. Целями действий Японии, объяснял всему миру Вакацуки, является защита «установленных законом прав и интересов» японских граждан в Маньчжурии. Япония, говорилось далее в этом документе, не выдвигает «никаких территориальных претензий», а правительство по-прежнему «готово сотрудничать с китайским правительством, чтобы предотвратить превращение настоящего инцидента в опасную ситуацию для обеих стран, а также разрабатывать такие конструктивные планы, которые раз и навсегда ликвидируют саму возможность возникновения трений в будущем»^{258}.

К сожалению, «конструктивные планы» было очень трудно выработать, и модель локальной независимой акции, за которой следуют скупые объяснения из Токио, продолжала повторяться в Маньчжурии на протяжении всей осени 1931 г. Стремясь расширить зону японского контроля, Исивара утром 8 октября лично, надев летную форму, повел пять самолетов на бомбардировку города Цзиньчжоу, расположенного к юго-западу от Мукдена. Этот неспровоцированный рейд на беззащитный город потряс весь мир, но высшее командование в Токио вновь постфактум оправдало действия своих офицеров. Чтобы успокоить международное общественное мнение, японский генштаб по телеграфу отправил очередной приказ, запрещающий дальнейшее распространение боевых действий. Однако спустя всего несколько недель Исивара нашел новый повод для активных действий. Китайские вооруженные силы разрушили железнодорожные мосты около Цицикара, а затем обстреляли японские ремонтные бригады. На этот раз генеральный штаб по телеграфу передал Квантунской армии приказ выделить подразделения для охраны мостов. Исивара истолковал этот приказ более широко, оправдав им оккупацию Цицикара. К концу осени Квантунская армия контролировала три маньчжурских провинции — Цзилиня, Ляонина и Хэйлунцзяна.

По мере того как Квантунская армия распространяла сферу своего контроля, молодые заговорщики составили новую схему развития событий, согласно которой Маньчжурия превращалась в независимое государство. Оно, согласно распространенной фразе того времени, должно было стать «раем для всех народов региона». Планы его создания в значительной мере были разработаны полковником Доихара, который предполагал, что новое государство будет республикой, управлять которой будут известные люди из числа китайцев. Однако было абсолютно понятно, что они будут всего лишь марионетками в руках Квантунской армии, на которую возлагались задачи по защите нового государства, осуществление внешней политики, контроль над транспортом и связью. Доихара надеялся добавить легитимности своему детищу, поставив во главе его Пуи, последнего императора Китая.

Первоначально гражданское руководство в Токио сопротивлялось созданию нового государства. Однако в декабре 1931 г. Вакацуки, главный противник проекта, ушел в отставку, и маньчжурские заговорщики возобновили продвижение своих планов. Инукаи Цуёси, преемник Вакацуки на посту премьер-министра, возглавлял Сэйюкай и был одним из корифеев политического Олимпа Японии. На протяжении всей своей долгой карьеры Инукаи был сторонником парламентской демократии. Пятьдесят лет тому назад, в 1882 г., он помогал Окума Сигэнобу создавать партию Конституционных реформ. В 1890 г., на первых выборах в парламент, он получил мандат депутата Палаты Представителей, который сохранял за собой 18 сроков подряд. Создавая в 1931 г. свой кабинет, патриарх японской политики надеялся переговорами добиться мирного разрешения Маньчжурского инцидента. Однако слабый здоровьем Инукаи, разменявший восьмой десяток, не смог противостоять напору молодых и сдавал одну позицию за другой. Более того, новый военный министр, энергичный Араки Садао, придерживался ультранационалистических взглядов и в открытую поддерживал действия молодых полевых офицеров по созданию нового независимого государства под японским контролем. Совсем скоро, к концу декабря, Квантунская армия оккупировала большую часть юго-запада Маньчжурии. В феврале 1932 г. японские войска наводнили Харбин, и 1 марта формально было объявлено о создании Маньчжоу-Го с Пуи в качестве регента.

Внутри страны: революционное право и терроризм

Если в 20-е гг. громче всего звучал голос левых, то в начале 30-х стали давать знать о себе радикальные правые. Как и их двоюродные братья, принадлежавшие левому флангу, студенты, сельские активисты и офицеры, являвшиеся сторонниками революционного права, заявляли, что причиной всех бед и проблем страны являются эгоистические махинации некоторых привилегированных групп, а в особенности — партийных политиков и лидеров крупного бизнеса. Но если анархисты, вожди пролетарских партий и студенческий авангард Синдзинкай рисовали в своем воображении эгалитарное утопическое общество рабочих и крестьян, то крайне правое крыло призывала к Реставрации Сева, используя название новой эры, которая началась в 1926 г. с восшествием на престол императора Сева. Большинство правых радикалов с трудом представляли себе, что должна представлять собой эта Реставрация. Но почти все они сходились в том, что им необходимо, как это было необходимо для сиси, «людей высоких намерений», в 60-х гг. XIX столетия, очистить страну от порочного и некомпетентного режима, доказавшего свою неспособность решить проблемы нации. Поскольку старые формы управления потерпели крах, то должны появиться новые лидеры, как это произошло в эпоху Мэйдзи. Они будут осуществлять волю императора и строить более сильную и более процветающую Японию.

Устав Общества цветущей вишни, созданного в конце лета 1930 г. подполковником Хасимото Кингоро, отражал основные положения идеологии правого крыла, а также основную цель Реставрации Сева:

Кроме озабоченности по поводу тяжелых социальных и экономических последствий Великой депрессии, сотня, или около того, гражданских лиц и молодых офицеров, вступивших в Общество цветущей вишни, разделяли презрительное отношение Исивара Кандзи к «бесхребетной» китайской политике кабинетов Минсэйто. Но если Исивара выражал свое несогласие путем осуществления непосредственных акций на континенте, Хасимото и его соратники готовили революцию дома. Свое выступление они назначили на 20 марта 1931 г. План был разработан на уровне театральной постановки. Члены Общества должны были возглавить десятитысячное шествие к зданию парламента. «Смертоносные эскадроны» должны были закидать бомбами офисы ведущих политических партий и резиденцию премьер-министра. Ведущие генералы в то же время должны были потребовать отставки кабинета и назначение на пост премьер-министра генерала Угаки Кадзусигэ, известного противника партийного правительства. К сожалению потенциальных мятежников, Угаки отказался от участия в заговоре. Генерал опасался, что в случае провала мятежа пострадает репутация армии и, что было более существенным, он, как и большинство военных, по-прежнему придерживался той твердой позиции, что военные не должны вмешиваться во внутреннюю политику. Когда Угаки понял, что готовилось в стране, он быстро принял меры по подавлению заговора.

Несколькими месяцами позже, осенью 1931 г., дерзкие акции Квантунской армии заставили членов Общества цветущей вишни вновь воспрянуть духом. Они приступили к составлению нового заговора. На этот раз планы были даже более грандиозными, чем прежде. Заговорщики решили уничтожить кабинет одной-единственной бомбой, сброшенной с самолета. Теперь в наивных мечтах конспираторов новым премьер-министром виделся генерал Араки, а лидеры Общества должны были получить основные министерские посты. И вновь планы Реставрации Сёва были сорваны старшими генералами. Вечером 16 октября Араки пригласил главарей заговора в дом-ресторан гейши для серьезного разговора по поводу неприемлемости их деятельности. На следующий день военная полиция поместила под стражу Хасимото и нескольких его товарищей. Позднее появился приказ о роспуске Общества цветущей вишни.

Атмосферу кризиса начала 30-х гг. XX в. усугубляли убийства, совершаемые членами Кровавого братства. Это была радикальная гражданская организация, состоявшая из идеалистически настроенных студентов и сельской молодежи. К активным действиям их побудила трагедия Великой депрессии. Члены братства избрали своим лозунгом фразу: «Один участник, одна смерть». Они поклялись очистить Японию от политиков и бизнесменов, которые, по их мнению, обогащались за счет крестьян и бедных рабочих. В начале 1932 г. братство составило список потенциальных жертв, в который вошли 22 заметные персоны, в том числе бывший премьер-министр Вакацуки, ведущий политик Саёндзи Кинмочи и глава семьи Мицубиси. 9 февраля член братства застрелил бывшего министра финансов, политика которого, как считал двадцатитрехлетний убийца, ввергла японских крестьян в голод и нищету. В следующем месяце членами братства был убит исполнительный директор предприятий Мицуи. Его застрелили около штаб-квартиры корпорации, в самом сердце деловой части Токио.

Пик политического террора пришелся на 15 мая 1932 г. В тот воскресный вечер группа молодых офицеров военно-морского флота ворвалась в официальную резиденцию И нукай и застрелила премьер-министра. Другие политики, убийство которых планировалось на тот же день, смогли избежать гибели, однако столица пребывала в ужасе, поскольку члены братства закидали ручными гранатами центральные отделения полиции, Банк Японии, штаб-квартиру Сэйюкай и ряд электростанций. Манифест, обнародованный участниками инцидента 15 мая, был пропитан ненавистью, которую испытывали мятежники, призывающие к Реставрации Сева: «Посмотри честно на ситуацию в твоей отчизне, Япония! Где, спрашиваем мы, можешь ты найти подлинное проявление благочестия Императорской Страны Японии? Политические партии слепо рвутся к власти и преследуют свои эгоистические интересы. Крупные предприятия, сосущие кровь и пот народа, находятся в очевидном сговоре с политиками. Бюрократы и полиция стоят на страже коррумпированного политико-промышленного комплекса. Дипломатия бесхребетна. Образование прогнило до самого основания. Пришло время радикальных, революционных перемен. Вставайте и действуйте сейчас!»^{260}

Маньчжурский инцидент и террористические акции, предпринятые правыми организациями в 1931–1932 гг., знаменовали собой кардинальный поворот как во внешней, так и во внутренней политике Японии. На континенте идея создания на части китайской территории нового государства, управлять которым будут японские военные, не позволяла надеяться на улучшение китайско-японских отношений. Она положила начало изоляции Японии от разъяренного Запада, который расценил ее действия как ничем не прикрытую агрессию. Акции в Маньчжурии подтолкнули островную нацию на скользкую дорожку, которая вела к еще более опасной международной конфронтации. В самой стране политические убийства и попытки государственных переворотов продемонстрировали хрупкость японской политической структуры, привели к обвальному падению доверия к партийным политикам и вдохновили тех идеологов, которые романтизировали имперское прошлое и пытались создать новую национальную политику.

Пройти все это в одиночестве

Исивара Кандзи вместе с генеральным штабом могли верить, что Япония отстаивает в Северной Азии свои законные интересы. Однако за пределами Японского архипелага лишь немногие разделяли эту точку зрения. Большинство китайцев были оскорблены. На дипломатическом фронте националистическое правительство Чан Кайши 20 сентября 1931 г., когда Квантунская армия готовилась к вторжению в Цзилинь, направило петицию в Лигу Наций с просьбой о заступничестве. Несколько сотен китайских студентов, учившихся в Японии, собрали свои вещи и вернулись домой. По всему Китаю проходили антияпонские выступления. 5 октября тысячи демонстрантов вышли на улицы Кантона, чтобы отметить день траура, 10 декабря в этом же городе состоялась десятитысячная демонстрация студентов. В Шанхае бойкот японских товаров сопровождался столь бурными эмоциями, что муниципальный совет был вынужден 28 января 1932 г. ввести режим чрезвычайного положения.

Многие западные страны присоединились к критике действий Японии. Особенно активны в этом отношении были Соединенные Штаты. 7 января 1932 г. госсекретарь Генри Стимсон заявил, что Соединенные Штаты не признают законности военных захватов, осуществленных Японией, поскольку эта страна нарушила существующие договоренности и попрала нормы международного поведения. Чтобы подтвердить серьезность «доктрины непризнания», президент Герберт Гувер направил часть кораблей американского Тихоокеанского флота с Западного побережья в Перл-Харбор. Еще большее раздражение вызвала у западных стран высадка японских морских пехотинцев в Шанхае, якобы для защиты японцев, проживавших в городе. Вскоре начались бои с Девятнадцатой армией Гоминьдана, закрепившейся в малонаселенной части города. 29 января 1932 г. японские самолеты подвергли этот район бомбардировке, во время которой погибли несколько мирных жителей. После бомбардировки японцы направили в Шанхай дополнительные полки. К тому моменту, как в мае было заключено перемирие, общие потери обеих сторон составили 20 000 убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Внешний мир, шокированный потерями среди мирного населения, смотрел на китайцев как на героев, мужественно и упорно защищавших свою страну от безжалостного врага.

Мировое общественное мнение расценивало действия Японии как агрессию. Возмущение поведением японцев росло, и в дело решила вмешаться Лига Наций. В ноябре 1931 г. для изучения ситуации она создала комиссию, которую возглавил британский политик лорд Литтон. Вместе со своими коллегами он прибыл в Японию 29 февраля 1932 г., всего через несколько дней после того, как Кровавое братство застрелило бывшего министра финансов кабинета Вакацуки и за считанные часы до создания Маньчжоу-Го. К октябрю 1932 г. комиссия завершила свое расследование. Его результаты были представлены в отчете. Несмотря на то что тональность отчета была тактичной и сдержанной, в нем начисто отвергались заявления японцев о том, что военная интервенция в Маньчжурию представляла собой акт самозащиты. «Без объявления войны, — говорилось в отчете Литтона, — значительная часть земель, бесспорно являющихся китайской территорией, была захвачена и оккупирована силами Японии, и, вследствие этой операции, была отделена и объявлена независимой от Китая»^{261}.

Выяснение отношений между Лигой Наций и Японией произошло в феврале 1933 г., во время представления отчета Литтона. Делегацию Японии на этой сессии возглавлял Мацуока Ёсукэ. Он родился в 1880 г. в маленьком портовом городе на западе Японии. В тринадцатилетнем возрасте он вместе со своим двоюродным братом покидает Японию и поселяется в Портленде, штат Орегон. Будучи усыновленным семьей американцев, он учился в ряде общественных школ западного побережья, а затем окончил Орегонский университет. Вернувшись после учебы в университете в Японию, он посвятил себя общественной деятельности. За 17 лет работы в Министерстве иностранных дел он побывал в Китае, России и Соединенных Штатов. В 1921 г. Мацуока перешел в Южноманьчжурскую железнодорожную компанию. Сначала он выполнял обязанности директора, затем — вице-председателя. В 1930 г. он получил мандат депутата Палаты Представителей от партии Сэйюкай. Весной 1932 г. правительство направило его в Китай для ведения переговоров по поводу Шанхайского инцидента. В том же году он возглавил японскую делегацию в Лиге Наций.

Мацуока был блестящим оратором, в одинаковой степени владевшим как японским, так и английским языком. Выйдя на трибуну Лиги Наций 24 февраля 1933 г., он ринулся на защиту действий Японии в Маньчжурии. В Китае, утверждал он, отсутствует законное правительство, которое могло бы поддерживать закон и порядок. Эта страна, говорил Мацуока, является слабой и «отсталой», находящейся в «состоянии распада и упадка», в которой «десятки миллионов людей потеряли свои жизни в ходе междоусобной войны, тирании, разгула преступности, голода и наводнений». Япония, в противоположность ей, является «великой цивилизованной нацией», которая «была и будет оплотом мира, порядка и прогресса на Дальнем Востоке». В погрязшем в хаосе регионе, утверждал Мацуока, Япония превратила Маньчжурию в остров стабильности и процветания. В духе мирного сосуществования его нация надеется установить дружественные отношения с Китаем. «Наши теперешние усилия по оказанию помощи Маньчжоу-Го, — сказал он в завершение, — однажды приведут, я верю, к осуществлению желания и долга Японии по оказанию помощи Китаю. Я настоятельно прошу вас рассматривать наши поступки, исходя из наших позиций, и оказать нам доверие»^{262}. Красноречие Мацуока, однако, не показалось достаточно убедительным, и Лига приняла отчет Литтона 41 голосом «за» при 1 голосе «против» (Япония) и 1 воздержавшемся (Сиам). При полном молчании японская делегация, ведомая Мацуока, покинула зал заседаний.

27 марта 1933 г., после «многих бессонных ночей», император издал эдикт, объявлявший о формальном выходе Японии из Лиги Наций, а правительство заявило об отказе от всех международных договоренностей, заключенных во время Вашингтонской конференции в начале предыдущего десятилетия. Ровно через месяц после императорского эдикта, Мацуока вернулся в Японию. По дороге он остановился в Портленде, где установил памятный знак и посадил дерево на могиле «моей американской матери». В Иокогаме его корабль встречали толпы японцев под национальными флагами. Каждый хотел хоть мельком увидеть своего нового героя. Вокруг Мацуока роем носились газетные репортеры, a NHK организовала прямую радиотрансляцию. Все свидетельствовало о горячей общественной поддержке решения Японии пройти все это в одиночестве.

Защищая Маньчжоу-Го, расширяя боевые действия

Изоляция от международного сообщества утвердила среди представителей узкого круга лидеров японской политики мнение, что выживание страны зависит от создания в Азии режима безопасности, в котором Японии будет отведена ведущая роль. Поэтому правительство приступило к укреплению связей с марионеточным государством Маньчжоу-Го. В сентябре 1932 г. две страны подписали Японско-Маньчжоу-Гоский протокол. Он знаменовал дипломатическое признание нового государства, а на Японию возлагалась ответственность за его внутреннюю и внешнюю безопасность. 1 марта 1934 г. Пуи отказывается от титула регента и в торжественной обстановке вступает на Небесный Престол как император Маньчжоу-Го. Реальная власть императора, однако, была мизерной. Делами заправлял находившийся в тени командующий Квантунской армией, который одновременно был послом Японии в Маньчжоу-Го. Под бдительным присмотром этого военачальника, обладавшего правом назначать членов правительства Маньчжоу-Го, каждую среду происходило заседание Совета общих дел, который принимал государственные законы и определял политику страны. Все его решения автоматически утверждались Народным конгрессом. Доминирование японцев в новом государстве было очевидным. Место председателя совета, равно как и многие ведущие должности в бюрократическом аппарате Маньчжоу-Го, занимали японцы.

Квантунская армия успешно проникла в аппарат управления Маньчжоу-Го. Тем не менее защита нового государства представлялась весьма трудным делом. В стратегическом отношении старшие военные чины в Токио продолжали рассматривать Советский Союз в качестве главного врага Японии. Военный министр Араки постоянно говорил о необходимости превентивного удара по Советам. Он хотел подготовить нацию к «кризису 1936 г.», когда, по его мнению, угроза войны приобретет наибольшие масштабы. Советский Союз был встревожен подобными заявлениями, равно как и возникновением нового недружелюбного государства на его границах. В период, прошедший с Маньчжурского инцидента и до конца 1935 г., он почти вдвое увеличил количество своих дивизий на Дальнем Востоке — с 8 до 14. Число боевых самолетов выросло с 200 до 940.

Руководство Японии и Маньчжоу-Го также было озабочено возрастающим количеством проявлений китайского национализма. Банды вооруженных мародеров постоянно обстреливали патрули Квантунской армии и нападали на японские посты к северу от Великой стены. В глазах китайцев партизанская война была честным и справедливым ответом на внешнюю агрессию. Японская пресса, в противоположность этому, писала о «бандитах» и грубых и жестоких головорезах. В реальности эти отряды состояли из лишившихся собственности крестьян и бывших сторонников Чжан Сюэляна, который главные свои силы перебросил на запад, в провинцию Рэхэ. В целом весной 1932 г. насчитывалось около 350 000 партизан. Многие японские подразделения, размещенные в отдаленных городках Маньчжурии или вдоль железнодорожной магистрали, зачастую оказывались в кольце вооруженных и враждебно настроенных китайцев. Проблемы Квантунской армии доставляли и коммунисты — приверженцы Мао Цзэдуна. В октябре 1935 г. они завершили свой длительный поход, обосновавшись в Яньани в северной провинции Шэнси, и приступили к организации антияпонской кампании.

Перед лицом укрепления советских сил и роста китайского сопротивления, центральный военный штаб и гражданское правительство в Токио отдали приказ об увеличении численного состава Квантунской армии, как это показано в таблице 12.1. Кроме того, армии было приказано активизировать «кампанию по подавлению бандитизма» и создать демилитаризованные буферные зоны вокруг Маньчжоу-Го. Выполняя это распоряжение, армия в январе 1933 г. вошла в Рэхэ. Это произошло незадолго до того, как Лига Наций приняла доклад Литтона. Вторжение в Рэхэ мало способствовало успеху Японии в авторитетной международной организации, но к середине марта войска достигли уже Великой стены, передав всю провинцию под контроль правительства Маньчжоу-Го.

Вскоре, однако, Квантунская армия обнаружила, что постоянно требуются все новые и новые буферные зоны. По логике оборонительной теории Ямагата, каждое новое империалистическое приобретение и военная конфронтация требуют дальнейшего расширения линии интересов. Соответственно, когда на западе к территории Маньчжоу-Го присоединилась Рэхэ, Квантунская армия, чтобы обеспечить защиту этого государства, должна была очищать от бандитов и армий китайских военачальников территории, расположенные к югу от Великой стены. Весной 1933 г. маньчжурская армия, подготовленная и возглавляемая японцами, вошла в провинцию Хэбэй. Там она осуществила несколько акций военного и психологического характера. Несколько китайских военачальников были подкуплены, по радио передавались ложные приказы китайским генералам, а боевые самолеты долетали до Пекина, терроризируя мирное население. В итоге китайские силы отошли к югу, оказавшись между Тяньцзинем и побережьем океана. Деморализованные китайцы запросили мира, и 31 мая 1933 г. в прибрежном городе Тангу начались переговоры. В море барражировали японский линкор и эскадра эсминцев: в таких условиях японцам было легко добиться заключения позорного для Китая мира. Договор Тангу устанавливал демилитаризованную зону между Великой стеной и линией Пекин-Тяньцзинь. В результате в руках японской армии оказались проходы в горах, с востока прикрывавших Пекин. Кроме того, китайцев обязали установить «жесткий контроль над антияпонской деятельностью, которая являлась основной причиной китайско-японского конфликта»^{263}.

Хотя японские силы обрели прочную опору на территории собственно Китая, к югу от Великой стены они не могли ощущать себя в безопасности. В конце 1934 г. китайские войска задерживали и подвергали физическим оскорблениям солдат японских патрулей около Тяньцзиня. Местные чиновники за январь — май 1935 г. насчитали около пятидесяти антияпонских акций. В свою очередь, Доихара Кэндзи получил прозвище Лоуренса Маньчжурского[36], за то, что он создал так называемое Движение за автономию Северного Китая. Это была сложная схема по отделению пяти северных провинций от территории, находившейся под контролем Чан Кайши, и созданию «автономных» прояпонских и проманьчжурских администраций, которые номинально возглавлялись бы китайцами. «Борьба с бандитизмом» и интриги Доихара привели к двум дополнительным соглашениям с китайцами. Благодаря этим договорам японское влияние распространилось на северные области Китая. Первый из них, подписанный 10 июня 1935 г. генералом Квантунской армии Умэдзу Ёсидзиро и генералом Хэ Инцинем, который был представителем Чан Кайши на севере Китая, предусматривал уход партии Гоминьдан и националистической армии из провинции Хэбэй. Второй, заключенный двумя неделями позже между Доихара и генералом Цинь Дэчунем, предусматривал те же условия для провинции Чахар в Монголии[37].

Кончина партийного правительства

После убийства премьер-министра Инукаи, произошедшего в мае 1932 г., влияние политических партий и партийных политиков неуклонно сокращалось. По обычаю, место премьер-министра должно было достаться председателю Сэйюкай, которая обладала большинством в парламенте. Однако те времена были далеки от нормы в представлениях дзюсин («главных политиков»), как в народе называли тогда группу придворных чиновников и бывших премьер-министров. Они унаследовали от гэнрё задачу представления императору кандидатуры премьера для утверждения. Затяжные последствия Великой Депрессии, Маньчжурский инцидент и проявления политического терроризма привели главных политиков к заключению, что партийные кабинеты не могут ни обеспечить эффективный контроль над внешней политикой, ни совладать с хаосом внутри страны, предоставив Японии самостоятельно выбираться из постигших ее экономических проблем. По их мнению, единственным способом преодоления кризиса начала 30-х было возвращение к практике кабинетов народного единства, которая позволяла более широко привлекать к управлению государством способных людей, не состоявших в каких-либо политических партиях. Главные политики не были убежденными противниками партий. Их председатель, Саинодзи Кинмочи, почти три десятилетия боролся за партийные правительства. Но они ощущали необходимость поставить на должность премьер-министра человека, обладавшего неоспоримой репутацией, свободного от партийных связей, который мог бы обуздать политическое неповиновение, удержать от военных авантюр и проводить внешнюю политику, способную сохранить мир между народами.

Саинодзи с мрачным выражением на лице отправился во дворец, чтобы доложить императору об этом решении. Сам монарх не разделял мнения главных политиков. У него были свои мысли относительно того, что должен представлять собой человек, возглавляющий кабинет национального единства. Новый премьер-министр, согласно императору, должен быть «сильной личностью». Он должен уважать конституцию и восстановить «воинскую дисциплину»^{264}. Чтобы выполнить задачу, поставленную императором, Саинодзи и его коллеги обратились к Сайто Макото, отставному адмиралу. У него была репутация храброго и рассудительного человека, которую он приобрел на посту морского министра с 1906 по 1914 г., а также будучи генерал-губернатором Кореи, принеся туда «культурное правление» после мятежей 1919 г.

Когда партийная сторона качелей пошла вниз, вверх взлетели позиции военных и гражданских чиновников, которые начали оказывать наиболее сильное влияние на ситуацию в стране. За эпоху партийных правительств, с 1924 по 1932 г., сменилось семь кабинетов. Каждый из них возглавлялся премьер-министром, который одновременно был главой одной из двух главных политических партий. В этих кабинетах среднее число партийных политиков равнялось 8,7 из 12 министров, которые обычно входили в состав кабинета. В 8 кабинетах, сформированных с 1932 по 1940 г., ни один из премьер-министров не был партийным, а среднее количество министров из числа гражданских и военных чиновников составляло 9,9 (из 13 портфелей). Более того, партийцы постепенно оказались в изоляции от внутреннего круга творцов японской политики. Ни один из них не занимал такой должности, которая позволила бы ему принимать участие в конференциях пяти министров. Эти встречи начали проводиться с 1933 г., во время премьерства Сайто. В них принимали участие министры иностранных дел, финансов, военный министр, министр флота и премьер-министр. Они занимались выработкой и обсуждением основных направлений дипломатии, фискальной сферы и национальной обороны. Подобным образом военные и гражданские чиновники преобладали и в новых правительственных организациях, таких как Кабинетное бюро расследований, созданное в качестве органа, параллельного существующим юридическим институтам, а также для лучшей координации работы различных министерств.

Все эти новые бюро и агентства превратились в оплоты «обновленцев», или «новых» бюрократов, как их называли в газетных и журнальных статьях. Несмотря на эпитет «новые», не все эти бюрократы были недавними выпускниками ведущих университетов. В реальности значительное их количество были ветеранами — «пастырями людей», которые экспериментировали в поисках решений экономических и социальных проблем в период Тайсо. Но, вне зависимости от срока службы, обновленцы середины 30-х с подозрением относились к капитализму, симпатизировали сельской бедноте, были убеждены в отсутствии у партийных политиков достаточной моральной устойчивости и умственных способностей для управления Японией в «период чрезвычайного состояния» и стремились сделать чиновничество центральным элементом формирования и осуществления национальной политики.

Бюрократы-обновленцы своей первоочередной целью сделали подъем японской экономики и повышение обороноспособности страны. Для большинства из них наилучшим методом достижения этих целей было увеличение контроля над экономикой со стороны государства. Двумя первыми мероприятиями, появившимися на этой волне, были Законы о нефтяной промышленности и об автомобильной промышленности. Первый был принят летом 1934 г. Он наделял правительство правом регулировать импорт и очищение нефти, а в случае военного положения позволял чиновникам устанавливать фиксированные цены и распоряжаться запасами нефтепродуктов. Автором Закона об автомобильной промышленности был молодой и амбициозный чиновник, Киси Нобусукэ. Задачей этого закона было стимулирование роста промышленности, которая была крайне важна как для экономики в целом, так и для военных приготовлений Японии в частности. Сам закон, принятый парламентом в мае 1936 г., требовал обязательного государственного лицензирования производств автомобилей (лишь два производителя — Тойота и Нисан — получили лицензии в 1936 г.), а также предусматривал финансовую поддержку со стороны правительства, налоговые льготы и защиту от иностранных конкурентов.

Хотя политическая инициатива перешла к другим элитам, политические партии не исчезли окончательно с политической сцены. Как показано в таблице 12.3, Сэйюкай и Минсэйто продолжали доминировать в парламенте и в 30-е годы. Партийные депутаты играли значительную, хоть и немного ограниченную, роль в национальной политике. Они принимали законы, голосовали по бюджетам, обсуждали все «за» и «против» политики государства, а также делали запросы по поводу членов кабинета и военных и гражданских чиновников. Иногда члены парламента использовали свое положение для критики военной политики и действий кабинета. Например, представители от обеих партий осудили проект бюджета на 1934 г., поскольку он предусматривал преимущественное финансирование военной сферы, вместо того чтобы направлять средства на преодоление упадка в сельском хозяйстве.

Споры между парламентариями и правительственными чиновниками не была, однако, обычным явлением. Крупнейшие партии в основном принимали те позиции, которые были близки политике премьер-министра Сайто и его преемника, Окада Кэйсукэ, который также был отставным адмиралом. Одной из причин этого было то, что лидеры Мин-сэйто и Сэйюкай не собирались играть ва-банк, ставя на карту будущее политических партий, когда военные пользовались огромной популярностью в обществе. Но не менее важным было и то, что многие партийцы разделяли мнение, что Япония должна проводить более «позитивную» внешнюю политику в процессе поисков своего пути в Северной Азии. Одним из проявлений подобного патриотизма среди законодателей был пассаж из резолюции, принятой парламентом 14 июня 1932 г. Он требовал от кабинета немедленного дипломатического признания Маньчжоу-Го, несмотря на то что премьер предпочитал дождаться окончания работы комиссии Литтона. Более того, на протяжении 30-х партии в парламенте ни разу не проголосовали против принятия бюджета, в котором военные расходы постоянно росли. В 1931 г. на военные нужды было выделено 462 миллиона йен, в 1934-м — 953 миллиона йен, а в 1936-м — 1,089 миллиарда йен. Партии приняли новую политику и расстановку сил 30-х. Их действия вызывали ассоциацию с 20-ми, когда партийные кабинеты урезали расходы на военную сферу, и когда Минсэйто осуждало вмешательство Танака Гиичи во внутренние дела Китая.

Обуздание политической мысли

Хотя газетные и радиорепортажи, сообщавшие о ликующих толпах, приветствовавших Мацуока в Иокогаме, создавали образ страны, сплоченной вокруг своего правительства, многие мужчины и женщины выражали недовольство по поводу агрессивных действий на континенте. Они считали, что победы на поле боя не помогут найти выход из экономического кризиса, охватившего страну. В 1931 и 1932 гг. либеральные журналы были заполнены статьями, в которых подвергались критике действия Квантунской армии. В апрельском номере 1932 г. журнала Кайдзо («Восстановление») Яниахара Тадао, специалист по колониальной политике, преподававший в Токийском университете, назвал военные акции в Маньчжурии самоубийственными и заявил об их неизбежном поражении в борьбе с растущим китайским национализмом. Социалистка Ямакава Кикуэ в ноябре 1931 г. на страницах главного женского журнала Фудзин корон («Женское обозрение») задавалась вопросом: следует ли матерям рожать больше детей, если их отпрыски все равно обречены стать пушечным мясом для милитаристского правительства. Даже в региональных газетах звучали критические нотки. Камисина дзихо, издававшаяся сельской молодежью префектуры Нагано, в апреле 1932 г. спрашивала своих читателей: «Маньчжурия теперь принадлежит Японии, но что изменилось от этого в вашей жизни? Стало ли вам легче? Можете ли вы вернуть деньги, взятые в кредит? Могут ли ваши сестры приобрести хоть одно кимоно, а ваши братья — сходить в кафе и послушать джаз? Я знаю, что вы ответите — это будет многократно повторяющееся «Нет!»^{265}.

Но, как бы горячо ни выступали диссиденты, они все менее ощущали эффективность своих действий. Проявления народного патриотизма, такие как прием, оказанный Мацу-ока во время его возвращения, наносили мощный удар по антивоенным настроениям. Более того, многие выдающиеся либералы публично демонстрировали свое согласие с новыми принципами внутренней и внешней политики, появившимися в начале 1930-х. Это наносило дополнительный удар по проявлениям нонконформизма. Даже Ёсино Сакудзо, один из известнейших японских приверженцев демократии, похоже, был близок к капитуляции. Многие японцы, писал он в 1932 г, предпочитают смотреть на действия Квантунской армии как на долгожданную альтернативу «неэффективных переговоров» времен партийных кабинетов. Вдобавок они, и даже сам он, осознали тот факт, что партийное правительство в Японии «представляет собой порочный союз между беспринципными лидерами партий и такими же беспринципными лидерами крупного бизнеса». Вследствие этого официальная политика обслуживает «интересы крупного бизнеса, в то время как маленький человек, а в особенности — крестьянин, все глубже погружается в нищету». Этого было достаточно, чтобы привести в отчаяние кого угодно, особенно если учесть, что одновременно шла атака на демократию в Европе. «Среди японцев существует мнение, — писал в заключение Ёсино, — что демократия не является достаточно хорошей даже для тех, кто приветствует ее. А для японца, который всегда ей слегка не доверял, нет никакого резона держаться за нее и впредь»^{266}.

Более шокирующим для многих было обращение к милитаризму Ёсано Акико. Известная феминистка эпохи Тайсо, Ёсано впервые появилась на публике в начале века. В 1904–1905 гг. она опубликовала серию антивоенных стихотворений, посвященных русско-японскому конфликту. Наибольшее впечатление оставляли строки одного из этих стихотворений, в которых она обращалась к своему младшему брату:

Однако в своем произведении «Граждане Японии, Утренняя песня», написанном в 1932 г., Ёсано призывала японских солдат терпеливо переносить «стократные тяготы». Она использовала известную метафору о цветах вишни, которых ветер срывает и уносит в самый пик их цветения, прославляя тем самым смерть солдата, чье разорванное тело «чище цветка»^{268}.

Журналы, рассчитанные на широкую публику, также превозносили заморскую экспансию и призывали людей к сплочению для укрепления военной мощи Японии. Такие журналы, как Суфу но томо («Друг домохозяйки») и Фудзин курабу («Женский клуб»), публиковали героические сказки о сражениях, горькие рассказы солдатских вдов и полезные советы относительно того, как можно сэкономить на питании и одежде во время периода чрезвычайной ситуации. Фотографии войск в боевой обстановке, медсестер и волонтеров, собирающих посылки для солдат, направляли патриотические чувства в определенное эмоциональное русло. Другие журналы публиковали подобные же истории. После 1933 г. было трудно найти на страницах японских периодических изданий интерпретацию событий, расходящуюся с официальной точкой зрения, которая утверждала, что Япония в Северной Азии защищала свои законные права и интересы.

Сторонники японской идеи и далее продолжали сжимать допустимые границы политической дискуссии. С середины периода Мэйдзи некоторые консерваторы начали выступать в поддержку нихон суги, или японизма. В нем они видели альтернативу стремительной вестернизации. В частности, они стремились сохранить традиционные ценности, а также то, что они считали уникальным традиционным государственным устройством Японии, или кокутай. Для многих консерваторов эпохи Мэйдзи концепция кокутай вращалась вокруг двух принципов: божественная императорская династия правит с незапамятных времен, а между добродетельным монархом и верными подданными существуют тесные связи. Императорский рескрипт 1890 г. об образовании отражал подобное видение кокутай, заявляя: «Наши Божественные Предки создали Нашу Империю на фундаменте широком и прочном», а также призывая «верных подданных» императора «отважно жертвовать собой ради Государства, и таким образом охранять и преумножать процветание Нашего Императорского Трона, возникшего одновременно с небесами и землей»^{269}.

В 1930-х консервативные сторонники японской идеи смотрели на себя как на защитников этих идеалов. Когда Япония вступила в ситуацию чрезвычайного положения, они заняли очевидно патриотические позиции, начали открыто выступать против либеральных, капиталистических идеологий, пришедших с Запада, и яростно нападать на любого, кто отказывался поддержать императорскую семью-нацию в условиях крайней необходимости. Даже Итобэ Инадзо, апологет японского колониализма, оказался в феврале 1932 г. под огнем сторонников японской идеи, после того как он заявил на пресс-конференции, что существуют две силы, угрожающие миру: коммунизм и милитаризм. Из них, продолжал Нитобэ, его более всего беспокоит милитаризм, поскольку именно он в долгосрочной перспективе «может причинить больше ущерба»^{270}. Ассоциация императорских военных резервистов, насчитывавшая в своих рядах 3 миллиона членов по всей стране, сразу же расценила это как атаку на японские вооруженные силы. В серии памфлетов, появившихся вслед за этим, Нитобэ был обвинен в «нелояльности», «отсутствии патриотизма» и «предательстве». Угрозы приобрели столь резкий характер, что обычно невозмутимый Нитобэ решил предстать перед лидерами ассоциации и покаяться в грехах. Его слова, дескать, были «неправильно истолкованы».

Наиболее зрелищная попытка правых реакционеров заставить замолчать тех, кто отказывался признать их идеологию, связана с именем ученого-конституционалиста Минобэ Тацукичи. Теория Минобэ, согласно которой император был лишь одним «органом» государства, а другие органы — парламент, чиновничество, кабинет и так далее — наделены конституцией определенными властными полномочиями, приобрела особую популярность в период Тайсо. Она явилась философским обоснованием появления многочисленных руководящих элит и партийных кабинетов. Однако в 1930-х подвергли теорию Минобэ острой критике. Сражение разгорелось в 1934 г., когда организации правого толка, в том числе и Ассоциация императорских военных резервистов, опубликовали несколько обличительных книг и памфлетов, заявляя, что идеи Минобэ были не чем иным, как оскорблением императора и изменой государству. «Теория императора-органа противоположна самой сущности нашего уникального государственного устройства и оскорбительна по отношению к трону, — говорилось в одном трактате. — Она совершенно не сочетается с нашим традиционным образом мысли. Мы призываем всех японцев к большему уважению к нашей конституции, более ясно представлять себе концепцию нашего национального государства, возвеличивать японский дух и стремиться к достижению этих целей 19 честно и искренне»^{271}.

Парламент подключился к событиям 18 февраля 1935 г., когда члены Палаты Пэров, в состав которой Минобэ был введен тремя годами ранее, осудили его идеи. 26 марта тайным голосованием органическая теория была признана неверной. «Правительство, — говорилось в резолюции, — должно предпринять решительные меры против речей и теорий, несовместимых с благородным и бесподобным государственным устройством Японии»^{272}. В том же месяце один из членов нижней палаты направил в Токийский районный суд формальную жалобу на оскорбление величия. При этом он цитировал органическую теорию, как фактор, действующий разрушительно на коку тай. 9 апреля Министерство внутренних дел запретило три книги Минобэ. Их опозоренный автор 18 сентября покинул свое место в Палате Пэров.

Роль парламента и Министерства внутренних дел в осуждении Минобэ высветила еще один аспект новой политики 1930-х. Многие правительственные чиновники желали использовать ресурсы государственной власти для ограничения инакомыслия и усиления патриотического единства в Японии в период чрезвычайной ситуации. По иронии судьбы, наиболее экстремистское крыло правого фланга японской политики само стало жертвой этого пресса. Правящие круги не были толерантными по отношению к мятежникам любого толка, которые стремились к насильственному свержению существующей государственной власти. В 1935 г. полиция по подозрению в мятежных настроениях арестовала 147 правых реакционеров. Однако, как и следовало ожидать, более мощная волна репрессий обрушилась на левое политическое крыло, как это показано в таблице 12.4. В сети полиции попали такие знаменитые деятели, сами себя считавшие коммунистами, как Сано Манабу и Каваками Хадзиме, равно как и другие мужчины и женщины, просто заподозренные в наличии у них разрушительных идей. В их числе были несколько учителей начальных школ из префектуры Нагано, обвиненные в 1933 г. в пропаганде антиимперских идей.

Полиция и общественные обвинители, осуществлявшие репрессии, бросали за решетку коммунистов и других левых в надежде побудить их к тонко. Этот термин означал «изменение направления», однако в 1930-х под ним понималось публичное отречение от прежних идеологических взглядов. Как пояснял один из ведущих обвинителей, ни один из сторонников левой идеологии не является абсолютно «безнадежным». «Поскольку все они являются японцами, рано или поздно они все придут к осознанию ошибочности своих идей» и вернутся в ряды лояльных и преданных граждан^{273}. Для достижения этой цели полиция подвергала арестованных бесконечным допросам. При этом оказывалось психологическое давление с целью внушения задержанным чувства вины за то, что они не поддерживают свою семью-нацию. Если все это не приносило результата, обращались к телесным наказаниям.

Первым великим достижением было отречение Сано Манабу, высокопоставленного функционера японской коммунистической партии, арестованного в 1929 г. Его обвиняли в «преступных мыслях», поскольку он возглавлял организацию, которая выступала за свержение кокутай. Суд приговорил его к пожизненному заключению. В июне 1933 г. Сано ошеломил левое сообщество, объявив о переходе в новую веру. В длинном меморандуме, написанном в тюрьме, он называл ЯКП «негативной силой, движущейся в неверном направлении», превозносил императора за то, что тому «принадлежит центральная роль в построении единой Японии» и одобрял действия Японии в Маньчжурии. При этом он писал, что «проникновение японской нации в страну, очевидно отсталую в культурном плане по сравнению с Японией, соответствует принципам исторического прогресса»^{274}. Власти опубликовали заявление Сано, и в течение месяца более 500 других членов партии, что составляло приблизительно треть от общего числа японских коммунистов, оказавшихся за решеткой, последовали его примеру Полиция, довольная достигнутыми результатами, к концу десятилетия обвинила еще более 2000 человек в «преступных мыслях», и большинство из них в конце концов написали заявления тэнко.

Не все из тех, кто был арестован, поддались полицейской тактике. Кобаяси Такидзи, известный пролетарский писатель, предпочел смерть отречению от своих взглядов. Левое политическое крыло особенно отмечало его работу «Кани косэн» («Фабричный корабль», 1929). Она представляла собой живой отчет о жестоком подавлении императорским флотом забастовки команд рыболовецких траулеров, вызванной тяжелыми условиями труда в рыбной промышленности. Это была иллюстрация к сотрудничеству капиталистов и военных в деле эксплуатации рабочих. Кобаяси был арестован утром 20 февраля 1933 г. Он умер в тюремной камере в тот же день, не дожив до заката. По словам полиции, причиной смерти была обыкновенная сердечная недостаточность. Однако те, кто осматривал его тело, утверждали, что у него были сломаны пальцы, на лбу остались ожоги от раскаленных щипцов. На теле было и множество других повреждений, включая более дюжины отверстий в бедре, проделанных либо гвоздем, либо сверлом. Каваками Хадзиме, арестованный 12 января 1933 г., не подвергался пыткам. Но четыре года, проведенные в тюрьме, подорвали его здоровье. Он никогда не отрекался от своей приверженности марксистской идеологии, но в качестве условия своего освобождения, состоявшегося в июне 1937 г., он молча признал новые границы политических дискуссий, согласившись отказаться от политической деятельности.

Оживление экономики и деловое сообщество

По иронии судьбы, при всей злобной критике, раздававшейся в начале 1930-х в адрес партийных политиков, именно Такахаси Корэкийо, один из самых старых и уважаемых членов узкого круга вершителей японской политики, разработал стратегию выхода страны из состояния депрессии. Он был незаконнорожденным сыном безвестного актера и девочки-подростка из Эдо. Родился он в тот самый год, когда коммодор Перри «открывал» Японию. Детство его прошло в крайней нужде, однако, когда он достиг подросткового возраста, счастье улыбнулось ему. Он был принят в самурайскую семью из Сэндай, и даймё этого домена отправил проявлявшего недюжинные способности Такахаси в Америку, где тот проучился с 1867 по 1869 г. По возвращении на родину новым правительством Мэйдзи Такахаси был направлен на государственную службу. Он сделал неплохую карьеру в Министерстве финансов, а в 1892 г. перешел в Банк Японии. В 1913 г. он связал свою судьбу с Сэйюкай, и в 1913 и 1914 гг. занимал пост министра финансов. Эта должность принадлежала ему и в кабинете Хара Такаси, с 1918 г., пока в 1921 г. сам Такахаси не стал премьером. После падения своего кабинета, Такахаси получил на выборах место в парламенте, в 1925 г. стал первым главой только что созданного Министерства торговли и промышленности, а весной 1927 г. вновь, в течение нескольких недель, исполнял обязанности министра финансов.

В декабре 1931 г. Инукаи ввел ветерана Такахаси в свой кабинет, чтобы тот помог в поисках способов преодоления губительных последствий Великой депрессии. Можно сказать, что Такахаси был кейнсианцем еще до Кейнса. Он самостоятельно разработал теорию эффективного требования и понял на интуитивном уровне, что единственным путем вывода страны из состояния упадка является путь затрат. Занимая с 1931 по февраль 1936 г. пост министра финансов, Такахаси осуществлял программу увеличения дефицитных трат. Расходы центрального правительства были снижены с 1,74 миллиарда йен в 1929 г. до 1,48 миллиарда йен в 1931 г. Такахаси кардинально изменил этот курс, увеличив расходы в 1932 г. на 32 %, до 1,95 миллиарда йен, а в 1933 г. — еще на 15 %, доведя сумму расходов до 2,25 миллиарда йен. При этом три четверти дополнительных расходов правительства приходилось на облигации и другие формы дефицитного финансирования.

Значительная доля новых расходов состояла из проектов общественных работ, призванных оживить расстроенный аграрный сектор японской экономики. С 1932 по 1934 г. правительство выдало сельским жителям кредитов на 800 миллионов йен под низкие проценты. Такая же сумма была потрачена на создание сезонных рабочих мест для наиболее бедных сельских жителей. Правительство и далее продолжало подбрасывать дров в топку национальной экономики, удвоив военный бюджет в период с 1931 по 1936 г., как это показано в таблице 12.5.

Чтобы сделать мероприятия по выходу из кризиса более эффективными, Такахаси в день своего вступления на пост министра финансов в 1931 г. отменил в Японии золотой стандарт. За год курс йены по отношению к доллару упал со старой фиксированной отметки в 48,87 доллара до 28,12 доллара за 100 йен. Девальвация составила более 40 %. Последовавшее за этим падение стоимости японских товаров на заморских рынках дало толчок к развитию японского экспорта. За границу хлынул поток хлопковой нити, текстильных товаров, керамики, игрушек, железа и стали. Это явилось дополнительным стимулом для оживающей японской экономики. В результате Япония оказалась первой страной, преодолевшей в своей промышленности последствия Великой депрессии, как это показано в таблице 12.6. С учетом химической и машиностроительной отраслей, получивших значительные прибыли благодаря военным заказам, японский чистый внутренний продукт на протяжении 1930-х вырос более чем на 70 %. На тот момент это было лучшее десятилетие в современной истории страны.

Ведущие корпорации — Мицуи, Мицубиси, Сумитомо и Ясуда — сохраняли свои доминирующие позиции в экономике и в начале 1930-х. Большие резервы наличных денег позволили им относительно легко перенести удар Великой депрессии. Этот катаклизм практически не нанес им серьезного ущерба. Как следует из таблицы 12.7, всего за семь лет, с 1930 по 1937-й, большая четверка увеличила оплаченную часть акционерного капитала в различных своих предприятиях почти на 60 %. Чтобы еще более поднять показатели своих бухгалтерских балансов[38], корпорации направили значительную часть новых инвестиций в химическую и тяжелую промышленности, развивавшиеся стремительными темпами.

Но при всей своей очевидной успешности дзайбацу, однако, обнаружили, что в 30-е гг. прежние методы ведения дел уже не приносили ожидаемый эффект. Жестокая, безжалостная атака со стороны правых радикалов была, пожалуй, самым характерным проявлением того широко распространенного в народе цинизма, рисующего корпорации как алчных до наживы хищников, для которых и рабочие, и потребители были в одинаковой степени жертвами. Гиганты бизнеса и сами не особенно старались исправить этот имидж. Осенью 1931 г. они с таким азартом кинулись скупать доллары, что сам процесс вскоре начал больше напоминать оргию, чем деловое мероприятие. Учуяв, что правительство собирается девальвировать йену, дзайбацу расхватывали доллары, чтобы затем, после того как 13 декабря министр финансов Такахаси отменил золотой стандарт, вновь поменять их на йены, позволив национальной японской валюте скатиться на ее рыночный уровень. Прибыли дзайбацу получили огромные. Одна только Мицуи на спекуляциях валютой заработала 50 миллионов долларов. Японская публика была в ярости.

Лишь рост критики в адрес корпораций и убийство членами Кровавого братства директора-распорядителя предприятий Мицуи в марте 1932 г., заставили дзайбацу занять более примирительную позицию. Когда в сентябре 1933 г. Икэда Сэйхин стал главным исполнительным директором Мицуи, он начал кампанию, которую комментаторы охарактеризовали как «тэнко для бизнеса». Для начала он с треском уволил служащих компании, которые вызывали наибольшее раздражение у японской публики и военных. Немедленно изгнан был президент Торговой компании Мицуи, чья жажда наживы была до такой степени огромна, что он продавал соль Чжан Сюэляну уже во время боевых действий в Маньчжурии, а в 1932 г., во время Шанхайского инцидента, снабжал проволокой китайскую Девятнадцатую армию. Более того, Икэда объявил, что Мицуи более не будет холодной машиной по добыванию денег. Наоборот, название корпорации отныне должно было стать синонимом альтруизма. К концу 1936 г. фирма раздала 3 миллиона йен безработным, выделила 30 миллионов йен на создание благотворительного фонда, известного как Пожертвования Мицуи на доброе общество, и еще 60 миллионов йен было потрачено на подобные мероприятия. Сумитомо и Мицубиси также начали выделять пожертвования безработным. Они последовали и другому примеру Икэда, использовав на многих дочерних предприятиях труд членов одного клана, отвечая, таким образом, на критические высказывания в свой адрес, что они притесняют семейный бизнес.

В 1930-х крупные корпорации пережили и еще одно изменение. К их числу добавились еще несколько гигантов. Среди последних были Ниссан, Ниттицу (Японская компания азотных удобрений) и самолетостроительная компания Накадзима. Всех их по привычке называли дзайбацу. однако в некоторых аспектах они значительно отличались от традиционных корпораций. Лишь немногие из них были исключительно семейными предприятиями, и, в отличие от традиционных дзайбацу. начинавших свою деятельность с горнодобывающей отрасли или в таких сферах, как банковское дело или кораблестроение, новые корпорации, в большинстве своем, начинали с промышленного производства. Новые дзайбацу также демонстрировали больше желания с военными и с бюрократами-обновленцами, в то время как старые корпорации были более осторожны в выборе партнеров. Ниттицу, например, под руководством японских оккупационных властей в 20-е гг. строила в Северной Корее гидроэлектростанции. Спустя 10 лет эта корпорация станет одной из самых могущественных в Японии, благодаря в основном прибылям, получаемым от производства сульфата аммония, оружейного пороха и метанола. Все эти товары обладали высокой конкурентоспособностью, поскольку производились на дешевой корейской электроэнергии.

Наибольших высот из новых дзайбацу достиг Ниссан. Создал Ниссан Аикава (Аюкава) Ёсисукэ в 1928 г., после того как приобрел у своего шурина горнодобывающую компанию. К середине 30-х Ниссан под управлением Аикава превратился в огромную империю. В ее состав входили 77 компаний, в том числе такие ведущие производства, как Моторная компания Ниссан, Химические производства Ниссан, Хитачи Лимитед и Осакская верфь. К 1937 г. Ниссан обогнал по своим размерам и мощи Сумитомо и Ясуда. И произошло это благодаря тесным связям, которые Аикава в начале 30-х, во время резкого роста расходов на военную сферу, установил с военными и бюрократами-обновленцами.

Этот новый альянс в полной мере проявил себя в Маньчжоу-Го, где Квантунская армия выступала в качестве мощного стимула к быстрому индустриальному развитию, поскольку в таком случае это марионеточное государство лучше будет функционировать в качестве японской «дороги жизни» (новый термин, появившийся с легкой руки Мацуока Ёсукэ). Чтобы помочь событиям развиваться в нужном ключе, Совет Общих дел создал новые учреждения банковского типа и начал осуществлять политику привлечения инвестиций из Японии. Эти мероприятия принесли кое-какие плоды. Хотя старые дзайбацу с подозрением относились к военным, зная их предубеждение к ним, они все-таки присоединились к тем фирмам, которые вкладывали капиталы в Маньчжоу-Го. В результате эта страна получила 1,25 миллиарда йен. К концу 1936 г. марионеточное государство стало для Японии ведущим поставщиком угля, чугуна в чушках и соевых бобов.

Но уровень достижений не удовлетворял тех офицеров Квантунской армии, которые занимались планированием. По сравнению с количеством вкладываемого в Маньчжоу-Го капитала масштабы экспорта в Японию оставались незначительными. Как заметил один иностранный наблюдатель, марионеточное государство для Японии скорее «станет помехой, чем дорогой жизни»^{275}. В надежде вдохнуть жизнь в затухающую кампанию по индустриализации, чиновники Мань-чжоу-Го приняли пятилетний план. Новый документ предусматривал замену либерального капитализма «контролируемой экономикой», при которой управление важными предприятиями находится в руках государственных чиновников. Квантунская армия убедила Министерство торговли и промышленности направить в Маньчжоу-Го одну из самых ярких молодых звезд, Киси Нобусукэ, чтобы он осуществлял контроль над выполнением плана. Киси, который только что стал автором Закона об автомобильной промышленности, был тесно связан с Ниссаном. Он немедленно предложил Аикава перевести свои высокотехнологичные фирмы на континент. Аикава не преминул воспользоваться возможностью. В конце 1937 г. он перевел штаб-квартиру своей корпорации в Маньчжоу-Го, дав Ниссану название «Корпорация маньчжурской тяжелой промышленности». Правила требовали, чтобы половина корпорации Аикава принадлежала маньчжурскому правительству, которое бы диктовало ей свои условия. Взамен государство гарантировало ему чистую прибыль в 6 % и кредиты под минимальные 7,5 %. Более того, с государственного благословения новая корпорация проглотила большую часть Южноманьчжурской железнодорожной компании. В результате она сделалась ведущей индустриальной силой в Северной Азии.

Инцидент 26 февраля

Напряжение начала 1930-х прорвалось наружу ранним утром 26 февраля 1936 г., когда состоявшая из 21 человека группа младших офицеров знаменитой Первой дивизии вывела из казарм почти 1400 солдат в попытке свергнуть правительство. Все утро шел снег, укрывая столицу белым одеялом, а в это время отрядами убийц были застрелены министр финансов Такахаси, бывший премьер Сайто Макото и генерал-инспектор военного образования. Премьер-министр Окада избежал той же участи совершенно случайно. Молодые офицеры, ворвавшиеся в его резиденцию, по ошибке убили его шурина. Жена Окада спрятала премьера. в клозете, а затем, переодев его в женское платье, помогла ему выбраться из здания, после того как его покинули заговорщики, унося с собой «тело моего мужа». Несмотря на этот провал, к полудню солдаты Первой дивизии захватили центр Токио. Они окружили здание парламента, армейский штаб и заняли высоты, господствовавшие над императорским дворцом. Вдохновленные успехом своих первых атак, главари заговора потребовали формирования нового кабинета, во главе которого они намеревались поставить генерала, симпатизировавшего их миссии.

Подобно лидерам бесплодных попыток переворотов начала 30-х, зачинщики инцидента 26 февраля заявляли об отсутствии у них персональных амбиций. Они, по словам одного из участников, «всего лишь хотели разбудить народ и вызвать Реставрацию Сева»^{276}. Свое представление об этой реставрации они выработали, проштудировав книгу «Нихон кайдзо хоан тайко» («Общий план перестройки Японии»), написанную в 1923 г. Кита Икки, идеологом национализма. В своей работе Кита призывал к военному перевороту, приостановке действия конституции и к введению на 3 года военного положения. В это время правительство, возглавляемое военными, должно оттеснить от власти политические партии, национализировать основные промышленные предприятия, разделить крупные землевладения между бедными крестьянами-арендаторами и «убрать барьеры, отделяющие народ от императора»^{277}. По достижении этих целей, заключал он, Япония сможет осуществить свою благородную миссию в качестве цивилизаторской силы для всей остальной Азии.

Кита установил тесные взаимоотношения с военными из Первой дивизии. Его совет действовать ради спасения нации именно в этот момент и явился одной из причин того, что молодые люди выбрали для своей попытки переворота февраль 1936 г. На их решение повлияли и другие соображения. Молодые офицеры уже успели прожить около 4 лет при кабинетах национального единства, возглавляемых Сайто и Окада. Ни один из этих двух отставных адмиралов, считали радикалы, не проявили достаточной настойчивости при отстаивании японских интересов в Северной Азии. Еще больше претензий было у революционеров к министру финансов Такахаси, чья программа оздоровления экономики принесла пользу корпорациям, но, на их взгляд, не сделала ничего существенного для японских фермеров и мелких предпринимателей. Еще одним фактором стало появление двух фракций в армейской среде. Одна из них, ведомая генералом Араки Садао, гордо именовала себя Фракцией императорского пути. Многие из ее членов были преданны императору почти на мистическом уровне. Их привлекали заявления Араки, что Япония может усилить свою национальную оборону только опираясь на традиционные воинские ценности, тренировку духа и личную храбрость и отвагу людей в форме. Члены так называемой Контрольной фракции, объединявшиеся вокруг генералов Минами Дзиро, Угаки Кадзусигэ и Нагата Тэцудзан, придерживались совершенно иных взглядов. Будучи прагматиками с холодным рассудком, они на первый план выносили механизацию армии и экономическое планирование. «Боевому духу» традиционных японских воинов они предпочитали огневую мощь и современные технологии.

Сенсационный судебный процесс над подполковником Аидзава Сабуро подбросил дров в огонь. Аидзава, приверженец Фракции императорского пути, 12 августа 1935 г. убил генерала Нагата, который был сторонником модернизации армии. Суд, начавшийся 28 января 1936 г., явился одним из самых мелодраматических моментов десятилетия, и без того оставлявшего впечатление театрального спектакля. Скамью подсудимых подполковник волшебным образом превратил в народную трибуну. Он гипнотизировал нацию, представляя ей те темы, которые были наиболее актуальны в годы кризиса. Император, дескать, окружен «испорченными советниками, теория Минобэ помогает партиям и плутократам использовать императорские прерогативы в своих собственных интересах, и даже среди высших военных чинов существует небольшая «клика», которая угрожает национальной безопасности. «Я выделил Нагата, — заявлял Аидзава, — потому что он, вместе с верховными чиновниками государства и финансистами, а также с членами старой армейской клики, в которую входят такие люди, как генерал Минами и генерал Угаки, является ответственным за разложение армии. Он являлся средоточием всего зла»^{278}. Подавая себя как простого солдата, единственной заботой которого была реформа армии и страны, Аидзава добился того, что им восхищались люди по всей Японии. Тысячи соотечественников писали ему подбадривающие письма. Другие присылали ему отрубленный кончик пальца — вызывающий ужас традиционный символ поддержки.

Спектакль суда над Аидзава побудил молодых офицеров Первой дивизии к действию. Падающий снег вызвал в их головах ассоциацию с другим снежным утром — утром третьего месяца 1860 г., когда идеалистически настроенные молодые самураи, убив Ии Наосукэ, подтолкнули страну к революционным переменам. Поле у ворот Вишневых Деревьев, рядом с которыми встретил свою смерть главный политик сёгуната, теперь находилось в пределах лагеря современных мятежников, занявших центр Токио. Но в 1936 г. надежды «людей решения» из Первой дивизии растаяли вместе со снегом. Генеральный штаб флота был ошеломлен самой возможностью попытки переворота. Кроме того, его привел в ярость тот факт, что мишенями для убийц стали два его члена. 26 и 27 февраля 40 кораблей Первого флота прервали плановые учения, вошли в Токийскую бухту и направили свои орудия на позиции мятежников. Ситуация была настолько серьезной, что император Сева, которого с молодости учили необходимости сохранения монархии и конституционной системы Мэйдзи, приказал армии подавить мятеж. «Я глубоко скорблю по поводу того, что они убили самых преданных и верных мне министров, — сказал он одному из своих адъютантов. — Они пытаются затянуть шелковую веревку на моей шее. Они нарушили и конституцию, и указы императора Мэйдзи. Я никогда не прощу их, каковы бы ни были их мотивы»^{279}.

На следующий день после того как император отдал свои распоряжения, армейский генеральный штаб перебросил в Токио 10 батальонов. Позиции мятежников были окружены танками и артиллерией. Это вернуло путчистов к реальности, и к полудню 29 февраля мятеж был подавлен. Армия простила почти всех унтер-офицеров и рядовых солдат, однако младших офицеров, стоявших во главе бунтовщиков, ожидала скорая и беспощадная расправа. Все они оказались за решеткой, а 13 из них были приговорены к смертной казни. Идеологический лидер мятежников, Кита Икки, также оказался перед расстрельной командой, хоть он и не принимал реального участия в путче.

Инцидент 26 февраля отрезвил нацию. После 1936 г. японская государственная власть больше не получала подобного вызова. Гражданское правое крыло отвернулось от политического терроризма и актов мученичества. В военной среде приверженцы Фракции императорского пути оказались задвинутыми на второй план или были переведены на менее значительные должности. В то же время менее идеологически озабоченные генералы, связанные с Контрольной фракцией, выдвинулись вперед. В коридорах гражданского правительства в 1936 г. также произошли изменения. Главные политики страны отдали пост премьер-министра уважаемому карьерному чиновнику Хирота Коки. С 1933 по 1936 г. он был министром иностранных дел. На этом посту он придерживался жесткой политики по отношению к Китаю и оказывал давление на Чан Кайши, чтобы тот признал Маньчжоу-Го. Став премьером, Хирота по-прежнему придерживался точки зрения, что продолжительное существование зависимого государства является основополагающей аксиомой японской внешней политики. Однако не чурался он и роли миротворца. В своих публичных выступлениях он заявлял о своей вере в то, что дипломатические средства являются лучшим способом разрешения споров между Японией и Китаем и восстановления стабильности в Восточной Азии.

Даже простые жители Японии, казалось, остановились, чтобы перевести дыхание в нормальных условиях 1936 г. По крайней мере, именно такой вывод можно сделать на основании дневника Ямадзи Яэко, незамужней дочери хозяина гостиницы из маленького городка на острове Кюсю. У нее был диплом высшей школы, что делало ее хорошо образованной по меркам того времени. В семнадцатилетнем возрасте она написала о той «жалости», которую она испытала по отношению к подполковнику Аидзава, когда тот 3 июля 1936 г. был выведен на расстрел. Это произошло всего за девять дней до того, как была казнена первая группа зачинщиков инцидента Двадцать шестого февраля. После этого, однако, события в стране больше не вторгались в мир Яэко. Ее жизнь летом и осенью 1936 г. разнообразилась посещениями местного кинотеатра, взглядами, брошенными украдкой на те трюки, которые вытворяли мальчишки на своих велосипедах у соседнего велосипедного магазина, а также сменой времен года. «Совсем скоро мы увидим золотой урожай на рисовых полях», — писала она^{280}. Но летом 1937 г. спокойствие ее мира было нарушено новыми боевыми действиями, развернувшимися в Китае. И по мере того как Япония погружалась в полномасштабную войну со своим соседом по Азии, нацию все сильнее опутывал милитаризм, призывы к экономическому планированию и большему контролю над бизнесом со стороны государства казались весьма уместными, а идеи правого политического крыла, ставившего императора в центр жизни японского общества, нашли свою новую форму в качестве ортодоксальной идеологии японского государства.

В 1930 г. кинотеатры по-прежнему служили отдушкой для тех, кто стремился хотя бы на один вечер забыть о тяготах Великой депрессии. Фильмы, отображавшие печали и радости городской жизни, продолжали притягивать зрителей. Мастером этого жанра был Одзу Ясудзиро, снявший такие фильмы, как «Жизнь конторского служащего» (Кайсин сэйкацу) и «Я родился, но…» (Умарэта ва мита кэрэдо). Эта классическая комедия, снятая в 1932 г., повествовала о двух токийских мальчиках, попавших в новый квартал, новую школу и обретших новых друзей. Более действенным средством бегства от жизни были «фильмы-бессмыслицы». Типичными для этого жанра были такие эротические фарсы, как «Хроника молодоженов» (Синкон ки), снятый молодым режиссером Нарусэ Микио, и «Суета вокруг возбуждающей клецки» (Ирокэ данго содоки). Герои этих лент, практически лишенных сюжета, прыгали по экрану, попадая в различные комические ситуации и романтические недоразумения.

Летом 1937 г. японские авантюры в Северной Азии переросли в полномасштабную войну с Китаем. Вскоре островная нация послала на поля сражении почти миллион молодых людей. Япония оказалась в чрезвычайной ситуации, которая требовала мобилизации всех усилий для ведения войны на континенте. Поэтому правительство начало публиковать призывы к «новому порядку», при котором политическая власть должна оказаться в руках технократов и честных людей. «Новый порядок» также подразумевал более эффективное использование экономических ресурсов страны, превращение метрополии и колоний в автаркию, способную работать на победу, а также использование психологических и моральных качеств народа.

В стремлении достичь эту цель, правительство в 1939 г. издало Закон о фильмах, призванный обеспечить «здоровое развитие киноиндустрии»^{281}. В переводе с казенного языка на человеческий это означало кончину как фривольных эротических кинолент, так и тех фильмов, которые затрагивали сложные социальные проблемы. Вместо них, как говорилось в одной из директив Министерства внутренних дел, кино-компании должны были производить фильмы, которые «поднимают национальное самосознание, утверждают общественную мораль, вырабатывают правильное понимание внутренней ситуации и внешнеполитического положения Японии и иными путями способствуют повышению народного благосостояния». И 400 миллионов зрителей, которые ежегодно в конце 30-х посещали кинотеатры, сталкивались, нравилось им это или нет, с вереницей жестоких, реалистичных батальных картин, таких как «Пять разведчиков» (Гонин но сэккохэй), снятая в 1938 г., и «Грязь и солдаты» (Цуни то хэйтай) 1939 г. По иронии судьбы, попытка правительства усилить единомыслие и обеспечить поддержку военным усилиям не помогла разрешить конфликт с Китаем. Но она ухудшила отношение к другим потенциальным врагам, трагическим следствием чего было начало войны Японии против Соединенных Штатов в 1941 г.

Сползание в войну

Ни армейский генштаб, ни премьер Коноэ Фумимаро, только что назначенный на этот пост, не были особо встревожены дошедшими до Токио подробностями последнего инцидента, произошедшего в Китае. Конфронтация казалась всего лишь еще одним незначительным происшествием, которое можно быстро разрешить в рутинном порядке. В ночь на 7 июля 1937 г. группа японских солдат, принадлежавших к одному из международных подразделений, размещенных в районе Пекина в соответствии с Боксерским протоколом[39], проводила обычные полевые учения около знаменитого моста Марко Поло, расположенного приблизительно в 10 милях к западу от старой столицы императорского Китая. Солдаты добавили немного реализма в свои войсковые занятия, стреляя холостыми патронами из пулеметов. Это было обычной практикой, однако в ту ночь, к их великому изумлению, в ответ они получили очереди вполне боевых выстрелов, произведенных, предположительно, китайскими войсками. Во время проведения переклички выяснилось, что один из японских военнослужащих пропал. Командир роты испросил разрешения провести поиски в районе соседнего городка, и когда китайцы отказали ему в этом, японцы попытались войти в поселок с использованием силы. После этой второй стычки каждая из сторон направила к месту действия по пехотному батальону, даже несмотря на то, что потерявшийся солдат вскоре обнаружился и благополучно вернулся в свое подразделение.

Когда генеральный штаб в Токио утром 8 июля получил рапорт о происшедшем, начальник штаба решил разрядить обстановку и направил по телеграфу приказ местному японскому командиру выработать соглашение со своим китайским коллегой. Это также было привычной практикой разрешения мелких конфликтов в Северном Китае. Решение начальника генштаба встретило понимание у некоторых штабных офицеров, которые считали, что Япония должна избегать вооруженных конфликтов в Китае, которые могут привести к полномасштабной войне. Интересно отметить, что одним из наиболее активных противников интервенции был Исивара Кандзи — импульсивный и самоуверенный вдохновитель Маньчжурского инцидента. В 1935 г, его перевели в Токио, в оперативный отдел генерального штаба. Там Исивара принял сторону тех своих коллег, которые считали, что самой актуальной проблемой стратегического характера для Японии в Северной Азии является Советский Союз. При этом, правда, он не отказался от своей концепции «последней войны» с Соединенными Штатами. Существующие угрозы, утверждал Исивара, требовали от страны долгой промышленной и военной подготовки, и этот факт оправдывал создание Маньчжоу-Го, поскольку новое государство могло помочь Японии в достижении автаркии, или экономической самодостаточности. Но в данный момент, в середине 30-х, Японии необходимо было поддерживать мир, чтобы выиграть время для реализации своих экономических и военных возможностей. С этой точки зрения, считал Исивара, дальнейшее развитие вооруженного конфликта в Китае просто вызовет «того же рода беду, которая постигла Наполеона в Испании, то есть медленное погружение в трясину»^{282}. Япония должна быть начеку, утверждали противники агрессии. Нельзя недооценивать набирающий силу китайский национализм и ту стойкость, с какой будет сражаться армия Чан Кайши, если ее загнать в угол. Континент был той трясиной, которая могла поглотить людские и экономические ресурсы Японии, сделав страну беззащитной.

В 3 часа пополудни 8 июля, всего через несколько часов после того как начальник генштаба приказал урегулировать конфликт, премьер-министр Коноэ созвал кабинет для рассмотрения ситуации. Коноэ еще не обладал достаточным опытом, однако его подготовка к исполнению роли премьера была безупречной, равно как и его родословная. Он родился в 1891 г. в одной из самых известных аристократических семей. По окончании Киотского университета его ожидала карьера государственного служащего. Почтенный Саёндзи Кинмочи включил молодого принца в состав японской делегации на Парижской мирной конференции 1919 г. Повзрослев, Коноэ последовал по стопам отца, став энергетическим центром Палаты Пэров, которую он возглавил в 1933 г. Саёндзи и другие вершители японской политики впервые обратились к нему с просьбой занять пост премьера после инцидента Двадцать шестого февраля. Их мотивацией было то, что харизматичный принц вызывал уважение широкого спектра японских политических элит и был способен поддерживать авторитет конституционного правительства на высоком уровне. В 1936 г. Коноэ отклонил предложение Саёндзи, но в июне 1937 г., когда его покровитель вторично обратился к нему, он дал свое согласие.

Коноэ вступил в должность в твердом намерении найти дипломатическое решение ноющей «Китайской проблемы». Той же позиции придерживался и предыдущий премьер Хирота Коки, вернувшийся в правительство в качестве министра иностранных дел. Соответственно, на заседании кабинета 8 июля Коноэ приветствовал решение армейского руководства мирным путем урегулировать инцидент у моста Марко Поло и поддержал принципы «нераспространения» и «решения на местном уровне». К радости членов кабинета, к 11 июля китайский и японский командиры, подразделения которых участвовали в инциденте, достигли временного соглашения. Китайцы должны были принести свои извинения, наказать офицеров, ответственных за происшедшее, и дать обещание бороться с коммунистическими партизанскими формированиями в данном регионе.

Однако, к разочарованию Токио, Чан Кайши отказался завизировать это соглашение. Прежде генералиссимус признавал все договора, заключенные на местах с японскими военными. Но летом 1937 г. он решил провести черту в песках Северного Китая. Он мог пойти на такой риск, поскольку Гоминьдан находился в значительно лучшей военной и экономической форме, чем десятью годами раньше. Его слова обрели дополнительный вес, поскольку он выступал в роли главы нового националистического режима, созданного в Нанкине в 1928 г. и получившего известность как правительство Гоминьдана, так как именно эта партия определяла политику страны. Среди его соотечественников господствовали воинственные анти-японские настроения. Лишь немногие китайцы были готовы и далее терпеть издевательства над их суверенитетом, такие, например, как соглашения Хэ-Умэдзу и Доихара-Цинь. Все это подстегивало старого главнокомандующего. Дополнительное давление шло со стороны коммунистов Мао, которые приобретали все большую популярность среди народа благодаря своему требованию, адресованному Чан Кайши, остановить гражданскую войну и создать «объединенный фронт» для отпора японским агрессорам. Если Чан хотел осуществить свою мечту и превратить правительство Гоминьдана в политическую силу, принимаемую всеми китайцами, ему следовало примерить плащ националиста и отказаться от своей политики умиротворения японцев и сосредоточения всех сил на «истребительных кампаниях», направленных против его коммунистических оппонентов. Чжан Сюэлян, который, после того как его втеснили из Рэхэ, создал для себя новую базу в Сиани, окончательно прояснил ситуацию в декабре 1936 г. Чан тогда направился в его штаб-квартиру, чтобы наказать своего старого союзника за симпатии к коммунистам. К удивлению Чана, Чжан посадил его под арест и отказывался признать лидера Гоминьдана, пока тот не согласился принять стратегию объединенного фронта.

На следующее утро после стычки у моста Марко Поло коммунисты обратились с воззванием ко всем китайцам, в котором призывали оказать сопротивление «новой японской агрессии». Через несколько дней Чан продемонстрировал свою преданность «духу Сиани», направив в Пекин офицера с отказом от тех условий, которые предлагали японцы. Одновременно генералиссимус начал переброску четырех своих лучших дивизий на север, в провинцию Хэбэй. Это было прямым нарушением соглашения Хэ-Умэдзу и Договора Тангу. 17 июля, через десять дней после первого инцидента, Чан с крыльца своей летней резиденции обратился к народу. В своем послании он объявил, что никакой договор с Японией не будет возможен, пока она не прекратит нарушать суверенные права Китая. «Если мы позволим себе потерять хотя бы еще один дюйм нашей территории, — сказал в заключение генералиссимус, — мы будем повинны в непростительном преступлении против своей страны»^{283}. Заняв конфронтационную позицию, Чан преувеличил значение инцидента у моста Марко Поло, заявив, что разрешение подобных конфликтов должно осуществляться на уровне национальных правительств, а не местных администраций.

Японцы также не приложили усилий к тому, чтобы избежать дальнейшей эскалации. Коноэ, все еще надеясь на мирное соглашение, но абсолютно не желая позволить Японии продемонстрировать слабость, ответил на риторику китайской стороны своей собственной пресс-конференцией и обращением по радио. В нем он призвал генералиссимуса «извиниться» за «незаконные, антияпонские действия». Высокопоставленные генералы, такие как Тодзо Хидэки и Койсо Куниаки, выступили за нанесение удара по силам Чана. Они разделяли точку зрения тех своих коллег, которые видели в Советском Союзе величайшую угрозу безопасности Японии. Но они презирали войска Гоминьдана и считали, что стремительная атака быстро поставит Чана на колени, развязав армии руки и позволив ей концентрироваться против Советов. В воображении подобная решительная демонстрация силы должна была заставить Чана пойти на попятную. 27 июля кабинет Коноэ отдал распоряжение направить в Китай три дивизии. На следующий вечер около моста Марко Поло вновь разгорелось сражение. В начале августа японская Китайская Гарнизонная армия захватила Пекин.

Практически немедленно боевые действия вспыхнули к югу от Шанхая. В начале августа Чан ввел около 100 000 войск в демилитаризованные зоны, установленные после Шанхайского инцидента 1932 г. Ситуация сложилась напряженная. Японцы располагали на данной территории всего 2500 морскими пехотинцами, при этом гражданский японский резидент в Шанхае знал, что почти 200 японских переселенцев были убиты одиннадцатью днями раньше, когда сражение вспыхнуло в провинциальном городе около Пекина. В результате, когда сотрудники китайской службы безопасности напали 9 августа в Шанхае на двух морских пехотинцев, японский адмирал запросил у Токио немедленной помощи. Утром 14 августа кабинет одобрил отправку на континент дополнительных дивизий, а Коноэ выступил с заявлением, что Китай занял «надменную и оскорбительную» позицию по отношению к Японии и что у его страны нет иного выхода, как «прибегнуть к решительным действиям», чтобы «наказать» «ужасных» китайцев. Вечером того же дня бомбардировщики Гоминьдана ответили на заявление Коноэ, пролетев над кварталом иностранцев в Шанхае и подвергнув бомбардировке объекты военного флота Японии. Спустя несколько часов Чан объявил о всеобщей мобилизации и заявил, что «Китай обязан защищать себя и существование своей нации»^{284}. Обе стороны и не предполагали, что стычка у моста Марко Поло перерастет в полномасштабную войну. И хотя ни Япония, ни Китай так и не объявили о состоянии войны, боевые действия продолжались восемь лет и один день.

Китайский тупик

В противоположность Исивара Кандзи, большинство японских стратегов предрекали легкую победу над врагом, которого они презирали. Быстрым захватом важных городов и железнодорожных линий — «пунктов» и «линий» на языке военных — они надеялись принудить Чана запросить мира. Однако, к своему удивлению, японская Императорская армия обнаружила, что серьезно просчиталась в оценке Гоминьдана, который смог направить на оборону Шанхая почти полмиллиона солдат. Японцы почти на 3 месяца увязли в жестоких рукопашных схватках на улицах города. Верх они смогли взять только после того, как в 30 милях к югу от города на неохраняемом пляже высадились войска, которые смогли отбросить китайцев. Теперь в японском экспедиционном корпусе насчитывалось 600 000 человек. С этими силами японцы направились на запад, надеясь блокировать Чана в его столице — Нанкине. Японские войска захватили город 13 декабря 1937 г., однако Чан уже успел переехать в Ханкоу, расположенный приблизительно в 600 милях вверх по течению Янцзы. Все предложения японцев о переговорах и заключении соглашения он отвергал.

В начале 1938 г. Коноэ объявил, что он больше не признает националистический режим Чана в качестве китайского правительства. Японские генералы, все еще искавшие способ нанести завершающий удар, решили направить на китайский театр военных действий дополнительные восемь дивизий. В мае японские армии прорвали фронт, который удерживали более сотни дивизий Гоминьдана, развернутые вокруг Сюйчжоу, и взяли этот древний город, расположенный к северу от Нанкина. Обладание им на протяжении столетий служило показателем легитимности династий китайских императоров. Чан по-прежнему не собирался капитулировать. Удвоив свои усилия, японские войска 21 октября взяли Кантон. В ходе 5-месячных боев за этот город погибли, вероятно, 200 000 китайских и японских солдат. После этого японские легионы вошли в Ханкоу, но, как оказалось, только для того, чтобы выяснить, что Чан успел эвакуировать все фабрики, школы и больницы на запад, в Чонцин. Новая столица Гоминьдана располагалась в глубине Юго-Западного Китая, за знаменитыми порогами Янцзы.

В конце 1938 г. японцы оказались в тупике. Даже имея под ружьем в Китае около 850 000 человек, Императорская армия на юге так и не смогла пробиться к Чонцину. А на севере японцам не давали покоя коммунисты Мао. Они нападали на утратившие бдительность патрули и даже вступали в бой с более крупными подразделениями. Началась война на истощение, и количество потерь сразу увеличилось. К 1941 г. были убиты 300 000 японцев и, согласно рапортам, 1 миллион китайцев. А конца боевым действиям все еще не было видно. Япония, как и предсказывал Исивара, по уши увязла в китайской трясине. Армии императора контролировали почти все важные китайские города, но они не могли ни разбить войска Гоминьдана, ни уничтожить коммунистических партизан. Коноэ отказался от попыток найти способ заставить Чана сесть за стол переговоров, а национальная гордость не позволяла японцам отступить. Китай превратился для Японии в ночной кошмар Наполеона, в войну, которая не имеет завершения.

Японские средства массовой информации превозносили храбрость японских солдат и воспевали каждую новую победу. Однако плотная сеть правительственной цензуры скрывала от публики другую сторону войны в Китае, а именно — зверства по отношению к мирному населению. Даже при более благополучных обстоятельствах многие японские солдаты ощущали свое превосходство над остальными азиатами, которые представлялись «отсталыми» из-за неспособности модернизировать свои страны столь же быстро, сколь это сделала Япония. Такое отношение, усугубленное ведением боевых действий на негостеприимной чужой земле и военным кодексом поведения, призывавшим не обращать внимания на права вражеского населения, делало японских солдат способными совершать шокирующие преступления против простых китайцев. Наиболее известным примером зверств японцев была резня в Нанкине. На протяжении нескольких недель после вступления в город японских войск в декабре 1937 г. в нем с неослабевающей яростью бушевал ураган пожаров, зверств, изнасилований и бессмысленных убийств безоружных людей. Вся полнота ужаса, который довелось пережить жителям Нинкина и соседних городков и деревень, так никогда и не станет известна. Иностранные наблюдатели по горячим следам сообщали, что жертвами резни стали 40 000 человек, позднее эта цифра была увеличена до 200 000, а современный мемориал в Нанкине, посвященный памяти погибших во время этих чудовищных злодеяний, говорит о десятках тысяч изнасилованных и 300 000 убитых.

И события в Нанкине не были чем-то уникальным. По всей оккупированной территории Китая японские солдаты присваивали собственность китайцев, убивали скот и насиловали женщин всех возрастов. На севере, где постоянные нападения коммунистических партизан создавали впечатление, что каждый крестьянин причастен к партизанскому движению, для японцев стало обычным делом подвергать пыткам и издевательствам жителей китайских деревень. Их обливали бензином и поджигали, штыками закалывали беременных женщин, а детей заставляли ходить по тем местам, где, как подозревали японцы, располагались минные поля. В предместьях Харбина японцы разместили свое гнусное подразделение 731. Оно было прикрыто невинным наименованием «Подразделение по предупреждению эпидемий и снабжению питьевой водой». На самом деле это была группа по разработке бактериологического оружия. Эксперименты проводились на живых людях, которых заражали бубонной и легочной чумой, тифом, сифилисом и другими заразными болезнями. Целью этих экспериментов были поиски наиболее смертоносных бактерий и создание эффективных методов их распространения. «Если бы мы не обладали чувством расового превосходства, мы бы не были способны совершить это», — признался один из сотрудников подразделения, занимавшийся тем, что вскрывал еще живых и находившихся в сознании людей, чтобы выделить из их внутренних органов бактерии чумы^{285}. Ко времени завершения войны несколько тысяч китайцев стали жертвами этой исследовательской программы, хотя ни одно японское правительство так и не признало официально ее существование.

Пока измученные японские солдаты брели по нескончаемым дорогам китайской войны, политики в Токио пытались дать определение и законное обоснование тому конфликту, который начинался как попытка «покарать» Чан Кайши. Когда в сентябре 1937 г. Китай обратился в Лигу Наций, министр иностранных дел Хирота заговорил о самообороне. Япония, пояснял он, просто пыталась заставить Гоминьдан прекратить антияпонские действия. Неутомимый оратор Мацуока Ёсукэ, занимавший осенью 1937 г. пост в консультативном совете кабинета, состоявшем из ведущих публичных фигур, пытался изобразить китайских политических лидеров в виде коварных злодеев, угрожавших не только Японии, но и всей Азии. «Пьяная оргия военных правителей Китая» и «красный коммунизм», писал он, слились в «гнойную язву на теле Восточной Азии», и эта язва грозит «всем азиатским народам неизбежной гибелью». Япония «взяла скальпель», заключал он, чтобы провести «героическую операцию», которую требует от нее сложившаяся ситуация^{286}.

Премьер-министр Коноэ, который с юности был убежденным паназиатистом, предлагал более благородный образ Японии как законного лидера нового азиатского порядка. Еще со времени своей поездки в Париж Коноэ был безусловным противником вашингтонской договорной системы, которую он трактовал как попытку Запада заморозить международный статус-кво, чтобы и впредь обеспечить белой расе господствующее положение в мире. Запад, по его мнению, теоретически мог признавать за Японией статус ведущей державы, однако на практике островное государство оставалось субъектом, присутствие которого в мире, управляемом западными империалистами, было нежелательным. Ограничение вооружений, установленное на Вашингтонской конференции и подтвержденное в Лондоне в 1930 г., просто ставило Японию в подчиненное положение по отношению к западным державам, в особенности по отношению к Великобритании и Соединенным Штатам. Выживание нации, согласно Коноэ, зависело от достижения Японией экономической самодостаточности и разрушения злонамеренной системы международных отношений, основанной на теории расового превосходства, которая рассматривает азиатские народы как второстепенные объекты на международном поле.

3 ноября 1938 г. правительство Коноэ отметило взятие Кантона и Ханкоу формальным объявлением «нового порядка» в Восточной Азии. В тот же вечер премьер по радио обратился к нации. «То, чего добивается Япония, — торжественно объявил он, — это установление нового порядка, который способен обеспечить постоянную стабильность в Восточной Азии. В этом заключается конечная цель нашей теперешней военной кампании»^{287}. Установление «нового порядка» явилось бы «установлением тройственных отношений между Японией, Маньчжоу-Го и Китаем, основанных на взаимопомощи и координации своих действий». К несчастью, сожалел Коноэ, Чан Кайши является всего лишь марионеткой Запада, у которой лишь одно желание — сохранить свою власть на как можно больший период времени. Трагическим следствием этого является то, что китайскому народу теперь угрожают коммунизм и западный империализм. Простым китайцам нечего бояться японцев, говорил Коноэ. Наоборот, он с симпатией относится к «горячим национальным чувствам» великого китайского народа, который просто хочет освободиться от распутного режима Чан Кайши. И он предвидит поражение Чана, после которого Китай сможет заключить союз с Японией и Маньчжоу-Го, чтобы «усовершенствовать совместную защиту от коммунизма, создать новую культуру и установить прочные экономические связи по всей Восточной Азии». Это была хорошо подготовленная, отточенная речь, произнесенная находчивым и изощренным политиком. Коноэ одновременно выводил военные акции Японии за пределы отстаивания собственных интересов и создавал ясный образ моральной, принципиальной и самоотверженной нации, чье самопожертвование освободит китайский народ от двойного гнета со стороны Гоминьдана и западного империализма, создав, таким образом, «новую структуру мира, основанную на истинной справедливости».

Новый политический порядок

Красноречие Коноэ оказало сильное воздействие на его соотечественников. Тем не менее премьер-министр по-прежнему был не в состоянии перевести свое видение «нового порядка» в Восточной Азии в реальное военное и дипломатическое решение, которое положило бы конец войне с Китаем на приемлемых для Японии условиях, и в январе 1939 г. разочарованный принц покинул пост главы правительства. Полтора года спустя Коноэ согласился вновь стать премьером. При этом он прежде всего руководствовался желанием создать Движение «нового порядка». Под ним он понимал набор коренных изменений в национальной политике, которые помогли бы разрешить давний кризис как внутри страны, так и за ее пределами. 23 июля 1940 г., на следующий день после формирования кабинета, он выступил по радио с обращением, озаглавленном «Получение Императорского мандата». В нем он заявлял о крахе прежнего мирового порядка и о волнах перемен, захлестнувших берега Азии. Чтобы выжить в меняющемся мире, говорил он стране, Япония должна пройти через процесс омоложения, который предусматривает перестройку политических и экономических структур. Тремя днями позже его кабинет утвердил «Очерк основных национальных принципов», который явился основой Движения «нового порядка».

Интеллектуальными отцами Движения «нового порядка» в значительной степени были члены мозгового треста, созданного Коноэ в 1933 г., через год после убийства премьер-министра Инукаи. Целью его создания было развитие конституционной политики Японии. К тому времени, как Коноэ в 1937 г. сформировал свой первый кабинет, члены этого треста были известны как Ассоциация исследований Сева. В их число входили более сотни выдающихся интеллектуалов, ученых, журналистов, политиков, предпринимателей и служащих. Все они были разбиты на дюжину или более того комитетов, которые снабжали премьер-министра ценными советами относительно практически всех аспектов внутренней и внешней политики Японии. Рояма Масамичи, ученый из Токийского университета, внес, вероятно, наибольший вклад в разработку новых направлений в политике. Сильнее всего его заботила необходимость сплочения нации вокруг Коноэ как премьер-министра, желающего установить в Восточной Азии «новый порядок». Рояма был очарован способностью харизматических европейских лидеров манипулировать могучей эмоциональностью фашистской идеологии и с ее помощью завоевывать симпатии населения. Он желал, чтобы и Япония «достигла внутреннего единства, подобного нацистскому»^{288}. Заявляя, что либеральная демократия устарела в стремительно меняющемся мире, Рояма утверждал, что в Японии следует насаждать фашизм «сверху» путем создания новой «национальной организации», которая должна основываться на том, что он благоговейно называл «тоталитарными принципами» и что способно заменить прежние органы государственного управления и определять политику страны.

В августе 1940 г. Коноэ назначил 37 представителей различных секторов японского общества в состав специального Подготовительного комитета «нового порядка». Основываясь на текстах Рояма и предложениях Ассоциации исследований Сева, комитет рекомендовал создать новую организацию, которая впоследствии стала известной как Ассоциация способствования императорскому правлению. АСИП в представлении комитета должна была представлять собой народную и псевдоправительственную партию, возглавляемую премьер-министром. Одновременно на муниципальных, окружных и префектурных уровнях должны были формироваться советы, создаваемые по профессиональному принципу или по принципу культурных интересов. В их задачи входило «обеспечение непосредственного контакта с народом». На национальном уровне эта новая структура должна была венчаться национальным советом, который, как подразумевалось, в конце концов заменит парламент в качестве органа обсуждения и утверждения национальной политики. Результатом всех этих мероприятий, по мнению членов комитета, должно было стать создание массовой политической ассоциации, которая могла бы «помогать» премьер-министру и его кабинету в осуществлении программ управления.

Коноэ, убежденный в том, что разделение политической власти, санкционированное конституцией Мэйдзи, более не отвечает потребностям Японии, подкрепил выдвинутые предложения своим политическим весом. Автономия военных служб и распыление власти между несколькими группами элит, считал он, порождают хаос и политические конфликты между гражданской и военной ветвями правительства. А это может оказаться фатальным для Японии в условиях чрезвычайного внешнего кризиса конца 1930-х. Коноэ надеялся, что новая политическая система, подкрепленная руководством массовой политической ассоциации, усилит его позиции в отношениях с парламентом, военными и профессиональными чиновниками. Таким образом, можно будет осуществлять более скоординированную политику, которая будет иметь поддержку со стороны населения, мобилизованного через АСИП.

Его предложения вызвали смешанную реакцию. Прежде всего, его с энтузиазмом поддержала любопытная смесь из армейских генералов, которые надеялись использовать ассоциацию для обеспечения народной поддержки военным мероприятиям в Китае, и партийных политиков, ожидавших, что новая массовая партия позволит им вновь перехватить инициативу из рук бюрократии и военных. Разумеется, основные политические партии страны объявили о добровольном самороспуске. Это произошло 15 августа 1940 г., еще до того как была создана АСИП. Несмотря на такие проявления поддержки, множество других организаций и персон куда менее тепло отнеслись к детищу Коноэ. Такие консерваторы, как Хиранума Киичиро, 8 месяцев в 1939 г. занимавший премьерский пост, утверждал, что предлагаемая тоталитарная АСИП является не чем иным, как «новым сёгунатом», который узурпирует власть императорского правительства. Японисты заявляли, что национальная государственная идея, почтенная кокутай, уже объединяет императора с его подданными, которые исполняют свой естественный долг по «способствованию императорскому правлению». Старшие чины Министерства внутренних дел, которые мыслили более приземленными категориями, боялись утраты бюрократами их влияния и высказывали опасение, что предлагаемая сеть ячеек, созданная по профессиональному принципу, будет служить помехой в работе местных администраций в столь важный период национальной истории.

Коноэ, склонный к компромиссам и не любивший политических рукопашных, быстро уступил своим критикам (позднее сам принц назвал себя «благонамеренным сыном судьбы», ни одному из планов которого не суждено было осуществиться). Когда 12 октября 1940 г. АСИП была создана, ее местные отделения не основывались на профессиональных или культурных принципах. Они превратились в ответвления существующих административных учреждений, оказавшись к тому же под юрисдикцией местных чиновников. Именно этого и желали бюрократы из Министерства внутренних дел. Осенью 1940 г. министерство прибрало к рукам практически все рычаги управления АСИП. В конце декабря Коноэ сделал еще один реверанс в сторону своих оппонентов. Он назначил Хиранума на пост министра внутренних дел, отдав АСИП в руки одного из самых стойких своих противников. Никогда ассоциация не угрожала и прерогативам парламента, который продолжал заседать и однажды даже выразил свое недоверие новой организации, отказавшись выделить ей денежные средства.

«В Японию пришел фашизм», — сокрушался Ёсино Сакудзо в 1932 г.^{289} Этот почтенный либерал опасался, что путчисты и «антидемократические» движения насадят в Японии «фашизм снизу». Его слова напоминали о том, что Япония имеет исторические параллели с Германией и Италией. Все три страны сравнительно поздно начали развивать капиталистическую экономику. В каждой из них демократия брала верх лишь на короткий промежуток времени и пыталась укорениться в тот момент, когда в этих странах бушевали жестокие экономические кризисы. И все три страны боялись, что британцы или американцы не позволят им создать империи, которые столь необходимы для обеспечения экономической самодостаточности. В этом смысле Ёсино был совершенно прав, считая, что японские фашисты могут проложить себе путь к власти, отменить парламентское правление и ввести экономические принципы национал-социализма, как это уже проделали их европейские коллеги.

Но в конце концов Японии так и не суждено было пережить эпоху фашизма. Да, были японцы, которые называли себя фашистами, были и личности, подобные Рояма Масамичи, которых привлекала фашистская идеология. Несмотря на все это и несмотря на очевидную значимость в Японии правых группировок, фашисты так и не довели до конца основные реформы и фашизм как движение никогда не достиг успеха. Поражение зачинщиков инцидента Двадцать шестого февраля ликвидировало возможность распространения фашизма снизу, а мертворожденная АСИП продемонстрировала невозможность насадить фашизм сверху.

Исторический путь Японии, ее стремление к модернизации по-прежнему оставались чисто японскими. В отличие от Германии и Италии, в Японии правое крыло политического спектра никогда не порождало движение, способное свергнуть правящие элиты, ни одна партия или массовая организация не приходила к власти и во главе государства никогда не оказывался харизматический лидер. На протяжении 30-х конституция Мэйдзи оставалась жизнеспособной, а решением политических вопросов продолжали заниматься те же элитарные группы, которые управляли страной с 90-х гг. XIX столетия. Япония в конце 30-х отличалась от Японии конца периода Мэйдзи и эпохи Тайсо. Всем было понятно, что внутренние проблемы и внешняя угроза, перед лицом которых нация оказалась в конце 20-х — начале 30-х гг., подорвали прежнюю веру японцев в парламентское правление и экономический либерализм. Более того, наблюдаемые в 30-е гг. агония политических партий, падение значимости парламента и растущее влияние гражданских и военных бюрократов на кабинет породили такой стиль управления, который был более напористым, авторитарным и милитаристским, чем прежде. Если термин «фашизм» не подходит для описания тех изменений, которые происходили в 30-х гг. XX в., то самым подходящим определением процессов, наблюдаемых в это время в Японии, будет понятие «государство национальной обороны». В нем политическая культура и экономика были реорганизованы таким образом, чтобы позволить Японии преодолеть экономический кризис 30-х и мобилизовать свои силы для широкомасштабной войны.

Новый экономический порядок

Неразделимая триада, состоящая из тотальной войны, автаркии и создания государства национальной обороны, впервые появляется во второй половине 1910-х гг. на страницах работ Угаки Кадзусигэ и Коисо Куниаки. Эти два молодых полковника, бывшие свидетелями войны в Европе, разделяли ту точку зрения Исивара Кандзи, что в современной войне нельзя сохранить нейтралитет, а сам конфликт будет продолжительным и потребует значительных ресурсов, и любая страна, не являющаяся экономически самодостаточной, обречена на поражение. В своей брошюре Коисо предложил новые, революционные способы подготовки своей страны к разрешению международных конфликтов. Его программа включала в себя две составляющих: развивать японские колонии в качестве «сырьевой базы» (эту миссию в 1931 г. взял на себя Исивара вместе с Квантунской армией) и установить централизованный правительственный контроль над экономикой страны, так чтобы службы вооружений могли немедленно и эффективно отреагировать на возникновение военной угрозы.

В 30-х бюрократы-обновленцы и некоторые ученые-экономисты также начали восхвалять достоинства управляемой экономики. Для них бег по кругу в 20-х гг. и тернии Великой депрессии явились очевидным доказательством несостоятельности экономики, основанной на принципах невмешательства со стороны государства. Они занялись поисками более эффективного способа преодоления стрессов и неурядиц, сопровождавших модернизацию. По мере погружения Японии в пучину войны с Китаем, сторонники плановой экономики все громче заявляли о том, что богатая сырьем империя и непосредственное государственное управление экономикой являются необходимыми условиями выживания нации. В 1934 г. экономист Арисава Хироми писал: «В современной войне победа или поражение определяются не только боевой мощью на полях сражений, но, в первую очередь, мощью военной промышленности. Государство должно использовать любые экономические инструменты и отдавать все материальные ресурсы борьбе за выживание»^{290}. Тремя годами позже, когда Япония оказалась втянутой в полномасштабную войну, он добавил: «Государство должно использовать свою власть и непосредственно взять на себя руководство экономической деятельностью. В состоянии полувойны экономика, управляемая государством, должна носить принудительный характер».

Принц Коноэ во время своего первого премьерского срока превратил самодостаточность и экономическое планирование в первоочередные задачи для японской нации. Осенью 1937 г. новый премьер, одновременно с отправкой японских войск на войну в Китай, преобразовал бывшее Кабинетное Бюро исследований в агентство на уровне кабинета. Новый орган получил название Совет по планированию при кабинете (СПК). В его задачи входило формулирование и координирование экономической стратегии. Ведущие позиции в нем занимали бюрократы-обновленцы и армейские стратегические планировщики. Они в скором времени создали Министерство народного благосостояния и осуществили национализацию электрической промышленности. Каждое из этих мероприятий сочетало в себе как гражданские, так и военные аспекты. Министерство здоровья и благосостояния было создано 11 января 1938 г. Оно было призвано осуществлять руководство всей медицинской помощью и социальными программами. В его задачи входили поиски путей улучшения здоровья японской молодежи, что было особенно важно для военных, поскольку, к их удивлению, большое количество новобранцев по своему состоянию здоровья оказались не годными к службе в армии. Акт об электрической промышленности, утвержденный парламентом, вступил в действие 10 апреля 1938 г. В соответствии с ним все предприятия данной промышленности объединялись в 9 компаний, которые передавались под управление Министерства коммуникаций. Эта мера была направлена на то, чтобы обеспечить дешевой электрической энергией экономически отсталые регионы. Одновременно она гарантировала военным заводам получение такого количества энергии, какое им было необходимо.

Коноэ держал в голове еще более захватывающие дух прожекты. Во время подготовки к 73-й сессии императорского парламента, назначенной на 26 декабря 1937 г., СПК разработало законопроект о национальной мобилизации. Это мероприятие предоставляло правительству право использовать «человеческие и материальные ресурсы таким образом, который дает государству возможность в полной мере использовать свою силу для реализации задач национальной обороны во время войны»^{291}. В частности, закон, состоявший из 50 статей, делал правительственные агентства ответственными перед кабинетом за распределение между производствами основных государственных заказов, предусматривал сведение всех производств в картели, которые будут заниматься выполнением правительственных планов, и вводил мобилизационные планы на случай войны для всех фабрик и земель.

Оппозиция отреагировала на это незамедлительно. Многие члены парламента, даже те, кто поддерживал войну против Китая и Гоминьдана, не желали рисковать, экспериментируя подобным образом с индустриальной структурой страны во время международного конфликта. Крупный бизнес был изумлен этой атакой на частную собственность и другие основополагающие принципы либерального капитализма. Даже наставник Коноэ, принц Саинодзи, заявил, что «законопроект противоречит конституции», и это обвинение было подхвачено многими ведущими консерваторами^{292}. Будучи, как всегда, реалистом, Коноэ пошел на ряд компромиссов, чтобы добиться одобрения со стороны парламента. Он дал личные гарантии того, что правительство не будет прибегать к наиболее спорным положениям, пока не завершится китайский инцидент, а затем позволил создать проверочный комитет, в состав которого входили 50 человек, занимавшиеся проверкой всех законопроектов. Успокоенный парламент утвердил Закон о всеобщей национальной мобилизации 1 апреля 1938 г.

Когда Коноэ летом 1940 г. формировал свой второй кабинет, он вновь вернулся к попыткам поставить экономику под государственный контроль. В той самой речи, произнесенной 23 июля, в которой он наметил планы по созданию Нового политического порядка, принц коснулся и Нового экономического порядка. Он также сказал о необходимости построения государства национальной безопасности, если только Япония желает достичь успеха в Китае. Идеи Коноэ на этом этапе развития пошли дальше положений мобилизационного закона. На этот раз принц задумал более фундаментальную реконструкцию экономики, в результате которой будет окончательно сломлена ее капиталистическая ориентация. Как и в случае с Новым политическим порядком Коноэ черпал вдохновение в Ассоциации исследований Сева, а в особенности — в работах Рю Синтаро, популярного экономического обозревателя газеты Асахи, на которые принц впервые обратил внимание в 1939 г.

Находясь под впечатлением от успехов Германии в деле повышения производительности и борьбы с безработицей, Рю выступал за использование опыта нацистов при реформировании японской капиталистической системы. В частности, он предлагал правительству ввести лимиты на прибыли и следить за инвестированием средств, сформированных за счет излишков доходов. Еще более спорный характер носила его рекомендация правительству оставить основные производства в частных руках, но при этом передать управление ими государственным чиновникам. Это он называл отделением капитала от управления. Его план, который СПК впоследствии воспринимал как свой собственный, призывал фирмы во всех отраслях экономики организовываться в картелеподобные контрольные ассоциации. Правительство будет предоставлять этим ассоциациям инструкции относительно размещения ресурсов и определять квоты производства для каждой фирмы. Более того, Высший экономический совет, подчинявшийся правительству, должен был взять контрольные ассоциации под свою юрисдикцию. Таким образом, бюрократии была бы гарантирована ведущая роль в координации экономической политики.

Предложения Коноэ вновь натолкнулись на противодействие. Лидеры японского бизнеса злобно окрестили Новый экономический порядок «красным заговором», составленным тайными коммунистами, проникшими в СПК и желавшими «разрушить нашу экономику и превратить нашу страну в Россию»^{293}. Японская экономическая федерация, в которую входило большинство крупнейших фирм страны, заявила, что правительственные бюрократы являются известными растяпами. Она также заявила, что правительственный контроль над прибылью неизбежно вызовет «сокращение деловой активности, падение производства и резкое уменьшение налоговых поступлений». Это была тщательно организованная атака, и 7 декабря 1940 г. Коноэ отступил. В этот день его кабинет принял план Новой экономической системы, который был значительно менее масштабным, чем того хотелось обновленцам. Премьер-министр смог только «поддержать» создание контрольных ассоциаций. Ни одно производство и ни одна компания не были национализированы. Традиционная прослойка управленцев осталась на своих местах, прибыли были разрешены, а национальные координационные агентства так и не были созданы.

Коноэ умылся кровью во время сражения за Новый экономический порядок, но он был далек от того, чтобы проиграть войну. Между весной 1938 г., когда вступил в силу Закон о всеобщей национальной мобилизации, и осенью 1941-го, когда Коноэ окончательно покинул пост премьер-министра, кабинет и бюрократы-обновленцы как с цепи сорвались. В этот период они приняли более 100 законов и декретов, которые различными способами способствовали проникновению государства в экономическую деятельность. В это время премьер искал у парламента поддержки своей деятельности. Но, если депутаты упорствовали, Коноэ и его сторонники обращались к императору или задействовали один из пунктов Закона о всеобщей национальной мобилизации, несмотря на торжественное обещание не прибегать к нему до окончания конфликта с Китаем. Например, когда в конце 1938 г. японские войска продвигались к Кантону и Ханкоу, только что принятый закон о производстве механического оборудования и производстве самолетов обеспечил правительственными субсидиями эти важные в стратегическом отношении направления. Правда, при этом они попала-ли под плотный контроль со стороны государства. В ноябре того же года армия успешно продавила постановление о введении максимального уровня прибылей для крупнейших корпораций. 20 октября 1939 г. были приняты Постановления о контроле над ценами и о временных ограничениях заработной платы. Они устанавливали максимальный уровень зарплаты, розничных цен и арендной платы. В 1940 г. правительство ввело фиксированные нормы на продажу риса, сахара и спичек.

Почти за каждым листком календаря в конце 1930-х стояло новое мероприятие по усилению контроля над экономикой. Несколько раз это десятилетие становилось свидетелем глубоких, почти революционных изменений в отношениях между частным капиталом и государственной бюрократией. Гражданские бюрократы-обновленцы и военные планировщики создали новую могучую коалицию, которая предоставляла им возможность доминировать в агентствах, созданных под эгидой кабинета, и выдвигать большое количество предложений, которые побуждали правительство перейти от мероприятий косметического характера, столь популярных в 20-е гг. среди пастырей людей, к более радикальным действиям, поддерживаемым сторонниками управляемой экономики. За годы, прошедшие со времени Мукденского инцидента, правительство практически полностью поменяло свой набор инструментов по вмешательству в экономическую жизнь. Была дана путевка в жизнь контролю над заработными платами и ценами, введена практика распределения сырьевых ресурсов и потребительских товаров. Все это способствовало росту обороноспособности государства и побуждало основные японские корпорации к принятию новых путей ведения бизнеса. Тем не менее, несмотря на усиление контроля со стороны бюрократии, Коноэ в конце концов оставил должность премьера. Это произошло осенью 1941 г., спустя десять лет после начала военного конфликта в Маньчжурии. Но японцы так и не попали в условия тоталитарной экономической системы. Не был установлен в их стране и фашистский политический режим. Сторонники государственного планирования не могли праздновать окончательную победу. Дзайбацу по-прежнему украшали собой экономический пейзаж, а управляющие компаний сражались за сохранение концепции частной собственности в бизнесе. Как и политика и общество, экономика осталась частично свободной, а частично — контролируемой.

Преобразование империи

Призыв Коноэ к установлению нового порядка как внутри страны, так и по всей Азии основывался на желании сломить зависимость Японии от международной капиталистической системы, управляемой в соответствии с британскими и американскими интересами. На протяжении 30-х мир разделился на две зоны, в одной из которых доминировал доллар, в другой — фунт. В ответ на это многие японские планировщики предлагали создать зону йены. Это бы стало противовесом сползания Японии во все большую зависимость от Англии и Америки, а также от их колоний, в плане сырья, рынков, капитала и технологий. Разрастающийся конфликт в Северной Азии добавлял убедительности их аргументам. После создания Маньчжоу-Го Япония попыталась осуществить интеграцию своей экономики с экономиками своих колоний и зависимых от нее стран, чтобы создать автаркию. В некоторых местах эти усилия приносили определенные плоды. К 1939 г. около 99,9 % экспорта Карафуто направлялось в Японию. Для Нанъё и Тайваня этот показатель составлял соответственно 93,2 и 86 %. В Маньчжоу-Го пятилетний план, завершение которого приходилось на 1937 г., был выполнен лишь частично. Но к 1940 г. этот сателлит Японии начал снабжать своего патрона большим количеством угля, чугуна, стали, золота, химических удобрений и других важных товаров.

С более существенными трудностями японские планировщики и военные столкнулись в Китае. Когда в 1937 и 1938 гг. Императорская армия пробивала себе путь в глубь китайской территории, казалось возможным создание «приемлемою» режима, который со временем завоюет признание китайского народа, хотя и сохранит при этом верность Японии. На севере Китая японская армия создавала комитеты по сохранению мира, в состав которых входили видные представители китайского народа. Эти комитеты были призваны санкционировать оккупационную политику. 14 декабря 1937 г. на их основе было создано Временное правительство Республики Китай со столицей в Пекине. Во главе коллаборационистского режима стоял Ван Кеминь, банкир, прежде служивший советником по финансовым вопросам у Чжан Сюэляна.

Несколькими месяцами позже, в марте 1938-го, японцы создали второй марионеточный режим — Правительство реформ Республики Китай. Оно размещалось в Нанкине. В его задачи входило управление центральными и южными провинциями оккупированной китайской территории. Разумеется, осуществлять это управление китайцы должны были под бдительным надзором японских «советников». 30 марта 1940 г. оккупационные власти распустили и Временное правительство, и правительство реформ. Их функции были переданы Реорганизованному национальному правительству Республики Китай, возглавляемому Ван Цзинвэем. Ван получил образование в Японии, в Хосэйском университете. Долгое время он был соперником Чан Кайши в Гоминьдане. Ван был убежден, что Китай и Япония являются естественными союзниками. Поэтому он выступал за подписание соглашения с Японией, несмотря на все кровопролитие и кошмары 1930-х. Многие соотечественники проклинали его за изменническое сотрудничество с врагом, но сам Ван, будучи патриотичным, хоть и наивным человеком, верил, что сотрудничество с японцами позволит ему смягчить наиболее жесткие моменты оккупации и сохранить, по крайней мере, видимость китайского суверенитета на захваченных территориях.

Имея перед собой задачу присоединить Китай к блоку йены, японские оккупанты позаботились о налаживании эксплуатации его ресурсов. В некоторых случаях японские военные просто экспроприировали то, что они считали нужным. Те китайские компании, которые имели хоть какое-нибудь стратегическое значение, конфисковались и передавались под управление японских фирм или военных подразделений. В конце 1938 г. правительство Коноэ издало указ о создании Корпорации развития Северного Китая и Корпорации развития Центрального Китая. Средства на их создание выделялись как частными предпринимателями, так и государством. Эти организации достигли определенного успеха, занимаясь разработкой железных рудников и угольных копей, выплавкой стали, строительством гидроэлектростанций и гаваней на Севере Китая, а также восстановлением железнодорожных путей, сильно пострадавших во время боев в долине реки Янцзы. В результате количество угля, добываемого в Северном Китае и Монголии, выросло в промежуток времени между 1937 и 1941 гг. с 10,7 миллиона до 22,8 миллиона тонн. В 1939 г. в обоих этих регионах, вместе с Центральным Китаем, было добыто 1 миллион тонн железной руды, а в 1942 г, на который приходится пик горных разработок, этот показатель составил 5 миллионов тонн.

Корея, находившаяся под японским владычеством, была для японских планировщиков костью в горле. На протяжении 20-х так называемое культурное правление слегка успокоило полуостров. Но прибытие в страну генерала Угаки Кадзусигэ, вступившего в должность генерал-губернатора в июле 1931 г., и Маньчжурский инцидент, произошедший осенью того же года, знаменовали собой изменения в политике. С этого времени Япония начала перестраивать корейскую экономику под нужды зоны йены. С энтузиазмом и определенной успешностью японское оккупационное правительство начало увеличивать производство электроэнергии, удвоило протяженность железнодорожных путей, построило 31 000 миль автомобильных дорог и создало условия для роста новых промышленных производств, как это показано в таблице 13.2. Некоторые традиционные японские корпорации вкладывали свои капиталы в эти проекты, однако более активно действовали новые дзайбацу, такие как Ниттицу, которая заняла ведущие позиции в развитии химической промышленности. Она же построила на полуострове 90 % мощностей по производству электроэнергии, в том числе и огромную дамбу на реке Ялу, которая по своим размерам могла соперничать с дамбой Гувера[40] и Великой дамбой Кули в Соединенных Штатах.

Генерал-губернатор Угаки также начал проводить политику активной ассимиляции, которую его преемник, генерал Минами Дзиро, довел до логического завершения в промежуток времени между августом 1936 и маем 1942 г. Угаки и Минами стремились использовать при осуществлении программ индустриализации энергию корейского населения. Поэтому их особенно заботила проблема послушания народа, который в прошлом частенько насилием выражал свое несогласие с оккупацией своей страны. Оба генерала хотели уничтожить культурную уникальность корейцев и насадить среди них японские ценности. Именно это и подразумевал новый лозунг, звучавший следующим образом: «Корея и Япония — как единое целое». Основными задачами новой кампании являлись создание «патриотических групп» для поддержки военных усилий, побуждение корейцев к посещению синтоистских святилищ и к произнесению клятвы верности императору, введение новых школьных программ с преобладанием преподавания японского языка, японских истории и этики. В 1938 г. в рамках этой программы было издано постановление, разрешающее корейцам вступать в ряды императорской армии на правах «особых добровольцев».

Результаты программ индустриализации и ассимиляции подвел генерал-губернатор Минами. В заявлении, подготовленном его администрацией в 1941 г., говорилось:

В то время как генерал поздравлял себя с сошествием императорской благодати на корейскую землю, большинство корейцев негодовали по поводу японской спесивости. Несомненно, инвестиции в промышленную инфраструктуру, сделанные в 1930-е гг., обеспечили долгосрочные перспективы экономического развития Кореи. Однако не менее очевидным было и то, что японская политика накладывает значительные ограничения на деятельность самих корейцев. Большинство корейских компаний не могли выдержать конкуренцию с японскими фирмами, многие из которых пользовались налоговыми льготами и располагали правительственными гарантиями, исключавшими потери. Даже прядильная и ткацкая компания Кьёнсон, которая была первым крупным промышленным предприятием, принадлежавшим корейцам, находилась в зависимости от японских поставщиков сырья, технической поддержки и маркетинга. Лишь немногие корейцы выиграли от развития производства механического оборудования, которое занималось в основном изготовлением предметов военного назначения, или от химической промышленности, которая также поставляла свою продукцию Императорской армии.

Более того, хотя многие корейцы нашли себе места на новых японских фабриках, большинство из них выполняло черную работу. Они были вынуждены подчиняться японским мастерам и прорабам. Таким образом, между рабочими местами была проведена граница по национальному принципу. Но даже если кореец выполнял ту же работу, что и японец на этом же заводе, его заработок составлял лишь одну треть или, в лучшем случае, половину от заработка японца. Разумеется, жилищные условия в колонии оставались очень тяжелыми. Бедность была всеобщим бедствием. Лишь в немногих домах было электричество, уровень детской смертности достигал в некоторых регионах 50 %. Колониальная администрация тратила почти в 50 раз больше средств на обучение ребенка японских поселенцев, чем на образование корейского ребенка. Банки выдавали корейцам ссуды под большие проценты, чем японцам. Но больше всего корейцев раздражали попытки японцев искоренить их культурные традиции. Наибольшую ненависть вызвал указ, изданный в 1939 г., который «всемилостивейше дозволял» всем корейцам отказаться от своих имен и заменить их японскими. Этот грубый акт сделал и без того жесткую колониальную систему практически непереносимой и продемонстрировал софистический характер заявлений Японии о том, что ее миссия на полуострове заключается в развитии промышленности и насаждении современных ценностей.

Жизнь в тридцатых

Кинофильмы были не единственным выражением популярной культуры, подвергшимся изменениям на протяжении 1930-х. В начале десятилетия хитами стали песни «Мои голубые небеса» и «Спой мне песню Аравии», звучавшие по-японски как Ватакуси но аодзора и Арабиа ноута. В то же время новая волна увлечения западной музыкой запустила джаз в дансинги даже самых провинциальных городов Японии. Однако по мере углубления китайского кризиса, на радиочастотах начали преобладать песни патриотического и военного содержания. Классика Мэйдзи переживала возрождение. «Марш боевых кораблей» (Гунканмачи), написанный в 1897 г., начинался словами: «Защищаясь или нападая, мы полагаемся на плавучую крепость из черной стали»^{295}. Еще более популярными были песни, воспевавшие смерть, такие как «Лагерная песня» (Роэй ноута). Эта песня, написанная в 1937 г. и присланная на конкурс в одну из газет, отражала меланхоличную озабоченность смертью, но всего за 6 месяцев было продано 600 000 экземпляров этого произведения. В подтверждение серьезности своих намерений, правительство запретило джазовые концерты и в ночь Всех Святых 1940 г. закрыло в Токио все дансинги. Исчезновение этих заведений означало лишь одно: изменение городского пейзажа отражает суровость десятилетия. Новое здание парламента, на строительстве которого трудились в основном корейцы, и здание компании по страхованию жизни Да-Ичи, построенные в Токио в 1936 и 1938 гг. соответственно, явили собой примеры той железобетонной архитектуры в стиле Баухауза[41], которая была столь популярна в Берлине.

До некоторой степени культурная чистка конца 1930-х проистекала из усилий правительства по унификации поддержки военных приготовлений со стороны гражданского населения и созданию государства национальной обороны. Эти импульсы ощущались и в области образования. Кампания по очистке нации от «опасных идей» продолжалась даже после того, как профессор Минобэ Тацукичи с позором покинул парламент. В 1937 г. Янайхара Тадао под давлением властей предпочел оставить свою кафедру колониальной политики Токийского университета, побоявшись продолжать критику поведения японцев в Китае. В следующем году Министерство юстиции предъявило обвинения еще нескольким либеральным профессорам Токийского университета за «распространение опасных идей», после того как они осудили инцидент 26 февраля и подвергли порицанию «тоталитарную политику» конца 1930-х.

Помимо затыкания ртов критикам правительство искало способы насаждения «правильных мыслей» среди школьников. Этому был призван способствовать новый учебник, Кокутай но хонги («Основополагающие принципы национальной государственности»), изданный Министерством образования 30 марта 1937 г. Он представлял собой официальное изложение концепции кокутай. Целью этого учебника, по его собственным словам, было преодолеть социальные волнения и «создать новую Японию, основываясь на добродетели имперского пути, который твердо стоит в веках как в стране, так и за ее пределами, и таким образом, сильнее, чем прежде, защищать и поддерживать процветание императорского трона, возникшего одновременно с небесами и землей»^{296}. Вслед за кратким историческим обзором, в котором особо подчеркивалось божественное происхождение императорской династии, располагалась серия эссе националистического содержания. В них разбирались достоинства «особых и единственных в своем роде» обычаев, культуры, религии, морали и образа жизни. На страницах учебника песнями в прозе звучали описания достижений прошлого, приписываемых мудрости императорского дома. Одновременно в книге содержались призывы к молодому поколению японцев готовить себя к любым жертвам, необходимым для поддержания единства императора и нации.

Наряду с изучением новых текстов, ученикам следовало обращать больше внимания на физическую подготовку и занятия боевыми искусствами, такими как дзюдо и кэндо, которые заменили собой бейсбол в программе физического воспитания. Даже свободное от школьных занятий время было заполнено новыми обязанностями. После того как Коноэ объявил о стремлении Японии к установлению Нового порядка в Восточной Азии, ученики должны были посвящать свое свободное время общественным работам, таким как поддержание чистоты в парках и уборка листьев, до которых не доходили руки у взрослых по мере перевода страны на военные рельсы. Более того, с 1939 г. подростки в возрасте от 12 до 19 лет, которых не оставили в школе после окончания шестилетней программы начального образования, должны были посещать специальные вечерние школы. Занятия в них предусматривали военную подготовку для мальчиков, ведение домашнего хозяйства для девочек и общие курсы по истории Японии и этике для всех.

Правительство протянуло свою руководящую и направляющую руку также и новостной индустрии. Министерства иностранных дел и коммуникаций совместными усилиями создали новую телеграфную службу, Агентство новостей Домэй. Свою работу это агентство начало в первый день 1936 г. Ему было предоставлено право распространения всех международных и большей части японских новостей по газетам и радиостанциям. Устав Домэй также позволял двум министерствам утверждать в должности его руководителей и брать руководство на себя в случае, если того требовали «общественные интересы». По мере углубления кризиса 1930-х, правительство ввело дополнительные ограничения для газет. В июле 1937 г. власти приказали редакторам избегать публикации антивоенных материалов, а также изображать Японию воинственной и агрессивной. Спустя год правительство запретило печатать статьи, мнения авторов которых расходились с официальной точкой зрения, подразумевая при этом, что подобные публикации могут повредить единству нации в период военных приготовлений. Одновременно было запрещено преувеличивать проблемы, с которыми сталкивались семьи призывников, представлять кричащие направления моды или приукрашивать городской полусвет баров, кафе и дансингов.

Правительство не обошло своим вниманием и содержимое национального эфира. И для этого у него были весьма веские причины, поскольку в 30-е гг. радио превратилось в основное средство распространения новостей и другой информации. В 1937 г., вскоре после инцидента у моста Марко Поло, Министерство коммуникаций, восприняв нацистский лозунг «Один дом, одно радио», распространило свое влияние на NHK. Оно даже установило бесплатные приемники ча рынках, в святилищах и других общественных местах в наиболее бедных деревнях. К 1941 г. количество радиоприемников выросло с 2,9 миллиона до 6,6 миллиона, выведя Японию на четвертое место по этому показателю после Соединенных Штатов, Германии и Великобритании. В результате лишь немногие японцы остались вне пределов досягаемости дикторов NНК.

Чиновники прекрасно понимали, что контроль над радиопередачами дает им в руки мощный инструмент влияния на общественное мнение. Поскольку NHК действовала под юрисдикцией Министерства коммуникаций, то создание Агентства новостей Домэй давало бюрократам полную власть над содержанием новостных программ. Неудивительно, что все новостные репортажи, вышедшие в эфир 26 февраля 1936 г., представляли собой дословное цитирование заявлений официальных властей. А две трети из 1844 новостных передач июля 1937 г. были посвящены началу боевых действий в Китае, и информация, которая в них звучала, поступала в NHK либо из Домэй, либо непосредственно из правительства. К концу десятилетия даже развлекательные программы приобрели нравоучительный тон, когда NHK начала ежедневно транслировать «драмы положений» и, дважды в неделю, «культурные пьесы», посвященные военному кризису.

В стране все сильней ощущалось напряжение, которое побудило многих людей, ранее стоявших в оппозиции к государству, пересмотреть свои цели и тактику. Одним из проявлений этой тенденции стало вступление в начале 30-х тысяч рабочих в так называемые японистские профсоюзы, руководство которых надеялось улучшить условия труда путем отказа от жесткой конфронтации и демонстрации своей преданности императору и нации. Камино Синъичи, который первоначально был мастером на верфях Исикавадзима, создал один из наиболее влиятельных японистских профсоюзов. Совместно с другими представителями консервативного правого крыла, он и его последователи считали политические партии рассадниками коррупции, называли либерализм и демократию обанкротившимися идеологиями загнивающего Запада и стремился построить новый индустриальный порядок, основанный на «единстве императора и подданного», при котором рабочие и капиталисты должны руководствоваться «едиными помыслами и душевными устремлениями, слившись в нераздельное целое»^{297}. В результате, надеялись они, труд и управление оставят в стороне свои различия и будут сотрудничать ради повышения производительности и улучшения условий для фабричных рабочих. В противоположность прежним профсоюзам, количество членов которых в процентном отношении к общему числу рабочих постоянно уменьшалось, японистские профсоюзы завоевали поддержку со стороны металлургов и кораблестроителей промышленной зоны вокруг Токио и Иокогамы. Их также поддерживали сталевары Кюсю и транспортные рабочие региона Осака — Кобэ.

Бюрократы из Министерства внутренних дел также страстно желали установления эры «индустриального мира», когда и рабочие, и управляющие сотрудничали бы ради достижения «общественных целей», а не распыляли бы свои силы в «частных схватках» между собой. Эти чиновники, имевшие очень низкий порог терпимости к беспорядкам социального характера, считали, что гармония будет достигнута лишь в том случае, если им удастся подавить воинственность профсоюзов. В то же время следует обеспечить рабочих безопасными условиями труда и достойной зарплатой, чтобы они были готовы подставить свое плечо государству, столкнувшемуся с проблемами. В июле 1938 г. правительство издало указ о создании полуофициальной Промышленной патриотической федерации. Эта федерация, на совет директоров которой значительное влияние оказывали чиновники Министерства внутренних дел, призвала профсоюзы к добровольному самороспуску. Их место должны были занять «дискуссионные советы», состоящие из представителей рабочих и управляющих. В задачи этих советов входило разрешение возникающих споров и кризисных ситуаций. К концу 1939 г. федерация объединяла порядка 19 000 советов, представлявших почти 3 миллиона рабочих. В июле 1940 г. последние профсоюзы были преобразованы в подобные промышленные патриотические ассоциации.

Ичикава Фузаэ, равно как и многие другие феминистки, когда атмосфера 30-х утратила свой либерализм, также пересмотрела свои позиции. Закат политических партий лишил Женскую суфражистскую лигу Ичикава наиболее влиятельных покровителей в правительственных кругах, у которых больше не было необходимости искать голоса избирателей. Будучи убежденной в том, что кампании за расширение политических прав не будут пользоваться большим успехом, Ичикава изменила тактику и попыталась укрепить позицию женщин в японском обществе, добиваясь улучшения положения матерей и детей. Через два месяца после инцидента у моста Марко Поло, семь суфражистских и феминистских организаций откликнулись на призыв властей создать «Объединенный фронт» путем формирования Лиги японских женских организаций, целью которых было «преодоление ситуации, возникшей в результате национального кризиса, и подготовка к восстановительной работе, которая будет необходима по завершении инцидента»^{298}. В феврале 1938 г. Ичикава и еще 10 женщин продемонстрировали свое новое отношение к ситуации в стране. Они присоединились к 19 выдающимся национальным деятелям, которые призвали японских женщин поклоняться Солнечной богине в святилище Исэ, почитать императорскую семью, оберегать семейный бюджет от необдуманных трат, быть хорошими соседями, одеваться просто и удерживаться от употребления алкоголя.

Правительство также прибегло к методу кнута и пряника, чтобы побудить Суихэйса к совершению «организационного тэнко». В 1931 г. эта ассоциация отверженных публично выразила свое несогласие с развертыванием боевых действий в Маньчжурии, объявив о своей солидарности с китайскими рабочими и крестьянами. Двумя годами позже она подвергла критике дрейф Японии в сторону фашизма. Реакция Министерства внутренних дел не заставила себя долго ждать. В 1933 г. полиция арестовала более сотни наиболее активных членов организации, а затем власти сыграли на интересах Суихэйса, утроив в промежуток между 1935 и 1937 гг. размеры субсидий, направляемых на решение проблем семей японских отверженных. В ответ на это организация умерила свой оппозиционный пыл и откликнулась на призыв правительства к установлению национального единства. Организация буракумин согласилась «подчиниться духу кокутай и вносить свой вклад в дело процветания нации путем способствования примирению людей». На своем 15-м национальном съезде, состоявшемся в ноябре 1938 г., организация заявила о своей безусловной поддержке воины^{299}.

Но никакая другая категория общественных организаций не подвергалась такому жесткому прессингу, какому подверглись представители новых религий. Бюрократы Министерства внутренних дел объявили крестовый поход, чтобы «искоренить дьявольские культы», основным преступлением которых было оскорбление величия. Как можно было судить по таким книгам, как Кокутай но хонги, правительство в 30-е гг. проповедовало официальную ортодоксию, концентрирующуюся вокруг священной особы императора, который выступал одновременно в двух ипостасях — как глава государства и как отец всех жителей Японии. Многие новые религии хотя и не занимали открытых антиимператорских позиций, но тем не менее их доктрины ставили под угрозу центральную позицию особы императора. Противники, например, обвиняли секту Омото в почитании не Солнечной богини, а других божеств. Самым драматическим моментом правительственной кампании против «шарлатанских религий» явились события 8 декабря 1935 г., когда сотни полицейских взяли штурмом штаб-квартиру Омото. При этом было уничтожено здание главного святилища, взорван вспомогательный зал, священные статуи были обезглавлены. Арестованы были почти 1000 членов секты. Спустя 4 года парламент утвердил Закон о религиозных организациях, дававший правительству право распускать любую религиозную организацию, учение которой не соответствует «Императорскому Пути», после чего чиновники быстро подавили все еще сохранявшиеся «новые религии».

Отвращение к социальному беспорядку и стремление «объединить желания людей» вокруг национальных целей побудили чиновников либо подавить, либо склонить к сотрудничеству те организации, которые выступали против политики правительства. Некоторые из этих организаций, в частности секта Омото, предпочли ликвидацию капитуляции, однако большинство просто умерили свои требования, избрали менее радикальные цели или же объявили о самороспуске. Хотя давление со стороны правительства было, вероятно, наиболее важной побудительной причиной для трансформации, но существовал также набор других причин, заставлявших людей и организации менять на противоположные свои политические и социальные взгляды. В некоторых случаях феминистские и рабочие группы видели в сотрудничестве новую возможность для осуществления определенных программ, которые имели для них важность. Национализм также был мощной мотивацией во время поисков путей модернизации Японии. Многие японцы в 30-е гг. считали совершенно естественным то, что интересы нации и императора ставятся выше их собственных интересов. В результате сложился новый образ жизни, в котором предпочтение отдавалось конформизму и послушанию, в то время как политический плюрализм и социальное многообразие эпохи Тайсо полностью отвергались. В конечном итоге переносом акцента на преданность и безоглядную службу государству был порожден практически слепой национализм, который все глубже заталкивал Японию в китайскую трясину и, наконец, швырнул страну в трагическую войну против Соединенных Штатов и их союзников.

Япония идет на юг и сталкивается с Америкой

Когда в июле 1940 г. Коноэ Фумимаро во второй раз стал премьер-министром, он вновь столкнулся все с тем же вызовом, который столь досаждал его первому кабинету. Это было «невиданное, великое испытание» Китайским инцидентом. Его поиски выхода из этой нескончаемой агонии приведут к тому, что японские войска будут посланы не только в Китай, но и в страны Юго-Восточной Азии. В своем радиообращении 23 июля 1940 г., в том самом, в котором он призвал к формированию Нового политического порядка, Коноэ подчеркнул, что если Япония хочет «идти во главе перемен» в коренным образом меняющемся мире, она должна укрепить свои узы сотрудничества с Маньчжоу-Го и Китаем и даже рассмотреть возможность «экспансии в южные районы Тихого океана». Во время пресс-конференции, проведенной 1 августа, новый министр иностранных дел, Мацуока Ёсукэ, предложил новый термин, который будет обозначать новое явление. У Японии, сказал он, есть благородная ответственность за создание «Великой Восточноазиатской сферы совместного процветания». Ядром этой зоны должны были стать Япония, Китай и Маньчжоу-Го, кроме которых в ее состав должны войти большая часть Французского Индокитая и Голландской Ост-Индии[42].

Коноэ и Мацуока добавили привлекательности протяженной в географическом отношении сфере совместного процветания, завернув ее в яркую имперскую бумажку. Любое продвижение к югу, утверждали они, должно производиться «мирно» и в соответствии, как аккуратно выразился Коноэ в своем радиообращении, «с высоким духом хакко ичиу». Это был еще один риторический оборот, мастерски сработанный ветераном словоблудия. Каждый японский школьник, читавший Кокутай но хонги, знал наизусть, что хакко ичиу означает «восемь веревок, одна крыша». Впервые это выражение появилось в хронике VIII столетия Нихон секи. С его помощью описывалось, как первый легендарный император Дзимму распространял свою власть на древние японские кланы, населявшие архипелаг. Впоследствии все эти кланы вступили в полосу процветания и беспечного существования, и все это — благодаря добродетельности императора. В 1940 г. этот термин был реанимирован. Применительно к Азии он подразумевал псевдосемейное объединение наций, ведомых Японией и ее отцом-императором. «Императорский путь», заливался соловьем Мацуока, позволит «каждой нации и каждой расе» найти «свое собственное место в мире».

Тяга на юг была связана не только и не столько с возвышенным идеалом растягивания восьми веревок мира под сенью единой крыши. Согласно Коноэ, националистическое правительство в Чонцине так цепляется за жизнь только потому, что Соединенные Штаты и Великобритания используют колониальные владения западных держав в Юго-Восточной Азии и поставляют Чан Кайши материалы, необходимые для ведения войны. Премьер-министр, безусловно, все знал лучше всех. В конце 30-х лишь незначительное количество военного снаряжения было переброшено в Чонцин по Бирманской дороге, а также через немногие порты Южного Китая, все еще остававшиеся открытыми. Разумеется, в 1939 г. более существенная помощь поступила с северо-запада, из Советского Союза. Но и ее объемы с трудом достигали 25 000 тонн в месяц, что равняется весу груза, перевозимого всего двумя кораблями. Тем не менее японская военщина, не преуспевшая в своих попытках «покарать» Чан Кайши, не могла противостоять соблазну превратить Запад в козла отпущения. Осенью 1938 г., еще до того как Коноэ выступил со своей идеей создания сферы совместного процветания, заместитель военного министра Тодзо Хидэки произнес зажигательную речь перед благодарной аудиторией армейских резервистов. Его выступление получило широкий отклик в японской прессе. Тодзо заявил, что японская армия могла бы быстро и с честью для себя завершить Китайский инцидент, если бы не грубое вмешательство Лондона и Вашингтона. Если перерезать линии снабжения, идущие из Юго-Восточной Азии в Чонцин, объяснял он, режим Чан Кайши лопнет как мыльный пузырь.

Однако независимо оттого, способен или не способен Гоминьдан противостоять японской агрессии без помощи со стороны западных наций, суть всех этих заявлений была в другом. В этой новой идее, что Англия и Америка представляют собой наибольшую угрозу Японии, была скрыта неоспоримая экономическая истина, а именно то, что Япония могла бы использовать ресурсы колоний западных стран, расположенных в Тихоокеанском регионе и Юго-Восточной Азии, в своих собственных интересах. К разочарованию многих японских экономистов, в конце 30-х Япония по-прежнему зависела от Соединенных Штатов. Треть всего японского импорта — от хлопка до стали и нефти — поступала именно из этой страны, и эта ситуация грозила дальнейшим ухудшением. С 1929 по 1932 г. Япония получала из Соединенных Штатов 36 %, или 163 500 метрических тонн, всей своей стали в болванках, которая затем шла на изготовление военного снаряжения и кораблей. К 1938 г. американцы поставляли 74 % металлического лома, перерабатываемого в Японии (1 006 700 метрических тонн). Подобным образом, в 1938 г. 60 % импортируемого механического оборудования, а также практически все редкие металлы, такие как молибден и ванадий, Япония получила из Соединенных Штатов. Традиционно, Япония сама себя обеспечивала медью. В 1939 г. в Японии было добыто 90 000 тонн этого металла, однако промышленности было необходимо значительно большее его количество для производства взрывателей и гильз, что в том же году страна была вынуждена импортировать дополнительно 105 000 тонн меди, и 93 % от этого количества поступили опять-таки из Соединенных Штатов. Ситуация с нефтью, с точки зрения военных стратегов, была самой критической. Из Америки Япония получала почти 80 % своего топлива, а что касается специальных дистиллятов, то тут зависимость достигала 90 %. С точки зрения экономистов и военных стратегов, к лету 1940 г. западные колонии в Юго-Восточной Азии превратились в сырьевую сокровищницу, доступ к которой позволил бы Японии, по выражению Коноэ, попасть в разряд экономически обеспеченных стран и, таким образом, освободиться от зависимости от все более враждебно настроенного Запада.

Позиция Японии относительно ужесточения конкуренции с Соединенными Штатами в Тихоокеанском регионе недолго оставалась незамеченной. Мироощущение простых американцев придало их реакции очевидный моральный оттенок. Если многие японцы вообразили себя освободителями Китая и Юго-Восточной Азии от белого империализма, то подавляющее большинство американцев воспринимало их как опасных угнетателей, ставших жертвами самообмана. Более, чем что-либо другое, раздражение и злобу у американцев вызывали душераздирающие картины зверств, совершенных японцами в Нанкине и других местах. Судя по опросам общественного мнения, проведенным в конце 1930-х, три четверти американцев испытывали симпатии к Китаю, и значительно большее количество респондентов желали, чтобы Соединенные Штаты более четко выразили свою позицию по поводу китайско-японского конфликта, причем эта тема волновала их больше, чем любые события, связанные с Европой.

Ни президент Франклин Д. Рузвельт, ни американское правительство не испытывали сочувствия к японским претензиям в Азии. ФДР рассматривал японское вторжение в Китай и стремление заполучить ресурсы Юго-Восточной Азии как недвусмысленную угрозу базовым принципам его внешней политики. Он свято верил в то, что каждая нация должна иметь право на политическое самоопределение и на свободную и равную торговлю со всем остальным миром. С практической точки зрения советники президента говорили, что Соединенные Штаты должны сохранять для себя доступ к ресурсам Юго-Восточной Азии. «Голландская Ост-Индия, — публично заявлял госсекретарь Корделл Халл, — производит значительную часть мировых объемов важнейших товаров, таких как резина, олово, хинин и копра. Многие страны, в том числе и Соединенные Штаты, в значительной степени зависят от этих товаров»^{300}. Американский генеральный консул в Батавии, столице Голландской Ост-Индии, был сильнее встревожен сложившейся ситуацией. Американские «предприятия в значительной степени зависят от сырья, поставляемого из Малайзии», писал он в одном из своих меморандумов, и потеря этих источников «повергнет все наши промышленные и экономические организации в хаос».

Когда две великие тихоокеанские державы погружались в пучину взаимных претензий и недоверия, кабинет Коноэ и высшее военное командование приняли судьбоносное решение о продвижении к югу. 1 августа 1940 г. министр иностранных дел Мацуока предъявил французскому послу требование, чтобы администрация Французского Индокитая предоставила японским войскам свободный проход через ее территорию для проведения операций против Китая, а также позволила бы им использовать свои аэродромы для нанесения ударов по линиям снабжения. «Если французские власти не примут наших требований, — заявил Мацуока послу, страна которого только что капитулировала перед Германией, — мы будем вынуждены нарушить ваш нейтралитет»^{301}. 30 августа французы согласились с требованиями Токио лишь с одним условием, что Япония ограничит свои операции территорией тех провинций, которые расположены вдоль китайской границы. К концу сентября японцы завершили оккупацию северного Французского Индокитая.

Приободренный министр Мацуока приступил к осуществлению того, что он сам называл «дипломатией блицкрига». 27 сентября 1940 г. он встретился в Берлине с представителями Германии и Италии и подписал с ними Тройственный пакт. Согласно этому документу, все три страны обязывались оказывать военную и экономическую помощь любой из них, если она станет жертвой агрессии со стороны любой другой державы. Мацуока надеялся, что это соглашение сделает сдержанной реакцию американцев на вторжение Японии во Французский Индокитай Он еще больше усилил свои позиции, подписав 21 декабря со юзный договор с Таиландом, согласно которому обе страны бра ли на себя обязательства развивать «тесные и неразрывные от ношения» и помогать друг другу в случае нападения со стороны третьей державы. Следующий вояж Мацуока предпринял в Москву, где 13 апреля 1941 г. заключил советско-японский пакт о нейтралитете. Обезопасив свои северные тылы, японские власти в июле 1941 г. принудили Францию дать разрешение на оккупацию южной части Французского Индокитая.

Американское правительство не оставляло без ответа ни один из шагов Японии. Когда в 1937 г. ситуация в Китае ухудшилась, госсекретарь Халл превратился в главного сторонника объявления Японии экономической «холодной войны». С его точки зрения, зависимость Японии от американского рынка стратегических материалов делает маленькую нацию особенно чувствительной к экономическим санкциям. Систематическое применение определенного давления, считал он, в конце концов приведет японцев в чувство. Госсекретарь понимал, что он должен быть аккуратным в определении масштабов санкций. Он вовсе не желал подталкивать Японию к войне с Соединенными Штатами, но он хотел довести до сознания руководства страны всю абсурдность затеянной ими игры, в которой Соединенные Штаты в экономическом отношении в любом случае окажутся сверху. В определенный момент, верил Халл, умеренные политики вернутся к власти в Токио, Япония успокоится, и мир станет возможным.

Санкции начали действовать 5 октября 1937 г., когда президент Рузвельт с маской страдания на лице (который, кстати, уже назвал к этому времени Германию и Италию «бандитскими нациями») произнес свою знаменитую карантинную речь в Чикаго. Выступая против «эпидемии» «террора и международного беззакония», президент, не произнося названия Японии, смутно намекнул, что Соединенные Штаты заинтересованы в объединении других наций для противостояния странам, повинным в «создании ситуации международной анархии и нестабильности». В июле следующего года, после того как почти 1 000 кантонцев погибли во время трехдневных воздушных напетое, президент Рузвельт попросил американских производителей и экспортеров ввести «моральное эмбарго» на поставку самолетов тем странам, которые бомбят мирное население. Когда в феврале 1939 г. Япония оккупировала остров Хайнань, а затем аннексировала острова Спартли, расположенные посередине между Французским Индокитаем и британским Северным Борнео, Рузвельт наложил формальный запрет на продажу Японии самолетов и деталей самолетов, а также перевел часть американского флота с атлантических баз на тихоокеанское побережье. 26 июля 1939 г. Вашингтон аннулировал Договор о торговле и мореплавании, заключенный в 1911 г., который регулировал торговлю с Японией. Таким образом, Рузвельт получил возможность расширить сферу действия эмбарго, включив в нее алюминий, молибден, никель и вольфрам. Следующим летом, когда Япония готовилась войти в северный Французский Индокитай, президент и госсекретарь запретили продажу авиационного керосина и смазочного масла, а когда Мацуока в сентябре 1940 г. подписал Тройственный пакт, Вашингтон к длинному списку запрещенных товаров добавил и сталь в болванках.

Действенность американской политики возрастающего экономического давления была проверена в 1941 г. В апреле, всего через несколько дней после того как Япония подписала с Советским Союзом Пакт о ненападении, Халл передал японскому послу в Вашингтоне список условий, необходимых для нормализации экономических отношений между двумя странами. Эти условия, известные как «четыре принципа Халла», включали в себя требования уважения к территориальной целостности других стран, невмешательства во внутренние дела других государств, признания равных торговых возможностей для всех и изменения статус-кво только при помощи мирных методов. После того как в июле 1941 г. Япония направила свои войска в южную часть Французского Индокитая, продемонстрировав, таким образом, нежелание принимать условия Халла, ФДР подписал распоряжение о замораживании всех японских активов в Соединенных Штатах. Опираясь на этот документ, американские власти ввели полное эмбарго на продажу Японии нефти. К началу августа такие же меры были приняты Великобританией, Голландией, Новой Зеландией и Филиппинами.

Для того чтобы никто не мог превратно истолковать решимость Америки защищать свои интересы в Азии, Рузвельт 26 июля 1941 г. назначил Дугласа МакАртура командующим американо-филиппинскими силами и направил в американскую тихоокеанскую колонию несколько эскадрилий современных истребителей и дальних бомбардировщиков. Спустя две недели Рузвельт и Черчилль встретились на американском линкоре близ побережья Ньюфаундленда. Во время этой встречи они скрепили свой стратегический союз, подписав 14 августа Атлантическую хартию. Этот документ, состоявший из восьми положений, реанимировал вильсоновский интернационализм. В нем утверждалась вера в выгоду открытой и свободной торговли и содержался призыв к умиротворению тех «наций, которые угрожают, или могут угрожать, агрессией за пределами их границ». Более того, подчеркивалось в документе, Соединенные Штаты и Великобритания рассматривают как святую святых «право всех народов на выбор той формы правления, при которой они хотят жить; и они желают видеть восстановление суверенных прав и самоуправления в тех местах, которые силой были лишены этого»^{302}.

Осенью 41-го

Двойной удар — введение эмбарго на поставку нефти и подписание Атлантической хартии — не на шутку разозлил японский кабинет и высшее военное командование. Одновременно японская верхушка поняла всю фатальную неизбежность войны с Соединенными Штатами. В августе 1941-го Коноэ провел серию согласительных конференций с ключевыми фигурами японской политики, в которых, кроме премьера, принимали участие министры финансов и иностранных дел, военный министр и министр военно-морского флота, а также начальники генштаба. Во время этих встреч обсуждались стратегические и дипломатические вопросы. Все выступали против Англии и Америки. Атлантическая хартия, говорилось в одном выступлении, равносильна объявлению войны, поскольку она навязывает нациям англо-американский взгляд на мировой порядок, а несогласных ожидает возмездие. Две хищные державы, возмущался другой оратор, желают вытеснить Японию из Китая. Но если Япония уступит, последствия приобретут характер снежной лавины: Северный Китай попадет в лапы коммунистов, Маньчжоу-Го и Корея окажутся под угрозой, а Япония будет изолирована и низведена до статуса третьеразрядной страны. Все людские и материальные жертвы, понесенные японцами с 1931 г., окажутся напрасными.

Во время дебатов было обращено внимание на экономические трудности, с которыми столкнулась Япония. Армейский генеральный штаб сокрушался по поводу того, что страна находится в окружении держав АБГК (Америка, Британия, Голландия, Китай). Япония, заявляли штабисты, может быть задушена до смерти. Война необходима, чтобы добраться до ресурсов Юго-Восточной Азии, без которых Япония не сможет защитить себя. Флот подхватывал эту тему. Сухопутные операции в Китае, говорили адмиралы с сарказмом, так выдоили стратегические запасы нефти, что ее оставшегося количества хватит флоту менее чем на 20 месяцев морских операций. Если начнутся боевые действия, Япония не сможет рассчитывать на проведение наступательных операций после января 1942 г. Для начальника штаба морского флота Нагано Осами выбор был очевиден: либо Япония сидит и ничего не предпринимает, что означает мучительную агонию, а затем неизбежную капитуляцию перед англо-американскими требованиями, либо она незамедлительно начинает боевые действия, и тогда вероятность победы будет составлять 70–80 %. Премьер-министр Коноэ согласился с тем, что Япония отчаянно нуждается в ресурсах Юго-Восточной Азии. Однако принц, всегда рассматривавший все стороны любого вопроса, опасался за последствия вступления Японии в войну, в которой она, возможно, не победит.

К началу осени японское руководство достигло консенсуса, и в начале сентября Коноэ и другие участники согласительных конференций отправились в восточное крыло императорского дворца на императорскую конференцию. Во время Русско-японской войны правительство использовало встречи с императором, во время которых в присутствии монарха собиралось вместе высшее гражданское и военное руководство, в качестве возможности для премьер-министра пояснить свои политические решения и получить монаршее одобрение. В 1938 г., когда Япония увязла в Китае, Коноэ возродил эту практику, чтобы его политика воссияла неопровержимым светом законности, который могла ей придать лишь императорская санкция. Императорская конференция 6 сентября 1941 г. проходила в формальной и мрачной обстановке. Несмотря на неопределенность ситуации, сказал Коноэ, его правительство хочет предпринять последнюю попытку прийти к соглашению с Соединенными Штатами. Он сообщил, что собирается повторить свое предложение президенту Рузвельту о личной встрече, которое он уже посылал ему несколькими неделями раньше. С американским президентом он мог бы встретиться в любом месте Тихоокеанского бассейна и предложить ему «разумные» мирные условия. Япония, со своей стороны, будет говорить о своей готовности вывести войска из Французского Индокитая и о согласии не распространять военные операции за территорию Китая. Взамен Коноэ будет настаивать на том, чтобы Соединенные Штаты и Великобритания «не вмешивались и не препятствовали разрешению Китайского инцидента нашей Империей», «удерживались от действий, которые ставят под угрозу оборону нашей Империи на Дальнем Востоке» и «восстановили коммерческие отношения с нашей Империей и поставляли те товары со своих территорий в юго-восточной части Тихого океана, в которых наша Империя остро нуждается для поддержания себя»^{303}.

Если Рузвельт останется непреклонным и переговоры не принесут результатов, бесстрастно продолжал премьер-министр, Япония начнет войну: «В случае, если у наших требований не появится перспектив в виде дипломатических переговоров, упомянутых выше, на протяжении первых десяти дней октября, мы немедленно начнем боевые действия против Соединенных Штатов, Британии и Нидерландов». Выслушав все мнения относительно сделанных предложений, император высказал свое желание. Оно заключалось в том, чтобы руководители страны больше времени отвели на работу дипломатии, а не пушек, для чего он им советовал перечитать стихотворение, написанное его дедом, императором Мэйдзи:

Теперь, когда война с державами АБГК превратилась в реальную возможность, армия разработала планы высадки на Филиппинах, в Малайе и Бирме. В то же время блестящий флотоводец Ямамото Исороку добавлял последние штрихи к своей операции против Перл-Харбора. Будучи реалистом, Ямамото опасался военного потенциала Соединенных Штатов, но ему хотелось верить, что молниеносный удар по флоту противника на Гавайях выведет из строя американский флот и даст Японии временную тактическую передышку. Эту передышку Япония сможет использовать для усиления защиты периметра, идущего от Курильских к Маршалловым островам и островам Бисмарка в центральной части Тихого океана, затем — к Голландской Ост-Индии, Малайе и Бирме. Располагая богатыми ресурсами Юго-Восточной Азии и тихоокеанских островов, Япония может прекратить наступательные действия, перейти к войне на истощение и, наконец, вступить в переговоры с Америкой. Соединенные Штаты, считал Ямамото, не выдержат войны на два фронта, когда на них обрушится Германия, победоносно завершив свои завоевания в Европе, в чем в то время никто не сомневался.

Каковы бы ни были надежды Коноэ, возлагаемые на мирные инициативы осени 1941 г., на американское руководство его предложения не произвели никакого впечатления. Для Халла и Рузвельта обязательным условием был уход Японии со всей территории Китая, и несколько раз на протяжении сентября, ставшего критическим временем в американо-японских отношениях, госсекретарь со всей ясностью говорил послу, Номура Кичисабуро, что Соединенные Штаты не откажутся от своей позиции. Халл не возлагал особых надежд и на встречу Рузвельта и Коноэ. 2 октября, во время встречи с Номура, госсекретарь повторил свои четыре принципа и в своей грубоватой, прямой манере сказал послу, что просто не имеет смысла устраивать саммит, пока японцы не согласятся полностью покинуть территорию Китая. Разочарованный и абсолютно уверенный в том, что уход из Китая является неприемлемым условием для японской армии, Номура телеграфировал в Токио, что переговоры «зашли в тупик».

Когда попытки Коноэ достичь мирного соглашения провалились, нервы руководителей Японии натянулись до предела. Действие, немедленное действие казалось единственно возможным выходом из этого почти непереносимого состояния ожидания неизбежной войны. В середине сентября военный министр Тодзо Хидэки сообщил Коноэ, что иногда нации должны идти на риск, даже если они не могут при этом просчитать свои шансы на успех. На согласительной конференции, состоявшейся 4 октября, вслед за отказом Халла от организации саммита, начальник штаба военного флота Нагано заявил: «Времени для дискуссий больше не осталось. Мы хотим быстрых действий». Коноэ, шокированный жестким языком этой встречи, покинул помещение, где она проходила, а затем, сославшись на «болезнь», укрылся в своей вилле на морском побережье. По-прежнему не желая делать последний выбор в пользу войны, он вернулся в Токио и пригласил ключевых министров на воскресенье, 12 октября, к себе домой, для празднования его пятидесятого дня рождения. Споры вращались вокруг давно знакомых тем: уход из Китая невозможен, американские требования являются неприемлемыми, и согласие с ними перечеркнет годы жертвоприношений, Халл и Рузвельт — мстительны и бескомпромиссны, они желают видеть Японию среди третьестепенных стран, распластавшихся у их ног. Верховное командование, напомнил всем военный министр Тодзо, связано решениями императорской конференции 6 сентября: настало время для удара, промедление просто предоставит Америке возможность нарастить свою мощь. Четырьмя днями позже Коноэ, поставивший свою страну на грань войны, сообщил императору о своем желании уйти в отставку.

По совету ведущих политиков, следующим премьер-министром Японии император назначил генерала Тодзо. Тодзо был последовательным сторонником политики напора по отношению к Китаю и коммунизму. Свое прозвище, Бритва, он заслужил за агрессивность, проявленную во время службы в Квантунской армии, когда его «Корпус Тодзо» совершил дерзкий бросок на сотни миль в глубь монгольских степей в самом начале Китайского инцидента. Император Сёва обратился к генералу в октябре 1941-го, потому что монарх был согласен с теми, кто хотел «начисто вытереть доску» и предпринять еще одну попытку договориться с Соединенными Штатами. Те же, кто порекомендовал императору кандидатуру Тодзо, утверждали, что Бритва сможет удержать под своим контролем горячие головы из числа военных, в то время как Япония попробует еще раз прибегнуть к дипломатии.

Тодзо с полной серьезностью отнесся к поручению императора найти мирный способ разрешения кризиса. В конце октября японское руководство чуть ли не насмерть заговорило эту проблему во время нескончаемой серии согласительных конференций. Разочарование было повсеместным. «Флот потребляет 400 тонн нефти в час, — предупреждал Нагано 23 октября. — Ситуация угрожающая. Мы хотим разрешить ее тем или иным способом, но только поскорее». Не отставал от него начальник армейского генштаба: «Поторопитесь действовать». Наконец, после марафонского семнадцатичасового заседания, начавшегося в 9.00 1 ноября и продолжавшегося до утра следующего дня, Тодзо огласил новый консенсус. Япония представит Соединенным Штатам два набора условий. В соответствии с предложением А, Япония уходит из Французского Индокитая и с большей части китайской территории, за исключением острова Хайнань и некоторых районов на севере, где Япония на двадцати пятилетний срок размещает свои гарнизоны. Кроме того, Япония соглашается с принципом свободной торговли в Азии, если только Соединенные Штаты распространят эту доктрину на весь мир. Если предложение А будет отвергнуто, то японский посол должен будет обратиться к предложению Б. В сущности, предложение Б представляло собой слегка переработанные условия, выдвинутые Коноэ 6 сентября, с добавлением положения, что Соединенные Штаты ежегодно будут поставлять в Японию 1 миллион галлонов авиационного топлива.

Встреча завершилась на зловещей ноте. Никто в точности не знал, как на эти предложения отреагируют Рузвельт и Халл. Однако большинство участников встречи 1–2 ноября были настроены пессимистически. Они настаивали, чтобы, в случае если до полуночи 30 ноября из Соединенных Штатов не будет получено положительного ответа, боевые действия были начаты при первом же подходящем случае. К тому же новый премьер-министр не был настроен на мирное решение конфликта. Обсудив вечером 2 ноября результаты согласительной конференции с императором, Тодзо вернулся в свой кабинет и сказал помощнику: «Клянусь богами, с помощью этих предложений я надеюсь достичь договоренностей с Соединенными Штатами, чего бы это ни стоило»^{305}.

В Вашингтоне Халл с ходу отверг предложение А, и 26 ноября он отправил послу Номура ноту, поставившую крест на всех дипломатических усилиях. Прямой и решительный, Халл с молодых лет, еще когда он в конце XIX в. верхом на своем коне объезжал холмы Теннеси в качестве окружного судьи, усвоил необходимость твердо отстаивать свои принципы. В 1930-х, в качестве госсекретаря, он осуждал японскую агрессию против Китая, презирал крикливое пренебрежение японцев по отношению к международным договорам и надеялся, что экономическое давление сделает мир возможным. Санкции, однако, не усмирили японских лидеров. Наоборот, они с еще большей решимостью, чем прежде, принялись сооружать свою автаркическую сферу, нанося ущерб Соединенным Штатам. Продвижение японцев в Юго-Восточную Азию, регион, который со стратегической и экономической точек зрения был жизненно важен для Соединенных Штатов, наносило удар по политике Халла. Наконец, госсекретарь, ощущавший физическое и моральное истощение, решил «плюнуть на все». Он умыл руки в плане дипломатии и возложил ответственность за будущее Америки на армию и флот. Нота Халла, направленная Номура, отвергала предложение Б и вновь повторяла все те же требования: Япония должна уйти из Индокитая и Китая, признать правительство Чан Кайши и отказаться от всех своих претензий на континенте.

Уже 27 ноября, когда послание Халла достигло Токио, Тодзо и его кабинет расценили его как ультиматум. Стало очевидным, что Япония и Соединенные Штаты не могут договориться ни о чем. Вашингтон никогда не согласится с японским видением Нового порядка в Восточной Азии, а Япония не потерпит американского присутствия в этом регионе, которое она считала проявлением империализма и угрозой экономической и политической безопасности островной страны. В тот вечер согласительная конференция согласилась с войной, а 1 декабря императорская конференция утвердила это решение.

Тодзо открыл императорскую конференцию утверждением, что его правительство «исчерпало все средства, имевшиеся в его распоряжении», для достижения дипломатического решения, но Халл и Рузвельт «не уступили ни на дюйм». Поскольку «требования Империи не могут быть удовлетворены при помощи дипломатических средств», делал вывод Тодзо, война становится «неизбежной»^{306}. Ближе к концу встречи Хара Ёсимичи, председатель Тайного совета и давнее доверенное лицо императора, суммировал все точки зрения, высказанные лидерами Японии:

Во время произнесения этой речи японский флот уже был в море. Он направлялся к Гавайям, имея приказ нанести удар по Перл-Харбору 7 декабря по местному времени, 8 декабря — по токийскому, поскольку Япония располагается за линией смены дат.

В понедельник, 8 декабря, помощник еще до рассвета разбудил премьер-министра Тодзо. Штаб императорского флота только что получил кодированный сигнал: «Тора! Тора! Тора!» Это означало, что осуществляется атака на Перл-Харбор, и что все идет к ее успешному завершению. В течение утра поступали и другие сообщения, благодаря которым постепенно начали вырисовываться масштабы триумфа Японии. Последняя депеша сообщала, что японские пилоты пустили на дно или сильно повредили восемь вражеских линкоров и дюжину других кораблей, уничтожили почти две сотни американских самолетов и убили около четырех тысяч американских военнослужащих. И все это было достигнуто ценой потери всего двадцати девяти самолетов и шестидесяти четырех человек, погибших во время акции. В Токио Тодзо «ликовал» и «благодарил богов» за этот «чудесный успех», за «благоприятное начало». В десять минут восьмого император получил детальный отчет о происшедшем и разделил радость Тодзо. «В течение всего дня, — писал помощник в своем дневнике, — император носил свою морскую униформу и, как казалось, был в великолепном расположении духа»^{308}.

Японское общество узнало об этом великом событии в 7.00, когда NHK передала загадочное сообщение о том, что Императорская армия «вступила в состояние войны с британскими и американскими силами в западной части Тихого океана». Все утро эфир был заполнен бодрыми патриотическими песнями. На всех углах звенели колокольчики разносчиков газет, привлекавших внимание публики к специальным выпускам. В полдень дикторы NHK зачитали томившимся в ожидании гражданам Имперский Рескрипт, официально объявлявший войну Соединенным Штатам и Великобритании, после чего прозвучало короткое выступление Тодзо. Целью Японии, как подчеркивали и император, и премьер-министр, является установление мира и стабильности в Восточной Азии. Упаковав свою риторику в оболочку высокой морали, они подвергли критике Китай за то, что он не понял истинных намерений Японии, и осудили попытки американцев и британцев установить империалистическое господство над всей Азией. Император в своем послании отмечал, что «логика развития событий», если ее не изменить, в конце концов «поставит под угрозу само существование нашей нации». У Японии, заключал он, «нет иного выбора» как взять в руки оружие и «сокрушить все препятствия на своем пути».

Вначале японская военная машина казалась непобедимой. В первое утро новой войны, спустя всего несколько часов после Перл-Харбора, японские летчики на Филиппинах уничтожили большую часть самолетов генерала МакАртура, которые даже не успели подняться со своих аэродромов. Двумя днями позже японские бомбардировщики, взлетевшие с Малайского полуострова, потопили новый британский линкор Принц Уэльский и тяжелый крейсер Рипалс. С точностью часового механизма, японские войска 25 декабря оккупировали Гонконг, 2 января 1942 г. вошли в Манилу и спустя всего несколько недель принудили к капитуляции все американские и филиппинские силы («Я еще вернусь», — поклялся МакАртур, вылетая в сторону Австралии). Подразделения Императорской армии, продвигаясь по Малайскому полуострову, захватили Сингапур — бриллиант в британской короне, «неприступную крепость». Это произошло вечером 15 февраля, в тот самый день, когда японские парашютисты взяли под свой контроль нефтяные поля Суматры. Экспедиционные силы, практически не делая остановок, 5 марта оккупировали Батавию, через три дня после этого вошли в Рангун, а к концу весны оккупировали Соломоновы острова и острова Гилберта и даже атолл Уэйк, расположенный в центральной части Тихого океана. Японский флаг развивался над одной четвертой частью земного шара, и император, прогуливаясь по своему парку, заметил, что плоды победы приходят так быстро, что даже не успеваешь ощутить их вкуса.

Но так не могло продолжаться вечно. Пока японские корабли рыскали по Тихому океану, Америка собиралась с силами. К концу 1942 г. Императорские флот и армия начали ощущать эффект от американских контратак. Всего через три года Япония потерпит страшное поражение, планы создания Великой Восточноазиатской сферы совместного процветания будут разбиты вдребезги. За несколько месяцев до Перл-Харбора японские лидеры беспокоились по поводу судьбы их страны, если она не сможет выстоять в борьбе с «самодовольным, упрямым и непочтительным» врагом. Победа американцев в 1945 г. оставила Японию в прострации, и отголоски этого поражения оказались более важными для простых японцев, чем это могли себе вообразить участники согласительных конференций в конце 41-го.

Война, политика и мобилизация экономики

Пока нация окончательно погружалась в войну с западными сверхдержавами, премьер-министр Тодзо занимался укреплением своих премьерских прерогатив и координировал программу национальной мобилизации. Когда в 1941 г. Тодзо стал премьер-министром, он не оставил пост военного министра. Кроме того, он назначил себя и министром внутренних дел (эту должность он занимал до 17 февраля 1942 г.). На короткое время в его руках оказывались и другие министерские портфели, а в 1943 г. он возглавил только что созданное Министерство военных имуществ, что давало ему надежный доступ к рычагам экономического планирования. К середине войны Тодзо сосредоточил в своих руках беспрецедентную комбинацию должностей, став самым могущественным премьером за всю историю Японии.

Но, независимо оттого количества власти, которым он обладал, Тодзо так и не смог установить полный контроль над поведением других японских элит. Вероятно, более, чем любой другой фактор, его усилия по установлению контроля над военными подрывала доктрина независимости верховного командования. Основополагающим принципом японского правления, начиная с раннего периода Мэйдзи, являлась относительная автономия военных. Четыре руководителя военной сферы, военный министр, министр флота и начальники соответствующих генеральных штабов, обладали правом доклада непосредственно императору. В результате премьер-министр никогда не выступал в роли реального главнокомандующего, даже после Перл-Харбора. Поскольку Тодзо не обладал достаточной властью, чтобы влиять на оперативные решения, флот зачастую действовал в Тихом океане по своему собственному разумению, отказываясь координировать свои действия с армией. Разумеется, когда Императорский флот потерпел первое поражение в июне 1942 г. у атолла Мидуэй, потеряв несколько авианосцев, начальник генштаба флота сообщил о разгроме премьеру лишь спустя месяц после морского сражения.

Армейские корни Тодзо давали ему больше власти над сухопутными войсками, но и здесь его авторитет был довольно шатким. Его товарищи по униформе, особенно те, кто обладал высоким чином, считали, что он должен советоваться с ними. Некоторые из них имели свои взгляды на то, каким образом следует достигать военные цели, и эти взгляды могли коренным образом расходиться с мнением премьер-министра. В 1942 г. генеральный штаб затребовал 620 000 тонн снаряжения для войск, находившихся на Гуадалканале, а Тодзо хотел направить все это имущество на другой театр военных действий. Когда премьер отказался осуществить поставки, один из руководителей генштаба ворвался в его кабинет, назвал его «тупым придурком» и потребовал, чтобы он изменил свое решение. Позже в том же году Исивара Кандзи, считавший Тодзо простаком, повергшим Японию в ужасную войну, которую та неизбежно проиграет, поскольку не может тягаться с Америкой в плане материальных ресурсов, вошел в кабинет премьера и предложил ему либо уйти в отставку, либо застрелиться. Тодзо обладал властью в среде военного истеблишмента, но не доминировал в нем.

Гражданская бюрократия в военные годы также продолжала пользоваться определенными прерогативами. Некоторые агентства, ответственные за массовую мобилизацию, даже расширили свои властные полномочия. Как и в довоенное время, правительство представляло собой конгломерат из министерств и агентств, каждое из которых ревностно оберегало свои привилегии и соперничало с другими за субсидии, ресурсы и власть. Более того, руководящие бюрократы были ярко выраженными индивидуалистами, и Тодзо ничего не мог с ними поделать. В феврале 1944 г. Тодзо вызвал к себе нескольких ведущих судей, бывших назначенцами Министерства юстиции, и приказал им вынести самые суровые приговоры тем, кого признали виновными в мятежной деятельности. Судьи просто отвернулись от предписаний Тодзо. Один из них прямо заявил, что приказ премьер-министра нарушает положение конституции о независимости юстиции, а другой призвал его отказаться от должности.

Даже парламентские политики выдержали атаки Тодзо и остались существенной деталью политического пейзажа военного времени. В отличие от немецкого рейхстага, японский парламент регулярно проводил заседания на протяжении всей войны, собираясь каждый год 26 декабря на свою трехмесячную сессию. Этот институт сохранил за собой прерогативы рассмотрения законопроектов и утверждения бюджетов и посылал Тодзо и его министрам запросы относительно военной и гражданской политики. К счастью для премьер-министра, члены парламента, избранные в 1942 г., были патриотами. Под сводами здания парламента раздавались страстные речи, в которых депутаты клеймили злонравных англо-американских врагов. Большинство законодателей присоединились к Политической Ассоциации способствования императорскому правлению (ПАСИП), которая являлась ответвлением АСИП. Подобным образом они продемонстрировали свою преданность государству. Под руководством ПАСИП парламент военного времени утвердил все важнейшие законы, которые вносил кабинет, а также ставил свою подпись под каждым годовым бюджетом, предлагаемым премьер-министром.

Внешне Тодзо смог выстроить гармоничные отношения с парламентом, который зачастую просто механически одобрял его инициативы. Военные годы определенно были временем упадка влияния парламента на политическую жизнь Японии. Но за фасадом единства и послушания всегда можно было найти примеры несогласия с позицией Тодзо. Некоторые либералы с довоенным стажем отказались вступить в ПАСИП, а многие члены парламента подвергали резкой критике определенные аспекты политики (власти убрали почти сотню пунктов из официальных записей Восемьдесят четвертой сессии, продолжавшейся с декабря 1943 по март 1944). Тодзо, подвергавшийся нападкам мелочной парламентской оппозиции и окруженный врагами из числа гражданских и военных бюрократов, сильно ему досаждавших, так и не стал диктатором нацистского типа. Он пользовался властью премьер-министра настолько полно, насколько мог, но в итоге его авторитет был ниже, чем авторитет Рузвельта и Черчилля в своих правящих кругах.

Несмотря на все те различия, которые существовали между Тодзо и другими правящими элитами, все они стремились полностью перевести экономику Японии на военные рельсы путем усиления своей власти над частным сектором. Все настойчивей правительство обращалось к созданию картелеподобных контрольных ассоциаций, предусмотренных Планом новой экономической системы, принятым кабинетом Коноэ в декабре 1940 г. Первой подобной организацией явилась Контрольная ассоциация железа и стали, созданная в апреле 1941 г. Став в октябре премьер-министром, Тодзо быстро начал создавать контрольные ассоциации в определенных областях бизнеса, в том числе в сферах добычи угля, производства цемента, машиностроения, точного приборостроения, автомобилестроения, внешней торговли и кораблестроения.

В соответствии с новыми правилами, за каждой ассоциацией присматривало определенное министерство. Право владения и прибыль оставались в частных руках, но каждая контрольная ассоциация становилась ответственной за выполнение заданий, поставленных перед ней соответствующим министерством. С этой целью каждая ассоциация выбирала своего директора, который обычно был председателем одной из компаний, входивших в нее. Директор Мицуи, например, руководил Угольной контрольной ассоциацией, а главный исполнительный директор Мицубиси возглавлял Контрольную ассоциацию промышленности армейской авиации. Также создавался совет, который занимался планировкой и исследованиями, направленными на координацию деятельности компаний, входивших в ассоциацию. Штаб Контрольной ассоциации железа и стали насчитывал три сотни сотрудников, работавших на постоянной основе. Они собирали информацию у отдельных компаний, распределяли между ними сырье, руководили внутренним соревнованием, устанавливая нормы производства продукции и отвечали за то, чтобы все компании действовали в соответствии с национальными целями и задачами.

В некоторых случаях ассоциации соответствовали своему предназначению. Контрольная ассоциация железа и стали в 1941 и 1942 гг. на 90 % выполняла поставленные перед ней задачи. И это несмотря на нехватку сырья, возникшую в результате введения Соединенными Штатами эмбарго на продажу металлического лома и непредсказуемого роста судостроения, связанного с распространением боевых действий по Тихоокеанскому бассейну. Тем не менее Тодзо никогда не был удовлетворен их деятельностью. С его точки зрения, некоторые контрольные ассоциации, особенно те, во главе которых стояли директора могущественных дзайбацу, действовали слишком независимо. Он также выражал недовольство по поводу того, что жесткое соперничество за обладание сырьем, развернувшееся между министерствами и ассоциациями, плохо отражается на военных усилиях. Один правительственный чиновник утверждал, что из-за этой конкуренции производство самолетов в годы войны сократилось наполовину.

Разочарованный Тодзо создал в ноябре 1943 г. Министерство военных имуществ. Целью этой акции было установить более централизованный контроль над предприятиями, выпускавшими продукцию военного назначения. Но и этот шаг не принес пользы, даже несмотря на то, что новый орган соединил в себе функции Кабинетного совета по планированию и Министерства коммерции и промышленности, а Тодзо стал его первым главой. Киси Нобусукэ — бюрократ-обновленец, одна из ключевых фигур в Маньчжоу-Го и старший советник Тодзо по экономическим вопросам — также выражал недовольство по поводу бюрократической инерции. «Обычно два или три месяца требуется Министерству военных имуществ для выработки важного решения, — говорил он. — Затем решение должно быть обсуждено на заседании кабинета, который, в свою очередь, издает распоряжение, которое будет исполняться на различных правительственных и производственных уровнях. Таким образом, может пройти полгода до того, как это решение вступит в силу. Даже самое мудрое решение подчас ничего не стоит из-за того, что пока оно будет выполнено, ситуация коренным образом изменится»^{309}.

Тодзо и его кабинет столкнулись с дополнительными трудностями, вызванными необходимостью организовывать труд и эффективно направлять его на производства, связанные с войной. Правительство поставило заработную плату под свой контроль еще в 1939 г. Когда после Перл-Харбора началось стремительное распространение боевых действий, власти увеличили сумму компенсации и содержания в определенных секторах промышленности, чтобы привлечь рабочих в стратегически важные области производства. Но огромные потребности войны — к концу 1941 г. на службу были призваны 2,4 миллиона человек, а к августу 1945 количество солдат в японской армии составило 7,2 миллиона — вскоре сделали необходимыми поиски новых методов, основанных на принуждении, и власти обратились к практике призыва на работу на фабриках. Закон о национальной мобилизации, принятый в 1938 г., и Постановление о наборе на государственную службу от 8 июля 1939 г. предоставляли правительству право регистрировать всех мужчин в возрасте от шестнадцати до сорока лет и незамужних женщин в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти. По мере роста числа призванных в армию, правительство начало призывать мужчин для выполнения трудовых повинностей. К концу войны почти 1,6 миллиона молодых людей получили ордера, означавшие приказ явиться на фабрику для выполнения трудовой повинности. Эти предписания белого цвета не менее сильно воздействовали на психику, чем красные повестки, призывающие на военную службу.

Первоначально японское правительство воздерживалось от призыва на работу женщин, предпочитая, чтобы они оставались дома, где они могли заниматься воспитанием будущих граждан, способствуя тем самым созданию Великой Восточноазиатской сферы взаимного процветания. В своей речи, произнесенной перед парламентом в 1942 г., Тодзо назвал японских женщин «теплым источником», который поддерживает всех остальных членов семьи. А затем Тодзо Кацуко помогла осуществлению новой кампании по увеличению рождаемости, объявленной ее мужем, бодро заявив из своего дома, расположенного в фешенебельном районе Токио, что «иметь детей — это удовольствие»^{310}. Все сильнее ощущавшаяся нехватка рабочих рук заставила правительство пересмотреть свое отношение к призыву женщин на работы. Осенью 1943 г. кабинет решил, что женщины могут заменить мужчин на добровольной основе в семнадцати отраслях промышленного сектора. В январе следующего года Тодзо объявил, что женщины могут работать и в других важных отраслях. Месяцем позже правительство распространило правила национальной трудовой регистрации на женщин в возрасте от двенадцати до тридцати одного года (и на мужчин — от двенадцати до пятидесяти девяти лет). Государство в конечном итоге так никогда и не объявило призыв женщин на работы, но патриотизм, чувство гражданского долга и, зачастую, давление со стороны семьи и соседей привели на фабрику многих молодых женщин. Ко времени захвата японской армией Сингапура в феврале 1942 г. 42 % от всей рабочей силы Японии составляли женщины (в то время как в 1930 г. этот показатель равнялся всего лишь 36 %). К октябрю 1944 г. на стратегических производствах работало больше женщин, чем когда бы то ни было. Женщины составляли 60 % работников электрических коммуникаций и фармацевтической промышленности, 40 % — на артиллерийских заводах и 30 % — на производстве самолетов.

Сокращение рабочей силы было во время войны явлением постоянным, и правительство продолжило свои поиски новых ее источников. С 1944 г. оно начало призывать учеников средних школ. В конце концов более трех миллионов мальчиков были призваны на работы на фабрики, связанные с военным производством. К августу 1945-го почти пятую часть всех промышленных рабочих составляли подростки, не достигшие двадцатилетнего возраста. Японское правительство использовало даже иностранных рабочих и военнопленных. В 1945 г. в Японии трудились, вероятно, пятьдесят тысяч военнопленных и тридцать тысяч наемных китайских рабочих. Грязная и опасная добыча угля особенно нуждалась в иностранных рабочих руках. Лишь очень немногие японцы выказывали желание заменить шахтеров, призванных в армию, на их рабочих местах. Поэтому Угольная контрольная ассоциация обратилась со специальным призывом к делегации иностранных рабочих, отметив, что несчастные случаи и длинный рабочий день породили «плохое отношение» японцев «к работе под землей».

Каждый год, на протяжении всей войны, японское правительство направляло генерал-губернатору Кореи квоты на количество рабочих, которые должны были быть отправлены в Японию. Некоторые из них ехали добровольно. Большинство, однако, отлавливалось по фермам и городским улицам агентами японской оккупационной жандармерии. Затем этих бедняг переправляли в порты Западной Японии, откуда их везли на шахты или фабрики. В период с 1941 по 1945 г. от 600 000 до 1 миллиона корейцев было вывезено в Японию. Наибольшее количество попадало в шахты (в 1945 г. каждый второй шахтер на Хоккайдо был корейцем). Однако корейских рабочих можно было найти практически в любом секторе японской экономики, от кораблестроения до производства военного снаряжения и сельского хозяйства. Их присутствие способствовало изменению в пропорциях японской рабочей силы. Если в 1941 г. практически все рабочие ключевых отраслей промышленности были взрослыми японцами-мужчинами, то к 1944 г. приблизительно половину из них составляли корейцы, школьники и женщины.

Несмотря на все сложности, связанные с контрольными ассоциациями, спорами между министерствами и проблемами поисков рабочей силы, совместные усилия государственных учреждений позволили поставить под контроль правительства всю экономику, а также людские и материальные ресурсы. До определенных пределов, экономика соответствовала тем требованиям, которые к ней предъявлялись. Несмотря на нехватку сырья и проблемы производства, которые ощущались даже на начальных этапах войны с Америкой, жители Японии оставались сытыми и одетыми, японская военная машина работала в 1942 г. слаженно, и даже в 1944 г. многие производственные показатели превосходили уровень 1937 г., как это показано в таблице 14.2.

Организация внутреннего фронта

На протяжении недель и месяцев после Перл-Харбора правительство разрабатывало новую риторику — риторику войны. Перед ней ставились две задачи — объединить народ вокруг иональных целей и оправдать свои действия перед народами Азии. Неудивительно, что формулирование военных задач Японии шло в русле заявлений времен кабинетов Коноэ. Говорилось, что Япония сражалась не только за себя, но и за всю Азию. Запад рисовался «аморальным» — плутократическим, расистским, империалистическим, обладающим «неуемными амбициями доминирования на Востоке», как отмечалось в императорском рескрипте об объявлении войны. Миссия Японии, было сказано в политическом заявлении, сделанном кабинетом спустя всего несколько часов после атаки на Перл-Харбор, заключалась в ведении «священной войны» против Запада, освобождении народов Азии, находившихся в колониальной зависимости, и обеспечить «мирное существование всем нациям и народам». Чтобы каждому стали понятными цели войны, японское правительство 12 декабря 1941 г. объявило новое название конфликта в Китае и Тихоокеанском регионе — Великая Восточноазиатская война.

Чтобы убедиться, что японский народ усвоит правильную идеологическую линию, чиновники усилили свой контроль над прессой. К счастью правительственных цензоров, большинство репортеров были патриотами, и они по своей собственной инициативе работали над тем, чтобы преподать военные новости в самом лучшем свете. В соответствии с директивой правительства, изданной в 1942 г., они выискивали по всей Японии истории, которые сделали бы все новости и каждую радиопрограмму «соответствующими целям государства». Спустя много лет один корреспондент Асахи синбун, ежедневной газеты национального уровня, вспоминал, что его коллеги были бдльшими «шовинистами» и «милитаристами», чем те солдаты, которыми он, будучи старшим лейтенантом, командовал на Китайском фронте. Штатный сотрудник Ёмиури синбун — конкурента Асахи синбун — рассказывал, как он проводил дни, посещая семьи солдат, погибших на фронте, надеясь найти особенно душещипательные истории о скорбящих матерях и героических поступках юных солдат.

Не все истории устраивали правительство. Недовольство властей вызывали сообщения, свидетельствовавшие о несогласии людей с экономическим контролем, критика политики государства и те материалы, которые носили пессимистический характер. Чиновники для таких случаев располагали набором инструментов, от цензуры отдельных репортажей до приостановки публикации материалов, шедших вразрез с официальной линией. Японская издательская ассоциация, контролирующий орган для журнальных и книжных издательств, запретила июльский выпуск 1943 г. ежемесячника Чуо корон («Центральное обозрение»), поскольку в нем содержались две первые части романа Танидзаки Дзинъичиро «Сестры Макиока» (Сасамэюки). В юности Танидзаки восхищался гравюрами, освещавшими ход Китайско-японской войны 1894–1895 гг. В 1920-хон стал одним из признанных японских мастеров прозы. Его главной темой было тлетворное влияние Запада и модернизации. Однако в эпоху Великой Восточноазиатской войны правительственные ищейки от идеологии определили его роман «Сестры Макиока», ныне ставший классикой, как «неуместный» и «негативный». Они посчитали, что его «сентиментальный» сюжет, посвященный «мещанской семейной жизни», не имеет ничего общего с военными усилиями нации. Год спустя контрольная ассоциация принудила Чуо корон и Кайдзо («Перестройка»), которых называли «бесподобной двойной звездой» японской периодики, объявить о «добровольном» закрытии, после того как полиция выбила признания из сотрудников, подозреваемых в симпатиях к коммунистам. При этом одна женщина была изнасилована, а двое сотрудников-мужчин Чуо корон были убиты. И этот пример санкционируемой государством жестокости не был единственным в своем роде. Когда в начале 1944 г. репортер ежедневной газеты Майничи синбун назвал военную стратегию Тодзо «ненаучной», Бритва приказал отстранить от работы редакторов и лично проследил, чтобы несчастный репортер был призван в армию и направлен прямо на фронт.

Для того чтобы добиться поддержки со стороны широких слоев населения, некоторые правительственные агентства создавали массовые организации. К концу войны, похоже, не осталось ни одного японца, который бы не входил в состав той или иной подобной организации. 23 ноября 1940 г., вдень, который в настоящее время отмечается как день Трудового благодарения, правительство переименовало Промышленную патриотическую федерацию в Промышленную патриотическую ассоциацию Великой Японии. Под присмотром Министерства внутренних дел Санпо (так в народе сократили ее официальное название — Дай Нихон Сангъё Хококукай) пыталась убедить рабочих в необходимости выполнения производственных заказов и стойко переносить все тяготы, связанные с этим. Это было непростой задачей, которая становилась все сложнее по мере роста числа призванных для выполнения трудовых повинностей. С этой целью представители Санпо доносили правительственную пропаганду до каждого рабочего места. Они организовывали лекции, массовые митинги и дискуссии, которые они использовали для разъяснения задач, стоявших перед Японией в военное время. Чтобы заручиться поддержкой со стороны рабочих и гармонизировать условия труда, подразделения Санпо на предприятиях не оставляли без внимания ни одного аспекта жизни рабочих, создавая то, что получило название «единых коммун предприятия». Кроме раздач дополнительных порций сакэ и риса старательным рабочим, Санпо создавало потребительские кооперативы, осуществляло программы по экономии средств, руководила системами страхования здоровья и создавала центры, где рабочие могли получить совет по вопросам семейного и юридического характера. Благодаря такой активности, количество членов Санпо к концу войны выросло с приблизительно 3,5 миллиона человек в 1940 г. до 6,4 миллиона человек.

Правительство приказало создать патриотические организации, подобные Санпо, практически для всех профессиональных групп, существовавших в стране. Крестьяне объединились в Сельскохозяйственную патриотическую ассоциацию Великой Японии, писатели — в Японскую литературную патриотическую организацию и так далее. На фоне всех этих организаций выделялось Женское общество Великой Японии, созданное 2 февраля 1942 г., после того как власти объединили Лигу японских женских организаций с другими самыми разнообразными женскими группами, возникшими в довоенные годы для достижения суфражистских целей, защиты прав потребителей и контроля над рождаемостью. Вступить в ряды новой организации должны были одинокие женщины в возрасте свыше двадцати лет, а также все замужние женщины. К 1943 г. Женское общество насчитывало в своих рядах девятнадцать миллионов членов, которые, по словам его директора, представляли собой «одну огромную армию, созданную для сражений Тотальной войны, армию в форме женщин Великой Японии»^{311}. Если говорить более конкретно, то члены Женской организации Великой Японии организовывали проводы солдат, уходящих на фронт, давали торжественную клятву отказаться на время от ювелирных украшений и пышных свадебных церемоний, стирали белье в армейских госпиталях, рассказывали друг другу о питательной ценности тех или иных продуктов и по меньшей мере раз в месяц кормили своих детей «обедом Восходящего Солнца». Он представлял собой простой вареный рис, украшенный красной маринованной сливой, помещенной в центр блюда, напоминая, таким образом, расцветку японского флага.

Армия, со своей стороны, создавала по всей Японии молодежные группы, сведенные в единый Молодежный Корпус Великой Японии. Он был создан 16 января 1941 г. и вскоре объединял под своими знаменами четырнадцать миллионов юношей в возрасте от десяти до двадцати одного года. Сначала все члены Корпуса продолжали заниматься той же добровольной деятельностью, что и прежде, то есть следили за чистотой в парках, ремонтировали дороги и школы. Под присмотром военных, молодые люди также посещали кинотеатры, а в выходные дни принимали участие в спортивных состязаниях. Эти мероприятия позволяли наладить прочную связь между молодежью и государственными чиновниками. После Перл-Харбора правительство чаще давало членам Корпуса задания, связанные с поддержкой военных усилий, то есть к проведению митингов, организации парадов и агитации среди соседей за оказание содействия властям.

Министерство внутренних дел опасалось того, что новые массовые организации могут нанести ущерб его власти над гражданами страны. Чиновники министерства, будучи закаленными ветеранами бюрократических сражений, в марте 1940 г. установили свой контроль над АСИП, а в марте 1942 г. они убедили кабинет влить в состав АСИП большую часть патриотических организаций. К концу 1943 г. эта судьба постигла и Молодежный Корпус. К этому времени Министерство внутренних дел включило в состав АСИП почти 1,3 миллиона соседских ассоциаций. Постановление, изданное правительством 11 сентября 1940 г., предписывало каждой ассоциации (в состав которых в среднем входило около двенадцати домовладений) «заниматься моральной подготовкой людей и воспитывать в них чувство духовного единства», а также «способствовать осуществлению национальной политики». После начала Великой Восточноазиатской войны министерство возложило на соседские ассоциации ответственность за распределение карточек на пищу и одежду, оглашение правительственных постановлений, продажу облигаций воинских займов, организацию местной гражданской обороны, коллективных прослушиваний специальных передач NHK, в которых освещались цели Японии в этой войне, проверку отношения членов ассоциации к войне, а также бесчисленные другие обязанности, призванные поддерживать общественный дух и обеспечивать национальное единство.

К середине войны Министерство внутренних дел превратилось в лицо государственной власти для большинства японцев. Практически все население страны принадлежало к одной или нескольким патриотическим организациям, входившим в состав АСИП. Однако, несмотря на успехи, достигнутые АСИП в деле мобилизации нации и воспитания характера тотального национального единства, роль этой ассоциации нельзя сравнить с ролью нацистской партии в Германии. АСИП так никогда и не стала массовой партией, не обладала она и возможностью влиять на выработку политического курса. Более того, руководство Министерства внутренних дел постоянно должно было делиться властью с другими элитами, особенно с премьер-министром, армией и флотом. На протяжении всей Великой Восточноазиатской войны японская политическая система продолжала представлять собой многоголовую гидру, порожденную конституцией Мэйдзи. Но даже в таких условиях лидеры Японии времен войны смогли создать государство национальной обороны, что сделало власть правительства более широкой. Кроме того, они более, чем когда бы то ни было ранее, преуспели в деле объединения людей вокруг военных усилий.

Управляя Великой Восточноазиатской сферой совместного процветания

Взаимосвязанные понятия Нового Порядка и Великой Восточноазиатской сферы совместного процветания являлись чисто японским изобретением, созданным теми стратегами, которые занимались поисками идеологических подпорок для своей позиции, противопоставленной англо-американской угрозе национальной безопасности Японии. Но эти концепции были больше, чем причудливые, но пустые комбинации слов. Они ухватывали идеалистическую сущность многих японцев. «Какого типа договора получили желтая и черная расы от белой?» — в ноябре 1941 г. задавался вопросом один из студентов. «Что белая раса сделала с американскими индейцами? Что происходит с 400 миллионами индусов в их родной стране? Что происходит с 500 миллионами человек в соседнем с нами Китае? А как насчет невежественных, но ни в чем не повинных индонезийцев?» Миссия Японии, продолжал он, является «моральной», она «основывается на идеалах гармоничных отношений между расами». Каждая нация, делал он вывод, должна «иметь свое собственное место для мирного проживания, удовлетворять свои запросы и развиваться вместе с другими нациями. Вот этого мы и ожидаем от Нового Порядка для Восточной Азии. Вместе мы построим Азию для азиатских народов»^{312}.

Перспективы возрождения Азии находили отклик и в душах тех обитателей региона, которые находились под владычеством Запада. Разумеется, националистические лидеры во многих южно-азиатских странах приветствовали приход японских армий, видя в них способ избавления от гнета западного империализма. Например, всего через несколько часов после атаки на Перл-Харбор правительство Таиланда разрешило японцам использовать базы, размещенные на территории страны, для вторжения в Бирму и на Малайский полуостров, находившихся под властью англичан. Спустя месяц Таиланд объявил войну Соединенным Штатам и Великобритании. В Бирме Аунг Сан, известный противник британского империализма, создал Армию независимости Бирмы, чтобы сражаться на стороне японцев во время их похода на Рангун в 1942 г. В то же время Ба Мау, другой радикальный националист, сбежавший из британской тюрьмы, возглавил государство во время японской оккупации. Далее на юг и восток, в Голландской Ост-Индии, выдающиеся борцы с колониализмом Сукарно и Мохаммед Хатта, один из которых вернулся из изгнания, другой — из голландской тюрьмы, служили советниками в японской военной оккупационной администрации.

Японское правительство ловко играло на надеждах азиатских националистов. В 1943 г. оно предоставило независимость Бирме и Филиппинам. В ноябре того же года Тодзо пригласил в Токио представителей Маньчжоу-Го, Таиланда, Филиппин, Бирмы и Правительства Реформ Китая для участия в Великой Восточноазиатской конференции. По завершении заседания Ба Мау поднялся, чтобы поблагодарить японцев за то, что они помогли азиатам вновь ощутить чувство всеобщего братства и одной судьбы. По итогам работы конференции было составлено коммюнике, в котором объявлялось, что автаркическая сфера совместного процветания является единственным путем к «всеобщему пониманию, миру и стабильности». За цветистыми речами об азиатском братстве иногда терялся тот факт, что Великая Восточноазиатская война означала конец западного колониализма на обширных просторах Азии, включавших в себя Бирму и Французский Индокитай, Малайский полуостров, Филиппины, Голландскую Ост-Индию и Новую Гвинею.

Хотя западные колонизаторы должны были исчезнуть с большей части территории Азии, многие лидеры националистов, даже те, кто первоначально приветствовал приход японцев, вскоре на своей шкуре ощутили то, что корейцы и китайцы уже знали по своему горькому опыту. А именно то, что японские колонизаторы могут вести себя столь же грубо и жестоко, как и их западные «коллеги». Японское правительство предоставило военным право управлять оккупированными территориями. Сущность оккупационной политики была сформулирована на согласительной конференции в ноябре 1941 г., когда Япония готовилась к войне с Соединенными Штатами. Согласно ей, японские администрации на оккупированных территориях должны были осуществлять строгий контроль над местными экономиками, «чтобы удовлетворить наши потребности в важных военных материалах». Год спустя один из членов кабинета выразился еще резче: «Для нас не должно быть никаких ограничений. Это вражеское имущество. Мы можем взять его и делать все, что пожелаем»^{313}.

Притесняемые ранее Западом, народы и территории Великой Восточноазиатской сферы совместного процветания, ныне отдавали все свои энергетические ресурсы, стратегические материалы и промышленную продукцию военного назначения японской армии. Нефть из Голландской Ост-Индии была весьма ценна для Японии, и к 1943 г. оккупационное правительство так мощно сжало острова своими тисками, что Тодзо хвастливо объявил об окончательном завершении в Японии эпохи нефтяного голода. С Филиппин военные снабженцы и частные торговцы получали хром, медь, железо, руду и магнезию, из Бирмы — свинец, кобальт и вольфрам, из Таиланда и Французского Индокитая — резину и олово, из Малайи — бокситы. Корея продолжала поставлять значительное количество легких металлов и ферросплавов, а уголь поступал из копей Северного Китая и Маньчжоу-Го. Во время войны две трети всей энергии вырабатывалось из угля, около 20 % которого в 1943 г. импортировалось. Жители Японии также зависели от поставок важных продуктов питания, особенно риса, как это показано в таблице 14.3.

Торговый обмен с Японией обычно заканчивался плачевно для местных экономик. Японское правительство устанавливало такие цены на импорт и экспорт, а также такой обменный валютный курс, которые благоприятствовали йене. Оккупационные власти на недавно захваченных территориях не обращали практически никакого внимания на развитие тех промышленных производств, которые могли бы способствовать повышению благосостояния местных жителей. Оккупационная политика была направлена лишь на удовлетворение нужд Японии. В Индокитае армия по своему желанию отбирала у крестьян урожай. Когда ей понадобился материал для униформы, японские военные заставили некоторых крестьян распахать их рисовые поля и засадить их джутом. В конце концов даже те, кто раньше симпатизировал японцам, например, начали утрачивать иллюзии. Ба Мау позднее с сожалением говорил, что в то время существовали «только одни задачи и интересы — японские интересы. Для восточноазиатских земель существовала только одна судьба — превратиться в бесчисленное множество Маньчжоу-Го и Корей, навсегда привязанных к Японии»^{314}. Эго стало горькой реальностью совместного процветания.

Экономическая эксплуатация была лишь одной стороной многогранного оккупационного правления, которое было призвано утверждать превосходство японцев и принижать местное население. Военные правители, целиком находившиеся под влиянием исторических мифов, трактовавших японцев как мировую «ведущую расу», самые лучшие отели и дома отводили исключительно для оккупационной армии. Большинство глав военных оккупационных администраций также осуществляли программы «японизации», согласно которым местные жители должны были кланяться каждому японцу, одетому в военную форму, отмечать японские праздники (29 апреля, день рождения императора, был превращен во всеобщий праздник всей сферы совместного процветания), а также заменить свое летосчисление японским официальным календарем. Таким образом, 1942 г. превратился в 2602-й с момента легендарного основания имперского государства, произошедшего в 660 г. до нашей эры.

Еще более неприятными были акты физического насилия. Опыт китайского фронта научил солдат японских сил вторжения настороженно относиться к «освобожденным жителям деревень», которые всегда, как казалось, плетут против них заговоры. И солдаты Императорской армии несли это подозрительное отношение к местному населению с собой в Юго-Восточную Азию и на тихоокеанские острова, а вместе с ним — и веру в свое расовое превосходство, а также склонность к антигуманным поступкам. По всей Азии и в Тихоокеанском регионе японские солдаты завоевали дурную славу за плохое обращение с местным населением. По малейшему поводу они пороли, избивали и словесно оскорбляли представителей других народов. В Голландской Ост-Индии японские оккупанты арестовывали известных националистов, устраивали облавы на крестьян, которых затем отправляли на работы в другие места, а также казнили тех индонезийцев, которые слушали по коротковолновому радио передачи союзников. После захвата Сингапура японские власти арестовали более семидесяти тысяч проживавших там китайцев, заподозренных в антияпонской деятельности. Тысячи этих несчастных, по словам очевидцев, связали вместе, вывезли на судах на середину гавани и выбросили там за борт. На Малайском полуострове оккупационная армия закрывала школы и превращала их здания в армейские казармы. Местное население получало лишь половину оттого рисового пайка, который предназначался японцам. Малайцам, пойманным за кражу с военных складов, даже самую незначительную, отрубали головы.

Страшные страдания выпали на долю женщин. Систематические унижения женщин наиболее интенсивными были в Корее. Рекрутеры, работавшие по заданию Императорской армии, набирали молодых девушек якобы для работы на японских текстильных фабриках. Вместо этого их отправляли в примитивные армейские бордели, разбросанные по азиатским просторам. Подобная судьба ожидала и многих других молодых корейских женщин, многим из которых еще не было и пятнадцати, которых отлавливали на улицах корейских городов и деревень, чтобы использовать их в качестве «женщин для отдыха» для японских солдат и сотрудников колониальной администрации. К подобной работе принуждались также китаянки, филиппинки, малайки и голландки, захваченные в Сингапуре. В целом в борделях Императорской армии оказались от 100 000 до 250 000 женщин. Десятки тысяч из них погибли от болезней и недоедания, другие были застрелены или заколоты японскими солдатами в последние дни войны.

Кровавая бойня в Азии, связанная с боевыми действиями и оккупационной политикой, выходила за все мыслимые рамки. Вдобавок к женщинам для отдыха, не менее 70 000 корейских мужчин погибли на работах в Японии или в качестве «добровольцев» Императорской армии. По подсчетам филиппинского правительства, страна потеряла 125 000 мирных жителей и военнослужащих. Индия оценила свои военные потери в 180 000 погибших во время боев на Бирманском фронте. Французы заявили, что на каждых двадцать вьетнамцев пришелся один погибший, в основном вследствие японской сельскохозяйственной политики, вызвавшей страшный голод в 1945 г. В отчете Организации Объединенных Наций говорится о 3 миллионах погибших на Яве, а также об еще одном миллионе индонезийцев, убитых японцами или умерших от голода, болезней и отсутствия медицинской помощи. Вероятно, погибла половина индонезийцев из числа тех 300 000 или 1 миллиона, которые были угнаны японцами на принудительные работы. В одном из отчетов утверждается, что из 130 000 европейцев, интернированных в Голландской Ост-Индии, в заключении умерли 30 000, в том числе 7000 женщин и детей. Самая страшная картина наблюдалась в Китае. Официальные сведения о количестве китайских солдат, погибших в период с 1937 по 1945 г., называют цифру в 1,3 миллиона. Однако к этому количеству следует также добавить неисчислимое количество погибших гражданских лиц, вероятно — от 9 до 12 миллионов. Все эти цифры представляют собой приблизительные данные и могут лишь намекнуть на тот ужас, ту варварскую жестокость, которая обрушилась на головы ни в чем не повинных жителей Азии. Такова была абсурдная реальность паназиатского братства.

Поворот на полях сражений

Вдохновившись первыми успехами, которые превзошли самые оптимистичные прогнозы, японское военное командование весной 1942 г. приступило к разработке новых военных операций, которые должны были выйти за пределы первоначального «оборонительного периметра» адмирала Ямамото. Стратеги планировали боевые действия в Китае и Восточной Индии, разрабатывали вторжение на Алеутские острова, и даже предлагали атаковать Австралию и оккупировать Гавайи. Некоторые из новых предприятий принесли свои плоды. В июне японские силы захватили острова Атту и Киска Алеутской гряды. Однако вскоре японцы обнаружили, что они слишком распылили свои силы. 18 апреля 1942 г. американский авианосец Хорнет появился в шестистах милях от японского побережья, и подполковник Джеймс Г. Дулиттл повел шестнадцать бомбардировщиков Б-25, поднявшихся с борта авианосца, на Токио, Нагоя, Осаку и Кобэ. Рейдеры Дулиттла нанесли в большей степени моральный, чем материальный ущерб. Но двумя месяцами позже, в начале июня, атака незаметно подкравшегося американского оперативного соединения американских кораблей стоила адмиралу Ямамото четырех авианосцев, когда он направлялся к острову Мидуэй, рассчитывая использовать его как базу для нападения на Гавайи. И эти потери были для японцев невосполнимы. Летом 1942 г. американская морская пехота высадилась на Гуадалканале. Накануне Нового года, после нескольких месяцев войны в джунглях, японцы решили эвакуировать свои силы. Быстрее, чем кто-либо мог подумать, Императорские армия и флот были вынуждены перейти к обороне. Более страшным было то, что кровавая война стояла уже на пороге самих японцев.

К началу 1943 г. стало понятным, что предположения, сделанные в Японии до Перл-Харбора, оказались неверными. Великобритания не пала под ударами немцев, а американцы не демонстрировали ни слабости духа, ни желания сесть за стол переговоров. Капиталистическая этика не подкосила американскую промышленность, которая с удивительной проворностью реагировала на те вызовы, которые ставила перед ней мировая война. С 1940 по 1942 г. валовой национальный продукт США вырос более чем на треть, а расходы правительства на военные цели увеличились с 17 до 30,5 % от ВНП. Несмотря на то что японская экономика в первые годы войны функционировала удовлетворительно, тем не менее, империя оказалась в условиях односторонней схватки с экономическим Голиафом, производственные возможности которого значительно превосходили ее собственные. Пророчества Исивара Кандзи относительно китайской трясины оказались верными. Он также был прав и относительно способностей Америки значительно превзойти Японию в области производства. Даже в 1942 г., первом полном году войны в Тихоокеанском регионе, американская военная промышленность опередила по своей производительности японскую. А к 1945 г. военные заводы США производили в десять раз больше оружия, чем аналогичные японские предприятия. В огромных количествах, которые японцы даже вообразить себе не могли, американцы посылали на тихоокеанский театр военных действий самолеты, крейсера, линкоры и субмарины.

На протяжении 1943 г. МакАртур предпринял атаки на Соломоновы острова и острова Бисмарка, а также на побережье Новой Гвинеи. В то же время адмирал Честер Нимиц использовал американские силы для продвижения в центральной части Тихого океана, перепрыгивая при этом с острова на остров, обходя сильно укрепленные оборонительные пункты японцев и нанося удары по уязвимым базам. В результате этого продвижения американские военно-воздушные силы оказались очень близко к жизненно важным морским маршрутам, соединявшим Японские острова с Юго-Восточной Азией. Для Императорских японских армии и флота 1943 г. не был успешным. Армия потеряла более десяти тысяч человек во время отступления с Гуадалканала. 18 апреля погиб командующий флотом Ямамото, самолет которого был сбит американскими пилотами над Соломоновыми островами. В мае, в результате контратаки американцев, японцы были выбиты с Алеутских островов, а в ноябре пала Тарава — главный оплот японцев в центральной части Тихого океана. «Реальная война, — сказал Тодзо парламенту 27 декабря, — началась сейчас».

В 1944 г. японская оборона затрещала по всем швам, когда на полную мощь заработала машина американского контрнаступления. В начале лета тяжелые потери понесла японская авиация. Во время провалившейся попытки защитить Сайпан флот потерял 405 самолетов из 430. Эта неудача стоила Тодзо его профессиональной карьеры. В узких кругах вершителей японской политики уже за некоторое время до этого начали появляться критические замечания в адрес Тодзо-премьера и Тодзо-военного лидера. В том же году, немного позже, бывший премьер Окада Кэйсукэ отправил во дворец письмо, требуя отправить Тодзо в отставку. Премьера сильно ошеломили направленные против него выступления, прозвучавшие во время официального приема, состоявшегося 25 марта 1944 г. Спикер парламента громко призвал его «взять на себя ответственность» за военные неудачи Японии и «уйти в отставку». После этих заявлений, как было отмечено в некоторых дневниках, в зале раздались аплодисменты. 17 июля, всего через десять дней после падения Сайпана, главные политики отказали Бритве в дальнейшем доверии. На следующий день Тодзо отказался от поста премьер-министра и ушел с государственной службы.

По рекомендации старших политиков император назначил на должность премьер-министра генерала Коисо Куниаки. Но этот старый вояка, служивший с 1942 г. генерал-губернатором Кореи, преуспел не больше, чем Тодзо. «Ад приближается к нам», — сказал начальник штаба флота после падения Сайпана. Той же осенью Нимиц и МакАртур встретились на Филиппинах. В битве в заливе Лейте, произошедшей в октябре, японские капитаны потеряли шесть авианосцев. Разорванный в клочья, некогда гордый Императорский флот перестал быть решающим фактором в битве на Тихом океане. Сдержав свою клятву вернуться, МакАртур в начале 1945 г. освободил Манилу. Американская победа на Филиппинах окончательно отбросила японцев из Юго-Восточной Азии, превратив юго-западную часть Тихого океана в стратегический тыл. Теперь американцы двигались прямо на Японию, взяв в марте Иво Дзиму и ворвавшись на Окинаву в первый день апреля 1945 г.

Потеря Филиппин имела губительные последствия для японской экономики. После битвы в заливе Лейте был перекрыт мощный поток сырья из колоний и оккупированных территорий. В 1942 г. танкеры доставляли в японские порты 40 % нефти Юго-Восточной Азии. В 1944 г. этот показатель упал до 5 %, а в 1945 г. полностью сошел на нет. В 1941 г. Япония импортировала 5,1 миллиона тонн железной руды, в 1944 г. — 1,7 миллиона тонн, а в первой четверти 1945 г. только 144 000 тонн достигли японских фабрик. Лишившись жизненно необходимых ресурсов, производство начало падать. Таблица 14.2 позволяет увидеть, насколько резким было падение производства в сталелитейной, машиностроительной и химической отраслях в последний год войны. Связанный с этим закат производства вооружений, показанный в таблице 14.5, парализовал деятельность военных планировщиков. Эти цифры на поле боя превращались в непреодолимые препятствия. Во время войны военно-воздушные силы стали самым мощным оружием разрушения. В январе 1943 г. против 3537 американских самолетов Япония могла поднять в воздух 3200 своих. В январе 1945 г. это соотношение выглядело как 21 908 против 4100.

Получив мощные удары со стороны наступающих американских войск, лишившись ресурсов, японское военное руководство перешло к тактике отчаяния, десятками тысяч посылая на верную смерть своих солдат, матросов и летчиков, которые совершали героические, но совершенно бессмысленные попытки замедлить продвижение врага, а то и заставить его, путем нанесения тяжелых людских потерь, сесть за стол переговоров. Начиная с 1943 г., с событий на острове Атту, японские солдаты отказывались сдаться, предпочитая сражаться до последнего человека. Японский устав полевой службы запрещал солдатам «переживать позор плена». В любом случае, многие думали, что их непременно убьют американцы, если они сдадутся в плен. Этот страх имел под собой основания. Во время морского сражения за Тараву звучал лозунг «Пленных не брать!» Чарльз Линдберг, гражданский обозреватель, находившийся в американских войсках, базирующихся в Новой Гвинее, 26 июня отметил в своем дневнике, что из нескольких тысяч попавших в плен японских солдат выжило всего две сотни. С остальными произошел «несчастный случай». Кроме естественного желания защищать свою страну и стремления избежать смерти в плену, японское военное руководство решило положиться на тактику, которая требовала самопожертвования. В центральном районе Тихого океана армейские командиры оставляли пляжи американским войскам, а сами отводили свои подразделения в горные и лесные районы. Окопавшись в пещерах и подземных бункерах, японские солдаты стояли насмерть. Потери были высокими с обеих сторон. На Атту японцы потеряли убитыми 2600 человек, при этом в плен попало всего 28. На Таваре 4600 солдат погибли, 100 сдались в плен. Более 300 000 японцев было убито во время операций на Филиппинах в 1944 и 1945 гг. На Окинаве погиб практически весь японский гарнизон, насчитывавший 110 000 человек, в то время как потери американцев составили 50 000 человек убитыми и ранеными (из общего количества в 172 000 военнослужащих).

Появление осенью 1944 г. пилотов-камикадзе знаменовало собой превращение самоубийства в стратегию. В октябре того года вице-адмирал Ониси Такидзиро, занимавший высокий пост в Министерстве военных имуществ, прибыл на Филиппины для координации подготовки к американскому вторжению. Сильно озабоченный безнадежным отставанием Японии в производстве самолетов, Ониси обратился с просьбой к пилотам, находившимся под его командованием, чтобы кто-нибудь из них добровольно направил свой нагруженный бомбами «нуль»[43] на американский линкор. 25 октября двадцать четыре пилота отправились на выполнение первого самоубийственного задания. Им сопутствовал невероятный успех. Они потопили один авианосец сопровождения и повредили несколько других. Вдохновленный этими результатами, Ониси набрал еще несколько эскадрилий. Этому примеру последовала и армейская авиация. Власти назвали эти новые подразделения Специальным атакующим корпусом Божественного Ветра, в честь тайфунов, вызванных японскими богами и уничтожившими в 1274 и 1281 гг. армады монгольских захватчиков. Среди американцев более популярным стал термин камикадзе, образованный прочтением двух идеограмм, означавших «божественный ветер».

С разгромом флота и сокращением авиации японцы в последний год войны избрали Специальный атакующий корпус в качестве своего основного средства защиты. Для командования, страдавшего от резкого недостатка материалов, эскадрильи самоубийц представлялись неким чудом, возможностью мобилизовать последний ресурс Японии, еще остававшийся в ее распоряжении, — боевой дух юношества — в отчаянной попытке нанести ошеломляющий удар по противнику. Ярким блеском сияла отвага тех, кто вступал в Специальный атакующий корпус, но их самопожертвование практически не замедлило продвижения американцев. К моменту завершения боевых действий, почти пять тысяч молодых людей погибли в самоубийственных миссиях. В результате же их действий было выведено из строя всего несколько кораблей. По иронии судьбы, самый значительный успех был достигнут в первый день подобных операций. Но настоящий тайфун, обрушившийся на побережье Филиппин в декабре 1944 г., нанес более сильный ущерб «американскому флоту, чем самая свирепая атака Божественного Ветра.

В 1945 г. молодые мученики начали понимать, что их смерти не изменят существенно ход войны. Лишившись иллюзий, некоторые из них отправлялись на смерть, выкрикивая по радио проклятия в адрес своих командиров и политических лидеров страны. Большинство, однако, посылали домой последние стихотворения и письма, в которых выражали веру в семью, императора и нацию. Эти ценности сохраняли свое значение для многих их соотечественников и в последний, мрачный год войны. Непосредственно перед тем, как отправиться в последний полет, один молодой летчик писал своему отцу: «Японский образ жизни, несомненно, прекрасен, и я горжусь этим, как горжусь японской историей и мифологией, в которых отражается чистота наших предков и их вера в прошлом. Этот образ жизни является продуктом всех тех лучших вещей, которые наши предки передали нам. И живым воплощением всех чудесных вещей из нашего прошлого является Императорская Семья, которая также представляет собой кристаллизацию великолепия и красоты Японии и ее народа. Это честь — иметь возможность отдать мою жизнь ради защиты этих прекрасных и величественных вещей»^{315}.

Другой молодой человек писал: «Мы должны с радостью служить нашей стране в теперешней страшной битве. Мы должны бросаться на вражеские корабли, наслаждаясь той мыслью, что Япония была и будет тем местом, где существовать позволено только восхитительным домам, отважным женщинам и прекрасной дружбе».

Жизнь в осаде

Благородство юношеского самопожертвования не смогло избавить население Японии от ужасов прямых американских атак. В июне 1944 г. начались налеты суперкрепостей Б-29 для нанесения «точечных ударов» по определенным промышленным целям, таким как сталелитейный завод Явата на острове Кюсю и авиационный завод Накадзима, расположенный в западных предместьях Токио. Однако несовершенство наводящих на цель радаров и другие технические трудности не позволяли достигнуть желаемых результатов (за восемь налетов обширный комплекс Накадзима получил лишь незначительные повреждения). Это заставило генерал-майора Куртиса Э. ЛеМея, возглавлявшего Двадцатое бомбардировочное командование, изменить тактику. Он начал загружать суперкрепости зажигательными бомбами. Самолеты, летевшие на низкой высоте, сбрасывали их на японские города, вызывая пожары.

Подобные атаки принесли некоторый успех человеку, который координировал американские бомбардировки Дрездена и других немецких городов. Большая часть мелких предприятий Японии была разбросана среди жилых кварталов, плотно застроенных легковоспламеняющимися домами. В результате новой Тактики американских бомбардировщиков, городам причинялся значительный ущерб. Но не только разрушение домов было целью таких налетов. В ту войну жестокость по отношению к мирному населению вообще была явлением общепринятым, и ЛеМей и его штаб, приказывая сыпать бомбы на головы мирных жителей, рассчитывали, что массовая гибель горожан сломит моральный дух японцев и подорвет веру в их лидеров.

ЛеМей полностью перешел к новой стратегии, начиная с ночи с 9 на 10 марта. В ту ночь со своих баз, расположенных на Марианских островах, в воздух поднялись 334 Б-29. Каждый из них нес на своем борту почти по шесть тонн нефти, фосфора, желеобразного бензина и напалма. Весь этот ливень зажигательных материалов был обрушен на токийский район Аса-куса, расположенный в северо-восточной части города и отличавшийся высокой плотностью населения. Последствия были катастрофичными. Жар, вызванный восемью миллионами фунтов зажигательных средств, был настолько сильным, что в реках и каналах закипела вода, а металлические конструкции расплавились. От 80 000 до 100 000 человек погибли, «сгорев, сварившись или задохнувшись», как, попыхивая сигарой, отметил Ле Мей в своих мемуарах^{316}. На площади в шестнадцать тысяч квадратных миль, там, где раньше располагался Асаку-са, не осталось ни одного предмета, стоящего вертикально. За одну-единственную ночь Токио лишилось пятой части своих промышленных предприятий, миллион токийцев лишились крова.

Б-29 вернулись на свои базы, залили топливо в баки и вновь поднялись в воздух. В следующие десять дней они принесли ужас, смерть и кровь войны в дома жителей Осаки, Кобэ и Нагоя. Японцы не могли ничего предпринять, чтобы остановить эти атаки. У них не было эффективных радаров, а зенитные орудия были устаревших образцов. К весне 1945 г. в их распоряжении осталось только две эскадрильи ночных истребителей. На протяжении долгого лета 1945 г. суперкрепости продолжали свои налеты. Их бомбовые отсеки несли в себе все больше и больше зажигательных веществ. 26 мая пять сотен бомбардировщиков сбросили четыре тысячи тонн зажигательных веществ на жилые кварталы на северо-западе Токио. 10 июня воздушная армада, состоявшая из двух тысяч бомбардировщиков и истребителей, смешала с землей города от Кюсю до Северного Хонсю. К августу атаки Б-29 превратили в руины шестьдесят шесть японских городов. Интенсивные бомбардировки разрушили 40 % Осака и Нагоя, 50 % Токио и Кобэ, 90 % Аомори и весь Сэндай. Б-29 уничтожили половину японских коммуникаций, выжгли 40 % промышленных зон, сделали практически невозможным движение поездов и каботажное плавание. В стране было уничтожено почти 25 % всех жилищ, почти 250 000 японцев погибли, и еще 300 000 получили ранения и увечья.

Выжившие столкнулись с мириадами проблем. Летом 1945-го не хватало буквально всего. В 1941 г. потребительские товары составляли 40 % от ВНП, в 1945-м — всего 17. То, что еще оставалось, стоило больших денег. На протяжении войны зарплаты рабочих увеличивались, но цены росли еще быстрее, так что, с учетом инфляции, реальная заработная плата в 1945 г. была на треть меньше, чем в 1939-м. Одежда выдавалась по карточкам, но текстиль был в таком дефиците, что большинство женщин одевались в однообразные монпэ, представлявшие собой простые штаны, которые обычно носили крестьянки на северо-востоке страны. Мужчины носили потертые костюмы, оставшиеся еще с довоенных времен. Дрова стали настолько дорогими, что помыться хотя бы раз в неделю могли себе позволить только состоятельные люди. Некоторые учителя жгли свои библиотеки, чтобы просто согреться.

Пища стала скудной. Холодная погода стала причиной плохого урожая в 1944 г. Это совпало с морской блокадой, перерезавшей пути снабжения империи. К весне 1945 г. продовольствия уже ощутимо не хватало, и отчаявшиеся домохозяйки стали обращаться на черный рынок. Толпы горожан втискивались в поезда и ехали в сельскую местность. Там они узнавали, что сладкий картофель, который был для японцев новым, но весьма желанным продуктом питания, стоит в двадцать раз больше, чем в официальной продаже, соевые бобы — в тридцать раз, а рис — в семьдесят. Несмотря на дороговизну, семьи токийцев были вынуждены приобретать на черном рынке почти 10 % своего риса, 40 % рыбы и 70 % овощей.

Одиночество и разделенные семьи добавляли темных красок в картину военного лихолетья. Еще в конце 1943 г. кабинет предписал всем, кто не занят на работах на военных заводах — матерям с малолетними детьми, старикам и нетрудоспособным, — покинуть крупные города, хоть и не все последовали этому. После начала в 1944 г. бомбардировок, правительство приказало вывести из дюжины городов 350 000 учеников начальных школ, весной следующего года за ними последовали еще 100 000 подростков. Их размещали в пустых гостиницах и сельских храмах. Подавленные и тоскующие по дому дети пытались продолжать учебу, а также объединялись в бригады добровольцев, чтобы помогать соседним фермерам.

В то время как сельская местность была переполнена людьми, города Японии приобрели вид пустыни. В течение нескольких недель после ночи на 10 марта, Токио покинули более 3 миллионов горожан. Из других городов выехали 6 миллионов человек. В целом за годы войны население Токио уменьшилось с 6,8 до 2,8 миллиона человек, Осаки — с 3,4 до 1,1 миллиона, Кобэ — с 967 000 до 379 000. Те, кто остался в городах, отправив свои семьи в деревню, не имели никакой возможности снять напряжение или развеять тоску жизни в осаде. Дансинги и бары в кварталах развлечений давно закрыли свои двери. Гейши и другие женщины, с которыми обычно проводили досуг, теперь трудились на фабриках. Вероятно, немногие токийцы расстроились по поводу закрытия балета (по крайней мере, после того, как основным репертуаром стали такие вещи, как «Сюита решительной воздушной войны»). Однако многих повергло в уныние сокращение до недели сроков проведения майского турнира по сумо, а также его перенесение на открытый воздух, после того как бомбардировщики ЛеМея повредили традиционную арену и убили двух сумоистов высшего ранга — Тоёсима и Мацуурагата. Летом 1945 г. функционировали лишь немногие места, где можно было освежиться. Это были «народные бары» — государственные предприятия, работавшие один день в неделю. В них продавалось дешевое пиво и бутылки сакэ, в которое для крепости был добавлен метиловый спирт. В народе эти бутылки назывались «бомбами», поскольку рисовое вино буквально «взрывалось» во рту и обжигало глотку.

К лету 1945 г. многие японцы окончательно утратили иллюзии относительно Великой Восточноазиатской войны. В Японии никогда не существовало организованного антивоенного движения, актов нелегального сопротивления было совсем мало, проводили их немногочисленные коммунисты и социалисты, которые обычно заканчивали в тюрьме. Как правило, те, кто был не согласен с войной, просто презрительно молчали, меняли профессии или просто продолжали работать так, как будто войны не было. Выдающийся экономист Каваками Хадзиме во время войны уединился в своем доме в Киото. Танидзаки тихонько заканчивал своих «Сестер Макиока», в надежде на будущую публикацию, а ученый-конституционалист Минобэ Тацукичи, работы которого по теории конституционализма были запрещены в 1935 г., в 1944 г. упорно добивался публикации своей книги «Базовая теория криминального экономического законодательства».

По мере развития военных событий, простые японцы возвращались к практике граффити и анонимных писем, чтобы выразить свое недовольство войной, которая оказалась, по их мнению, страшной ошибкой. Люди писали на фонарных столбах и стенах фабрик фразы типа «Убей императора», «Долой правительство» и «Прекратить войну». По сообщению одного киотского журналиста, его газета в последние месяцы войны получала почти по двести писем в день, в большинстве которых критиковались «чиновники и военные за их очевидное нежелание разделить с народом все трудности войны». Другие просто высказывали свое растущее разочарование своим соседям. «Что есть такого святого в этой войне, которая уничтожает товары и десятки тысяч жизней соотечественников в жестокой схватке», — спрашивал один отец, ребенок которого был убит в Сингапуре. «Вообще, есть хоть один, кто на самом деле хотел бы стать солдатом?»^{317} В целом полицейское управление Министерства внутренних дел зафиксировало 406 случаев серьезных антивоенных высказываний с марта 1943 по март 1944 г. и еще 607 за следующий год.

Фабричные рабочие являлись особой проблемой для государства. Производительность падала из-за плохой работы и прогулов. Даже еще до того, как в 1944 г. начались бомбардировки, посещаемость представляла собой серьезную проблему. В 1945 г. падение морали, трудности с транспортом и необходимость тратить время на поиски продуктов питания за городом, увеличили масштабы прогулов до угрожающего уровня, как это показано в таблице 14.6. Те рабочие, которые все-таки приходили на работу, не обладали достаточными навыками (в условиях отчаянной ситуации с летательными аппаратами, военные были вынуждены забраковать 10 % самолетов, произведенных в 1944 г.). Кроме того, они часто прекращали работу, по разным поводам, в основном — из-за недовольства маленькими зарплатами и плохого обращения со стороны управляющих. В 1941 г. чиновниками были зафиксированы 159 случаев забастовок. В 1943 г. их было уже 695, и 550 — за первые одиннадцать месяцев 1944 г. Было совершенно ясно, что создание с помощью Санпо гармоничного производственного сообщества оказалось недостижимым идеалом.

В ответ на эти трещины, появившиеся в линии внутреннего фронта, правительство призвало людей работать еще упорнее и жертвовать бóльшим. На удивление много японцев были готовы продолжать сражаться, даже несмотря на бомбардировки, лишения, разлуку с близкими и растущий пессимизм. Не последнюю роль при этом играли страх перед полицией и давление со стороны государства, но также важными факторами являлись влияние соседских ассоциаций и патриотических организаций АСИП. Как отметила в январе 1945 г. одна домохозяйка, никто не хотел оказаться первым обвиненным в лени или трусости. Наконец, большинство японцев были лояльными гражданами, которые из любви к своей родине просто не хотели оставлять страну в кризисные времена.

Они отважно перенесли последнюю мобилизацию. 13 июня 1945 г. правительство распустило АСИП, чтобы все гражданские мужчины в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет и все женщины от семнадцати до сорока смогли вступить в подразделения Народного патриотического добровольческого корпуса, которые формировались по месту жительства и по месту работы. Эти подразделения, подчиненные военному командованию, проводили совместные тренировки, отрабатывая упражнения с бамбуковыми палками, а также строили для себя на побережье долговременные огневые сооружения, готовясь к американскому вторжению, которое ожидалось осенью. Все японцы, согласно бесстрастной констатации нового правительственного лозунга, должны были выступить все вместе как Ичиоку Токко, «Стомиллионный специальный атакующий корпус».

Капитуляция

Американское вторжение на Окинаву привело к появлению иностранных войск на территории Японии. Старшие политики поняли, что настало время поисков выхода из войны. Армия, однако, отказывалась принимать в этом участие. На удивление удачная сухопутная кампания предыдущего года против Чан Кайши добавила еще несколько китайских провинций к контролируемой японцами зоне, а также повысила чувство собственного достоинства и решимость военных. Ко времени высадки американцев на Окинаве события на китайском театре военных действий более не оказывали влияния на ход Великой Восточноазиатской войны. Однако в армии находилось 5,5 миллиона людей в униформе и с оружием, и они предпочитали сражаться до последнего и не соглашаться на капитуляцию, которая, по их мнению, могла угрожать целостности Японии или поставить под вопрос дальнейшего существования института императорской власти. Старшие политики, раздраженные армейским упорством, в апреле 1945 г. посоветовали императору принять отставку премьер-министра Коисо и назначить Судзуки Кантаро главой кабинета, который бы занялся поисками мира. Отставной адмирал был близок к монарху — жена Судзуки, Така, была кормилицей императора, а сам Судзуки с 1929 по 1936 г. был великим камергером. Поэтому старшие политики надеялись, что Судзуки, используя свой престиж, заставит армию подчиниться своим решениям.

Сторонникам переговоров и заключения соглашения потребовалось некоторое время для консолидации своих сил. Еще в 1942 г., в условиях военных побед Японии, Ёсида Сигэру и ряд влиятельных членов узкого круга лидеров японской бюрократии и бизнеса тайно обсуждали возможность начала мирного диалога с Соединенными Штатами. Ёсида в 30-х был послом в Великобритании и рассматривал сотрудничество с этими двумя державами в качестве важного условия безопасности Японии. Как и все остальные сотрудники довоенного Министерства иностранных дел, с симпатией относившиеся к Америке и Англии, Ёсида был убежденным антикоммунистом. Его страхам были присущи два направления. С одной стороны, он считал, что чем дольше продлится война, тем с большей вероятностью политика Тодзо с ее организационным контролем и централизованным экономическим планированием превратит Японию в подобие коммунистического государства. С другой стороны, Ёсида не был сбит с толку ранними победами Японии в Великой Восточноазиатской войне. Он предвидел окончательное поражение и боялся, что в наступившем вслед за этим хаосе в стране может возникнуть революционное движение, которое разрушит традиционную государственную модель. Таким образом, заключал он, Япония обязана заключить джентльменское соглашение с американцами, которые, как он был уверен, предложат благородные условия мира.

Ёсида сплотил вокруг себя группу людей, рассуждавших подобным образом. Полиция, отслеживавшая ее деятельность, назвала ее «ЁХАНСЕН» (от сокращенного «Ёсида, антивоенная группа»). Контакты с ЁХАНСЕН поддерживали такие известные личности, как бывший премьер-министр Вакацуки Рэидзиро, отставной директор-распорядитель дзайбацу Мицуи Икэда Сэйхин и даже непредсказуемый Коноэ Фумимаро. Первоначально, Коноэ рассматривал свой Новый Порядок для Восточной Азии как бастион, с одной стороны, против коммунизма, с другой, против западного империализма. Но в середине войны он умерил свою критику в адрес Соединенных Штатов. Все в большей степени трижды премьер-министра охватывал страх того, что ухудшающаяся военная ситуация каким-то образом позволит коммунистам, возможно, скрывающимся в рядах армии, АСИП и университетах, осуществить в Японии революцию.

При поддержке Ёсида, Коноэ подготовил длинный меморандум, представленный императору 14 февраля 1945 г. В нем Коноэ обращал внимание императора на успехи Советского Союза в войне в Европе и высказывал «определенные опасения, что Советский Союз в конце концов вмешается во внутренние дела Японии»^{318}. Более того, предупреждал принц императора, «внутри страны я вижу все условия, необходимые для наступления коммунистической революции»: падение уровня жизни, недовольство среди рабочих, «просоветские настроения» и «секретные маневры левых элементов, которые манипулируют всем этим». Но самая большая угроза, туманно намекал Коноэ, исходит от «множества молодых военных, которые считают, что наше кокутай и коммунизм могут сосуществовать». Единственным выходом из сложившейся ситуации, заключал он, было «как можно скорее» завершить войну.

Страх Коноэ по поводу дальнейшей судьбы Японии не подтолкнул императора к действиям в феврале, но весной, когда Судзуки стал премьер-министром, Коноэ вновь материализовался, предложив свои советы и службу. Япония была в огненном кольце, ее города разрушались, и в этих условиях Судзуки и другие умеренные политики, входившие в состав его кабинета, решили обратиться к Советскому Союзу, с просьбой выступить в роли посредника между Японией и Соединенными Штатами. Поколением раньше сами Соединенные Штаты использовали свое влияние, чтобы способствовать заключению договора между Россией и Японией. В июне император дал понять, что поддерживает этот план, продемонстрировав тем самым, что в настоящее время он желает найти достойный способ завершения боевых действий. Даже когда Кремль отверг первое обращение Японии, Судзуки продолжал надеяться. В начале июля премьер-министр попросил Коноэ отвезти в Москву личное письмо императора, в котором выражались надежды Его Величества на мир. Выполнить эту просьбу Коноэ согласился после личной встречи с монархом.

Однако, прежде чем Коноэ смог завершить свои приготовления к поездке в Москву, Сталин, Черчилль и Трумэн собрались в Потсдаме для обсуждения условий капитуляции Японии. Американский президент был обеспокоен японскими поисками мира. У него вызывала сомнения их искренность, и он не хотел идти с ними на контакт. Не имел Трумэн и желания проявлять сострадание по отношению к Японии, особенно после того, как ему стали известны результаты успешного испытания атомного оружия в Аламогордо, штат Нью-Мексико. 26 июля союзники опубликовали Потсдамскую декларацию, требующую от Японии «безоговорочной» капитуляции. В противном случае ее ожидало полное разрушение. Декларация призывала японское правительство очистить свои ряды от милитаристов, разоружить армию, ограничить свой суверенитет теми территориями, которые входили в ее состав в начале периода Мэйдзи, а также согласиться на оккупацию страны союзниками. По поводу судьбы императора, который был центральным понятием японского кокутай, в ней ничего не было сказано.

Судзуки был загнан в угол. Армия по-прежнему была полна решимости сражаться до конца. Более того, независимо от силы желания некоторых членов кабинета добиться заключения мира, они не могли заставить себя согласиться на капитуляцию, которая позволит чужеземной оккупационной армии демонтировать имперскую систему и, если та пожелает, выставить правящего японского монарха обычным военным преступником. Судзуки, опасавшийся, что прямой отказ принять Потсдамские условия спровоцирует Трумэна на дальнейшую эскалацию боевых действий, просто «проигнорировал» декларацию. Семидесятивосьмилетний премьер-министр неудачно подобрал выражение. Это слово звучит по-японски как «моку-сацу» и передает оттенок «относиться с молчаливым презрением». Поэтому Трумэн ответил усилением натиска на Японию, и так находившуюся на краю пропасти.

24 июля Трумэн приказал стратегическим военно-воздушным силам армии США использовать против Японии «специальную бомбу», если Судзуки не примет Потсдамскую декларацию. С окончанием войны в Европе в Америке все сильнее проявлялись желания вернуться к обычной мирной жизни, и глава исполнительной власти был полон решимости как можно скорее положить конец боевым действиям на Тихом океане. Кроме стремления избежать дальнейших потерь среди американских солдат, президент был обеспокоен поведением России. Советы концентрировали силы вдоль границ Маньчжоу-Го и на океанском побережье, напротив Хоккайдо. Трумэну было необходимо успеть закончить войну на Тихом океане до того, как они в нее вмешаются. Тогда он избежал бы перспективы раздела Японии и тем самым ликвидировал бы возможность возникновения таких проблем, которые уже появились в послевоенной Европе в связи с разделом Германии.

Более того, Трумэн лишь недавно занял пост президента, а проект, приведший к появлению атомной бомбы, уже близился к своему завершению. Все, кто был связан с его осуществлением, ожидал, что бомба будет использована. Вот почему Америка потратила столько денег и усилий на его развитие. Трумэн, все еще неуверенно себя ощущавший в роли президента, не видел оснований для того, чтобы ставить под сомнение проведение подобной операции. Не приходили ему в голову и решения, альтернативные атомной бомбардировке Японии, такие, например, как демонстрационный взрыв на пустынном острове или простое продолжение огненных атак американских самолетов в сочетании с морской блокадой, что рано или поздно вынудить Японию капитулировать. Вдобавок он отсеял все моральные сомнения, которые он мог бы иметь относительно использования нового оружия. Он просто собирался использовать лучшую технологию для того, чтобы как можно скорее положить конец ужасной войне. «Пусть это не будет ошибкой, — писал он. — Я рассматриваю бомбу как военное оружие и не имею никаких сомнений в том, что она будет использована»^{319}.

Позднее Трумэн и его советники заявляли, что использование атомной бомбы спасло множество жизней. В 1947 г. Гарри Л. Стимсон, военный министр в администрациях Рузвельта и Трумэна, опубликовал в Harper's Magazine специальное эссе, которое стало официально утвержденной точкой зрения на события. Вторжение на Кюсю в конце 1945-го с последующей Ьысадкой на Хонсю, которое планировалось на весну следующего года, писал Стимсон, «только американским силам стоило бы миллиона жизней»^{320}. Очевидно, что министр с потолка взял эту цифру, поскольку, по прикидкам военных, представленных Трумэну в июле 1945 г., предполагаемая высадка на Кюсю стоила бы американцам всего 33 500 погибших, раненых и пропавших без вести. В то же время Трумэн знал, что когда его воздушные силы сбросят атомную бомбу на беззащитный японский город, взрыв «вызовет разрушения и жертвы, представить которые невозможно». Опять же, в войне, в которой очень мало людей считали противоположную сторону такими же человеческими существами, как и они сами, Трумэн и Стимсон расценивали такие жертвы разумными и приемлемыми.

В восемь пятнадцать утра 6 августа Б-29 Энола Гэй сбросил «специальную бомбу», 3 метра длиной и 70 сантиметров в диаметре, на мужчин, женщин и детей Хиросимы. Атомный заряд взорвался на высоте приблизительно пяти километров над землей. Температура на поверхности под эпицентром достигла семи тысяч градусов по Фаренгейту. В радиусе двух километров от этого места все было выжжено. Те, кто находился в пределах этого смертельного круга и попал под воздействие тепловой волны, погибли. Их кожа и внутренние органы разорвались от невообразимого жара. Стена ударной волны, распространявшаяся со скоростью звука, уничтожала здания из бетона, сметала деревянные постройки, и отрывала конечности от тел. Огненная буря пронеслась по городу. Влага, сконденсировавшаяся на пепле, вернулась на землю радиоактивным «черным дождем». Точных данных относительно количества погибших в Хиросиме нет, хотя в 1977 г. правительство назвало цифры от 130 000 до 140 000.

8 августа радисты Министерства иностранных дел перехватили советскую радиограмму, в которой сообщалось о готовности объявить войну Японии и вторгнуться в Маньчжурию, Корею и на Курильские острова. Непосредственно перед полуднем следующего дня, 9 августа, американцы сбросили вторую атомную бомбу на Нагасаки, убив еще от 60 до 70 тысяч человек. В целом, таким образом, количество погибших от американских бомбардировок гражданских лиц в японских городах достигло 500 000. На протяжении всей этой агонии военный министр и начальники штабов армии и флота отказывались откликнуться на просьбу Судзуки согласиться на капитуляцию. Они настаивали на том, что полного поражения еще можно каким-то образом избежать и что дальнейшее сопротивление может выбить из американцев согласие на сохранение трона после войны.

В ночь с 9 на 10 августа и еще раз утром 14 августа Судзуки собирал императорские конференции и просил императора вмешаться и сломать тот тупик, в котором оказались премьер-министр и военные руководители. Каждый раз император высказывался за мир, а во время второй встречи он приказал военным уступить его желаниям. Вечером того дня он поставил свою подпись под рескриптом, завершающим войну, а затем записал свое выступление, которое прозвучало по радио на следующий день. В полдень 15 августа японцы собрались вокруг радиоприемников у себя дома или у репродукторов, висевших на деревенских площадях, чтобы услышать слова императора. Впервые в японской истории полубожественный монарх обращался непосредственно к своим подданным, и многие не могли понять его в чем-то архаичный язык, когда он говорил о тех идеалах, за которые сражалась и страдала Япония. Затем он призвал их «перенести непереносимое» и принять поражение, чтобы «вымостить путь к великому миру для всех грядущих поколений».

По всей измученной войной стране японцы, те, кто приветствовал Великую Восточноазиатскую войну, и те, кто страдал от ее ужасных последствий, раздумывали над посланием императора относительно будущего нации. В Токио вице-адмирал Ониси, вновь назначенный в генштаб флота, в последние часы войны настаивал на немыслимости капитуляции. Прослушав обращение императора, Ониси вернулся домой и написал открытое письмо молодежи Японии. Он выразил свою признательность душам погибших пилотов его детища, Специального атакующего корпуса, извинился за свою неспособность достичь победы и призвал молодых людей следовать словам императора и прилагать все усилия к достижению мира во всем мире. Затем Ониси вынул из ножен свой меч и покончил с собой традиционным способом, вспоров крест-накрест себе живот. Умирая, своей кровью он написал на татами, покрывающем пол, последнее стихотворение:

За три тысячи миль оттуда, в древнем городе Киото, Каваками Хадзимэ также слушал слова императора. Арестованный в 30-е гг. за принадлежность к подпольной коммунистической партии и потерявший в тюрьме здоровье, известный экономист и политический активист нарушил свою добровольную изоляцию и написал два стихотворения: