Япония. От сегуната Токугавы - в ХХI век

В двенадцатый день Второго месяца 1603 г., после полудня, Токугава Иэясу в церемониальной одежде алого цвета расположился на специальном помосте в замке Фусими — крепости клана Токугава к югу от Киото. Вскоре появился глашатай. Отвесив низкий поклон, он звуками деревянной трещетки возвестил о прибытии высокопоставленных послов, направленных сюда Небесным Владыкой, императором Японии. Посланники императора, спустившись со своих повозок, приблизились к помосту. Далее они в ходе пышной, сопровождаемой музыкой церемонии ознакомили Иэясу с Эдиктом о назначении его сёгуном Японии — военачальником, которому поручалось следить за порядком во всем государстве. Чтобы показать свою признательность, Иэясу устроил пир для посланников. И домой, в Киото, они отправились не с пустыми руками. Из Фусими они увозили мешки с серебром и золотом — такова была благодарность Иэясу. Кроме того, они вели с собой коня, золотое седло которого было украшено гербом Токугавы.

Назначение Токугавы Иэясу на должность сёгуна было, безусловно, положительным моментом в истории Японии. Помпа, с которой было обставлено это событие, отразила могущество и славу самурайского сословия в конце XVI — начале XVII столетия. По всей Японии в это время насчитывалось около 250 владетельных даймё, княжества которых были практически независимы от центральной власти. Их величественные замки (а многие из них по своим размерам превосходили крупнейшие средневековые замки Европы) возвышались над окрестными полями как устрашающие символы могущества их владельцев. Но ни один из родов даймё и близко нс стаи с домом Токугава. Замок этого клана в Фусими был одним из самых больших в стране. Возведенные между 1592 и 1596 гт неприступные каменные стены Фусими и широкие рвы, заполненные водой, защищали башню-донжон, в которой размещался гарнизон крепости, состоявший из двух тысяч самураев. Полдюжины обширных укрепленных построек, окружавших донжон, использовались для хранения продуктов питания и оружия. В них также располагались служебные помещения. Каждая такая постройка была защищена своей собственной стеной с укрепленными воротами.

Подобно другим крепостям, принадлежавшим даймё, замок Фусими был в большей степени дворцом, чем военным укреплением. Японские магнаты всегда имели в виду, что ритуалы и символы являются неотъемлемыми спутниками власти. Поэтому декор их «алькасаров» поражал своей пышностью и красотой не меньше, чем стены и башни поражали своей внушительной мощью. В Фусими Иэясу выставил напоказ свое богатство и культурные достижения, продемонстрировав тем самым способность дома Токугава управлять материальными и людскими ресурсами страны. Во время визитов союзных даймё, Иэясу встречал их в богато украшенном приемном зале, длина каждой стены которого достигала почти сотни футов. Там, обсуждая текущие дела, Иэясу мог представить изумленным взглядам гостей изящные деревянные балки, покрытые резными фигурами мудрых правителей прошлого, и складные ширмы с живописными изображениями птиц и цветов, выполненными лучшими художниками того времени. В свободное от дел время к услугам военной элиты был чудесный пейзажный сад, а также театр но, представлявший классические пьесы на собственной сцене замка.

Блеск и богатство замка Фусими напоминали прежнее великолепие Киото. Несколькими столетиями ранее, на заре нового тысячелетия, императорская столица входила в число крупнейших городов мира. В соответствии с восточноазиатским идеалом имперского города, улицы и проспекты располагались в строгом геометрическом порядке. Они образовывали прямоугольные кварталы, в которых проживало более 100 000 человек. Самый центр города пересекал широкий бульвар, обсаженный деревьями. Он протянулся на три мили с севера на юг, соединяя главные ворота города — знаменитый Расёмон — с дворцом императора. Иногда горожане могли увидеть Небесного Владыку, восседавшего на богато украшенной и запряженной волами колеснице. В сопровождении эскорта, состоявшего из сотен пышно одетых конников, он следовал по главной улице города, направляясь в знаменитые своей живописностью предместья столицы. Однако большую часть времени император оставался внутри обширного дворцового комплекса. Там он проводил священные ритуалы в честь богов — покровителей Японии. Тем самым он утверждал себя в роли носителя наивысшего морального и политического авторитета. В пределах этого святилища также находились личные покои императора. Они представляли собой незамысловатое строение, простота которого, впрочем, была обманчивой. Его лишенные росписей балки, приподнятые деревянные полы и изящная кровля являлись квинтэссенцией японской архитектуры, ненавязчиво свидетельствуя о величии Небесного Владыки.

В начале XII в., в момент наивысшего расцвета Киото, тысячи домов аристократов окружали, подобно ожерелью, императорский дворец с востока и юга. Самые крупные из этих резиденций занимали площадь в один акр или даже более. На этой территории размещались главный дом, шикарные сады, в которых произрастали тщательно отобранные деревья, искусственное озеро, помещения для слуг и многочисленные складские и служебные постройки. Придворные, одетые в одежды из тончайшего шелка, были окружены прекраснейшими предметами, произведенными в мастерских Киото. Древние свитки донесли до нас изображения сцен повседневной жизни. Судя по ним, уже в раннюю эпоху в японских домах появляются циновки-татами, на которых сидели, расстелив их поверх деревянных полов. Складные ширмы украшались росписями, изображавшими сменяющиеся сезоны года и возрастные периоды жизни человека. В этой рафинированной обстановке киотская знать воплотила изощренную культурную традицию, которая преодолела время и пространство. К этому времени относится и знаменитая «Повесть о блистательном принце Гэндзи» Мурасаки Сикибу — своеобразный фантастичный дневник придворной жизни, полной любовных переживаний и интриг. Она отразила эпоху высокомерных аристократов, считавших себя единственными законными покровителями и носителями поэзии танк, куртуазной музыки гагаку и в$ех остальных патрицианских искусств, составивших апогей японского культурного развития.

Посланники, передавшие в 1603 г. титул сёгуна Токугаве Иэясу, вернулись в столицу, где сам император и многие аристократические семейства проживали в крайней нужде. В течение столетий император и его придворные смотрели на постепенное увядание пышности двора. В 70-х гг. XV в. город был опустошен в ходе сражений долгой гражданской войны, развязка которой наступила лишь с утверждением Иэясу в должности сёгуна. Обветшавший дворец стал свидетелем того, как в начале XVI столетия один из императоров почти на два десятка лет был вынужден отложить свои коронационные церемонии. Многие аристократы, принадлежавшие к некогда славным фамилиям, были вынуждены переселиться в скромные жилища на городских задворках либо искали пристанища в храмах. Киотские торговцы и ремесленники также переживали тяжелые времена. Война разорила их кварталы, улицы кишели ворами, а в 1573 г. один из даймё вновь выжег огнем лучшую часть города. Это были десятилетия печали, когда и аристократ, и простой общинник часто припоминали начальные строки знаменитой поэмы о воинах древности:

В середине XVI столетия была наполнена горем жизнь и тех японцев, которые обитали в небольших замкнутых селениях. Для них внешний мир начинался всего в нескольких шагах за деревенской околицей, и всем необходимым они должны были снабжать себя сами. У некоторых семей было достаточно земли для того, чтобы ощущать себя вполне комфортно. Однако большинство мужчин и женщин проводили бесконечные дни в тяжелом труде. Они сами выращивали для себя зерно, шили себе одежду и изготавливали инструменты, необходимые для выживания. Они жили в домах-мазанках и носили грубую одежду, материалом для которой были конопляные или иные растительные волокна. Жизнь их была короткой и ограничивалась обычно поисками средств к существованию. Беспросветная череда месяцев прерывалась лишь сезонными праздниками — весной японцы просили у богов благосклонности, осенью они благодарили их за урожай. Иногда в деревню мог забрести торговец, чтобы предложить ее обитателям на продажу или на обмен морскую капусту, соль или другие товары, которые крестьяне не могли вырастить или смастерить самостоятельно. Он также приносил с собой рассказы о захватывающих и таинственных событиях, происходивших в далеком Киото.

Однако сквозь это отчаяние, вызванное войной, постепенно начали пробиваться ростки возрождения. Это отмечали первые европейцы, прибывавшие к берегам японских островов в последние десятилетия XVI — начале XVII вв. Португальский купец Хорхе Льварес, посетивший Японию в 1546 г., был первым европейцем, составившим ее описание. Он отзывался о ней как о «красивой и приятной стране с большим количеством деревьев, таких как сосна, кедр, слива, вишня, лавр, каштан, грецкий орех, дуб и бузина. Там также произрастают многие плоды, которые невозможно найти в нашей стране. Они выращивают такие же овощи, как и у нас, в Португалии, за исключением салата-латука, капусты, кориандра и даже мяты; все остальное у них есть. Они также выращивают розы, гвоздики и многие другие душистые цветы, равно как и сладкие и горькие апельсины, цитроны, гранаты и груши»^{2}. Полвека спустя уроженец Флоренции Франческо Карлетти подтвердил, что «страна эта очень приятна для глаз и производит большое количество риса и пшеницы, а также все виды хлебных злаков, овощей и фруктов». Алессандро Валиньяно, иезуит, родом из Неаполя, дважды приезжал в Японию, где находился с 1579 по 1582 и с 1590 по 1592 г. Он был восхищен простыми обитателями Японии — мужчинами и женщинами. «Они очень способны и умны», писал Валиньяно, а также «культурны»: «Даже простой народ и крестьяне хорошо воспитаны и настолько учтивы, что создается впечатление, что они обучались этому при дворе. В этом отношении они превосходят не только все остальные восточные народы, но и европейцев».

Ко времени передачи Иэясу эдикта о назначении его сёгуном, не в меньшей степени, чем в сельской местности, признаки возрождения были заметны и в Киото. На великолепных живописных свитках «Сцены в Киото и вокруг него», выполненных в конце XVI — начале XVII вв., перед нами предстает наполненный жизнью город. На одной из картин изображены мужчины и женщины, старые и молодые, — аристократы, самураи, священники, торговцы, ремесленники, нищие, — высыпавшие на улицы Киото, чтобы поглазеть на процессию платформ, украшенных сценами из японской истории и мифологии. Процессия платформ была кульминацией Гиона — праздника в честь бога, защищавшего город от чумы, — и люди стояли на всем пути их шествия. Некоторые самураи расположились с разнообразной снедью на берегах реки Камо. Из своей процветающей лавки, расположенной на улице Сидзо, за процессией наблюдает купеческая семья — отец, мать, трое маленьких детей и дедушка. Немного дальше утонченные дамы-аристократки смотрят на происходящее, стоя под разукрашенными воротами своего дома. Повсюду видны люди, остановившиеся поболтать с друзьями или соседями либо наслаждающиеся едой. Самураи покупают дыни у уличного торговца, сидящий на коленях слуга предлагает чай и закуски гостям храмового священника, а мужчина, одетый в одну только набедренную повязку, улыбаясь сам себе, готовит филе морского леща.

Возрождение Киото говорит о большом запасе прочности, которым располагала Япония в прошлом. Подобно тому, как город выжил во всех катаклизмах XVI столетия, так и императорский дом выдержал и сохранился в качестве незыблемого источника легитимизации политической власти. И в 1603 г. трон поручил дому Токугава две задачи — навести порядок в стране и оказывать содействие в управлении ею. Но несмотря на сильное влияние истории, предыдущие модели не могли вновь в точности воспроизвести себя. Иэясу и его преемники в должности сёгуна создали то, что современники назвали Тайхей — «Великий мир», что сделало возможным введение новшеств в экономике, культуре и социальных отношениях. Первоначально Иэясу располагал незначительным объемом власти. Однако на протяжении XVII столетия сёгуны Токугава решительно укрепляли свои позиции, восстанавливая порядок из хаоса и создавая сложные механизмы управления, которые позволили приобрести им беспрецедентную гражданскую власть. Сделав это, они создали такие условия, при которых каждый класс японского общества претерпел громадные изменения. И в 1868 г., когда последний Токугава покинул свой пост, Япония очень сильно отличалась от той страны, которую принял Иэясу в 1603 г. За эти два с половиной столетия производство сельскохозяйственной продукции увеличилось в несколько раз, по всей стране выросли сотни новых городов, появились новые социальные классы. В конце периода их правления торговля процветала, а уровень жизни населения Японии был одним из самых высоких в мире. В это же время ученые и наставники сформулировали новые правила социального поведения, а среди торговцев и мастеровых в городских центрах стали популярными новые развлечения и культурные достижения — кабуки, поэзия хайку, гравюры по дереву — то, что стало считаться существеннейшими элементами японской культуры.

Происхождение японского государства и возникновение самурайского сословия

Зарождение и эволюция военного сословия в Японии явились следствием формирования централизованного государства в конце VII — начале VIII вв. До этого времени в центральной и западной частях Хонсю, а также на островах Кюсю и Сикоку существовали многочисленные вождества. Они объединяли различные сельские поселения, а главную роль в них играли наиболее мощные родственные группы. Эти кланы ни от кого не зависели и действовали как полностью автономная сила. Они сами управляли своей территорией, определяли правила поведения, обороняли свои дома и поля от набегов алчных соседей и сами производили все необходимое для жизни и ведения хозяйства. Вдобавок верхушка каждого вождества проводила ритуалы в честь предполагаемого бога-прапредка данного клана, объединяя тем самым в своих руках как светскую власть, так и сакральную.

К концу V столетия один из могущественных родов утвердил свою гегемонию (хотя и довольно шаткую) над несколькими вождествами в области Ямато, расположенной на побережье Внутреннего моря[3]. Этот род был известен также как линия Ямато, или линия Солнца, поскольку его прапредком считалась Аматэрасу Омиками — богиня Солнца. Представители клана Ямато последовательно использовали дипломатию, брачные союзы, покровительство и грубую силу для того, чтобы утвердить свою власть в центральной части Японии, а затем распространить ее и на другие области — к югу и западу от Ямато. К началу VII в. линия Солнца превратилась в нечто вроде «старшего брата» среди других кланов, возглавляя своеобразную федерацию, состоящую из вассальных вождеств.

Не довольствуясь тем количеством власти, которым они обладали, вожди Ямато искали новые возможности увеличить свою силу и влияние, в том числе самые дерзкие и бесчестные. В Шестом месяце 645 г. их наиболее опасные соперники были приглашены на пир, где и были перебиты поздним вечером, когда они опьянели и не могли оказать сопротивления. Несколькими месяцами позже, в первый день 646 г., в соответствии с традиционным календарем, глава клана Ямато объявил о проведении эпохальных реформ Тайка. На проведение реформ его вдохновила тщательно разработанная система государственной власти, которую японские посланники могли наблюдать в Танском Китае. Реформы проводились в несколько этапов на протяжении нескольких десятилетий. Их главной целью была ликвидация власти местных вождей, еще сохранивших свое влияние, и превращение линии Солнца в могущественную монархию, которая обладала бы всей полнотой власти над народом и ресурсами Японских островов.

Симптоматичным моментом этих трансформаций было превращение лидера Ямато в тэнно. Историки обычно переводят этот термин как «император», подчеркивая тем самым претензии тэнно на абсолютную власть. Однако буквальный перевод будет звучать как «Небесный Владыка». Это более точно отражает ту идею, что клан Ямато использовал свое мифическое происхождение от богини Солнца с целью подтвердить свое право на власть в качестве «сакрального и неприкосновенного» правителя. Династия, к которой принадлежит этот правитель, должна была править вечно. В 712 г. по заказу авторов реформ Тайка был составлен сборник «Кодзики» — «Записи о деяниях древности». Легенды, содержащиеся в нем, изображали Аматэрасу самым влиятельным божеством японского пантеона. Согласно тексту «Кодзики», в глубинах далекого прошлого она передала три регалии — зеркало, ожерелье и меч — своему внуку Ниниги-но микото, когда посылала его с Великой Небесной Равнины на усмирение Японского архипелага. Праправнуком Ниниги был Дзимму, ведущий свое происхождение как от бессмертных богов, так и от людей. Именно он завершил завоевание Японии — «земли богатых рисовых полей» — и в 660 г. до н. э., согласно древней исторической традиции, стал первым правителем островов. Таким образом, правители Ямато связали древнюю религиозную традицию и свое предполагаемое божественное происхождение в целях обоснования своих претензий на мировое господство.

Если говорить более конкретно, то реформы Тайка создали продуманную систему центрального и провинциального управления, которая находилась под контролем Небесного Владыки. На вершине новой административной иерархии находился Государственный совет, или дадзокан. Руководил им первый министр. Дадзокан наблюдал за деятельностью более чем семи тысяч чиновников, распределенных по восьми основным управлениям (центральное, подбора кадров, общественных работ, народа, военное, судебное, финансов и императорских владений). Чтобы распространить новую систему управления на все острова Японии, реформы Тайка также вводили новое административное деление страны. Япония была разделена на шестьдесят шесть провинций. В каждую из них назначался наместник, которому должен был помогать штат чиновников. Чтобы добиться лояльности от бывших местных лидеров и одновременно создать источник кадров для новых правительственных органов, дом Ямато превратил бывшие кланы в наследственную аристократию. Ее принадлежность к высшему слою общества делала возможным назначение ее представителей на высшие посты в государстве. Ряд правовых и административных эдиктов, наиболее известными из которых являются кодексы Тайхо и Йоро, принятые в 702 и 757 гг. соответственно, способствовали укреплению позиций новой монархии. Они утверждали Небесного Владыку в качестве единственного источника власти, а также педантично расписывали обязанности всех чиновников административного аппарата.

Реформы Тайка дополнялись и другими мерами. Понимая необходимость сохранения прочной финансовой базы, юная монархическая власть объявила своей собственностью все сельскохозяйственные земли Японии. Были установлены правила раздачи крестьянским семьям наделов земли, которая подлежала периодическому перераспределению. Крестьяне, в свою очередь, были обязаны платить налоги правительству. Чтобы создать резиденцию для себя и для придворной аристократии, дом Ямато последовательно основывал столичные города. В 710 г. императорский двор обосновался в Хейдзо (совр. Нара), а в 794 г. монарх со своими приближенными переехал в специально для этого построенный Хэйан — «столицу мира и спокойствия», современный Киото.

Механизмы государства работали без перебоев, и Небесные Владыки все менее должны были вмешиваться в рутинное течение дел. Теперь их основным занятием стало проведение священных ритуалов и прочих действий, которые, как считалось, способствовали процветанию страны. В частности, перед началом каждого посевного сезона тэнно поручал своим помощникам распределить подношения среди провинциальных священников, которые затем должны были произнести следующую молитву: «Перед могущественными предками — богами и богинями, живущими в величии на Высокой Небесной Равнине, смиренно произносим слова молитвы этой, принося избранные подношения божественного потомка, происходящего от сияющего проблеска утреннего света. Богов, урожаем правящих, смиренно мы молим, чтобы обеспечили они своевременное созревание зерна и жатвы»^{3}. Таким образом, со временем Небесный Владыка стал рассматриваться как персонифицированная религиозная мораль и источник легитимизации политической власти. Он превратился в божественного правителя, который царствовал в то время, когда аристократы-чиновники правили от его имени.

Реформы Тайка оставили заметный след в истории Японии. Они установили важные философские нормы, основы законодательства, а также создали фундаментальные институты государственного управления, которые продолжали оказывать свое влияние на структуру власти на протяжении всего средневекового периода японской истории. Они также возвестили приход эры стабильности и процветания императорского двора и аристократии. Получая государственные чиновничьи должности, знать приобретала также земельные владения и титул сеэнов. Все это приносило аристократам огромные доходы. Блистая властью и богатством киотская знать возводила шикарные особняки, покровительствовала искусствам и создавала то, что многие расценивают как золотой век японской культуры.

Несмотря на все усилия новой монархии, не все попытки реформ достигали желаемых результатов. Характерным тому примером служит мертворожденная попытка создания постоянного войска. В начале VIII столетия новое правительство использовало свою власть для того, чтобы свести всех мужчин, за исключением сыновей аристократов, в местные военные формирования. Предполагалось, что император будет использовать их на основе ротации для охраны столиц провинций или Киото. Однако большинство молодых людей не горели желанием покидать свои семьи. Женщин также не очень радовала перспектива провожать своих сыновей и мужей на военную службу. В качестве иллюстрации можно привести два стихотворения, водящие в состав «Манъёсю» — древнейшей антологии японской поэзии:

Огромные масштабы дезертирства сделали невозможным создание надежного войска из мобилизованных землепашцев. Поэтому молодое государство обратилось к некоторым местным семьям, члены которых упражнялись в военном деле, чтобы они обеспечили законность и порядок. Сначала такие группы воинов, известных во все времена как буси, или самураи, строились по семейному принципу. Свои мечи и луки они использовали лишь от случая к случаю, когда киотские чиновники поручали им поддерживать мир в провинциальных столицах и уничтожать разбойников в сельской местности. К XI в., однако, эти воинские отряды трансформировались в значительные армии воинов, которые группировались под знаменами кланов Минамото и Тайра. Фамильные древа обоих этих домов были украшены отпрысками различных Небесных Владык. В ту эпоху, когда передача власти по наследству старшему из сыновей еще не была обычной практикой, удаление «лишних» сыновей подальше от двора помогало избежать споров по поводу наследования. В качестве компенсации за необходимость покинуть Киото эти люди получали землю и официальные должности в провинциях. Это обстоятельство и позволяло им собрать вокруг себя большие количества сторонников. К XII в. клан Минамото (иногда его называют еще Сейва Гендзи) обосновался в районе Канто на востоке Японии. Земли Тайра (или Хейке) расположились вдоль побережья Внутреннего моря на запад от столицы.

Токугава Иэясу и должность сёгуна

Во второй половине XII столетия враждебные отношения между двумя кланами, каждый из которых стремился установить свое влияние на трон, привели сначала к проникновению буси в Киото, а затем, в конечном счете, к превращению клана Минамото в правящую элиту страны. В 50-х гг. XII в., по мере возрастания напряженности между соперничающими семьями, в столице складываются две группировки. Одна группировка складывается из тех, кто ищет поддержки у Тайра. Другая обращается к клану Минамото с просьбой ввести в город своих самураев. В жестокой битве, произошедшей в 1160 г., отряды Тайра Киёмори одержали верх. Минамото отступили в восточную Японию. Двор рассчитывал, что Тайра вернется в свои владения на побережье Внутренего моря. Однако, к разочарованию столичных аристократов, Киёмори обосновался в Киото. Он сам и его родственники заняли высшие должности в государстве. Тайра сотнями раздавал титулы сеэнов, выдал свою дочь замуж за представителя царствующего дома, а в 1180 г. его малолетний внук вступил на трон в качестве Небесного Владыки. В придворной среде росло раздражение политической активностью Киёмори. В конце концов аристократы обратились к восстановившему свои силы клану Минамото, чтобы возобновить междоусобицу. В ходе кровавой Генпейской войны, длившейся с 1180 по 1185 г., Минамото Ёритомо нанес сокрушительное поражение своему старому сопернику. Клан Тайра был уничтожен практически полностью.

Трон в этот момент как никогда ранее нуждался в вооруженной поддержке. Поэтому в 1192 г. император присвоил Минамото Ёритомо титул сеии таи согун («Великий полководец, покоряющий варваров»). Этот титул имел древнее происхождение. Впервые он появляется во второй половине VIII в. В то время народы, известные как эмису (это слово записывалось идеографическими знаками «восточные варвары»), продолжали сопротивляться распространению власти Ямато на северную часть острова Хонсю. Киотское правительство время от времени присваивало кому-нибудь из аристократов титул сеии таи согун, поручая ему собрать войска и сломить упорство обитателей границы. Титул вышел из употребления после того, как в начале IX в. Киото официально объявило северные территории замиренными. Однако после победы Минамото в Генпейской войне двор вспомнил об этой должности. Но на этот раз от Ёритомо не требовалось подчинять восточных варваров. Монархия поручала Ёритомо и его потомкам возглавлять бакуфу («шатровое правительство»), в руках которого была военная и полицейская власть, с помощью которых следовало распространить гражданское управление на всю территорию Японии.

Среди других полномочий, переданных Небесным Владыкой режиму бакуфу (обычно его называют «сёгунат»), было право обращать оружие против всех, кто будет представлять угрозу для монархии. Вдобавок сёгунат Камакуры, названный так потому, что Минамото обосновался в этом прибрежном городке на востоке Японии, должен был поддерживать порядок в рядах самурайского сословия. Это подразумевало разрешение споров по вопросам земельных владений, а также обеспечение постоянного притока налогов и рентной платы сеэнов в государственную казну и в сундуки киотских аристократов. Чтобы помочь сёгуну эффективно выполнять его обязанности, двор ввел практику назначать высокопоставленных воинов на должности военных наместников. Эта должность была параллельной традиционной должности гражданских губернаторов провинций. Кроме того, сёгуну помогали его вассалы-самураи, которые были управляющими земельных владений по всей стране.

На протяжении более ста лет сёгунат Камакуры, в тандеме с гражданской администрацией Киото обеспечивал стабильность в государстве. Однако определенные (и весьма могущественные) военные наместники постепенно укреплялись в мнении, что Камакура не может в полной мере вознаградить их за службу Все более возрастающую поддержку им оказывали и управляющие земельных владений. Ощущение несправедливости, совершенной по отношению к ним, усилилось среди членов военного сословия после столкновений с монгольскими войсками в 1274 и 1281 гг. Монголы направили к японским островам более 4000 кораблей, на которых находилось около 140 000 человек, входивших в состав экспедиционного корпуса. Их целью было заставить японцев подчиниться монгольскому хану. На пологих берегах Кюсю самураи смогли одолеть противника, однако за свой подвиг они получили слишком малую награду. Правда, следует отметить, что в обоих случаях на монголов, едва они только касались японского берега, обрушивался камикадзе — «божественный ветер», который, как предполагалось, насылался божествами — покровителями Японии. Потеряв значительную часть флота и личного состава, монголы оба раза были вынуждены вернуться к своим континентальным базам. Но несмотря на такую помощь, неожиданно полученную со стороны сил природы, японцам эти вторжения стоили довольно дорого. Им пришлось возводить защитные сооружения и на протяжении еще двадцати лет оставаться в состоянии постоянной боевой готовности. Это весьма печальным образом отразилось на экономическом благополучии военного сословия. Разочарование ситуацией в стране все более усиливалось, и в 1333 г. Асикага Такаудзи, военный наместник, принадлежавший к одной из боковых ветвей клана Минамото, поднял мятеж, в результате которого власть сёгуната Камакуры была ликвидирована.

В 1338 г. Небесный Владыка утвердил Такаудзи в должности сёгуна. Свое «шатровое правительство» клан Асикага обосновал в Киото. Несмотря на свое высокое происхождение и полученные от императора полномочия, сёгуны Асикага никогда не располагали достаточными силами или авторитетом для того, чтобы держать в узде наиболее сильные воинские роды Японии. Постепенно военные наместники начали соединять земли, находившиеся в их подчинении, с титулами. Их поведение становилось все более независимым. Они уже сами решали, выполнять им приказы, поступающие из Киото, или не обращать на них никакого внимания. В середине XV столетия спор по поводу наследования должности сёгуна нарушил шаткое равновесие между кланом Асикага и военными наместниками. Воспользовавшись сложившейся ситуацией, могущественные соперники начали борьбу за военную гегемонию, что вылилось в разрушительную и кровопролитную Онин-скую войну, длившуюся с 1467 по 1477 г. Война лишила власти практически всех военных наместников, превратила Киото в груду тлеющих развалин и положила начало периоду раздробленности, известному как «эпоха Сенгоку», когда Япония была «воюющей страной».

Хотя и императорский двор, и сёгунат пережили Онинскую войну, из нее они вышли опустошенными, подобно морским ракушкам. Правительство было таковым лишь номинально: оно едва ли могло влиять на события, происходившие за пределами разоренной столицы. Вне Киото военные правители, называемые даймё, собирали вокруг себя самураев и устанавливали собственный контроль над хорошо организованными уделами, управляя ими как практически независимыми государствами. Даймё, настроенные весьма агрессивно, возводили сначала достаточно грубые укрепления, перейдя затем к постройке внушительных замков. Они собирали налоги с крестьян, населявших их владения, и отбивали нападения других даймё, жаждущих поживы. Да и сами они не прочь были расширить свои владения за счет соседей. Своего пика период децентрализации достиг в середине XVI в., когда сотни владений даймё лоскутным одеялом покрыли Японский архипелаг.

Несмотря на высокую степень раздробленности и хаоса эпохи Сенгоку, идеалом оставалось сильное, централизованное, суверенное государство. Во второй половине XVI в. трем влиятельным военачальникам удалось вновь объединить японские земли. Первым, кто начал воплощать в жизнь мечту о национальном воссоединении, был Ода Нобунага. Сын мелкого даймё из провинции Овари, Нобунага завоевал известность в 1560 г., когда его армии сокрушили значительно превосходящие силы соседнего властителя. Восемью годами позже он привел своих самураев в Киото, который являлся в то время резиденцией императорского двора, и официально ввел в должность Асикага Ёсияки в качестве марионеточного сёгуна. Когда обычно слабовольный Ёсияки опрометчиво осмелился возразить ему, Нобунага в 1573 г. сжег большую часть Киото и отправил несчастного Ёсияки в ссылку, положив таким образом конец формальному правлению Асикага.

Блестящий тактик и неутомимый воин, Нобунага все время держал свои армии в боевой готовности, постоянно расширяя сферу своего влияния. Он был одним из первых, кто осознал потенциальные возможности огнестрельного оружия. Оно было завезено португальскими торговцами, высадившимися на маленьком острове Танегасима к югу от Кюсю в 1543 г. В течение нескольких лет японские купцы закупали новое оружие. В то же время ремесленники налаживали производство точных копий под названием «Танегасимский мушкет». В начале лета 1575 г. созданный Нобунага корпус из 3000 мушкетеров одержал эффектную победу в битве при Нагасино. После этой победы Нобунага распространил свой контроль к северу и востоку от Киото. 22 провинции в центральной и восточной Японии оказались под властью Нобунага к 1582 г., когда вероломные вассалы неожиданно напали на него в храме Хоннодзи в Киото. Будучи раненым, Нобунага отступил в глубину главного зала для богослужений. Здание уже пожирал огонь. Нобунага, оказавшись в безвыходном положении, успел вспороть себе живот, чтобы не подвергнуться унижению смерти от чужой руки.

Тоётоми Хидэёси вскоре отомстил за смерть своего учителя, а затем вернулся к задаче приведения оставшихся даймё к общему знаменателю. Будучи скромного происхождения — он родился в семье пешего воина, состоявшего на службе у семьи Ода[4], — Хидэёси преодолел множество ступеней, поднявшись с самых низов и превратившись в одного из ведущих генералов Нобунага. Когда в 1582 г. Хидэёси взял на себя миссию объединителя земель, под его командой находилось более 250 000 самураев, мушкетеров, копьеносцев, лучников и пеших солдат. Это была одна из самых больших армий, существовавших в то время. Уверенно вел он свои отряды на Сикоку и Кюсю, уничтожив несколько даймё и захватив другие с помощью убеждения и запугивания. В 1587 г., после утверждения своей власти над этими двумя островами, Хидэёси повернул на север. Осенью 1590 г. он подчинил себе провинции области Канто. Вскоре после этого он принял капитуляцию даймё, находящихся на крайнем севере Хонсю. Военное воссоединение Японии было завершено: Хидэёси либо владел территорией напрямую, либо вверял ее оставшимся в живых даймё, принявших присягу верности новому властителю в обмен на право управления своими землями.

Смерть Хидэёси в 1598 г. открыла дорогу для Токугава Иэясу. Решительный воин сам по себе, Иэясу принадлежал к военному клану, который в начале XVI в. боролся за право контролировать часть провинции Микава в Центральной Японии. Став главой клана, он продолжил войну против соседей, время от времени объединяясь с Нобунага, и к концу 1582 г. он был одним из крупнейших даймё, чьи земели охватывали, словно тисками, Микаву с четырьмя примыкающими к ней провинциями. В середине 80-х гг. Иэясу объединился с Хидэёси, и в 1590 г. примерно 30 000 воинов Токугава присоединились к вторжению в область Канто. Хидэёси щедро вознаградил своего союзника, более чем удвоив размеры владений Иэясу. Дому Токугава была передана большая часть богатой долины Канто, крупнейшего в Японии региона — производителя риса и исторической родины самурайского сословия. Иэясу быстро перевел своих самураев в новые владения, где в конце лета — начале осени 1590 г. в небольшой деревушке Эдо, расположенной на берегу одноименного залива, начал возводить огромный замок, которому предстояло стать штаб-квартирой Токугава.

В 1598 г., незадолго до своей смерти, Хидэёси заставил пятерых главных даймё, и в их числе — Иэясу, дать клятву блюсти интересы дома Тоётоми, пока его малолетний сын Хидэёри, живущий в замке в Осаке, не достигнет совершеннолетия. Тем не менее амбиции и соблазн обрести господство над всей страной весьма быстро овладели всеми поклявшимися. В результате возникших склок и заговоров Токугава и его сторонники оказались перед лицом коалиции западных даймё. Враждующие стороны сошлись в решающей битве при Секигахаре, произошедшей в середине Девятого месяца 1600 г. Армия Иэясу, насчитывавшая в своих рядах 70 000 человек, сходу разгромила войско противника. Уже вечером того же дня триумфатор Иэясу, надев особый церемониальный шлем, созерцал отрубленные головы тысяч врагов, поверженных в битве. В следующем месяце даймё, прибывавшие со всех концов Японии, спешили уверить победоносного полководца в своей преданности. Менее чем три года спустя, во Втором месяце 1603 г., Божественный владыка отметил успехи Иэясу, возведя его в должность сёгуна.

На охране спокойствия державы

После утверждения Иэясу в должности сёгуна дом Токугава создал новый тип шатрового правительства — более могущественный, чем существовавшие в прошлом. Подобно своим предшественникам, сёгуны Токугава взяли на себя поддержание порядка внутри военного сословия и сохранение спокойствия в стране. Кроме этого, Иэясу и его ближайшие преемники — Хидэтада и Иэмицу — заявляли о своих исключительных правах на введение новых законов, взимание налогов и разрешение споров. Во второй половине XVII столетия, когда процесс государственного строительства был завершен, сёгунат Токугава обладал широчайшими полномочиями. Это сделало его центром управления страной.

Два краеугольных камня были положены в основу властной структуры дома Токугава: непреодолимая военная мощь и бесспорное монопольное право на должность сёгуна. Чтобы закрепить это право за своей семьей, в 1605 г. Иэясу официально отказался от должности сёгуна, предварительно договорившись с Небесным Владыкой о том, что новым сёгуном будет назначен его сын Хидэтада. Десять лет спустя, в конце 1614 — начале 1615 г., Иэясу и Хидэтада повели свои войска в последний поход против Хидэёри, который еще имел в своем распоряжении около 100 000 приверженцев Тоётоми. Все они находились в замке Осака. В кровопролитнейшем сражении, выходящем за рамки даже той разнузданной жестокости, которая была присуща данной эпохе, отряды Токугава испепелили и огромную крепость, и торговый посад, ее окружавший. Защитники замка, носившие фамилию Тоётоми, были истреблены. Хидэёри, находясь в безвыходном положении, был вынужден совершить самоубийство. В следующем году сошел в могилу и Иэясу. В отличие от своего врага, он умер своей смертью, удовлетворенный сознанием того, что ему удалось заложить прочный фундамент существования нового режима.

Укреплению власти линии Токугава способствовало и накопление этим домом в своих руках огромных богатств. Победа на поле боя позволила дому Токугава конфисковать земли многих своих противников. Ко времени третьего сёгуна, Иэмицу, в собственности клана находилось около четверти всех обрабатываемых земель Японии. Ежегодное производство риса на землях сёгуната достигало приблизительно 6,8 млн коку (коку — мера сыпучих тел, равная приблизительно 5 бушелям, теоретически 1 коку хватало на то, чтобы прокормить одного взрослого мужчину на протяжении одного года). Собираемые налоги сёгунат также использовал для финансирования своих предприятий и выплату жалования своим непосредственным вассалам (которых насчитывалось около двадцати двух тысяч), пяти тысячам самураев «под знаменем»[5] и более чем семидесяти тысячам офицеров, которые осуществляли контроль за тысячами и тысячами воинов более низких рангов. Вдобавок сёгунские чиновники непосредственно управляли такими важными портами и зарождающимися городами, как Нагасаки и Осака. Они также контролировали золотые, серебряные и медные рудники, продукция которых использовалась в монетной системе Японии.

Необходимым условием для выживания нового режима было сотрудничество с другими влиятельными и авторитетными институтами общества. Лишь хорошие отношения с представителями других японских элит — императором и придворными, буддийским духовенством, даймё — могли гарантировать господствующее положение дому Токугава. Несмотря на то что киотская знать испытывала страдания на протяжении долгих десятилетий, когда Япония была воюющей страной, полу-божественный Небесный Владыка продолжал оставаться единственным источником легитимизации политической власти. Соответственно, сёгуны Токугава понимали, что они могут упрочить свою собственную репутацию путем восстановления престижа трона и окружающей его аристократии. С этой целью сёгунат восстановил дворцы и особняки, давно находившиеся в запустении, и выделил императорской семье и придворным земли, необходимые для обеспечения их существования.

Но если Иэясу давал средства к существованию, то он мог позволить себе и ограничивать самостоятельность облагодетельствованных им аристократов. В Седьмом месяце 1615 г., едва только нанеся поражение сторонникам Тоётоми в замке Осака, Иэясу издал Правила, касающиеся императорского двора и знати. Семнадцать статей этого документа представляли собой дерзкую попытку правящего военного сословия определить правила поведения Небесного Владыки и его двора и отделить их от остальных элит. В сущности, эти статьи предлагали придворным модель приличествующего им этикета. Стиль их жизни был регламентирован и сводился к проведению большого количества церемоний, и аристократы, таким образом, должны были превратиться в величавых хранителей традиционной культуры. Первая статья заходила так далеко, что указывала монарху, как ему следует проводить свое время: «Небесный Владыка должен заниматься искусствами, первым из которых является ученость»^{4}. Чтобы не возникало никаких недоразумений по поводу подчиненного положения двора по отношению к военным правителям, в Киото всегда находился представитель военного правительства, а в центре города, в мощном, недавно построенном замке Нидзё, располагался самурайский гарнизон.

Тот же оттенок покровительства и превосходства характеризовал отношение сёгуната Токугава к буддийской элите. Буддийское вероучение проникло на Японский архипелаг в VI в., проделав большой путь из Индии через Китай и Корею. В VII в. японские посольства, направляемые в танский Китай, могли воочию наблюдать физическое воплощение буддийской религии: сеть великолепных храмов и монастырей, покрывающая всю страну, тысячи рукописных томов, указывающих путь к спасению, и великолепные образцы живописи и иконографии. Кроме того, авторы реформы Тайка понимали, что китайские императоры использовали влияние буддийских священников, выстраивая свои отношения с правительством. С этой целью они оказывали покровительство различным сектам, а те, в свою очередь, своими молитвами и пышными ритуалами должны были способствовать укреплению императорской власти и росту ее могущества. Неудивительно, что когда в начале VIII столетия японские императоры обосновались в Нара, они активно способствовали строительству в этом городе пышных храмов, превращая тем самым новую столицу в главный центр мирового буддизма.

После того, как двор переместился в Киото, масштабы покровительства, оказываемые императорами буддизму, начали неуклонно уменьшаться. Тем не менее две секты, основанные в начале IX в., превратились в центры религиозной и научной подготовки. Одной из них была секта Тэндай. Ее главным центром был монастырь Энрякудзи, расположенный к северо-востоку от Киото, на горе Хией. Центром другой секты, носившей название Сингон, был храм, находившийся в провинции Кии на горе Коя. Позднее сёгуны Камакура помогли обосноваться в Японии сектам дзэн. В XIII столетии из Киото в различные районы Японии направились проповедники, связанные с такими сектами дзэн, как Чистая Земля и Истинная Чистая Земля[6]. Обладая способностью воздействия на слушателей, эти проповедники вербовали новых приверженцев своего учения в деревнях и на сельских ярмарках. Приверженцами дзэн стали и многие воины. На них, как и на простых людей, огромное воздействие оказывал рассказ о милостях Амиды — Будды Западного рая, который принесет людям спасение.

Со временем некоторые буддийские секты приобрели значительную политическую силу. Еще до того, как Минамото Ёритомо основал сёгунат Камакура, наставники секты Тэндай использовали свое влияние на двор для того, чтобы установить контроль над значительным количеством наделов-сёэяоя. Чтобы защитить свои экономические интересы, они организовывали милицейские отряды, состоявшие из «буйных монахов». В конце XV — начале XVI столетия приверженцы Хонгандзи — одного из ответвлений секты Истинной Чистой Земли — взяли под свой контроль несколько провинций, расположенных в центральной Японии и вдоль побережья Японского моря. Из своего огромного храма-крепости Исияма Хонгандзи, находящегося неподалеку от центра современного города Осака, верхушка секты управляла обширной религиозной конфедерацией, такой же мощной, как и владения наиболее могущественных даймё.

Ода Нобунага видел в буддийских сектах значительное препятствие на пути к объединению Японии. Когда буддийские деятели из Энрякудзи выступили против его прибытия в Киото, этот полководец в 1571 г. отправил своих самураев в поход против монастыря секты Тэндай на горе Хией. В результате этой акции было сожжено около трех тысяч построек, в резне погибли тысячи монахов. Затем он повернул свои войска против Хонгандзи. Но потребовалось почти десять лет борьбы, зачастую принимавшей варварские формы и унесшей десятки тысяч жизней, чтобы крепость, в которой находилась штаб-квартира секты, капитулировала перед Нобунага. Это произошло в 1580 г. С ликвидацией политического влияния основных буддийских сект Токугава Иэясу и его преемники начали постепенно устанавливать свой политический и экономический контроль над буддийской верхушкой. С 1610 по 1614 г. был издан ряд указов, с помощью которых новый режим закрепил за собой право вмешиваться в управление основными сектами и ограничил деятельность священников только изучением религиозных доктрин и поддержанием дисциплины среди монахов. Основным храмам были выделены земельные наделы, но достаточные лишь для того, чтобы эти храмы могли поддерживать себя в качестве центров религиозного культа.

Дом Токугава также стремился распространить свое влияние на даймё, которых насчитывалось в то время около двух сотен. Используя опыт Хидэёси, Токугава Хиэтада в 1617 г. ввел правило, согласно которому каждый даймё, получая этот титул, должен был приносить клятву верности дому Токугава. Взамен местный правитель получал от «национального гегемона» право на неприкосновенность своих владений и своей власти. Таким образом, несмотря на то что на бумаге продолжали существовать трдиционные провинции, реальными административными единицами страны становились наделы даймё. В то же время сёгунат закрепил за собой право переводить даймё на другую территорию, сокращать или даже конфисковывать владения тех даймё, которые представляли из себя угрозу для существующего режима либо просто не могли эффективно управлять вверенными им территориями. Те даймё. которые являлись верными сторонниками сёгуната, наоборот, получали щедрые земельные пожалования. Первые пять сёгунов Токугава были особенно активны в проведении подобной политики. Под теми или иными предлогами они полностью или частично лишили владений 213 даймё. В то же время титул даймё получили 172 их сторонника. 281 даймё был переведен из одного владения в другое. В итоге в начале Нового времени титулом даймё владели около 540 семей, принадлежавших к воинскому сословию. Одновременно в тот или иной момент существовали от 250 до 280 даймё.

Сёгунат разбил всех даймё на категории в зависимости от их приближенности к семье Токугава. Ближе всех к главе дома Токугава стояли двадцать три даймё, которые являлись потомками Иэясу или людей, усыновленных им. Они обозначались термином синпан («семьи младших сыновей»). Трое из них, владельцы уделов Кии, Мито и Овари, составляли группу го-санке («три дома преемников»). Представители этих родов могли унаследовать титул сёгуна в том случае, если сёгун умрет, не оставив прямого наследника. Будучи абсолютно уверенным в лояльности этих двадцати трех домов, сёгунат раздавал им наделы в области Канто и в других стратегически важных районах страны. В среднем владение даймё, принадлежавшего к «семьям младших сыновей», производило около 50 000 коку риса ежегодно, в то время как владения «домов преемников», более крупные по размерам, производили 619 000 (в Овари), 555 000 (в Кии) и 350 000 (в Мито) коку риса соответственно.

На ступеньку ниже стояли приблизительно 150 фудяи-даймё («союзные» князья). К ним относились те, кто получил этот титул из рук Токугава, а также те, кто сражался на стороне Иэясу в битве при Секигахара. Уделы фудаи приносили в основном от 10 000 до 100 000 коку риса. Сёгунат размещал их в тех районах страны, где существовала потенциальная угроза существующему режиму. В противоположность «союзным» даймё, яюдзаия-даймё («внешние») получили свой титул независимо от Токугава — еще во времена Ода Нобунага и Тоётоми Хи-дэёси. Их насчитывалось около сотни, и большинство из них заявили о своей верности дому Токугава только после 1600 г. От них в лучшем случае ожидали нейтралитета, но в худшем они могли выступить против власти Токугава, поэтому сёгунат стремился оставить этим князьям их старые владения, расположенные на периферии Японских островов.

Независимо от своего статуса все даймё были так или иначе подчинены власти дома Токугава. Сёгунат не собирал с них налогов, но мог в случае необходимости призвать местных владык на воинскую службу. В любой момент сёгун мог обязать даймё предоставить в его распоряжение людскую силу, материалы и денежные средства для постройки и реконструкции замков Токугава, а также для проведения общественных работ, таких как сооружение и ремонт дорог. Параллельно с уставами, упорядочивающими жизнь аристократов и духовенства, сёгунат в 1615 г. издал Правила, касающиеся военных домовладений. «Закон, — утверждали Правила, — является основой общественного порядка». Согласно этому закону, вступать в браки, передавать имущество в наследство, а также строить и реконструировать замки даймё могли лишь с разрешения сёгуна^{5}. Другие постановления приписывали каждого даймё к одному определенному замку и указывали то количество самураев и других солдат, которое мог иметь тот или иной военный правитель.

Несмотря на то что сёгунат достаточно активно старался подчинить даймё своей власти, местные правители сохранили суверенитет в вопросах, касающихся внутренних дел своих доменов. Разумеется, большинство даймё предпочитали рассматривать свои владения в качестве автономных княжеств. В их пределах они командовали преданными им самураями, охраняли границы, присматривали за религиозными учреждениями и были вольны по своему собственному усмотрению устанавливать налоги для крестьян и торговцев. Они могли издавать законы, если видели в этом необходимость, и проводили их в жизнь настолько сурово, насколько считали нужным. Они поддерживали коммерческие предприятия, которые способствовали развитию местной экономики, и вмешивались в частную жизнь обитателей домена с целью сохранения мира и спокойствия. Кроме того, каждый даймё имел право запретить своим людям предпринимать путешествия за пределы домена, покидать свои родные деревни и даже устраивать праздники и религиозные церемонии, которые он по какой-либо причине считал неприемлемыми.

Даймё были весьма значительными персонами, но, как заметил один ученый, их «самовластие было самовластным лишь до определенных границ»^{6}. Даймё были обязаны давать клятву верности, их владения конфисковывались и перераспределялись, издаваемые центральной властью уставы предписывали им определенное поведение, размеры воинских отрядов и возможность их применения серьезно ограничивались. Этими мерами первые три сёгуна Токугава со всей очевидностью показали, что даймё существуют исключительно благодаря их, сёгунов, милости. Более того, чем более широкими полномочиями располагали даймё в управлении своими владениями, тем сильнее давил на них сёгунат, стремясь заставить их управлять в соответствии со своими желаниями. Местные князья, как указывалось во второй версии Правил, касающихся военных домовладений, вышедшей в 1635 г., должны были «следовать законам Эдо во всех вещах». Соответственно, если самостоятельность даймё была признанной и существенной частью политической системы в начале Нового времени, то к середине XVII в. князья «не были более абсолютными хозяевами в своем собственном доме».

У даймё были веские основания прислушиваться к требованиям дома Токугава. Демонстрируя свою лояльность сёгуну и исполняя его распоряжения, местные правители могли более уверенно себя чувствовать в своих владениях. Токугава гарантировали даймё безопасность, что было немаловажным фактором — после непрерывной войны на протяжении жизни нескольких поколений князья наконец могли не опасаться нападения со стороны соседей. Кроме того, сёгунат обычно обеспечивал продовольствием, ссудами и другой помощью те княжества, которые пострадали от тайфунов, землетрясений или иных стихийных бедствий. Таким образом, сёгунат очевидно прогрессировал по сравнению с двойственной системой управления начала Нового времени. Тем не менее режим Эдо не мог эффективно управлять державой без взаимодействия с даймё, владения которых занимали приблизительно три четверти территории страны. Военная поддержка с их стороны позволяла сёгунату поддерживать мир, а финансовые выплаты делали возможными постройку замков и проведение общественных работ. В результате взаимная выгода и совместные интересы сплетались в сложные отношения между сёгуном и даймё.

Подобное взаимодействие также являлось частью отношений сёгуната с двором и духовенством. Для любого сёгуна было слишком рискованно предпринимать какие-либо действия деспотического характера. Ему даже в голову не могла прийти идея столкнуть с политической сцены какую-либо из японских элит. При любой попытке уничтожить даймё как класс сёгунат неизбежно бы столкнулся с их моментальным объединением перед лицом этой угрозы. Равным образом потенциальный народный протест не позволял и далее осуществлять давление на буддийские секты, которые имели миллионы приверженцев во всех слоях общества. Кроме этого страха перед возможным сопротивлением, Иэясу и его преемники видели и выгоду от гармоничного сосуществования с национальными японскими элитами. Лишь Небесный Владыка обладал определенными властными привилегиями, вытекавшими из права назначать сёгуна на должность. Что же касается буддийских священников, то сёгунат, используя определенные стимулы, мог рассчитывать вернуть их к исполнению традиционной роли духовной опоры нации и ее лидеров.

Строительство вертикали власти

Взаимодополняющая и взаимозависимая природа власти сёгунов и даймё приобрела более определенную форму в первые десятилетия XVIII столетия. В это время источником законов для общества становятся обе составляющие части правительства, каждая из которых в своей сфере осуществляла контроль за людьми и ресурсами. Одной из главных забот верховных правителей было создание приемлемых форм налогообложения, которые позволяли бы центральной власти получать в свое распоряжение часть ежегодного урожая риса. Сёгунат и даймё постоянно оттачивали механизмы взимания налогов, что позволяло им увеличивать поступления в казну. С этой целью чиновники проводили переписи населения, измеряли земельные наделы и определяли оптимальный размер налога в каждом конкретном случае. В результате всех этих мер в руки правительства попадала треть урожая, а то и более.

Кроме того, сёгунат и провинциальные даймё постоянно издавали постановления этического характера, практические советы и руководства, касающиеся повседневного поведения людей, населявших их владения. Одним из самых известных сборников подобных правил являются «Руководства эры Кейан». Этот кодекс был издан Иемицу в 1649 г. Он был адресован владельцам крестьянских хозяйств и состоял из тридцати двух параграфов. «Руководства» напоминали людям, что «закон сёгуна должен соблюдаться во всем». Они восхваляли такие достоинства, как бережливость и уверенность в своих силах, призывали крестьян работать старательно и ясно давали понять, что каждый должен выплачивать ежегодную сумму налогов полностью и без задержек. «Пока налоги уплачиваются, — гипнотизировал аудиторию документ, — никто не находится в большей безопасности, чем крестьянин»^{7}.

Власть нового режима покоилась, таким образом, на сочетании военной мощи с соответствующими законами. Но тем, кто стоял во главе государства, этого казалось мало. В дополнение они создали сложную бюрократическую систему, которая помогала им поддерживать мир и порядок, руководить развитием сельского хозяйства и другими формами экономической деятельности и вообще осуществлять управление более эффективно. При решении важных политических вопросов сёгуны опирались на два главных совещательных органа. Первый из них был создан в 1623 г. В его состав входили фудаи-даймё средних и высших рангов. Они считались старшими советниками. В качестве таковых они помогали даймё решать вопросы государственного уровня, включая защиту от внешних вторжений, а также осуществлять надзор за императорским двором в Киото, равно как и за людьми, землей, селами и городами, находящимися в пределах сёгунского домена. Заседания старших советников проходили в Эдо. Там же, начиная с 1633 г., собирались и младшие советники, в число которых входили (/>удяи-даймё более низких рангов. В их компетенцию входили вопросы, касающиеся более частных аспектов жизни сёгуната. В то же время они отвечали за подготовку и снабжение подразделений охраны, в чем можно убедиться, посмотрев на рис. 1.1.

В непосредственном подчинении у сёгуна находились и некоторые другие чиновники. Начиная с 30-х гг. XVII столетия из числа лояльных владетелей среднего уровня начали избираться уполномоченные по делам храмов и святилищ. Они регулировали деятельность религиозных учреждений и поддерживали мир и порядок в некоторых сёгунских владениях, расположенных за пределами региона Канто. Смотритель замка Осака, должность которого появилась в 1619 г, также выбирался из среднего слоя (jbydflw-даймё, размеры владения которых колебались от 50 до 60 тысяч коку. Резиденция смотрителя замка Осака находилась в мощной крепости, отстроенной сёгунами Токугава после их побед над войсками Тоётоми в 1614 и 1615 гг. Ему подчинялись все сёгунские войска в центральной Японии, а сам он присматривал за потенциально опасными даймё. В противоположность смотрителю замка Осака должность великого советника была номинальной и частенько оставалась вакантной.

Из второстепенных должностей, входивших в систему сёгуната, наиболее значительными были должности магистратов различных городов и уполномоченных по делам финансов. Что касается магистратов, то они назначались сёгуном из числа (Дудяи-даймё или самураев «под знаменем». В их задачи входил контроль за деятельностью торговцев и ремесленников в тех крупных городах, которые находились под непосредственным управлением сёгуната. Уполномоченные по делам финансов, как и магистраты, были подчинены старшим советникам. Они следили за сбором налогов, а также за работой гражданской администрации в деревнях, находившихся на землях сёгуна. Им помогали десятки интендантов, которые набирались из числа сёгунских самураев «под знаменем». Большую часть времени они проводили в Эдо, предпринимая периодические вояжи в деревни, находившиеся под их юрисдикцией, дабы убедиться, что на местах все идет надлежащим образом.

Несмотря на то что условия в различных регионах страны имели свои особенности, управленческие структуры, созданные даймё, по сути своей повторяли систему сёгуната. Там также можно было увидеть вассалов высокого ранга, являвшихся советниками князя, в то время как менее знатные слуги исполняли роль функционеров, следивших за сбором налогов, за порядком и вообще занимавшихся организацией повседневных дел. Всеобщий характер новой бюрократической традиции имел огромную важность. В начале XVII столетия, в течение одного или двух поколений самураи трансформировались из свирепых воинов в компетентных и умелых гражданских управленцев. Более того, сёгун и даймё, грубой силой и завоеваниями проложившие себе путь к власти, стали управлять, основываясь на законе, правиле, прецеденте, рациональности и, случалось, на интересах народа.

Легитимизация власти

Значительные усилия сёгуны Токугава направляли на создание новой идеологии, способной оправдать новую форму управления. Согласно «Токугава йикки» («Правдивые записи Токугава»), документальной компиляции, призванной возвеличить деяния первых десяти сёгунов, «Иэясу завоевал нацию, сидя на лошади. Однако, будучи просвещенным и мудрым человеком, он рано понял, что управлять страной, сидя на лошади, невозможно. С присущей ему мудростью он решил, что для того, чтобы управлять страной и следовать путем, достойным человека, он должен избрать путь учёности»^{8}. Но Иэясу и его преемники не ограничивались следованием по этому пути. Они беспокоились и о своем социальном статусе, манипулировали религиозными образами и даже обратились к проникающим из-за рубежа этическим и философским учениям. Все это делалось для того, чтобы убедить даймё, самураев и простой народ принять — и принять безоговорочно — те механизмы контроля и инструменты управления, которые предлагались стране сёгунами.

Дом Токугава начал плести сеть легитимизации с укрепления своих тесных связей с Небесным Владыкой. Первые три сёгуна лично прибывали в замок Фусими для получения инвеституры в качестве сеии таи сёгун. Кроме того, Хидэтада в сопровождении «многочисленных даймё» посетил Киото в 1617 г., а затем и осенью 1619 г., чтобы отдать дань уважения императору Го-Мидзуноо, занимавшему престол в то время. Менее чем через год после этого сёгун выдал свою дочь Кадзуко замуж за императора. Ребенок, родившийся от этого союза императорского двора и военного лагеря, занял престол в 1629 г., после отречения Го-Мидзуноо. Новым Небесным Владыкой стала Мейсо — первая женщина-император, занявшая японский трон после длительного перерыва. До этого женщина была императором Японии в VIII в.

В Шестом месяце 1634 г. Иэмицу направился в Киото во главе огромной процессии, насчитывавшей около 40 000 человек. В город также явились многочисленные даймё в сопровождении собственных свит, состоявших из членов их семей и самураев. Таким образом, общее количество людей, находившихся в это время в Киото, перевалило за триста тысяч. Сёгун наслаждался той законностью своего статуса, которую принесла ему коронация Мейсё. С большой помпой и блеском он демонстрировал свое благосостояние, не упуская при этом и малейшей возможности продемонстрировать двору и собравшимся вместе даймё, что судьба нации отныне неотделима от судьбы семьи Токугава. Хотя незабываемое путешествие Иэмицу стало последним из традиционных личных визитов в Киото, все последующие сёгуны подкрепляли благородство своей крови браками с представителями императорской семьи и высшей аристократии Киото.

Близость к императорской семье, однако, отнюдь не гарантировала того, что должность сёгуна закреплялась за родом Токугава навечно. Семьи Минамото и Асикага, утратив военное превосходство, теряли в конце концов и свое положение. И если Токугава где-то оступятся, то император легко может переключить свою благожелательность на другую воинственную семью, способную обеспечить стабильное правление. Осознавая свою уязвимость, Иэясу и его преемники облачались в религиозные одежды. Выйдя в отставку и поселившись в 1607 г. в своем замке Сунпу (современная Сидзуока), Иэясу начал проявлять повышенный интерес к буддизму, чему способствовал Тенкай, монах секты Тэндай, который был духовником бывшего сёгуна. Прогуливаясь однажды после обеда в близлежащих горах, Иэясу отстал от своих спутников. Уже начинало смеркаться, когда Иэясу вдруг услышал бормотание отшельника: «Этот день прошел. Моя жизнь стала короче. Мы как рыбы на мелководье. Какая от этого может быть радость?»^{9}. Как свидетельствует Тенкай, Иэясу в этот момент осознал суетность жизни, и в 1614 г. монах дождался обращения военного правителя в веру секты Тэндай.

Незадолго до своей смерти, последовавшей в Четвертый месяц 1616 г., Иэясу конфиденциально сказал своему духовнику: «После того как я умру, пусть меня сперва похоронят на горе около Сунпу, а затем, по прошествии года, мое тело следует перенести в Никко, где будет обитать мой дух, всегда готовый защитить мою страну и моих потомков»^{10}. Местность Никко, расположенная в горной цепи приблизительно в 75 милях к северу от резиденции сёгуна в Эдо, считалась обиталищем многочисленных благожелательных божеств. Немного раньше Тенкай основал там небольшое святилище. В соответствии с желаниями Иэясу, весной 1617 г. его тело было извлечено из первоначальной могилы. Его торжественно пронесли по провинциям Канто, а затем поместили в мавзолей, построенный для него в Никко. В первую годовщину смерти великого правителя Тенкай провел торжественную освятительную церемонию, а Небесный Владыка объявил в Киото об обожествлении Иэясу, присвоив ему посмертный титул Тосо Дай Гонген («Освещающий Восток, Божественное воплощение Будды»).

Как утверждалось в учении буддийских сект, Будда может принимать различные формы. Он был историческим лицом по имени Сиддхартха Гаутама (Шакьямуни), который жил предположительно в 563–483 гг. до н. э. и создал новую религию в своей родной Индии. Он же является вечным и всеобъемлющим Буддой, известным японцам как Дайничи. И он же является нёрай — трансцендентными персонажами, такими как Амида (Будда Западного рая) и Якуси (Будда Исцеления). Непосредственно вслед за Буддами следовали бодхисаттвы. Они представлялись персонажами, наделенными огромной духовной силой и безграничным состраданием. Они достигли просветления, но войти в рай отказались, желая помочь остальным найти спасение. Как Тосо Дай Гонген канонизированный Иэясу стал воплощением Якуси, способным осветить путь к просветлению для японского народа.

Трансформация Иэясу в Тосо Дай Гонгена также позволяла его духу занять место и в синтоистском пантеоне. Синтоистские верования, которые зачастую считают местной японской религией, стали превращаться в организованный набор практик в VI–VII вв. — как раз тогда, когда в страну начал проникать буддизм. Однако основные ценности, вокруг которых формировался «Путь Богов», появились гораздо раньше. Они основывались на глубоком почитании ками — духов или божеств, которые наполняли своим присутствием природу. Термин ками записывался при помощи той же идеограммы, которая передавала син в слове Синто (вторая идеограмма которого означает «путь»). Один из наиболее выдающихся ученых XIX столетия давал этому понятию следующее объяснение: «Божества неба и земли, упоминания которых встречаются в древних текстах (таких как Кодзикй), а также духи, которым поклоняются в святилищах, и, кроме того, такие существа любого рода (не только люди, но и птицы, звери, деревья, трава, моря, горы и т. д.), которые обладают какими-либо выдающимися качествами и внушают благоговейный страх, именуются ками»^{11}.

Ками встречались на всех островах японского архипелага, и все они обладали способностью вмешиваться в ход событий в материальном мире. Масштабы подобного влияния, однако, могли варьироваться. Великая богиня, такая как Аматэрасу, могла повлиять на события в национальных масштабах, и от нее зависела судьба любого японца. Возможности менее значимых ками, связанных с небольшими святилищами в определенной местности, ограничивались пределами одной-единственной деревни или городом и его окрестностями. Более того, поскольку каждый ками мог проявить себя не только как благожелательное существо, но и как злонравное, в задачи людей входило проведение ритуалов и церемоний, которые должны были убедить ками применять свои способности исключительно во благо обществу. По этой причине Небесные Владыки предоставляли решение насущных политических вопросов другим людям, а сами сосредоточивали свои усилия на осуществлении сложных ритуалов в честь Аматэрасу и других важных божеств. Крестьянские семьи также должны были периодически проводить празднества в деревенских святилищах, принося туда специально приготовленные блюда и бочонки с саке и сопровождая все это музыкой и танцами. Все это делалось для того, чтобы убедить местное божество обеспечить обильный урожай, оградить общину от эпидемий и природных катаклизмов и всячески облегчать полное невзгод существование крестьянина.

Синто основывалось на убеждении, что люди могут быть счастливы и даже достичь определенного благополучия в этой жизни путем поклонения ками. Буддийская доктрина утверждала, что мир наполнен страданиями и неизбежным горем. Общим в учениях всех буддийских сект было утверждение, что страдания человека происходят от его эмоциональных привязанностей к другим людям и к материальным благам. Но поскольку все это — эмоции, физический мир, само существование является преходящим и эфемерным, то становится очень трудно определить, чего же на самом деле желает человек: красота увядает; счастье рассеивается; смерть неизбежна. Более того, концепция кармы («идея и следствие») подразумевает, что поступки, совершенные в прошлых жизнях, прочно привязывают человека к желаниям и страданиям, вовлекая его тем самым в бесконечный круг подобных перерождений. Нарисовав столь печальную картину, буддизм предлагал людям последнюю надежду. Путем отречения от желаний и индивидуального сознания, принимая мимолетность и понимая единство универсума, человек может разорвать круг страданий, преодолеть карму и достигнуть вечного блаженства нирваны. Для адептов секты Тэндай главным ориентиром на пути к просветлению была Лотосовая сутра, которая считалась последней проповедью Гаутамы. Приверженцы дзэновских сект стремились преодолеть свое эго при помощи медитации и отказа от материальных благ. Народная вера, в свою очередь, призывала уповать на милость и сострадание будды Амиды.

Несмотря на свои метафизические и космологические отличия, синто и буддизм мирно сосуществовали на протяжении средневековой истории Японии. Одной из причин тому была, вероятно, взаимодополняющая сущность обеих систем. Поскольку синтоистские ритуалы акцентировались в основном на обращениях к ками за помощью именно в земном существовании, а буддизм занимался судьбой души после смерти тела, человек мог практиковать оба эти вероучения. Более того, большинство японцев весьма терпимо относилось к различным версиям религиозной истины, что и обнаружилось в попытках гармонизировать обе эти традиции. На протяжении столетий, последовавших за появлением в Японии буддизма, ками в глазах как религиозных авторитетов, так и простых верующих превратились в воплощения будд и бодхисаттв. Таким образом Аматэрасу, богиня Солнца, занимавшая центральное место в синтоистском пантеоне, стала отождествляться с космическим Буддой, Дайничи, санскритское имя которого — Махаваирокана — означало «Великое Солнце». В итоге задолго до периода Токугава большинство религиозных институтов сочетало как синтоистские, так и буддийские черты.

Захоронение Иэясу в Никко превратило его из смертного военачальника в могущественное божество, которое распространяло с востока свое сияние, простирая свою защитную ауру над всеми японскими островами. В качестве воплощения Якуси он становился главным буддой, усилия которого направлялись на спасение японцев. Место его окончательного упокоения перекликалось с этой новой функцией, поскольку Никко было именем важного бодхисаттвы, который часто появлялся подле Якуси. Согласно синтоистским представлениям, Иэясу также почитался как синкун — «божественный правитель». Этот термин, который записывался при помощи идеограмм ками (произносившейся в данном случае син, как и в слове синто) и «господин», или «правитель», подразумевал, что японские боги освящали светскую власть дома Токугава и что синтоистский дух Иэясу будет охранять его потомков, Небесного Владыку, императорский двор, самураев и всю нацию. Для культуры, придающей большое значение семантике имен, Тосо Дай Гонген сочетало в себе множество аспектов: Иэясу был «божественным правителем», воплощением Будды, великим светочем Востока. Написание его титула включало в себя также элемент сё, который присутствовал в виде тэрасу в имени Аматэрасу.

Политическая элита державы с целью легитимизации своей власти обращалась также и к конфуцианству. Конфуций, современник Сиддхартхи Гаутамы, живший в Китае, создал этическую систему, которая, по его расчетам, могла обеспечить людям стабильность, порядок и благополучие в этом мире. Реинтерпретация и модификация первоначальной системы вывели на передний план два фундаментальных положения, которые впоследствии оказались в фокусе внимания японских ученых. Общество разделялось на иерархические сословия — правителей, крестьян, ремесленников и купцов. Каждый, в соответствии со своим статусом, был вовлечен в одно или более основных отношений. Всего было пять типов отношений: правитель и подданный; муж и жена; отец и сын; старший брат и младший брат; друг и друг. Более того, гармония в обществе могла быть достигнута только тогда, когда все его члены следовали предписанным им функциям (правитель управлял, крестьяне и ремесленники производили предметы потребления, а купцы доставляли товары на рынок) и честно исполняли свой долг, обозначенный в дуалистических сочетаниях (подданный подчинялся правителю, жена чтила своего мужа, сын боготворил отца и т. д.). Таким образом, каждый человек должен был развивать свои моральные и интеллектуальные качества путем изучения ритуалов, поэзии и музыки, превращаясь постепенно в «человека добродетели», который, понимая и исполняя свои обязанности, работал на повышение всеобщего благосостояния.

В эпоху династии Сун (960—1279) китайские философы начали выделять определенные метафизические концепции, разработанные на основе традиционного внимания конфуцианцев к практической этике. Новая доктрина получила название «неоконфуцианство». Она отводила особую роль дуальности ри-ки. Ки означало «эфир» или «материальную силу». Это было нечто вроде пара, способного превращаться в пять основных элементов (дерево, огонь, земля, металл и вода). Ки могло также комбинироваться с ри, и в таком случае ки конденсировалось, образуя живые существа и предметы. И наоборот, при разделении ки ири вещи прекращали свое существование. В то время как ки выступало в роли дающей жизнь силы, ри всегда оставалось «принципом» — абстракцией, которая содержала в себе естественные законы и социальные нормы. Ри обеспечивало человека своей природой, определяло свойства вещей и направляло течение мировых событий. Постигая ри, люди могли воспроизвести на земле такую социальную иерархию и личные отношения, которые соответствовали совершенному моральному порядку.

На заре нового времени японские интеллектуалы стали обращать на неоконфуцианство пристальное внимание. В частности, установление нового режима власти и объявление Великого Мира оживили интерес к природе общества и управления и к поискам наиболее гармоничных отношений между ними. Фудзивара Сеика, киотский монах и отшельник, обычно считается первым японцем, начавшим открыто учить конфуцианству как независимой философской системе, а его ученик — Хайяси Радзан — донес эту доктрину до Токугава Иэясу.

На протяжении XVII и XIX вв. неоконфуцианство завоевало устойчивые позиции в среде японской политической элиты. Хайяси впервые познакомил Иэясу с его концепциями в 1605 г., а спустя два года он уже был постоянным советником сёгуната. По мере своего приближения к эпицентру политической жизни Хайяси занимался составлением официальных документов, консультировал сёгунов относительно проведения церемоний и ритуалов, участвовал в историографических проектах, а в 1635 г. стал автором новой редакции Правил, касающихся военных домовладений. В знак благодарности за верную службу Иэясу помог Хайяси создать в Эдо школу по изучению неоконфуцианства. В 1797 г. эта академия была реорганизована и, получив название Сёхейкё, превратилась в учебное заведение, в котором обучались сыновья самураев «под знаменем» и других непосредственных вассалов сёгуна. Большинство даймё также организовали домашние школы, чтобы дать своим самураям образование, основанное на конфуцианских принципах. К XIX столетию существовало более 200 подобных школ, имевших общенациональное значение. Практически все сыновья самураев проводили в них по нескольку лет, обучаясь конфуцианской грамоте, осваивая стрельбу из лука и искусство верховой езды.

Привлекательность неоконфуцианства для японских сёгунов и даймё кажется очевидной. После столетия войны и хаоса эта доктрина, делавшая особый упор на порядок, послушание, обязанность и службу семье, обществу и государству, выглядела необходимой и желанной. То же самое можно сказать и о концепции мирового морального порядка, который требовал от всех подданных лояльности по отношению к своим суверенам. Более того, в Китае ученые-конфуцианцы были государственными чиновниками и принадлежали к категории «правителей» — высшему слою социальной иерархии. По мере того как воины превращались в бюрократов, новые самураи начала новой эпохи могли приравнивать себя к ученым-чиновникам, служившим государству в Китае. Таким образом они превращались в привилегированный социальный слой, призванный управлять по самой своей природе.

Неоконфуцианство, однако, было палкой о двух концах. Оно не только обеспечивало хорошее управление, но и подразумевало ответственность. Если подданные должны были подчиняться, то они, в свою очередь, могли требовать от чиновников поддержания высокого морального уровня. Как говорил сам Конфуций, добродетельный человек не должен служить недобродетельному правителю. Соответственно, сёгунат и даймё должны были быть справедливыми, высокоморальными и благожелательными руководителями. Владения даймё, не выдержавшего экзамена на добродетельность, могли быть уменьшены, а то и вовсе конфискованы. И те сёгуны, правление которых не способствовало росту народного благосостояния, рисковали потерять свою должность. Круг, таким образом, замыкался: безусловной покорности заслуживал лишь образцовый правитель. И в этом отношении неоконфуцианство добавляло еще один камень в здание легитимизации власти Токугава. Сочетание морального авторитета, связанного с тем, что сёгун действовал по поручению Небесного Владыки, и религиозной санкции, обусловленной обожествлением Иэясу, создавало безупречную идеологическую структуру, которая в противном случае базировалась бы исключительно на концепции «прав тот, кто сильней».

Символы и сущность власти

Одной из забот сёгунов Токугава было создание таких символов, которые сделали бы легитимность их власти осязаемой. С поразительной предусмотрительностью новый режим изобретал церемонии, прославляющие его основателей, создавал ритуалы, добавлявших прочности связям между Киото и Эдо, запускал в действие культурное движение, которое делало ведущую позицию дома Токугава очевидной для императорского двора и провинциальных правителей. Подобные проявления мощи придавали материальности, конкретности власти, которая в противном случае выглядела бы абстрактной и теоретической, и служили свидетельством прочности правления сёгуна. В данном контексте новые символы легитимности не были простой декорацией. Наоборот, ритуал и церемония превратились в неотъемлемую часть самой практики управления.

Между 1634 и 1636 гг. Токугава Иэмицу перестроил и расширил мавзолей своего деда в Никко. Эта реконструкция, приуроченная к двадцатой годовщине смерти Иэясу, стала одним из наиболее дорогостоящих архитектурных проектов, осуществленных в начале новой эпохи. Затраты на нее были приблизительно равны стоимости золота и серебра, добываемых всеми рудниками страны за четырехлетний период. Только те, кто получил приглашение от дома Токугава, имели право посетить новый грандиозный комплекс в Никко. Путь к нему пролегал через синтоистское тори — арку-ворота, от которого начинался подъем на гору. Затем перед глазами возникали священная конюшня и три хранилища, в которых находились наиболее ценные сокровища этого святилища. Миновав их, посетитель проходил через второе тори, после чего попадал в Хончидо — зал для молитв, посвященный Якуси, буддийскому воплощению Иэясу.

Но главной жемчужиной комплекса были богато декорированные ворота Ёмей. Их поверхность покрывали резные изображения птиц и цветов, грозных драконов и горгулий. Позолота и отполированные металлические детали довершали их облик. Именно ворота Ёмей породили знаменитую поговорку: «Не произноси слово «великолепно», пока не увидишь Никко». На притолоках ворот расположились двадцать две фигуры, прославляющие живопись, каллиграфию, музыку и другие достоинства, почитаемые конфуцианскими учеными. Их сопровождают тридцать сценок с играющими китайскими детьми. Эти сценки являются иллюстрациями к притчам, дающим пример моральных ценностей. Ни один посетитель — независимо от его ранга и знатности — не мог пройти дальше ворот Ёмей. Этой привилегией пользовались только священники, обслуживающие мавзолей, и члены семьи Токугава. Однако посетитель мог рассмотреть другие — внутренние — ворота, украшенные скульптурным изображением «Правителя Чжоу», которого Конфуций превозносил как образец добродетельного правления. Позади этих ворот находился синтоистский зал, посвященный духу-ками Иэясу, а направо уходила тропинка, ведущая на вершину горы, где находилась сама погребальная урна.

Щедрость, продемонстрированная Иэмицу в Никко, была актом нарочитой набожности, которая поспособствовала дальнейшим политическим успехам. Начиная с освятительной церемонии, проведенной в 1636 г., сёгунат требовал от даймё участия в пышных процессиях, которые периодически устраивались в Никко. И провинциальные правители смиренно склонялись в почтительном поклоне перед воротами Ёмей. Более того, в 1645 г. императорский двор уравнял Никко в статусе со святилищем Исэ. Это святилище располагалось на юго-востоке от Киото, приблизительно на том же расстоянии, на котором к северу от Эдо располагалось Никко. Исэ считалось обиталищем Аматэрасу, и посланники сёгуна, направлявшиеся в Киото, каждый год останавливались там, чтобы поклониться богине Солнца. Начиная со второй половины 40-х гт. XVII столетия император платил ответной любезностью, направляя своих эмиссаров в Эдо и Никко. Ежегодно, когда делегация Небесного Владыки достигала Хончидо, а затем и ворот Ёмей, священники начинали читать сутры, жечь благовония и возносить молитвы. Это прославление Иэясу подтверждало также и сакральность правления Токугава.

Ритуализация, подобная той, которая окружала паломничество в Никко, на заре новой эпохи играла в Японии важную роль. Еще большую значимость она приобрела после того, как Иэмицу упорядочил систему санкин кётай, или «чередующегося присутствия». Практически с первых дней существования сёгуната некоторые даймё время от времени посещали Эдо, чтобы засвидетельствовать свою покорность дому Токугава. К концу первого десятилетия XVII в. некоторые из них даже построили свои резиденции неподалеку от замка Эдо, где и останавливались на время этих визитов. Новая редакция Правил, касающихся военных домовладений, вышедшая в 1635 г., предписывала уже всем даймё-тиодзолга периодически проживать в Эдо, а в 1642 г. это правило было распространено на всех даймё. Соответственно, сёгунат разделил князей на различные группы, так чтобы приблизительно половина даймё из числа тодзама и пропорциональное ей количество дай-мё-фудаи постоянно находились в Эдо.

Провинциальные правители наилучшим для себя образом использовали эту обязанность. Огромными кавалькадами кочевали они между своими резиденциями и Эдо, демонстрируя свое богатство и величие. Главные даймё путешествовали в сопровождении тысячи, а то и более воинов и слуг. Впереди колонны обычно шли самураи «под знаменем» и воины, вооруженные длинными алебардами, украшенными шкурами экзотических зверей. За ними верхом на лошадях следовали самураи, носильщики с изящными лакированными ларцами с изображением герба даймё на стенках, высокопоставленные местные чиновники. Сам даймё восседал в паланкине, окруженный слугами и охраной. Даймё-тодзама совершали свои путешествия в Эдо и обратно к своим резиденциям в Четвертом месяце, а различные группы других князей заполняли дороги страны во Втором и Восьмом месяцах. В эти периоды простые японцы имели возможность полюбоваться на процессии даймё, которые один из свидетелей назвал «помпезными и великолепными»^{12}.

Однако пышные парады, пересекающие всю Японию и подпитывающие гордость провинциальных правителей, были не чем иным, как периодическим подтверждением того, что Эдо занимает центральное место в политической системе. Каждый знал, что даймё совершают свои перемещения по той причине, что им приказал делать это сёгунат. Более того, сёгунат требовал от князей совершать в Эдо различные ритуализованные действия, такие как периодические посещения замка Эдо или мавзолея Хидэтады, расположенного в южной части города. К подобным действиям приравнивалось и подношение даров. По прибытии в Эдо князья преподносили сёгуну лучших лошадей, мечи исключительной работы, великолепно выполненные доспехи и другие знаки благодарности за полученные владения и за установленный по всей стране Великий Мир. Наконец, система чередующегося присутствия требовала от каждого провинциального правителя содержания пышной резиденции в Эдо, где он оставлял постоянный штат прислуги, а также свою старшую жену и наследников, которые должны были служить гарантией его хорошего поведения.

Япония и внешний мир

Сёгуны Токугава закрепили за собой право определять отношения Японии с внешним миром. В этой сфере они также использовали сочетание символа и его наполнения для дальнейшего укрепления законности своей власти. Самые продолжительные и активные связи Япония имела со своими континентальными соседями — Китаем и Кореей. В эпоху реформ Тайка японцы переняли у Китая основные принципы государственного управления. Киотская аристократия приходила в умиление от китайской живописи и поэзии. Заимствования у корейцев были не менее значительны. Еще до переворота Тайка, произошедшего в 645 г., корейцы способствовали проникновению на Японские острова буддизма. Более того, на протяжении V и VI вв. в Японию с Корейского полуострова переселилось множество писцов, гончаров, ткачей и специалистов по обработке металлов. Мигранты привозили с собой передовые по тем временам технологии и новые знания. Некоторые из них возглавили могущественные вождества и помогли правителям Ямато возвыситься над другими кланами. О значительной роли мигрантов в деле формирования державы Тайка свидетельствует тот факт, что приблизительно треть семейств новой аристократии, населявших Нара и Киото, имели корни на Корейском полуострове.

На протяжении тысячи лет Япония жила мирно со своими ближайшими соседями, пока Хидэёси не решил распространить свою власть за ее пределы. Его мотивация до сих пор остается непонятной. Вероятно, новые земли понадобились для того, чтобы вознаграждать ими верных ему даймё. А может, это была ненасытная жажда власти, беспредельная мания величия. По крайней мере, в одном из писем, адресованных правителю Кореи, Хидэёси говорит, что он был зачат в тот момент, когда солнечный диск коснулся лона его спящей матери. А это, по его мнению, является несомненным знаком того, что как лучи солнца освещают весь мир, так и лучи славы имени Тоётоми должны осветить Четыре моря. Он уже усмирил Японию и продемонстрировал там свою непобедимость, а теперь, продолжал Хидэёси, он завоюет Корею, Китай и даже Индию и распространит в этих странах японские обычаи и ценности.

Для вторжения Хидэёси собрал армию в 160 000 человек. В двенадцатый день Четвертого месяца 1592 г. экспедиционный корпус высадился на юге полуострова, и в тот же день был захвачен корейский город Пусан. Японцы стремительно прокатились по Корее. Спустя всего три недели после высадки они стояли уже у ворот Сеула, а к концу лета достигли реки Тумен. Однако дальнейшее продвижение на север столкнулось с трудностями. Корейский флот не позволял японским судам осуществлять снабжение экспедиционного корпуса по Желтому морю. Это принудило Хидэёси организовать доставку снаряжения и продовольствия по суше. Японцы на своих собственных спинах были вынуждены тащить оружие и провиант через весь Корейский полуостров, дороги которого отнюдь не были безопасными для захватчиков и вели от одной враждебно настроенной деревни к другой. Партизаны подстерегали японцев на каждом шагу, нарушая их коммуникации и вытесняя их постепенно за стены укрепленных городов. К концу года войска Хидэёси увязли в борьбе с отрядами корейских патриотов. Укрепленные форты японцы отваживались покидать лишь в составе крупных подразделений, насчитывавших не менее трехсот солдат. А к северу от Сеула и этого количества было недостаточно. Там безопасность могли гарантировать только соединения, насчитывавшие пять сотен бойцов. В первом месяце 1593 г. на территорию Кореи вступили крупные силы китайцев. Японцы не выдержали их напора и обратились в бегство. В итоге они закрепились в районах, примыкающих к Пусану. Хидэёси попытался возобновить активные боевые действия в Седьмом месяце 1597 г. На этот раз японская армия приблизилась к Сеулу на расстояние в 45 миль. Однако после нескольких поражений, понесенных на суше и на море, деморализованные японские войска вновь вернулись в Пусан. После смерти Хидэёси, последовавшей в Восьмом месяце 1598 г., они окончательно покинули территорию полуострова.

Этот конфликт не принес Японии практически никакой пользы. Разве что вывезенные из Кореи тексты стимулировали интерес к неоконфуцианству, а угнанные на архипелаг корейские мастера начали изготавливать керамику арита (имари) и хаги, знаменитую и в наши дни. Негативных последствий было значительно больше. Обе стороны понесли значительные людские потери. Примерно треть 150-тысячного японского экспедиционного корпуса погибла зимой 1592/93 гг. Японцы гибли от рук партизан, умирали от истощения, голода, холода, болезней. Страдания корейцев были еще страшнее. В 1593 г. японцы буквально сравняли Сеул с землей, а когда в 1597 г. Хидэёси возобновил агрессию, он приказал своим военачальникам убивать любого корейца, осмелившегося противостоять его войскам. Это касалось всех жителей полуострова — вооруженных и безоружных, мужчин и женщин, и даже детей. У убитых отрубали носы, которые засаливали и отправляли в Японию. Перед своим мавзолеем в Киото Хидэёси из десятков тысяч этих чудовищных трофеев сложил огромный холм. Теперь холм Ушей (со временем первоначальное название исказилось), засаженный вишневыми деревьями, является излюбленным местом для проведения весенних пикников.

Свидетельства ужаса, творившегося в 90-е гг. XVI столетия, донес до нас Кейнен — буддийский монах и врач, который сопровождал своего даймё во время похода в Корею. Его записи «Чосон хиникки» («Корея день за днем») содержат потрясающее по своей силе описание солдат, зараженных, по словам Кейнена, тремя отравами: алчностью, гневом и потерей представления о добре и зле. «Были сожжены даже поля, — писал он в один из дней, — что уже говорить об укреплениях. Люди были преданы мечу. Тех, кто выжил, заковали в цепи. Их шеи были стиснуты колодками, сделанными из бамбуковых палок. Родители оплакивали своих детей, дети искали своих родителей — никогда ранее не видел я столь душераздирающей картины». К этому наблюдению Кейнен добавил следующие стихотворные строки:

Кейнен с ужасом видел, как работорговцы кружились вокруг «мужчин и женщин, молодых и стариков» — и это была лишь часть из тех пятидесяти или шестидесяти тысяч корейцев, насильно угнанных в Японию. «Связав этих людей вместе и накинув на их шеи веревки, они погнали их впереди себя. Тех, кто выбивался из сил, подгоняли пинками и ударами палок». Став свидетелем жестокого штурма города Намвон, он отметил с грустью: «Все находившиеся в крепости были убиты — и мужчины, и женщины. Никто не был взят в плен». Подобные сцены, врезавшиеся в его память, приводят Кейнена к заключению: «Ад не может находиться в ином месте: он здесь»^{13}.

Несмотря на все трудности той эпохи, во второй половине XVI столетия в Японию прибыло значительное количество европейцев, подхваченных последней волной великих географических открытий. Всего лишь через шесть лет после первой высадки португальцев в Танегасиме, произошедшей в 1543 г., иезуит Франсис Ксавье открыл в Японии первую христианскую миссию. К тому времени, как Иэясу стал сёгуном, португальские, испанские, итальянские, голландские и английские торговцы и искатели приключений были уже обычным явлением в портовых городах Центральной и Западной Японии. Многие японцы, впечатленные различиями во внешнем облике, называли голландцев и англичан «красноволосыми». Поскольку испанцы и португальцы прибывали в Японию с юга, в частности с Макао и Филиппин, они получили обобщающее наименование нанбан («южные варвары»). Этот термин иногда применялся ко всем европейцам, а также к их обычаям и товарам.

Первоначально жители Японии встретили европейцев достаточно дружелюбно. Частично это объяснялось тем интересом, которые вызывали различные аспекты, связанные с далекой и непонятной цивилизацией, такие как экзотическая одежда пришельцев, их странная, но интригующая пища. Одни японцы с удовольствием пробовали незнакомые им фрукты и овощи (в частности, арбузы и сладкий картофель). Говорят, что именно португальцы научили их выпекать хлеб и готовить темпуру. Других привлекали те знания в области географии, картографии, судостроения и навигации, которыми располагали европейцы. Для даймё, сражавшихся за место под солнцем в условиях нарождавшегося политического порядка, важным был доступ к мушкетам и иным продуктам европейских военных технологий. Это был достаточный повод для того, чтобы со всей теплотой встречать прибывавших из-за океана оружейников. Наконец, некоторые отважные японские купцы и сами стремились за рубеж, чтобы основать свои торговые форпосты. В результате маленькие «джепен таунз» появились в таких отдаленных регионах, как Филиппины, Камбоджа и Сиам, и их обитатели с радостью и с выгодой для себя обменивались товарами со своими европейскими коллегами.

Японцы очень внимательно прислушивались к проповедям Франсиса Ксавье и других христианских миссионеров. К началу XVI в. иезуитские, францисканские и доминиканские священники обратили в христианство, по их собственным заверениям, 300 тысяч японцев. Несомненно, многие жители японских островов верили в послание Христа, однако вера и торговля были очень плотно переплетены между собой. Некоторые капитаны португальских судов бросали якорь только в гавани тех портов, где местные даймё приветствовали христианство. Это послание было не менее понятным, и некоторые даймё понуждали переходить в христианскую веру все население своих владений, в надежде привлечь к себе внимание португальцев. Самым выдающимся даймё-христианином был, вероятно, Омура Сумитада. Приняв крещение в 1563 г., он взял себе имя Дон Бартоломеу и в 1571 г. открыл принадлежавший ему порт Нагасаки для португальской торговли.

Однако вскоре люди, поставившие перед собой целью объединение Японии, с подозрением стали относиться к заморской религии, первая заповедь которой требовала подчинения весьма ревнивому богу. Уже в 1587 г. Хидэёси издал декрет, который предписывал всем иезуитским миссионерам убраться с территории страны «в течение двадцати дней». Немедленно карать неподчинившихся он не стал, но десятью годами позже он приказал схватить шесть францисканских монахов, трех иезуитов и семнадцать новообращенных. Всех их публично казнили, распяв на крестах в Нагасаки. В качестве оправдания своей антихристианской позиции Хидэёси написал губернатору Филиппин, что он не может позволить миссионерам проповедовать в своей стране чужую веру до тех пор, пока короли Испании и Португалии не допустят в свои владения синтоистских и буддийских священников.

Хотя печальный пример судьбы двадцати шести мучеников стоял перед глазами, католики продолжали распространять свою веру. Это продолжалось до тех пор, пока христианами не занялись сёгуны Токугава. В 1614 г. Иэясу вновь приказал всем миссионерам покинуть страну. Христианская «пагубная вера», говорилось в его декрете, учит людей «возражать правительственным постановлениям, клеветать на синто, порочить истинный закон, разрушать справедливость, искажать добродетель»^{14}. Многие проповедники проигнорировали требование сёгуна и тайно продолжали свою прозилитскую деятельность. Сёгунат ответил на неповиновение жестокой казнью в 1622 г. в Нагасаки пятидесяти пяти христиан. По всей Японии развернулась охота за католическими священниками и их последователями. За время борьбы с «католической угрозой», длившейся до конца 30-х гг. XVII столетия, свою смерть нашли четыре тысячи верующих. Христианство сохранилось лишь в небольших сельских поселениях на острове Кюсю, вдали от зорких глаз сёгунских чиновников.

Иэмицу сделал преследование христиан частью всеобщего наступления на европейцев в Японии. С точки зрения третьего сёгуна, Запад и христианство были синонимами. Пропаганда иностранной религии представляла угрозу не только попыткам Токугава закрепить легитимность своей власти при помощи буддизма и синто. Она, как говорилось еще в декрете его деда, угрожала всем традициям японского народа. Не упускался из внимания и фактор торговли. Советники сёгуна постоянно напоминали ему, что в недалеком прошлом даймё юго-западных провинций использовали внешнюю торговлю для укрепления своего могущества. Кроме того, неконтролируемый торговый обмен истощает драгоценные резервы серебра и золота. В начале XVII в. в японских рудниках добывалось значительное количество серебра. Оно составляло, вероятно, около трети всей мировой добычи серебра за один год. В то же время португальские торговцы ежегодно вывозили на своих галеонах из Японии в Макао не менее двадцати тонн этого металла. Позднее один из иностранных очевидцев писал: «Если бы португальцы продолжали торговать с Японией на протяжении еще двадцати лет, то из этого Офира в Макао были бы вывезены такие сокровища и этот город наполнился бы таким количеством золота и серебра, какое было, по словам Священного Писания, в Иерусалиме во времена Соломона»^{15}.

В результате с 1633 по 1639 г. сёгунат издал пять эдиктов, направленных на изоляцию страны от внешнего мира. Этими эдиктами полностью запрещалось христианство, японцам более не дозволялось предпринимать путешествия за границу, португальским кораблям закрывался доступ в японские порты, а внешняя торговля подвергалась жесткой регламентации. Когда португальцы послали из Макао посольство, надеясь восстановить свои торговые привилегии, сёгунат приказал «предать корабль огню, а главных посланников казнить вместе с их спутниками, чтобы ничего не осталось от этого предвестника зла»^{16}. Шестой эдикт, изданный в 1641 г., предписывал голландцам появляться только на Деджиме — искусственном острове, насыпанном посреди залива Нагасаки. Фактически он позволял вести торговые операции на территории Японии только голландским и китайским купцам.

Кроме китайцев и голландцев единственными иностранцами, которым дозволялось посещать страну в период Токугава, были участники дипломатических миссий, периодически посылавшихся в Японию королями Кореи и полузависимыми правителями островов Рюкю. В 1607 г. Иэясу согласился нормализовать отношения с Сеулом, и корейский монарх пообещал при удобных случаях направлять в Эдо своих посланников. Что касается островов Рюкю, то они в начале новой эпохи фактически попали в зависимость от Японии. С XIV в. на островах правила династия Со, однако в 1609 г. архипелаг был завоеван даймё провинции Сацума, отряд которого насчитывал всего пятьдесят самураев. Договор, заключенный в 1611 г., номинально сохранял автономию этого небольшого государства. Однако в реальности контроль за островами осуществлял дом Симазу, которому принадлежало владение Сацума. В период между 1634 и 1806 гг. монархи династии Со пятнадцать раз направляли посольства в Эдо, чтобы засвидетельствовать свою покорность даймё Симазу и сёгунату Токугава.

Эдикты 30-х гг. и договоры с Кореей и островами Рюкю еще более укрепили позиции сёгуната. Сёгуны Минамото и Асикага объявлялись защитниками страны. Токугава пошли дальше. Они присвоили себе исключительное право формировать внешнюю политику Японии. Символично, что сёгунат для того, чтобы подняться на вершину власти, использовал ритуал перемещения. Большинство кортежей иностранных послов даже не останавливались в Киото, чтобы засвидетельствовать свое почтение Небесному Владыке. И наоборот, их прибытие в Эдо считалось большим событием. Оно сопровождалось пышными церемониями, исполнением классической музыки, парадом конных лучников и демонстрацией военного мастерства. Символичными были и подарки. Корейские посланники преподносили сёгуну рулоны шелка, женьшень, кувшины, наполненные медом, а также шкуры тигров, убитых в горах Кореи.

Более того, между 1636 и 1655 гг. в ряде случаев многие иностранные делегации из Кореи и с островов Рюкю направлялись в Никко, считая Иэясу универсальным божеством, могущество которого распространяется даже за пределы Японии. Это представление получило материальное воплощение в 1643 г., когда король Кореи прислал в Никко большой бронзовый колокол. Надпись на нем прославляла величие Иэясу: «Зал религиозных действ в Никко был построен для Тёсё Дай Гонгена, Божественного Воплощения Будды. Обладая безграничными заслугами и доблестью, Божественное Воплощение получает безграничную благодарность. Сыновняя почтительность, свойственная его деятельности и распространяющаяся повсеместно, прославляет деяния этого предка. Наш король прослышал об этом и, пребывая в радости, приказал отлить этот колокол»^{17}. По правую сторону от ворот Ёмей была сооружена колокольня, где каждый даймё, каждый императорский посланник, совершавший паломничество в Никко, мог прочитать об этом подношении всесокрушающему величию сёгуната Токугава.

Начиная с 1633 г. представители голландской торговой миссии, обосновавшейся в Нагасаки, также раз в год наносили визит в Эдо. Сёгун вовсе не собирался рассматривать этих визитеров как высокопоставленных лиц. С высоты своего положения он предпочитал с вопиющей грубостью обращаться с пришельцами. Один из участников голландской делегации, посетивший Эдо в 1691 г., писал, что они ожидали «целый час, пока сёгун не занял своего места в зале для аудиенций»^{18}. Наконец иностранцам приказали предстать перед сёгуном. Там, по словам одного из них, «все мы должны были продемонстрировать свою покорность на японский манер: коснуться лбами земли и в таком положении ползти по направлению» к правителю. А затем «начинался фарс». Задав «несколько вопросов, полностью лишенных смысла», сёгун требовал от гостей «снять наши каппы, или церемониальные одеяния, и рассесться так, чтобы он мог осмотреть нас. Затем он снова приказал нам подняться, пройтись перед ним, сказать друг другу комплименты, потанцевать, попрыгать, поизображать из себя пьяных, поговорить по-японски, прочитать что-нибудь на голландском языке, порисовать, спеть, надеть, а затем вновь снять свои костюмы». Наконец, возмущенно отмечает один молодой голландец, «я должен был сопроводить свой танец любовной песенкой на верхненемецком языке».

Возможность диктовать внешнюю политику пополнила и без того длинный список прерогатив сёгуната Токугава. За первую половину XVII в. новый режим в Эдо поставил Небесного Владыку и его двор в зависимость от своих желаний, подчинил буддийскую элиту светской дисциплине и приручил даймё. Принудив провинциальных владык участвовать в системе чередующегося присутствия и получив право говорить с внешним миром от имени всей нации, сёгунат превратился в центральный орган управления Японией. Более того, его способность доминировать над другими элитами и проводить политику, влияющую на судьбу нации, принесли ему такую власть, которой ранее располагал Небесный Владыка и Дадзокан в Киото или сёгунаты Камакура и Асикага.

Первоначально дом Токугава опирался исключительно на грубую силу. Свои претензии на верховенство в стране он подкреплял воинской мощью и материальным богатством. Ко времени смерти Иэмицу в 1651 г. образ правителя, восседающего на спине лошади, уступил место новой идеологической концепции, в которой моральный аспект буддизма и синто сочетался с философией неоконфуцианства. В то же время появляются новые структуры и технологии власти. К середине столетия она воплощалась не в личности отдельного сёгуна, а, скорее, в сёгунате, под которым подразумевалась система, состоящая из хорошо подготовленных чиновников. Сёгунат управлял всеми делами и делал это в соответствии со сводами законов, записями прецедентов и строгой бюрократической регламентацией.

В первой половине XVII в. провинциальные правители также стремились закрепиться в своих владениях. Даймё, разумеется, не обожествляли себя по примеру Иэясу, но они подкрепляли свой авторитет, оказывая покровительство местным религиозным организациям и помогая школам, занимавшимся распространением неоконфуцианской доктрины. Кроме того, они принимали участие в легитимизации власти дома Токугава, периодически появляясь в Эдо и принося клятву верности в обмен на право владения своим доменом. Таким образом они включались в общегосударственную систему, законность которой в конечном итоге проистекала от Небесного Владыки. Даймё, превращаясь в крепких гражданских правителей, начали все более открыто вмешиваться в жизнь обитателей их владений. Даймё по отношению к местному населению действовали так же, как сёгунат действовал по отношению к ним. Они издавали своды законов, устанавливали налоги и создавали такие системы администрирования, при помощи которых их власть могла достигнуть каждой деревни и каждого домовладения. С этой точки зрения XVII столетие было очень важной эпохой в японской истории. Государственный контроль, воплощенный как в способности центра в Эдо господствовать над другими элитами, так и в способности сёгуна и даймё подчинять своей воле подданных, впервые в истории страны стал настолько очевидным и всепроникающим.

Несмотря на всю свою власть, ни сёгуны, ни провинциальные правители не были автократами. Несмотря на все свои претензии, японские «гегемоны» и их чиновники не располагали неограниченными ресурсами. Иногда они обнаруживали, что их желания не соответствуют их возможностям. А иногда, сколь бы невероятным это ни выглядело, сами самураи-чиновники не особо жаждали обременять своим диктаторским контролем экономические и социальные процессы. Ранний период нового времени в Японии можно обозначить как эпоху самураев. Но с равным успехом его можно назвать и эпохой общинников, временем, когда простые мужчины и женщины — крестьяне, торговцы, ремесленники — разнообразными способами определяли характер деловой, социальной и культурной жизни Японии.

Приблизительно в то время, как Токугава Иэясу стал сёгуном Японии, семья Мицуи решила спрятать подальше свои мечи и заняться торговлей. На протяжении нескольких поколений представители дома Мицуи верой и правдой служили даймё Сасаки, который управлял провинцией Оми. В середине XVI в. Мицуи Такаясу, известный также под почетным прозвищем Господин Эчиго, укрылся в родовом замке поблизости от озера Бива. Ода Нобунага, начавший в конце 60-х гг. борьбу за объединение центральной Японии под своим началом, вырезал весь род Сасаки. Такаясу пришлось спасаться бегством в небольшой торговый центр Мацусака, расположенный в провинции Исэ. Отсюда Сокубеи, сын Такаясу и его преемник на посту главы семьи, наблюдал, как род Токугава поднимался к вершине военного господства. Согласно официальной истории семьи, составленной значительно позже описываемых событий, Сокубеи вскоре пришел к заключению, что Япония стоит на пороге продолжительного мирного периода. Соответственно, решил он, семья Мицуи скорее достигнет успеха на стезе торговли, а не военного дела. Собрав необходимый капитал, он открыл дело по производству сакэ, дав ему название «Эчиго Доно но Сакая» («Лавка сакэ Господина Эчиго»).

Расчет Сокубеи был верным. Дело по производству сакэ принесло молодому человеку достаточно средств для удачной женитьбы и начала возвышения семьи. Женой Сокубеи стала Сухо — дочь его друга, который также был торговцем. Выйдя замуж в двенадцать лет, она не только подарила Сокубеи дюжину детей, но и находила время для занятия семейным бизнесом. Чутье на прибыль у нее было потрясающим. Она убедила мужа пустить часть сбережений на то, чтобы создать смешанный ломбардно-ростовщический бизнес. Доходы от этого предприятия превзошли даже прибыль, приносимую «Лавкой сакэ Господина Эчиго», и семья Мицуи превратилась в один из ведущих торговых домов провинции Исэ.

В 1633 г., после смерти Сокубеи, Сухо послала своего старшего сына в Эдо, дав ему поручение открыть там филиал лавки и снабдив его необходимым для этого капиталом. Через два года в помощь ему она послала своего младшего сына — Такатоси. Вскоре именно к нему перешла ведущая роль в работе филиала в Эдо. Будучи искусным дельцом, Такатоси также стал торговать рисом. В 1673 г., когда доходы от разнообразных предприятий семьи Мицуи достигли значительных сумм, он открыл в Эдо лавку мануфактурных товаров, назвав ее «Эчигоя» («Лавка Эчиго»). Сперва это было небольшое предприятие, в котором работали около дюжины клерков. Они развозили рулоны шелка по домам состоятельных самураев, варьируя цену на свой товар в зависимости от толщины кошелька потребителя, а также принимали новые заказы.

Когда в том же году лавка была уничтожена пожаром, Такатоси вновь открыл Эчигою, переместив ее в Нихобаси, где и поныне находится главный магазин Мицукоси. Там он произвел революцию в сфере розничной продажи, вывесив над прилавком ставший знаменитым лозунг: ГЕНКИН, КАКЕНЕ НАСИ («Только наличный расчет, фиксированные цены»). Эта вывеска до сих пор хранится в музее Мицуи. Таким образом, Эчигоя начал продавать ткани, которые могли приобретать не только богатые самураи, но и простые торговцы и ремесленники. Такатоси предлагал покупателям приходить непосредственно в свою лавку, где они платили за товары, стоимость которых указывалась открыто и была одинаковой для всех клиентов. По мере роста продаж Такатоси озаботился рекламой своей лавки. В дождливые дни он снабжал покупателей зонтиками из промасленной бумаги, на каждом из которых красовался значок лавки «Эчигоя», тогдашний логотип. Кроме того, он завел дружбу с авторами пьес и поэтами, которые своими произведениями увеличивали славу Мицуи. К 1700 г. Эчигоя превратился в крупнейший магазин Японии, и Такатоси открыл его отделения в Киото и Осаке.

Мицуи не были типичными торговцами. Лишь немногие могли сравниться с ними в успешности, и практически нет японских женщин, которые получили бы столько похвал в семейных хрониках, сколько досталось Сухо. Тем не менее Сокубеи был всего лишь одним из тысяч воинов, которые в начале Нового времени выбрали торговую стезю. И случаи, когда жены или матери разделяли ответственность за семейное дело, вовсе не были редкими, даже если их мужья были официальными главами домовладений. Вместе с домом Мицуи многие из этих семей приняли участие в трех великих революциях, которые прокатились по Японии на заре Нового времени. Когда Иэясу был утвержден в должности сёгуна, Япония была аграрной страной, большинство крестьянских семей которой вели натуральное хозяйство. Но уже через сто лет Япония достигает высокой степени урбанизации. Огромное количество сыновей крестьян, равно как и отпрысков бывших самурайских родов, хлынули в растущие города в поисках лучшей жизни в качестве торговцев и ремесленников. Там, стремясь прокормить себя, а в перспективе — достигнуть процветания, они создавали торговую экономику, примером чему служит история появления крупных магазинов, подобных Эчигойе. В свою очередь, многие семьи по всей стране повышали свой жизненный уровень, улучшая материальную базу: жилищные условия, питание и предметы обихода — по мере того, как городская экономика росла и предлагала рынку все новые и новые товары.

Урбанистическая революция

Появление десятков городов-замков в конце XVI — начале XVII вв. положило начало урбанистической революции в Японии. На протяжении этих десятилетий владения даймё увеличивались в размерах, и те возводили на их территории многочисленные крепости, обнесенные рвами и усиленные башнями. Строились они по образцу замка Фусими и служили в качестве военных и административных центров. Как правило, провинциальные правители размещали свои новые цитадели в стратегически выгодных пунктах, доминирующих над сельскими окрестностями. Расположенные вокруг деревни должны были выплачивать налоги и снабжать крепости продовольствием. Практически сразу вокруг замков начали возникать новые поселения, поскольку даймё требовал от своих самураев селиться вблизи каменных стен его резиденции. А вслед за самураями в эти городки потянулись и торговцы с ремесленниками, чтобы снабжать воинское сословие всем необходимым.

С потрясающей быстротой Япония превращалась в урбанистическую страну. Практически половина крупных современных городов возникла в короткий промежуток времени между 1580 и 1610 гг. Все они развились из поселений вокруг замков — от Сендая и Фукусимы на севере до Канадзавы, Сидзуоки и Нагои в центре Японии и далее — до Хиросимы, Окаямы, Кочи и Кумамото на юге и западе. Размеры этих поселений были не менее впечатляющими, чем их количество. В общем около 10 % всего населения определенного домена в конце концов сосредоточивалось вокруг замков. Приблизительно 140 городов имели население в 5000 человек, а такие гиганты, как Канадзава и Нагоя, достигали стотысячной отметки.

Зарождение городов вокруг замков подчинялось общей логике и было тесно связано с нуждами даймё и их слуг-самураев. Как правило, каждый даймё размещал свой замок в защищенном с военной точки зрения месте, например на берегу океана, как Кагосима, или на возвышении между руслами двух рек, как Канадзава или Хиросима. Сам господин со своей семьей жил внутри цитадели, надежно защищенный высокими стенами и концентрически расходящейся системой рвов и каналов. Своих основных вассалов даймё селил поблизости от замка. Это место было престижным и относительно безопасным, а также и удобным, поскольку высокопоставленные самураи основную часть своего служебного времени проводили в цитадели. Следующий пояс составляли жилища торговцев и ремесленников, которые составляли до 50 % населения большинства городов-замков. Солдаты-пехотинцы со своими семьями и другие второстепенные самураи жили в строениях барачного типа, которые образовывали внешнее кольцо города. Наконец, многие даймё заставляли буддийские секты располагать свои храмы на стратегических подступах к городу по его периметру. Даймё в случае нападения могли использовать храмы в качестве опорных пунктов, а кладбища создавали открытые пространства, которые атакующая армия могла пересечь только с риском для себя.

Киото, Осака и Эдо — три города общенационального значения, управляемые непосредственно сёгунатом, — возвышались над сетью региональных городов-замков. Киото был городом императорским, городом аристократии. Однако к своим культурным достижениям, накопленным за сотни лет, в начале Нового времени он добавил новое измерение — коммерцию. Даймё, высшие самураи и другие состоятельные люди начали активно интересоваться предметами роскоши, создаваемыми местными ремесленниками. Перепись населения, датируемая 1685 г., демонстрирует профессиональное разнообразие и состоятельность жителей Киото. Кроме врачей, дантистов, поэтов, писателей и мастеров чайной церемонии, составителей букетов и актеров театра но, этот документ приводит перечень сотен владельцев магазинов, известных по всей стране как продавцы великолепных шелковых тканей, фарфора, складных вееров, писчей бумаги и утвари для домашних буддийских алтарей. Ко времени завершения переписи общее количество жителей Киото достигало 300 000 человек, многие из которых зарабатывали на жизнь производством и продажей по всей Японии высококачественных изделий.

Разместившаяся неподалеку Осака имела легендарное прошлое, в котором встречались иногда и трагические эпизоды. Еще в VI и VII столетиях небольшое поселение, расположенное на берегах великолепной Осакской бухты, служило местом назначения для дипломатических и торговых миссий, прибывавших с континента через Внутреннее Японское море. Вскоре после переворота Тайка, произошедшего в 645 г., здесь обосновалась новая монархия. В последующие столетия порт и торжище постепенно разрастались в глубь континента вдоль русла реки Йодо, соединяющей Киото с океаном. Значительно более крупное торговое поселение возникает здесь в XVI в., когда секта Хонгандзи школы Истинной Чистой Земли основала в этом месте свой храм-крепость Исияма Хонгандзи. Населению города пришлось столкнуться с серьезными испытаниями в 70-х гг. XVI столетия, когда Ода Нобунага разрушил буддийскую твердыню. И хотя торговое поселение начало возрождаться после того, как Хидэёси возвел в 1584 г. великолепный Осакский замок, город был вновь практически уничтожен во время жестоких битв 1614 и 1615 гг.

Учитывая военное и политическое значение региона Осаки, дом Токугава отстроил здесь замок, который должен был служить опорным пунктом в Западной Японии. К концу XVII столетия торговое и ремесленное население окружающего замок посада достигло приблизительно 365 000 человек. На фоне такого количества жителей практически теряются те 1000 или около того самураев, которые проживали в замке и которых обслуживали горожане. По мере того как Осака превращалась из военной крепости в бастион коммерческой деятельности, она становилась ведущим в стране центром по производству самых разнообразных предметов, предназначенных для повседневной жизни. К 1700 г. осакские ремесленники славились своим рапсовым маслом для ламп, пошивом готовой одежды из хлопковых тканей, а также мастерством восстановления отслуживших свое предметов для их последующей продажи в лавках подержанных товаров. К этому времени около 10 000 семей зависели от торговли медью, и среди наиболее крупных предпринимателей города была семья Сумитомо, владевшая медеплавильнями.

Превращение Осаки, вместившей в себя многочисленные производства и расположенной вблизи Внутреннего моря, в главный портовый и распределяющий центр было неизбежно. К 1710 г. в городе проживало более 2000 корабельных плотников, а также тысячи и тысячи оптовых торговцев, распределителей и экспедиторов. Немного позже один уважаемый городской чиновник писал, что Осака «лежит на пересечении великих морских путей страны. Она переполнена товарами. Поэтому люди обычно говорят, что Осака является «кухней страны», хранилищем провианта для всей Японии. Облик городских улиц определяют изобилие и богатство купеческих семей, и в бухте всегда стоят корабли, прибывшие из различных провинций. Рис, бытовые предметы и даже заграничные товары — все это свозится в это место и выставляется на продажу. Люди ни в чем не испытывают недостатка»^{19}.

Двадцать тысяч непосредственных вассалов сёгуна, самураев «под знаменем» и всадников, определяли рост населения Эдо. Большей части их семей требовались помощники, пажи, домашние слуги, наемные работники, в результате чего в столицу сёгуната хлынули десятки тысяч мигрантов из сельских районов. После того как в 30-х гг. XVII в. Иэмицу установил систему чередующегося присутствия, члены семей даймё, постоянно проживавших в городе вместе с их многочисленными свитами, добавили еще треть миллиона человек к населению города. Таким образом, только воинов в Эдо насчитывалось 500 000. Подобно Риму, Эдо был возведен на семи холмах, и даймё, входившие в элиту, размещали свои резиденции на зеленых склонах к югу от замка. Доверенные самураи «под знаменем» сёгуната вместе со своими семьями селились на возвышенности Кодзимачи, расположенной от замка на запад. Этого требовала военная необходимость, поскольку с этой стороны находилась равнина Мусаси, которая представляла собой удобный подход к стенам замка в случае атаки. Кроме того, широкая и рельефная вершина холма позволяла большинству самураев найти солнечные места для расположения своих домов и садов.

На протяжении XVII столетия в Эдо вливались строители, ремесленники, мастера по изготовлению любых видов товаров, которые удовлетворяли потребности проживавших в городе самураев-администраторов. Сердцем торгового Эдо был Нихонбаси — район, расположенный приблизительно на полпути между берегами залива Эдо и главными въездными воротами замка. Из этого центра в разные стороны разбегались торговые и ремесленные кварталы, змеившиеся между холмами, на вершинах которых размещались резиденции даймё и жилища самураев. К 20-м гг. XVIII столетия количество торговцев и ремесленников, проживавших в Эдо, сравнялось с количеством самураев. Таким образом, общее количество населения достигло одного миллиона, превратив Эдо в крупнейший город мира.

Возглавляемая сёгунской столицей, Япония стала одной из самых урбанизированных стран в мире. В самом начале Нового времени лишь в Киото проживало более 100 000 человек. К 1700 г. население Эдо, Осаки, Нагойи и Канадзавы также достигло этой отметки. В этих «мегаполисах» сосредотачивалось от 5 до 7 % всего населения Японии. Для сравнения, в Европе городское население в то время составляло 2 %, и всего 14 городов могли сравниться своими размерами с японскими. Только Голландия и Англия с Уэльсом достигли большего уровня урбанизации. Это был период городского строительства, не имевший аналогов в истории, золотой век японской урбанизации, который значительно повлиял на экономическое и социальное развитие.

Города и торговля

На редкость удачный пример, продемонстрированный тремя мегаполисами — Эдо, Осакой и Киото, способствовал распространению коммерческой революции по всей стране. Первоначально провинциальные города-замки, равно как и Эдо и Осака, задумывались как оборонительные укрепления. Однако массовая миграция торговцев и ремесленников превратила эти поселения в пульсирующие центры потребления и производства. И вскоре их торговое значение отодвинуло на задний план первоначальные военные цели. В свою очередь, растущие в геометрической прогрессии ремесленное производство и торговля попадали в зависимость от развития объединенной рыночной системы, носившей национальный характер. В это понятие входили складывание широкой сети приемлемых транспортных путей и создание инфраструктуры, состоящей из банковских учреждений, системы страхования и других служб, необходимых для обеспечения существования национального предпринимательства. Япония вступила в эпоху нового времени аграрной страной. Однако к началу XIX в. почти каждая японская семья в той или иной степени была вовлечена в коммерческую экономику, базирующуюся в городах, и каждый японец сталкивался с ее проявлениями.

По иронии судьбы потрясающее по своим масштабам распространение коммерческих отношений, наблюдавшееся в эпоху Великого мира, корнями своими уходит в пожар жестоких сражений XVI столетия. Армии требовали провизии, и даже во времена самой жестокой разрухи и беспорядка крестьянам необходимо было заботиться об урожае, совершенствуя свои орудия труда, выводя новые сорта зерновых и добиваясь повышения плодородности почв. В то же время новые технологии позволили даймё и сельским общинам усовершенствовать ирригационную систему и освоить новые земли. Тем самым всего за сто лет, с 1550 по 1650 г., удалось практически удвоить площадь обрабатываемых земель. Увеличение продуктивности сельского хозяйства привело к росту населения. За полтора столетия — с середины XVI по начало XVIII в. — количество японцев выросло с десяти или двенадцати миллионов до тридцати одного миллиона. Соответственно, многие дети получили возможность покинуть деревню и направиться в город, чтобы стать там торговцами или ремесленниками.

Растущее как грибы после дождя городское население в невероятных количествах требовало себе одежду, пищу, строительные материалы. Масштабы спроса способствовали быстрому росту межрегиональной торговли и развитию национальной системы рынков. Очевидно, что ни один домен не мог произвести все необходимые товары и продукты, которые требовались хотя бы для обеспечения обитателей местного города-замка. А для удовлетворения аппетитов мужчин, женщин и детей, населявших Эдо или Осаку, необходимы были усилия всей нации. Отвечая на запросы городского рынка, производители различных регионов создали нечто вроде системы специализаций. Камфорное масло и грибы шиитаке производились в южной части Кюсю, пиломатериалы и древесный уголь привозились из домена Тоса, Тояма специализировалась на лекарственных средствах, а Кофу — на выращивании винограда. И это — лишь короткий перечень того, что можно было встретить на рынках трех мегаполисов.

Развитию торговли на национальном уровне способствовали и даймё. Они постоянно нуждались в определенных денежных суммах — для поддержания своего замка, проведения ирригационных работ, освоения целины, периодических выплат сёгунату, организации своих ежегодных вояжей в Эдо и обратно, поддержания там своих резиденций, а также для содержания родственников и слуг, постоянно живших в городе. Поскольку даймё львиную долю своих доходов получали в виде сельскохозяйственных налогов, которые выплачивались в рисе, им было необходимо перевести все это зерно в наличность, чтобы, в свою очередь, произвести все необходимые выплаты. Начиная с 20-х гг. XVII в. князья из центральных и западных областей Японии стали отправлять свой рис в Осаку. Там это зерно брали торговцы рисом, чтобы продать его в различных городских центрах. В результате через склады в Осаке ежегодно проходило около 1 000 000 коку риса. За следующие сто лет это количество выросло в четыре раза. Столь масштабные перемещения риса — основы национального рациона японцев — превратили Осаку по выражению того времени в «кухню страны», то есть в экономический центр Японии.

В своем стремлении увеличить доходы даймё со временем стали предпринимать шаги, направленные на повышение урожаев риса и на создание местной специализации продуктов, которые можно было бы продать в таких центрах, как Эдо и Осака. Эти мероприятия принимали самые разнообразные формы. Даймё Маэда хорошо заплатил знаменитому гончару из Киото, чтобы тот в течение года обучал своему искусству людей из деревенек заснеженного домена Kara. Далее на север, в Ёнедзаве, даймё Уэсуги пригласил к себе специалистов со всей страны для того, чтобы те помогли ему создать плантации индиго, которое использовалось для производства одной из самых популярных красок в Японии, а также чтобы они обучили местных крестьян мастерству изготовления хлопковых тканей. В последние десятилетия XVIII в. местные чиновники вновь пригласили в Ёнедзаву специалистов. На этот раз они хотели, чтобы крестьяне научились разводить тутовые деревья, нежные молодые листья которых служили пищей для гусениц шелкопряда.

Даймё прибегали к самым различным ухищрениям, чтобы получить прибыль из своих предприятий. В некоторых случаях местное руководство позволяло только определенным торговцам или деревням принимать участие в новых проектах, и за эту привилегию они должны были платить ежегодный взнос в пользу князя. Иным вариантом было обложение налогом каждого тутового дерева или всех керамических изделий, вывозимых за пределы домена. Наконец, чиновники могли принуждать производителей продавать свой товар строго определенным оптовикам, а те везли его на кораблях в Осаку тамошним агентам по продаже. Часть от полученных прибылей они передавали в казну домена. Кроме возрастающих доходов доменов большинство даймё надеялись, что новые предприятия способствуют и улучшению жизни крестьян. А это помогало создавать образ добродетельного правления. Как поясняло одно из руководств по шелководству, изданное в начале XIX в., «первой пользой, приносимой обществу производством шелка, является то, что тутовыми деревьями засаживаются ранее неиспользуемые земли вдоль рек, в горах и на морском побережье, а шелкопрядение начинает быстро развиваться. Излишне говорить, что когда товары одной местности продаются в других районах, домен богатеет и его население процветает»^{20}.

Сёгунат и в дальнейшем содействовал увеличению межрегиональных товарных потоков путем стандартизации системы мер и весов и установления национальной денежной системы. Имея под своим контролем большинство рудников в стране, сёгунат создал в нескольких городах монетные дворы. Монетный двор в Эдо, или гиндза, достиг такой известности, что в конце концов этим словом стали обозначать весь квартал, где тот располагался. Вскоре монеты сёгуна превратились в национальную валюту. В то время как даймё использовали бумажные деньги, хождение которых ограничивалось пределами того или иного домена, торговцы вели расчеты за товары, пересекающие эти пределы, а также при заключении сделок в Эдо, Осаке и других важнейших центрах в золотой, серебряной и медной монете, выпускаемой сёгунатом.

Сёгунат также способствовал развитию транспортных путей. Поскольку почти вся территория Японии покрыта горами, то использование наземного транспорта было затруднено. Поэтому торговцы предпочитали доверять свои товары морским кораблям и грузовым лодкам. Чтобы помочь морской перевозке грузов, сёгунат поручил Кавамура Дзуикену, богатому торговцу лесоматериалами из Эдо, разработать и осуществить меры по уменьшению риска судоходства в прибрежных районах. Кавамура немедленно приступил к делу. Он обозначил бакенами и маяками опасные места и создал цепь спасательных пунктов между Эдо и портами, расположенными на северном тихоокеанском побережье. То же самое он сделал на береговой линии Японского моря, а затем, через Симоносекс-кий пролив, по побережью Внутреннего Японского моря до Осаки. В 70-х гг. был закончен остававшийся участок между Осакой и Эдо. В результате появились так называемые восточный и западный пути, связавшие основные центры страны с наиболее отдаленными регионами.

Но и сухопутные пути не выпадали из поля зрения верховной власти. Сёгунат систематически проводил работы по улучшению дорог, уделяя особое внимание пяти трактам, которые веером расходились из Нихонбаси — торгового ядра Эдо. Наиболее сложной для путешествий была дорога Токай-до, которая почти 300 миль тянулась вдоль тихоокеанского побережья, связывая Эдо и Киото, и далее — до Осаки. Полотно дороги было тщательно выровнено. Оно состояло из толстого слоя мелкого гравия, покрытого сверху утрамбованным песком. Ширина ее достигала почти 20 футов. На холмах, засаженных соснами, размещались указатели, которые сообщали путешественникам, насколько они уже отдалились от Нихонбаси или какое расстояние им еще осталось пройти. На перекрестках находились указатели направлений, которые помогали не сбиться с пути. Пятьдесят три станции, расположенные на дороге Токайдо, предоставляли путникам возможность переменить сандалии, перекусить, выпить чашечку чая, а также пообедать и переночевать на постоялом дворе.

Поскольку наиболее тяжелые грузы перевозились по морю, процессии даймё, которые следовали по Токайдо, сопровождались лишь несколькими вьючными лошадьми. Копыта их были обмотаны соломенными циновками, а их погонщики нередко были не менее упрямыми, чем их животные. По дороге в больших количествах сновали курьеры. С самого начала XVII в. сёгунат три раза в месяц отправлял своих посыльных из Эдо в Осаку и обратно. В 1664 г. торговцы из Эдо, Осаки и Киото создали курьерскую службу для частного сектора. После этого скороходы с небольшими посылками, деловыми документами и наличными деньгами покидали каждый из этих городов практически ежедневно. Сначала курьерам требовалось 6 дней для того, чтобы завершить маршрут между Эдо и Осакой, но в первой половине XIX столетия дорогие сверхскоростные операции могли укладываться в двухдневный срок. К этому времени в сеть коммерческой службы доставки были включены такие города, как Нагасаки, Канадзава и Сендай.

Ведущие торговые дома Японии создали множество других служб, которые делали возможной дальнейшую экономическую экспансию. В Осаке семья Коноике совместно со своими деловыми партнерами создала прототип банковской системы. Так называемые Десять обменных домов начали выдавать даймё определенные денежные суммы, которые были им необходимы для покрытия дефицита бюджета, оплаты чередующегося присутствия и финансирования разнообразных проектов. Иногда финансисты давали ссуды отдельным оптовикам. А те, в свою очередь, предоставляли денежные средства сельским производителям, которым они были необходимы для покрытия расходов на выращивание урожая или на производство тканей и других товаров, предназначенных для продажи в городах. Кроме того, банкиры в Осаке и других крупных центрах страховали корабли, принимали деньги на хранение, выдавали суммы в долг под гарантии имущества, а также выдавали аккредитивы для обеспечения операций, производимых между торговцами, действовавшими в разных городах.

Коммерческая революция изменила облик японского города. Если города-замки, равно как и мегаполисы Эдо и Осака. первоначально были городами правителей и самураев, то по завершении начального периода Нового времени главную роль в их жизни стали играть простые люди. Это превращение наиболее заметно на гравюрах, иллюстрирующих жизнь торговых кварталов. Хиросигэ, которого зачастую считают лучшим мастером японской гравюры, создал более тысячи видов Эдо. Свою самую известную серию «Токайдо годжусанцуги» («Пятьдесят три станции на дороге Токайдо») он начал с изображения Нихонбаси — торгового ядра Эдо. Подобным образом изображают магазины в Осаке и Эдо популярные путеводители, такие как «Нанива судзуме» («Нанивский воробей») и «Эдо мейсо дзуэ» («Иллюстрированный путеводитель по Эдо»). В этих изданиях приводятся изображения магазинов, заполненных покупателями, рассматривающими огромное богатство разнообразных товаров.

Путеводители советуют посетить театры Кабуки, которые процветали в трех мегаполисах, а также кукольные театры[7]. Последние были особенно популярны в Осаке, с конца XVII в. и на протяжении почти всего XVIII столетия. Власти не разрешали организовывать подобные театры в кварталах самураев, поскольку считалось, что благородному сословию необходимы более утонченные развлечения, такие как драма но. По этой причине авторы пьес, предназначавшихся для народных театров, использовали сюжеты, рассчитанные на вкусы зажиточных торговцев и ремесленников. Одним из жанров народного театра был севамоно, или «мещанские драмы». Его истории носили полуфантастический характер и рассказывали об ужасных убийствах или других занимательных вещах, таких как двойное самоубийство проститутки и ее любовника-торговца, не имеющего достаточно денег на то, чтобы выкупить ее из борделя. Иными были сюжеты жанра «исторических драм», или джидаймоно. Они основывались на реальных исторических событиях, особенно относящихся к борьбе домов Тайра и Минамото, происходившей в XII в. Популярными были и примеры воинского мужества, относящиеся к более близкой эпохе объединения страны. В таких пьесах прославлялись такие качества, как верность и отвага, которые понятны всем зрителям, независимо от их культурного уровня и социальной принадлежности.

Коммерциализация сельского хозяйства и протоиндустриализация

Коммерческая революция в Японии внесла изменения и в сельское хозяйство. Во всех регионах страны крестьяне переходили к выращиванию чая, табака и самых разнообразных овощей и фруктов, предназначенных для продажи в растущих городах. В некоторых случаях подобные коммерческие культуры выращивали на землях, не пригодных для культивации риса, либо их высаживали уже после того, как рис был убран с полей, освободив, таким образом, место для второго урожая. В начале XVII в., например, осакские торговцы изобрели дешевый способ получения масла для светильников из рапсовых семян. Благодаря этому горожане получили возможность повысить комфорт своего жилища, осветив их доступными масляными лампами, свет которых не только успокаивал и очаровывал, но и отпугивал воров и прочих злоумышленников. В результате всего этого крестьяне в окрестностях Осаки выращивали столько рапса в качестве второго урожая, что ранней весной поля выглядели покрытыми мириадами сверкающих желтых бриллиантов.

В период правления Токугава сельское промышленное производство возрастало в геометрической прогрессии. К началу XIX в. деревенские мастерские могли предложить широкий выбор товаров — от шелка и хлопковых тканей до соломенных шляп, бумаги, татами, древесного угля, инструментов и гвоздей, лака и посуды, и это не говоря уже о продуктах питания, таких как соль, сахар, уксус, соевый соус и мисо. В некоторых местностях коммерческое сельское производство возглавляли провинциальные чиновники, как в случае производства керамики в домене Kara. Более часто, однако, подобные предприятия организовывали и возглавляли преуспевающие городские торговцы и крестьяне, которые сколотили капитал на сельском хозяйстве. В любом случае распространение коммерческого производства, базирующегося в сельской местности, свидетельствовало о протоиндустриализации японской экономики. Это значит, что зарождающиеся сельскохозяйственные предприятия отражали дух предпринимательства, заставлявший людей рисковать своим капиталом, вкладывая его в производство товаров, предназначенных для отдаленных рынков, в надежде получить прибыль от своих вложений. В этом отношении протоиндустриализация отличалась как от обычного домашнего производства, во время которого семьи сами себя обеспечивали одеждой, инструментами и всем необходимым для повседневной жизни, так и от традиционной торговли ремесленными товарами, когда ремесленники производили товары для продажи непосредственно в месте производства, не рассчитывая при этом выручить больше средств, чем необходимо для поддержания жизни их семей.

Новые сельские предприятия значительно различались по своим размерам. На одном полюсе находились масштабные производства, которые объединяли усилия шести-семи сотен людей. Их продукцией был соевый соус или железные орудия. На другом полюсе располагались небольшие деревенские мастерские, в которых трудилось от 5 до 20 человек. Они специализировались на производстве посуды, сахара, соли, чая и тканей. Иногда это вообще не было централизованным производством. В различных регионах Японии женщины в деревнях прямо у себя на дому по вечерам ткали хлопок, который потом продавали оптовикам. На вырученные деньги они приобретали в том числе и новый материал для работы.

Некоторые работники, такие как деревенские женщины, выделявшие несколько часов или дней из своих сельскохозяйственных занятий для ткачества, трудились нерегулярно. Другие проводили значительное количество времени вдали от дома. Жительницы деревень, разбросанных по гористому полуострову в домене Моею на западе Японии, в летние месяцы зачастую работали на прибрежных соляных полях. Только по окончании сезона соледобычи они возвращались домой, чтобы вновь выполнять роли жен и матерей. В Северной Японии для мужчин было обычным делом проводить снежные зимние месяцы вне своей деревни — на производстве сакэ или соевого соуса. Во всех этих разнообразных случаях работники продавали свой труд за заработную плату. Это было еще одним признаком протоиндустриализации.

Производство шелка было особенно прибыльной формой протоиндустриальной деятельности на заре Нового времени. Процесс изготовления шелковых тканей достаточно сложен. Начинается он с выращивания личинок тутового шелкопряда. Крестьяне обычно разводили их на балках, расположенных под крышей дома. После вываривания полученных коконов работники разматывали тонкие паутинки шелка, свивали их в длинные волокна и наматывали на катушки. Затем несколько волокон переплетались между собой, причем формы плетения были самыми разнообразными. Это называлось «крутить шелк» и делалось для того, чтобы получить нити различных типов. После этого ткачи превращали шелковую нить в готовое полотно, из которого можно было шить кимоно и другие одеяния.

В начале новой эпохи лишь немногие хозяйства занимались пошивом одежды из не очень качественного шелка. В основном они сами и являлись потребителями этой продукции или продавали ее на местных рынках. В стране был только один главный центр производства шелка, который размещался в Киото, в квартале Нисиджин. Тамошние ткачи выпускали высококачественный шелк, предназначавшийся для аристократов и зажиточных даймё. С середины XVII в. предприниматели, озабоченные поиском новых источников прибыли, начали обращать на шелководство более пристальное внимание. Они рационализировали процесс получения шелковых тканей, повысив тем самым и качество конечного материала, и стали выпускать продукцию для рынков национального масштаба. Новаторы в первую очередь сфокусировались на начальной стадии получения шелка, когда из яиц выводили личинок тутового шелкопряда. Эти создания беззащитны перед болезнями и очень чувствительны даже к малейшим изменениям температурного режима. После десятилетий экспериментов в области селекции в местности Фукусима, расположенной на севере Японии, удалось вывести менее прихотливую разновидность этих тварей. К началу XVIII в. личинки новой породы распространились по всей территории страны. В то же самое время другие селекционеры вывели гибридные типы, которые давали волокна определенного оттенка, что отвечало запросам тогдашней моды. Показателем напряженности, но и удачности экспериментов является тот факт, что первый учебник по шелководству, вышедший в 1702 г., описывал лишь пять разновидностей червей, в то время как в энциклопедии, изданной в середине 60-х гг. XIX в., их перечислялось уже около двух сотен. Более того, сравнение различных текстов, посвященных теме производства шелка, показывает, что количество волокон одного кокона, годных для дальнейшей обработки, увеличилось приблизительно на 25 %.

Одним из наиболее значительных технических новшеств было изобретение крутильных машин, приводимых в действие силой воды. Во второй половине XVIII в., спустя пятьдесят лет после того, как первые шелкокрутильные мельницы появились в Англии, японский колесный мастер по имени Ивасе Кичибеи нашел способ использовать поток воды для того, чтобы заставить крутиться огромные колеса, свивающие шелковые нити. Несмотря на то что этим изобретением воспользовались лишь немногие, оно помогло родине Ивасе — городу Кирю, расположенному в провинции Кодзуке к северо-западу от Эдо, — превратиться в лидера по производству шелка. Был усовершенствован также процесс наматывания волокон. Первоначально мотальщики были вынуждены вручную свивать по две паутинки и наматывать их затем на деревянные катушки или рамы. В середине XIX в. в различных частях страны начали появляться передаточные механизмы и направляющие ремни, предназначенные для этих целей, и в движение они в большинстве случаев приводились водой, а не руками человека.

Успехи в свивании и кручении подняли производительность до невероятных высот и дали путевку в жизнь крупным шелкопрядильням. В 60-х гг. XVIII столетия центром шелкопрядения национального масштаба стал город Кирю и окружающие его общины. Это произошло благодаря тому, что местные ткачи начали использовать технологии, которые ранее знаменитые текстильные дома в киотском квартале Нисиджин хранили как величайший секрет. После того как слава о высококачественном шелке из Кирю загремела по всей стране, сюда начали съезжаться ткачи со всей Японии. Они приобретали дополнительные ткацкие станки и нанимали по сотне рабочих. Согласно одному документу, датированному 1835 г., «приезжавшие ткачи нанимали женщин, чтобы те занимались кручением нитей и ткали полотно. Люди, в огромном количестве прибывавшие сюда из различных провинций, снимали себе жилье в городе и даже в окрестных поселках»^{21}.

Специализация производственного процесса способствовала росту товарооборота на региональных и общенациональных рынках, а использование наемного труда и примитивных механических приспособлений превратилось в неотъемлемую часть процесса изготовления хлопчатобумажных тканей. Несмотря на то что японцы выращивали хлопок еще с древних времен, одежду для простых мужчин и женщин шили из волокон конопли, льна или китайской крапивы. Это продолжалось до тех пор, пока японские солдаты, участвовавшие в экспедиции Хидэёси, не привезли из Кореи новый вид хлопкового растения, который можно было культивировать в районе Осаки. Прочная хлопковая ткань, прохладная летом и согревающая в зимнюю стужу, вскоре завоевала любовь со стороны простых японцев, превратившись в первой половине XVII в. в самый распространенный материал для пошива одежды. Она приобрела такую популярность, что крестьянские семьи в соседних с Осакой провинциях отводили под посевы хлопка до 70 % от общей площади их земельных наделов, чередуя их с рисом в одно- или двухлетнем цикле.

Хотя хлопководство концентрировалось в Центральной Японии, предприниматели могли закупать хлопок-сырец или нити в весьма отдаленных регионах, передавая этот материал ткачам для того, чтобы те превратили его в полотно. Во многих местностях ткачество носило домашний характер. Им занимались женщины в свободное от сельскохозяйственного труда время, сдельно получая за выполненную работу. По мере роста потребительских запросов и масштабов производства стали появляться ткачи-профессионалы, посвящавшие этому занятию все свое время. Некоторые из них продолжали оставаться независимыми производителями, но другие объединялись в мастерские, включавшие в себя 20, 30 или даже более станков. Тут, как и в шелководстве, изобретатели смогли предложить несколько технических нововведений. Селекционная работа привела к появлению разнообразных видов хлопка, новые прядильные машины позволили получать более прочную нить, а новые станки увеличили производительность. В результате успешного развития ткачества на рынке появлялись ткани новых типов и расцветок.

По мере того как в сельскую местность проникали зачатки коммерции и промышленного производства, деревни превращались в небольшие городки и начинали играть роль производственных, торговых и транспортных центров. Кирю, например, в период с 1757 по 1855 г. в три раза увеличил свои размеры, причем практически все домохозяйства, входившие в его состав, были заняты в торговле шелком. Подобным образом, в 1843 г. только 14 % из 277 домовладений деревни Удаоцу в окрестностях Осаки занимались сельским хозяйством, в то время как 46 % имели то или иное отношение к производству хлопковых тканей. Перепись, проведенная двумя годами позднее в деревне Окаси, расположенной в провинции Овари, выявила, что земледелие продолжало оставаться главным занятием лишь для 20 % семей из 262. 31 % занимался производством хлопковых тканей, а еще 22 % были связаны с транспортировкой товаров. Превращение скромных селений в процветающие населенные пункты, насчитывавшие по нескольку тысяч жителей, добавляло новый уровень в урбанистическую иерархию Японии. В результате складывалась новая производственно-распределительная сеть, связывавшая воедино внутренние сельские районы страны с портами, почтовыми станциями, городами-замками и «тремя мегаполисами».

Внешняя торговля

В 30-х гг. XVII столетия сёгунат издал так называемые декреты о самоизоляции. При этом его целью было монополизировать внешние сношения Японии, распространить свой контроль на внешнюю торговлю и предотвратить проникновение в страну тех религиозных учений, которые сам сёгунат считал злонравными. Это вовсе не означало, что сёгунат стремился прервать все отношения с внешним миром. На заре Нового времени он продолжал принимать дипломатические миссии Кореи и островов Рюкю, а в Нагасаки прибывали китайские и голландские купцы, которые вели свои торговые дела под наблюдением местных чиновников. Кроме того, сёгунат позволял даймё и купцам провинций Сацума, Цусима и Мацумаэ вести торговлю с архипелагом Рюкю, Кореей и территориями, расположенными к северу от Японских островов.

Организацией торговли в Нагасаки занималась так называемая служба встреч. Это была полуофициальная купеческая организация, находившаяся под контролем сёгуната. Она была создана в 1604 г. и получила монопольное право вести дела с иностранными купцами после выхода декретов о самоизоляции. Заморские торговцы передавали службе встреч свои заявки на приобретение тех или иных японских товаров, а та, в свою очередь, покупала товары, привозимые китайскими и голландскими кораблями на Дедзиму. Этот остров, искусственно созданный в заливе Нагасаки, служил резиденцией для чиновников голландской Ост-Индской компании, которые круглогодично находились в основанной здесь постоянной миссии. Самыми популярными предметами японского экспорта были шелковые нити и ткани, лекарственные травы, пряности, сахар. Иностранные корабли увозили из страны также медь, камфору, серу, мечи, керамику и лакированные изделия.

Объемы продаж в Нагасаки в конце XVII в. были подвержены постоянным колебаниям, однако японцы, как правило, покупали больше, чем продавали. В 30-е гг. напряженность в отношениях с португальцами временно приостановила отток драгоценного металла, который столь тревожил Токугава Иэмицу и его советников. Однако его возобновление в конце XVII — начале XVIII столетия, вызванное необходимостью покрыть торговый дефицит, вновь вызвало беспокойство сёгуната. В результате в 1715 г. были изданы новые Правила для кораблей и торговли. Согласно положениям этого документа, порт Нагасаки в год могли посетить только 30 китайских кораблей и всего лишь 2 голландских. Были установлены лимиты для объемов торговли. Ежегодно на приобретение товаров у китайских купцов дозволялось тратить 22,5 тонны серебра, у голландских — 11,3 тонны.

После того как в 1611 г. домен Сацума распространил свою власть на острова Рюкю, сёгунат позволил местному даймё осуществлять весьма выгодные торговые сношения с обитателями островов и через них — с купцами китайского побережья. Торговля между Сацумой и жителями архипелага Рюкю процветала на протяжении нескольких десятилетий — до 80-х гг XVII столетия, когда сёгунат ограничил количество серебра, которое Сацума мог вывозить на экспорт. После этого товарооборот резко сократился, однако острова продолжали оставаться важным источником сахарного тростника и сахара-рафинада, которые через Сацуму попадали на рынки Осаки и других крупных городов.

На острове Цусима, расположенном в море между Кюсю и Кореей, правили даймё из клана Со. Они давно обосновались на этом острове и еще с XV столетия имели дружественные отношения с Кореей, периодически посылая на полуостров свои торговые миссии. После того как в 1607 г. Со Ёситомо выступил посредником при заключении мира между Эдо и Сеулом, сёгунат разрешил возобновить торговлю. Это позволило Со ежегодно снаряжать по двадцать кораблей, наполненных товарами, предназначенными для продажи корейскому правительству. Кроме того, японцы получили возможность иметь торговое представительство в Пусане, где они в частном порядке заключали соглашения с корейскими купцами. Вскоре объем торговли достиг значительных масштабов. Японцы обменивали свое серебро главным образом на шелк и женьшень, однако их также интересовали олово, рога буйволов, бумага, красильное дерево[8] и такие изделия, как керамика и картины, выполненные тушью. Однако в середине XVIII в. традиционная проблема оттока серебра заставила сёгунат ввести ограничения, нанесшие непоправимый урон торговым отношениям между Цусимой и Кореей.

На севере японцы торговали с айнами. Происхождение этого народа, имевшего свой язык и свою культуру, теряется в глубине времен, однако к IX столетию на острове Хоккайдо существовали две отличные друг от друга культуры. Одна была создана народом сацумон, который населял большую часть острова. Носители второй, охотской, культуры обитали вдоль северо-восточного побережья Хоккайдо и на близлежащих островах Курильской гряды, а также на юге острова Сахалин. К XIII столетию на основе традиции сацумон сложилась новая культура, получившая название Айну. В ее состав вошли также народы эмиси, которые были вынуждены отойти на север под натиском японцев. Японцы называли эти народы также «эдзо», что является одним из прочтений идеограммы «восточные варвары». Поэтому территория айнов носила название Эдзочи, или «Земля Эдзо».

Когда Токугава Иэясу был утвержден в должности сёгуна, айнов насчитывалось от 30 до 40 тысяч. Несмотря на существование разных диалектов и некоторых культурных вариаций, айны все же демонстрировали единство материальной культуры. Они жили в постоянных селениях, состоявших обычно из дюжины домов. Обитатели деревень занимались совместной охотой на оленей, медведей и прочих зверей, ловили рыбу в реках Эдзочи, собирали ламинарию и другие дары прибрежных вод. В садах, расположенных по берегам рек, они собирали фрукты и овощи, выращивали сорго, просо и другие съедобные растения. Богатая литературная культура айнов существовала в устной форме и передавалась из поколения в поколение в виде эпических поэм. Объектами их поклонения были проявления мира природы, которые они персонифицировали в качестве камуи («божеств»).

Земли Эдзочи, богатые дичью и рыбой, приносили также меха и морские продукты, которые айны иногда продавали японцам, а также перевозили на континент через Сахалин и Курилы. В XVI столетии объемы торговли возросли, и японцы начали создавать свои торговые поселения вдоль берегов полуострова Осима, расположенного на крайнем юго-западе Хоккайдо. Постепенно главенство среди японцев Осимы захватила самурайская семья Какидзаки, которая в 1599 г. взяла себе фамилию Мацумаэ. Пять лет спустя сёгунат признал главу семьи Мацумаэ правителем домена, занимавшего южную половину полуострова, присвоив ему одновременно право контролировать всю торговлю с айнами.

Самураи семьи Мацумаэ создали цепь торговых пунктов, связавших их замок, расположенный на полуострове Осима, с побережьем Эдзочи. В этих пунктах они продавали рис, сакэ, табак, одежду, изделия из железа и другие предметы домашнего обихода. Взамен они получали лососей, форель, ламинарию и такие экзотические товары, как медвежьи желчные пузыри, шкуры морских животных, а также живых соколов, которых использовали для спортивной охоты. Многие айны не были довольны присутствием японских самураев-торговцев, поскольку в результате аборигены теряли свою политическую самостоятельность, равно как и прежнюю возможность вести торговлю с кем угодно и где угодно. Это отношение к соседям было отражено в балладах. «Я слыхал, что японцев зовут честными людьми, людьми со справедливыми сердцами, — говорилось в одном из подобных произведений, — однако насколько злы эти ваши сердца!^{22}». В конце концов это негодование вылилось в вооруженное столкновение. В 1669 г. местный предводитель Сакусайн атаковал японские поселения в Эдзочи и приготовился к нападению на домен Мацумаэ.

Напуганный этими событиями сёгунат набрал в нескольких северных провинциях острова Хонсю войско из самураев и мушкетеров. Несколько сотен японских поселенцев было убито прежде, чем мятеж был подавлен. Айнов при этом погибло, вероятно, еще больше. После поражения в сакусайнской войне айны оказались под еще большим экономическим давлением. С 1717 г. торговцы из центральных японских провинций ежегодно выплачивали главе семьи Мацумаэ определенную сумму в обмен на право создавать особые торговые пункты. К концу столетия эти пункты присутствовали на Курильских островах и Сахалине. По мере их распространения на землях Эдзочи некоторые японские купцы создавали свои торговые империи, которые контролировали промысел рыбы в изобильных северных морях. Постепенно главным продуктом, производимым в регионе, стало удобрение из перемолотой в муку сельди. Рисковые предприниматели из числа японских торговцев прокладывали пути развития этого производства. Они вводили более продуктивные способы лова сельди, создавали предприятия для переработки рыбы в удобрение и строили бараки для работников из числа айнов (которые получали за свой труд мизерную плату и жили практически в нищете), а также переправляли готовый продукт в районы рисоводства, расположенные на основных японских островах.

Сёгунат был вовлечен в северную торговлю в XVIII столетии. Чиновники в Нагасаки были озабочены поисками замены дня серебра и меди. И они с радостью для себя обнаружили наличие спроса в Китае на акульи плавники, сушеных морских улиток, морских слизней и другие морепродукты, используемые в кулинарии. Поскольку купцы, содержавшие свои торговые пункты в Эдзочи, упаковывали эти продукты в соломенные мешки, то подобные товары получили название «мешочные». В 1785 г., после нескольких экспериментальных попыток, сёгунат создал в Нагасаки службу мешочных товаров. Ее задачей было принимать морские деликатесы у торговцев из Эдзочи и с севера Хонсю и продавать их китайским купцам.

Согласно большинству оценок, суммарный объем торговли с айнами, жителями Рюкю, корейцами, голландцами и китайцами в начале Нового времени был относительно небольшим и не играл значительной роли в японской экономике. Тем не менее потребности экспорта обеспечивали работой множество японцев. Среди них были и гончары с острова Кюсю, изделия которых хорошо продавались в Голландии, а также Сумитомо и другие торговцы медью и ремесленники Осаки, которые практически всю свою продукцию отправляли на кораблях в Нагасаки. Более того, некоторые товары, ввозимые из-за рубежа, способствовали увеличению производительности сельского хозяйства. К 1740 г. удобрение из сельди из Эзочи использовалось практически на каждом втором рисовом поле на западе Японии. Другие импортные товары служили повышению уровня жизни. Великолепно выполненные предметы искусства, привезенные из Кореи, и высококачественные китайские шелка способствовали этому. Кроме того, японцы получили возможность более успешно следить за своим здоровьем. Служба встреч в Нагасаки передавала все лекарства, полученные из азиатских стран, осакской ассоциации фармацевтов. Там их оценивали, присваивали им японские названия, расфасовывали в удобную упаковку и продавали готовую продукцию аптекарям по всей стране.

Экономическое положение, социальный статус и уровень жизни

Кальмары, угри и осьминоги, сардины и макрель, рис и ячмень, сахар, соль, уксус и соевый соус, ревень, турнепс и корень лотоса, мандарины и хурма, чай и сакэ, тонкие шелка и прочные хлопковые ткани, обувь, зонтики, дождевики, заколки для волос и самые разнообразные аксессуары, инструменты и материалы для строительства новых домов и ремонта старых, книги и гравюры, сосуды, котлы, лакированные чашки и палочки для еды — даже беглый просмотр иллюстраций в путеводителях по крупнейшим японским городам и декоративных ширм с изображениями торговых кварталов в различных городах-замках позволяет оценить изобилие продуктов питания и других товаров, которыми были завалены городские рынки в конце XVII столетия.

Семьи, принадлежавшие к различным имущественным группам, по-разному ощущали развитие экономики. В крупных городах часто можно было встретить слуг высокопоставленных самураев и торговых баронов, таких как Коноике, которые проверяли свежесть морских лещей, нюхали листья чая, желая удостовериться в их высоком качестве, и выбирали для своих господ только самые лучшие парчовые ткани. На другом полюсе находились неквалифицированные ремесленники, поденщики и крестьяне-арендаторы. Они жили в совсем ином мире, где источником протеина был сыр тофу, а не рыба, пища запивалась водой, а одежда шилась из дешевого хлопка, который зачастую уже бывал в употреблении до этого.

Решающей была и принадлежность к определенному социальному слою. На протяжении XVII в. сёгунат и провинциальные администрации, возглавляемые даймё, искали новые способы сделать еще более ощутимыми различия между четырьмя социальными группами, созданными в соответствии с нео-конфуцианской концепцией. Стремление руководить людьми, исходя из их социального статуса, было порождено рядом причин. В том числе это была и вера чиновников в то, что народ, разделенный на четыре замкнутых группы, не сможет бросить вызов существующей системе правления. Более того, процесс углубления социальной дифференциации давал правительству возможность ввести определенный круг обязанностей для представителей каждого социального слоя. В этом отношении чиновники особое внимание проявляли к нижним слоям японского общества — крестьянам, ремесленникам и торговцам, которые должны были соблюдать законы, платить налоги и обогащать страну, производя много и получая мало. Наконец, превращая самураев в привилегированную элиту общества, руководители государства рассчитывали заручиться поддержкой со стороны воинов и превратить их в преданных и беспрекословных исполнителей воли правительства.

Режим власти сёгуната и даймё самыми разнообразными способами поддерживал концепцию управления при помощи социального членения общества. Зарождение городов-замков в конце XVI — начале XVII столетия создало географическую дифференциацию. Крестьяне жили в сельской местности, в то время как самураи селились в новых урбанистических центрах, в окружении кварталов, населенных ремесленниками и торговцами. Кроме того, начиная с Хидэёси, сёгунат издал несколько декретов. Они предписывали людям в профессиональном отношении заниматься тем же, чем занимались их родители, самураям запрещалось вступать в браки с выходцами других социальных слоев, и только представителям воинского сословия разрешалось носить оружие. По мере того как новый режим обретал форму, сёгунат и даймё присвоили самураям прерогативу занимать важные посты в сфере управления государством. У самураев была еще одна исключительная привилегия — только им разрешалось иметь фамилии. У крестьян было только личное имя, а торговцы обычно были известны по своей специализации или по названию лавки (например, Табакоя Сичибеи, что значит «табачник Сичибеи»).

Начиная с середины XVII столетия сёгун и некоторые даймё создавали законы, направленные на усиление социальных различий. Таким был декрет, изданный даймё Маэда в провинции Kara в 1660 г. Он позволял использовать для пошива одежды, предназначенной для самураев высших рангов, тринадцать сортов шелковых тканей, которые имели между собой незначительные различия. Для менее знатных самураев это количество ограничивалось четырьмя относительно недорогими сортами шелка, такими как эпонж. В этом же документе, согласно распространившейся в те времена практике, торговцы и ремесленники объединялись в одну категорию чонин («горожане»), и им разрешалось носить одежды из однотонных неокрашенных шелковых и хлопчатобумажных тканей. Подобным образом декрет, изданный сёгуном в 1683 г., предписывал нонинам, проживавшим в Эдо, шить свою одежду только из эпонжа, хлопка или китайской крапивы. Не были забыты чиновниками и крестьяне. Руководства эры Кейян, изданные в 1649 г., позволяли крестьянам носить только одежду из хлопка. Это требование было повторено в предписаниях, появившихся одиннадцать лет спустя в провинции Kara, а также в декретах, издаваемых даймё по всей Японии.

Исторические документы по-разному описывают реакцию людей на эти нововведения. Разумеется, довольно распространенным явлением было неповиновение. Донесения из Канадзавы, города-замка, расположенного в провинции Kara, свидетельствуют, что зажиточные горожане предпочитали уплатить небольшой штраф или выслушать лекцию чиновника об ответственности перед обществом в обмен на возможность продемонстрировать своим соседям свое богатство, нарушив при этом правила ношения одежды. Даже в Эдо, по словам Буё Иней, проницательного наблюдателя за столичной жизнью начала XIX столетия, «постановления и декреты, издаваемые сёгуном, зовутся «трехдневными законами». Никто их не боится и никто не обращает на них внимания. Вскоре про них забывают. Поскольку каждый знает, что правительство просто издает законы всякий раз, когда ощущает в этом необходимость, то неудивительно, что никто не тратит время на изучение недавних постановлений и не подчиняется им»^{23}.

В противоположность довольно легкомысленному рассказу Буё другое свидетельство указывает, что сочетание социальных регламентаций и материального достатка в определенной степени влияло на стиль жизни отдельных семей. Богачи на обед ели не только морского леща. Они могли позволить себе такие деликатесы, как мясо журавля, гуся, фазана, дикого кабана или оленя. В Канадзаве некоторые самураи превратились в таких гурманов, что даймё всерьез стал опасаться того, что они утратят свой боевой дух. В результате в 1663 г. он издал постановление, которое начиналось со следующей фразы: «В последнее время стали поступать сообщения о том, что самураи устраивают расточительные пиршества». Далее устанавливалось ограничение на блюда, которые можно было подавать к столу. В праздничные дни обед должен был состоять не более чем из двух видов супа, рыбы, пяти овощных салатов, двух кувшинов сакэ, риса, маринованных овощей, пирожных и зеленого чая^{24}. Семьи торговцев, продолжал господин Маэда, должны довольствоваться более скромной трапезой, соответствующей их статусу: один вид супа, три салата, два графина сакэ, рис, маринованные овощи и чай со сладостями.

Как можно заключить по сообщениям из Канадзавы, в начале Нового времени обед многих японцев состоял из вареного риса, супа, салатов и чая. Для людей, принадлежавших к средним слоям общества, то есть для тех, которые не отличались богатством и не были при этом бедняками, дневной рацион мог сильно варьироваться в зависимости от региона, сезона и от состояния финансов в то или иное время. Записи в дневнике одного из самураев средней руки, сделанные в провинции Kara в 1837 г., свидетельствуют, что он каждый день ел рыбу и каждая его трапеза включала в себя вареный рис. Дневник другого самурая, жившего на западе Японии, указывает на то, что в 30-е и 40-е гг. XIX в. его семья обычно питалась рисом, смешанным с ячменем, овощами или тофу и супом мисо. Рыба на их обеденном столе появлялась лишь несколько раз в месяц. За несколько лет до этого, в Шестом месяце 1817 г., один ученый, путешествуя по дороге Токайдо, тщательно записывал в свой дневник все блюда, которые он съедал задень. В полдень XVII он остановился в харчевне с видом на озеро Бива и отведал супа, мелко нарезанной моркови с ревенем и ламинарией и клевер под кунжутным соусом. К вечеру пошел мелкий снежок, и наш путешественник завернул на постоялый двор, расположенный на станции Кусацу. Там он согрелся ужином, состоявшим из супа, дайкона, хурмы, зелени с уксусом, небольшого блюда овощей с рыбной пастой и жареной макрели.

Для крестьян при выборе диеты решающую роль играли не их собственные предпочтения, а те ограничения и предписания, которые определяли, что представители этого сословия могли пить и употреблять в пищу. В 40-е гг. XVII в. сёгунат рядом указов запретил деревенским жителям пить сакэ и чай. Им также предписывалось есть меньше риса и больше пшеницы, проса и картофеля. Насколько действенными были эти законы, нам доподлинно не известно, однако многие крестьянские семьи и на самом деле были вынуждены обходиться грубой пищей. «Крестьяне, проживающие в районах рисовых полей, — писал один японский чиновник в 20-х гг. XVIII столетия, — иногда едят рис, но только в виде каши, смешанной с другими продуктами. Многие из тех, кто живет в мощных крепостях, призванных подчеркивать превосходство сёгуна и даймё и служить местом проживания самурайской элиты, — являлись материальным воплощением основных принципов управления через социальное разделение. То же самое можно сказать и о домах, архитектура и стиль которых варьировались в зависимости от статуса их владельцев. Зажиточные самураи использовали при постройке своих жилищ лучшие материалы и привлекали к работам самых искусных плотников. Дом такого самурая обычно был обнесен стеной с воротами. Размеры и декор этих ворот соответствовали положению хозяина дома в самурайской иерархии. Сам дом обычно включал в себя прихожую, где в горах или там, где выращивают иные злаки, не видят рис на своем столе даже во время трехдневных новогодних празднеств. Даже когда они готовят себе пшено или просо, они добавляют в них такое количество листьев турнепса, картофеля, фасоли и другой зелени, что крупу становится практически невозможно разглядеть. Более того, это блюдо они едят лишь один раз в день, да и то разводят его при этом водой»^{25}.

Как было сказано выше, планировка Эдо и японских городов-замков наглядно демонстрировала статус и жизненные принципы своих владельцев. Люди снимали обувь, входя в помещение; существовали специальные комнаты для гостей, ожидающих встречи с хозяином, и комнаты, в которых семья могла собраться для обсуждения текущих дел и которые одновременно служили спальнями. Пол большинства комнат покрывали татами. Помещения отделялись друг от друга перегородками-сёдуи[9] и раздвигающимися дверями фусума, которые состояли из деревянной рамы, на которую натягивалась тонкая бумага. В лучших домах фусума украшались росписями, а в гостиной находились встроенная доска для письма, полочки для демонстрации книг и керамических изделий и токонома — ниша, в которой мог висеть свиток, стоять искусно составленный букет цветов или ценный предмет искусства[10]. Дома семей самураев низших рангов были похожи на описанные выше, однако уступали им в размерах, а внутреннее убранство и декор комнат становились проще по мере уменьшения доходов и престижа самурая.

Дома торговцев и ремесленников отличались от жилищ самураев. В передней части располагалась лавка, которая выходила на улицу. Жилые помещения для семьи и работников располагались позади лавки. Большинство подобных домов представляли собой простые, лишенные украшений постройки. Их внутренняя обстановка была весьма скромной. Например, в начале Нового времени большинство семей сидели и спали прямо на деревянном полу, подстелив для мягкости мешки, набитые соломой. Позднее горожане, подражая богатым самураям, стали использовать для этих целей татами. Они даже начали надстраивать над своими жилищами второй и третий этажи, если это не было запрещено местными законами. Со временем богатые торговцы поняли, что построить дом своей мечты можно только в обход инструкций. В Канадзаве и многих других городах существовали предписания, согласно которым высота фасадов домов ремесленников и торговцев не могла превышать полутора этажей. Это побудило некоторых горожан строить свои дома так, что крыша фасада действительно находилась на этой высоте. Однако затем она постепенно поднималась, в результате чего получался полноценный второй этаж. При решении вопроса декоративного убранства подобного дома, его хозяин мог пойти и на прямой обман. А что еще должен делать богатый купец, если ему очень хочется украсить свое жилище золотой или серебряной фольгой или, например, лаком золотого цвета, но людям его социального положения это строжайше запрещено?

Ремесленники с невысоким доходом и поденщики в основном жили в нагайях («длинных домах»). Они были рассчитаны на несколько семей. Передняя дверь каждого отсека выходила в узкую кухоньку с земляным полом. В ней размещалась глиняная печь, место для дров, в стены были вколочены деревянные колышки, на которые вешались горшки и кувшины. Человек или целая семья жили и иногда даже работали в единственной комнате, размерами приблизительно три на три метра. Обитатели этих помещений страдали от духоты во время жаркого японского лета, а зимой они стремились согреться теплом печки, на которой готовилась пища. Разумеется, в таких жилищах и речи не шло о водопроводе. Всем жителям приходилось пользоваться общим колодцем и уборной, расположенной во дворе.

Жилища крестьян значительно различались по размеру и оформлению, однако были у них и общие черты. В них, как правило, были отдельные помещения для проживания и для работы. Рабочие помещения с земляным полом использовались семьей для выполнения обычных сельскохозяйственных работ, а иногда и для содержания домашних животных. Как правило, здесь же находилась глиняная печь и сточная труба для уборки после приготовления пищи. В беднейших крестьянских домах земляные полы, выстланные мешками с соломой, были и в жилых помещениях, которые отделялись от рабочей зоны невысокими перегородками. Зажиточные крестьяне достраивали дополнительные комнаты, полы в которых были деревянными, а вдоль стен располагались очаги для приготовления еды и для отопления помещений в зимнее время. Можно предположить, что жилища деревенской элиты могли похвастаться большим количеством помещений, убранство которых не сильно отличалось от убранства домов богатых купцов и самураев.

В целом за начальный период Нового времени благосостояние и уровень жизни японцев значительно возросли. Реальные статистические данные весьма скудны, однако мы располагаем надежными свидетельствами того, что семьи торговцев и ремесленников в начале XIX в. лучше одевались, употребляли более разнообразную пищу и жили в более просторных домах, чем их предки за две сотни лет до этого. Дома становились также более удобными. Их обитатели пересаживались с деревянных полов на татами, спать ложились на тюфяки, набитые хлопковой ватой, вместо уборных, расположенных во дворе, появлялись встроенные клозеты. Одежда, медикаменты, письменные принадлежности, косметика, деловые бумаги и наличные деньги находились в специальных ларцах, предназначенных для хранения одного определенного типа предметов. Значительным изменениям подвергался и рацион японцев. Проникавшие с Запада такие продукты, как сладкий и белый картофель, тыква, морковь, зеленая фасоль, арбузы, становились все более доступными для населения страны. В Эдо, Осаке и других основных центрах в XIX в. начали появляться рестораны, в которых подавали темпуру, жареных угрей и другие блюда японской кухни. Это был еще один признак повышения уровня жизни. Именно шеф-повар одного из таких ресторанов, расположенных в Эдо, в начале XIX столетия изобрел суши — блюдо, которое сразу же приобрело огромную популярность.

Подобные тенденции присутствовали и в сельской местности. Если в начале XVII столетия крестьянские хозяйства могли обеспечить только себя и только самым необходимым, то к середине первого периода Нового времени жители даже самых отдаленных деревень могли себе позволить разнообразие в пище и одежде, а иногда даже и некоторые предметы роскоши. Первыми по сельской местности стали путешествовать коробейники, которые продавали вяленую рыбу, кухонную утварь, а также мотыги и другие сельскохозяйственные инструменты. Позднее ассортимент товаров настолько вырос, что во многих деревнях появились постоянные лавки, где местные жители могли приобрести все необходимое: фасолевую пасту и тофу, ламинарию, лапшу, сенбеи («рисовое печенье»), масло для светильников, свечи, нитки и иголки, дзори, геты, соломенные сандалии, табак и курительные трубки, бумагу, тушь, кисточки для письма. Как отметил в начале XIX столетия один очевидец, «год за годом растет розничная торговля в сельских районах. Сакэ, красители, галантерейные товары, туалетные принадлежности, металлические и лакированные изделия — все, что можно себе вообразить, — все продается в деревнях»^{26}.

Разумеется, не каждый индивид или семья процветали. Торговцы и ремесленники, не обладавшие необходимыми навыками, а также те, кого преследовали неудачи, быстро скатывались вниз. В то же время крестьяне, которые не были готовы воспользоваться возможностями, открывающимися перед ними благодаря коммерциализации сельского хозяйства, продолжали жить в стандартном доме и из поколения в поколение питаться жидкой рисовой кашей. Перед самураями стояла другая проблема. Они получали фиксированную ежегодную плату от своих господ, и размер этой платы не увеличивался с момента ее установления в начале XVII в. Поскольку представителям воинского сословия по закону запрещалось заниматься коммерческой деятельностью, повышение уровня жизни затронуло самураев не так сильно, как представителей других сословий.

Как и большинство исключений, эти негативные моменты лишь подтверждали общее правило: с 1600 по 1850 г. уровень и качество жизни большинства японцев значительно возросли. Разумеется, условия жизни многих японских семей в середине XIX в., вероятно, были сравнимы с условиями жизни в Англии и Соединенных Штатах накануне индустриальных революций в этих странах. В этом контексте следует отметить, что продолжительность жизни японцев, рожденных в конце начального периода Нового времени, практически совпадает с продолжительностью жизни западных европейцев, родившихся в 1840 г. (39,6 лет у мужчин, 42,5 года у женщин), и слегка превосходит этот показатель у американцев, рожденных в 1850 г. (37 лет у мужчин, 39 лет у женщин).

В 1878 г. Японию посетила путешественница Изабелла Люси Бёрд. Проехав верхом на лошади более 1500 километров, отделяющих Токио от северных районов Хонсю, она описала свои впечатления в книге «Неизведанные области Японии». Следует отметить, что они выгодно отличаются оттого опыта, который получила эта женщина в Соединенных Штатах за двадцать лет до этого. Когда англичанка приехала в Чикаго в 50-е гг. XIX столетия, хозяин гостиницы попытался поселить ее в комнате, где стояло четыре кровати и уже проживало пять женщин и один больной ребенок. После того как Бёрд проявила твердость, отказавшись от проживания в таких условиях, ее переселили в крошечную каморку, где она с ужасом обнаружила, что единственная узкая кровать была покрыл «грязной бизоньей шкурой», служившей пристанищем для «сонмов живых существ». Следующее потрясение ожидало ее в заваленной нечистотами столовой. Там ей предложили «вареные бараньи ноги, которые оставались практически сырыми», «антикварных кур, голени которых напоминали струны гитары», и печеную свинину, «плавающую в растопленном жире»^{27}, от чего отважная женщина окончательно утратила аппетит.

В противоположность этому, во время посещения Никко Бёрд остановилась в среднем деревенском доме, который «доставил ей удовольствие». «Я даже не знаю, что сказать о моем жилище, — писала она. — Это — японская идиллия. Здесь не существует ничего, что не радовало бы глаз». Насладившись полированными ступенями, циновками-татами («такими тонкими и белыми, что я почти боялась ходить по ним») и висевшей в токонома картиной, изображавшей «на белом шелку цветущую ветку вишни», она призналась: «Я почти хочу, чтобы комнаты были хоть немного менее утонченными, поскольку я постоянно боюсь пролить чернила, повредить циновки или порвать бумажные окна». Трапезу ее составили форель, яйца, рис и чай, причем все это подавалось на «тонком фарфоре из Каги».

1 James L. McClain, Space, Power, Wealth, and Slalus in Sevenleenth-Century Osaka, в кн. McClain and Wakita Osamu, eds., Osaka: The Merchants' Capital of Early Modem Japan (Ithaca: Cornell University Press, 1999), cc. 55–56.

2 Tessa Morris-Suzuki, The Technological Transformation of Japan: From the Seventeenth to the Twenty-first Century (Cambridge: Cambridge University Press, 1994), c. 29.

3 Thomas С. Smith, Premodem Economic Growth: Japan and the West, в кн.: Smith, Native Sources of Japanese Industrialization, 1750–1920 (Berkeley: University of California Press, 1988), c. 29.

4 Tessa Morris-Suzuki, Re-Inventing Japan: Time, Space, Nation (Armonk, N.Y.: M. E. Sharpe, 1998), c. 13.

5 Takeuchi Makoto, Festivals and Fights: The Law and the People of Edo, в кн.: James L. McClain, John M. Merriman, and Ugawa Kaoru, eds., Edo and Paris: Urban Life and the State in the Early Modem Era (Ithaca: Cornell University Press, 1994), cc. 404–405.

6 James L. McClain, Kanazawa: A Seventeenth-Century Japanese Castle Town (New Haven: Yale University Press, 1982), c. 94.

7 Nishiyama Matsunosuke, Edo Culture: Daily Life and Diversions in Urban Japan, 1600–1868, tr. and ed. Gerald Groemer (Honolulu: University of Hawai’i Press, 1997), c. 160.

8 Smith, Premodern Economic Growth, c. 27.

9 Цитаты из книги Бёрд взяты из изданий: Susan В. Hanley, Everyday Things in Premodem Japan: The Hidden Legacy of Material Culture (Berkeley: University of California Press, 1997), c. 188; Isabella Lucy Bird, Unbeaten Tracks in Japan (Rutland, Vt.: Charles E. Tuttle, 1973, reprint edition), cc. 49–53; Bird, The Englishwoman in America (Madison: University of Wisconsin Press, 1966, rep. ed.), cc. 148–149.

В популярном романе «На своих двоих» (Токайдочу хидзакуригэ), издававшемся частями, начиная с 1802 г., рассказывается о том, как два ремесленника Ядзи и Кита отправились из родного Эдо в путешествие по дороге Токайдо. Оба они вполне соответствовали стереотипному представлению о горожанах Эдо как о людях беззаботных, которые не задумываясь тратят деньги и редко планируют свое будущее. Беспечные холостяки Ядзи и Кита были поражены бесконечным разнообразием людей, которых они встречали на своем пути, хотя некоторые из них и вызывали раздражение у двух плутов. Во время своих веселых приключений Ядзи и Кита подшучивали над напыщенным самураем, высмеивали священников, которые за деньги освобождали от данных обетов, подтрунивали над грубыми диалектами, на которых говорили жители провинции, и смотрели на деревенских девушек, работавших в харчевнях и на постоялых дворах, как на свою потенциальную добычу.

Описание встреч Ядзи и Кита со своими соотечественниками хоть и носит комичный и даже гротескный характер, тем не менее базируется на реалиях того времени. Многие японцы отождествляли себя прежде всего с той деревней, городом и провинцией, откуда они были родом. Кроме того, японское общество было строго разделено на самураев, горожан и крестьян, которые жили своими сообществами и даже носили одежду из разных материалов, что было предписано им законами в точном соответствии с их статусом. На заре Нового времени подобные законы и декреты создали для каждого сословия свой особый Путь, то есть этические правила, определявшие поведение. В основном эти правила были одинаковы для всего населения, однако в некоторых моментах они разнились довольно значительно. В этих кодексах прослеживалась тенденция определить положение женщин как подчиненное по отношению к мужчинам, поэтому на потребительское отношение Ядзи и Кита к девушкам общество смотрело сквозь пальцы.

В продолжениях романа, выходивших на протяжении двух десятилетий, описывались посещения теми же героями других частей Японии, добравшихся даже до такого отдаленного места, как святилище Конпира на острове Сикоку. Во время своих путешествий они все лучше узнавали своих соотечественников. Среди прочего они хоть и с великим трудом, но осознали, что у женщин есть собственное мнение и что настоящее романтическое приключение должно основываться на выборе, а не на принуждении. Помимо выработки в себе терпимого отношения к чему-то непонятному и непохожему на привычные для них явления, два путешественника открыли для себя сущность японской нации. «Это естественно, — отмечали они, — что нам интересно узнать больше о тех людях, с которыми мы ходим по одним и тем же дорогам». Люди, странствующие по миру, «не связаны теми условностями, которые сдерживают тех, кто живет на одном месте, в окружении соседей. Поэтому они легко открывают свои сердца другим, и такое общение длится до тех пор, пока собеседники не устают»^{28}. Разговаривая на постоялых дворах, в харчевнях и чайных домиках, люди приходили к пониманию, что в их жизнях происходили похожие события, что им знакомы одни и те же легенды и предания, что они поклоняются одним и тем же богам, имеют одинаковые представления о добре и зле, одинаковые чувства и эмоции, что они читают одни и те же книги, любуются одними и теми же гравюрами, что, в конце концов, у них общая история. Из этого рождаются дружеские отношения и ощущение себя единой нацией — японцами; по удачному выражению Ядзи и Кита, «у уроженца Эдо не может быть предубеждения против сладкого картофеля из Сацума».

Ощущение принадлежности к единой японской нации порождало согласие с самим собой, со своими соотечественниками и с тем природным окружением, которое делили они между собой. «Ты можешь путешествовать так, как будто принимаешь участие в пикнике, — говорили Ядзи и Кита, — получая наслаждение от своих странствий. Ты можешь присесть в тени деревьев и откупорить небольшой кувшинчик сакэ, наблюдая за паломниками, бредущими под звон своих колокольчиков. Настоящее путешествие означает освобождение своей жизни от хлопот. Что тебе нужно для того, чтобы бродить там, где тебе вздумается, и наслаждаться неописуемой красотой моря и небес? Только твои ноги да пара соломенных сандалий».

Бусидо и самурайская этика

Впервые идеализированные правила поведения для самураев появляются в средневековых воинских преданиях. В истории Японии было немало периодов, таких, например, как эпоха Генпейской войны в конце XII столетия или бурная эпоха Сэнгоку, когда самураи должны были демонстрировать отвагу и несгибаемость, быть искусными наездниками и мастерски владеть мечом. От них требовалось сохранять честь своей семьи и верность своему господину, а также быть готовыми в любой момент встретить смерть. Наиболее красноречивые примеры, иллюстрирующие самурайскую этику, содержатся в «Хэйкэ моногатари» («Сказание о Хэйкэ»[11]) — эпическом повествовании о борьбе между домами Тайра и Минамото, происходившей в конце XII в. В одном из наиболее известных эпизодов этого произведения рассказывается о том, как Кумагаи Наодзанэ, самурай, находившийся на службе у семьи Минамото, встретил одинокого всадника. «Бесчестно демонстрировать свою спину противнику! — крикнул ему Кумагаи. — Повернись ко мне». Воин, которым был Тайра Ацумори, повернул свою лошадь, и враги бросились друг на друга. Кумагаи быстро поверг своего противника на землю и, обездвижив его, «скинул с него шлем, намереваясь отсечь ему голову. Тут он увидел, что его врагу было всего лишь шестнадцать или семнадцать лет». Пораженный сходством Ацумори с его сыном, Кумагаи решил отпустить юношу, не причиняя ему вреда. Однако в тот же момент на горизонте появились пятьдесят самураев Минамото. «Я хотел бы пощадить тебя, — воскликнул Наодзанэ, — но здесь повсюду воины Минамото. У тебя нет возможности спастись. Будет лучше, если я один тебя убью, потому что потом я буду возносить за тебя молитвы». Ацумори на это ответил: «Просто возьми мою голову, не трать времени понапрасну»[12]^{29}.

В реальной жизни, разумеется, самураи не всегда придерживались подобных возвышенных идеалов. Некоторые могли позволить себе обратиться в бегство, если битва складывалась не в их пользу. Другие оставались верными своему господину только до тех пор, пока он мог защищать их и поощрять материально. В иных случаях самураи продавали свои услуги тому, кто больше заплатит, а иногда даже перебегали на сторону противника в самый разгар битвы, заботясь при этом исключительно о своей собственной выгоде. Тем не менее большинство самураев старались следовать тому идеальному образу, который был нарисован кодексом поведения. При этом в качестве своего символа самураи выбрали цветущую сакуру, поскольку как прекрасный цветок может быть внезапно сорван и унесен порывом ветра, так и самурай может потерять свою жизнь в расцвете славы.

Для самураев XVII столетия легендарные подвиги на полях кровавых сражений остались в далеком прошлом. По мере того как буси превращались из свирепых воинов в бесцветных

бюрократов, проживавших в процветающих городах в окружении урбанистической роскоши, многие из них начали всерьез задумываться над тем, что значит быть самураем в эру всеобщего спокойствия. Неоконфуцианство с его особым упором на долг и ответственность давало некоторые ориентиры для подобающего поведения. Кроме того, Предписания, касающиеся домовладений воинов, изданные сёгунатом в 1615 г., обращали внимание на двойственную природу предназначения самураев при новом режиме. «Самым прилежным образом, — говорилось в начале этого документа, — следует изучать книги и боевые искусства, в том числе такие, как стрельба из лука и верховая езда». Однако вопрос о том, как можно исполнять новые гражданские обязанности, продолжая почитать старые культурные традиции, породил оживленные споры, в результате которых появилась концепция Бусидо, или Путь воина.

Одним из первых новую концепцию изложил Миямото Мусаси в своем трактате Горин но сё («Книга пяти колец»). Миямото родился в Центральной Японии в 1584 г. Позднее он говорил, что впервые убил человека в тринадцатилетнем возрасте. Всего лишь три года спустя он сопровождал своего господина во время битвы при Сэкигахара. Как и другие воины, господа которых сражались на стороне проигравших и погибли, Миямото стал ронином (самураем без господина). Во время своих странствий по Японии он всерьез увлекся дзэн и овладел мастерством каллиграфии и живописи. Он также разработал новый стиль фехтования двумя мечами[13]. По его собственным подсчетам, он вышел победителем из более чем шестидесяти поединков на мечах. В 1640 г. Миямото получил должность инструктора по фехтованию даймё домена Кумамото, расположенного в Юго-Восточной Японии. В 1643 г. он удалился в пещеру в горах, где написал «Книгу пяти колец».

При всей своей напускной храбрости Миямото в самом начале своего трактата отвергает культ смерти и объявляет, что воин всегда должен стремиться к успеху. «Зачастую говорят, что Путь воина заключается в решительном принятии смерти, — говорит Миямото. — Однако, — продолжает он, — у воинов нет исключительного права на эту доблесть. Монахи, женщины и крестьяне также могут отважно встретить смерть, повинуясь чувству долга или стремясь избежать позора. Подлинное отличие самурая заключается в том, что он использует военную стратегию для победы над другими людьми, добывая таким образом славу для своего господина и для себя»^{30}. Сформулировав этот общий принцип, Миямото переходит к объяснению, каким образом воин может взять верх над своими врагами. Многие из его советов носят чисто технический характер — как держать меч, насколько важна работа ног во время отражения ударов и атаки и так далее. Однако значительное внимание он уделяет также и психологической подготовке. В одной из глав он советует «изучать традиции противников, обращать внимание на характер и личные качества врагов, искать слабые и сильные стороны людей, действовать вопреки ожиданиям противника, настраиваться на общий ритм и делать первое движение — все это является весьма существенным». «Взяв верх, — продолжает он, — развивай свое преимущество». «Главное — увидеть, что ощущение поражения проникло в самые глубины души противника. До тех пор, пока у врагов есть надежда, их трудно сломить. Но если ты отобрал ее у них, то можешь больше не обращать на них никакого внимания»^{31}.

Таким образом, хотя речь в «Книге пяти колец» все время идет об искусстве фехтования на мечах, Миямото стремится донести до читателя более глубокую идею: Путь воина заключается в стремлении к успеху, и любой человек должен строить свою жизнь так, чтобы быть в состоянии выполнить поставленные перед собой цели. Для Миямото это и было сердцем Бусидо: стремиться следует не к смерти, а наоборот — к завоеванию славы в этом мире и в это время, полностью выполняя, таким образом, свою задачу в жизни. Эта цель, в свою очередь, требует от воина пребывания в постоянной готовности, знания своего врага, понимания себя и, когда наступит наиболее благоприятный момент, решительных действий.

Ямага Соке имел иной взгляд на те этические стандарты, которых должны были придерживаться самураи. Ямага родился в Северной Японии в 1622 г. В юношеском возрасте он направился в Эдо, где стал учеником известного конфуцианского ученого Хаяси Радзан. После службы в домене Ако, расположенного возле Хиросимы, в качестве ученого советника и военного инструктора местного даймё, Ямага вернулся в Эдо и в 1660 г. открыл свою школу по изучению конфуцианства и боевых искусств. Ему принадлежат несколько трактатов по конфуцианству, военной науке и японской истории. Однако его главной заслугой была разработка концепций, которые помогли более точно определить Путь воина.

В своих трудах Букё ёроку («Сущность учения воина») и Си-до («Путь самурая») Ямага искал ответ на вопрос, что должен делать самурай, чтобы оправдать свое существование в мире, в котором больше не надо сражаться, но при этом нельзя участвовать в процессе производства товаров и их распределения. Как человек образованный, Ямага опирался на древние китайские конфуцианские трактаты, такие как «Книга перемен» (Ицзин) и «Летописи весны и осени» (Чуньцю[14]). В этих трудах приводится описание идеального человека-ученого, достаточно образованного для того, чтобы служить китайскому государству, и столь добродетельного, что он мог бы своим примером поднимать уровень общественной морали. Как считал Ямага, с приходом в страну эпохи Великого спокойствия японские буси должны стремиться превзойти конфуцианских мудрецов древности и стать лидерами нации в области морали и политики.

Чтобы осуществить эту миссию, продолжает Ямага, самураи должны посвятить себя «изучению книг» (то же самое говорилось в Предписаниях, касающихся домовладений воинов), а также заниматься музыкой, поэзией и другими искусствами, как это делали древние китайские ученые. Кроме того, Ямага считал, что самураи должны воспитывать в себе такую добродетель, как макото («искренность»). В китайском конфуцианстве «искренность» считалась как основой добродетели, на которой она, собственно, и держалась, так и главным принципом, на котором должны строиться отношения между людьми. В традиции синто макото приобрел свой набор оттенков и стал обозначать такие понятия, как правда, подлинность, чистота и истинность.

Наиболее благородным проявлением сущности воина, по мнению Ямага, было высокоморальное поведение во время службы своему господину в качестве воина и в качестве чиновника. «Занятие самурая, — писал он в Сидо, — это подвергать сомнению свое положение в жизни, служить своему господину, если тот у него есть, и превыше всего ставить выполнение долга»^{32}. Ямага не забывал, что служение даймё и сёгуну имеет и воинский компонент. В конце концов, буси начала Нового времени были наследниками героев легенд о кровавых битвах, да и Небесный Владыка по-прежнему доверял им право охранять покой в стране. Таким образом, они должны были изучать боевые искусства, тактику и стратегию. Но при этом Ямага напоминал им, что времена все-таки изменились и в новую эпоху, когда на первый план вышли гражданские обязанности самураев, у них должны быть другие приоритеты.

Прежде всего, самурай должен наполнить свою службу принципом макото. Это значит, что самураям-чиновникам ни при каких условиях нельзя руководствоваться своими личными интересами. Наоборот, им должны двигать только «искренние» и «чистые» намерения. И тогда он сможет управлять добродетельно, в соответствии с моральными идеалами и общественными ценностями. Более того, логика Ямага призывает буси переосмыслить объект своего служения. Прежде воины клялись в личной преданности исключительно своему господину. В XVII столетии, однако, даймё уже не были просто предводителями отрядов вооруженных воинов. Они превратились в правителей доменов, в задачу которых входило руководство людьми, живущими на данной территории. Соответственно, самурай также оказался в менее персонифицированном, если так можно выразиться, мире. Поскольку в начале новой эпохи его ранг носил постоянный характер, самурай служил скорее клану своего господина, а не тому, кто в то или иное время занимал должность даймё. Можно сказать, что служба самурая носила даже более абстрактный характер, поскольку в конечном итоге он выполнял свои обязанности в пользу всего населения домена. Следует также учитывать и то, что глава самурайской семьи обычно передавал свою должность по наследству, и так происходило из поколения в поколение. А это значит, что верность должна была быть абсолютной и безусловной.

В 1700 г., через несколько лет после того, как Ямага переработал кодекс поведения буси, самурай Ямамото Цунэтомо заявил о своем почти непреодолимом желании совершить ритуальное самоубийство после того, как в семидесятитрехлетнем возрасте умер его господин, Набэсима Мицусигэ, даймё домена Сага в провинции Хидзэн. В общем, самоубийство после смерти господина, известное как дзунси, никогда не было очень распространенным явлением. В средневековый период воины иногда кончали с собой прямо на поле боя, чтобы последовать за своим господином, или вспарывали себе живот после того, как их господин попадал в руки врага. Некоторые вассалы были готовы совершить акт высшей преданности и в мирное время, когда их господин умирал естественной смертью. Однако в середине XVII столетия самоубийство приобрело большую популярность. Самураи, которые пользовались особым расположением своего господина, считали дзунси вполне приемлемым способом окончить свою жизнь. Некоторые из этих вассалов и вправду руководствовались традиционным принципом преданности. «В современном обществе вошло в моду вспарывать себе брюхо после смерти господина, — отмечал один даймё в 30-х гг. XVII в. — Они считают подобный поступок достойным похвалы»^{33}. Другие были более расчетливы. Они совершали самоубийство только тогда, когда твердо знали, что их наследники будут за это щедро вознаграждены. Были и такие, которые кончали с собой от горя. Любовная гомосексуальная связь между даймё и молодыми вассалами была вполне нормальной составляющей стиля жизни воинов, и бывшие возлюбленные господина часто следовали за ним в мир иной именно по причине личного горя.

По мере увеличения числа дзунси в середине XVII столетия возрастала и критика этого обычая. Ямага Соко считал его эмоциональным, эгоистичным актом, который подрывает усилия по введению новых норм рациональной, институализированной преданности по отношению к домену и клану господина. Сёгунат и многие даймё сожалели об этой неоправданной потере самых лучших людей. И когда в 1661 г. с собой покончили сразу 26 самураев, последовав за своим отцом, Набэсима Мицусигэ запретил этот обычай в домене Сага[15]. Три года спустя этому примеру последовал и сёгунат, добавив запрет на совершение дзунси к Предписаниям, касающимся домовладений воинов[16]. Поэтому, когда умер Мицусигэ, Ямамото пришлось оставить свою идею совершить самоубийство. Отказавшись от своих самурайских обязанностей, он поселился в маленькой уединенной хижине в нескольких милях к северу от замка Сага.

Начиная с 1710 и до самой своей смерти от болезни в 1716 г.[17], Ямамото записывал свои рассуждения по поводу жизни и долга[18]. В итоге получилось около 1300 коротких историй, которые он собрал в одну книгу под названием Хагакурэ («Сокрытое в листве»). Без всякого страха и смущения в Хагакурэ отвергаются попытки властей и таких интеллектуалов, как Ямага, приручить самураев. Ямамото был весьма далек от стремления навязать самураям «изучение словесности», как то предлагалось в Предписаниях, касающихся домовладений воинов. «Образованность — это хорошая вещь», — соглашался Ямамото в одном месте. Но тут же добавлял: «Однако чаще оно ведет к ошибкам…» и «…в основном нам доставляет удовольствие наше собственное мнение и возможность спорить». К своему неприятию интеллектуальности Ямамото добавлял и презрение к искусствам. «Человек, заявляющий о своих успехах в искусстве, подобен глупцу, — заявлял он. — Слова «Искусство помогает телу» недостойны самураев нашей области. Для самураев из клана Набэсима искусство — это гибель для тела. В любом случае, человек, занимающийся искусством, является художником, а не самураем»^{34}.

В противоположность выхолощенности современного ему общества, Ямамото превозносил старый идеал личной преданности. «Если кто-нибудь пожелает передать словами, что значит быть самураем, — начинал он одну из своих историй, — то он должен сказать, что прежде всего это значит посвятить свое тело и душу своему господину». В подтверждение наличия глубоких связей между господином и вассалом Ямамото приводит следующий пример. Однажды Мицусигэ дал высокую оценку поведению Ямамото и подарил ему свой собственный тюфяк и ночную рубашку. «О, — восклицал Ямамото, — если бы сейчас были старые времена, я бы вспорол себе живот рядом с этим тюфяком, укрылся бы рубашкой и последовал за своим господином»^{35}.

Наряду с прославлением абсолютной верности вассала, Хагакурэ содержит много эпизодов, прославляющих смерть. Книга начинается со слов: «Путь самурая состоит в стремлении к смерти». Для Ямамото быть настоящим самураем — это значит искать способ достойно умереть:

«Хагакурэ» не проникало далеко за пределы домена Сага, и навязчивая одержимость Ямамото смертью несильно затронула сознание большинства воинов. Тем не менее его установки нашли отклик в сердцах достаточного количества самураев, которые поверили, что они являются частью древнего кодекса чести военного сословия. Впервые самураи использовали слово бусидо в XVII столетии, когда они пытались найти смысл своего существования в стремительно меняющемся обществе. В начале Нового времени самураи цеплялись за традиционное представление о том, что отвага, преданность и готовность взглянуть в лицо смерти по-прежнему имеют смысл. Однако к старым идеалам они добавили новые, создав новый «путь воина». Согласно новым представлениям, успех стал считаться доблестью, и каждый должен был быть готовым использовать те возможности, которые встретятся на его пути. В качестве одной из наивысших добродетелей стала считаться чистота помыслов. Гордиться отныне можно было выполнением тех обязанностей, которые предусматривал статус самурая, то есть служением правительству домена и способствованием процветанию его жителей.

Торговцы и неоконфуцианство

В начале новой эпохи не только самураи, но и простые люди задумывались над тем, какие ценности будут иметь для них значение в новых условиях, как определить и занять свое место в обществе. В конце концов горожане и крестьяне выработали этические каноны, которые определяли их жизнь и взаимоотношения с тем обществом, которое их окружало. Как и в случае с самураями, на осмысление торговцами, ремесленниками и крестьянами своего «я» и места в жизни влияли как собственный опыт и современные тенденции, так и концепции, заимствованные из буддийской и синтоистской религиозных традиций. Далеко не последнюю роль играло при этом и неоконфуцианство. Простые японцы узнавали об этом философско-этическом учении из различных источников, и к середине XVIII в. большинство жителей страны имели по крайней мере поверхностное представление о его базовых принципах. К этому времени конфуцианская доктрина подверглась переосмыслению со стороны моралистов и ученых, вышедших из торговой среды. Их задачей были поиски новых норм поведения, которые отвечали бы потребностям горожан.

С середины XVII столетия известные ученые начали открывать в Трех столицах и провинциальных городах-замках частные академии. В них стационарно обучались отпрыски влиятельных горожан и зажиточных крестьян из окрестных деревень. Другой тип учебных заведений, известный как теракоя («храмовые школы»), предназначался для обучения детей определенной местности или деревни. Некоторые теракоя действительно создавались буддийскими или синтоистскими священниками. Чаще, однако, так называемую храмовую школу создавал один-единственный наставник или семейная пара непосредственно у себя на дому. Учителя жили за счет платы, получаемой от своих учеников, с которыми они занимались по часу или около того в день.

В конце XVIII — начале XIX вв. количество частных академий и местных теракоя резко возросло. Еще в 1750 г. в Эдо, согласно одному отчету, «плата за обучение стала крайне низкой, а процесс поступления в школу упростился. Это приводит к удешевлению образования, и теперь даже люди низкого происхождения идут в теракоя. В результате мухицу, «люди без кисточки», которые не умеют писать, стали совсем редким явлением»^{37}. К 30-м гг. XIX столетия существовали по меньшей мере три сотни частных академий и около трех тысяч теракоя. По некоторым подсчетам, к концу периода сёгуната практически каждый взрослый житель Эдо и других главных городов умел читать и писать. Другие источники, правда, утверждают, что в 1850 г. от 40 до 50 % всех мальчиков и от 10 до 15 процентов всех девочек в Японии получили образование в том или ином типе учебного заведения. В целом уровень грамотности в Японии в середине XIX столетия был, вероятно, выше, чем в любой другой стране мира, за исключением Англии и Нидерландов.

Типичная программа обучения в частной академии включала в себя знакомство начинающих учеников с классическими конфуцианскими трудами, с углублением этих знаний на последующих этапах. Учеба, таким образом, растягивалась на несколько лет. Наставники в теракоя использовали более широкий набор текстов. В их число входили Сёбаи ёрай («Пособие по торговле») и Хякусё ёрай («Учебник для крестьян»). Целью обучения в храмовых школах было знакомство с письмом и математикой, чтобы их выпускники могли читать официальные постановления, выписывать счета, вести бухгалтерию, читать книги по сельскому хозяйству, правильно платить налоги и так далее. Однако главный акцент при обучении в теракоя делался на долге, обязанности, сыновней почтительности и ответственности перед обществом, то есть на тех ценностях, которые составляли ядро конфуцианских этических норм.

По мере того как дети простолюдинов усваивали основы неоконфуцианства, они сталкивались с текстами, которые отказывали им в тех достоинствах, которые приписывались привилегированной самурайской элите. В 1719 г. Нисикава Дзокэн, конфуцианский ученый и астроном, обучавший сёгуна, опубликовал свою ставшую весьма популярной работу Чонин букуро («Книжная сумка торговца»). Заглавие свидетельствует, что Нисикава мог предложить горожанам целый мешок советов. Обращаясь к ним, он говорил: «Чонин среди четырех сословий занимают низшее место. И находясь в самом низу, они не должны превосходить тех, кто стоит выше них. Они не должны испытывать зависть от того, что другие обладают большим величием. Им следует придерживаться простоты и не роптать на свое положение. Если они будут вести себя подобающим образом, подобно корове, которая получает удовольствие, находясь среди другой скотины, они будут испытывать удовлетворение от своей жизни»^{38}.

По мере того как торговцы становились богаче и образованнее, некоторые из них начали переосмысливать определенные неоконфуцианские нормы и бросать вызов интеллектуальным предубеждениям, которые ассоциировали их с тягловыми животными и помещали на самый низкий уровень социально-профессиональной иерархии. Важную роль в поиске новых формулировок для старых идей играли ученые из Кайтокудо, частной академии в Осаке. Эта академия была основана в 1724 г. пятью осакскими предпринимателями. В ней обучались и самураи, однако основной контингент студентов составляли отпрыски богатых купеческих семей города. Китайское классическое образование, к которому они стремились, могло облегчить им доступ в верхние слои самых богатых людей Осаки. Там знакомство с мудростью древних и способность писать стихи на китайском языке считались важными качествами и способствовали продвижению по социальной лестнице. Более того, существовала некоторая надежда, что обучение в Кайтокудо даст и некоторые практические знания, в том числе и знакомство с моралью и нормами поведения, что может пригодиться в дальнейшем при ведении дел.

Первоначально программа обучения в Кайтокудо соответствовала классическим неоконфуцианским стандартам. Однако по мере того как студенты прилежно изучали тексты, их наставники, в основном выходцы из торговой среды, перерабатывали конфуцианское учение, чтобы доказать, что торговцам добродетель присуща не в меньшей степени, чем самураям. Венцом долгого процесса адаптации стал трактат Юмэ но сиро («В месте мечтаний»), написанный в первом десятилетии XIX в. Автор этой книги, Ямагата Банто, родился в провинции Харима. В тринадцатилетнем возрасте он попал в Осаку и стал служить приказчиком в доме своего дяди, известного купца Масуя Кюбеи. В молодости Банто некоторое время учился в академии Кайтокудо, пока не сменил своего дядю на посту главы клана. Будучи великолепным финансистом, Ямагата поднял семейный бизнес Масуя на новый уровень процветания. Уже в конце своей жизни он написал свой замечательный труд, Юмэ но сиро. В нем он изложил свои идеи по поводу того, как понимать наследие прошлого и как помочь простым людям, живущим в этом мире.

В своих философских исканиях Ямагата исходил из предположения, что все объективное знание и человеческие ценности происходят из одной универсальной науки. В частности, он увлекался астрономией, которую изучал по китайским переводам западных книг, и свой труд «В месте мечтаний» он начал со следующего наблюдения: «Вселенная существовала прежде, чем все остальное. Затем появилась земля, и уже после этого — человеческие существа и моральные нормы. Сострадание, добродетельность, пристойность, сыновняя почтительность и преданность были частью того способа, которым люди упорядочивали общество, и они не существовали до возникновения вселенной»^{39}. Далее Ямагата переходит к описанию географии, людей и животных в доисторические времена, зарождения японской письменной истории, формирования политического строя в рамках этой истории и текущего состояния японской политической экономии. Наконец, в заключении к «Юмэ но сиро», он вновь утверждает постулат о рациональности всех явлений. При этом он отвергает суеверия, под которыми он понимал религию, веру в божественное происхождение японского народа и разнообразные оккультные истории, и именует все это «мечтаниями».

Две основополагающие идеи красной нитью проходят через весь трактат Ямагата. Первая состояла в том, что знание является объективным и поддающимся проверке. Таким образом, оно может быть доступным для любого человека, взвалившего на себя труд изучить окружающий его мир. Вторая заключалась в постулате, что «способ, которым люди упорядочивают общество», как и весь человеческий опыт, базируется на природе вселенной. Это утверждение, в свою очередь, порождало серию аксиом. Если Коперник учил, что земля не является центром вселенной, рассуждал Ямагата, то и на земном шаре невозможно найти его географического центра. Из этого вытекает, что культура человека, которая неотделима от физического и космического порядка, не является привилегией членов отдельной социальной группы.

Из идеи, что никакое социальное положение не дает права господства над остальными, Ямагата выводил положение, что любой индивид получает знания, исследуя вещи, расположенные в среде его непосредственного обитания. А на основании этого торговец-ученый делал заключение, что каждая социальная группа обладает своим собственным практическим опытом и применяет этот опыт для пользы всего общества. Так, например, самураи обладают знаниями в области политики, что делает их способными управлять страной. Крестьяне постигли все сложности сельскохозяйственного производства, поэтому они могут накормить страну. Торговцы разбираются в экономике, только им постижима природа денег, реалии рынка и универсальный закон спроса и предложения. Следовательно, знание, которым располагают купцы, является достоинством. Эта мудрость торговцев в области экономики, по мнению Ямагата, не в меньшей степени служит делу процветания нации, чем политическая прозорливость, присущая самураям, стоящим во главе Японии.

Немалый вклад в создание этических норм, приписывавших горожанам различные добродетели, внес Исида Байган. Он был сыном крестьянина из провинции Танба. В юности он отправился в Киото, где сам пошел в ученики к одной купеческой семье. Позднее он стал изучать неоконфуцианство, и в 1729 г., вскоре после основания Кайтокудо, сорокапятилетний Исида начал читать лекции по моральной философии, известной как Сингаку («Учение, идущее из сердца»). Его идеи немедленно завоевали популярность среди торговцев и ремесленников Киото, а затем стремительно распространились по всей стране. В начале XIX столетия залы, где изучалось Сингаку, существовали в десятках городов, а в более чем сотне школ Сингаку обучались в общей сложности более 30 000 студентов.

В центре учения Сингаку находится вера в моральное совершенство человеческих существ. Исида и его последователи принимали конфуцианское положение о том, что если человек желает стать нравственным и способствовать правильному функционированию общества, то ему необходимо постигнуть ри, неуловимый «принцип», который является воплощением естественного закона и социальных норм. Но если большинство японских ученых-неоконфуцианцев рассматривали ри как неизменное собрание постулатов, зафиксированное в начале времен, то Исида считал, что моральная добродетель является чем-то сокровенным, обитающим в сердце каждого человека. Исходя из этого, он не видел особой пользы в объективном изучении, подобном тому, что предлагал Ямагата. Основатель Сингаку считал, что наиболее эффективным способом вникнуть в природу космоса является постижение внутренней духовной природы. Исида утверждал, что активное общение с внешним миром, в особенности через свою профессиональную деятельность, является наиболее приемлемым и простым путем к пониманию своего внутреннего мира и высвобождает добродетель, которая делает поведение человека высокоморальным и пристойным.

Позднее ученики Исида в поисках способов раскрытия знания об «истинном сердце» стали больше внимания обращать на религиозные традиции Японии. Из дзэн-буддизма они позаимствовали технику медитации, с помощью которой хотели заглянуть в центр своего духовного мира. Другим способом достижения этой цели они считали аскетизм, который ассоциировался с некоторыми известными деятелями буддизма и синтоизма. Духовные лидеры Сингаку не призывали при этом обыкновенных людей покинуть человеческое общество и коротать время, сидя под струями водопада. Они лишь пропагандировали умеренность в повседневной жизни. Разумеется, пища самого Исида была весьма скудной. Он постоянно уменьшал свой рацион, стремясь таким образом достигнуть просветления, которое помогло бы ему постичь сущность своего внутреннего мира.

Торговцы и ремесленники с удовольствием посещали залы для изучения Сингаку, поскольку Учение, идущее из сердца, решительно настаивало на наличии у них достоинства и добродетели. Для Исида, как и для Ямагата Банто, небо наделило каждую социальную группу уникальными и почетными обязанностями, которые служат процветанию каждого. «Если бы не было торговли, — писал Исида в защиту купцов, — покупатель не мог бы ничего покупать, а продавец — ничего продавать. Если бы было так, то торговцы не имели бы средств к существованию, и им пришлось бы становиться крестьянами или ремесленниками. А если бы они все превратились в крестьян и ремесленников, то перемещение материальных ценностей совсем прекратилось бы, заставив страдать всех людей»^{40}.

Кроме того, социальные группы имели и дополнительные функции. «Самураи, крестьяне, ремесленники и торговцы все вместе приносят стране счастье, — заявлял Исида. — Если одно из четырех сословий прекратит свое существование, то исчезнет всякая надежда увидеть страну процветающей». Далее Исида переходил к рассмотрению этих специфических функций. «Управление государством является обязанностью сёгуна и даймё». Правителям, продолжал он, должны помогать все четыре сословия. «Самурай является слугой старших рангов. Крестьянин является слугой, трудящимся в поле. Купец и ремесленник являются слугами, трудящимися в городе. Все эти сословия связаны между собой обязанностью помогать правителям. Своей деятельностью, — вновь повторяет Исида, — торговцы помогают обществу». Вдобавок, поскольку все социальные группы содействуют всеобщему благосостоянию, они заслуживают и соответствующих поощрений. Каждая самурайская семья получает ежегодную плату за свою службу господину. Подобным образом, делает вывод Исида, «стоимость произведенной вещи является платой ремесленнику. Урожай для крестьянина также является чем-то вроде платы, подобной самурайской. Тем же можно считать и прибыль торговца».

Параллельные пути: купеческие законы чести и крестьянская мудрость

По мере того как ученые, подобные Исида и Ямагата, переосмысливали неоконфуцианство, приписывая добродетельность и торговцам, они способствовали выработке свода практических этических норм, известного как чониндо. Это понятие, означающее «Путь горожанина», применялось как по отношению к семьям торговцев, так и к семьям ремесленников. Однако по причине того, что именно торговцы сыграли ведущую роль в составлении чониндо. его зачастую переводили как «Путь торговца». Сам Исида определил основные ценности чониндо, когда написал, что познание сердца человека должно породить определенную модель поведения, которая основывается на уважении к целостности Пяти Отношений и безмерной преданности своим обязанностям и профессиональным занятиям. «Во-первых, — говорил он, — веди себя благоразумно, служи своему господину с прилежанием, а своим родителям — с любовью, обходись со своими друзьями с искренностью, люби людей и имей сострадание к бедным. Имея заслуги, не будь гордым. Будь бережливым, обращая внимание на одежду, домашнюю обстановку и тому подобное, и не стремись к щегольству. Не пренебрегай семейным делом, и что касается богатства, подсчитывай все, что приходит, и отдавай себе отчет в том, что уходит»^{41}.

Кодексы, составленные в купеческих семьях, более подробно говорят об этих идеалах. На протяжении XVIII столетия все больше японских зажиточных торговцев, имевших подчас хорошее образование, полученное у наставников Сингаку и Кайтокудо, описывали на бумаге свой жизненный опыт, раскрывая секреты своего успеха. Некоторые подобные записи были относительно короткими, в то время как, например, Мицуи Такафуса в конце 20-х гг. XVIII в. изложил свой вариант купеческого кодекса чести на нескольких десятках страниц. Цель подобных записей состояла в том, чтобы познакомить последующие поколения с практическими знаниями о правильном ведении дел. Однако в них также содержались весьма мудрые профессиональные советы, а также зачастую комментировались обязанности делового человека и его ответственность перед обществом. В итоге домашние записи оказываются богатым источником, содержащим сведения о понятии купеческого достоинства и описывающим этические нормы чониндо.

Согласно большинству домашних кодексов, упорный труд является обязательным условием для достижения успеха. «Вставай рано, — советовал Симаи Сосицу, успешный производитель сакэ из Хакаты (нынешняя Фукуока) и один из первых, кто оставил свои записи потомкам, — и в интересах своего дела работай более упорно, чем кто-либо иной»^{42}. Ито Чодзиро, чья семейная лавка мануфактурных товаров в Нагое к нашему времени превратилась в сеть магазинов Мацудзакая, призывал своих работников «вставать раньше, чем кто бы то ни было в мире». Далее он предостерегал, что «медлительность до добра не доводит», поэтому «даже если твоим семейным делом является замешивание коровьего или конского навоза, то исполняй его энергично». Менее образный и более лаконичный Мицуи Такафуса говорил своей семье и работникам: «Тот, кто трудится, никогда не станет бедняком»^{43}.

Успех в земной жизни зависел от завоевания расположения покупателей. Одним из способов достичь этого, согласно домашнему кодексу одного известного производителя сакэ, было «сделать очевидным, что ты честен в любом отношении». В том же духе пишет и другой торговец: «Назначай за товар цену, обычную на этом рынке, и никогда не повышай ее в погоне за нечестной прибылью». Значительная роль отводилась вежливости. «Веди себя учтиво с любым, кто заходит в твою лавку или покидает ее, — наставлял один из опытнейших купцов, — будь то старик или юноша, мужчина или женщина». Того же мнения придерживался глава торговцев мануфактурой из Сирокия, который был конкурентом Мицуи в Эдо: «Учтивость по отношению к тому, кто делает большие покупки, естественна». Однако, продолжал он, самым надежным способом сохранить своего клиента является «учтивость по отношению ко всем покупателям, независимо от размеров их приобретений».

Авторы домашних кодексов подчеркивали, что целью упорного труда и верности этическим принципам торговцев является не обогащение одного человека, а процветание из. Под этим понятием в начале Нового времени понималось домохозяйство, объединявшее несколько поколений, в том числе непосредственных предков, а также тех потомков, которые еще даже не родились. Члены такого домовладения стремились сохранить наследство, полученное от предыдущих поколений, и увеличить его для тех членов семьи, которые появятся в будущем. «Каждый, — писал Ито Чодзиро, — наследует свое имя от родителей, и каждый будет иметь потомков. Дом — и никто не может этого отрицать — существует вечно». Поэтому, предостерегает он, «если ты обеднеешь по своей собственной вине, это будет значить, что твои предки трудились напрасно, а твои отпрыски, твоя жена и ты сам будете страдать, превратившись в посмешище для людей». Подобное мнение можно встретить и в кодексе семьи Коноикэ, которая была одной из самых богатых торговых семей Осаки: «Не сохранить то состояние, которое было унаследовано от предков — это значит вести себя непочтительно по отношению к этим предкам, а также подвергать риску благосостояние своих потомков».

Многие главы домовладений по своему опыту знали, что деньги трудно зарабатывать, но легко тратить. Соответственно, они призывали всех членов своей семьи и работников своей лавки быть благоразумными и бережливыми, чтобы сохранить дело и состояние для грядущих поколений. «Всегда будьте осторожными и предусмотрительными в своей работе, иначе ваше дело ожидает крах», — предупреждает кодекс Мицуи. Экономный Симаи Сёсицу предостерегал своих наследников от увлечения цветами и чайными церемониями, но всячески советовал находить применение для обрывков бумаги и поношенной одежды. Мицуи Такафуса приводил в качестве примера неких торговцев из Эдо, которые «носили элегантные одежды», когда они «отправлялись на прогулку или в паломничество по храмам. Их жены и дочери, — зловеще сообщал он, — путешествовали в паланкинах, и даже их слуги и служанки были одеты по последней моде, представляя собой яркую толпу. Прежде чем они опомнились, их дома и лавки были разорены и проданы, и бывшие хозяева оказались без слуг, их жены стали ходить пешком, и все их имущество ушло к другим». В конце концов, не без злорадства отмечал Мицуи, им пришлось «зарабатывать на жизнь изготовлением жалких бумажных фонариков».

Наконец, многие домашние кодексы поддерживали законность сёгунской власти. Кодекс семьи Мицуи содержал следующий пассаж: «Все законы и постановления, изданные правительством, должны исполняться всеми, от хозяина до последнего поденщика». Другой известный купец писал: «В точности придерживайтесь всех правил, установленных властями». Естественным последствием признания законности власти Токугава было то, что торговцы безоговорочно приняли свою роль в системе социального деления японского общества. По этому поводу Мицуи Такафуса приводит в своем сочинении несколько историй, речь в которых идет о том, что торговцев, стремящихся превзойти самураев или живущих не в соответствии с их статусом, ожидает печальная участь. И это были не просто слова, не имеющие под собой реального основания. В начале XIX в. власти осудили наиболее успешного осакского купца Ёдоя Тацугорё за слишком расточительный образ жизни. Он был изгнан из города, а имущество его семьи конфисковано.

Если торговцы придерживались основных принципов чониндо, то есть были честными, сохраняли наследие прошлого и приумножали его для будущих поколений, жили в гармонии с властями и с остальными членами общества, они могли заслужить славу и улучшить свое социальное положение. «Самураи изучают боевые искусства и работают в правительстве, — говорится в одном домашнем кодексе, автор которого находился под сильным влиянием этики Сингаку. — Крестьяне обрабатывают свои земли и платят налоги. Ремесленники работают в своих семейных мастерских и передают детям свои семейные традиции. Долгом купцов является торговля. Каждое из четырех сословий имеет свой собственный Путь, и этот Путь является истинным». Мицуи Такафуса описывает этот Путь следующим образом: «делать дом процветающим, воспитывать членов своей семьи подобающим образом, жить долго и уйти в ясном сознании — это значит быть живым Буддой».

Судя по мемуарам самураев и домашним кодексам торговцев, крестьяне также располагали набором обязанностей, которые составляли свой Путь. Согласно Миямото Мусаси, этот Путь был достаточно простым: «проводить годы, отслеживая смену четырех сезонов»^{44}. Исида Байган, который называл крестьян «слугами, трудящимися в поле», рисовал более романтичный образ трудолюбивого японского земледельца: «Утром он идет на поле еще до рассвета и вечером возвращается домой при свете звезд. Весной он пашет, летом он пропалывает, осенью жнет, стремясь собрать с полей как можно больше, вплоть до последнего зернышка риса»^{45}. Таким образом, согласно Исида, крестьянин, подобно самураю и горожанину, «истощает» себя ради других, демонстрируя свою добродетельность и заслуживая уважение.

Ниномия Сонтоку является живой иллюстрацией этих идеалов. Он родился в богатой крестьянской семье в провинции Сагами. В 1802 г. в результате наводнения он осиротел, кроме того, стихия уничтожила поля его семьи. В это время ему было всего пятнадцать лет, однако, взяв под свою опеку двух младших братьев, он ценой неимоверных усилий возродил семейное хозяйство. Местный даймё, впечатленный деятельностью молодого человека, предложил ему разработать меры по повышению урожайности в деревнях домена, пострадавших от голода. Ниномия справился с этим заданием, и его начали приглашать в другие домены Северной Японии. В этом регионе, сильно пострадавшем в 30-е гг. XIX в. от стихийных бедствий и вызванного ими голода, Ниномия руководил строительством ирригационных сооружений, дорог и жилищ. В конце концов слава о нем разнеслась по всей стране, и в 1 842 г. сёгунат поручил ему разработать меры по оживлению деревень.

К концу своей долгой карьеры Ниномия написал 36 томов, в которых содержались практические и этические советы по достижению успеха. Его рецепт успешной жизни, по его собственным словам, содержит «ложку синтоизма и по пол-ложки буддизма и неоконфуцианства»^{46}. Однако основой его жизненного кредо является простой и хорошо известный принцип: «Корни добродетельности находятся в труде, а утрата достоинства порождается праздностью». Ниномия верил, что синтоистские божества наделили природу огромным потенциалом, и труд является самой достойной деятельностью человека, поскольку именно он позволяет человеку воспользоваться этим изобилием. При этом не имеет значения, насколько плодородной является природа, поскольку, по словам Ниномия, «рисовые поля и пашни без крестьянина не могут принести никакой пользы. Именно усилия человека порождают урожай».

Ниномия также настаивал на необходимости составления планов. Если природа может быть доброй, то она может приносить и несчастья. Голод и неурожай являются плодами неумолимого ритма земли. И если люди хотят процветать в обычные годы и пережить катаклизмы, которые неизбежно будут возникать время от времени, им необходимо быть готовыми к этому всему. Поэтому Ниномия уделяет особое внимание зачаткам научного подхода к земледелию. Он заявляет, что крестьяне должны высчитать такое количество воды для полива, которое максимально увеличит урожай. Им также необходимо изучать разные сорта семян, чтобы узнать, какие из них наиболее подходят к тем или иным условиям земледелия. Чтобы проверить полученные выводы, крестьянину следует вести записи урожаев по десятилетним циклам. Семьи должны так вести хозяйство, чтобы расходы не превысили доходов. Ниномия при помощи диаграмм даже показал крестьянам, как им распределить свое время между различными работами в зависимости от сезона.

Мудрец японских крестьян, как стали называть Ниномия, призывал крестьян трудиться совместно и оказывать помощь друг другу. Согласно его концепции, благосостояние индивида и благосостояние общины находятся во взаимосвязи. Если на кого-то обрушились невзгоды, то, в конце концов, все ощутят негативное воздействие, а если каждое хозяйство богатеет, то выгоды от этого ощутят все члены общины. Идеи, распространяемые Ниномия и его учениками, принесли свои плоды. В 40-х гг. XIX столетия жители некоторых деревень начали объединяться в коммуны, внутри которых они помогали своим больным или нетрудоспособным соседям, проводили ежемесячно собрания для обсуждения способов ведения сельского хозяйства, в свободное от полевых работ время года ремонтировали дороги и оросительные каналы. Иногда они даже создавали совместные денежные фонды, из которых выделяли беспроцентные или почти беспроцентные кредиты тем членам коммуны, которые оказались в данный момент в сложном положении.

Понятно, что в конечном итоге главным получателем выгоды от тяжелого труда, планирования и коммунального взаимодействия являлось домовладение, в состав которого входило несколько поколений. «Благосостояние наших родителей зависит от деятельности их предков», — заявляет Ниномия. И так же как «наше благосостояние зависит от накопления богатств нашими родителями», так и «благосостояние наших детей и внуков зависит от наших усилий». Кроме того, Ниномия верил, что каждый человек должен «платить добродетельностью». То есть каждый индивид, каждая семья получают милость богов и природы. Поэтому у всех есть моральная обязанность отплачивать за это упорным трудом, своей честностью и справедливостью и помощью другим. Ниномия использовал для обозначения понятия ответной добродетельности термин хотоку, и эта идея настолько укоренилась в сознании крестьян, что деревенские кассы взаимопомощи обычно именовались обществами Хотоку.

Пол и реальность

Большинство самурайских идеологов и авторов домашних кодексов писали с расчетом на мужскую аудиторию, поскольку именно отцы и сыновья возглавляли из, занимали ответственные государственные посты, содержали лавки и обрабатывали семейные поля. Показательным моментом отношения к женщине является комментарий в Хагакурэ, где говорится, что дочери «пятнают имя семьи и являются позором для родителей. Исключением является старшая дочь, а остальными можно пренебречь». Несмотря на подобное отношение со стороны Ямамото, другие авторы уделяют больше внимания той роли, исполнение которой они ожидают от женщины в доме и семье. Нет никакого сомнения, что моралисты смотрели на жизнь преимущественно с позиций мужчин, поэтому женщинам отводилось место лишь во внутренних покоях дома, хотя это не всегда соответствовало реальности.

Одним из самых популярных подобных трактатов, касающихся воспитания женщин, был Онна даигаку («Великое учение для женщин»), опубликованный в 1716 г. Автор этого текста неизвестен. Обычно исследователи приписывают его Каибара Эккен, выдающемуся конфуцианскому ученому, который был автором известных медицинских трактатов. Его перу также принадлежат несколько десятков сочинений этического характера, адресованных различным социальным группам. Бытует, правда, и другое мнение, согласно которому Онна даигаку был написан женой Каибара. Как бы то ни было, но девятнадцать глав, составляющих этот трактат, написаны человеком, считающим, что женщина должна подчиняться мужчине, а ее деятельность не должна выходить за пределы дома. Мир женщины, таким образом, замыкается на домашних работах, а также на рождении и выращивании детей.

Онна даигаку постоянно повторяет, что женщина на протяжении своей жизни должна все время выполнять обязанности по дому. Что касается юных лет, то «главной обязанностью девочки в доме родителей является проявление почтительности к своим отцу и матери». Выйдя замуж, молодая жена «должна смотреть на мужа как на своего господина и служить ему со всей учтивостью. Когда муж что-то приказывает, жена не может ослушаться его»^{47}. В одном месте автор текста поднимает мужчину еще выше: «Женщина должна смотреть на своего мужа так, будто он является самим Небом». Появление детей увеличивает количество обязанностей. Мать должна «кормить, стирать и зашивать одежду, подметать полы» и при этом «неустанно ткать, шить и прясть». В то же время идеальная жена должна «почитать свекра и свекровь сильнее своих родителей» и «выполнять любое задание, которое они ей дадут». Исполняя свои обязанности, продолжает автор текста, женщина должна «избегать расточительности» и «не предаваться роскоши». Жены и невестки должны были держаться подобающим образом, то есть вести себя «учтиво, скромно, должны располагать к себе, не впадать в раздражение и не выказывать непокорства, никогда не допускать грубость и высокомерие».

Несмотря на надежду, что из девочек получатся добродетельные женщины, автор Онна даигаку с горечью отмечает, что «семь или восемь из десяти» будут склонны «к непослушанию, злобе, клевете, зависти или глупости». Эти врожденные «недостатки их натуры» ставят женщин «ниже мужчин» и могут разрушить брак. Соответственно, «Великое учение для женщин» предоставляет мужчинам моральное право развестись со своими женами в семи случаях: если они не подчиняются родителям мужа; если не могут выносить ребенка; ведут себя распутно; если они ревнивы; болеют проказой или «любой подобной грязной болезнью»; разрушают гармонию в доме; склонны к воровству.

Подобные идеи распространяли и некоторые другие теоретики. Одним из них был известный ученый Хосои Хейсу. Он преподавал в собственной школе в Эдо, затем обучал самураев доменов Овари и Ёнедзава. Всем своим ученикам он повторял слова, сказанные им перед горожанами Нагои в 1783 г.: «В юности девушка должна подчиняться своим родителям. Выйдя замуж, она должна подчиняться своему мужу. В старости она должна подчиняться своим сыновьям»^{48}. Приверженцы Сингаку также игнорировали социальные различия и рассматривали всех женщин — из самурайского, городского или крестьянского сословия — как однородную массу, нуждающуюся в моральном руководстве. На своих занятиях, особенно проводимых для женщин, наставники Сингаку критиковали их за то, что у них «сжатые сердца, что делает их легко уязвимыми и тщеславными»^{49}. Поэтому каждая женщина должна искать свое подлинное сердце, чтобы раскрыть «шесть конфуцианских добродетелей для женщин» — послушание, чистоту, доброжелательность, бережливость, скромность и усердие, — каждую из которых она наилучшим образом может реализовать во время замужества.

Подобные проповеди производили определенный эффект. Из поколения в поколение дочери торговцев и крестьян становились послушными долгу женами, и когда даймё начали объявлять жизнь той или иной женщины примером достойного поведения, у них было из чего выбрать. Подобным этическим образцом могла служить жизнь молодой женщины, которая отложила свое замужество, чтобы присматривать за больным овдовевшим отцом. Однажды она спасла семейные сбережения, столкнув забравшегося к ним вора в отхожее место. Незадолго до смерти отца она вышла замуж за человека, которого сам отец выбрал в качестве своего приемного сына и наследника в качестве главы семьи. В начале XX столетия Ямакава Кикуэ, выдающаяся социалистка и феминистка, составила историю женщин своей семьи, мужья и отцы которых были самураями на службе у правителя домена Мито. При этом о женщинах 40—50-х гг. XIX в. она писала, что «их непримечательные жизни были ограничены сферой домашнего хозяйства», где они, «сталкиваясь с проблемами, молча выполняли свой долг по поддержанию семьи и выращиванию детей»^{50}. Далеко не все женщины, разумеется, находили такой стиль жизни недостойным. У писателя Судзуки Бокуси можно найти такие строки: «Моя горячо любимая мать была очень честным человеком и никогда ни с кем не ссорилась. Она никогда не гневалась, но посвятила себя служению моему отцу. Они шли по жизни вместе, подобно двум колесам одной повозки»^{51}.

Однако жизненный опыт женщин в семьях торговцев и крестьян значительно чаще расходился с идеализированными кодексами поведения, чем об этом свидетельствуют тома ученого теоретизирования. Во-первых, женщины не были настолько привязаны к домашнему хозяйству, как об этом говорится в Онна даигаку и других текстах. Горожанки помогали своим мужьям содержать лавку и вести деловые записи. Более того, в Осаке и некоторых других городах западной Японии женщина могла даже исполнять обязанности главы домовладения, хотя обычно этим занимались мужчины. В сельской местности мужчины и женщины работали сообща. Жены и дочери ухаживали за огородами, собирали и сушили фрукты и даже занимались вместе с мужчинами обработкой рисовых полей. Весной они помогали высаживать рассаду на основные поля, а осенью прочесывали рис, протягивая срезанные стебли через специальную гребенку, в результате чего зерна выскакивали из своих гнезд.

Многие женщины, не принадлежавшие к самурайскому сословию, работали вне дома, особенно до замужества. Энциклопедии, составленные в конце XVII и начале XVIII столетия, перечисляли более сотни типов работ, которые могли выполнять женщины. Женщины могли быть швеями, ныряльщицами за жемчугом, прачками, плотниками, книгоношами, прислугой в чайных домиках, банщицами, проститутками, монахинями, массажистками, кормилицами, поварихами, могли продавать с лотков ароматические палочки, соломенные сандалии, цветущие растения и тофу. Большое количество женщин работали в качестве служанок в домах богатых самураев и купцов. Женщины также шли в зарождающиеся текстильные предприятия в качестве швей, ткачих и красильщиц. Сейчас невозможно с точностью сказать, сколько женщин было занято работой вне дома. Однако подсчеты свидетельствуют, что от четверти до половины всех женщин в окрестностях Киото и Осаки в начале XIX столетия работало в качестве служанок.

Кроме того, женщины не всегда были «покорными, кроткими, целомудренными и спокойными» особами, каковыми их желал видеть автор Онна даигаку. Как свидетельствует одна поговорка, «самым скверным характером обладают погонщики вьючных животных, капитаны кораблей и няньки»^{52}. Служанки, которые не жили в доме своих хозяев, пользовались дурной славой. Считалось, что они охотно обсуждали на публике внутренние дела и проблемы семьи, в которой они работали, и распространяли о ней всяческие сплетни. Они могли потихоньку воровать или просто скрывались, прихватив из дома хозяев самые ценные вещи. Бывало, что служанки нападали на работодателей, а сведениями о поджогах, совершенных ими, содержатся в полицейских записях многих городов. В Канадзаве в 60-е гг. XVII в. одна женщина поочередно работала в шести самурайских домах. Всякий раз она воровала семейные сбережения, а затем поджигала дом, чтобы скрыть свое преступление. Власти наконец схватили ее, и за совершенные преступления она была сварена в котле с кипятком.

Женщины, которые не были счастливы в браке, старались найти способы выжить в неблагоприятных для себя условиях. Некоторые продолжали жить со своими мужьями, но при этом старались сделать их жизнь невыносимой постоянным брюзжанием и оскорблениями. Другие отгораживались стеной молчания и отказывали мужьям в сексуальных удовольствиях. Другими способами борьбы женщина в самурайской семье не располагала, поскольку правом инициировать развод пользовались только мужчины. Воин, желающий разойтись со своей супругой, должен был просто написать ей об этом письмо. Обычно это был документ стандартной формы. Он получил название «три с половиной строки», и этим популярным термином стали обозначать сам развод. Вслед за этим письмом женщина получала обратно свое приданое и возвращалась в дом родителей. Дети в любом случае оставались с отцом. Ортодоксальное конфуцианство всегда неодобрительно смотрело на повторные браки разведенных женщин, равно как и на повторные замужества вдов. «Женщина, вышедшая однажды замуж, а затем получившая развод, — утверждал автор Онна да-игаку, — утратила свой «путь», и имя ее покрылось великим позором».

Женщины из крестьянского и торгового сословий располагали большим выбором. Некоторые прерывали нежелательные замужества, удаляясь в энкиридэра, или «храм развода». После того как женщина прослужит в подобном храме два полных года, правительственные чиновники объявляли ее свободной от всех брачных обязательств. Сейчас невозможно сказать, сколько всего отчаявшихся жен нашло свое спасение в эникридэра, однако в самом известном подобном храме — Токэйдзи в Камакура, — начиная с 20-х гг. XVIII в. и до конца первого периода Нового времени, побывало около 2000 женщин. Однако большинство крестьянских и городских жен предпочитали более легкий способ. Они просто уходили из дома своего мужа, причем зачастую забирали с собой и детей. Например, в некоторых деревнях в окрестностях Осаки в начале XIX столетия около 15 % браков заканчивались подобным образом. Более того, разведенные женщины из низших сословий довольно часто вступали в повторный брак, и факт предыдущего развода не оставлял на них такого пятна, как на женщинах из самурайских семей. После того как писатель Судзуки Бокуси отослал свою молодую жену, Минз, обратно к ее родителям (за то, что она не умела вести домашнее хозяйство), она вышла замуж во второй раз, а затем и в третий. Судзуки, надо отметить, не утратил интереса к Минз. Он произнес пылкую речь в ее честь во время ее второй свадьбы и даже подумывал вновь взять ее себе в жены после того, как закончилась провалом и ее третья попытка найти счастье в браке.

Некоторые женщины предпочитали замужеству самостоятельную жизнь. Ямакава Кикуэ рассказывала, что жена ее прапрадеда, Ичиносина, никак не могла родить ребенка. Тогда Ичиносин обратил внимание на дочку богатого торговца из близлежащего порта Минато и пригласил ее переехать в город-замок Мито, где он проживал, в качестве его «второй жены». Минато был процветающим перевалочным пунктом, который играл важную роль в транзитной торговле между Эдо и Эдзочи. Люди даже называли его маленьким Эдо. Родив Ичиносину сына (прадеда Ямакава), молодая женщина сразу же поспешила вернуться в свою семью в Минато. Там она «вернулась к беззаботной жизни дочери горожанина», для которой «считалось само собой разумеющимся ходить в театры или обучаться хорошим манерам»^{53}. Когда посланцы из Мито явились к ней с просьбой вернуться обратно, она просто ответила: «Большое вам спасибо, но я уже достаточно пожила в самурайском доме. Я покинула его с намерением никогда туда не возвращаться. Поэтому, пожалуйста, оставьте меня. Даже несмотря на моего сына, я бы предпочла остаться здесь, в Минато».

Жизненный выбор молодой женщины из Минато служит хорошим напоминанием, что все Пути были описаниями идеального поведения и не отражали реальность. Как в прежние времена одни самураи были свирепыми воинами, другие — жалкими трусами, так и в начале Нового времени некоторые показывали себя выдающимися администраторами, в то время как их соседей по конторе хватало только на то, чтобы шлепнуть печать на документ, прежде чем переложить его из одной стопки в другую. Подобным образом, некоторые крестьяне превращали свои земли в прах, тогда как их односельчане процветали и накапливали достаточно капитала, чтобы организовать собственное предприятие, которое делало их еще более богатыми. Хорошую прибыль получали и лавочники, однако не все — довольно много владельцев лавок разорялось, так что преуспевающие торговцы сочли необходимым оставить своим потомкам инструкции, в виде домашних кодексов, о способах достижения успеха. А если детки не желали подчиняться советам родителей, то последние могли утешиться тем фактом, что если большая часть молодых людей пытается придерживаться подобающего Пути, то огромное количество других просто выбирали свой собственный путь.

Личность и общество

Кроме того, что иэ была основой социальной организации, она также связывала простых людей с местным политическим сообществом, а также с более высокими уровнями власти. В японских деревнях и городах наиболее влиятельные семьи были обладателями собственности. То есть эти домовладения получали от даймё или сёгуната право владеть, сдавать в аренду, продавать и передавать в наследство определенные поля или участки обрабатываемой и застроенной жильем земли. В обмен на признание их прав собственности, эти семьи платили разнообразные налоги, а также выполняли многие важные функции, связанные с социальным контролем. Они должны были обеспечивать порядок и спокойствие в своих городских кварталах или деревенских общинах.

В пределах каждого городского квартала правительственные чиновники распределяли подобные семьи по группам, которые получили название гонингуми («пятерки»). Эти группы состояли из глав домовладений, и в реальности количество семей, входивших в гонингуми, могло быть и меньше пяти, а могло превышать десяток. Независимо от их количества, члены пятерок выполняли различные задачи, которые ставили перед ними власти. В первую очередь правительственные чиновники поручали представителям домовладений в обязательном порядке доводить до каждого члена семьи и работника, равно как и до каждого арендатора, все официальные постановления, законы и декреты, а также следить за их неукоснительным выполнением. При этом ответственность за любой проступок, совершенный внутри этих групп, возлагалась на каждое домовладение, входящее в ее состав.

Пятерки на уровне квартала выполняли и ряд других важных гражданских функций. Их набор варьировался, однако в целом семьи, входившие в их состав, должны были помогать друг другу в трудные времена, заботиться об уборке снега, поддерживать в хорошем состоянии местные улицы и мосты, содержать оборудование для тушения пожаров и быть готовыми к борьбе с огнем, а также разрешать мелкие конфликты, нарушающие общее спокойствие. Кроме того, семьи, обладавшие собственностью, были обязаны за свой счет строить и укомплектовывать караульные помещения на границах с соседними кварталами. Каждый вечер охранники закрывали ворота, отделявшие один квартал от другого. Это делалось для того, чтобы помешать ночным грабителям и другим злоумышленникам свободно передвигаться по городу. Затем охранники приступали к патрулированию улиц, высматривая чужаков. Стуком деревянных колотушек в зимние месяцы они напоминали обитателям домов о необходимости поддерживать огонь в очагах.

На должности квартальных и городских старшин даймё и сёгунат назначали авторитетных торговцев, которые исполняли роль промежуточного звена между группами домовладений и самураями-чиновниками городского уровня. Городские старшины (в Эдо их было три) передавали законы и постановления, полученные от правительственных чиновников, квартальным старшинам (в Эдо их было приблизительно 260). Каждый из них, соответственно, осуществлял надзор за десятками гонингуми. Городские и квартальные старшины следили за тем, чтобы люди вовремя уплачивали налоги, определяли тех примерных жителей, которые демонстрировали исключительную сыновнюю почтительность, удостоверяли переход права собственности и хранили списки горожан и другие важные документы. Они также занимались разрешением споров, возникавших между жителями города и не носивших уголовного характера, таких как имущественные споры, жалобы на качество товара и невозвращение долга.

Подобные коллективные органы существовали и в сельской местности. В начале Нового времени в Японии насчитывалось огромное количество деревень — более 20 000, поэтому функции, исполняемые этими органами, имели значительные отличия в разных регионах. Но, как и в городах, существовала общая тенденция создания такой системы, при которой домовладения объединялись в группы разных уровней, чтобы совместно выполнять свои обязанности, определенные высшей властью, а за это, до известной степени, пользоваться правом на самоуправление. Таким образом, обладавшие собственностью жители деревень объединялись в гонингуми. Их главы следили за тем, чтобы все члены семей и арендаторы выполняли законы и постановления местного правителя. Члены этих групп оказывали помощь заболевшим соседям, поддерживали в надлежащем порядке дороги и мосты, помогали друг другу крыть крыши и восстанавливали дамбы вокруг рисовых полей после бурь и землетрясений.

Должность деревенского старосты иногда носила наследственный характер, а иногда на нее, на основе консенсуса между всеми семьями, обладающими собственностью, выбирался представитель одной из этих семей. Староста был связующим звеном административной системы между группами домовладений и самураями-чиновниками местного правительства или сёгуната. Староста, которому помогали немногочисленные деревенские старейшины, хранил списки местных жителей, разрешал мелкие конфликты и т. д. В отличие от своего городского коллеги, он активно участвовал в распределении налогов. В городах каждый владелец собственности платил в основном годовой налог, который рассчитывался исходя из длины выходящего на улицу фасада его магазина. В сельских регионах сёгунат и даймё назначали определенную сумму налогов не для отдельной семьи, а для всей деревни. Как эту сумму распределить между домовладениями, староста решал либо самостоятельно, либо посоветовавшись со старейшинами и с теми семьями, которые владели собственностью.

В начале Нового времени правительства даймё распространили свою власть также на объединения людей, которые стояли вне городских и сельских общин и считались изгоями. При этом, правда, за ними оставалось право на некоторое самоуправление. Эта категория жителей Японии подвергалась дискриминации с самых ранних этапов существования японского государства. В официальных документах, составленных вскоре после реформы Тайка, она уничижительно обозначалась фразой «низкие люди пяти типов». Обычно эти люди были связаны с «нечистыми» занятиями. Синтоистские верования ассоциировали добродетельность и благочестие с чистотой, а нечистые вещи, по их представлениям, могли испачкать вещи и людей, сделав их грязными и грешными. Разумеется, некоторое количество крови и других нечистых веществ могут попасть на кожу или одежду человека во время ежедневных занятий. Поэтому каждый должен периодически совершать акт ритуального очищения. Но человек может получить и более серьезное «загрязнение», если он занимается забоем животных или совершил какой-нибудь отвратительный поступок, представляющий собой угрозу общественному строю, такой, например, как инцест или скотоложство. Такие личности, по обычаю, изгонялись из общества и были вынуждены скитаться по всей стране. Жили они за счет подаяний, либо становились бродячими певцами, танцорами, мимами и акробатами.

В первый период Нового времени дискриминация стала частью государственной политики. Сёгунат и даймё определяли изгоев как эта («обильная грязь») или хинин («нелюди»). Эта (или кавата, «кожевенники», как они сами предпочитали себя называть) были специалистами по свежеванию животных, из шкур которых они шили седла, сбрую, ремни для доспехов и другие изделия, используемые самураями. Даймё впервые установили связи с эта в эпоху великих войн. Когда князья в конце XVI — начале XVII столетия осели в своих доменах, они начали сводить кожевенников в особые сообщества, которые зачастую располагались в сельских предместьях городов-замков. Эта занимались земледелием, кроме того, правительство признавало монопольное право эта на выделку кож и продажу кожаных изделий князю и его воинам. Как и в прочих сельских общинах, в большинстве поселков эта были свои старосты, и обитатели этих поселков имели право на определенное самоуправление. Однако существовало несколько ограничений, которые отделяли их от остальных японцев. В XVII в. сёгунат и даймё сделали статус изгоев наследственным и запретили эта, количество которых к середине XIX столетия достигло, вероятно, четверти миллиона, покидать пределы своих родных поселков.

Другие группы изгоев правители начала Нового времени определяли как хинин. Эта категория не была однородной. В нее входили попрошайки, уличные артисты и другие маргинальные личности. В разряд хинин попадали люди, получившие этот статус по наследству, а также те, кто изгонялся из общины за совершенное преступление или по причине полного обнищания. В обоих случаях чиновники запрещали хинин участвовать в торговых или ремесленных предприятиях и даже просто заниматься физическим трудом. Правительство предназначало для них такие работы, как уборка площадей после казней или уход за инфекционными больными. Хинин могли также просить милостыню или развлекать людей уличными представлениями, получая за это несколько монет от зрителей.

Сёгунат и правительства даймё позволяли «нелюдям» пользоваться определенной автономией при решении внутренних вопросов их сообществ. В Эдо, например, хинин селились на день или на месяц в одном из сотен домов для изгоев, разбросанных в окрестностях города. Во главе каждого из таких домов стоял «староста изгоев». За определенную плату, которая обычно составляла часть дневной выручки, он распределял между своими подопечными места для сбора милостыни. В свою очередь, староста был обязан следить за тем, чтобы «нелюди», проживавшие в его доме, не нарушали законов и, через старост районов, передавать сведения о деятельности всех изгоев в Эдо Дандзаэмону. Это имя последовательно носили главы семьи, которой сёгунат поручил наблюдать за теми, кого отвергло общество.

Система ответственности, которая связывала индивида и иэ с сёгунатом и правительствами доменов, имела двойственную природу. Распоряжения передавались по цепочке, которая начиналась с чиновников, определявших политику, и шла через чиновников городского уровня и сельских интендантов к городским старшинам и деревенским старостам и, наконец, к гонингуми и обладавшим собственностью семьям. Благодаря ей сёгун и даймё могли доводить свои решения до деревни, квартала и даже семьи и каждого индивида с большей эффективностью, чем любой из предыдущих режимов, господствовавших в Японии. Если на организацию системы власти посмотреть с другой стороны, то можно заметить, что простые люди играли значительную роль в управлении своими общинами. По мере того как на протяжении XVII в. для горожан и жителей деревень постоянно возрастали обязанности и уровень ответственности, они приходили к пониманию, что общественный договор связывает воедино всех членов социума. Эта идея была тесно связана с неоконфуцианским принципом, что руководство должно быть добродетельным и что оно обязано принимать такие решения, которые ведут к всеобщему процветанию. Взгляд на общество как на органическое целое, наилучшее функционирование которого достигается при гармоничном взаимодействии всех его частей, подкреплял мысль о том, что, во-первых, простые люди имеют право участвовать в управлении, а во-вторых, что они могут требовать от чиновников высокоморального поведения.

По мере того как обыкновенные люди принимали новые идеи относительно природы и целей управления, они начали без колебаний высказывать свое несогласие в тех случаях, когда правительственные чиновники вели себя неподобающим образом. На протяжении XVII и XVIII столетий общинники часто выражали свое негодование в связи с должностными преступлениями чиновников, введением новых или повышением старых налогов или резкими скачками цен на рис — главный японский продукт. Обычной формой выражения недовольства была подача письменной жалобы старосте своей деревни или квартальным или городским старейшинам. Эти должностные лица проверяли факты и, если они находили достаточно оснований поддержать жалобу, передавали ее чиновникам-самураям, таким как сельские интенданты или городские управляющие. Они проводили дальнейшее расследование и выносили соответствующее решение.

Власти обладали возможностью отреагировать на жалобы в установленном порядке, но если они этого не делали, то обычно мирные мужчины и женщины устраивали массовые демонстрации. Приблизительно в трех сотнях случаев на протяжении раннего периода Нового времени жители различных регионов страны откладывали в сторону свои инструменты и покидали свои жилища для того, чтобы присоединиться к движениям протеста. Например, в 1686 г. 2000 крестьян домена Мацумото, расположенного в Центральной Японии, в течение пяти дней, сойдясь в город-замок, выражали свое недовольство по поводу введения местным даймё новых методов обложения налогами. Подобным образом, когда летом 1736 г. цены на рис достигли неприемлемых величин, старшины кварталов в Осаке забросали канцелярию городских чиновников огромным количеством петиций, написанных от имени местных торговцев. Наконец, в шестой день Шестого месяца более тысячи квартальных старшин и представителей от каждого квартала города собрались около канцелярий городских чиновников, чтобы высказать свое недовольство политикой правительства, приведшей к росту цен на рис. Чиновники в Осаке еще легко отделались. Когда в 1783 г. неурожай вновь привел к росту цен, а сёгунат и даймё не приняли никаких действенных мер против этого, взбунтовались жители более тридцати крупнейших городов, в том числе Кофу, Сунпу, Нара, Хиросимы, Нагасаки и Эдо, где были разгромлены лавки более тысячи торговцев рисом.

Но даже во время подобных демонстраций недовольства люди никогда не ставили под сомнение легитимность власти ceгyна и даймё. Протестующие критиковали лишь правительственных чиновников, требуя от них исполнения своих обязанностей в соответствии с общественным договором. В соответствии с особенностями жанра подобных документов, жалобы, направлявшиеся городским чиновникам Осаки, начинались с выражения почтения («С должным почтением мы представляем на рассмотрение это письмо»). Затем говорилось, что неправильные действия принесли горе простым людям («в это время жители города страдают от невзгод и крайней бедности»), высказывалась надежда, что для решения проблем будут приняты особые меры, и завершались эти послания высказыванием уверенности, что князь и чиновники исправят нынешнее положение («мы будем счастливы, узрев ваши благодеяния»)^{54}.

В течение XVII столетия сёгуны и даймё прилагали значительные усилия к тому, чтобы убедить людей в том, что они управляют страной не как завоеватели, сидящие верхом на лошади, а что целью их правления является справедливость и общественный порядок. Параллельно с этим горожане и крестьяне приходили к принятию этой власти, принятию своего места в политической системе, базирующейся на господстве дома Токугава, и формулированию и осознанию своих Путей. В обратном направлении шло складывание системы общественного договора с упором на неоконфуцианскую концепцию добродетельности властей. Перед своей смертью в 1785 г. Уэсуги Харунори, даймё Ёнэдзавы, оставил своему наследнику короткую записку об искусстве управления государством. «Домен, — писал Уэсуги, — переходит от предков к потомкам. Им нельзя управлять исходя только из своих собственных интересов. Люди, — продолжает он, — принадлежат домену, к управлению ими также нельзя подходить эгоистично. Господин, — завершает свою записку Уэсуги, — существует ради домена и людей, а вовсе не домен и люди существуют ради господина»^{55}.

Осознание себя единой нацией

Правитель и подданный, богач и бедняк, мужчина и женщина, торговец и крестьянин — японцы сильно отличались друг от друга и осознавали эти различия. Они жили в начале Нового времени в своих доменах и деревушках, а также в городских кварталах, и судьбы их были совершенно разными. Это дробление общества было настолько очевидным, что один выдающийся исследователь истории страны впоследствии отмечал: «Миллионы японцев в это время были замкнуты в миллионы индивидуальных коконов. Каждый, находясь в своей маленькой комнатке, был отделен от других высокими стенами. Раздел общества на воинское, крестьянское, ремесленное и торговое сословие сдерживало общение людей в предписанных рамках»^{56}.

Различия, которые обуславливались профессиональными занятиями, полом, имущественным и социальным положением, создавали совершенно разные стили жизни. Тем не менее существовали и общие черты, объединявшие людей и порождавшие культурное единство, что приводило к осознанию себя одной нацией. В начальный этап Нового времени политическое объединение страны создало благоприятные условия для культурного синтеза. Политика Токугава привела к возникновению границ, которые отделяли японцев от тех, кто ими не являлся. Независимо от того, насколько сильно они отличались друг от друга, японцы проживали на территориях, подчиненных сёгуну или даймё. Этот факт коренным образом отличал их от их соседей в Китае или Корее, которые были подданными других правителей, от населения островов Рюкю, которое имело определенное культурное сходство с японцами, но предпочитало заявлять о своей политической самостоятельности, а также от туземцев Эдзочи, которые не признавали никакой власти над собой.

Люди, находившиеся под властью сёгуна и даймё, принадлежали одной религии, язык, которым они пользовались, был понятен всему населению страны. По сельским районам были разбросаны тысячи небольших святилищ, посвященных мириадам божеств. Однако все японцы черпали религиозное вдохновение в буддийских и синтоистских верованиях и верили, что они живут в стране богов. Кроме того, они довольно легко преодолевали различие диалектов, существовавших в разных частях страны. «Я с трудом разбираю диалект Эдо», — жаловался один самурай из домена Тоса, прибывший в столицу вместе со своим господином и поучаствовавший в ученой беседе^{57}. Тем не менее он быстро приспособился к своей новой языковой среде. Помощь в этом ему оказали, в том числе, и словарики трудностей диалекта Эдо, в большом количестве существовавшие к этому времени. Так что через месяц он уже «хорошо понимал» научные лекции, которые он продолжал посещать. Подобным образом, когда встречались люди, разговаривавшие на разных диалектах, как это описано в романах из серии «На своих двоих», они могли «легко открывать свои сердца другим, и такое общение длится до тех пор, пока собеседники не устают», и «уроженец Эдо» не найдет особых барьеров при «знакомстве со сладким картофелем из Сацума».

Пища и материальная культура усиливали ощущение культурного единства. Некоторые особенности присутствовали в кухнях различных регионов, однако в целом меню японцев состояло из вареного риса, супов, особых гарниров и рыбы. Особенно сильно это единство проявилось после того, как в середине XVII в. начали появляться поваренные книги. В 1643 г. были опубликованы Рьёри моногатари («Рассказы о приготовлении пищи»). Это была первая книга кулинарных рецептов, предназначенная для простых японцев. В ней рассказывалось, как приготовить около двадцати различных супов, различные овощные гарниры, вареную рыбу, а также многое другое. В 1674 г. были опубликованы шесть томов Эдоръёри-шу («Собрание рецептов из Эдо»), которые представили столичное кулинарное искусство всей стране. Мода также способствовала единству нации, поскольку люди одевались в одном стиле. В архитектуре домов существовали региональные черты, однако в целом люди жили в одинаковых каркасных домах с перегородками-сёдз, устланными циновками полами и нишами токонома.

Концепцию существования единой японской нации поддерживали и путешествия по стране. В начальный период Нового времени постоянно возрастало количество путешествий, совершаемых даймё и правительственными чиновниками по Токайдо и другим дорогам. Рядом с ними путешествовали торговцы, труппы бродячих актеров, одинокие поэты, процессии паломников, бредущих в святилище Исэ и буддийские храмы Западной Японии, богатые дамы, желающие посетить знаменитые горячие источники, эдосцы. направляющиеся в отдаленные уголки страны, чтобы полюбоваться красотами тамошней природы, и спешащие им навстречу жители сельских районов, которых тянуло к соблазнам и наслаждениям Трех мегаполисов. К началу XVIII столетия путешествия превратились в национальную манию. Каждый год, когда весеннее тепло согревало землю, миллионы японцев отправлялись в путь. Развитие транспортной системы с многочисленными станциями, на которых располагались постоялые дворы, трактиры, чайные домики, способствовало появлению путешествий ради удовольствия. К началу XIX в. путешественник мог заранее оплатить пищу и отдых на постоялых дворах, где впоследствии он просто показывал нечто вроде идентификационно-кредитной карточки, на основании которой ему оказывались услуги.

Появление культуры путешествий имело важные последствия для осознания национального единства. Мужчины и женщины плыли к туманным островам Внутреннего моря, взбирались на заснеженную вершину горы Фудзи, любовались соснами в Аманохасидатэ, прогуливались по дюнам, где Кумагаи Наодзанэ с печалью в сердце взял голову Ацумори, пересекали поля прежних битв, на которых сходились армии даймё в эпоху великих войн, собирались в святилище в Исэ, чтобы поклониться солнечной богине Аматэрасу, или преодолевали тысячу ступеней, ведущих к святилищу Конпира на острове Сикоку. И при этом складывался набор достопримечательностей, которые иллюстрировали традиции, легенды и исторические события, наполнявшие национальное самосознание.

Путешественники распространяли национальную культуру и другими способами. На протяжении XVIII в. бродячие актеры странствовали от города к городу и от деревни к деревне, показывая краткие версии спектаклей кабуки и театра марионеток, которые уже завоевали популярность в Трех мегаполисах. Крестьяне, посетившие Эдо или Осаку, привозили домой тексты драм и костюмы, с помощью которых они ставили в своих деревнях любительские спектакли. Путешествующие горожане, в свою очередь, покупали местную продукцию: керамику Канадзавы, чай Удзи, рисовое печенье из Аманохасидатэ, культовую утварь из Исэ. Радуясь, что им удалось приобрести подобные сувениры, путешественники привозили их домой и, таким образом, добавляли их к списку общеяпонской материальной культуры. Наконец, Ядзи, Кита и другие путешественники почти все свое время проводили в общении, открывая при этом общность ценностей и переживая опыт, снимающий барьеры между регионами, сословиями и полами.

Наконец, не было необходимости покидать свой дом, чтобы насладиться видом различных уголков страны. В 30-е гг. XIX столетия известный художник Хокусай закончил свою знаменитую серию гравюр «Тридцать шесть видов горы Фудзи», а Хиросигэ, вероятно, самый знаменитый художник, работавший в жанре гравюры, предложил своим соотечественникам серию «Пятьдесят три станции дороги Токайдо». Гравюры Хиросигэ были настолько популярны у любителей путешествовать не выходя из своего дома, что он создал двадцать дополнительных серий видов Токайдо, более тысячи изображений знаменитых мест в Эдо, а также серии изображений достопримечательностей Осаки, Киото и Оми. Производство гравюр было лишь одной стороной печатной культуры. К началу XIX в. в Эдо и Осаке существовали сотни книжных магазинов и библиотек. Значительное их количество было и в провинциальных городах. Чтобы удовлетворить растущий спрос, издатели ежегодно выпускали в продажу тысячи новых наименований — от серьезных трактатов научного или религиозного содержания до антологий поэзии, рецензий на театральные спектакли, исторических романов, путеводителей и разнообразного легкого чтива. Книги и гравюры стоили относительно дешево, поэтому они были доступны не только самураям, но и горожанам и крестьянам. Печатная культура создавала мир образов и тем, героев и негодяев, этических дилемм и душевных решений, ценностей и верований, которые в начальный период Нового времени были обычными и близкими японцам, представлявшим все слои общества.

Письменные отчеты о встречах с иностранцами открывают еще одну сторону зарождения самосознания японской нации. В записях часто обращается внимание на экзотический вид прибывающих из-за моря визитеров. «Во время правления Го-H. ра [1526–1557] торговое судно южных варваров прибыло к нашим берегам, — говорится в анонимном сборнике преданий, составленном в 1639 г. — С борта этого корабля спустилось непонятное существо, напоминающее по форме человека, но скорее похожее на длинноносого гоблина. При ближайшем рассмотрении было выяснено, что это создание именовалось «Падре». Основное внимание притягивал длинный нос. Он был похож на коническую ракушку, присосавшуюся к его лицу. Голова его была маленькой, на руках и ногах — длинные когти, а зубы были длиннее лошадиных. Его речь была совершенно непонятной: его голос был похож на крик совы. Все как один пришли посмотреть на него, толпами собираясь вдоль дорог»^{58}.

Корейцы и жители архипелага Рюкю также вызывали любопытство. Прибытие каждого иностранного посольства было значительным событием, привлекавшим массы любопытствующих японцев. «Миллионы зрителей, подобно муравьям, карабкались на склоны речных берегов, — писал один кореец, проезжавший через Осаку в 1682 г. — Понтонные мосты перекрывали русло, и неисчислимые тысячи людей выстроились на них, наблюдая за нами»^{59}. Японские художники, которые фиксировали прибытие и отъезд дипломатических миссий, особое внимание уделяли особенностям физического облика и одежды, которые и отличали чужеземцев от японцев. Корейцы, например, обычно носили бороды, шапки с плюмажами из перьев, воротники в складку, штаны и ботинки. Это отличало их от сопровождавших их японцев, которые были чисто выбриты, носили юбки или одеяния, похожие на кимоно, и ходили либо босиком, либо надевали дзори.

Изображения айнов отмечали те особенности, которые подчеркивали более продвинутый, даже рафинированный по сравнению с северными аборигенами образ жизни японцев. Описания восточных варваров зачастую начинались с комментариев по поводу длинных волос и бород мужчин, а также татуированных лиц женщин. Затем следовали шутки относительно диеты, которая состояла из большого количества рыбы и дичи, и в которой почти отсутствовал рис. Подобные описания создавали впечатление, что айны не только не достигли высот японского социального порядка, но и вообще еще находятся на уровне варварства. «Им неизвестна мораль, — писал один японец в 1710 г., — поэтому родители без всяких ограничений вступают в браки со своими детьми. У них нет и пяти разновидностей зерна, в пищу они употребляют сырое мясо птиц и рыб. Они скачут галопом вокруг холмов, ныряют в море и напоминают скорее каких-то животных, а не людей»^{60}.

Японцы не просто «проглатывали» те образы, которые содержала новая печатная культура. Мужчины и женщины, принадлежавшие к самым разным социальным слоям, объединялись для того, чтобы развивать новые литературные формы. И в этих формах звучало осознание принадлежности к единой японской нации и культуре. Мацуо Басё, сын небогатого самурая из Центральной Японии, превратил в высокую поэзию стиль хайкай, положив таким образом начало всемирно известному стилю хайку[19]. Переехав в 1672 г. в Эдо, Басё опубликовал несколько поэтических дневников. В них содержались мысли и чувства поэта, посещавшие его во время путешествия по достопримечательностям японской провинции. Наибольшую популярность приобрел дневник под названием Оку но хосомичи («Тропа, ведущая далеко на север»). Он был написан в 1689 г., после пятимесячного путешествия, во время которого Басё отправился на север, к Сендай, затем повернул на запад, через горы вышел к Японскому морю. Оттуда он направился на юг, в Канадзава, а затем, через горы, вернулся в Эдо, посетив по дороге озеро Бива.

В Оку но хосомичи можно найти, пожалуй, самые запоминающиеся хайкай Басё^{61}. Когда он посетил руины замка, расположенные на севере страны, он написал:

Несколькими днями позже темнота застала Басё на горной тропинке, и он нашел пристанище в маленькой хижине. Разразившаяся ночью буря задержала его в этом месте на три дня. Написанное после этого трехстишье достойно книги жалоб:

Значительно лучше почувствовал себя Басё, когда через некоторое время остановился в доме богатого купца, который обладал «поистине поэтическим взглядом на мир»:

Отдохнувший поэт вновь впал в печальную задумчивость во время посещения уединенного храма, расположенного в глухой горной местности. «Тишина была абсолютной», — отметил Басё в своем дневнике. И, «почувствовав, что мое сердце начинает открываться», он написал следующие строки:

Чувства, высказываемые в хайкай, трогали за живое всех японцев. К 1694 г., ко времени смерти Басё, люди по всей стране сочиняли короткие стихотворения, состоявшие из семнадцати слогов, в которых можно было найти сочетание игры слов, тонкого понимания классической литературы с вполне земным юмором и меланхолическим любованием красотой природы. Этот жанр стал настолько популярным, что в конце XVII в. в одном только Киото насчитывалось более 700 учителей хайкай. Один литератор из Осаки в этой связи отмечал: «Ранее сочинение стихов харкай было развлечением для тех, кто отказывался от суеты этого мира, для служителей синтоистских святилищ или для самураев. Теперь, однако, хайкай приобрели такую популярность в нашем обществе, что каждый, даже самый последний подмастерье или посудомойка, пытается приложить руку к их созданию»^{62}. По свидетельству того же автора, представители всех сословий объединялись в клубы любителей хайкай. Изданная в 1679 г. книга Кавачи но кунимеисо кагами («Зеркало знаменитых мест провинции Кавачи») содержала произведения более 180 мужчин и женщин, представлявших восемь десятков городов и деревень, разбросанных по окрестностям Осаки.

Когда во второй половине XVI столетия европейцы впервые высадились на побережье Японии, они увидели воюющую страну. Но даже среди кровавых битв и политической раздробленности они обнаружили зачатки обновления и роста. Где бы западные купцы и миссионеры ни оказались, они встречали «культурных» людей. Они расточали похвалы «красивым сельским пейзажам», восхищались обилием «риса, овощей и фруктов». В начале XVII в. сёгуны Токугава, пытаясь сохранить внутреннюю стабильность, изгнали из страны всех европейцев, за исключением голландцев. В результате большинство жителей западных стран имели лишь поверхностное представление о тех изменениях, которые происходили в Японии на протяжении последующих двух веков.

В XVII в., по мере того как Тайхей, Великий мир, укреплялся в Японии, мужчины и женщины всех социальных слоев прикладывали все свои усилия для достижения порядка и благополучия в стране. На протяжении большей части раннего периода Нового времени в Японии существовала эффективная система управления, сельское хозяйство процветало, города росли, а бурно развивающаяся торговля приводила к повышению уровня жизни во всех уголках страны. В то же самое время неоконфуцианские ученые, мыслители из самурайской среды, торговцы-философы и крестьянские мудрецы разрабатывали этические кодексы и правила поведения в обществе, которые в значительной степени изменили самосознание японцев, их занятия, их семьи и их сообщества. Новые идеи наполнили новым содержанием политические взаимоотношения, потребовав от правителей добродетельности и предложив простым людям справедливость в обмен на подчинение. С другой стороны, новые культурные явления, от народного театра до поэзии хайкай и путешествий по стране, породили ощущение культурной сплоченности, осознание себя единой японской нацией, что помогало преодолевать региональные, половые и социальные различия.

В первые десятилетия XIX в. европейцы вернулись в японские воды. Военные офицеры, торговцы и правительственные чиновники вновь хлынули в Азию. Но они уже отличались от тех, кто впервые посетил Японию в XVI столетии. Западный человек, за плечами которого были научные и индустриальные революции, приобрел самоуверенность, граничащую с наглостью. Он был убежден, что его военная и экономическая мощь была следствием превосходства европейских политических систем и религиозных ценностей над всем, что было тогда в Азии. Располагавшие минимальными знаниями о Японии и еще меньшим уважением к ней, американцы, британцы и русские подвергали грубой критике «отсталых» азиатов, агрессивно демонстрируя желание донести «блага» своей цивилизации до этой замершей в своем развитии, варварской части земного шара.

Воинственное настроение американцев и европейцев вселило тревогу в сердца многих японцев. Они боялись, что такие мощные державы, как Соединенные Штаты, Британия и Россия, обладают достаточной силой, чтобы уничтожить их островную страну, и не только в военном отношении, но и в экономическом и культурном. Положение осложнялось еще и тем обстоятельством, что западные державы появились на пороге Японии как раз в тот момент, когда сёгунат и даймё бились над разрешением внутренних проблем, вызванных экономическими и социальными переменами. К середине XIX в. сочетание внешней угрозы и внутренних трудностей породило кризис доверия. Испугавшись уже за само свое существование, многие японцы пришли к мысли, что теперь необходимо отбросить прошлое и переходить на западные образцы политики, экономики и социальных отношений. Этот поиск современности обещал, казалось, жизнь в совершенно ином мире, где все будет новым и непохожим на прежнее. Однако по мере продвижения страны в будущее, японцы осознавали, что наследие раннего периода Нового времени — от создания централизованного государства и зарождения профессиональной бюрократии до появления высокоразвитой экономики, основанной на торговле, и оформления культурных ценностей — должно и впредь определять их жизненный путь.