Япония. От сегуната Токугавы - в ХХI век

Токио изнемогал от зноя позднего лета, когда тысячи мужчин направились в парк Хибийя, этот зеленый оазис, расположенный рядом с императорским дворцом. Если верить рисункам, опубликованным в журналах, среди них было и небольшое количество женщин, несмотря на тот факт, что Закон об общественном порядке и полиции 1900 г. запрещал особам женского пола и несовершеннолетним принимать участие в политических собраниях. В этот влажный и неприятный вечер простые жители Японии собрались, чтобы послушать речи политических деятелей по поводу события, произошедшего в этот самый день. Речь шла о заключении Портсмутского мирного договора, формально положившего конец войне с Россией. Конфликт был жестоким, но Япония одержала в нем несколько побед на суше и на море, и мирное соглашение, подписанное в старом городке Новой Англии при посредничестве американского президента Теодора Рузвельта, признавало успехи Японии, передавая ей российские территории и железнодорожные концессии в Северной Азии.

Премьер-министр и его кабинет превозносили победу над Россией как великий момент в истории современной Японии. Для людей, ввергших свою страну в тяжелый конфликт, триумф над западной державой означал осуществление мечты Мэйдзи. Это было великое достижение, которое одновременно подтверждало успех усилий по модернизации Японии, удостоверяло избавление страны от полуколониального статуса, означало вступление страны в число великих держав и обещало более безопасное будущее. Внешний мир разделял это мнение. Редакционные статьи Нью-Йорк Таймс утверждали, что победа обеспечила Японии «мирное и безопасное» будущее и открыла «безграничные возможности индустриального роста и национального развития»^{184}.

Но, как это ни странно, 30 000 или около того ремесленников, работников магазинов и рабочих собрались вечером 5 сентября в парке Хибийя не для того, чтобы приветствовать этот договор, а чтобы протестовать против него. С их точки зрения, правительство и близко не смогло выжать из России достаточно концессий. Наоборот, «неуклюжие» и «слабовольные» переговорщики подписали «позорный» мир. Взрывались фейерверки, в воздух поднимались шары, толпы распевали патриотические песни, ораторы, сменяющие друг друга, требовали от кабинета и императора «расторгнуть унизительный договор» и приказать армии вступить в «отважное сражение и сокрушить врага»^{185}. Когда митинг подошел к концу, некоторые его участники, державшие в руках флаги, направились к императорскому дворцу. Полиция попыталась преградить им дорогу. Напряженность возросла, людей охватила ярость, и вспыхнула потасовка. Против полицейских мечей у толпы были только камни и комья земли, но на ее стороне был огромный численный перевес, и вскоре люди рассыпались по городу, громя полицейские участки и поджигая правительственные здания. На следующий день власти ввели военное положение. Лишь прошедший 7 сентября сильный ливень остудил страсти. К этому времени было разрушено около 350 зданий, пять сотен полицейских и по крайней мере такое же количество протестовавших получили ранения. Семнадцать демонстрантов были убиты.

Вспышка насилия была знаком, одновременно понятным и размытым. Кроме всего прочего, бунтовщики из Хибийя закрепляли за собой место в национальной политике. Они гордились тем фактом, что их личные жертвы и свершения, на пашне и на заводе, в школьном кабинете и на поле боя, были составной частью коллективных успехов всей нации, достигнутых за десятилетия, прошедшие с момента реставрации. Они заслужили право на собственное мнение как ко кум ин, граждане этой страны, и они пришли в парк Хибийя, чтобы выразить свое несогласие с официальной политикой. Но под покровом враждебности наметилось единство интересов демонстрантов и правительства. Мужчины и женщины, собравшиеся в Хибийя, были патриотами, и, подобно лидерам нации, они желали приобретения их страной статуса великой державы — ни на что меньшее они не были согласны. Пламенный национализм и установка на сохранение уважения к себе со стороны международного сообщества объединили граждан и правительство в начале нового столетия.

Всплеск национальной гордости и концентрация мощных эмоций вокруг общих целей, проявившиеся в парке Хибийя в сентябре 1905 г., несли в себе еще одно важное послание. Это было начало ответа на вопрос исторической значимости. До 1868 г. Япония была замкнутой страной. Ее отношения с внешним миром были ограничены. Только однажды за весь исторический период, длившийся более тысячи лет, она напала на одного из своих соседей. Это было в конце XVI столетия, во время правления Хидэёси, подверженного мегаломании. Каким же образом случилось то, что по мере модернизации Японии как ее лидеры, так и простые граждане будут требовать проведения агрессивной внешней политики, будут сражаться с Китаем и Россией и будут стремиться к обретению империи?

Пересмотр границ и взаимоотношений

В 70-х гг. XIX в., за поколение до того, как японцы стали активно высказывать свое мнение по поводу военных побед своей страны, лидеры Мэйдзи приступили к пересмотру традиционных отношений со своими соседями по азиатскому континенту. Запад не собирался более терпеть привычную практику избегания контактов с другими нациями, и, по мнению таких людей, как Ито Хиробуми и Ямагата Аритомо, их страна была маленькой и относительно слабой, и поэтому ей следовало придерживаться западных дипломатических норм. Эти новые критерии требовали от наций уточнять свои границы, которые должны быть обозначены на картах, подписывать формальные договоры с другими суверенными членами международного сообщества, а также обмениваться дипломатическими представителями, чтобы поддерживать взаимоотношения и разрешать непредвиденные проблемы, которые могут возникать в будущем.

Соответственно, в 1870-х олигархи Мэйдзи, чтобы оправдать ожидания Запада, должны были решить две задачи: определить границы территории Японии и установить отношения с ближайшими соседями.

Правительство Мэйдзи особенно было озабочено тем, чтобы провести границу где-то к северу от острова Хоккайдо, который официально начал так именоваться с 1869 г. Олигархи считали, что Японии жизненно необходим этот важный остров, как с точки зрения экономики, так и с точки зрения стратегии. В частности, продвижение России в северной части Тихого океана и память об инцидентах, связанных с появлением экспедиций Лаксмана и Резанова, оказывали сильное влияние на сознание молодых лидеров Мэйдзи, которые надеялись обуздать амбиции России на севере, удерживая ее солдат и торговцев как можно дальше от сердца Японии. По мнению олигархов, Российско-японский договор о дружбе, подписанный в начале 1855 г., признавал японский суверенитет над Хоккайдо и островами Курильской гряды, вплоть до Эторофу[26]. Статус Сахалина при этом оставался неопределенным.

После реставрации новый режим поддержал претензии на Хоккайдо. Была создана Служба колонизации Хоккайдо, стимулировалась миграция на север, а также принимались меры по ассимиляции айнов. Служба колонизации Хоккайдо, созданная в 1869 г. и призванная развивать коммерческий потенциал бывшей территории Эдзочи, добилась немногого — в основном в области варения сакэ и рыбной промышленности. В 1882 г. она была ликвидирована. Одним из самых значительных ее мероприятий было, вероятно, создание Сельскохозяйственного училища в Саппоро. Позднее это училище стало одним из семи императорских университетов, переименованного в 1949 г. в университет Хоккайдо. Училище было основано в 1876 г. В его основу была положена американская модель, согласно которой училищу были выделены свои собственные земельные угодья. В училище работали несколько иностранных преподавателей. Один из них, Уильям Смит Кларк, обрел бессмертие, дав своим студентам совет, который до сих пор можно часто услышать: «Ребята, будьте честолюбивыми».

Основной задачей Сельскохозяйственного училища в Саппоро было способствование аграрному развитию Хоккайдо. В 70-х гг. XIX в. новому режиму Мэйдзи было необходимо, с одной стороны, помочь бывшим самураям найти средства к существованию, а с другой — заселить границу семьями выходцев из внутренних районов страны, чтобы внешний мир признал Хоккайдо неотъемлемой частью Японии. Переселение бывших воинов на Хоккайдо и превращение их в земледельцев помогло бы решить сразу обе эти задачи. К 1889 г. около 2000 самурайских семей воспользовались возможностью приобрести земельные участки на Хоккайдо за половину от их рыночной стоимости. Разница покрывалась за счет средств, выделенных правительством. В то же время приблизительно 8000 бывших воинов обосновались в военных поселениях. Каждый из них получал на свою семью надел целинной земли, дом, утварь, сельскохозяйственный инвентарь и запас провианта на три года. Взамен бывшие самураи должны были обрабатывать землю и оборонять Хоккайдо в случае внешней угрозы. В 90-е гг. XIX столетия масштабы иммиграции существенно возросли. Этому способствовало заявление правительства о том, что оно будет обеспечивать всех переселенцев, независимо от их социального происхождения, земельными участками и освобождать их на десять лет от уплаты земельной ренты и налогов, после чего переселенцы получат право собственности на эту землю.

Составной частью политики правительства Мэйдзи на севере была ликвидация народа айнов путем его полной ассимиляции японцами. Повторяя прежние действия сёгуната, новый режим в 70-х гг. XIX в. запретил айнам носить кольца в ушах, покрывать свои тела татуировками. Одновременно на айнов оказывалось давление с целью заставить их носить одежду и прически японского стиля. В эпоху Мэйдзи, однако, программа ассимиляции пошла гораздо дальше внешнего вида. Отныне целью этой политики был стиль жизни в целом. Следуя советам таких иностранных специалистов, как Горас Кэпрон, бывший уполномоченный США по сельскому хозяйству, помогавший разрабатывать планы подавления сопротивления индейцев на американском западе, режим Мэйдзи принудил айнов посещать богослужения в синтоистских храмах и изменить свои имена на японские. Чтобы сэкономить время, чиновники иногда давали целой общине одну и ту же фамилию. В школах дети айнов учили японский язык и читали тексты, в которых говорилось о том счастье, которое ожидает преданных императору и японской нации людей.

Более всего власти стремились превратить айнов из охотников и собирателей — как сказано в одном из японских источников, «варварских и свирепых дикарей, которые не являются людьми в полном смысле этого слова», — в цивилизованных земледельцев^{186}. Однако правительство Мэйдзи не позволяло айнам заниматься обработкой тех земель, на которых они прежде охотились и ловили рыбу. Указ о земельном регулировании от 1872 г. изображал Хоккайдо диким местом и проводил разницу между использованием земли и владением ею. «Горы, леса, реки и ручьи, в которых местные обитатели ловили рыбу, охотились и собирали дрова, — говорилось в одном из параграфов, — должны быть разбиты на участки и переданы в частное или коллективное владение». Таким образом, леса и холмы, которые поддерживали существование айнов, стали так называемыми пустынными землями, которые передавались японским переселенцам в качестве наделов и ферм. По мере продвижения переселенцев в глубь территории айнов, власти перемещали общины аборигенов в районы, менее пригодные для жилья. Они получали инвентарь, семена и совет учиться обрабатывать землю. Своей кульминации эта политика достигла в 1899 г., когда был принят Закон о защите бывших аборигенов. Согласно его положениям, семьи айнов, желающие заниматься сельским хозяйством, должны были получить от двух до пяти гектаров земли. Вскоре, однако, большинство айнов утратили свои земли, которые перешли к их японским соседям, зачастую посредством обмана. В итоге коренные жители были вынуждены работать на рыбных заводах и обитать в городских трущобах. Подобная политика поставила культуру айнов на грань исчезновения. К концу эры Мэйдзи Хоккайдо был японским без всяких сомнений. В 1908 г. на острове проживало лишь 18 000 айнов. Это составляло 1,25 % от общего числа жителей острова, которое достигало к тому времени 1,45 миллиона человек.

В меньшей степени олигархи представляли себе, каким образом можно обеспечить присутствие Японии на Сахалине и северных Курильских островах, где семьи японцев жили вперемешку с русскими и коренным населением. Казалось бы, нет резона пытаться распространить японский суверенитет на эти малолюдные территории, тем более что дело управления и защиты этих земель представлялось достаточно сложным, поскольку, согласно новой дипломатической терминологии западного образца, люди, проживающие там, превращались в «граждан», находящихся под защитой государства. Но олигархи Мэйдзи желали провести национальную границу как можно дальше от Хоккайдо. Тем более не хотели они показаться России слабой нацией. Наоборот, они стремились создать своему режиму в глазах северного соседа имидж сильной власти. Исходя из этих соображений, правительство Мэйдзи в 1875 г. направило в Россию своих представителей для обсуждения проблемы северных территорий. Переговоры прошли гладко, и 7 мая стороны подписали Санкт-Петербургский договор, согласно которому Япония получала права на все острова Курильской гряды, отказавшись взамен от своих претензий на Сахалин.

На западном направлении правительство Мэйдзи включило Цусиму в состав префектуры Нагасаки, подкрепив тем самым свои утверждения о том, что граница Японии с Кореей пролегала между бывшим островным доменом семьи Со и побережьем полуострова. Другие аспекты взаимоотношений с Кореей представлялись более проблематичными. Традиционно Корея считалась вассалом Китая, являясь составной частью его даннической системы. Несмотря на исключительный характер этих взаимоотношений, китайские правители позволяли полуостровной стране направлять в период Токугава дипломатические посольства в Эдо, а также осуществлять ограниченную торговлю с Японией через домен Со. Вслед за своим приходом к власти в 1868 г., новые лидеры Мэйдзи потребовали от корейского двора признать «восстановление императорского правления». Возмутившись упорным нежеланием корейцев сделать это, некоторые члены японского «ближнего круга», а в особенности — Сайго Такамори, предложили в 1873 г. послать в Корею японскую карательную экспедицию. Требования Сайго вызвали среди олигархов бурные дебаты. В конце концов верх взяли «холодные головы», такие как Ито и Окубо Тосимичи. Их главным аргументом было то, что экспедиция в Корею приведет к акциям западных держав, направленных против пока еще слабой Японии.

Всего три года спустя Ито и Окубо отказались от своей аргументации, когда лидеры Мэйдзи поручили одному из олигархов, Курода Киётака, бывшему в то время директором Службы колонизации Хоккайдо, возобновить переговоры с Кореей. Воспользовавшись приемом, заимствованным из дипломатического букваря коммодора Перри, Курода в январе 1876 г. послал в корейские воды флотилию современных боевых кораблей. Традиционная корейская риторика не могла дать адекватный ответ на маневр японцев, и у корейской монархии не осталось иного выбора, как принять требования Японии. Договор Кангхва, подписанный 26 февраля 1876 г., устанавливал, что «Корея, независимое государство, и Япония, ее равный партнер, в поддержание взаимного стремления к миру и дружбе, устанавливают настоящим формы и условия их взаимодействия, исходя из понятий равенства и взаимного уважения»^{187}. Несмотря на такие благородные посылы, последующие «статьи вечного мира и дружбы» были написаны, безусловно, с позиции японских интересов. В частности, три корейских порта открывались для японской торговли, и в них создавались японские консульства, пользующиеся правом экстерриториальности. По иронии судьбы, менее чем через 20 лет после того, как западные державы использовали дипломатию канонерок для превращения Японии в полуколонию, сама Япония навязала своему ближайшему соседу неравноправный договор, наносивший серьезный ущерб его суверенитету.

Установление южных границ Японии и перестройка отношений с островами Рюкю также были связаны с участием в этих вопросах Китая. Как и Корея, острова Рюкю в начале эры Токугава были самостоятельным государством, входящим в число китайских данников. Положение было запутано еще сильнее после того, как в 1609 г. самураи из домена Сацума взяли в плен короля Рюкю. Двумя годами позже они заставили его, втайне от китайцев, подписать соглашение, в соответствии с которым острова Рюкю попадали в зависимость от Сацума и между островами и доменом устанавливались торговые отношения. Осенью 1871 г., когда новое правительство Японии ликвидировало старые домены, оно решило номинально установить свою власть на архипелаге Рюкю, включив его с этой целью в состав префектуры Кагосима, расположенной, частично, на территории бывшего домена Сацума.

Молодой режим подтвердил свое стремление расширить сферу влияние японских властей к югу, после того как около пятидесяти рыбаков с островов Рюкю, потерпев кораблекрушение у побережья Тайваня, были убиты местными жителями. Тайвань в то время официально считался частью китайской провинции Фудзянь. Общественное мнение Японии призывало правительство Мэйдзи отомстить за убийство «японских граждан», рыбаков с Рюкю, «наказав» «нецивилизованных» обитателей Тайваня. Военная кампания против тайваньцев представлялась привлекательной с политической точки зрения. После безрезультатных переговоров с китайскими чиновниками, в начале 1874 г. японское правительство направило на остров карательный экспедиционный корпус. Японские войска высадились на Тайване 22 мая и быстро подавили сопротивление местных жителей. Во время переговоров, последовавших за проведением карательной экспедиции, китайский двор признал «справедливость» действий японцев. В следующем году правительство Мэйдзи принудило руководство Рюкю разорвать даннические отношения с Китаем. Наконец, в 1879 г. японское правительство заставило последнего короля Рюкю отречься от престола и формально включило острова архипелага в состав территории собственно Японии в качестве префектуры Окинава.

На протяжении 70-х гг. XIX столетия японское правительство предпринимало активные шаги по защите дипломатических интересов своей страны. Действия олигархов, однако, не основывались на некоем составленном заранее плане континентальной экспансии. В первое десятилетие своего существования новое правительство Мэйдзи ограничивалось уточнением национальных границ и перестройкой своих взаимоотношений со своими ближайшими соседями в соответствии с западными практиками. К концу этого десятилетия олигархи достигли своих целей: суверенитет Японии распространился на Хоккайдо, Курильский архипелаг, Цусиму и острова Окинавы. Общественное мнение восторженно встретило договор с Россией, который демонстрировал решимость Японии встать в один ряд с ведущими мировыми державами. Еще большую радость среди японцев вызвало заключение договора в Кангхва, которое свидетельствовало о том, что Япония уже многого достигла в деле приобретения тех же привилегий, которыми пользовались западные державы.

Рождение имперского менталитета

Отношение японцев к своим соседям в значительной степени изменилось в 80-е гг. XIX в., когда Восточной Азии начала угрожать новая, более страшная волна западного империализма. В конце XIX столетия мощные державы Запада, которые так очаровали участников миссии Ивакура — Британия, Франция, Германия, Италия и Соединенные Штаты, — достигли нового уровня политической централизации и коммерческого развития. Одним из следствий Гражданской войны в США и серии военных конфликтов в Европе было возникновение тревоги по поводу того, как повысить благосостояние нации, чтобы поддержать внутреннее единство и защитить себя от происков агрессивных соседей. Соответственно, чтобы развивать мощь и процветание, правительства стран Западной Европы и Северной Америки в конце XIX в. делали упор на индустриализацию, создавали общенациональные транспортные и торговые сети, способствовали развитию кооперации между трудом и капиталом и защищали местную промышленность от иностранных конкурентов.

Стремление к созданию мощных национальных экономик вело за собой и изменения в геополитических подходах. Так называемые великие державы, находившиеся в процессе политической централизации и экономической модернизации, ощущали необходимость в создании колониальных империй, которые могли бы способствовать развитию метрополий. Начиная с промышленной революции XVIII столетия, евроамериканские торговцы, банкиры и промышленники стремились увеличить личные доходы, поставляя свои товары на заморские рынки и закупая там сырье и продукты для продажи на территории своей страны. Правительства, в особенности британское, поддерживали своих купцов, предоставляя им «особые права» в отдаленных уголках земного шара. В последние десятилетия XIX в., однако, более распространенным методом государственной политики стали империалистические завоевания. Многие страны начали использовать все свои административные и военные ресурсы для приобретения колоний, протекторатов и сфер влияния, что было равноценно приобретению богатства, мощи и престижа.

Вера в то, что любая успешная современная держава должна создать свою колониальную империю, породила соревнование за приобретение заморских владений. Европейские державы быстро поделили между собой Африку. В 1881 г. Франция объявила Тунис своим протекторатом, на следующий год Британия оккупировала Египет, а в 1883 г. Германия начала распространять свое влияние на юго-западную часть континента. Соединенные Штаты действовали в Тихоокеанском бассейне. В 1893 г. они ликвидировали монархию на Гавайях, а затем вступили в соперничество с Германией и Великобританией за влияние на острова Самоа, Гильберта и Маршалловы. В Азии Франко-китайская война 1884–1885 гг. завершилась присоединением Вьетнама к французской колониальной империи, в то время как британская империя поглотила Бирму. Каждая держава стремилась приобрести концессии и в самом Китае. К 80-м гг. XIX столетия список западных стран, обладавших особыми правами и привилегиями на территории Китая, включал не только Великобританию, Францию, Россию и Соединенные Штаты, но также и Португалию, Данию, Голландию, Испанию, Бельгию и Италию. Ко времени достижения колониальной политикой своего пика в начале XX в., большая часть Африки, Средний Восток, Азия и бассейн Тихого океана стали жертвами западного империализма. На всей этой огромной территории осталось лишь семь государств, полностью сохранивших свой суверенитет и независимость.

Агрессивное проникновение западных держав в Азию убедило многих японцев в том, что их нация должна пересмотреть свои отношения как с соседями по азиатскому континенту, так и со странами Запада. В коридорах власти наибольшим влиянием в сфере определения японской внешней политики пользовался Ямагата Аритомо, олигарх-ветеран, под контролем которого создавалась новая японская армия, который, будучи в 80-х гг. министром внутренних дел, разработал систему местного управления, а в декабре 1889 г. стал премьер-министром Японии. Ямагата был осторожным прагматиком, озабоченным безопасностью своей страны. На мир он смотрел сквозь бесцветную призму реальной политики, и в особенности его внимание привлекала Корея. По его мнению, сосед Японии был слабой и отсталой страной, которая в будущем, возможно, станет объектом притязания британцев или амбициозных русских, которые собирались строить Транссибирскую железнодорожную магистраль через Северную Азию до Владивостока. Сооружение этой транспортной линии, как считал Ямагата, надолго поставит под угрозу жизненные интересы Японии, поскольку позволит перебрасывать царскую армию в Маньчжурию или даже в Пекин. Более того, он знал, что Россия желает сделать конечным пунктом своей магистрали какой-либо незамерзающий порт. Поскольку порт Владивостока зимой покрывался льдом, то российские генералы должны были искать доступ к более теплым корейским гаваням.

Ямагата всерьез опасался, что даже если Британия или Россия получат хотя бы клочок корейской земли, то независимость Японии в конце концов окажется под угрозой. Соответственно, в своем послании первому японскому парламенту 6 декабря 1890 г. премьер-министр Ямагата обозначил цели своей внешней политики. Главной задачей его администрации, говорил он, должно быть «сохранение нашей независимости и усиливать нашу национальную позицию»^{188}. С этой целью, продолжал он, следует готовить Японию к защите как «линии суверенитета», так и «линии интересов». Первое положение было связано с недавно установленными государственными границами, второе касалось буферной зоны, нейтралитет которой был жизненно необходим японцам. В канун нового века, утверждал Ямагата, линия суверенитета Японии проходила по береговой линии Цусимы, а линия интересов находилась в Корее. «Если мы в настоящее время желаем сохранить нашу независимость среди мировых держав, — сказал в завершение премьер-министр, — нам недостаточно охранять только линию суверенитета, мы также должны оборонять и линию интересов». Произнеся это, он предложил парламенту бюджет, предусматривавший быстрое увеличение японских сухопутных и морских сил.

Положение на азиатском континенте тревожило не только членов правительства. Среди тех, у кого болела душа по поводу событий последнего времени, был и журналист Фукудзава Юкичи. В 60—70-е гг. Фукудзава способствовал широкому распространению в Японии западных идей и институтов. Он считал, что мир доброжелателен по сути своей и нации «учат и учатся друг у друга, способствуют благосостоянию друг друга и взаимодействуют друг с другом в соответствии с законами природы и человека»^{189}. Однако в начале 80-х, придя в раздражение от приближения западного империализма и поразмышляв над уроками социального дарвинизма, он выработал более циничный взгляд на окружающую действительность. Прежде, признавал Фукудзава, он верил, что отношения между нациями управляются благожелательным и справедливым применением международных законов. Но сейчас он осознал, что в мире царит закон джунглей, дзакунику киёсоку. Все страны сражаются за власть и богатство, и сильный пожирает слабого. Соединенные Штаты и развитые страны Европы, предостерегал он, значительно превосходят по своей силе такие страны, как Китай и Корея, и вторжение Запада угрожает Азии такими же унижениями и материальными потерями, какие претерпели Африка и Средний Восток.

Подобное развитие событий, предостерегал Фукудзава, непосредственно угрожает Японии. Он верил, что его народ отличается от своих соседей. Япония, отмечал он с гордостью, единственная из всех стран Азии начала проводить модернизацию по западному образцу. Таким образом, она подготовила себя к тому, чтобы идти по пути прогресса рука об руку с другими цивилизованными нациями. К сожалению, продолжал он, Запад не понимает этого факта. Европейцы и американцы, возмущался Фукудзава, ослеплены расизмом и не отличают одну азиатскую нацию от другой. По их мнению, Китай и Корея являлись деспотическими, полуцивилизованными странами, упрямо цепляющимися за нелепые обычаи прошлого. И Япония, на их взгляд, была такой же. Так каким же образом, задавался он вопросом, Япония может избежать сокрушающего удара со стороны Запада?

Фукудзава предлагал два ответа на поставленный собою же вопрос. Во-первых, утверждал он, Япония должна усиливать свою военную мощь, а также быть готовой к ее применению. «Когда другие используют жестокость, — писал он, — мы также должны быть жестокими. Во-вторых, Япония должна побуждать своих соседей по Азии к проведению у себя в странах реформ, так чтобы они смогли выдержать натиск Запада. Если они откажутся, Япония должна принудить их сделать это. Фукудзава напомнил своим соотечественникам одну притчу: человеку, живущему в каменном доме, угрожает огонь, если его соседи живут в деревянных хижинах. Тот, кто ощущает себя защищенным, должен пытаться убедить и своего соседа в том, чтобы он перестроил свое жилище. Но, разумеется, если «ему угрожает беда, он имеет право захватить землю своего соседа — не потому, что он желает заполучить эту землю или ненавидит своего соседа, а просто ради того, чтобы уберечь свой дом от огня».

Фукудзава повторил все эти аргументы в своем эссе, опубликованном в 1885 г. в его же газете, Дзидзи синпо. В качестве названия он использовал фразу «Дацу-А рон» («Доводы в пользу отказа от Азии»). Начиналось эссе со ставших уже привычными сравнений прогрессивной Японии с отсталыми Китаем и Кореей. Но, говорил Фукудзава, Япония не должна столь близко ассоциироваться с каждым из двух ее соседей. Делать это — значит подрывать ее авторитет. Япония, заключал он, должна быть готовой действовать жестко, чтобы защитить себя. «Мы не можем ждать того, что соседние страны обратятся к просвещению и объединятся, чтобы сделать Азию сильной, — писал он. — Скорее, мы должны разорвать эту традицию и присоединиться к цивилизованным странам Запада на пути прогресса. Мы не должны заключать никаких особых договоров ни с Китаем, ни с Кореей. С ними мы должны договариваться таким же образом, как это делают западные нации».

Другие влиятельные писатели 80-х — начала 90-х гг. XIX в. более открыто писали о тех выгодах, которые может принести империализм. В своей первой книге, опубликованной в 1886 г., Токутоми Сохо придерживается идеи, высказанной Гербертом Спенсером и другими западными интеллектуалами. Она заключалась в том, что все развитые индустриальные общества по природе своей являются мирными и неагрессивными. Однако не потребовалось много времени для того, чтобы Токутоми изменил свое мнение на диаметрально противоположное. Япония достигла хороших результатов в политике, образовании и коммерции, писал он в 1893 г., однако она до сих пор не может убедить Запад пересмотреть неравноправные договоры — «наш позор, наше бесчестие», как он отзывался о них, — чего островная нация добивалась на протяжении более чем 30 лет. Как и Фукудзава, причину этого он видел в расистских подходах, принятых на Западе. Япония была «наиболее прогрессивной, развитой, цивилизованной и мощной нацией Востока», — писал он. Однако, добавлял он, кажется, что эта страна никогда не избавится от «презрительного отношения со стороны белых людей»^{190}. Имперская экспансия, продолжал Токутоми, предоставляет Японии последнюю надежную возможность завоевать уважение великих держав, укрепить свою безопасность и гарантировать сохранение нации, и даже принести цивилизацию другим странам Восточной Азии.

Руководители правительства и пресса, влиявшая на общественную мысль в стране, также разделяли мнение, что получение экономических выгод в Корее будет способствовать укреплению безопасности Японии. Действительно, объем торговли, значительно выросший после подписания договора в Кангхва, указывал на хорошие перспективы. Между 1877 и 1893 гг. значительно выросла сумма денежных средств, вывозимых на полуостров из Японии. В обратном направлении японские торговцы вывозили рис и соевые бобы. На долю Японии приходилось до 90 % от общего количества этих товаров, шедшего на экспорт. В июне 1894 г. Мацуката Масаеси, чья деятельность на посту министра финансов за десять лет до этого подготовила надежную базу для экономического роста Японии, наметил пути развития корейской экономики в таком ключе, чтобы это шло на пользу Японии. В частности, писал он своим коллегам-олигархам, Япония должна «заставить» Корею открыть новые порты и «предоставить права на добычу угля, прокладку телеграфных линий и постройку дороги между Пусаном и Сеулом». Эти концессии, заявлял он, будут «воистину способствовать получению выгоды обоими государствами»^{191}. В то же лето популярные периодические издания также развивали тему новых экономических привилегий Японии в Корее. Кокумин но томо («Друг нации»), основанный Токутоми в 1887 г. и быстро ставший наиболее широко читаемым политическим журналом Японии, повторил большую часть пожеланий Мацуката и потребовал отмены ограничений, существовавших для японского бизнеса в Корее.

Японцы, которые размышляли по поводу судьбы их нации перед лицом западного империализма, вовсе не были злобными и кровожадными личностями. Они не ощущали ненависти по отношению к своим соседям по Азии. Ни один из тех, кто разделял позицию властей, не строил никаких конкретных планов по захвату заморских территорий или по достижению экономического господства в Азии. Но все они вместе, люди, подобные Ямагата, Мацуката, Фукудзава и Токутоми, способствовали развитию менталитета, поддерживающего империалистическое поведение. К началу 1890-х они и многие их соотечественники, представлявшие как левое, так и правое политическое крыло, внутри правительства или вне его, пришли к одному и тому же выводу: мир — это опасное место. Западный империализм и расистские подходы несут в себе смертельную опасность японской независимости. И их собственная страна имеет право на действия за пределами своей территории, чтобы сохранить национальное единство. Подхватив идею экспансионизма, витавшую в воздухе, они помогли сформулировать утверждение, что Япония должна быть напористой, должна даже жертвовать другими, ради того, чтобы самой не оказаться в роли жертвы.

Война с Китаем

Начало японской колониальной империи было положено после победы над Китаем в войне 1894–1895 гг. Причиной конфликта послужили бурные события вокруг Кореи. Корейцы, как и большинство других народов Азии в конце XIX столетия, не могли найти единства в поисках оптимальных путей ответа на вызов, брошенный западными странами. К началу 1880-х при дворе доминирующее положение заняли консерваторы. Они стремились сохранить общество, основанное на конфуцианстве, и проводить внешнюю политику, направленную на самоизоляцию страны. Свою опору они по-прежнему видели в Китае. Противостояла им группа молодых прогрессистов, возглавлял которых Ким Оккюн. Его привлекала та модель ответа Западу, которая была выработана Японией. Он считал, что Корее необходимо проводить такие же реформы, которые осуществлялись олигархами Мэйдзи.

Чиновники японского консульства в Сеуле всемерно укрепляли связи с прогрессистами. Они рассчитывали, что смогут поспособствовать установлению реформистского режима, который усилит Корею и, таким образом, позволит ей противостоять натиску внешних сил, что может оказаться полезным для Японии. В 1881 и 1882 гг. Ким посетил Токио в поисках информации относительно стратегий модернизации. Во время этих поездок он познакомился и подружился с Фукудзава и другими выдающимися прозападными деятелями. Это произошло всего за два года до того, как Фукудзава опубликовал свое эссе «Дацу-А рон». Вдохновленный полученной поддержкой, Ким предпринял попытку государственного переворота, направленного против корейской монархии. Япония передала Киму оружие, кроме того, его открыто поддержала охрана японского посольства в Сеуле. 4 декабря 1884 г. Ким и его сторонники предприняли штурм королевского дворца. Мятежники захватили короля Коджона, убили нескольких министров и объявили о создании нового «независимого, прояпонского» правительства. Однако корейские консерваторы немедленно обратились за помощью к китайскому гарнизону, и после трех дней боев они восстановили в столице порядок. После провала так называемого мятежа Капсин Ким бежал в Японию, а разъяренные корейцы выместили свою злобу на японцах, убив около сорока из них и полностью уничтожив здание посольства.

Олигархи обратились к Ито Хиробуми с просьбой утихомирить разразившуюся бурю. Несмотря на то что он в этот момент работал над концепцией конституционного правления, Ито немедленно направился в Китай, чтобы провести переговоры с Ли Хунчжаном, который отвечал за китайско-корейские связи. Японский посланник понимал, что большинство зарубежных наблюдателей с моральной точки зрения возлагают ответственность за произошедшее именно на его страну. Поэтому Ито, как всегда предусмотрительный и осторожный, не испытывал желания и далее раздувать конфликт, который мог бы привести к столкновению с западными державами или к полномасштабной войне с Китаем, который, как все тогда считали, был сильнее Японии. У Ли тем временем были свои проблемы. На китайско-вьетнамской границе то и дело вспыхивали перестрелки с окопавшимися там французами, а в Бирму упорно рвались британцы. Таким образом, ни Ито, ни Ли не ощущали свои позиции особо прочными, что помогло им быстро достигнуть соглашения. 18 апреля 1885 г. была подписана Тяньцзинская конвенция, согласно которой ни Япония, ни Китай не могли размещать в Корее войска или перебрасывать их на полуостров без предварительного письменного уведомления. В Японии правительство быстро усмирило местных активистов, в октябре 1885 г. арестовало Фукуда Хидэко и Ои Кэнтаро за организацию нового заговора и принудило Кима уехать в Шанхай.

Тяньцзинская конвенция не смогла надолго стабилизировать ситуацию. С точки зрения Японии, корейская внутренняя политика продолжала оставаться хаотичной. Та скромная программа реформ, которую монархия принялась осуществлять после мятежа Капсин, вызвала лишь разочарование. В то же самое время идея Ямагата о создании вокруг Японских островов линии интересов, призыв Фукудзава обращаться с Кореей «так же, как это делают западные нации» и растущая экспортная торговля не позволяли сомневаться в том, что Японию и далее будет живейшим образом интересовать ситуация на полуострове. Особая важность по-прежнему придавалась стратегическим интересам Японии. В 1885 г. из Германии прибыл майор Клеменс Мекель, который должен был одновременно преподавать в армейском военном училище и выступать в роли советника в генеральном штабе. Ему принадлежит метафора, оказавшая неизгладимое впечатление как на военных, так и на гражданских лиц. Корея, говорил Мекель, была «кинжалом, направленным в сердце Японии». Поэтому нельзя допускать, чтобы она оказалась под влиянием третьей силы, особенно России. Постепенно в конце 80-х гг. XIX в. «мероприятия, направленные на обеспечение независимости Кореи», как выразился по этому поводу Ямагата, превратились в аксиому для разработчиков стратегических планов Японии.

В начале 1894 г. выспевший нарыв прорвался. В марте этого года в Шанхае агентами корейского правительства был убит Ким. Китайские власти вернули тело Сеулу. Корейское руководство, в назидание потенциальным реформаторам, приказало разрубить тело Кима на куски. Это вызвало волну протестов в Японии, где было много людей, симпатизировавших Киму. Той же весной у японского правительства появился еще один повод для беспокойства. Лидеры тонхак, новой религии, приобретшей огромную популярность в южных провинциях Кореи, созвали под свои знамена крестьян и отправились маршем на Сеул, угрожая свергнуть существующий режим, несмотря на то что он осуществил некоторые реформы, направленные на облегчение жизни корейских бедняков. Тревога в Токио усилилась, когда король Коджон обратился к Китаю за военной помощью для подавления беспорядков внутри страны. Когда в июне около Сеула появились около 3000 китайских солдат, японские политические стратеги всерьез задумались над возможным ответом на эти события.

Во главе угла каждого из поступивших предложений было действие. С точки зрения японских лидеров, Китай, несомненно, нарушил Тяньцзинскую конвенцию, когда послал свои войска, не сообщив об этом предварительно Токио. Кроме того, тот факт, что слабая Корея вновь обратилась за помощью к разобщенному Китаю, в перспективе угрожал вмешательством России и Британии в дела полуострова. В ходе развернувшейся дискуссии со своим предложением выступил и японский консул в Корее. По его мнению, японцам следовало начать переговоры с целью заключения «соглашения, по которому Корея принимает японское покровительство, затем Япония берет на себя заботу о внутренней и внешней политике Кореи с целью достижения прогресса и реформ, ведущих к богатству и силе. Таким образом, мы, с одной стороны, превратим Корею в мощный бастион Японии, а с другой стороны, мы увеличим наше влияние и расширим те права, которыми пользуются наши торговцы»^{192}. Вскоре японские лидеры объединились вокруг этого набора целей, и в конце весны 1894 г. они направили в Корею экспедиционные силы. После серии столкновений с китайскими войсками, Токио 1 августа 1894 г. официально объявил войну Китаю.

По мнению зарубежных наблюдателей, островная нация должна была одержать верх над континентальным гигантом. Наращивание военной силы, осуществленное Ямагата в 1890 г., хорошо подготовило Японию к войне. 16 сентября японцы разгромили китайских защитников Пхеньяна, а на следующий день победили в решающем морском сражении, произошедшем около устья реки Ялу. 21 ноября был взят Порт-Артур, 12 февраля 1895 г. у Вэйхайвэй был разгромлен китайский флот, после чего китайские адмиралы совершили самоубийство[27]. Воодушевленный Ямагата настаивал на перенесении боевых действий в глубь китайской территории. Однако Ито, вновь занявший пост премьер-министра, был обеспокоен той ценой, которую потребует дальнейшее ведение войны. Кроме того, он не был уверен относительно реакции западных стран, если японские войска продвинутся слишком далеко в центральные и южные районы Китая. Ито считал, что лучше всего было бы начать переговоры и положить конец кровопролитию. И вновь он, вместе с Ли Хунчжаном, принялся искать выход из сложившейся ситуации.

За десять лет до этого Ито предпринял поездку в Китай. На этот раз Ли отправился в Японию, что ясно указывало на то, что козыри были в руках японских олигархов. Вдобавок Ито сообщил Ли, что официальным языком конференции и языком любых соглашений, подписываемых в Симоносеки, будет английский. Ито давно уже пользовался этим языком, а Ли пришлось лихорадочно искать переводчиков. Наконец, Ито выложил на стол список требований: признать «полную независимость и автономию Кореи»; передать маньчжурскую провинцию Ляонин, равно как и Тайвань и близлежащие Пескадорские острова Японии; выплатить военную контрибуцию, которая составляла приблизительно 500 миллионов йен; сделать открытыми еще четыре порта; а также гарантировать японским купцам коммерческие привилегии, включающие в себя свободное плавание к верховьям реки Янцзы и ввоз через четыре открытых порта на территорию Китая промышленного оборудования. Ли торговался изо всех сил, но без особого успеха, пока какой-то японский фанатик не выстрелил ему в лицо, нанеся рану под левым глазом. Весь мир расценил эту акцию как позорную для Японии, и Ито пришлось пойти на уступки. Контрибуция была сокращена на одну треть, более скромными сделались и территориальные претензии в Маньчжурии. Но все остальные требования остались в силе, и 17 апреля 1895 г. был подписан Симоносекский договор, превративший Японию в первую колониальную державу, не относящуюся к западному миру.

90-е гг. XIX в. принесли японцам еще один повод гордиться своей страной, поскольку наконец была осуществлена давняя задача по пересмотру договоров с западными державами… Весной 1894 г. Великобритания, которая всегда отличалась упорным нежеланием отказываться от своих договорных прав, решила способствовать укреплению Японии, в которой видела противовес российским амбициям в Северной Азии. Англо-японский договор о торговле, подписанный 16 июля в Лондоне, ликвидировал закрытые британские поселения, существовавшие в японских городах, и предусматривал в течение ближайших 5 лет отказ от экстерриториальности. К 1897 г. другие державы, имевшие с Японией договорные отношения, под впечатлением военных успехов этой страны подписали с ней новые соглашения, которые, в том числе, признавали за Японией право самостоятельно устанавливать тарифы и предусматривали к 1911 г. перевести все отношения на равноправную основу.

События 1890-х — победа над Китаем, Симоносекское соглашение и пересмотр неравноправных договоров — вызвали в Японии взрыв патриотизма. Газеты заполнили свои страницы героическими фронтовыми сводками. Читательский интерес они стремились привлечь, печатая длинные романы с продолжением, посвященные военным событиям. Одна крупная ежедневная газета даже назначила приз за написание лучшей патриотической песни. Фукудзава Юкичи тем временем призвал своих соотечественников посвятить каждое слово, каждый свой поступок делу приближения победы. Он назвал этот конфликт «священной войной», которая велась «между страной, которая пытается развивать цивилизацию, и страной, отвергающей цивилизацию и прогресс»^{193}. По мнению Токутоми Сохо, победа над Китаем дала Японии то уважение со стороны международного сообщества, в котором ей ранее отказывалось. Запад, говорил он, теперь понял, что «цивилизация не является монополией белого человека» и что японцы также имеют «характер, способный к великим свершениям в мире».

Другие проявления гордости за свою нацию носили характер принижения китайцев. Этноцентризм, порожденный географической удаленностью, и культурная замкнутость, порожденная в эпоху самоизоляции, долгое время оказывали сильное влияние на представление японцев об иностранцах. В конце XIX столетия подобные ощущения культурной непохожести смешались с растущим чувством национализма и привели к изменению прежних взглядов на Китай. Новое отношение, насмешливо-снисходительное, присутствует в работах таких людей, как Фукудзава, однако наиболее ярко оно проявляется в гравюрах военного времени. В целом граверы изображали Ли комичным и нелепым. Его советники, в кричащих одеждах зеленого и красного цветов, сидели вокруг, разинув рты и не зная, что им делать. В батальных сценах японские солдаты изображались высокими, стройными, застывшими в героических позах. Их внешний вид был определенно европейским, с короткими аккуратными прическами и элегантными усиками. Китайцы, наоборот, носили косички, имели выдающиеся скулы, широкие носы и раскосые глаза. Подобные гравюры, создаваемые как известными художниками, так и ремесленниками, пользовались огромной популярностью. Позднее знаменитый романист Танидзаки Дзюнъитиро вспоминал: «Я почти каждый день приходил к Симидзуя, лавке гравюр, и часами стоял, глядя на огромное количество триптихов, изображавших войну. Среди них не было ни одного такого, которого я бы не желал иметь у себя, и я страшно завидовал моему дяде, который покупал все новые выпуски, как только они появлялись на прилавке»^{194}.

Триумфальная война с Россией

Внезапный демарш трех держав вскоре охладил победный пыл японцев. В конце XIX в. ведущие европейские державы готовились разрезать китайский «пирог» на отдельные сферы империалистического влияния. На этих территориях они могли бы разместить военные базы, строить железные дороги и разрабатывать рудники. В рамках этих планов царское правительство зарезервировало за собой львиную долю китайского севера. Соответственно, 23 апреля 1895 г., всего через несколько дней после подписания Симоносекского договора, Санкт-Петербург «посоветовал» Токио вернуть Китаю Ляодунский полуостров. Франция и Германия, по словам царских представителей, согласны с этим «дружеским советом». Японцы кинулись за защитой к Соединенным Штатам и Британии, однако те лишь развели руками и сказали, что вступать в противостояние с Россией бесполезно и опасно. 5 мая, после встречи со своим кабинетом, премьер-министр Ито тяжело вздохнул и объявил, что Япония вернет Ляодун китайцам.

Весть об этом отступлении ошеломила японскую публику. Токутоми Сохо, который хотел увидеть Ляодунский полуостров своими собственными глазами, посетил его сразу после заключения соглашения в Симоносеки. «Был конец апреля, — писал он в своем дневнике, — и весна только-только начиналась. На огромных ивах набухли почки. Воздух был наполнен ароматом цветов Северного Китая. Перед взглядом расстилались поля, над которыми веял весенний ветерок. Когда я путешествовал там и понимал, что все это — наша новая территория, я испытывал глубочайшее волнение и удовлетворение». И лишь несколькими днями позже он «едва не разрыдался», когда узнал о демарше трех держав. «Не в силах оставаться и лишней минуты на земле, которая должна быть передана другому государству», он зачерпнул горсть гальки на пляже Порт-Артура в качестве напоминания о своей боли и унижении и «вернулся домой на первом же корабле», который смог отыскать.

Страдания Токутоми и других патриотически настроенных японцев в последующие месяцы только усилились. Россия начала вмешиваться во внутренние дела Кореи. Японский дипломатический корпус в Сеуле особенно разнервничался после того, как российские советники втерлись в доверие к королеве Мин, которая стала пунктом притяжения для всех антияпонских сил. В октябре 1895 г. глава японской миссии в Сеуле усугубил положение. Он сколотил разношерстную шайку, в которую вошли охранники посольства и гражданские авантюристы. Он поручил этой группе взять под стражу королеву и привести к власти прояпонских реформистов. Ранним утром 8 октября японцы в сопровождении корейских «стажеров» ворвались во дворец, забили королеву до смерти, а затем вытащили ее тело в сад. где облили его керосином и подожгли. Испугавшись за свою жизнь, ван Коджон попросил русских расположить в Сеуле гарнизон российских моряков. В феврале 1896 г. он укрылся в российском посольстве. В том же году корейское правительство предоставило России права на разработку рудников и заготовку древесины в северной части полуострова.

Международное сообщество моментально выразило свое возмущение по поводу жестокого убийства королевы Мин. Токио, который не давал своего согласия на осуществление переворота, сперва отрицал участие в нем японцев. Когда американцы, воочию наблюдавшие все происходившее в Сеуле, доказали обратное, японское правительство изменило свою позицию и подвергло наказанию некоторых участников мятежа. Каким бы сильным ни было их смущение, вызванное чудовищным преступлением, основное, что лидеры Японии вынесли из этих событий, было горькое осознание того факта, что победа над Китаем не гарантировала уважительного отношения к линии интересов Японии на континенте. Этот факт болью отзывался в сердцах японцев на протяжении последующих месяцев, когда Россия присвоила себе преимущества и территории в Маньчжурии, от которых Япония была вынуждена отказаться. В 1896 г. Санкт-Петербург добился от Пекина права на строительство Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Она соединяла Прибайкалье с Владивостоком, проходя по территории Маньчжурии. Таким образом, путешествие из Москвы в Приморье значительно сокращалось. Двумя годами позже Россия добилась от китайцев передачи ей в аренду на 25 лет Ляодунского полуострова. Одновременно она получила разрешение на строительство железнодорожной ветки, соединяющей крупную военно-морскую базу в Порт-Артуре с Харбином, расположенным на только что построенной КВЖД.

В то время как Россия окапывалась в Маньчжурии, на самых подступах к Корее, правительство и народ Японии сошлись во мнении, что «Ляодунский позор» и рост российского присутствия в Северной Азии требуют адекватного ответа. Более чем когда бы то ни было Токио стремился к признанию своих особых интересов в Корее и к сохранению независимости полуострова от западных держав. Для осуществления этой задачи Японии необходимы были дополнительные воинские силы и стальная внешняя политика. Соответственно, кабинет и парламент совместными усилиями увеличили военный бюджет с 24 миллионов йен перед китайско-японской войной до 73 миллионов йен в 1896 г. В следующем году он достиг 110 миллионов йен. Это позволило почти в два раза увеличить армию и заказать у европейских судостроителей достаточное количество военных кораблей, чтобы сделать японский флот самым крупным в Азии.

Одновременно японское правительство начало предпринимать дипломатические шаги, направленные на приобретение союзников и завоевание авторитета среди ведущих мировых держав. В 1900 г. японские силы составили почти половину от сорокатысячного экспедиционного корпуса, направленного восемью державами в Пекин для подавления боксерского восстания. В июне того года националистически настроенные китайцы подняли мятеж, направленный против иностранцев, осадили британское посольство и убили немецких и японских дипломатов, работавших в китайской столице. Западные державы отметили усилия Японии и пригласили ее принять участие в мирной конференции. Это было первое участие страны в подобной международной встрече в качестве полноправного участника. Так называемый Боксерский протокол, подписанный 7 сентября 1901 г., давал Японии право на размещение своих войск в Пекинско-Тяньцзиньском районе для защиты дипломатического персонала. На следующий год Япония заключила военное соглашение с Великобританией. Англо-японский договор 1902 г. признавал интересы обеих держав в Китае, подтверждал особые интересы Японии в Корее и предусматривал их совместные действия в том случае, если Россия, в союзе с четвертой силой, нападет на одну из сторон.

Параллельно с укреплением своих военных и дипломатических позиций, Япония пыталась найти общий язык и с Россией, чтобы совместными усилиями выработать режим безопасности для Северной Азии. Дискуссии были продолжительными и трудными, и не в последнюю очередь по той причине, что Россия упорно отказывалась вывести с территории Маньчжурии свой крупный контингент, насчитывавший в своих рядах пятьдесят тысяч человек. Эти войска были направлены туда во время боксерского восстания для защиты российских железнодорожников и их семей. Одно время японцы возлагали свои надежды на формулу «Маньчжурия в обмен на Корею», которая была предложена Ито. То есть, в духе империалистических обычаев того времени, Токио готов был признать интересы Санкт-Петербурга в Маньчжурии, если Россия будет уважать особое положение Японии в Корее и гарантирует сохранение независимости этой страны. Однако представители царя не проявили интереса к этому предложению, и переговоры зашли в тупик.

Когда переговорный процесс начал пробуксовывать, всю Японию охватила военная лихорадка. Подобно Токутоми, большинство японцев пережило шок и унижение во время демарша трех держав. Они верили, что пересмотр прежних договоров и союз с Великобританией, заключенный в 1902 г., подтверждают статус Японии как великой державы. Соответственно, она заслуживает большего уважения, чем то, которое демонстрирует по отношению к ней Россия. Воинственно настроенная пресса вновь и вновь возвращалась к этой теме, настойчиво повторяя, что их нация должна наказать русского медведя и защитить свои позиции в Корее. К общему хору добавляли свои голоса и интеллектуалы, которые также призывали дать русскому царю по рукам. В июне 1903 г. семь профессоров Токийского императорского университета написали письмо премьер-министру. В своем письме, почти целиком опубликованном в газете Токио ничиничи синбун, они требовали немедленного объявления войны и утверждали, что только «фундаментальное решение» маньчжурской проблемы может обезопасить позиции Японии в Корее.

Несмотря на воинственные настроения, царившие в обществе, кабинет действовал осторожно. Он долго рассматривал и обсуждал любую возможность и предложение, способные продвинуть переговоры. В конце концов правительство исчерпало все доступные средства, и, не найдя выхода из тупика, в конце января 1904 г. премьер-министр и его кабинет приняли решение об объявлении войны. Это решение было подтверждено 4 февраля в присутствии императора. При этом лидеры Японии не испытывали слепого оптимизма по поводу перспектив их страны в этой войне. Тем не менее они были согласны с тремя моментами: Япония будет оставаться уязвимой до тех пор, пока Россия сохраняет свое влияние в Маньчжурии; царь в обозримом будущем не пойдет ни на какие уступки за столом переговоров; и, наконец, война, даже если она завершится ничейным результатом, укрепит престиж Японии и ее позицию среди великих держав. Приняв решение, правительство начало действовать стремительно. 6 февраля 1904 г. Япония разорвала дипломатические отношения с Россией. Двумя днями позже японский флот атаковал российские корабли в Порт-Артуре, а 10 февраля, во время посещения храма Ясукуни, где покоились останки погибших воинов, император официально объявил войну.

Генерал Ноги Марэсукэ, герой китайско-японской войны, возглавил Третью армию, которая в феврале-марте действовала на Ляодунском полуострове, захватив Дайрен. В августе эта армия взяла в осаду Порт-Артур, который пал в первый день нового, 1905 г. Второй пехотный корпус продвигался по Корейскому полуострову. Затем он соединился с Третьей армией, чтобы в марте 1905 г. совместными силами предпринять атаку на Мукден. Как и опасались, боевые действия отличались крайней жестокостью. Долгая кровавая осада Порт-Артура явилась предзнаменованием мясорубки Первой мировой войны. Генерал Ноги потерял 15 000 человек только во время штурма высоты 174, а высота 203 унесла жизни еще 10 000 солдат. В целом 56 000 японцев заплатили своими жизнями за то, чтобы над Порт-Артуром взвился наконец японский флаг. Два месяца спустя, при Мукдене, на протяжении 10 дней 320 000 русских солдат сражались с 250 000 японцев. В кровавых уличных боях четверть от этого количества была убита или ранена. К весне 1905 г. японская армия значительно ослабла. Более 100 000 солдат были убиты, в строю осталось крайне мало опытных офицеров, начала ощущаться нехватка снаряжения и, несмотря на несколько впечатляющих побед, никто в генеральном штабе даже и не думал о том, что японская армия еще в состоянии нанести смертельный удар русским войскам, тем более что Россия могла выставить в два раза больше полевых дивизий по сравнению с Японией.

Однако на море весной 1905 г. адмирал Того Хэйхачиро одержал блестящую победу, что и заставило Россию сесть за стол переговоров. В октябре предыдущего года 45 кораблей балтийского флота отплыли из Финского залива. Перед ними стояла задача отбросить японские силы от Порт-Артура. Британия запретила им проходить через Суэцкий канал, и российский флот предпринял долгое путешествие вокруг Африки, а затем — через Индийский океан. Нейтральные порты были закрыты для российских моряков, поэтому иногда они силой были вынуждены захватывать необходимые для них припасы — уголь, продовольствие и воду. В другое время, они проводили долгие монотонные часы на палубах своих кораблей, наблюдая за схватками между ручными обезьянами или собаками. Их приближения к берегам Японии терпеливо поджидала флотилия адмирала Того. Она состояла из новейших броненосцев, быстроходных крейсеров и стремительных миноносцев. Все эти корабли были гордостью японского военного судостроения. 27 мая российские корабли двумя параллельными колоннами вошли в Цусимский пролив. Адмирал Того «замкнул литеру Т», поведя свои корабли перпендикулярно движению русских, так чтобы весь огонь японских орудий можно было сосредоточить на российском флагмане. К вечеру следующего дня японцы уничтожили русский флот, потопив 34 корабля и сильно повредив еще восемь. Потери японской стороны составили 3 миноносца. В русско-японской войне сложилась патовая ситуация. Императорская армия не могла рассчитывать на то, что ей удастся выбить русские батальоны из Маньчжурии, а Россия была не в состоянии вытеснить генерала Ноги из тех городов и с тех территорий, которые были им захвачены.

Японцы обратились к Теодору Рузвельту с просьбой выступить посредником между воюющими сторонами, и американский президент созвал в Портсмуте, Нью-Гэмпшир, мирную конференцию. После сложных переговоров Япония и Россия 5 сентября 1905 г. подписали Портсмутский договор. Это соглашение скорее свидетельствовало о победе японцев. Во втором пункте было сказано, что Россия должна признавать «преобладающие» интересы Японии в Корее и не должна чинить препятствий тем действиям, которые Япония будет там предпринимать. Дополнительные условия договора предусматривали передачу Японии в аренду Ляодунского полуострова (который сами японцы называли Квантунской территорией), царской железной дороги и прав на разработку рудников в южной Маньчжурии. Японский суверенитет распространялся на южную половину Сахалина, которой японцы дали название Карафуто. Это были весьма выгодные условия, и в глазах большей части государств победы Японии на суше и на море, без всякого сомнения, ставили ее в один ряд с ведущими мировыми державами.

Многие простые японцы смотрели на вещи с несколько иной стороны. Они прощались со своими сыновьями на железнодорожных вокзалах, отдавали сбережения в национальный военный фонд, зажигали фонарики в честь победы, готовили перевязочные материалы и складывали оригами с пожеланиями успехов для солдат, находившихся на фронте. Конфликт, рожденный в кулуарах правительства, начинался как холодно рассчитанная акция, призванная укрепить позиции Японии на шахматной доске международной политики. Но затем он превратился в народную войну, наполненную эмоциями и переживаниями людей. Более того, большинство японцев не знали всей правды о потерях, понесенных войсками в Маньчжурии. Источником информации для них служили эйфорические донесения о победе адмирала Того в Цусимском проливе, а также опубликованный в газетах сенсационный рассказ о триумфах японского оружия в Порт-Артуре и Мукдене. Поэтому у среднего японца выработались несоразмерные, даже фантастические ожидания, связанные с войной: будто бы Япония может претендовать на большую часть российской Сибири или, по крайней мере, на все ее тихоокеанское побережье. Но ее представители на мирной конференции не то что не смогли добиться передачи Японии всего Сахалина, но они даже не получили контрибуции, которая покрыла бы военные расходы, составившие 1,7 миллиарда йен. Возмущение, вызванное этим, вылилось в многочисленные беспорядки, подобные мятежу в Хибийя, прокатившиеся по всей стране. Победа над Россией была первой подлинно народной войной Японии. Народные демонстрации отражали гордость за свою страну и ее достижения. Они подтверждали, что жители страны, не в меньшей степени, чем олигархи, будут отстаивать ведущие позиции Японии в мире.

Колонизация Кореи

Когда Ямагата в 1890 г. сообщал парламенту о необходимости защищать линию интересов, он был убежден, что безопасность нации будет обеспечена в том случае, если в Корее будут осуществлены реформы, а империалистические державы гарантируют нейтралитет королевства. После войны с Китаем и демарша трех держав, многие политические деятели приняли более радикальную точку зрения, согласно которой Япония сама должна быть достаточно сильной для того, чтобы ни одна иная нация не могла бы влиять на события на полуострове. Когда провал переговоров с Россией сделал проблематичной возможность выработки решения «корейской проблемы», некоторые политики пошли в своих рассуждениях еще дальше, сделав вывод, что Японии необходимо распространить на Корею свое непосредственное политическое управление. В итоге незадолго до начала боевых действий с Россией, 31 мая 1904 г., кабинет на своем заседании решил, что Япония должна взять на себя ответственность за внутреннюю стабильность и безопасность Кореи.

В конце 1905 г. Ито Хиробуми отправился в Сеул в качестве специального посланника. Его задачей было осуществление политики, определенной правительством. В ноябре он провел переговоры по поводу корейско-японского соглашения, подписанного в том же году. Этот договор превращал полуостровную страну в японский протекторат. Согласно с ним, создавалась должность генерального резидента, который имел право определять корейскую внешнюю политику и использовать японские войска для наведения в Корее порядка. В марте следующего года Ито вернулся в страну уже в должности генерального резидента. В июле 1907 г. он «организовал» отречение вана Коджона, который называл себя в то время императором, в тщетной попытке поднять таким образом международный престиж Кореи. На протяжении последующих нескольких дней Ито составил новый договор, который передавал полный контроль над внутренними делами службе генерального резидента, а затем, 1 августа 1907 г., он распустил корейскую армию. Сосредоточив в своих руках значительные гражданские и военные полномочия, генеральный резидент Ито и несколько тысяч его японских помощников приступили к реформированию корейской денежной и налоговой систем, а также к модернизации телеграфной, телефонной и почтовой служб.

Во время заседания кабинета, состоявшегося в мае 1904 г., его члены рассматривали, наряду с политическими и стратегическими, также и возможные экономические выгоды от перехода Кореи под власть Японии. Несколько министров потрудились над разработкой торговой стратегии, согласно которой японские фирмы должны были импортировать корейские пищевые продукты и сырье, в то время как в Корею следовало ввозить хлопковую ткань, керамику, часы, парфюмерию, пуговицы, очки, спички, керосиновые лампы и все остальные товары, производимые японской легкой промышленностью. Имея все это в виду, служба генерального резидента распространила японскую рыболовную зону на прибрежные воды Кореи и обговорила права на добычу лесоматериалов и разработку рудников, которые могли быть переданы «заслуживающим доверия людям капитала». Подобным образом японское правительство выделило значительные средства, так же как оно это делало в своей стране, для завершения строительства железной дороги, связывающей Сеул с южным портом Пусан. Новая магистраль была крайне важной со стратегической точки зрения. Но она также давала толчок к экономическому развитию, поскольку проходила по самым густонаселенным районам Кореи, способствовала возникновению новых рынков и понижала стоимость перевозки товаров.

В ответ на эти инициативы более 125 000 японцев переселились в Корею к 1908 г. (см. таблицу 9.1). Некоторые из них были учителями и священниками, в то время как другие рассчитывали найти себе работу в торговле строительными материалами, в ремесле либо вообще нанимались в войска в качестве носильщиков или грузчиков. Были и такие, кто создавал небольшие предприятия, производящие скобяные товары, керамику и т. д., а сельскую местность Кореи наводнили коробейники, продававшие свои товары на ярмарках, которые по определенным дням проводились в деревнях или небольших городах. В крупных корейских городах многие японцы открывали рестораны, чайные, публичные дома, основными клиентами которых были члены японской общины и чиновники Службы генерального резидента.

Японские крестьяне также переселялись в Корею. Токио пытался оказать содействие этому процессу, создав в августе 1908 г. Компанию восточного развития. Эта компания, действовавшая частично за счет средств, выделяемых правительством, предоставляла со скидками билеты на поезда и пароходы, чтобы японцам было проще добраться до Кореи, отводила участки под усадьбы (зачастую за счет земель, конфискованных у бывших корейских придворных), а также предоставляла налоговые льготы и долгосрочные кредиты, чтобы поселенцы могли начать жизнь на новом месте. Одной из целей этой политики было обеспечение возможностей для жителей беднейших сельских регионов Японии. Другой целью было увеличение сельскохозяйственной продукции на полуострове. Это, в свою очередь, согласно разработчикам планов, должно было привести к двум приятным последствиям. Во-первых, в японские города должен был хлынуть поток относительно дешевых корейских риса, соевых бобов и других сельскохозяйственных продуктов. С другой стороны, возрастающие доходы сельского населения Кореи должны стимулировать повышение спроса на японские промышленные товары. Компания восточного развития, однако, на начальном этапе своего существования не оправдала возложенных на нее надежд. В 1910 г., когда компания начала функционировать, она отправила в Корею только 116 семей. Эти переселенцы присоединились к приблизительно 4000 японских земледельцев, которые добрались до полуострова, не прибегая к помощи правительства, и которые к тому времени уже владели приблизительно 3 % обрабатываемых земель Кореи.

Японский крупный бизнес не проявлял особого желания обозначить свое присутствие в Корее. Многие промышленники были обеспокоены политической нестабильностью на полуострове, сожалели по поводу отсутствия более развитой инфраструктуры, а также считали, что китайский рынок является значительно более перспективным. Тем не менее количество товаров, экспортируемых в Корею, после 1895 г. неуклонно увеличивалось. Такие предприниматели, как Сибусава Эиичи, вскоре прониклись идеей инвестирования средств в Корею. В 1906 г. Сибусава инициировал заключение договоренности, согласно которой три основные осакские фирмы по производству хлопка (в том числе и Осакская мотальная фабрика Сибусава) объединялись в экспортный картель, получивший название «Ассоциация хлопкового текстиля Санъэй». Фирмы, входившие в состав ассоциации, должны были продавать свою продукцию в Корее через торговую компанию Мицуи, которая выступала в роли их торгового агента, а операции с валютой на выгодных условиях проводил банк Дай-Ичи, принадлежавший Сибусава. Предприятие оказалось прибыльным, и японские производители хлопчатобумажных тканей вскоре начали доминировать на корейском рынке текстиля и внесли заметный вклад в увеличение объемов торговли, как это показано в таблице 9.2.

Хотя некоторые корейцы приветствовали японские планы модернизации, другие оказывали упорное сопротивление тому, что они расценивали как незаконный захват их правительства и экономики. Западный империализм обычно противопоставлял современные нацию и государство разрозненным племенным группам или гетерогенным в этническом отношении народам, у которых не было ни общего стремления, ни достаточных ресурсов, чтобы противостоять завоевателям. Япония, в свою очередь, столкнулась с иной ситуацией. История Кореи как единой страны насчитывала не меньше столетий, чем история ее островного соседа. Сами корейцы считали себя одним народом, обладавшим этническим, культурным, языковым и религиозным единством. Политическая консолидация Кореи произошла более тысячи лет назад, в VII столетии н. э. Корейцы помнили и о Хидэёси, и об убийстве королевы Мин. Когда прошлое смешалось с настоящим, корейцы решили, что у них есть все основания презирать японцев, живших среди них. «В этих полуголых женщинах, в этих шумных и грубых лавочниках, в мусоре, разбросанном на улицах, — писал один западный путешественник о японцах, которых видел в Корее в начале XX в., — не было ничего, что могло бы напомнить об утонченной культуре Японии»^{195}. Гордые и ожесточенные корейцы не собирались сдавать свою страну подобному сброду, «отбросам японской нации», как охарактеризовал их западный наблюдатель.

Сопротивление принимало различные формы. Некоторые корейцы, такие как ряд высших чиновников, совершивших самоубийство после того, как их страна превратилась в протекторат, просто отказались сотрудничать с японскими оккупационными силами. В июне 1907 г. император Коджон безуспешно пытался обратиться к международному сообществу, тайно направив делегацию на Вторую Гаагскую конференцию по проблемам мира. Он рассчитывал таким образом добиться декларации о поддержке независимости Кореи. Летом того же года по стране прокатилась волна насилия, причиной чего было распоряжение Ито о роспуске корейской армии. Бывшие солдаты начали нападать на японское гарнизоны, убивать японских поселенцев и расправляться с теми корейскими крестьянами, которые сотрудничали с чужеземным режимом. Ито, в свою очередь, призвал на помощь японскую армию, но корейские партизаны, «армии справедливости», как они сами себя называли, продолжали сражаться, опираясь на укрепления, расположенные в провинции. Борьба носила жестокий характер, и к 1910 г. в ней погибли 18 000 корейцев и 7000 японцев.

В разгар этих потрясений, 26 октября 1909 г., молодой корейский патриот застрелил Ито Хиробуми, который только что покинул пост генерального резидента и отправился в инспекционную поездку по Маньчжурии. Выстрелы прозвучали в тот момент, когда он сошел на перрон в Харбине. В Токио этот инцидент вновь оживил разговоры об аннексии. Следует отметить, что сам Ито был против этого шага. В нем еще жила иллюзия, что он сможет добиться широкой поддержки со стороны корейцев тех усилий, которые прилагали японцы для модернизации их страны. Его убийство со всей очевидностью показало японским политикам, что «корейские чиновники и народ», по словам министра иностранных дел, «так и не выработали в себе удовлетворительное отношение к нам»^{196}. Будучи решительно настроенными на захват Кореи, японцы составили договор об аннексии, который был подписан 22 августа 1910 г. и вступил в силу всего через несколько дней после этой даты. Согласно этому документу Корея, переименованная в Чосон, становилась японской колонией. Вся гражданская и военная власть передавалась корейскому генерал-губернаторству, во главе которого стоял человек, назначаемый японским императором. Учитывая напряженные отношения между метрополией и колонией, император первым генерал-губернатором назначил военного человека, Тэраучи Масатакэ. Этот пост генерал занимал до октября 1916 г., когда он занял пост премьер-министра Японии.

Японский империализм

Страх перед Западом послужил благодатной почвой для японского империализма. Будучи молодыми самураями Ито, Ямагата и многие другие лидеры Мэйдзи видели, как Запад присваивает их стране статус полуколонии. Став олигархами, они были вынуждены бороться с новым раундом вторжения Запада в Азию, которое угрожало захлестнуть Японию и свести на нет все их усилия по модернизации страны. Страшась слабости своей страны перед лицом великих держав, японское правительство действовало в интересах защиты родины. Оно оправдывало создание империи как контрмеру, направленную на то, чтобы сохранить независимость нации в условиях жестокой и даже убийственной международной обстановки. Испугавшись, что она может стать «угощением» на пиру западных держав, Япония, по грубоватому выражению одного выдающегося политика, вместо этого поспешила занять место «гостя за столом»^{197}.

Это отчаянное ощущение уязвимости и было первоочередной причиной того, что японские политики обратили свое внимание на Корею, взяв в свои руки постыдное оружие Запада. Подобным образом, требования передачи Китаем Тайваня и Ляодунского полуострова, закрепленные в Симоносекском договоре, в значительной степени отражали желание флота заполучить базы для охраны южных подступов к Японии и стремление армии прикрыть северный фланг Кореи. Экономические составляющие японского экспансионизма в XIX в. были подчинены геополитическим соображениям. В частности, правительство рассчитывало получить экономические привилегии и продвигать торговые интересы в Корее лишь для того, чтобы укрепить политические и стратегические позиции Японии. В этом смысле японское знамя шло впереди торговли, и к решению о начале войны с Китаем и Россией японских руководителей подтолкнули соображения стратегического характера.

Однако события 1894 и 1904 гг. являлись чем-то большим, чем рефлекторным ответом, предпринятым маленькой нацией с целью защитить себя от угрозы уничтожения, исходящей от более крупного соперника. Очевидно, что японское правительство обдуманно и сознательно выбрало курс на империализм. Японская экспансия носила не только оборонительный, но и агрессивный характер. К концу 80-х гг. XIX столетия руководители страны прекрасно осознавали многочисленные выгоды — престиж, стратегические преимущества, материальное благополучие, — которые получали нации, применяющие свою силу за границей и ищущие заморское сырье и рынки сбыта. Ямагата, Ито, Мацуката и другие олигархи не располагали необходимой идеологией и планами экспансии. Но у них были огромные амбиции, направленные на продвижение своей страны к успеху, и они не боялись ввязываться в драку тогда, когда им предоставлялась возможность. Япония жаждала попасть в число ведущих наций, и в эпоху, когда империализм шел рука об руку с положением на международной арене, ничто не могло заставить лидеров Японии действовать не в той же манере, в какой действовали великие державы.

Представители Японии не сидели скромно и за столом переговоров. Наоборот, они расширили понятие империализма, когда в Симоносеки добивались права открывать в Китае мануфактуры и другие промышленные предприятия. В одно время на подобные концессии претендовала и Британия, и их реализация, в сочетании с существующими правами на ведение торговли, привела к невиданной ранее экономической эксплуатации Китая. Более того, за исключением случая с демаршем трех держав, когда самым разумным поведением была осторожность, Япония действовала весьма настойчиво, чтобы защитить свои завоевания. В конце 90-х гг. XIX в. она направила около 60 000 солдат на Тайвань, чтобы подавить восстание аборигенов, сопротивлявшихся колонизации. В начале следующего столетия ее войска жестоко подавляли выступления корейских патриотов. Для правительства Японии новый век и модернизация безусловно были связаны с такими понятиями, как конституционное и парламентское правление, индустриализация и капитализм, а также сильная и империалистическая внешняя политика.

Японская общественность поддерживала агрессивные акции, осуществляемые за морем, и строительство империи. Люди, подобные Фукудзава и Токутоми, помогали примириться с экспансионизмом, и простые японцы получали наслаждение от битв, выигрываемых в Китае, выстраиваясь в очереди за новыми гравюрами, изображавшими войну. Небольшое число социалистов и пацифистов выказывали озабоченность по поводу потоков крови, льющихся на полях сражений с Россией, но большинство японцев поддерживали свою страну и приветствовали присоединение Тайваня и Сахалина к их растущей империи. Подобная поддержка со стороны народа позволила правительству выбор в пользу войны, а затем аннексировать Корею. Это значило, что все японцы могут получить коллективное удовлетворение от осуществления давних желаний, которые состояли в достижении безопасности, справедливого отношения к себе и приобретении статуса ведущей мировой державы. Начало нового века во многих поселило многообещающие ожидания.

1 New York Times, Сентябрь 8, 1905, с. 8, и Сентябрь 10, 1905, с. 6.

2 Shumpei Okamoto, The Japanese Oligarchy and the Russo-Japanese War (New York: Columbia University Press, 1970), c. 208.

3 Эта и следующая цитата взята из книги: Richard Siddle, Race, Resistance and the Ainu of Japan (London: Routledge, 1996), cc. 61 и 56.

4 Centre for East Asian Cultural Studies, come, and publ., Meiji Japan through Contemporary Sources, t. 2 (Tokyo: 1970), cc. 122–126.

5 Эта и следующая цитаты из Ямагата приводятся по изданию: Roger Е Hackett, Yamagata Aritomo in the Rise of Modem Japan, 1838–1922 (Cambridge: Harvard University Press, 1971), c. 138.

6 Цитаты из Фукудзава (некоторые из них изменены) взяты из книги: Carmen Blacker, The Japanese Enlightenment: A Study of the Writings of Fukuzawa Yukichi (Cambridge: Cambridge University Press, 1964), cc. 124–136.

7 Эта и последующие цитаты из Токутоми приводятся по изданию: John D. Pierson, Tokutomi Soho, 1863–1957: A Journalist for Modem Japan (Princeton: Princeton University Press, 1980), cc. 229–237.

8 Peter Duus, Economic Dimensions of Meiji Imperialism: The Case of Korea, 1895–1910, in Ramon H. Myers and Mark R. Peattie, eds., The Japanese Colonial Empire, 1895–1945 (Princeton: Princeton University Press, 1984), c. 138.

9 William G. Beasely, Japanese Imperialism 1894–1945 (Oxford: Clarendon Press, 1991), c. 48.

10 Hilary Conroy, The Japanese Seizure of Korea: 1868–1910: A Study of Realism and Idealism in International Relations (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1960), c. 255.

11 Donald Keene, The Sino-Japanese War of 1894–1895 and Japanese Culture, in Keene, Landscapes and Portraits (Tokyo: Kodansha International, 1971), cc. 269–270.

12 Bruce Cumings, Korea's Place in the Sun: A Modem History (New York: W. W. Norton, 1997), c. 135.

13 Beasley, Japanese Imperialism 1894–1945, c. 89.

14 Marlene Mayo, Attitudes toward Asia and the Beginnings of Japanese Empire, in Grant К Goodman, comp., Imperial Japan: A Reassessment (New York: Occasional Papers of the East Asian Institute, Columbia University, 1967), c. 18.

«В ночь погребения императора, — писал Нацумэ Сосэки в одном из своих самых знаменитых романов, — я сидел за учебниками и слушал уханье пушечных залпов. Для меня это звучало панихидой по уходящей эпохе»^{198}. Император Мэйдзи умер 30 июля 1912 г. По мере приближения его похорон, назначенных на 13 сентября, многие японцы погружались в печальные, почти меланхоличные раздумья по поводу того, что значило для страны его долгое правление. С тем же чувством сожаления, которое ухватил в своем романе Сосэки, каждый, казалось, понимал, что уходит в историю эпоха, грандиозная эпоха, в которую Япония сделала первые шаги от традиционности к современности. В бесчисленных специальных редакционных статьях редакторы плакали по поводу последней болезни императора, и тут же, в соседней колонке, перечисляли его достижения: объединение нации, конституционное правление, индустриализация и безопасность страны — все то, что каждый японец считал Мэйдзи но хокори, «гордостью Мэйдзи».

В утро дня похорон генерал Ноги Марэсукэ оделся в полную военную форму и отправился в императорский дворец, чтобы отдать последнюю дань уважения императору. Популярный в народе герой русско-японской войны вернулся домой ближе к вечеру. Разделил скромную трапезу со своей женой Сидзуко. Сразу после захода солнца, когда пушечные залпы возвестили о том, что катафалк с телом императора проезжает через дворцовые ворота, Ноги и его жена сели рядом друг с другом напротив портрета императора. На татами около себя Ноги положил свое завещание. «Я не могу более служить своему господину, — было написано в нем. — Находясь в глубоком горе по причине его смерти, я решил окончить свою жизнь»^{199}. Затем генерал взял свой меч и вспорол себе живот, Сидзуко, одновременно с этим, вонзила себе в сердце кинжал.

Акт двойного дзунси — почитаемого, хотя и редкого самурайского обычая следовать за своим господином после его смерти — ошеломил нацию. Для большинства японцев самоубийство никак не вязалось с понятием современности. «Я почти забыл, — писал Сосэки, — о существовании такого слова — дзунси». То, что один из наиболее ярких символов эпохи избрал столь донкихотский, но совершенно невообразимый в данное время способ ухода из жизни, приводило к следующему выводу: эра Мэйдзи не только прошла, но она уже успела стать анахронизмом. Люди, переживавшие общее горе в конце лета и начале осени 1912 г., понимали, что гордость Мэйдзи, первый великий шаг на пути строительства нации, был завершен значительно раньше, в 90-х гг. XIX в. Наступал момент, когда следовало отбросить ностальгию по прошлому и обратиться к перспективам нового столетия.

Вечером дня смерти императора Мэйдзи на трон под именем императора Тайсо вступил его сын. Жизнь его проходила в мире теней, пока он не умер в 1926 г. от душевного расстройства. Правление Тайсо было коротким и омраченным болезнью императора. Тем не менее по своему общему настрою это была оптимистичная эпоха, которая длилась с момента завершения русско-японской войны до Великой депрессии, разразившейся в конце 20-х гг. В эти два с половиной десятилетия многие японцы ощутили, что они живут в качественно другое время, что перед ними открылись новые возможности политической и социальной деятельности, основывавшиеся на «гордости Мэйдзи».

Поиски новых путей модернизации шли по разным направлениям. Одно из подобных направлений, приобретшее впоследствии огромную популярность, было предложено Ни-тобэ Инадзо. Он призывал своих соотечественников превратиться в космополитичных «граждан мира». Нитобэ учился в Соединенных Штатах и Германии, женился на американке, перешел в веру квакеров. Он написал несколько широко известных книг, посвященных анализу японского общества. Нитобэ буквально умолял своих сограждан отказаться от узких рамок этики прошлого. Японцы, настаивал он, должны воспринять те ценности и модели поведения, которые являются общими для всех народов, придерживавшихся демократии и капиталистического уклада. Япония, короче говоря, должна стать частью глобального сообщества, согласно еще одному выражению Тайсо[28], стать «провинцией мира», где такие люди, как Генрик Ибсен и Лев Толстой, «не являются более иностранцами»^{200}.

Партийные политики бросают вызов олигархам

Конституция Японской империи, объявленная 11 февраля 1889 г., вводила трехчастное разделение власти и ответственности. По плану Ито, основной закон ставил императора в центр политической системы, определяя его как носителя суверенитета. Согласно конституции, император назначал министров, объявлял войну и заключал договора. Хотя Ито и его товарищи подразумевали, что император будет исполнять роль главы государства, реальную власть они оставляли премьер-министру и его кабинету. Согласно планам Ито, министрами должны были становиться мудрые и расчетливые люди, которые при принятии судьбоносных решений будут исходить из интересов нации в целом. В то же самое время создатели конституции ощущали необходимость допустить, до некоторой степени, участие в политической жизни и простых граждан. Это позволило бы использовать энергию народа на пользу государства. В этом отношении конституция предоставляла населению право избирать Палату Представителей, в сферу компетенции которой входило законодательство и участие в формировании бюджета.

В 90-е гг., даже при наличии конституции, ведущая роль при определении и осуществлении государственной политики принадлежала по-прежнему олигархам. Эти люди рисковали всем, сражаясь за свержение режима Токугава, а затем боролись за превращение Японии в индустриальную державу. Поэтому естественно, что Ито и его коллеги пытались сохранить за собой центральные позиции в национальной политике. Для осуществления этой цели они изобрели одну практику, выходившую за рамки конституции, но позволявшую им монополизировать право на место премьер-министра и определять состав кабинета. После объявления конституции император начал употреблять для определения некоторых опытных политиков термин гэнрё, «старшие государственные деятели». Они давали ему советы по различным аспектам государственного управления, в том числе и при назначении министров. Первыми двумя лидерами Мэйдзи, которые были названы старшими государственными деятелями в 1889 г., были Ито и Курода Ки-ётака. Немного позже этой чести удостоились Мацуката Масаеси и Ямагата Аритомо. Будучи неформальными советниками трона, гэнрё просто назначали друг друга на ведущие посты. В ближайшие десять лет, последовавшие за принятием конституции, Ито, Курода, Мацуката и Ямагата по очереди занимали должность премьер-министра. Кроме того, олигархи и те, кто их поддерживал, занимали ключевые позиции в кабинете. Мацуката был министром финансов в кабинете Ямагата, Ямагата был министром внутренних дел в кабинете Курода, Курода — министром коммуникаций у Ито и т. д.

Многие японцы, однако, расценивали созыв первого парламента, состоявшийся в ноябре 1890 г., как начало новой эры в японской политике. Журналисты высказывали разочарование по поводу концентрации власти в руках самоназначающегося кабинета, внутри которого власть передается по кругу, из рук в руки. Читающая публика с этой точкой зрения соглашалась. Опрос, проведенный в 1899 г. журналом Тайё с целью выяснения, кто из национальных деятелей пользуется наибольшей популярностью и уважением, показал, что ни один олигарх не смог приблизиться по числу голосов к таким людям, как Фукучи Гэнъичиро («журналист»), Сибусава Эиичи («бизнесмен») или Фукудзава Юкичи («просветитель»). На самой политической арене закаленные ветераны Движения за народные права критиковали кабинеты 90-х за отсутствие в их идеологии либеральных демократических принципов. Называя себя «народными лидерами», такие люди, как Итагаки Тайсукэ и Окума Сигэнобу, которые ранее выступали против, по их собственному выражению, «правительства клики», создали политические партии, чтобы получить места в парламенте. Настойчиво и упорно партийные политики прорывались в коридоры власти. И они в конце концов вырвали рычаги правления из рук олигархов и их ставленников. В период Тайсо началась эпоха партийного управления, когда, как правило, главы ведущих политических партий занимали пост премьер-министра и назначали свои кабинеты.

Сражение за контроль над политической судьбой Японии началось 1 июля 1890 г., когда японские избиратели впервые отправились на участки для голосования. Им предстояло избрать 300 депутатов Палаты Представителей. Результаты голосования ободрили сторонников «народных партий». Политики, связанные с Кайсинто, возглавляемой Окума, и Риккен Дзиюто Итагаки, которая официально оформилась как партия в марте следующего года, завоевали большинство в парламенте. В сумме они получили 171 место. После начала работы парламента представителям партий не потребовалось много времени, чтобы взять в свои руки рычаги власти. Раз за разом, на протяжении 90-х гг. XIX столетия депутаты брали слово, чтобы метнуть очередную словесную бомбу в министров или раскритиковать политику правительства. На первых сессиях парламента Танака Содзо обличал чиновников, которые сквозь пальцы смотрели на загрязнение окружающей среды в Асио. Другие партийные политики в то же время нападали на премьер-министров за «провал» их попыток добиться пересмотра неравноправных договоров (что, вероятно, было темой самых эмоциональных выступлений в парламенте в начале 1890-х) или выдвигали такие лозунги, как «Облегчить жизнь народа!», в ответ на предложения кабинетов министров повысить налоги.

Наиболее мощным оружием парламентариев было их конституционное право принимать участие в обсуждении годового бюджета правительства. Ощущая, что они нащупали ахиллесову пяту премьер-министра, партийные политики быстро наточили свои стрелы. Депутаты Палаты Представителей первого созыва добились сокращения расходов, предложенных кабинетом, на 11 %, и такие же требования выдвигались депутатами практически всех последующих созывов. Согласно конституции, в случае несогласия парламента с предложенным бюджетом, кабинет может придерживаться цифр расходов, принятых в прошлом году. Однако ни один премьер-министр так и не пожелал воспользоваться этим правом в десятилетие, когда международная напряженность нарастала и интересы национальной безопасности требовали постоянного увеличения расходов на вооружение. Соответственно, почти каждый год премьер-министры были вынуждены идти на определенные уступки парламентариям, чтобы сохранить в неприкосновенности основную часть своих требований.

Кипучая деятельность, развернутая парламентариями в начале 1890-х, привела к возникновению у многих гэнрё стойкой антипатии к партиям. Они осуждали «партизанских» политиков за «слепое» следование своим «узким эгоистичным целям» и за их «разрушительное» поведение, которое делает «невозможным» осуществление премьер-министром и его кабинетом эффективного управления. Не довольствуясь словесной перепалкой, некоторые олигархи искали более изощренные способы ограничения влияния партий. Уже 12 февраля 1889 г., чуть более чем через сутки после того, как император лично передал ему в руки текст конституции, премьер-министр Курода высказался против присутствия партийных политиков на правительственных постах. Поскольку правительство служило императору, а не народу, пояснял свою позицию Курода, на министерские посты следует назначать людей национального масштаба, чтобы кабинеты могли «в любой ситуации оставаться в стороне от политических партий и, таким образом, следовать по пути справедливости»^{201}.

Несмотря на риторику Курода, олигархи в конце концов были вынуждены пересмотреть свое отношение к политическим партиям. Избиратели раз за разом отдавали большинство голосов за представителей партий. Определенную роль сыграли и философские рассуждения. Несмотря на антипатию, испытываемую к партийным политикам, гэнрё не желали отказываться от эксперимента с конституционным, парламентским правлением. Сделав это, они поставили бы крест на долгих и зачастую болезненных усилиях по строительству современной политической системы, нанесли бы непоправимый урон репутации Японии на международной арене и, вероятно, поставили бы под вопрос пересмотр неравноправных договоров. Ито высказывал беспокойство по поводу того, что даже «одна ошибка в прогрессе и направлении» создания парламентской системы вызовет осуждение со стороны тех представителей Запада, которые уже сейчас «задаются вопросом относительно приемлемости конституционного правления для Востока»^{202}.

Во время войны 1894–1895 гг. волна патриотизма, захлестнувшая страну, породила неожиданные сотрудничество и гармонию в отношениях между олигархами и парламентариями. Находясь по разные стороны баррикад в тех делах, которые касались внутреннего положения страны, все политики ощутили свое единство в период национальной опасности. Парламент без всяких возражений принимал бюджеты военных лет и оказывал другое содействие кабинету. Опыт совместной работы на всеобщее благо открыл перспективу компромисса между олигархами и партийными политиками. С точки зрения олигархов, достижение согласия обещало мощную поддержку их программ со стороны законодателей, а также подтверждение успешности конституционного эксперимента. Для партийных политиков это было шансом получить должности в кабинете и усилить свое влияние на политику страны.

Первые шаги к примирению были сделаны в 1896 г. В апреле Ито отказался от принципа надпартийности правительства и назначил Итагаки Тайсукэ, председателя партии Риккэн Дзиюто, министром внутренних дел в своем кабинете. В конце того же года Мацуката сделал министром иностранных дел Окума Сигэнобу, председателя партии Синпото. Два года спустя, в 1898 г., Итагаки и Окума объединили партии, возглавляемые ими, в Кэнсэйто, Конституционную партию. Будучи уверенными, что новое объединение на грядущих выборах получит решающее большинство в Палате Представителей, гэнрё приняли решение назначить Окума премьер-министром. Его кабинет, сформированный в конце июня 1898 г., вскоре пал жертвой внутренних раздоров вокруг распределения министерских портфелей, не протянув даже одной парламентской сессии. Тем не менее Окума вошел в историю как первый лидер политической партии, ставший японским премьер-министром.

Основные партии, политизированные народные массы и партийные кабинеты

Возникновение Кэнсэйто вдохнуло новую жизнь в ту идею, которую в свое время высказывал Ито: олигархические премьер-министры должны постепенно включать в свои кабинеты партийных политиков. Партии, рассуждал Ито, уже добились представительства в парламенте, а конституция Мэйдзи наделяла гражданскую бюрократию и военных важными полномочиями: бюрократы помогали кабинету создавать и вводить новые законы, а флот и армия защищали страну. Согласно прикидкам Ито, различные политические элиты должны были принимать участие в процессе разработки национальной политики, а эффективная деятельность премьер-министра была возможной только при условии создания широкой базы поддержки путем формирования так называемых кабинетов национального единства. А они, в свою очередь, должны были включать в себя представителей партий, гражданских бюрократов и военных чиновников.

Более того, Ито свято верил, что со временем он и сам создаст свою политическую партию. Кроме преданного и хорошо организованного кабинета, премьер-министру, чтобы его действия были эффективными, необходимо заручиться поддержкой Палаты Представителей. В идеале проправительственная партия, сочувствующая олигархам, могла бы контролировать палату, что гарантировало бы отстаивание в парламенте не партийных интересов, а национальных. Ответственные политики в таком случае были бы введены в состав Кабинета национального единства. Под шумные аплодисменты Ито в сентябре 1900 г. объявил, что 111 членов Кэнсэйто присоединились к нему в стремлении создать Риккэн Сэйюкай. Кроме них в состав новой партии вошел еще 41 человек, в основном представители чиновничества.

Сэйюкай, как обычно называли эту партию, вскоре заявила о себе на национальной политической арене. Ито возглавлял эту партию до 1903 г., после чего он направился отстаивать японские интересы в Корее, пока пули убийцы не оборвали его жизнь на железнодорожном вокзале Харбина. Место этого выдающегося олигарха во главе партии занял его протеже, знатный придворный Сайондзи Кинмочи. Ранее он хорошо зарекомендовал себя, входя в состав кабинета Ито в качестве министра иностранных дел, образования и финансов. Главным помощником Сайондзи в партийных делах был Хара Такаси, бывший журналист и сотрудник министерства иностранных дел. Он не раз подвергался критике за сочетание в своем поведении утонченного политического чутья с грубыми представлениями об этике. Хара всего себя посвятил делу расширения влияния Сэйюкай. Чтобы завоевать голоса для новой партии, он без оглядки пустился во все тяжкие, обещая школы, мосты, дороги, улучшение портов и строительство железнодорожных магистралей тем регионам, которые проголосуют за кандидатов от Сэйюкай. Партия, находясь под его руководством, также заботилась о благосостоянии губернаторов префектур. Эти чиновники контролировали в своих регионах уплату налогов, что было важным источником подпитки местной экономики. Им также подчинялась полиция префектуры, которую можно было использовать в борьбе с оппозиционными кандидатами. Например, полицейские чины могли положить под сукно заявления, зачастую небезосновательные, что члены избирательной команды Сэйюкай заполняют избирательные урны фальшивыми бюллетенями или подделывают результаты голосования. Хара также стремился не поворачиваться спиной к большому бизнесу, чьи денежные вливания помогали покрыть расходы на избирательные кампании, равно как и рассчитаться с так называемыми выборными брокерами, людьми, которые покупали и продавали пакеты голосов в данной местности. Подобная тактика вызывала определенную критику со стороны общества, но зато она была очень эффективной. С 1908 по 1915 г. Сэйюкай сохраняла за собой абсолютное большинство мест в нижней палате парламента.

Ямагата, который так никогда и не изменил своего жесткого отношения к партийным политикам, предпринял контратаку против Сэйюкай. Когда Ито в 1900 г. объявил о создании новой партии, Ямагата тут же мобилизовал своих сторонников из числа военных и гражданских чиновников и членов Палаты Пэров, чтобы поставить на место премьер-министра своего собственного протеже, Кацура Таро. Кацура был родом из того же города, расположенного в домене Сацума, что и Ямагата, но был на девять лет младше своего патрона. Будучи подростком, Кацура сражался против сёгуната Токугава. В новой японской армии он, при поддержке Ямагата, дослужился до генеральского чина. Во время китайско-японской войны он командовал дивизией, после чего занял место военного министра во втором кабинете Ямагата. Находясь с 1901 по 1906 г. на должности премьер-министра, он успешно провел Японию через войну с Россией.

Несмотря на свое положение и значительную поддержку, Кацура в конце концов был вынужден начать считаться с растущим влиянием Сэйюкай. Это привело его к созданию второй основной политической партии Японии. В ответ на ту поддержку, которую Сэйюкай оказала кабинету во время войны с Россией, Кацура настаивает на назначении своим преемником на посту премьер-министра Сайондзи. В дальнейшем, до 1913 г., эти двое поочередно занимали должность главы кабинета. Наконец, Кацура отказался делиться властью с Сайондзи. В феврале 1913 г., в третий раз занимая пост премьер-министра, бывший генерал объявил о создании собственной политической партии. Практически немедленно под его знамена встали многие сторонники ряда небольших партий, также расстроенные успехами Сэйюкай. Хотя 20 февраля 1913 г. Кацура сложил с себя премьерские полномочия, а через несколько месяцев после этого умер от рака, его партия, Риккэн Досикай (переименованная в 1916 г. в Кэнсэйкай, а в 1927 г. — в Риккэн Минсэйто), оказалась весьма удачным предприятием.

Появление двух основных партий обеспечило возможность реализации в Японии идеи партийного правительства. Рисовые бунты 1918 г. способствовали созданию механизма чередования партийных кабинетов. Между 1914 и 1919 гг. инфляция военного времени увеличивала розничные цены на большинство потребительских товаров, в то время как доходы многих семей низкого и даже среднего достатка росли значительно медленнее. Когда повышение цен на рис приняло в 1918 г. взрывной характер, увеличившись в некоторых городах только за июль на 60 %, возмущенные потребители решили взять контроль над ситуацией в свои руки. Мятеж начался 23 июля. В этот день женщины в небольшом рыбацком поселке в префектуре Тояма выступили с протестом против цен на рис местного производства. Подобно огню пожара, волнения перекинулись в Осаку, Кобэ, Нагою и другие промышленные центры западной Японии. В целом, к середине сентября, когда волнения закончились, в них приняли участие жители почти пятисот городов и деревень. Казалось, что повсюду разгневанные жители слушали ораторов, присоединялись к маршам и сидячим забастовкам, заставляя торговцев продавать рис по пониженной, «справедливой» цене. Кроме этих мирных акций на улицах городов подчас разворачивались настоящие сражения между протестующими и полицейскими и армейскими подразделениями. Лето 1918 г. продемонстрировало самые крупные акции протеста в новой истории Японии, когда на улицу вышло более миллиона человек.

Хотя масштабы протестов 1918 г. носили беспрецедентный характер, толпа уже давно играла свою роль в истории Японии. На заре Нового времени крестьяне и простые горожане писали петиции, собирались перед конторами чиновников даймё и время от времени устраивали бунты, вызванные высокими ценами на рис и политикой правительства. Конституция 1889 г. изменила политическую культуру Японии, гарантировав народу участие в процессе управления государством. Однако это касалось лишь мужчин, достигших двадцатипятилетнего возраста и плативших прямые налоги в сумме не менее 15 йен. Соответственно, только 450 000 человек, что составляло 1,1 % от всего населения, могли в 1890 г. принять участие в голосовании. В 1902 г. налоговый ценз был снижен до 10 йен, благодаря чему на парламентских выборах 1917 г. смогли проголосовать 1,5 миллиона человек, или 2,5 % населения. Люди, лишенные права голоса, на протяжении периодов Мэйдзи и Тайсо принимали участие в многочисленных акциях. В 1897 г. они прошли маршем от Асио до Токио, а в 1905 г. собрались в парке Хибийя. Они это делали как для того, чтобы выразить свое несогласие с политикой правительства, так и для того, чтобы их голоса были услышаны и учтены при определении будущего и их региона, и всей нации в целом.

Летом 1918 г. народные массы также выступили в защиту своих интересов. На одном из флангов акций протеста находились потребители, которые требовали от местных чиновников и от кабинета премьер-министра Тэраучи Масатакэ снижения цен на рис, использования правительственных резервов из зернохранилищ, увеличения ввоза из колоний — короче говоря, всего, что было необходимо для уменьшения стоимости зерна и других основных потребительских товаров. Но, помимо того, демонстранты призывали изменить руководство и расширить их права. «Мы — тоже граждане», — заявил один из демонстрантов в Нагойя, а затем, возложив ответственность за волну выступлений на «никчемный нынешний кабинет», он заключил, что «нынешнее правительство должно быть отправлено в отставку»^{203}. Ему вторил другой житель Нагойя: «Взлетевшие цены на рис — это преступление, подготовленное кабинетом Тэраучи. И в этом заключается причина того, что мы должны действовать как можно быстрее, чтобы избавиться от правительства, не считающегося с желаниями людей». Подобные призывы основывались на древнем представлении о том, что главной заботой руководства является благосостояние народа. Поэтому мнение народных масс должно учитываться в процессе принятия решений. «Как насчет всеобщего избирательного права? — вопрошала одна из газет, освещавших события лета 1918 г. — Это, конечно, то, чего желают народные сердца. Попросту говоря, нынешние выступления вызваны «непропорциональным разделением власти и богатства». «Справедливое распределение» — вот чего ожидает публика».

Действия протестующих вызвали смешанную реакцию со стороны кабинета. Как в 1884 г. в Чичибу и в 1905 г. в Хибийя, олигархическое правительство прибегло к жестким мерам. В помощь местным полицейским силам премьер-министр Тэраучи, бывший генерал и протеже Ямагата Аритомо, направил армейские и флотские подразделения. Всего летом 1918 г. в подавлении волнений, происходивших в 120 районах 28 префектур, приняли участие почти 100 000 солдат и матросов. Обычно простое присутствие вооруженной пехоты заставляло бунтовщиков прятаться за уличными баррикадами. Однако когда солдаты или матросы чувствовали опасность, они могли повернуть свои ружья и пулеметы против протестующих, которые были вооружены только камнями, комьями земли и бамбуковыми мечами. В стычках не погиб ни один военнослужащий, но ко времени завершения волнений в сентябре 1918 г., 30 гражданских лиц были убиты, число раненых было во много раз большим. По всей Японии полицейские бросали диссидентов за решетку, суды работали по принципу конвейера. В одном из токийских судов только за один вечер было рассмотрено 50 дел. К концу года были завершены почти все судебные процессы. В целом более 5000 человек были признаны виновными в различных преступлениях и получили свои приговоры. Большинство было отправлено в тюрьмы, некоторые — пожизненно. Даже такие незначительные проступки, как приобретение риса, после того как демонстранты заставляли торговцев снизить на него цену, карались высокими штрафами или тюремным заключением, в зависимости от настроения судей.

С другой стороны, японское руководство прислушалось к многим требованиям, выдвигаемым людьми на улицах. В середине августа правительство объявило, что император Тайсо, заботясь о благосостоянии своих подданных, лично передал 3 миллиона йен в специально созданный национальный фонд помощи. Кабинет добавил к этой сумме еще 10 миллионов. К концу месяца две дзайбацу, «Мицубиси» и «Мицуи», перечислили еще по миллиону йен, доведя общую сумму фондадо 15 миллионов. Кроме того, правительство организовало ввоз в страну дешевого риса из Кореи и Тайваня, разработало план по увеличению посевных площадей в самой Японии, профинансировало строительство дополнительных складов для хранения запасов продовольствия и разработало новые законы, которые регулировали торговлю потребительскими товарами и были призваны предотвратить новые скачки цен.

Наиболее значимым достижением народных масс можно считать событие, произошедшее 29 сентября 1918 г. В этот день Хара Такаси, глава Сэйюкай, сменил Тэраучи Масатакэ на посту премьер-министра. Передавая бразды правления руководителю политической партии, император и его советники всего лишь хотели успокоить демонстрантов, выступавших против олигархического кабинета. Для большинства наблюдателей, однако, назначение Хара означало гораздо большее. Оно знаменовало собой создание первого партийного правительства: впервые во главе кабинета встал член партии, имевшей большинство в нижней палате парламента; большая часть министерских портфелей также досталась представителям этой партии, а работа кабинета проходила во время парламентской сессии. Рассматривая это событие в более широком контексте, некоторые комментаторы отмечали, что переход от кабинетов национального единства к партийным был не просто последствием волнений 1918 г. Скорее это был результат долгой борьбы за партийное правительство, начатой еще участниками Движения за народные права и доведенной до логического завершения политизированными народными массами.

Демократия и либерализм Тайсо

Во время своего визита в Японию в 1915 г. Торстен Веблен[29] каждому напоминал о дорогой его сердцу теме: развитие науки и промышленности в Европе и Америке привело к возникновению одинаковых культурных ценностей и параллельных политических институтов, особенно в таких странах, как Соединенные Штаты и Великобритания. Более того, Веблен заявлял о наличии «интеллектуальной похожести» и «психического сходства» между японцами и западными людьми^{204}. Соответственно, предсказывал он, по мере дальнейшей модернизации Японии ее граждане все в большей мере будут отказываться от «духа старой Японии» и обращаться к «идеалам, этическим ценностям и принципам», господствующим среди наиболее развитых наций земного шара. В свою очередь, наличие аналогичных ценностей обеспечит поддержку структуре политических институтов, схожих с теми институтами, которые существуют в Европе и Северной Америке. Джон Дьюи[30], посетивший Японию 4 года спустя, был еще более эмоционален. «Идеи либерализма, — писал он в Нью Ри-паблик, — носятся в воздухе»^{205}. Демократия уже пустила свои корни в японском обществе, объяснял Дьюи своим американским читателям, и окончательно она установится в нем тогда, когда в Японии кабинет министров будет ответственным «перед парламентом, а не перед императором». Дьюи не сомневался в том, что в конце концов это произойдет. Назначение Хара показало, писал он, что «Япония будет постепенно продвигаться к демократии» и «изменения будут происходить без кровавых потрясений».

Дьюи недооценивал важность насилия и протеста в истории Японии, однако события 20-х гг. XX столетия, похоже, подтверждали правильность выводов и Дьюи, и Веблена. Между 1922 и 1924 гг. император и его советники вернулись к практике назначения кабинетов национального единства. В этот период администрацию возглавляли поочередно два адмирала, выдвинувшиеся во время русско-японской войны, и бывший глава Тайного совета. Сами кабинеты в это время состояли преимущественно из карьерных бюрократов и аристократов, являвшихся членами Палаты Пэров. Возвращение к непартийным кабинетам, однако, вызвало недовольство многих японцев и привело к возникновению общенационального движения протеста, призванного «защитить конституционное правление». Когда на выборах, проводившихся весной 1924 г., Кэнсэйкай и Сэйюкай получили практически все места в нижней палате парламента, у гэнрё не осталось иного выхода, как назначить на пост премьер-министра Като Такааки, председателя получившей большинство партии Кэнсэйкай. После этого для императора стало обычной практикой ставить на должность премьер-министра лидера партии или партийной коалиции, имеющих большинство в Палате Представителей, который и формировал кабинет. Между 1924 и 1932 гг. пост премьер-министра поочередно занимали шесть человек. Все они представляли либо Сэйюкай, либо Кэнсэйкай-Минсэйто, а члены этих партий, как правило, получали наиболее важные министерские должности.

Некоторые считали Като дилетантом в политике, которому просто посчастливилось жениться на старшей дочери основателя финансовой империи «Мицубиси». Однако были у него и почитатели, восхвалявшие его как упорного и последовательного защитника идеи партийного правительства. Но, независимо от отношения к бывшему дипломату, было ясно, что создание им кабинета в июне 1924 г. знаменовало собой важный момент в японской истории, а именно — превращение практики созыва партийных кабинетов в обычное явление. Между созданием первого парламента в 1890 г. и серединой 20-х гг. XX в. власть плавно перетекла из рук олигархов и их протеже к партийным политикам. Этот эволюционный процесс прошел несколько поворотных моментов: консенсус между олигархами и партиями, достигнутый в конце 90-х гг. XIX в. создание Сэйюкай в 1900-м и Досикай в 1913-м; назначение Хара Такаси главой партийного кабинета после рисовых бунтов 1918 г.; и, наконец, выразившееся в назначении Като понимание того, что политические партии будут выдвигать на пост премьер-министра своего представителя, получать большинство министерских портфелей и играть ведущую роль в определении политики страны. Практически все понимали, что эпоха партийных правительств настала. Люди открыто говорили о расцвете «демократии Тайсо».

Для осуществления этой трансформации не было внесено изменений в конституцию, не были созданы новые политические институты. Сама природа конституции Мэйдзи допускала самые разнообразные отношения между политическими элитами. Поэтому партийные политики могли использовать противоречия между гэнрё и их помощниками. По иронии судьбы, Ито Хиробуми и Кацура Таро, эти два человека, обладавшие диаметрально противоположными взглядами на политику, стали основателями двух основных партий. Независимо от своей принадлежности к той или иной элите, истинные политики, обладавшие новым мышлением, стремились попасть в ряды одной из этих партий. В противоположность Курода Киётака, гэнрё, рассматривавшего кабинет как опору трона, такие партийные лидеры, как Като Такааки, считали, что министры должны быть ответственными перед народом и назначать их следовало из числа избранных членов нижней палаты парламента.

Большинство либеральных наблюдателей приветствовали появление партийного правительства. Те, кто отождествлял себя с левым политическим крылом, на самом деле придерживались самых разнообразных точек зрения и расходились друг с другом по отдельным вопросам. В целом, однако, они настаивали на ценности человеческой личности, выступали за свободу высказываний, за равенство полов и приветствовали расширение участия народа в политической жизни и в создании норм культуры. Они не выступали против конституции Мэйдзи, но в 10-х и 20-х гг. XX столетия большинство из них стремились к модификации политических институтов и практик, с тем чтобы восторжествовало более либеральное видение современности.

Вероятно, наиболее последовательным сторонником либерализма и парламентской демократии в Японии в эпоху Тайсо был Ёсино Сакудзо. Он был профессором университета, а также писал статьи для ведущих журналов своего времени. Ёсино разделял взгляды тех, кто ранее высказывался в том духе, что главной целью реставрации Мэйдзи было повышение благосостояния народа. Поскольку правительство существует для того, чтобы заботиться о населении страны, рассуждал Ёсино, то сами люди и должны определять степень эффективности его работы. Его кредо, которое он сам определял как минпон суги («демократия, основанная на народе»), привело его к критике Сэйюкай и Кэнсэйкай, поскольку он рассматривал лидеров этих партий как «узко мыслящих» представителей элиты, которые не обращают достаточного внимания на сознание народа^{206}. Тем не менее, на его взгляд, народные выборы и кабинеты, ответственные перед парламентом, являются теми механизмами, которые позволяют простым людям самим определять политическую судьбу своей страны. Идеалы Ёсино также подразумевали сочетание демократических парламентских практик с конституцией, утверждающей суверенитет полубожественного императора. Таким образом, японцы могли следовать своей собственной имперской традиции, присоединившись к компании наиболее развитых наций мира, объединенных «духом демократии».

В период Тайсо также была сформулирована органическая теория правительства, которая узаконила появление в Японии партийных кабинетов. Наиболее влиятельным сторонником этой линии интерпретации конституции был профессор Токийского университета Минобэ Тацукичи. В своей работе Кэнпо сацуё («Очерк конституции», 1923 г.) Минобэ утверждал, что государство является юридическим лицом, в состав которого входят различные институты, или органы: император, кабинет, парламент, бюрократия и т. д. Подчеркивая, что каждый орган должен функционировать соответствующим образом, чтобы поддерживать здоровье в политическом теле Японии, Минобэ особые роли отводил императору, как «олицетворению государственного суверенитета», и парламенту, поскольку тот «выражает высшую волю государства»^{207}. Император и парламент, однако, отделены друг от друга. Соответственно, парламент не может зависеть от власти императора. Он существует как «представительный орган народа». Этот нюанс санкционировал введение в состав кабинетов избранных представителей народа. Конституция, указывал Минобэ, не указывает специально на это обстоятельство. Тем не менее, заключал он, события нового века сделали партийное правительство в Японии «привычной практикой», точно так же, как это было в Британии.

Политическая программа, которой придерживалась партия Кэнсэйкай-Минсэйто, также фокусировалась на той идее, что Япония должна в ближайшее время вступить в эпоху либерализма. В отличие от Сэйюкай, которая в период Тайсо приобрела репутацию партии, сочетающей в себе консервативную социальную ориентацию с жестким внешнеполитическим курсом и повышенными расходами на армию, лидеры Кэнсэйкай-Минсэйто более экономно относились к тратам, приветствовали вмешательство правительства в решение социальных проблем и поддерживали сотрудничество с ведущими мировыми державами. Разница между двумя партиями достигла своего апогея в 20-е гг., когда кабинеты Като и Вакацуки сократили расходы на армию, провозгласили борьбу за введение всеобщего избирательного права и разработали законопроект, который гарантировал минимальный уровень социальной безопасности. Не все их начинания воплотились в законах. Но Кэнсэйкай-Минсэйто выступала с инициативами по введению минимальной заработной платы, усилению фабричного законодательства в сфере защиты женщин и детей, созданию страхования от безработицы, расширению программы охраны здоровья рабочих, повышению пенсий гражданским служащим и военным и защите пожилых и немощных людей, а также матерей с детьми. Все это вызывало ассоциации с демократическими государствами Запада и подтверждало мысль Дьюи о том, что воздух был пропитан идеями либерализма.

Кооперативный империализм

Япония окончательно превращается в империю во время Первой мировой войны и в годы послевоенного сотрудничества с западными странами. Основной мотивацией этого по-прежнему являлось стремление сохранить свое место среди ведущих мировых держав. Когда летом 1914 г. в Европе разгорелась война, Япония, следуя статьям англо-японского союзного договора, выступила в конфликте на стороне союзников. 17 августа японский министр иностранных дел направил в Берлин ультиматум, в котором излагались требования его страны. Японцы долгое время таили в себе обиду на немцев за присоединение Германии к демаршу трех держав после китайско-японской войны. Поэтому в ультиматуме можно было встретить некоторые фразы, целиком взятые из германского документа 1895 г. 23 августа 1914 г. император официально объявил о вступлении Японии в Первую мировую войну. К ноябрю японские войска осадили немецкий гарнизон, расположенный в стратегически важной китайской провинции Шаньдун, расположенной на вдающемся в Желтое море полуострове к югу от Маньчжурии. Кроме того, японцы бросили свои силы против германских владений в Микронезии — на Каролинских, Марианских и Маршалловых островах.

Империалистические устремления японского правительства были отражены также в печально известном Двадцати одном требовании, представленном китайским властям 18 января 1915 г. Требования были разбиты на пять групп. Первые четыре, с точки зрения японского кабинета, просто подтверждали или немного расширяли права и привилегии Японии в Шаньдуне, унаследованные ею от Германии, запрещали проникновение на китайское побережье третьей силе и продлевали до конца столетия японское присутствие в Маньчжурии, где японцы обосновались после русско-японской войны и откуда они должны были вывести свои силы до 1923 г. Пятая группа, которую японское правительство деликатно обозначило как «желания», а не «требования», имела совершенно иную направленность. Ее статьи призывали китайцев принять у себя японских политических, финансовых и военных советников. Выполнение этих «желаний» фактически превратило бы Китай в японский протекторат. Возмущенная китайская публика ответила бойкотом японских товаров. Даже США, новый союзник Японии, осудил эту акцию. Японские переговорщики дипломатично обошли «желания», но они настаивали на том, чтобы китайское руководство приняло все остальные требования. 25 мая 1915 г. между двумя странами был заключен ряд соглашений, основанных на японских требованиях. Этот день остался в памяти китайцев как день национального позора.

В Европе Первая мировая война, принесшая невиданные до этого жертвы и разрушения, завершилась в ноябре 1918 г. Следующей весной ведущие мировые державы собрались в Париже для подписания мирных соглашений и создания таких схем, которые позволили бы сделать мир более стабильным. Многие аналитики называли причиной возникновения идеи «войны, которая положит конец всем войнам», почти маниакальное стремление к приобретению заморских владений, равно как и заключение двусторонних договоров, которые зачастую заключались в тайне и приводили к созданию враждебных блоков, противоположные интересы которых, как казалось, делали вооруженный конфликт практически неизбежным. Чтобы обеспечить будущую стабильность, как считали американские и британские политики, страны должны обуздать свои империалистические инстинкты и заключить многосторонние международные договора, в которых учитывались бы интересы всех сторон. Наиболее последовательным сторонником нового мирового порядка был американский президент Вудро Вильсон. Он был инициатором создания Лиги Наций, которая должна была стать организацией, представляющей интересы всех наций и гарантирующей, что никто более не станет жертвой агрессии.

На азиатском континенте в фокусе вильсоновского интернационализма оказался Китай, этот питомник империалистических амбиций. Осенью 1921 г. Соединенные Штаты пригласили все заинтересованные стороны в Вашингтон, чтобы выработать новый порядок для Тихоокеанского региона. Делегатом от Японии на Вашингтонской конференции был Сидэхара Кидзуро. В 1919 г. он был направлен в Соединенные Штаты в качестве японского посла, а по возвращении на родину он дважды, с 1924 по 1927 и с 1929 по 1931 г., занимал пост министра иностранных дел в кабинетах Кэнсэйкай-Минсэйто. Сидэхара должен был блюсти интересы империи. В то же самое время он был твердо убежден в том, что будущее Японии зависит от ее способности реализовать свой экономический потенциал как индустриальной державы и превращения в процветающую торговую нацию. На его взгляд, мир и стабильность в Северной Азии, и, в особенности, в Китае, обеспечат японский бизнес наилучшими условиями для реализации тех преимуществ, которые его страна получила, заключив Симоносекский и Портсмутский договоры.

Во время дискуссий в Вашингтоне вновь были подтверждены и другие суждения, сформулированные Сидэхара. По его мнению, Япония не могла позволить себе вновь отгородиться от развитых стран мира, особенно от Великобритании и Соединенных Штатов. За два десятилетия до этого демарш трех держав преподал Японии жестокий урок по поводу того, что случается со странами, у которых нет друзей. В этом контексте направление войск в международный экспедиционный корпус, подавлявший боксерское восстание в 1900 г., и заключение англо-японского союза в 1902-м являлись первыми шагами в деле наведения мостов с Западом. И вот теперь Вашингтонская конференция предоставляла Японии возможность вступить в более тесные взаимоотношения с западными державами. Более того, Сидэхара принял ту точку зрения, что отказ от империалистической борьбы за территории и сферы влияния, на чем настаивал Вильсон, должен создать благоприятные условия для японской экономической экспансии. Соответственно, Сидэхара и его сторонники в политических кругах считали, что Япония должна отказаться от той экспансионистской политики, которая была отражена в Двадцати одном требовании, и присоединиться к усилиям западных держав по сохранению мира и статус-кво в Китае и во всем Тихоокеанском регионе. Эта цель также означала и то, что Япония должна будет придерживаться принципа невмешательства во внутренние дела Китая и вступить в Лигу Наций, первое заседание которой прошло в ноябре 1920 г.

В результате работы Вашингтонской конференции на свет появилась серия пактов и конвенций, которая была воплощением мечты Вильсона о новой дипломатии. 13 декабря 1921 г. представители Японии, Соединенных Штатов, Великобритании и Франции поставили свои подписи под Договором четырех держав. Это соглашение предусматривало коллективное разрешение проблем, которые могли возникнуть в будущем в Восточной Азии. При этом аннулировался англо-японский союз 1902 г. Все подписанты признавали территориальные владения друг друга и обязались решать все возникающие разногласия путем совместных консультаций. Работа конференции завершилась 6 февраля 1922 г. подписанием Вашингтонского Морского договора и Договора девяти держав. Первый (известный также как Договор пяти держав, поскольку впоследствии свою подпись под ним поставила и Италия) был предназначен для поддержания баланса сил в Тихом океане. Среди наиболее важных положений пакта было установление баланса для крупных судов, таких как авианосцы и линейные корабли. Для американских, британских и японских кораблей вводилось соотношение 5:5:3. Соединенным Штатам было запрещено возводить фортификационные сооружения к западу от Гавайев, Великобритании — к востоку от Сингапура. В реальности это давало японскому флоту в восточноазиатских водах паритет с теми флотами, которые западные державы могли разместить по периметру Тихого океана. Наконец, Договор девяти держав (к которому, кроме стран, подписавших Вашингтонский Морской договор, присоединились Китай, Бельгия, Нидерланды и Португалия) возрождал принципы американской политики открытых дверей. Впервые они были провозглашены в 1899 и 1900 гг. Это был призыв к великим державам «уважать суверенитет, независимость и территориальную и административную целостность Китая», отказаться от дальнейшей экспансии на территорию Китая и придерживаться «принципа равных возможностей для всех наций в торговле и промышленности»^{208}.

С точки зрения Сидэхара, те направления, которые были намечены Вашингтонской конференцией, сулили его стране большие выгоды. Если говорить о престиже, то вхождение Японии в узкий круг мировых держав, осуществленное в Париже и Вашингтоне, подтвердило ее статус одной из ведущих наций. Что касается коммерческого аспекта, то сложившиеся обстоятельства благоприятствовали продвижению японского бизнеса на растущий китайский рынок и развитию арендованной зоны в южной Маньчжурии. В политической сфере Япония не только сохранила свои колониальные владения, но также добилась подтверждения положений Симоносекского и Портсмутского договоров. Кроме того, она получила от Лиги Наций мандат на управление бывшими германскими владениями на островах Тихого океана, которые японцы стали называть Нанъё, или территории Южного моря. В качестве демонстрации своей доброй воли Япония вывела свои войска с территории провинции Шаньдун.

Управление империей

Застолбив за собой место среди империалистических держав, Япония не избавилась от необходимости поисков путей управления своей империей. Одним из первых администраторов, взявших на себя эту роль, был Гото Синпэй, чиновник Министерства внутренних дел, назначенный в 1898 г. губернатором Тайваня. Гото, старательно изучавший колониальную теорию, собрал замечательную библиотеку из современных работ, в которых анализировался опыт европейских империалистов по управлению их заморскими протекторатами. Вдобавок он собрал вокруг себя молодых и космополитичных советников, среди которых был Нитобэ Инадзо. В бытность свою студентом сельскохозяйственного училища в Саппоро он стал непосредственным свидетелем колонизации Хоккайдо, а позднее он занял пост заместителя генерального секретаря Лиги Наций.

Для Гото и его подчиненных империализм был глобальным явлением, которое ставило перед каждой страной-метрополией набор прерогатив и обязательств. Япония, как и другие колониальные державы, преследовала свои интересы в заморских владениях. Противовесом соответствующих выгод была та ответственность, которая была связана с цивилизаторской функцией колонизаторов. Они должны были «развивать» зависимые народы. Эта моральная функция по-французски называлась mission civilisatrice[31], по-португальски — política do atraso[32]. В английском языке она превратилась в знаменитую формулу white man's burden («бремя белого человека»). Гото и его коллеги добавили к этому понятию еще два положения. Промышленное и коммерческое развитие было решающим для обоих аспектов колониальной миссии Японии, и та политика, которая вдохнула жизнь в экономическую мечту Мэйдзи, могла приносить пользу не только жителям метрополии, но и туземным обитателям колоний и протекторатов. Сформулировав эти измышления, Нитобэ навел на них лоск красноречивой фразой: «Наивысшей и конечной целью колониализма является развитие человеческой расы. Если мы будем пренебрегать гуманитарной сферой, то наша великая миссия не достигнет успеха»^{209}.

На Тайване Гото приступил к осуществлению своей мечты о современном, просвещенном колониальном управлении. Сразу после вступления в должность он начал предпринимать шаги по развитию сельского хозяйства и коммерческой деятельности. Черпая свое вдохновение в практиках Мэйдзи, штаб губернатора насаждал современные сельскохозяйственные технологии, финансировал развитие транспорта и путей сообщения и убеждал японские фирмы вкладывать средства в Тайвань, обещая им взамен монопольное право на покупку тайваньских товаров, низкие налоги и гарантированную прибыль. Результатом этих усилий были значительный рост производства риса, возникновение прибыльной сахарной индустрии и удвоение валового внутреннего продукта Тайваня в эпоху Тайсо. Одновременно администрация Гото заботилась и о «просвещении» местного населения. Используя колониальный опыт других держав, губернатор разработал долгосрочную программу, согласно которой начальное образование делалось более доступным, возводились больницы, улучшались санитарные условия, финансировалось здравоохранение. Тайбэй должен был превратиться в столичный город европейского типа с парками, фонтанами и широкими, обсаженными деревьями бульварами.

В начале 20-х гг. XX столетия Япония получила от Лиги Наций мандат на «развитие материального и морального благосостояния и социального прогресса» туземного населения островов Южного моря. Японские чиновники сконцентрировали свои усилия на осуществлении соответствующих проектов. Одетые в белую униформу колониальные бюрократы работали в прохладных бунгало, покрытых пальмовыми листьями. Как и их предшественники на Тайване, они занимались сбором статистических данных и составлением планов постройки дорог и портов, открытием школ и совершенствованием системы здравоохранения и улучшением санитарных условий. В Токио правительственные чиновники и ведущие политики поощряли эмиграцию на острова. Поселенцам предоставлялись новые возможности для повышения уровня жизни, а взамен они должны были создавать сельскохозяйственные колонии и привносить «моральный императив» в модернизацию островов.

Многие японцы откликнулись на призыв переселяться на острова Южного моря. К 1939 г. к 5000 местных жителей добавились 77 000 японских колонистов. Некоторые из вновь прибывших занялись рыболовством в прибрежных водах. Часть занялась сельским хозяйством, выращивая в основном кофе и фрукты. Остальные открыли небольшие магазины, продавая под навесами, защищавшими от солнца, разнообразные товары японского производства, которые привносили разнообразие в местный стиль жизни. Вероятно, большинство эмигрантов становились фермерами-арендаторами или наемными полевыми рабочими компании Развития Южных морей. Она была создана в 1921 г. японским предпринимателем. От колониальной администрации она получила налоговые льготы, монополию на рафинирование сахара и право на пользование землей без арендной платы. Впоследствии эта привилегированная организация разделилась на ряд предприятий, от фосфатных рудников до плантаций кокосовых орехов, захватив господствующие позиции в микронезийской коммерции.

Активно шло и переселение японцев в Карафуто, расположенный на северной периферии империи. К 1926 г. они составляли уже более 90 % населения колонии, которое равнялось в то время 207 000 человек. Для большинства иммигрантов Карафуто представлялось неотъемлемой частью Японских островов. Это был своеобразный аналог Хоккайдо эпохи Тай-со, сходный с ним ощущением границы и суровым климатом. Гражданский губернатор, назначаемый из Токио, управлял колонией из своей резиденции, расположенной во вновь отстроенном городе Тоёхара. Кроме того, в его обязанности входило координирование действий Мицуи, Мицубиси и Горнорудной компании Кухара по развитию экономического потенциала колонии. В особенности это касалось предприятий по переработке рыбы, добыче леса, угля и нефти. Нехватка транспортных средств тормозила разработку этих природных ресурсов, но к 1925 г. на долю карафуто уже приходилось 10 % от всей добываемой в Японии нефти.

Большое количество японцев переселилось в эпоху Тайсо в Маньчжурию. Портсмутский договор предоставил Японии право на оккупацию Квантунской территории, расположенной на южном побережье Ляодунского полуострова. Кроме того, Япония получила в свое управление часть построенной Россией Китайско-Восточной железной дороги. Эта ветка, соединявшая Порт-Артур с Чанчунем, была переименована в Южную Маньчжурскую железную дорогу. Под японскую юрисдикцию попадала также полоса земли, идущая вдоль железнодорожного полотна, ширина которой не была точно определена. Чтобы осуществлять контроль над этими территориями, 1 августа 1906 г. японское правительство создало Квантунскую армию. Четырьмя месяцами позже была организована Железнодорожная компания Южной Маньчжурии. Что касается Квантунской армии, то она являлась частью японских вооруженных сил, направленной непосредственно из Японии для защиты ее интересов в Маньчжурии. Железнодорожная компания представляла собой более сложную организацию, которая сочетала функции как коммерческой компании, так и правительственного агентства. Она была создана при участии частного и государственного капитала и управлялась советом директоров, назначаемых токийским кабинетом. Частные инвесторы получали доход от использования железной дороги, а также от разработки экономических ресурсов региона. В то же самое время на компании лежала ответственность за организацию местного управления, проведение общественных работ, здравоохранение и образование в более чем сотне городов, расположенных в зоне железной дороги.

Стремясь превратить Железнодорожную компанию Южной Маньчжурии в мощную колонизационную силу, японский кабинет назначил Гото Синпэй ее первым президентом. К исполнению новых обязанностей он приступил с присущей ему энергией. К концу эпохи Тайсо ЮМЖД обладала настолько развитым сервисом, что поезда-экспрессы стали преодолевать 450-километровый путь от Порт-Артура до Чанчуня со средней скоростью в 56 километров в час. Кроме того, к железнодорожной магистрали добавилась ветка, соединяющая Мукден с Кореей. На станциях, расположенных вдоль линии, были построены отели. Соевые бобы стали экспортироваться на международные рынки. Были открыты новые угольные копи и металлургические заводы, сооружены электростанции. Первоначальные цены на нефтепродукты остались без изменений. На побережье были созданы новые бухты, а Дайрен превратился в один из ведущих портов Тихого океана. Компания инвестировала средства в школы, парки, библиотеки и больницы. Японцы с изумлением смотрели, как сумма годового дохода компании поднялась от 2 миллионов йен в 1907–1908 гг. до 15 миллионов в 1917–1918 гг., а затем — до 34 миллионов в 1926–1927 гг.

Подобные масштабы экономического развития превратили Квантунскую территорию в самый индустриально развитый регион континентальной Азии. Более того, поскольку те японцы, которые проживали в зоне железной дороги, пользовались результатами большинства проектов ЮМЖД, к ним пожелало присоединиться большое количество соотечественников. В результате японское население Южной Маньчжурии увеличилось с 25 000 в 1907 г. до 220 000 в 1930 г. Большую их часть составлял, как и в Корее, контингент неудачников и авантюристов. Но были среди них (всего около тысячи семей) и почтенные земледельцы, отправившиеся за море в поисках лучшей доли. Тем не менее эмигранты в основном работали на Железнодорожную компанию Южной Маньчжурии.

В Корее на протяжении 1910-х гг. упрямый генерал Тэраучи Масатакэ и его преемники на посту генерал-губернатора сражались с проявлениями диссидентства и возводили фундамент для стабильного колониального правления. Сразу после аннексии японские власти запретили все политические организации, заменили частные газеты единственным официальным печатным изданием и убрали корейские исторические тексты и биографии знаменитых корейцев из библиотек и школ. Чтобы усилить контроль за исполнением новых законов, генерал-губернатор заменил корейскую полицию японской военной жандармерией, предоставив ей право выносить приговоры по «административным правонарушениям», которые не подпадали под юрисдикцию более высоких судебных инстанций. Только в 1916 г. военная полиция вынесла почти 80 000 подобных приговоров. За исключением приблизительно тридцати случаев эти приговоры предусматривали штрафы, тюремное заключение или телесные наказания, такие как битье бамбуковыми палками.

В 1910-х гг. чиновники генерал-губернатора были озабочены исполнением правительственного поручения по превращению полуострова в рынок сбыта для товаров, произведенных в метрополии, а также в источник сельскохозяйственной продукции, особенно после рисовых бунтов 1918 г. Чтобы убедиться в том, что местные бизнесмены не будут развивать производства, способные конкурировать с японскими фирмами, направлявшими свои товары в Корею, генерал-губернатор в конце 1910 г. издал так называемый Закон о компаниях. Согласно ему все новые фирмы подлежали обязательному лицензированию. В последующие годы потенциальные корейские предприниматели все чаще отказывались от своих планов, поскольку, в конце концов, понимали, что получить разрешение на их осуществление практически невозможно. Между 1910 и 1918 гг. генерал-губернатор выдал только 105 лицензий, 93 из которых предназначались японским компаниям. В сельских районах жизнь корейцев изменилась кардинальным образом после ревизии всех земель, завершенной в 1918 г. В результате были аннулированы около 40 000 неподтвержденных документально претензий на владение землей. На освободившиеся земли наложила свою руку Компания восточного развития, а также другие японские сельскохозяйственные кооперативы, превратившись таким образом в крупных землевладельцев. Их земли обрабатывали корейские семьи, которые неожиданно для себя попали в категорию арендаторов, вынужденных платить ренту за землю, еще недавно принадлежавшую им.

Среди корейцев на протяжении 1910-х гг. росло недовольство японской административной и экономической политикой. Внезапная смерть императора Коджона в начале 1919 г. дала толчок к возникновению народного движения против колониального правления. 1 марта в сеульском Парке пагоды собрались студенты, чтобы зачитать декларацию независимости. По всему городу были расклеены листовки, в которых утверждалось, что бывший император был отравлен японцами, и выдвигались требования применить принципы национального самоопределения, которые столь яростно отстаивал Вильсон, по отношению к Корее. В следующие дни по всей стране прошли такие же мирные демонстрации. В апреле группа, возглавляемая Синмэном Ри, который впоследствии, с 1948 по 1960 г., был президентом Республики Корея, объявила о создании в Шанхае правительства в изгнании. В самой Корее Движение за независимость Самил («Первое Марта») объединило в своих рядах миллион националистически настроенных корейских мужчин и женщин самого разного социального происхождения, которые протестовали против японского колониализма.

Японское правительство наконец решило изменить в лучшую сторону свою политику, но не раньше, чем будет задавлено движение протеста. Без всякой жалости полиция избивала и похищала заподозренных в диссидентстве корейцев. Вопиющий случай произошел во время одной полицейской акции, когда корейцев согнали в церковь, которая затем была сожжена вместе со всеми находившимися в ней людьми. К концу лета 7000 корейцев были убиты, 50 000 оказались за решеткой. Зверства, творившиеся в Корее в 1919 г., шокировали многих японцев. Лишь немногие допускали мысль, что это действия колониальных властей спровоцировали возникновение протеста. Некоторые считали, что широкомасштабное сопротивление в Корее подвергает опасности статус Японии как великой державы. «Восстание в Корее, — писал либерал Ёсино Сакудзо, — пятном позора ложится на историю эпохи Тайсо, и мы всеми силами должны стараться уничтожить его. Но, несмотря на наши успешные действия, оно не только бросит тень на честь самой развитой нации Восточной Азии, но также существенным образом повлияет на судьбу нашего народа»^{210}.

Премьер-министр Хара Такаси пытался изобразить хорошую мину, рассказывая всему миру, что корейцев необходимо обучить, чтобы те смогли в конце концов насладиться гражданскими свободами и большей политической автономией, и что эту цивилизаторскую миссию берет на себя Япония. «Желанием большинства корейцев является не независимость, — пояснял он американскому журналисту, — а достижение одинакового с японцами уровня. Под этим я имею в виду то, что корейцы имеют равные возможности в образовании, промышленности и управлении»^{211}. Чтобы успокоить бурю, Хара послал в Сеул нового генерал-губернатора. В августе 1919 г. этот пост занял адмирал Сайто Макото. С собой в Корею он привез инструкции по установлению эры бунка сэйдзи («культурного правления»). Они предписывали заменить жандармскую систему гражданской полицией, отменить Закон о компаниях и ослабить ограничения на издательскую и политическую деятельность.

Пока Сайто успокаивал Корею, другие представители Японии отправились на Запад, чтобы разъяснить цели своей страны как колониальной державы. Во время своего турне по Соединенным Штатам Нитобэ Инадзо начинал свои выступления с изложения той идеи, что Япония принадлежит к числу государств, которые «мудро приспособили свое национальное самосознание к законам органического роста» и превратились в «колониальные державы». Корея в то же самое время оказалась среди тех стран, которые, «подобно глупым девам из притчи, оказались неготовыми к вызовам текущего столетия», и поэтому «лишились своей независимости»^{212}. Далее Нитобэ замечал: «Я причисляю себя к истинным и самым лучшим друзьям корейцев. Мне они нравятся. Я считаю их очень способным народом, который в настоящее время проходит стадию обучения, а в дальнейшем сможет пользоваться широким самоуправлением». По словам Нитобэ, японская колониальная администрация уже достигла значительных успехов: «Добыча природных ископаемых, рыболовство, производство промышленных товаров уже достигли хорошего уровня развития. Горы, которые ранее были лысыми, теперь покрыты молодыми лесами. Стремительно развивается торговля». Новое японское «культурное правление» обещает еще больший прогресс в будущем. «Изучайте то, что мы делаем в Корее», — вещал Нитобэ аудитории, поскольку «Япония является тем управляющим, на плечи которого возложена тяжелейшая задача по подъему Дальнего Востока».

Реакция слушателей на выступления ораторов, подобных Нитобэ, не была однозначной. В пределах самой колониальной империи критики презрительно отвергали риторику о добродетельном патернализме, доказывая, что Япония обычно действовала исходя из своих собственных интересов. Колониальные экономики повсеместно оказываются в подчиненном положении по отношению к потребностям метрополий, и в Корее наблюдается точно такая же ситуация. Программы индустриализации, предпринимаются ли они ЮМЖД, или Компанией по развитию Южных морей, или горнодобывающими и лесными компаниями Карафуто, основную прибыль приносят японским предпринимателям, а не туземным народам. Везде, за исключением Карафуто, колониальные администрации осуществляли жесткий контроль над внутренними делами подвластных им территорий, подавляли любое проявление политической воли, а образовательные программы, предлагаемые местным народам, были далеко не лучшего качества. От Маньчжурии до Южных морей обитатели японских колоний смотрели на империалистов, подобных Нитобэ, как на наивных людей, ослепленных глупой убежденностью в своем моральном превосходстве. Для тех, кто жил под колониальным управлением, не была нова жестокая истина: независимо от громогласных заявлений теоретиков о гуманности их политики, жизненные реалии определялись чиновниками-самодурами, грубыми полицейскими и жадными торговцами.

Многие западные наблюдатели, наоборот, благосклонно смотрели на колониальную политику своих товарищей по империалистическому клубу. Американцы и европейцы, побывавшие на Тайване, говорили о «впечатляющем прогрессе», достигнутом благодаря японскому управлению. Они отмечали то «рвение», с которым колониальная администрация воплощала в жизнь свое «желание улучшить социальные и моральные условия обитания туземцев» в Микронезии. Что касается Кореи, то здесь, на их взгляд, Япония проводила политику «благотворительной ассимиляции», направленной на модернизацию страны после того, как в течение столетий «развращенные и слабые монархи… грабили, притесняли и доводили до деградации» свой собственный народ^{213}. Даже несмотря на тот испуг, который вселили в них жестокости, проявленные по отношению к гражданскому населению во время Движения за независимость Самил, многие американские миссионеры в Корее приветствовали новую политику Хара и согласились с той оценкой ситуации, которую дал премьер-министр. «Наиболее разумные и предусмотрительные» корейцы, писал в мае 1920 г. епископ Методистской епископальной церкви, «убеждены, что не стоит надеяться на скорое обретение независимости и что они должны настроиться на долгий период усвоения корейским народом физических условий, знаний, морали и способности брать в свои руки рычаги управления»^{214}.

В начале 20-х гг. XX в. представителям западных наций было легко симпатизировать японцам. Японские колониальные администрации напоминали, как по своему темпераменту, так и по решаемым задачам, европейско-американские образцы. И когда Нитобэ говорил о «гигантской задаче духовного развития» туземных народов, он всего лишь повторял распространенную в то время формулу. Более того, жесткая политика Японии в Корее ничем не отличалась от политики, проводимой британцами, французами и американцами по отношению к ирландским диссидентам и другим колониальным бунтовщикам. Таким образом, несмотря на все ухабы и рытвины, которые японская колониальная администрация встречала на своем пути, многие зарубежные наблюдатели отмечали, что к концу периода Тайсо Япония принесла закон и порядок на территории, находившиеся под ее контролем, разработала многообещающие планы развития для Маньчжурии и Карафуто, приступила к проведению реформ в Корее и на Тайване, а на юге Тихого океана следовала своим обязательствам, предусмотренным мандатом.

Городской средний класс

Новые начинания и ощущение перемен, которыми была наполнена атмосфера первых десятилетий XX в., заставили многих японцев по-новому взглянуть на себя, семью и общество. Победы над Китаем и Россией, установление близких отношений с Западом, зарождение парламентской демократии, продолжающийся индустриальный рост, введение всеобщего образования, появление новых видов средств массовой информации — все это, равно как и другие факторы, привели в 10-е и 20-е гг. XX в. к возникновению новых представлений об образе жизни. Стремление к экспериментам в социальной сфере впервые проявилось в крупнейших городских центрах Японии. Существовавшее статус-кво уже не устраивало как нарождавшийся средний класс, так и представителей прежних слоев среднего достатка. Они стремились пересмотреть социальные нормы, чтобы удовлетворить те свои чаяния и надежды, которые они связывали с новым столетием.

Большинство газет, как и официальная статистика, включали в средний класс правительственных чиновников, врачей, учителей, полицейских, армейских и флотских офицеров, банковских служащих, корпоративных менеджеров и даже некоторых квалифицированных фабричных рабочих, проживавших в крупных городах, таких как Токио, Осака и Нагойя. В целом все эти люди были хорошо образованны и обладали относительно высоким заработком. Это касалось и женщин, которые проникали в ряды среднего класса в 10-е и 20-е гг. XX в. В основном это были учительницы, телефонистки, машинистки, конторские служащие, продавщицы из универсальных магазинов, автобусные кондукторши, акушерки, медсестры и даже докторши. Последние появились после того, как в середине эпохи Тайсо первое в Японии медицинское училище для женщин, основанное в 1900 г. Ёсиока Яёи, получило наконец полную аккредитацию.

Соотношение между количеством работающих женщин и общей численностью городского среднего класса было не очень большим, но оно постоянно увеличивалось. В 1922 г. из 27 миллионов японских работающих женщин приблизительно 3,5 миллиона могли благодаря своим профессиональным занятиям ассоциироваться со средним классом. Эти показатели неуклонно возрастали. К 1926 г. насчитывалось 57 000 медсестер, в то время как в 1911 г. их было всего 13 000. С 1920 по 1930 г. количество женщин — «белых воротничков», работавших в правительстве, удвоилось. В целом, доля представителей среднего класса среди всей рабочей силы Токио выросла с чуть более 5 % в 1908 г. до 21,5 % в 1920-м. В это время представители среднего класса составляли уже 8,5 % населения всей Японии, которое насчитывало в то время 56 миллионов человек. Все это убедило горожан, принадлежавших к среднему классу, что теперь они могут задавать культурный тон для нации в целом.

Новые рабочие места были в такой же степени частью японской современности, как и сама концепция среднего класса. В Токио большинство представителей среднего класса работали в деловой части города, в районах Гиндза, Касумигасэки и Маруноучи. Гиндза сохранял за собой репутацию банковского центра и места розничной торговли, приобретенную еще в период Мэйдзи. Расположенный рядом с ним квартал Касумигасэки приобрел популярность на рубеже веков, когда правительство возвело здесь величественные здания Верховного суда, управления городской полиции и большинства министерств. В 20-е гг. XX столетия многие ведущие корпорации начали размещать свои штаб-квартиры в Маруноучи, районе, расположенном на западе от Гиндза, где еще в 90-е гг. XIX в. обосновались предприятия «Мицубиси». Расцвет квартала Маруноучи символизировали два архитектурных сооружения. В 1914 г. было завершено строительство центрального вокзала Токио. Это богато декорированное здание, чьи башенки и галереи были выполнены во «французском стиле», появилось после того, как токийский мэр поручил архитекторам построить нечто такое, что могло бы потрясти весь мир. Вторым символом этого района стало Здание Маруноучи — построенный в 1923 г. крупнейший деловой центр Японии.

Мужчины и женщины, принадлежавшие к среднему классу, шли на работу по разным причинам. Для многих решающим фактором были деньги. Большинство холостых мужчин работали для того, чтобы содержать себя, а женатые в большинстве случаев были главными кормильцами в семье. Подобным образом, по результатам опроса, проведенного в Токио в 1922 г., около 13 % женщин были холостыми, разведенными или вдовыми, и значительной их части приходилось содержать своих детей и родителей. Тот же опрос показал, что большинство замужних работающих женщин, принадлежавших к среднему классу, весь свой доход отдавали в семейный бюджет, чтобы их семьи могли повысить свой уровень жизни либо чтобы они просто могли свести концы с концами. Экономические потребности, однако, не были единственной мотивацией. Многие мужчины и женщины, семейные или одинокие, получали удовлетворение от карьерного роста.

Других привлекала возможность оставаться холостыми, которую работа могла предоставить. «Я не собираюсь выходить замуж, — писала одна телефонистка, отвечая на вопрос анкеты 1922 г. — и я хочу приобрести такую профессию, которая позволила бы мне быть уверенной в себе»^{215}.

Новые журналы распространяли информацию об альтернативных возможностях поведения человека в семейной жизни. Наиболее популярным ежемесячным изданием, посвященным проблемам семейной жизни, был Фудзин но томо («Друг женщины»). К концу периода Тайсо его тираж достиг почти 3 миллионов экземпляров. Его основательницей и редактором была Хани (урожденная Мацукота) Мотоко. Она использовала измененные формы риесай кэнбо и хому для того, чтобы сформулировать новую концепцию, которая сочетала традицию с современными взглядами на социальные отношения. В частности, авторы статей, публикуемых в журнале, призывали женщин развивать свои способности и таланты, реализовывать свой потенциал и делать карьеры в образовании, медицине и других сферах профессиональной деятельности. В то же самое время Фудзин но томо приветствовал замужество и семейную жизнь, из публикации в публикацию рассказывая о том удовлетворении, которое может получать любящая мать и хорошая домохозяйка. Образ, создаваемый журналом, можно назвать «супермамой» эпохи Тайсо. Это была некая идеализированная женщина, способная сочетать свободу женского самосознания с бременем традиционных обязанностей и выдерживать баланс между потребностями карьеры и личной жизнью.

Судьба Мотоко являлась отражением того образа, который был нарисован на страницах ее журнала. Она родилась в 1873 г. в семье бывшего самурая, основным занятием которого было разведение лошадей в префектуре Аомори. Мотоко была в первом выпуске Токийской Первой высшей школы для девочек, который состоялся в 1891 г. Приняв христианскую веру, она продолжила свою учебу в школе Мэйдзи для женщин (директором которой была Ивамото Ёсихару, впервые провозгласившая принцип хому), влюбилась в молодого человека из Киото, вернулась в Северную Японию, чтобы преподавать в начальной школе, а затем — в католической школе для девочек. В 1895 г. она вышла замуж за своего поклонника из Киото. Замужество не принесло ей ничего хорошего. «Будучи образованной женщиной с северо-востока», писала Мотоко в своей автобиографии, она с трудом переносила жизнь в «нестерпимо вульгарной» столице империи. После того как ее муж «начал пить», она переехала в Токио, чтобы «найти более осмысленный путь в жизни»^{216}. Некоторое время она работала в качестве служанки в доме первой японской женщины-врача Ёсиока Яёи. Там она познакомилась со многими женщинами, ориентированными на профессиональную карьеру. В 1897 г. она получает место редактора в крупнейшей токийской газете Хони Синбун, Обладая великолепными способностями, Мотоко становится первой в Японии женщиной-репортером. Темы ее публикаций, такие как воспитание детей или роль религии в жизни простых людей, всегда были близки проблемам повседневной жизни читателей.

В 1901 г. Мотоко вышла замуж за журналиста Хани Ёсикадзу, который был на семь летее младше. Впоследствии он стал ее партнером в журналистских и образовательных предприятиях. У них родились две дочери, а в 1903 г. они начали издавать Катэй но томо («Друг дома»), который они переименовали в 1908 г. в Фудзин но томо, Мотоко рассматривала публицистику как способ обсудить «привязанность к устаревшим ценностям», пробудить «новое видение» и вызвать к жизни «свободное развитие личности». В последующие годы появились статьи, комментирующие эмоциональную жизнь женщин, проблемы их устройства на работу. В них обсуждались важность союзов потребителей и избирательное право для женщин, а также приводились практические, хоть и с небольшим уклоном в дидактику, советы относительно семейных бюджетов, здоровья и обучения детей. Журнал приобрел огромную популярность, и в 1921 г. Мотоко и ее муж основали училище, Дзию Гакуэн, которое открылось в следующем году в здании, проект которого разработал Фрэнк Ллойд Райт. Слово дзию («свобода») в названии училища символизировало веру Мотоко в то, что женщины должны быть «свободными» в своих мыслях, брать на себя ответственность и верить в Христа. Ее достижения сделали ее образцом для многих женщин, однако в своей автобиографии она постоянно напоминала, что домашние обязанности и профессиональные занятия постоянно дополняли друг друга в ее жизни. «Наш дом был центром нашей работы, — писала она о себе и своем муже, — и наша работа являлась продолжением нашей домашней жизни. Мы оба трудились, не проводя границы между своими обязанностями. Я поистине благодарна этому идеальному союзу, который был сущностью нашей работы и нашего брака. Мы вместе искали свое место в жизни».

В статьях в журналах, подобных Фудзин но томо, а также в основных городских газетах очень часто употреблялся термин «культурный» по отношению к новому городскому среднему классу. Типичная семья в них представлялась следующим образом. Проживала она в городе или в ближайших предместьях, где она имела свой собственный бунка дзютаку, двухэтажный «культурный дом», состоявший из четырех или более комнат и обладавший такими современными чертами, как кухня и гостиная европейского стиля. Муж, жена и дети, в свою очередь, представляли собой «культурную семью», основную ячейку, которая вела все более космополитичный образ «культурной жизни». Дом был важным элементом для этой идеализированной семейной жизни, а его наиболее существенными деталями, вокруг которых строилось совместное существование, стали пианино и радиоприемник.

Первые радиостанции начали действовать в Токио, Осаке и Нагойе в 1925 г. В следующем году правительство преобразовало эти три независимые компании в национальную монополию, NHK (Nihon Hoso Kyokai, «Японскую радиовещательную корпорацию»), которая на протяжении двух десятилетий оставалась единственной радиовещательной корпорацией в стране. Между 1926 и 1932 гг. количество радиоприемников выросло с 350 000 до 1,4 миллиона. На протяжении этого времени радио оставалось преимущественно городским средством массовой информации. В 1932 г. приблизительно 25 % городских семей обладали радиоприемниками — против 5 % сельских жителей. В своем культурном доме семья представителей среднего класса могла собраться в гостиной, чтобы насладиться западной классической музыкой или послушать «радиороманы» или комедии, написанные специально для трансляции их по радио.

Семья, принадлежавшая среднему классу, наслаждалась теми развлечениями, которые предоставлял ей ритм современного города. Если верить романам, газетным публикациям и гравюрам, по воскресным и праздничным дням мать, отец и их дети направлялись в центр города на общественном транспорте (в 1903 г. токийские конки были заменены трамваями, которые вскоре начали перевозить более чем по 100 000 пассажиров в день, а в первый год периода Тайсо в столице появились первые такси). В городе семья предавалась развлечениям в соответствии с сезоном. Это были те развлечения, которые были знакомы токийцам на протяжении поколений. Весной можно было прогуляться вдоль набережных реки Сумида, любуясь цветущими вишнями. Осенью в дни религиозных праздников люди посещали святилища, покупали у уличных торговцев амулеты и специальную еду.

Постепенно семья периода Тайсо начала прокладывать маршруты в новые городские парки. Первый публичный парк, названный Уэно, был открыт в 1878 г. на северной окраине города. К эпохе Тайсо на его территории размещались зоологические сады, несколько художественных и научных музеев и первый в Японии зоопарк. Однако главным символом Тайсо был парк Хибийя, размещенный в центре столицы. Он был открыт в 1903 г. на месте бывшего плац-парада. В Хибийя, где в свое время собирались демонстранты, протестовавшие против Портсмутского мирного договора, семьи среднего класса могли любоваться самыми старыми деревьями города, а также валами и рвами бывшего замка Эдо. Однако для большинства посетителей наиболее привлекательными были те места парка, которые были оформлены в западном стиле: лужайки и сезонные клумбы; спортивная арена, посвященная самому модному помешательству тех дней — катанию на велосипедах; монументальный фонтан, представлявший собой фигуру журавля, из поднятого клюва которого била мощная струя воды; современная эстрада, накрытая сверху огромным куполом, на которой по воскресеньям и в дни национальных праздников играл оркестр; и, наконец, ресторан, в котором можно было отведать блюда, приготовленные по западным рецептам.

Семья периода Тайсо также посещала и современные универсальные магазины. На небольшом расстоянии от парка Хибийя располагались огромные универмаги Мицукоси и Сирокийя, надо было лишь пройти пешком через квартал Гиндза. Эти два магазина стояли друг напротив друга по обоим концам моста в Нихонбаси, где ранее располагался торговый центр Эдо. Если их местонахождение было традиционным, то сами магазины были абсолютно современными. В 1911 г. Сирокийя (предшественник современной сети магазинов Токию) для привлечения покупателей возвел впечатляющее эклектичное четырехэтажное здание, снабженное первым в Японии лифтом. Обслуживали этот магазин женщины-продавщицы, одетые в одинаковую униформу западного образца. Три года спустя компания Мицукоси (в 1904 г. под этим названием был зарегистрирован бывший галантерейный магазин Мицуи) построила пятиэтажное сооружение в стиле Возрождения. Это было самое крупное здание к востоку от Суэца. В нем была система центрального отопления, первый в Японии эскалатор, несколько лифтов и бесконечные ряды стеклянных витрин. В универсальных магазинах семьи среднего класса могли приобрести самые последние новинки промышленности: молочный шоколад и карамель Моринага (в продаже с 1913 г.), мыло Мицува (с 1916 г.), авторучки Пилот (с 1918 г.), кальпис (безалкогольный напиток на основе молока, с 1920 г.) и швейные машинки с ножным приводом (с 1924 г.). Новые универсальные магазины, однако, привлекали к себе средний класс не только товарами, но и культурными развлечениями. В них располагались комнаты для игр, выставки, зимние сады и рестораны с западной кухней, которые превращали посещение Мицукоси или Сирокийя в приятное событие для всех членов семьи.

Отчаянная молодежь

Вскоре семьи среднего класса столкнулись в глазах молодых людей с моги и любо. Это были культурные идолы для студентов и прочих молодых холостяков в главных городских центрах Японии. Сами слова, вошедшие в загадочный лексикон сленга конца периода Тайсо, являлись сокращенными формами от модан гаару и модан бои. которые, в свою очередь, произошли от английских словосочетаний modem girl («современная девушка) и modem boy («современный юноша»). В середине 1920-х этих молодых людей можно было узнать даже в толпе. Мога предпочитали носить короткую стрижку, оставлявшую открытыми уши и заднюю часть шеи, шокирующе короткие юбки с вызывающими узорами, туфли на высоком каблуке и прозрачные чулки, позволяющие любоваться их ногами. Что касается мобо. то в одной популярной песне тех лет говорилось, что они носят голубую рубашку с зеленым галстуком, брюки клеш, шляпу-котелок и ройдо (образовано от слова «Ллойд») — очки в роговой оправе, которые сделал популярными актер Гарольд Ллойд. Волосы свои они зачесывали назад, оставляя открытым лоб и не делая пробора.

Токийские мога и мобо превратили свои прогулки по Гиндза в форму искусства. В это время они породили еще одну новую идиому — Гинбура. Ее первый слог был взят из слова Гиндза, а второй — из бу рабура. которое означало бесцельно шататься по улицам в поисках развлечений. На территории Гиндза молодые люди могли посетить пивные бары и кабаре, зайти в джазовые клубы, размяться на танцевальных площадках и посмотреть в театрах пьесы, авторами которых были как японские авторы, так и такие западные мастера, как Генрик Ибсен и Морис Метерлинк. Другим любимым местом посещения был район Асакуса, знаменитый своими кинотеатрами, которые были невероятно популярны. Тут находился первый японский стационарный кинотеатр «Дэнкикан» («Электрический дворец»), открытый еще в 1903 г. Не менее знаменитой была и «Опера Асакуса». Этим словосочетанием обозначались все музыкальные произведения, начиная от классических западных оперных произведений, таких как «Риголетто» и «Волшебная флейта», в исполнении японских артистов, до хорового пения и фарсов местного производства.

Полусвет Гиндза и Асакуса дал жизнь многочисленным звездам кино и театральных подмостков, которые ухватили образ японской молодежи и способствовали распространению новой городской культуры по всей территории страны. Первой по-настоящему национальной звездой нового века была Мацуи Сумако. Она родилась в 1886 г. в сельской местности. В 1902 г. она приехала в Токио, работала швеей, дважды неудачно выходила замуж и в 1905 г. присоединилась к драматическому кружку, где и нашла свое настоящее призвание. В 1911 г. Нора из ибсеновского «Кукольного дома» в ее исполнении вызвала бурную дискуссию на страницах журналов и газет вокруг суждения, что ни замужество, ни власть мужчины в доме не должны расцениваться как священные догмы. Двумя годами позже молодая красивая актриса появилась в пьесе Германа Зудермана Die Heimat[33], которая в Японии шла под названием Магда (по имени главной героини). Во Франции и Италии эту роль исполняли величайшие актрисы того времени — Сара Бернар и Элеонора Дузе. А в Японии Мацуи вновь сотворила сенсацию, создав образ молодой женщины, которая, переступив через запреты отца, стала оперной певицей.

Мацуи, с творческой и энергичной натурой, практически в одиночку создала абсолютно новый рынок индустрии звукозаписи. В 1914 г. она совершила турне по Японии со спектаклем по роману Льва Толстого «Воскресение» и сделала фонографическую запись «Песни Катюши». Всего было продано 20 000 копий этой записи, что явилось началом бума популярной музыки. В следующее десятилетие на страну хлынул поток новых музыкальных записей, увлекший за собой души тех молодых японцев, которых больше заботили сиюминутные развлечения, чем будущая ответственность. «Март в Токио» (Токио косин-кьоку), написанный в 1929 г. для одноименного кинофильма, исполнялся во всех кафе и барах столицы. Он ввел в японскую речь еще несколько неологизмов, образованных от западных терминов. Среди них были дзадзу (джаз), рикиюру (ликер) и данса (профессиональный партнер в дансинге):

Другие песенные хиты прославляли молодежную культуру столицы, описывая соблазны районов Маруноучи, Асакуса и Гиндза. Одна из песен начиналась со следующих слов: «Пойдем в кино? Выпьем чаю? А может, лучше, прокатимся по Одакую?»^{218}. Последняя фраза имела в виду Электрическую Железнодорожную компанию Одакую. Принадлежавшие ей экспрессы соединяли Токио с городками, расположенными к югу от столицы. Там, на залитых солнцем пляжах или на поросших лесом склонах холмов, влюбленные пары могли укрыться от любопытных глаз родственников и друзей.

Японцы начали «делать кино» в 1899 г., всего через два года после того, как в страну попал первый витаскоп Эдисона и синематограф братьев Люмьер. К середине периода Тайсо более дюжины компаний ежегодно производили более сотни фильмов. Особенно популярными были эпические ленты о самураях и комедии, призванные развлекать постоянно находившихся в стрессе «белых воротничков», такие как снятый в 1924 г. хит Ничииобу («Воскресный день»). Многие из этих фильмов способствовали падению популярности театров среди семей среднего класса. Более молодые зрители с удовольствием смотрели «эротические комедии», такие как «Женщина, которая прикасалась к ногам» (Аси ни саватта онна) и «Электрик и его жена» (Дэнко то сонно цума). Часто главные роли в подобных фильмах исполняла Курисима Сумико, которая в 20-е гг. была столь же популярна, сколь в 10-е была популярна Мацуи Сумако. Когда в 1924 г. появился очередной фильм с ее участием, ее поклонники за один день распечатали с его кадров более 4000 фотографий Курисима.

Как и в случае с защитниками новой семьи среднего класса, появление бунтующей молодежи предвещало пересмотр традиционных отношений между полами. Но если Хани Мотоко и другие женщины, обладавшие профессиями, надеялись достигнуть равенства со своими супругами в контексте семейной жизни, устраивающей обоих, то современная девушка открыто демонстрировала свою сексуальность, давая понять, что ее не удастся заковать в цепи моральных условностей. Короткая прическа, которую носили молодые женщины, считалась очень эротичной. Мога предавались флирту, говорили на двусмысленные темы и легко поддавались соблазнам. По крайней мере, именно так они описывались на страницах таких журналов, как Фудзин корон («Женское обозрение») и Кингу («Кинг»). Первое издание было основано в 1916 г. для обсуждения тем, которые интересовали женщин, а второе, появившееся в 1925 г., знакомило читателей с текущими событиями, необыкновенными социальными явлениями, развлечениями, были в нем разделы, посвященные развлечениям, моде, спорту, юмору и искусству.

Поведение соответствовало имиджу. В Токио полицейские периодически проводили рейды по парку Хибийя, чтобы изгнать с его территории молодые парочки, которые теплыми летними вечерами прокрадывались в парк после того, как его покидали почтенные семейства среднего класса. Мужчина-редактор Фудзин корон не нашел ничего из ряда вон выходящего в том, что одна из девушек, у которой он брал интервью, послала ему записку следующего содержания: «Я сегодня сплю одна. Пожалуйста, навестите меня»^{219}. Вся нация с интересом следила за поворотами жизни Мацуи Сумако. Пылкая и эмоциональная актриса публично демонстрировала любовную связь со своим женатым директором, который бросил ради нее свою жену и детей. После его скоропостижной смерти от гриппа, 5 января 1919 г. она повергла в шок всю страну, повесившись за сценой после первого представления спектакля Кармен.

Хани Мотоко и Мацуи Сумако были космополитками. Им были хорошо известны те нормы поведения, социальные правила и интеллектуальные тенденции, которые стали общими для всех представителей модернизированных наций. Они демонстрировали огромную жизненную силу и взрывную энергию, которые характеризовали эпоху Тайсо, когда японцы, независимо от своего происхождения и образа жизни, стремились воспользоваться новыми политическими, профессиональными и социальными возможностями, открывшимися перед ними. Но, если разобраться, эти две женщины занимали полярные позиции. Хани апеллировала к женщинам среднего класса, которые находили удовлетворение в семейной жизни, доме и своей профессии. На фоне их ценностей и их поведения мога выглядели толпой гедонисток, потакающих своим желаниям. Мацуи, наоборот, была блистательным культурным кумиром для тех молодых женщин, которые считали себя или хотели стать полностью независимыми личностями и чей образ жизни был насмешкой над традиционализмом буржуазных матрон.

Деятельность как Хани, так и Мацуи, проходившая в одно и то же время, отражала те тенденции и разнообразие мнений, которые сопровождали появление новых устремлений в эпоху Тайсо. Для многих японцев либеральная демократия, сотрудничество с Западом, патерналистский колониализм и приобщенность к культурной среде, в которой Ибсен и Толстой «более не являлись чужаками», стали главным путем для развития, дорогой, ведущей к прогрессу, следуя по которой они в конце концов могли бы превратиться в граждан мира, оставаясь при этом японцами. Однако далеко не все их соотечественники разделяли эту точку зрения. Как образ жизни среднего класса не смог сочетаться с такими женщинами, как Мацуи, так и у некоторых представителей японской нации вызывали сомнения ценности демократии, капитализма и сотрудничества с западными державами. В 10-е и 20-е гг. XX столетия все громче звучал протест тех японцев, чаяния которых не находили удовлетворения. Споры и разногласия превратились в неотъемлемую часть того динамизма, которым была наполнена эпоха Тайсо.

Каваками Хадзимэ, один из ведущих японских экономистов, на заре нового столетия считал, что индустриализация принесет немалые выгоды его соотечественникам. Успехи экономического развития, по его мнению, уже сделали Японию более могущественной державой, а товары, производимые ее фабриками и мастерскими, значительно повысили уровень жизни. Предоставление всем жителям Японии, богатым и бедным, возможности приобретения материальных товаров, делающих жизнь более комфортной, в глазах Каваками имело первостепенную важность, поскольку он был по натуре своей гуманистом, исповедующим принцип абсолютного бескорыстия. В 1905 г., в возрасте 25 лет, он оставляет свою жену и ребенка и присоединяется к буддийской секте Сад Самоотверженности. Во время медитации он впадает в состояние глубокого мистического транса, «заглянув прямо в глаза смерти». В себя он пришел будучи охваченным непреодолимым желанием избавиться от всех личных желаний и посвятить себя служению обществу путем его просвещения. Как неоднократно повторял сам Каваками, сочетавший в своей вере различные религиозные традиции, сердцем его морального кредо были слова Нагорной проповеди Христа: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Мат. 5, 42).

В 1908 г. он получил место преподавателя на экономическом факультете Киотского университета. В последующие годы он начал все чаше задаваться вопросами по поводу индустриализации, которая раньше вызывала в нем столько энтузиазма. Повсюду вокруг себя он видел проблемы и несправедливое распределение материальных благ. Сперва он объяснял для себя возникновение разницы между жалким существованием рабочего и сытой жизнью среднего класса неразвитостью японской экономики. Однако, посетив в 1913–1915 гг. Европу, он убедился, что бедность присутствует даже в самых развитых индустриальных обществах. Разница между богатыми и бедными всегда будет существовать, писал он в своей популярной работе Бинбо моногатари («Сказания о бедности», 1917 г.), поскольку индустриализация непосредственно связана с этикой преследования своих интересов, а капитализм превращает эксплуатацию в добродетель.

В поисках путей ускорения экономического развития Японии и ликвидации бедности, Каваками начал изучать социалистические теории. Постепенно он приблизился к марксистской теории. Наконец он обнаружил высказывание, что каждый индивид должен работать исходя из своих способностей и получать в соответствии со своими потребностями. Эта идея перекликалась с гуманизмом Нагорной проповеди. Для Каваками марксизм стал мощной альтернативой капитализму, поскольку он обещал как быструю индустриализацию, так и справедливое распределение материальных благ. В 1928 г., приняв близко к сердцу замечание студентов о том, что истинность любой теории проверяется на практике, кроткий профессор отказывается от своей должности в Киотоском университете. Теперь он ведет беседы с рабочими и оказывает помощь кандидатам от левых сил во время парламентских избирательных кампаний.

Путь Каваками от ученого до политического активиста был его собственной судьбой, но при этом он символизировал те перемены, которые произошли в головах многих японцев в период Тайсо. Как Хани Мотоко и Мацуи Сумако бросили вызов традиционному видению женщины и семьи, так и многие другие поднимали вопросы по поводу эффективности индустриального капитализма, разумности политики дипломатического сотрудничества и способности парламентской демократии найти решение тех проблем, с которыми столкнулись как нация в целом, так и отдельные люди. 20-е гг. стали временем бурных дебатов по поводу политического, экономического и социального будущего Японии.

Контрасты современной экономики

Несмотря на резкий скачок цен на рис для городских потребителей, Первая мировая война весьма благоприятно отразилась на многих сферах предпринимательской деятельности. Уход британских торговцев с рынков Индии и Китая открыл перед японскими фирмами возможности увеличения продаж текстиля и других потребительских товаров в этих регионах. В самой стране западный импорт, исчезнувший с прилавков магазинов, заменялся товарами местного производства. Более того, возникшие в начале столетия и едва оперившиеся предприятия тяжелой промышленности, такие как «Сталь Кобэ» (создана в 1905), Горнодобывающая компания «Мицуи» (1911), Электрические производства «Сумитомо» (1911) и государственная компания «Железные и стальные работы Явата» (1901), получили значительную прибыль от огромных заказов, размещенных на них западными союзниками. Они производили необходимые для действующих армий снаряжение, инструменты, химические вещества, цемент, сталь и железо. Торговым флотам воюющих держав требовались новые корабли, и японские судостроители увеличивали свои производства, чтобы удовлетворить все запросы заказчиков. В целом с 1914 по 1918 г. валовой национальный продукт Японии вырос на 40 %. Среднегодовой прирост составил приблизительно 9 %. Доходы росли, зачастую достигая у ведущих компаний 50 % оплаченной части акционерного капитала. По данным Японского ежегодника 1919–1920 гг. количество «миллионеров»-нирикин с 1915 по 1919 г. возросло на 115 %.

Япония, получившая толчок к развитию во время Первой мировой войны, в 20-е гг. прошла несколько этапов на пути превращения из страны с экономикой, основанной на сельском хозяйстве и легкой промышленности, к державе, в экономике которой основную роль играет тяжелая промышленность и урбанистическое заводское производство. На протяжении 20-х гг. XX столетия доля промышленного производства в валовом национальном продукте сначала догоняла, а затем превзошла долю сельскохозяйственного производства, как это показано в таблице 11.1. В то же самое время недавно созданные предприятия тяжелой промышленности постоянно увеличивали выпуск продукции. В начале 1890-х, накануне войны с Китаем, Япония все еще оставалась крупным импортером промышленных товаров, в то время как на экспорт она поставляла сырье (см. таблицу 11.2). К концу Первой мировой войны ситуация претерпела значительные изменения. 90 % японского экспорта стали составлять промышленные товары, в импорте сырье начало преобладать над готовым продуктом. Многие наблюдатели стали склоняться к мнению, что структура японской экономики соответствует модели, присущей развитым индустриальным странам Запада.

Несмотря на впечатляющий рост, развитие Японии как сформировавшейся индустриальной державы в период Тайсо сопровождалось возникновением серьезных проблем. Одна из них, вызывающая особое беспокойство, была связана с характером японской экономики, который напоминал американские горки. Несмотря на то что чистый внутренний продукт в эпоху Тайсо вырос в 1910-х гг. на 60 %, а в 1920-х — еще приблизительно на 30 %, Япония пережила резкие спады после войн с Китаем и Россией. Как показано в таблице 11.1, лихорадить ее продолжало и в 20-х гг. Развитие индустриализации и рост торговли Японии во время Первой мировой сделали островную нацию более чувствительной к колебаниям мировой экономики. Особенно сильно это ощущалось после того, как бум военного времени сменился резким сокращением потребности в японском экспорте, а западные торговцы вернулись на свои традиционные рынки Южной Азии. Едва японский бизнес выкарабкался из послевоенной ямы, на него обрушилась новая беда. 1 сентября 1923 г. Великое землетрясение Канто разрушило Токио и окрестные города. Толчки начались в тот момент, когда люди начинали готовить обед. Землетрясение и вызванные им пожары унесли более 100 000 жизней. В Токио было разрушено более 60 % жилых зданий. На пространстве от Токио до Иокогамы, которое являлось самой развитой индустриальной зоной Японии, не осталось практически ни одной фабрики или мастерской.

Чтобы стимулировать восстановление национальной промышленной базы, японское правительство предоставило банкам новые источники кредитования. За счет этих средств выделялись средства на восстановление различных производств. В стране вновь начался экономический рост. Но весной 1927 г. начали распространяться слухи о том, что банки, предоставлявшие ссуды, находятся на грани банкротства. В апреле запаниковавшие вкладчики стали забирать свои сбережения. Десятки кредитных учреждений захлопнули свои двери, и правительству пришлось объявить трехнедельный банковский мораторий. В следующем году финансовый сектор смог привести в порядок свои балансы, однако лишь для того, чтобы наблюдать, как японскую экономику засасывает воронка великой депрессии, возникшая в 1929 г после крушения американского рынка ценных бумаг.

Другие проблемы проявились в тот момент, когда в период Тайсо производственный сектор японской экономики начал явственно распадаться на две половины. Верхний уровень дуальной структуры (как ее стали называть экономисты) состоял преимущественно из производств тяжелой промышленности, компаний, входивших в состав ведущих дзайбацу, а также некоторых крупных текстильных фирм, таких как Канэбо. Эта последняя возникла в 1887 г. под названием Канэгафучи Босэки, в 1889 г. вошла в состав дзайбацу Мицуи, а позднее перешла на производство косметики и парфюмерии. На нижнем уровне находились мелкие и средние фабрики, производившие текстиль и другие потребительские товары, которые они могли продавать по рыночным ценам, а также мелкие субподрядчики крупных фирм.

Еще одной характерной чертой модернизации японской экономики было то, что мелкий и средний бизнес продолжал существовать, приобретая все более конкретную форму. Даже в 1929 г. около 20 % производства промышленных товаров приходилось на фирмы, на которых трудилось не более 4 человек. Еще 40 % производили предприятия с количеством рабочих от 4 до 99. Более того, в 20-х гг. XX в. рост рабочих мест осуществлялся именно за счет подобных предприятий. По данным статистики, в 20-х гг. количество рабочих мест увеличилось на 11 %. В то же самое время количество рабочих мест на предприятиях с более чем пятью сотнями работников снизилось до 19 000 (16 % от аналогичного показателя 1920 г.). Таким образом, на протяжении почти всего периода Тайсо неожиданно большая доля японского промышленного производства приходилась на относительно небольшие мастерские или фабрики, которые имели много общего с предприятиями легкой промышленности эпохи Мэйдзи и совсем не напоминали бастионы современной тяжелой промышленности, дымящие трубы которых должны были доминировать в пейзаже Тайсо.

Жизнь зачастую была трудна как для рабочих, так и для владельцев небольших предприятий, находившихся в нижней части дуальной структуры. Эти фирмы обычно располагали небольшими капиталами и скудным оборудованием. Поэтому сокращения заработной платы, увольнения и банкротства превращались в обычное явление во время периодических спадов в экономике. Более того, производительность и доходы на протяжении 1920-х оставались низкими. Ситуацию усугублял тот факт, что на каждое рабочее место претендовало несколько кандидатов, поэтому работодатели могли не утруждать себя повышением зарплат. К своему разочарованию, большинство мужчин и женщин, работавших на малых и средних предприятиях в послевоенную эпоху, обнаружили, что их реальный заработок снижается из-за повышения стоимости жизни. Разница в зарплате работников предприятий верхнего и нижнего уровня дуальной структуры достигала значительных размеров (см. таблицу 11.3).

Развитие японской экономики в эпоху Тайсо тормозили и недуги сельского хозяйства. В период между 90-ми гг. XIX столетия и концом эры Тайсо материальные условия существования в сельской местности значительно улучшились. Однако повышение уровня жизни в деревне не всегда приносило с собой экономическую стабильность. Земледелие продолжало оставаться рискованным предприятием, и неурожай или резкое падение цен на зерно могли привести к катастрофическим последствиям. Экономический бум времен Первой мировой войны, повлекший за собой повышение цен на рис и шелковые коконы, которые разводили две японские фермерские семьи из пяти, принес японским крестьянам хорошую выгоду. Послевоенное десятилетие, однако, было наполнено рисками. После 1918 г. доходы от продажи риса сильно упали, поскольку правительство стимулировало импорт дешевого риса из Кореи и Тайваня. Цены на коконы между 1925 и 1929 гг. упали на 30 %, а до 1931 г. они снизились еще на 3 %. В 20-х гг. по всему миру собирали богатые урожаи. Это означало, что японские крестьяне не могли рассчитывать на хорошее вознаграждение за выращенные ими продукты. Цены на сельскохозяйственную продукцию сначала упали, а потом в течение нескольких лет находились на крайне низком уровне. Поэтому 20-е гг. XX столетия превратились для сельского хозяйства в одну сплошную полосу спада. Психологические страдания, вызванные тяжелыми временами, усугублялись значительной разницей в доходах горожан и крестьян. Кроме того, многие сельские жители ощущали, что они не обладают таким доступом к образованию и культуре, каким располагали обитатели городов. Осознавая невыгодность своего положения, фермерские семьи и их представители все сильнее начинали выказывать недовольство сложившейся ситуацией, и их протест превратился в мощный фактор политики межвоенного периода.

Строптивые арендаторы

Главный удар спада в сельском хозяйстве приняли на себя те фермерские семьи, которые арендовали часть земли. С начала столетия наблюдался постепенный рост числа земледельцев, которые, владея своей землей, арендовали дополнительные поля. К 1917 г. около 41 % всех крестьянских семей были подобными владельцами-арендаторами. Еще 28 % были чистыми арендаторами, у которых не было своей земли. И только 31 % японских крестьян владели всей той землей, которую они либо обрабатывали сами, либо отдавали в аренду. Как владельцы-арендаторы, так и «чистые» арендаторы за пользование землей повсеместно платили высокую ренту. Обычно она достигала половины урожая. Такая рента была установлена еще в первые годы эпохи Мэйдзи. Однако на земледельцах Центральной и Западной Японии немедленно сказывались колебания рыночных цен, поскольку основной доход они получали от продажи таких имеющих коммерческую ценность продуктов, как рис, ячмень, пшеница, табак и коконы. Падение цен на зерно влекло за собой негативные экономические последствия и для арендаторов-владельцев и арендаторов, а послевоенный экономический спад не позволял компенсировать потери за счет устройства на работу на фабрику одного или нескольких членов семьи.

Усугублял проблемы 20-х тот факт, что японские крестьяне были сильнее, чем прежде, связаны с внешним миром. Сезонные и временные работы на заводах и фабриках позволяли больше узнать об ином образе жизни. Знакомство с ним давало понять, что традиционные нормы, требующие от арендаторов почтительного отношения к землевладельцам, вовсе не являются неприкосновенной священной коровой. Подобным образом, всеобщая воинская обязанность способствовала повышению самомнения у юношей из семей арендаторов. Во время службы в армии их могли повысить в звании, и тогда они вели в бой выходцев из разных социальных групп, в том числе и сыновей богатых землевладельцев. Для всех сельских жителей посещение школы стимулировало появление интереса к таким темам, как социальная справедливость демократии и капитализма. Журнальные и газетные публикации вызывали у них потребность осмысления революции в России. Повсеместно обсуждались социализм, стоимость труда и общее положение крестьян.

Падение доходов в 1920-х повлекло за собой целый набор проблем, с которым столкнулись самые бедные арендаторы, балансировавшие на грани нищеты. Небольшое количество владельцев-арендаторов, доходы которых, по сравнению с довоенным уровнем, также значительно понизились, оказались все-таки в более выгодном положении. Экономическое процветание 1910-х и космополитизм во взглядах породили новое представление о том, какой могла бы быть жизнь. Поэтому они не собирались смиряться с понижением ее уровня. Повсеместно, а в особенности в тех регионах Японии, где сильно развитым было коммерческое сельское хозяйство, владельцы-арендаторы и арендаторы объединялись в арендаторские союзы, чтобы совместными усилиями бороться с землевладельцами. Споры между арендаторами и землевладельцами спорадически возникали и в конце периода Мэйдзи, однако в 20-е гг. XX в. их количество резко возросло. За этот период власти отметили более 18 000 подобных споров (см. табл. 11.4).

Главной целью почти трех четвертей всех протестов, инициированных арендаторами в 1920-х, было снижение ренты. Претензии были адресованы в основном отсутствующим землевладельцам. Традиционно землевладельцы жили по соседству с теми, кто арендовал у них землю, и активно участвовали в их политической и социальной жизни. Они разбирали мелкие споры, выступали в качестве сватов, устраивали воскресные пиршества и оплачивали местные праздники. Более того, землевладельцы обычно заботились о наименее удачливых крестьянах, предоставляя им в межсезонье работу по ремонту инструментов и прощая им часть ренты в особенно тяжелые годы. Однако к периоду Тайсо большое количество землевладельцев, в отдельных экономически развитых районах — до 50 %, переехали из своих родных деревень в близлежащие города. Там они, получая плату за пользование их землей, либо находили себе занятие, либо просто наслаждались радостями городской жизни. Их отсутствие разрушало традиционные близкие связи, характеризуемые взаимными обязательствами, но, одновременно, это приводило к сплочению жителей деревень, которые подвергали критике землевладельцев, проживавших в городе.

Протесты арендаторов в период Тайсо приводили к разным результатам. В подавляющем большинстве случаев, как это показано в таблице 11.5, жалобщики одерживали верх в спорах со своими землевладельцами или добивались от них уступок.

С этой точки зрения протесты достигали выполнения непосредственных целей. В долгосрочной перспективе, однако, практика арендаторства продолжала существовать, вызывая сомнения по поводу последствий урбанизации и переходу к капиталистическому укладу и создавая ощущение кризиса, которое в конце концов привело к вмешательству государства в сельскую жизнь.

Довольные рабочие

В начале нового столетия рабочие, проживавшие в городах Японии, также демонстрировали стойкое желание изменить условия работы, которые многие из них считали несправедливыми и нищенскими. Женщины с текстильных фабрик боролись в крайне тяжелых условиях, положение мужчин на недавно появившихся заводах было немногим лучше. В XIX в. рабочие руки рекрутировались за счет мигрантов, и эта практика создала заводским рабочим репутацию пьяниц, игроков и домашних скандалистов. Такое отношение повергало некоторых мужчин в пучину сомнений. «Мир представляет собой странное место», — говорил молодой рабочий в 1913 г. «Когда я покрыт потом и маслом, мне кажется, что даже мое сердце запачкано, и мне странно, что рабочие являются человеческими существами, а не какими-то животными»^{220}.

Развитие практики наемного труда в тяжелой промышленности порождало чувство низкого самоуважения. К началу Первой мировой войны в крупных корпорациях существовало правило, согласно которому рабочие должны были носить невзрачную форменную одежду компании или иметь свои собственные робы. В результате внешний вид рабочих сильно отличался от костюмов западного покроя, которые предпочитали управленцы и технические служащие, составлявшие еще одну значительную группу наемных рабочих. Вдобавок, если большинство компаний, принадлежавших к верхнему слою дуальной системы, платили своим клеркам ежемесячно, а управленцам ежегодно, то рабочим их скудный заработок они выдавали ежедневно. Кроме того, рабочие были лишены льгот — корпоративного жилья, права на часть прибыли, медицинского обслуживания, — которыми обладали принадлежавшие к среднему классу управленцы и технические служащие.

Несмотря на то что в общественном мнении сложился негативный образ рабочего класса, сами рабочие и те, кто относился с сочувствием к их ситуации, создавали ассоциации, которые боролись за улучшение их социального положения и вели переговоры об обеспечении более приемлемых условий работы. В этом ключе действовала Юайкай (Ассоциация дружбы). Она была создана в августе 1912 г. как основное объединение заводских рабочих. Кроме организации взаимопомощи, она была призвана содействовать улучшению характера, подготовки и статуса рабочих, а также устанавливать гармоничные отношения между трудом и управлением. К 1918 г. она объединяла в своих рядах 30 000 человек. Многие писали письма в бюллетень ассоциации, выходивший дважды в месяц, в которых призывали других рабочих вести более трезвую, умеренную и стабильную жизнь. Сердцевину философии Юайкай составляли представления о том, что рабочие должны быть усердными и демонстрировать почтительность по отношению к своим работодателям. А те, в свою очередь, брали на себя обязательство относиться к своим работникам благожелательно. «Мы, рабочие, являемся бессильными душами, рожденными и выросшими в жалких условиях», — говорилось в одной из статей, опубликованных в официальном органе Юайкай. «Нам необходимы могущественные защитники с теплыми человеческими чувствами. Мы просим вас открыть нам свои сердца, наполненные родительской любовью. Если вы сделаете это, мы откроем вам навстречу наши детские души, упорно трудясь на вашу пользу»^{221}.

К середине периода Тайсо многие трудящиеся и лидеры зарождающегося рабочего движения начали вкладывать в концепцию благожелательности более конкретное содержание. Они требовали от своих работодателей повышения зарплаты, улучшения условий труда и распространения на рабочих тех же льгот, которыми пользовалось руководящее звено предприятий. Если компании не могли удовлетворить требования о более гуманном отношении, трудящиеся прекращали говорить на тему сыновних чувств и переходили к более жесткой тактике и прямым действиям. Некоторые просто откладывали свои инструменты и покидали рабочие места, как это делали утратившие иллюзии рабочие в эпоху Мэйдзи. В 1918 г. лишь 50 % работниц текстильных предприятий проработали на одной и той же фирме более года. На одной из ведущих текстильных фабрик в Канэбо ежегодно, с 1905 по 1915 г., почти две трети работниц без дозволения покидали свои рабочие места. В тяжелой промышленности переход рабочих с одного предприятия на другое в поисках более высокой зарплаты или в стремлении повысить свое мастерство было обычным делом. В 1910-х количество рабочих, поменявших место работы, могло достигать в год 75 % от их общего числа.

В 20-х гг. XX в. недовольные рабочие все активнее стали присоединяться к профсоюзам. На рубеже столетий статья 17 Закона об общественном порядке и полиции, принятого в 1900 г., сделал незаконным любое использование «насилия, угроз, публичной клеветы, агитации или подстрекательства» для того, чтобы побудить кого-либо вступить в профессиональный союз или принять участие в забастовке^{222}. Хотя закон не запрещал профсоюзы и забастовки как таковые, тем не менее он принуждал большинство рабочих высказывать свои желания и надежды через такие общества, как Юайкай. Однако в 1919 г. кабинет Хара решил пересмотреть этот закон в сторону его смягчения. Отныне разрешались «мирные» профессиональные союзы и забастовки. После этого профсоюзы начали появляться как грибы после дождя (см. табл. 11.6). Вместо традиционных речей о благожелательности они начали демонстрировать свое высокое сознание, агрессивно выступая в поддержку прав рабочих. Даже Юайкай в 1921 г. изменила свое название, превратившись в Сёдёмэй (более официально — Нихон Родо Сёдёмэй, Японская федерация труда). Одновременно она заняла более конфронтационную позицию, начав кампанию за признание прав рабочих на заключение коллективных договоров, введение минимальной заработной платы и запрещение детского труда.

Сложившееся положение привело к росту стачек, как это показано в таблице 11.7. В них принимали участие рабочие всех уровней индустриальной иерархии. В марте 1921 г., например, на улицу вышли работницы Токийской муслиновой компании. Они требовали повышения оплаты труда, восьмичасового рабочего дня, ликвидации ночных смен и улучшения питания и условий жизни. Летом того же года состоялась самая крупная забастовка периода Тайсо. На этот раз свои инструменты отложили в сторону почти тридцать тысяч квалифицированных рабочих на верфях Кавасаки и Мицубиси в Кобэ. Подобным образом они хотели побудить свое руководство всерьез задуматься над повышением заработков и улучшением условий труда. А самой продолжительной акцией стала забастовка 1927–1928 гг. на скромной компании по производству соевого соуса Нода. Она располагалась в префектуре Чиба и производила популярный соус Киккоман.

Забастовка на предприятии Нода продемонстрировала, насколько жесткие формы приобрели трудовые споры в середине 20-х гг. и насколько трудно стало находить взаимопонимание рабочим и управляющим, если средняя продолжительность стачек в этот период достигала приблизительно 30 дней, в то время как в 1919 г. она составляла всего 12 дней. Конфликт в Нода начался 16 сентября 1927 г., когда около 2000 рабочих потребовали от владельцев компании поднять зарплату и официально признать их профсоюз, который являлся местным ответвлением Сёдёмэй. Хотя владельцы Нода, после того как в декабре 1927 г. рабочие создали свой союз, согласились удовлетворить требования сокращения рабочего дня и улучшения условий проживания, теперь они твердо намеревались оградить свои фабрики от разрушительного влияния профсоюза. В ответ на требования, выдвинутые профсоюзом, в конце 1927 г. руководство уволило всех работников, принявших участие в забастовке, и наняло временных рабочих. После этого события приняли скверный оборот. Уволенные рабочие напали на штрейкбрехеров и ослепили одного из них, плеснув ему в лицо кислотой, полиция грубо обошлась с рабочими, стоявшими в пикете, рабочие ответили угрозами в адрес управляющих, которые забаррикадировали свои дома и отослали семьи к дальним родственникам. Наконец обе стороны решили обратиться к посредникам, среди которых был и почтенный Сибусава Эиичи. 19 апреля 1928 г. владельцы Нода согласились принять обратно приблизительно треть уволенных рабочих и выплатить выходное пособие остальным. Однако оно добилось роспуска местного профсоюза.

Рабочие, которые объединялись в профсоюзы и устраивали забастовки, в 10-20-е гг. XX в. добились значительных уступок со стороны руководства. По некоторым оценкам, более половины трудовых конфликтов 1920-х завершились тем, что руководство удовлетворяло все требования рабочих либо их значительную часть. В частности, рабочие предприятий тяжелой промышленности достигли значительных успехов в борьбе за повышение зарплат во время бума, наблюдавшегося в годы Первой мировой войны. Более того, в период Тайсо некоторые текстильные фабрики и многие крупные предприятия, входившие в верхний эшелон дуальной структуры, ввели для своих квалифицированных рабочих, помимо зарплаты, значительное количество льгот.

Непосредственным ответом владельцев на рост рабочего движения был поворот к патернализму. Это было также попыткой убедить рабочих в том, что им нет нужды объединяться в профсоюзы, чтобы добиться улучшения жизни. Пионером патернализма в текстильной промышленности была Канэбо. Когда руководство компании осознало, что Япония не располагает неисчерпаемыми ресурсами молодых девушек, готовых рискнуть серьезно заболеть или даже умереть от туберкулеза во время пятилетней работы по контракту, оно приступило к разработке программ по созданию имиджа их фирмы как второй семьи. Чтобы облегчить общение между руководством и рабочими, на Канэбо были заведены ящики для предложений, куда работники могли опускать листки со своими предложениями или комментариями по поводу того, как улучшить условия на фабриках. Кроме того, компания начала издавать свой внутренний журнал, а также доставлять в родные деревни девушек бюллетени с новостями. Для одиноких работников были построены хорошие общежития, в столовых для них готовилась еда. Семейные сотрудники жили в домах, принадлежавших компании. К их услугам были потребительские кооперативы, дневные няни для детей и детские сады. Для всех своих работников Канэбо создала места отдыха, организовала вечерние курсы шитья, этикета, чайной церемонии, икебаны, каллиграфии и музыки.

Подобным образом крупные предприятия тяжелой промышленности в эпоху Тайсо начали предоставлять своим квалифицированным рабочим различные льготы. Например, всего через три месяца после того, как Юайкай в 1915 г. создала свой филиал на машиностроительном предприятии Сибаура, руководство компании организовало кассу взаимопомощи для рабочих, которая формировалась за счет отчислений из фонда заработной платы и дотаций компании. Был создан лазарет, было объявлено о том, что любому, кто лишится трудоспособности, будет выплачен годовой оклад, а также введены пенсии. Некоторые верфи и сталелитейные предприятия во время Первой мировой войны ввели такие же льготы. Эти меры были направлены на то, чтобы преодолеть резкий отток рабочей силы и убедить опытных рабочих не переходить на работу в другие компании. Другие крупные предприятия вскоре последовали этому примеру, и к концу двадцатых обычный пакет предложений включал в себя обещание постоянной занятости, ежегодное повышение зарплаты, сезонные премии, выходное пособие, зависящее от выслуги лет, заботу о здоровье, программы по обучению и большое количество культурных учреждений, таких как библиотеки, игровые комнаты и спортивные сооружения.

Предлагая все эти льготы, руководство предприятий использовало терминологию эпохи концепции благожелательности, заимствованную у рабочих. Таким образом они стремились создать образ компании как семьи, представляющей собой сплоченное единство, члены которого уважают и заботятся друг о друге. Как пояснял Гото Синпэй, когда он занимал пост министра коммуникаций во втором кабинете Кацура, «рабочие должны помогать и подбадривать друг друга, как если бы они были членами одной семьи. Семья должна исполнять распоряжения ее главы и, делая то, что он ожидает от нее, всегда должна действовать во имя чести и пользы семьи. Я пытаюсь привить моим рабочим идею самопожертвования во имя работы. Также я всегда превозношу принцип любви и доверия»^{223}. Чтобы придать этой риторике конкретное выражение, на многих предприятиях тяжелой промышленности начали создаваться заводские советы. Обычно в них входило равное количество представителей управленческого звена и рабочих, которых выбирали их товарищи для обсуждения таких тем, как производительность труда, зарплата и пути увеличения благосостояния компании.

Инициативы руководства Канэбо, машиностроительного предприятия Сибаура и других фирм привели к возникновению идеализированной модели, которая впоследствии получила название японской системы труда. Хотя введение патерналистских практик в эпоху Тайсо являлось поворотным пунктом в длительной эволюции отношений между трудом и управлением, Япония не превратилась в рай для рабочих. Существенным было то, что лишь небольшое количество «голубых воротничков» японских фабрик и совсем мизерное число неквалифицированных рабочих попали под действие новых программ. Большинство мелких предприятий, находящихся в самом низу дуальной структуры, просто не располагали достаточными средствами для того, чтобы предложить своим работникам такой же пакет льгот, каким могли пользоваться работники крупных предприятий. Более того, даже в тяжелой промышленности большие фирмы редко могли предоставить своим работникам весь набор услуг, и Канэбо представляла собой скорее исключение, нежели правило, среди текстильных предприятий, использующих в качестве рабочей силы в основном женщин. Вдобавок рабочие зачастую не могли воспользоваться благами образовательных и развлекательных программ. Проработав весь день, лишь немногие девушки в Канэбо еще сохраняли энергию для того, чтобы постигать тонкости чайной церемонии, составления букетов или других искусств, бывших в таком почете у дам, принадлежавших среднему классу.

В противоположность довольно скромной пользе, извлеченной из ситуации 1910—1920-х гг. рабочими, работодатели собрали богатый урожай, полученный благодаря новой системе, даже на ранней стадии ее существования. Во-первых, текучесть рабочих кадров на предприятиях тяжелой промышленности в конце 1920-х резко снизилась, достигнув 15–20 %. Это было значительно ниже аналогичного показателя за предыдущую декаду, хотя некоторым фирмам по производству текстиля, включая Канэбо, стоило больших трудов удерживать у себя рабочих. Более того, стабильная рабочая сила позволяла повысить доходы, поскольку значительные средства экономились на наборе и обучении новых работников. Фирмы дополнительно снижали цену удерживания своих кадровых рабочих путем приписывания к их платежной ведомости большого количества временных и менее искусных рабочих, которые не пользовались дорогостоящими льготами и которых можно было уволить при первом же сбое делового цикла. Не менее существенным было и то, что новые практики уменьшали желание рабочих вступать в профессиональные союзы. Постоянные работники, получавшие значительные льготы помимо зарплаты и представители которых заседали в заводских советах, имели возможность прямого общения с руководством, чтобы разрешать возникающие проблемы и разногласия. Вследствие этого многие владельцы упорно отказывались признавать профсоюзы в качестве своих равноправных партнеров, как это сделали владельцы компании по производству соевого соуса Нода. Соответственно, в 1938 г. только 8 % рабочей силы, не принадлежавшей сельскохозяйственному сектору экономики, числились в профсоюзах. Но даже это количество постепенно уменьшалось на протяжении тридцатых.

Расширение пространства политических дебатов

Большинство трудящихся, принимавших участие в рабочем движении в эпоху Тайсо, приняли систему промышленного капитализма, которая прививалась Японии. И, подобно арендаторам, они включились в борьбу за то, что в 1918 г. одна из газет, касаясь рисовых бунтов, назвала справедливым распределением материальных благ. Другие японцы, в противоположность им, в течение 1910—1920-х гг. полностью утратили веру в капитализм. Они соглашались с Каваками Хадзиме в том, что капитализм эксплуатирует лишенных привилегий людей и уничтожает мечту Мэйдзи, которая, по их мнению, каждому обещала более комфортную и благополучную жизнь. Веря в неразрывную связь богатства и власти, представители более радикального крыла политического спектра превозносили преимущества других систем, таких как социализм и коммунизм. Некоторые создавали политические партии левого направления, чтобы улучшить положение своих соотечественников.

Социалистическая мысль появилась в Японии почти одновременно с самим капитализмом. Еще в 90-х гг. XIX столетия такие люди, как Абэ Исоо, публицист и университетский профессор, высказывали мнение, что тесный контроль правительства над производством и распределением товаров отвечал бы интересам простых японцев. Весной 1901 г. Абэ и другие люди с подобным образом мыслей основали социал-демократическую партию (Сакай Минсуто). Это была первая, хотя и очень недолго просуществовавшая, социалистическая партия, платформа которой содержала положения, не имевшие отношения к экономике, которые занимали умы политиков левого направления в начале века: пацифизм и разоружение, ликвидация Палаты Пэров и введение всеобщего избирательного права.

Другие носители левых идей призывали к более радикальным изменениям. Котоку Сусуи и Канно Суга были среди первых японских анархо-синдикалистов. Котоку, который в 1901 г. выступил в роли соучредителя социал-демократической партии, сперва выступал за использование конституционных методов в борьбе за замену «правительства политиков, биржевых игроков, милитаристов и аристократов правительством народа». Первым шагом в этом процессе, считал он, должно быть «распределение политической власти на все население страны» и, предлагал он, надо наконец «отменить частную собственность на землю и капитал и передать плоды производства в руки производителей»^{224}. После встреч в Сан-Франциско с американскими радикалами в 1905 и 1906 гг., Котоку вернулся в Японию в твердом убеждении, что только прямое действие, масштабная всеобщая забастовка трудящихся, может свергнуть правительство и передать экономическую и политическую власть непосредственно в руки рабочего класса.

Канно, журналист, заработавшая репутацию дотошного критика правительства, стала в 1909 г. сожительницей Котоку. Она постоянно подталкивала его к бунту против правительства. Сама себя она называла «радикальным мыслителем, даже среди анархистов». Однажды она заявила, что «необходимо пробуждать народ при помощи мятежей, осуществлять действия революционной направленности и политические убийства»^{225}. Вскоре она охарактеризовала императора Мэйдзи как «причину всех совершенных преступлений, персону, которую следует убить». В 1910 г. она и Котоку в так называемом инциденте с государственной изменой попытались убить императора. Они были схвачены полицией. Суд, проходивший за закрытыми дверями, в январе 1911 г. приговорил Канно, Котоку и еще десять участников заговора к смертной казни через удушение. За день до приведения приговора в исполнение Канно сделала следующую запись в своем тюремном дневнике: «Снег лег на вершины сосен и мертвые ветви кипарисов. Мир за ночь оделся в серебро. Иди снег, иди! Фут, два фута. Нагромождайся все выше. Укутай этот грешный город Токио, похорони его, как под слоем пепла. Сделай весь этот пейзаж гладким и ровным».

Инцидент с государственной изменой знаменовал собой для радикальных левых сил начало периода, который называли «зимними годами». Вскоре, однако, Осуги Сакаэ вновь вдохнул жизнь в дух анархизма, высказывая свои идеи на страницах нескольких журналов, редактором которых он являлся. По его мнению, общество состоит только из двух классов: завоевателей и завоеванных. Практически все институты, от правительства до религиозных организаций, служат в качестве инструментов порабощения человека человеком. «Общество прогрессирует», — писал Осуги, и, соответственно, «методы порабощения также развиваются». Затем он перечислил «способы насилия и обмана: Правительство! Закон! Религия! Образование! Мораль! Армия! Полиция! Суды! Парламенты! Наука! Философия! Искусство! Все остальные общественные институты!»^{226}.

Осуги, будучи сторонником самоосвобождения, решительно отвергал любые рассуждения о возможности проведения реформ через парламент. Вместо этого он призывал рабочих к забастовкам и другим акциям протеста, которые, как он считал, приведут к ликвидации государства и разрушению капитализма. Его анархизм провоцировал его на вызывающее поведение по отношению к социальным нормам. В 1916 г. он бросил свою жену и отверг любовницу, известную журналистку Камичика Ичико, ради известной феминистки и анархистки Ито Ноэ. Любовная связь Осуги и Ито стала главной темой газетных заголовков в ноябре того же года, когда взбешенная Камичика нанесла удар ножом Осуги, когда он вместе с Ито отдыхал на морском побережье.

Утверждение парламентом в марте 1925 г. Акта об избирательном праве для всего взрослого мужского населения страны открыло новые возможности перед политиками левого крыла. Отныне они могли добиваться своих целей парламентскими методами. Инициатива отмены налогового ценза для участия в голосовании и распространения избирательного права практически на всех мужчин, достигших двадцатипятилетнего возраста, принадлежала премьер-министру Като Такааки и его коллегам по Кэнсэйкай. В определенном смысле, Като мотивировался в своих действиях тем, что привлечение широких слоев населения к участию в политическом процессе является «твердой общемировой тенденцией», как говорилось в популярной фразе тех дней. Япония должна была присоединиться к этой тенденции, если она желала сохранить свое место в ряду ведущих мировых держав. Инициатива Кэнсэйкай также являлась ответом на растущие требования народа обеспечить ему более широкую возможность высказывать свои политические идеи. На протяжении нескольких лет Ёсино Сакудзо и другие авторы либеральных журналов призывали к дальнейшей демократизации Японии. Организации рабочих начали проводить в крупнейших городах демонстрации, главным требованием которых было введение общего избирательного права для мужчин. Эти голоса, раздававшиеся снизу, в сочетании с рисовыми бунтами, растущей интенсивностью движений арендаторов и рабочих и призывами анархистов к революции, побудили даже самых консервативных парламентариев одобрить билль об избирательном праве, чтобы избежать дальнейшего народного недовольства.

Не успели еще высохнуть чернила подписей под новым законом, как в стране возникло огромное количество «пролетарских партий», выступавших в защиту интересов рабочих и арендаторов. Особенно заметными были рабоче-крестьянская партия (Родо Номинто), созданная в марте 1926 г. представителями левого направления, такими как Абэ Исо, и японская рабоче-крестьянская партия (Нихон Роното), основанная в декабре того же года. Обе они придерживались относительно умеренных взглядов, обещая использовать демократические, парламентские методы для повышения уровня жизни рабочих и крестьян. Согласно уставу рабоче-крестьянской партии, ее члены намеревались «вытеснить старые политические партии», Сэйюкай и Кэнсэйкай, «которые представляют интересы только привилегированных классов», «использовать легальные методы» лечения «несправедливых систем землепользования и производства» и «добиваться политической, экономической и социальной самостоятельности для пролетарского класса»^{227}. Несмотря на подобные заявления, места в парламенте на февральских выборах 1928 г., первых, проводившихся по новому закону о выборах, получили только два кандидата от рабоче-крестьянской партии и один от японской рабоче-крестьянской партии.

Немного более успешной была социалистическая народная партия (Сакай Минсуто), основанная в декабре 1926 г. Первоначально эту партию возглавлял Абэ. Ее устав отвергал капитализм без вмешательства государства, который назывался несовместимым с экономическим, социальным и политическим благосостоянием простых людей. «Капиталистическая система производства и распределения, — утверждалось в уставе, — препятствует получению народом средств к жизни». Далее партия заверяла, что она будет использовать «разумные средства» при построении «политической и экономической системы, концентрирующейся на рабочем классе»^{228}. На выборах 1928 г. в парламент вошли четыре представителя социалистической народной партии. Они начали призывать к национализации основных производств, проведению земельной реформы, которая передаст земельные участки арендаторам, разработке законодательства, благоприятного для рабочих и арендаторов, отмене ограничений гражданских свобод и предоставлению женщинам избирательного права.

Далее на левом фланге размещалась японская коммунистическая партия, тайно созданная 15 июля 1922 г. небольшой группой журналистов и политических активистов, вдохновленных революцией в России. Объявленная правительством вне закона и раздираемая внутренними раздорами, ЯКП два года спустя заявила о самороспуске. Однако в декабре 1926 г. она вновь появилась и начала действовать в подполье. ЯПГ занималась в основном пропагандистской и просветительской деятельностью, и ее влияние было крайне ограниченным. Она смогла привлечь в свои ряды некоторых выдающихся деятелей, таких как Каваками Хадзимэ, который формально присоединился к ней в 1932 г., а также других интеллектуалов и студентов. Все они нашли в марксизме систематическую методологию для анализа того, как все нации могут осуществить переход от феодализма к капитализму и от капитализма к социализму.

«День, когда горы двигаются, настал»

В дебатах эпохи Тайсо приняли участие также феминистки и студенты. Они присоединили свои требования социальной справедливости к борьбе за политическую и экономическую справедливость, ведшуюся на многих фронтах. Вскоре их видение будущего стало расходиться с теми взглядами, которых придерживались средний класс и правительственные чиновники. Многие смутьяны действовали в одиночку, значительно количество присоединилось к возникшим пролетарским партиям, миллионы других вступили в ряды новых организаций, созданных для отстаивания интересов определенных групп. Массовые социальные движения разнообразили атмосферу тех времен и подпитывали тот беспорядок, который наблюдался в 1920-х.

Увидев осенью 1911 г. Мацуи Сумако в спектакле Кукольный дом, один из критиков назвал Нору выдуманным персонажем, который заставит реальных японских «новых женщин» пересмотреть свои роли в семье и обществе. Бурная дискуссия относительно того, что должна собой представлять идеальная Новая Женщина, развернулась на страницах Сэйто («Синий чулок»). Этот журнал был основан в сентябре 1911 г. Хирацука Райчо. В качестве названия она выбрала выражение, тесно связанное в общественном мнении с воинствующим международным феминизмом. Чтобы привлечь внимание к несчастному существованию женщин в XX столетии, Хирацука поместила в начале первого номера журнала волнующие поэтические строки, посвященные наиболее значительному божеству японского пантеона, солнечной богине Аматэрасу:

Харацука попала в самый центр женской души. Японки забросали редакцию «Синего чулка» тысячами писем, содержащими как пожелания, так и просьбы дать совет по поводу насущных проблем, с которыми приходилось сталкиваться женщинам.

Одним из авторов, публиковавших свои материалы в журнале, была знаменитая поэтесса Ёсано Акико, которая украсила первый номер журнала стихами, вдохновлявшими поколения женщин, как в Японии, так и за ее пределами:

Стихотворения Ёсано писала стихи не только для «Синего чулка», но и для других ведущих литературных журналов. Она отвергала мир, основанный на преобладании мужчин, и не желала втискивать свою жизнь в тесные рамки образа хорошей жены и мудрой матери. Она настаивала на том, что независимость от внешнего контроля является существенным моментом в концепции Новой Женщины. Она была замужем за поэтом, репутация которого не гармонировала с ее собственной, и родила одиннадцать детей. При этом она считала, что у женщины много ролей — дочь, жена, мать, друг по отношению к другим, гражданин по отношению к стране, человек по отношению к миру, — и чтобы получить удовлетворение от исполнения каждой из этих ролей, она должна быть свободна. Каждая женщина, считала она, обладает способностью исполнить все те обязанности, которые ставят перед ней ее многочисленные жизни, но только в том случае, если она располагает экономической независимостью, равным образованием и возможностями устроиться на работу, а также быть равной с мужчиной перед законом.

В противоположность бескомпромиссному упору на индивидуализм, который был присущ Ёсано, другие феминистки предпочитали вести борьбу за равноправие коллективно. Во время периода Тайсо местные женские организации возникли практически во всех префектурах. Они поддерживали самые разные феминистские идеи — от предоставления женщинам политических прав до отмены легализации проституции и принятия закона о запрещении вступать в брак мужчинам, страдающим венерическими заболеваниями. Все это было направлено на то, чтобы улучшить жизнь женщин и добиться равных прав с мужчинами. К 1927 г. самой крупной женской организацией страны стала Федерация женских организаций Западной Японии, основанная в 1919 г. в Осаке и насчитывавшая в своих рядах 3 миллиона членов.

В 20-е гг. XX столетия некоторые женщины сосредоточили свои усилия на избирательном праве. Для них оно было ключевым. Именно с него началось бы равенство с мужчинами, оно облегчило бы доступ к высшему образованию и укрепило бы позиции матери внутри семьи. В марте 1920 г. Хирацука Райчо, вместе с Ичикава Фусаэ, бывшей газетной репортершей из Нагойя, помогавшей создавать женскую фракцию в Юайкай, основали Ассоциацию Новой Женщины. Всего два года спустя они одержали важную победу в борьбе с парламентом за пересмотр положений Закона об общественном порядке и полиции 1900 г., запрещавших женщинам участвовать в политических объединениях. Ассоциация Новой Женщины вскоре после этого объявила о самороспуске, и в 1924 г. Ичикава организовала Женскую суфражистскую лигу, чтобы продолжить борьбу за избирательное право. Усилия Лиги были вознаграждены в 1931 г., когда кабинет Минсэйто согласился поддержать законопроект, разрешавший женщинам принимать участие в местных выборах и, с разрешения мужа, занимать должности в местных администрациях. Палата Пэров отклонила этот законопроект, но ни у правительства, ни у феминисток не осталось сомнений в том, что избирательное право для женщин вскоре станет реальностью.

Не все женщины верили в то, что демократия и капитализм могут решить их проблемы. Вместо этого они придерживались мнения, что социалистическая революция освободит как мужчин, так и женщин от иррациональных экономической и социальной систем, созданных элитами, исходившими из своекорыстных интересов. Эту точку зрения разделяла и Ямакава Кикуэ. Спустя сто лет после того, как ее прапрабабка ушла от своего «мужа»-самурая и юного сына, для того чтобы вернуться в свою родную торговую семью в домене Мито, Ямакава весьма эмоционально написала о необходимости революции, которая должна помочь женщинам всех экономических классов. С ее точки зрения, избирательное право, индивидуальные права и более широкий доступ к образованию касаются лишь «буржуазных» женщин, представлявших средний класс. Сердце же самой Ямакава было вместе с рабочими. В одной журнальной статье она рассказывала о том, как однажды холодным утром она встретилась с группой молодых женщин. Эти работницы, плохо одетые и торопливо жующие скудный завтрак по дороге в свой грязный, шумный цех, показались Ямакава «помесью человека, машины и животного». Затем она припомнила те чувства, которые она испытала во время предыдущего визита на фабрику: «Я хотела попросить прощения у этих женщин. Я хотела распластаться перед ними. Я хотела сделать это, потому что меня мучило чувство вины. Оно было вызвано тем, что я — мы все — развращали их, обманывали их, растаптывали их. Поэтому я и хотела извиниться перед ними, сказать им, что я — их друг. Я смотрела, как они стояли, коленопреклоненные, босые, в неотапливаемом цехе. Я никогда не забуду этого чувства вины и страдания»^{231}.

Только генеральная уборка страны, говорила Ямакава, позволит Японии построить лучшее общество. Она призывала женщин направить свою энергию в русло «всеобщего движения рабочего класса». Свои мысли она выразила в манифесте, написанном для общества Красной волны, организации, чья деятельность была посвящена реализации социалистической мечты. «На протяжении столетий, — начинала она, — женщины и рабочие вместе переживали притеснения». В нынешнее время, продолжала она, «общество понуждает многих наших сестер к занятиям проституцией и, руководствуясь своими агрессивными амбициями, забирает у нас отцов, возлюбленных, детей и братьев». По этой причине, заключала она, общество Красной волны «объявляет тотальную войну этому жестокому, бесстыдному обществу. Женщины, желающие добиться освобождения, вступают в общество Красной волны. Социализм является единственным путем к спасению человечества от притеснений и оскорблений, порожденных капитализмом. Сестры, любящие справедливость и гуманизм, присоединяйтесь к социалистическому движению!»^{232}

Когда споры по поводу Новой Женщины приобрели новые, более радикальные направления, студенты последнего курса Токийского университета основали Синдзинкай, или общество Нового Мужчины. Это произошло в декабре 1918 г. Оно было создано для обсуждения проблем социальных реформ и политической демократии. Вместе с другими подобными организациями, возникшими в более чем 15 студенческих городках, члены Синдзинкай идеализировали «массы» как вместилище всего того хорошего, что существовало в японском обществе, и критиковали традиционные партии и правительство за нежелание помогать среднему крестьянину и рабочему. «Когда мы находимся на заре нашей жизни», — вопрошалось в первом выпуске журнала Синдзинкай, кто «возьмет на себя ответственность за реформы в Японии? Как насчет привилегированных классов, которые сейчас занимают лидирующее положение? Как насчет образованных классов, бюрократов, военных, партийных политиков, капиталистов, университетских профессоров?» Нет, нет и еще раз нет, заявляли студенты. «В их действиях просматривается злоба, грубость и отсутствие желания завоевать доверие народных масс. У нас нет больше никаких надежд, связанных с правящим классом». Таким образом, заключали организаторы Синдзинкай, «стремление к реформам должно исходить от молодежи, той молодежи, которая обладает чистым сознанием, острым разумом и пылающим духом. Кровь молодых не заражена ничем, их взгляд на жизнь беспристрастен, их идеалы — высоки. Так неужели день так и не наступит для молодежи?»^{233}.

Мнение, что «правящий класс» не может обеспечить простому люду Японии политическую и экономическую справедливость, подталкивало членов студенческого движения к различного рода действиям. Некоторые занимались переводами работ западных социалистов и помогали организовывать публичные лекции, посвященные темам прогресса. На протяжении 1920-х многочисленные активисты Синдзинкай превратились в прекрасных организаторов рабочего движения, под влиянием которых даже Юайкай приняла более радикальную направленность. Другие нашли себя в объединениях арендаторов. Когда в середине десятилетия радикальные элементы превратились в мощные центры притяжения, многие члены Синдзинкай стали считать себя марксистами и вступили в подпольную коммунистическую партию, рассматривая революцию в качестве единственного решения экономических и социальных проблем эпохи Тайсо.

Голоса меньшинств

Этнические меньшинства и приверженцы экзотических религий в 20-е гг. также стали требовать большего социального и экономического равенства. Притесняемые в период Токугава даймё и сёгунатом, айны продолжали страдать от различных форм дискриминации и в новую эпоху. Хотя правительство Мэйдзи и даровало им японское гражданство, но оно все равно продолжало подчеркивать их отличие от собственно японцев, официально называя их «бывшим туземным народом» и проводя кампанию по ассимиляции, которая подразумевала окончательное изгнание айнов с их земель и изоляцию их в замкнутых деревнях и гетто. Когда Япония в конце XIX — начале XX вв. начала поигрывать колониальными мускулами, новые представления о расовой идентичности и превосходстве японцев, столь очевидные при сравнении с корейцами и тайваньцами, стали переноситься и на отношение к айнам. Все большее количество японцев начало рассматривать айнов не в качестве национального меньшинства, обладавшего своими культурными обычаями, а как отдельную и низшую расу. В 1912 г. Нитобэ Инадзо, который в то время преподавал колониальную политику в Токийском университете, выразил это отношение словами, когда он написал, что айны — это «раса, подобная саамам», которая «до сих пор не вышла из каменного века» и «не владеет никаким искусством, за исключением примитивной формы садоводства»^{234}. В том же духе высказывались и другие интеллектуалы и правительственные чиновники. Они говорили об айнах как о «косматых» допотопных дикарях, «вымирающей расе», неспособной найти ответы на вызовы современной цивилизации.

У айнов, плохо образованных, задавленных нуждой, замкнутых в своих поселках и особых городских кварталах, не было особой возможности оспаривать подобное мнение или противостоять политике правительства. В результате в эпоху Тайсо несколько выдающихся представителей народа айнов увидели выход из ситуации в окончательной его ассимиляции. В 1930 г. они создали Общество айнов. Эта организация действовала под эгидой Социального отделения правительства префектуры Хоккайдо. Она должна была отстаивать интересы айнов и добиваться равного к ним отношения как к гражданам японского государства. Другие члены айнской общины предпочитали пассивно сопротивляться аккультурации и уничтожению традиций их народа. Они стали сохранять предания и эпические истории прошлого. В 1915 г. один антрополог записал фантастическое повествование о «давно забытом» нападении айнов на древнюю столицу империи Киото и о похищении женщин из аристократических семей. В 1922 г., незадолго до своей смерти в девятнадцатилетнем возрасте, Чири Юкиэ подготовила к публикации сборник устных произведений, в который вошла широко известная ныне «Песня бога-Совы». В ней говорится о мальчике, который «раньше был богатым, а потом обеднел». О его благородном происхождении узнал бог-Сова, который разглядел сущность мальчика, спрятанную под рваной одеждой, и вернул его на достойное место, поставив его над «теми, кто раньше был бедным, а теперь стал богатым»^{235}.

Борьбу с дискриминацией в период Тайсо начала и община отверженных. За сорок лет до этого, в 1871 г., правительство Мэйдзи отменило унизительные эпитеты эта и хинин и объявило, что «отныне люди, принадлежащие к этим сословиям, должны рассматриваться и по своим занятиям, и по своему социальному положению как обычные граждане»^{236}. Но этот эдикт представлял собой палку о двух концах. Хотя теоретически он ликвидировал ограничения на выбор места жительства и вступление в брак, он также отменял монополии на убой скота и производство изделий из кожи, лишив таким образом многих буракумин, как предпочитали называть себя отверженные, средств к существованию.

Социальное положение 800 000 буракумин, составлявших немного менее 2 % от общего населения Японии, ни капли не улучшилось. Опасаясь того, что загрязнение может распространиться и на их собственные общины, многие «обычные люди» выступили с протестом против правительственного эдикта. Они даже нападали на поселения меньшинств, убив и ранив 21 буракумин и разрушив три сотни домов во время одного подобного инцидента, произошедшего в мае 1873 г. В эпоху Мэйдзи лишь немногие буракумин смогли устроиться на работу на фабрики, если только они не скрывали от работодателей своего происхождения. Учителя отсаживали детей представителей меньшинств на задние ряды и так составляли группы для игры, чтобы учащиеся из числа отверженных не могли вступить в физический контакт со своими одноклассниками. Публичные бани и парикмахерские отказывались их обслуживать, и даже по прошествии нескольких десятков лет, в 1902 г., судья районного суда в Хиросиме отстаивал право жены, не принадлежавшей к буракумин, на развод с ее мужем из числа отверженных на том основании, что муж происходил из «низшей расовой группы».

В начале нового столетия члены общин меньшинств начали создавать общества. Они должны были помогать буракумин получить образование более высокого качества и перенять обычаи среднего класса, чтобы затем можно было интегрироваться в основное японское общество. Эти попытки ассимиляции приносили мизерные результаты, и нетерпеливые буракумин начали переходить к более активной тактике. Будучи убежденными в том, что основное общество никогда не предоставит им возможности осуществить их мечты и надежды, молодые активисты собрались в 1922 г. в Киото, чтобы создать Суихэйса (общество сторонников равенства). Дав себе торжественное обещание «добиться полного освобождения своими собственными силами», члены Суихэйса, две сотни отделений которого начали «обвинительную кампанию», стали требовать, чтобы любой, кто оскорбит буракумин, принес бы публичные извинения^{237}. Эта тактика дала определенный результат. В Осака некоторые землевладельцы начали давать отверженным землю в аренду, а в Хиросиме публичные бани открыли свои двери для всех категорий посетителей.

Скромный триумф Суихэйса, однако, не мог принести удовлетворение всем членам общества меньшинств. В конце концов среди них укрепилась вера в то, что только революционное освобождение рабочего класса принесет свободу и им. В 1921 г. Сано Манабу, активный член Синдзинкай, который в следующем году вступил в ряды японской коммунистической партии, опубликовал эссе в журнале «Кайбо» («Освобождение»). В этом эссе, приобретшем широкую популярность, Сано поддерживал идею социалистической революции и призывал буракумин объединяться с другими рабочими, которые были такими же жертвами капиталистической эксплуатации. Разочарование в Суихэйса, которое демонстрировало свою неспособность достичь быстрых результатов, привело к тому, что все большее количество буракумин присоединялось к организациям рабочих и арендаторов, а также вступало в пролетарские партии.

Политическими и экономическими маргиналами были также и переехавшие в Японию корейцы. С точки зрения закона, аннексия превращала граждан Кореи в японских подданных. Во время бума, связанного с Первой мировой войной, тысячи корейцев переехали на Японские острова в поисках лучшего образования и возможностей устроиться на работу. В 20-е гг. из южных корейских деревень в Японию хлынул поток бедных молодых людей. Широкомасштабные захваты земель, осуществляемые Компанией по развитию Востока и другими японскими корпорациями, превратили их семьи в арендаторов, и им пришлось отправиться за море в поисках работы. Многие корейцы, прожившие некоторое время в Японии, в конце концов вернулись на родину, однако есть достаточно свидетельств тому, что количество корейцев, осевших в Стране восходящего солнца, выросло с приблизительно 1000 человек во время аннексии до почти 300 000 в конце 20-х гг., как это показано в таблице 11.8.

За исключением нескольких тысяч студентов и небольшого числа рестораторов и лавочников, большинство корейских иммигрантов в 1920-х работали шахтерами на угольных копях, строителями и неквалифицированными рабочими на предприятиях, находившихся в нижней части дуальной экономики. Многие корейцы убеждались в своей обреченности на нищету, когда они обнаруживали, что их зарплата значительно ниже той, которую получали японские рабочие за ту же самую работу. Ситуация усугублялась еще и тем, что иммигрантам приходилось мириться с обвинениями в том, что они «воруют» работу у простых японцев и снижают заработки, соглашаясь работать за более низкую плату. Корейцы в Японии, кроме того, оказались жертвами социальной дискриминации. Газеты рисовали их ленивыми и склонными к совершению преступлений, и лишь немногие землевладельцы, принадлежавшие к среднему классу, позволяли им взять в аренду участки земли. «По своим обычаям, — говорилось в одном правительственном исследовании, — корейцы коренным образом отличаются от японцев и, поскольку их повседневная жизнь крайне неорганизованна, представляется вполне естественным, что их отвергают люди, живущие по соседству. Корейцы в основной своей массе простоваты, крайне подозрительны и завистливы и питают склонность к ссорам. Более того, среди японцев существует тенденция рассматривать их как представителей низшей расы»^{238}.

В условиях открытой враждебности и дискриминации корейцы селились компактными группами в районах промышленных зон вокруг Токио, Иокогамы, Нагойи, Кобэ и Фукуока. Самая крупная община корейцев была в Осака. В 1930 г. корейцы составляли почти 10 % городского населения. Условия их жизни были такими же, как и у отверженных-буракумин. Обитатели городских анклавов по-разному реагировали на те невзгоды и притеснения, с которыми им приходилось сталкиваться. Некоторые выпускали копившуюся в них ненависть, совершая преступления против японцев. Подобная реакция была вполне естественной для обескураженных иммигрантов, которые практически повсеместно смотрели на представителей притесняющего их общества как на свою законную добычу. Другие представители корейской общины предпочитали политические методы. С помощью Осуги Сакаэ, например, корейские студенты в ноябре 1921 г. создали общество Черной волны. Его целью была революция, которая создала бы новое общество, основанное на принципах равенства классов, полов и национальностей. Корейцы также начали создавать рабочие организации, и некоторые из них придерживались достаточно радикальных программ. Основатели Осакской конфедерации корейских трудящихся поклялись «добиться победы в классовой борьбе» и «ликвидировать капиталистическую систему»^{239}.

Более умеренные лидеры корейцев опасались, что политическая конфронтация и организации рабочих еще более усилят вражду со стороны японских властей. В 1921 г. они создали Соайкай (Общество взаимного действия), целью которого было улучшение имиджа иммигрантской общины и развитие корейско-японской дружбы. Организация носила примиренческий характер и признавала колониализм в качестве неизбежной реальности. Поэтому Соайкай отвергало радикальные действия как средство самообороны. Оно имело отделения в Токио и других основных городах и функционировало как общество взаимопомощи, которое помогало корейцам устроиться на работу, способствовало разрешению трудовых споров, обеспечивало едой и одеждой безработных и предлагало медицинское обслуживание. Корейская община очень тепло относилась к деятельности Соайкай, и к концу периода Тайсо в его рядах насчитывалось почти 100 000 членов.

Новые религиозные секты, количество которых постоянно росло, служили убежищем для некоторых японцев, не находивших удовлетворения в реальной жизни. К 1924 г., по подсчетам правительственных чиновников, существовало 98 групп, которых они классифицировали как «новые религии». К концу десятилетия их количество значительно увеличилось, и в стране насчитывалось уже несколько миллионов адептов разнообразных сект. Как и те религии, которые возникали в конце эпохи Токугава, массовые религиозные движения XX столетия группировались вокруг харизматических лидеров, которые апеллировали к недовольству экономическим и социальным положением. Они обещали помочь людям превозмочь трудности земной жизни и поддерживали надежду на достижения царства небесного на земле.

Наиболее заметной новой религией была секта Омото. Она была основана Дэгучи Нао, необразованной пожилой вдовой из сельской местности. Как и у многих других основателей сект, обещавших своим адептам тысячелетний рай на земле, жизнь Нао состояла из сплошных бед и трудностей. Сама она говорила о своей жизни как о существовании в «котле, кипящем на адском пламени»^{240}. В 1892 г., в возрасте 65 лет, она впала в состояние транса и заявила, что ее посетил могущественный дух, наделив ее способностью излечивать боль других и давать советы по любому поводу, от житейских проблем семейной жизни до вопросов экзистенциального характера. Феноменальная популярность приходит к Омото в 1898 г., когда Нао встретилась с молодым Уэда Кисабуро. Талантливый и творческий интерпретатор религиозного учения Нао вскоре женился на ее дочери и, под именем Дэгучи Онисабуро, стал главой секты. Будучи сильной и эффектной личностью, Онисабуро часто надевал яркое кимоно женщины-шамана, чтобы подчеркнуть свою божественную силу. Он также любил смотреть на парады членов своей секты, восседая на белой лошади в позе, в которой император принимал парады японских войск. Центр новой секты размещался около Киото. Онисабуро посылал проклятья тому барьеру, который разделял бедных и богатых, обвинял капиталистов и землевладельцев в том, что они приносят нищету и несчастья простому народу. Он разработал эсхатологическую теорию, согласно которой в скором времени должен был наступить конец всему злу и произойти перераспределение богатств. Его слова встречали горячий отклик в сердцах женщин-работниц, неквалифицированных рабочих, лавочников и коробейников. Все они нуждались в новом ощущении общности и духовности, чтобы преодолеть трудности индустриализации и городской жизни. К концу эпохи Тайсо адептами Омото стали, по данным японского правительства, 400 000 человек, и около 3 миллионов человек, по подсчетам самой секты.

«Пастыри людей»

Обозленные арендаторы и разгневанные рабочие, неустрашимые феминистки и радикальные студенты, бурлящие общины меньшинств и отверженных, мога и мобо, анархисты и коммунисты — слишком многое указывало на то, что по стране проходит все больше трещин, угрожающих ее существованию. В 20-х гг. XX столетия разрушительные последствия модернизации — возникновение противоположных взглядов на действительность, неурядицы индустриализации, напряженность, связанная с новым образом жизни, и стрессы, сопровождающие империализм, — накладывались одно на другое. Проблемы, проявившиеся в двадцатых, вызвали беспокойство у бюрократов и членов основных партий, которые занялись поисками способов борьбы с крайними формами радикализма, которые, как казалось в то время, угрожают самому существованию государства.

Временами некоторые чиновники прибегали к насилию, чтобы подавить предполагаемых противников и дисциплинировать меньшинства. «Смерть растеклась огромной красной полосой в восточной части неба» — так описывал очевидец событие, произошедшее в полдень 1 сентября 1923 г. В этот день Великое землетрясение Канто превратило землю в «красную выжженную пустыню». Реки и каналы были забиты десятками тысяч «плавающих тел»^{241}. В атмосфере возникшего хаоса начали циркулировать слухи, что корейцы отравили колодцы, а полиция подлила масла в огонь, предупредив по радио, что корейцы «поджигают дома, убивают людей и забирают деньги», и призвав людей «использовать все необходимые меры» для защиты себя и своей собственности^{242}. Хотя эти слухи не имели под собой основания, армейские резервисты и гражданские волонтеры начали патрулировать улицы Токио и других японских городов. Прежде чем волна насилия пошла на убыль, тысячи корейцев стали жертвами преследований и резни. В последующие дни полиция произвела массовые аресты японских социалистов и других политических активистов. Более десятка из них были убиты в тюремных камерах. В числе жертв оказались анархисты Осуги Сакаэ и Ито Ноэ, которых задушил полицейский капитан.

Однако правительство в большей мере полагалось не на грубость, а на законные способы борьбы с проявлениями радикализма. В 1925 г., практически одновременно с введением общего избирательного права для взрослого мужского населения, парламент принял Закон о сохранении мира. Он был подготовлен чиновниками Министерства юстиции и устанавливал, что любой, «кто организует группу, целью которой будет изменение существующего государственного строя (кокутай) или ликвидация частной собственности, или любой, кто сознательно присоединится к такой группе», может быть брошен в тюрьму сроком на десять лет. Три года спустя наказание было ужесточено, и нарушителя данного положения ожидала смертная казнь^{243}. 15 марта 1928 г. полиция прибегла к этому закону, когда они провели облаву на подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии и радикально настроенных студентов. В итоге было задержано более 1600 человек. По следам «инцидента 15 марта» правительство запретило рабоче-крестьянскую партию за ее подрывную деятельность, а администрации университетов принудили Синдзинкай к самороспуску.

В противоположность той части японского руководства, которая использовала насилие для поддержания социального и политического порядка, другие члены правящего класса предпочитали уговорами воздействовать на недовольных и интегрировать возникающие объединения в существующее политическое сообщество. Таким образом, «пастыри людей», как назвал себя и своих коллег один из сотрудников Министерства внутренних дел, начали разрабатывать тактику, которая позволила бы уберечь население страны от радикальных идеологий, разрешить «социальные проблемы» Японии и преодолеть раздробленность, которая была неизбежным спутником быстрой модернизации^{244}. Для решения этих задач чиновники иногда обращались за помощью к существующим организациям. Достаточно часто лидеры подобных объединений сотрудничали с властями в деле контроля над деятельностью их рядовых членов. Обычной мотивацией сотрудничества с государством была возможность добиться осуществления своих требований.

В 1919 г., как только появившиеся рабочие союзы и объединения арендаторов отразили тенденцию к расколу общества, правительство предприняло попытку ослабить радикальные настроения, существовавшие в общинах отверженных. С этой целью проводились конференции, на которых представители меньшинств, парламентарии и чиновники могли обсудить положение буракумин. Вскоре после этого Министерство внутренних дел начало выделять дополнительные деньги на осуществление программ общественных работ на территориях компактного проживания отверженных. В случае с корейскими иммигрантами правительство снабжало деньгами Соайкай, которое использовало эти средства для расширения своей деятельности. В свою очередь, лидеры Соайкай поддерживали тесные связи с полицией, сообщая о совершенных преступлениях и о деятельности организации. После Великого землетрясения Канто Соайкай даже организовало отряды корейцев, помогавшие в расчистке улиц Токио, надеясь уменьшить таким образом напряженность, существовавшую между корейцами и их японскими соседями.

Чтобы остудить страсти, кипевшие в отношениях между рабочими и руководством предприятий, некоторые «пастыри» из Министерства внутренних дел оказывали давление на основные компании с целью улучшения положения рабочих и расширения патерналистских отношений. В 1919 г. правительство создало Общество гармонизации. Эго была полуправительственная организация, возглавляемая крупными предпринимателями и чиновниками Министерства внутренних дел, основной задачей которой было развитие сотрудничества и взаимопонимания между трудом и капиталом. Устав Общества объявлял, что «гармонизация» подразумевает уважение к правам других, стремление к достижению компромисса ради сообщества и индустриальное развитие путем взаимного сотрудничества. В частности, организация выступала в качестве арбитра в трудовых спорах, проводила исследование проблем труда и разрабатывала политические рекомендации правительству. Когда, вопреки возлагаемым на него надеждам, общество показало свою неспособность решать возникающие разногласия, правительство создало в рамках Министерства внутренних дел специальную секцию Трудовых дел и направило в префектурные отделения полиции офицеров, подготовленных для улаживания конфликтов. В 1926 г. подобные усилия правительства помогли найти решение в 40 % случаев разногласий, приведших к остановке работы.

Сельская местность представляла собой благодатную почву для развития связей между населением и правительственными агентствами. В первые десятилетия XX в. фермерские семьи были сильно напуганы взлетами и падениями сельской экономики и опасными последствиями полномасштабной индустриализации. Ёкои Токиёси, профессор аграрных наук Токийского университета, стал выразителем антиурбанистических и антииндустриальных тенденций, царивших в японской деревне. Он считал, что рост современной экономики создает пропасть между зажиточными городами и обнищавшими селами. Несмотря на то что крестьяне представляли собой «единственный целостный класс», писал он, они переживают «ужасные страдания под гнетом богатеев. Зажиточные капиталисты используют любые средства для того, чтобы причинить беднякам дополнительные страдания, а горожане пренебрегают интересами деревенских жителей»^{245}.

Некоторых обитателей деревень шокировало поведение молодежи и «новых женщин». Проблему для них представляло и дальнейшее распространение западной культуры с ее упором на индивидуализм, торгашеством и гедонизмом. «Я случайно встретил женщину, которая очень коротко постригла свои волосы, а лицо ее было ярко раскрашено румянами, помадой и карандашом для бровей, — писал один фермер в 1928 г. — Но ни прическа, ни размалеванное лицо не шли ни в какое сравнение с ее одеждой. Казалось, она получала удовольствие только от того, что все обращали на нее внимание. Я нашел ее современной, но никаких чувств, кроме презрения, она во мне не вызывала»^{246}.

В начале XX столетия крестьянские семьи начали принимать меры защиты от натиска модернизации. Одним из способов, которые они использовали, была взаимная поддержка. Многие сельские общины в период между 1900 и 1914 гг. объединялись в сельскохозяйственные кооперативы, чтобы совместно сбывать урожай, приобретать инвентарь и семена по более низким ценам и вводить новые технологии. Другая стратегия подразумевала укрепление морального духа крестьян. По всей сельской местности действовали общества Хотоку («Возвращение добродетели»). На их создание японских крестьян вдохновило учение Ниномия Сонтоку, агронома эпохи Токугава. Члены этих обществ превозносили сельскую этику, построенную вокруг таких фундаментальных ценностей, как семейная сплоченность, общественный долг, принятие решений на основе всеобщего согласия, взаимопомощь, трудолюбие и умеренность.

Многие бюрократы разделяли мнение, что будущее развитие Японии, ее способность поддерживать недавно обретенный статус мировой державы и империи, зависели от стабильной и процветающей деревни. Они внимательно прислушивались к словам Ёкои, что «в конце концов, защита слабого является долгом государства», а также к его утверждению, что только правительство имеет возможность осуществлять политику, которая позволит «одновременно и вместе процветать торговле, промышленности и сельскому хозяйству»^{247}. Соответственно, чиновники Министерства внутренних дел поощряли распространение сельскохозяйственных кооперативов и создание обществ Хотоку. Все эти объединения были сведены в одну организацию национального уровня, которая была придана Министерству юстиции. Позднее, в 1924 г., когда деревня страдала от послевоенного спада, правительство издало Закон о примирении арендаторов. В этом законе прописывался механизм урегулирования споров между арендаторами и землевладельцами. Два года спустя правительством были изданы Правила для хозяйств владельцев-земледельцев. Согласно этому постановлению, арендаторы могли получить под небольшие проценты кредит для того, чтобы приобрести землю в собственность.

Камо грядеши, Япония?

На Вашингтонской конференции 1921–1922 гг. Сидэхара Кидзуро одобрил вильсоновскую ортодоксальную теорию о свободной торговле, экономическом росте, обусловленном мирной конкуренцией, и прекращении агрессивного строительства империй. Он также согласился с тем, что наиболее могущественные державы мира должны сотрудничать между собой в деле поддержания международной стабильности. В основном это сотрудничество должно было осуществляться через систему многосторонних договоров, таких как Договор девяти держав. Великие державы также должны были отказаться от насильственного вмешательства во внутренние дела Китая и попыток его территориального и административного расчленения, если только они хотели сохранить мир в Азии. С июня 1924 по апрель 1927 г. Сидэхара имел возможность осуществлять эту политику, занимая пост министра иностранных дел в кабинетах Кэнсэйкай, возглавляемых Като Такааки и Вакацуку Рэйдзиро. Однако идеи Сидэхара всегда оспаривались, а в конце десятилетия в результате дипломатического кризиса в Китае японская внешняя политика оказалась на распутье.

Среди критиков Сидэхара были японские антиимпериалисты, многие из которых считали себя либералами или носителями левых взглядов. Большинство социалистов выступали против империализма с философских позиций. Для них расширение колониальных империй было частью повсеместного наступления на рабочий класс. Другие критики создания империи исходили из прагматичных интересов. Вклад колоний в японскую экономику был весьма незначительным, считали некоторые либералы, и сохранение империи лишь вызывает ненависть к Японии со стороны ее азиатских соседей. Были и такие, кто испытывал моральные страдания от того, что их страна приносит несчастья другим народам. В конце 20-х гг. Янайхара Тадао, выдающийся экономист, который занимал кафедру колониальной политики в Токийском университете, некогда занимаемую Нитобэ, с болью говорил об экономическом разладе, духовной деградации и ощущении политической безнадежности, которые охватили Корею после аннексии. Почему, задавался он вопросом, японские политики не могут понять той простой вещи, что корейцы сами хотят решать судьбу своей страны? «Отправляйтесь в Корею и посмотрите! — писал он. — Там каждый булыжник в мостовой кричит о свободе»^{248}.

Стремление Сидэхара сотрудничать с Западом встретило прохладный прием со стороны паназианистов, которые подчеркивали азиатские корни японцев и проводили непреодолимый рубеж между Востоком и Западом. Окакура Какудзо, основатель одного из самых замечательных японских университетов изящных искусств, а впоследствии — хранитель азиатской коллекции Бостонского музея изящных искусств, озвучил эту тему в своей работе «Идеалы Востока», опубликованной в начале века. «Азия едина. Гималаи разделяют, но только для того, чтобы подчеркнуть две могучие цивилизации. Но даже заснеженные барьеры ни на одно мгновение не могут остановить этот поток любви к Предельному и Универсальному, которая является интеллектуальным наследием каждой азиатской расы, дав им способность создать все великие религии мира и отделив их от морских народов Средиземноморья и Балтики, которые любят Отдельное и ищут способы жизни, а не ее конец»^{249}.

В период Тайсо многие паназианисты интерпретировали эти идеи в том смысле, что Япония сможет обеспечить себе безопасное и обеспеченное будущее только в том случае, если она будет помнить о своем азиатском прошлом и поддерживать тесные политические, экономические и культурные связи со своими соседями, в особенности с Китаем. Стремясь достичь взаимопонимания, некоторые паназианисты создавали организации, такие как Тоа Добункай (Восточноазиатское Общее Культурное Общество). Оно имело свою школу в Шанхае, где японцы могли изучать китайские язык и культуру, а также подготовительную школу в Токио для китайских студентов, желавших поступить на учебу в японские университеты.

Недоверие к Западу было особенно высоким среди тех паназианистов, которые входили в состав японской делегации на Парижской мирной конференции. Память о демарше трех держав и других обидах, причиненных Западом, преследовала тех скептиков, которые с некоторой тревогой ожидали наступление вильсоновского нового мирового порядка. В частности, они опасались, что Запад будет использовать Лигу Наций в качестве инструмента господства белой расы. Принц Коноэ Фумимаро, член Палаты Пэров и японский посланник на конференции, отец которого был основателем Тоа Добункай, писал: «Мы по-настоящему боимся того, что Лига Наций может позволить великим державам экономически доминировать над слабыми народами и обречь нации, более поздно вставшие на путь развития, на вечное подчинение развитым нациям»^{250}.

Опасения по поводу западных предубеждений по отношению к азиатам приобрели в Париже такие масштабы, что японские представители подготовили специальный абзац о расовом равенстве, чтобы вставить его в договор Лиги. Этот абзац представлял собой декларацию, написанную в мягких выражениях, в которой говорилось, что нации, входящие в Лигу, не должны предпринимать дискриминационных действий по отношению друг к другу на основании расы или национальности и должны пытаться «настолько, насколько это возможно, обеспечивать равные условия» для иностранцев, проживающих на их территории. Некоторые наблюдатели подвергали сомнению право Японии на лидерство в борьбе с дискриминацией, припоминая ей о ее собственном отношении к Корее, однако большая часть японского общества считало расовое равенство лакмусовой бумажкой для проверки искренности Запада. В конце концов, как отмечалось в одной из передовиц, Лига может способствовать развитию международного сотрудничества и мирной конкуренции только в том случае, если нации будут честно относиться друг к другу. Однако ни одна западная держава не поддержала в Париже предложения японцев. Разочарованная японская делегация могла утешить себя лишь тем, что ей предоставили право произнести речь о расовом равенстве, которая вошла в официальный отчет о конференции.

Наиболее яростными противниками Сидэхара были те японцы, которые, подобно паназианистам, считали, что будущее Японии связано с Азией, но при этом они отвергали идею сотрудничества, настаивая на более агрессивном отстаивании прав и интересов Японии на континенте. Вероятно, наиболее откровенным сторонником активной внешней политики был Танака Гиичи. Карьерный армейский офицер, доросший, под покровительством Ямагата Аритомо, до генеральского звания, Танака в 1925 г. принял предложение стать председателем Сэйюкай. Двумя годами позже, в апреле 1927 г., он стал премьер-министром, заняв одновременно и пост министра иностранных дел. Будучи ярым консерватором, Танака с ненавистью относился к растущему в Японии радикализму. Именно его кабинет санкционировал разгром коммунистов и других левых сил, состоявшийся 15 марта 1928 г. Во внешней политике Танака и его сторонники в Сэйюкай придерживались той позиции, что Япония является азиатской страной, интересы региональной безопасности которой часто не совпадают с интересами таких западных держав, как, например, Британия и Соединенные Штаты.

События в Северо-Восточном Китае вызвали у Танака сильную озабоченность. К концу периода Тайсо японцы составляли значительную часть иностранной общины в Китае. По численности они превосходили всех выходцев с Запада вместе взятых. Японская община в Китае размещалась в основном в прибрежных городах между Шанхаем и Пекином и насчитывала в своих рядах 50 000 дипломатов, управляющих компаний, лавочников и строителей. Более того, Китай обладал для Японии гораздо большим экономическим значением, чем любая из ее формальных колоний. Китай снабжал островную нацию зерном, хлопком-сырцом, удобрениями и минералами. Более того, огромное, практически бесчисленное население Китая представляло собой необъятный рынок для японских производителей. Японские банки, торговые фирмы и фабрики охотно открывали свои представительства в открытых портах Китая. Основную часть японских компаний в Китае составляли фирмы по обработке хлопка. Количество намоточных станков, показанное в таблице 11.9, в значительной степени объясняло, почему Китай с экономической точки зрения стал более важен Японии, чем ее англо-американским конкурентам.

Территорию Маньчжурии, расположенную к северу от Пекина, Япония объявила зоной своих «особых прав и интересов». Такая позиция основывалась прежде всего на санкционированных международной общественностью Портсмутских договоренностях, а также на утверждении, что китайский суверенитет не распространяется севернее Великой стены.

Более того, ценой неимоверных усилий Южная Маньчжурская железнодорожная компания превратила Квантунскую территорию в важную экономическую зону. Здесь осели десятки тысяч японцев, приехавших на континент в поисках лучшей доли. С точки зрения военной безопасности Маньчжурия представляла собой надежный буфер — новую «линию интересов», выражаясь словами Ямагата, — который защищал Корею и в конечном итоге саму Японию, от русского медведя. Наконец, память о многочисленных жертвах, понесенных во время русско-японской войны и великие победы генерала Ноги и адмирала Того создали вокруг Маньчжурии романтическую ауру, которая воздействовала на эмоции простых японцев. «Здесь, в далекой Маньчжурии, — начиналась одна популярная песня, — в сотнях лиг от родины / Наши товарищи лежат под каменистой равниной, / Освещенной красными лучами заходящего солнца»^{251}.

Толстый слой экономических и стратегических интересов, как считал Танака, делал отношения Японии с северной Азией отличными от отношений с этим регионом западных держав. Ни у одной из них не было так много поставлено на маньчжурскую карту, как у его островной нации. В будущем, рассуждал Танака, позициям Японии начнет угрожать более мощный потенциал Китая, объединенного под властью сильного центрального правительства. Это правительство может попытаться ограничить японский бизнес и вернуть Маньчжурию под свою юрисдикцию. После революции 1911 г., свергнувшей последнюю императорскую династию, началась борьба между военными правителями, которая повергла страну в хаос. К середине 20-х гг. один из претендентов на власть, Чан Кайши, установил свой режим в южном Китае. В 1926 г. его войска предприняли так называемый Северный поход. Это была попытка распространить власть Гоминьдана (Националистической партии), который служил Чан Кайши политическим аппаратом, на окружавшие Пекин провинции.

Китайцы, проникнутые растущим чувством национализма, в 20-е гг. устраивали бойкоты иностранным товарам и проводили в главных городах демонстрации под ксенофобскими лозунгами. Главной целью националистически настроенных толп все чаще становились живущие в Китае японцы, которых начали считать воплощением внешней агрессии. В марте 1927 г., непосредственно перед тем, как Танака занял пост премьер-министра, во время волнений в Нанкине были убиты несколько японских бизнесменов. Танака, вступив в должность, начал проводить политику мобилизации войск для защиты предпринимателей и других японцев, проживавших на территории Китая. 28 мая 1927 г., после того как войска Гоминьдана вошли в провинцию Шаньдун, кабинет объявил о своем решении направить 2000 солдат из Дайрена в Циндао. Министерство иностранных дел назвало эту акцию «чрезвычайной мерой», на которую «было вынуждено пойти японское правительство в целях самообороны и для защиты своих граждан»^{252}. В апреле следующего года Танака направил с японских баз дополнительный пятитысячный контингент, перед которым были поставлены те же цели. В мае 1928 г. в Дзиньани произошло столкновение этих войск с армией Чан Кайши. В кровавых схватках погибли сотни китайских солдат и мирных жителей. Сообщения о чинимых японцами зверствах, в том числе кастрации и ослеплении пленных, вызвали в китайских городах бурю антияпонских настроений.

Дзиньаньский инцидент был зловещим предзнаменованием, завершающим десятилетие, которое начиналось с перспектив международного сотрудничества и невмешательства во внутренние дела Китая. Противоположные позиции во внешней политике, которые занимали Сидэхара и Танака, отражали фундаментальные различия в понимании будущего Японии в мире, где островная нация по-прежнему подвергается дискриминации со стороны западных расистов, несмотря на свой статус ведущей мировой державы. К спорам по поводу внешней политики присоединились две новые силы — антиимпериалисты и паназианисты. Они предполагали совсем иные пути взаимодействия Японии с ее соседями и искали безопасную нишу для себя. Еще больше вариантов предлагалось для развития внутренней политики. Новый век открыл новые возможности для дальнейшей модернизации Японии. Однако к концу периода Тайсо так и не был выработан единый взгляд на то, как ответить адекватно на вызовы индустриализации, справедливо распределить плоды экономического развития, компенсировать потери пострадавшим от развития промышленности, найти ответ на требования феминисток и молодежи, примирить городское и сельское население и так структурировать политическую систему, чтобы она, с одной стороны, делала возможным существования различных точек зрения, а. с другой, удовлетворяла бы самые широкие слои населения. События повернулись таким образом, что, когда споры о будущем Японии достигли своей кульминации в конце двадцатых, Великая депрессия и боевые действия в Маньчжурии потрясли нацию и сделали непредсказуемыми пути ее развития.

1 Thomas С. Smith, Native Sources of Japanese Industrialization, 1750–1920 (Berkeley: University of California Press, 1988), c. 242, n. 15.

2 Koji Taira, «Economic Development, Labor Markets, and Industrial Relations in Japan, 1905–1955», in John W. Hall et al., gen. eds., The Cambridge History of Japan, t. 6: Peter Duus, ed., The Twentieth Century (Cambridge: Cambridge University Press, 1988). cc. 631–632.

3 Andrew Gordon, Labor and Imperial Democracy in Prewar Japan (Berkeley: University of California Press, 1991), c. 81, n. 3.

4 Bryon K. Marshall, Capitalism and Nationalism in Prewar Japan: The Ideology of the Business Elite (Stanford: Stanford University Press, 1967), c. 72.

5 George Elison, Kotoku Shusui: The Change in Thought, in Monumenta Nipponica 32:3–4 (1967), c. 445.

6 Высказывания Канно приводятся по изданию: Mikiso Напе, ed. And tr., Reflections on the Way to the Gallows: Rebel Women in Prewar Japan (Berkeley: University of California Press and Pantheon Books, 1988), cc. 55–56 и 61.

7 Germaine A. Hoston, The State, Identity, and the National Question in China and Japan (Princeton: Princeton University Press, 1994), c. 148.

8 George Oakley Totten, HI, The Social Democratic Movement in Prewar Japan (New Haven: Yale University Press, 1966), cc. 207–208.

9 Robert A. Scalapino, The Early Japanese Labor Movement: Labor and Politics in a Developing Society (Berkeley: Institute of East Asian Studies, University of California, 1983), c. 243, n. 34.

10 Sharon L. Sievers, Flouwers in Salt: The Beginnings of Feminist Consciousness in Modem Japan (Stanford: Stanford University Press, 1983), c. 163.

Laurel Rasplica Rodd, Yosano Akiko and the Taisho Debate over the «New Woman», in Gail Lee Bernstein, ed., Recreating Japanese Women, 1600–1945 (Berkeley: University of California Press, 1991), c. 180. \fera Mackie, Creating Socialist Women in Japan: Gender, Labor and Activism, 1900–1937(Cambridge: Cambridge University Press, 1997), c. 96.

Wra Mackie, Writing and the Making of Socialist Women in Japan, in Elise K. Tipton, ed., Society and the State in Interwar Japan (London: Routledge, 1997), cc. 134–135.

Henry D. Smith II, Japan's First Student Radicals (Cambridge: Harvard University Press, 1972), c. 56.

Nitobe Inazo, The Japanese Nation: Its Land, Its People, Its Life, with Special Consideration to Its Relations with the United States (New York: G. C. Putnam’s Sons, 1912), cc. 86–87.

Richard Siddle, Race, Resistance and the Ainu of Japan (London: Routledge, 1996), c. 127.

Shigeki Ninomiya, An Inquiry Concerning the Origin, Development, and Present Situation of the Eta in Relation to the History of the Social Classes in Japan», inTransactions of the Asiatic Society of Japan, 2d series, t. 10 (Декабрь 1933), c. 109.

Ian Neary, Political Protest and Social Control in Pre-War Japan: The Origins of Buraku Liberation (Atlantic Highlands, N.J.: Humanities Press International, 1989), c. 68.

Michael Wriner, The Origins of the Korean Community in Japan, 1910–1923 (Atlantic Highlands, N.J.: Humanities Press International, 1989), c. 85.

Ibid., c. 107.

Emily Groszos Ooms, Women and Millenarian Protest in Meiji Japan: Deguchi NaoandOmotokyo (Ithaca: Cornell University Press, 1993), c. 109. Mark J. McNeal, S.J., The Destruction of Tokyo: Impressions of an Eyewitness, Catholic World 118 (Декабрь 1923), cc. 308 и 311.

Kim San and Nym Wales, Song of Ariran: The Life Story of a Korean Rebel (New York: John Day, 1941), c. 37.

David J. Lu, ed., Japan: A Documentary History (Armonk, N.Y: M. E. Sharpe, 1997), c. 397.

Sheldon Garon, Molding Japanese Minds: The State in Everyday Life (Princeton: Princeton University Press, 1997), c. 16.

Thomas R. H. Havens, Farm and Nation in Modern Japan: Agrarian Nationalism, 1870–1940 (Princeton: Princeton University Press, 1974), c. 106.

Mariko Asano Tamanoi, The City and the Countryside: Competing Ta iso «Modernities» on Gender, in Sharon A. Minichiello, ed., Japan's Competing Modernities: Issues in Culture and Democracy, 1900–1930 (Honolulu: University of Hawai’i Press, 1998), c. 93.

28 Stephen Vlastos, Agrarianism without Tradition: The Radical Critique of Prewar Japanese Modernity, in Vlastos, ed., Miror of Modernity: Invented Traditions of Modern Japan (Berkeley: University of California Press, 1998), c. 83.

29 Mark R. Peattie, Japanese Attitudes toward Colonialism, 1895–1945, in Ramon H. Myers and Peattie, eds., The Japanese Colonial Empire, 1895–1945 (Princeton: Princeton University Press, 1984), c. 117.

30 Okakura Kakuzo, The Ideals of the East, with Special Reference to the Art of Japan (Rutland, Vt.: Charles E. Tuttle, 1970), c. 1.

31 Oka Yoshitake, Konoe Fumimaro: A Political Biography, tr. Shumpei Okamoto and Patricia Murray (Lanham, Md.: Madison Books, 1992), c. 12.

32 Ikuhiko Hata, Continental Expansion, 1905–1941, in The Cambridge History of Japan, t. 6, c. 290.

33 Akira Iriye, After Imperialism: The Search for a New Order in the Far East, 1921–1931 (New York: Atheneum, 1969), c. 146.