Ящер-2 [Casual Rex]

14

Всего лишь какая-то конюшня и больше ничего. Ну, понимаете, конюшни — это замечательно, но когда Цирцея сказала, что хочет кое-что показать нам, то я надеялся на что-то более… эротичное. А конюшня, если мы не говорим о некоторых человеческих извращениях, это не самое приятное место для секса. Кроме того, прогрессисты уже меня удивляли, и, возможно, в этой конюшне полным ходом идет развеселая вечеринка. Этим можно было бы объяснить непонятную тягу людей к жизненному укладу амишей.[18]

Но пока что мы стояли снаружи высокого деревянного строения, и я не совсем понимал, что мы здесь делаем, поэтому выразил свое неудовольствие, проворчав: «Немного холодновато, чтобы ходить и рассматривать всякие идиотские конюшни».

Несмотря на теплый гавайский климат, температура воздуха неизменно падала с тех пор, как мы начали взбираться на холм. А свежий ветер на его вершине превращал воздух в ледяные иголочки, от которых мои мышцы под обнаженной кожей слегка сводило судорогой. Если не учитывать нескольких видов мутантов, которые процветали и во время первого Ледникового периода (довольно мрачное времечко, насколько я понял), мы, динозавры, созданы для более умеренного климата. Лишь некоторые из нас могут жить к северу от Буффало.

— Благодаря «идиотской конюшне», как ты выразился, мы управляем этой территорией, — сказала Цирцея. — И другими объектами по всему миру. Пойдемте, взглянем.

Мы прошли через стальную защитную дверь, которая открылась только после того, как Цирцея вставила свой пальчик в отверстие, подозрительно напоминающее тот фальшивый родограф на Голливудском бульваре. Я бы тоже попробовал просунуть туда палец, только чтобы проверить, почувствую ли тот же холодок, что и в родографе, но охранник бросил на меня недобрый взгляд, а мне очень хотелось покинуть Гавайские острова со всеми целыми конечностями.

— Это меры безопасности, — объяснила Цирцея, а я глуповато улыбнулся, словно понимаю, о чем это она. Ради всего святого, это же всего лишь конюшня! С каких это пор лошади у нас являются секретным объектом?

Ага, полагаю, с тех пор как стали оснащать свои стойла самым современным лабораторным оборудованием. Целая толпа динозавров — все без масок, обезумевшие, потные и дурно пахнущие — склонились к своим рабочим столам, с каким-то бешеным рвением применяя свои знания к тому, что тут, черт побери, происходит. Внутренние стены этой замечательной сельскохозяйственной постройки были обшиты металлическими пластинами, как минимум, сантиметров семь толщиной. Единственным источником света были шесть массивных галогеновых ламп, свисающих с потолка.

В центре этого великолепия возвышался конечный продукт всеобщей суеты, так сказать raison d'etre.[19] Мне потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к яркому свету, но как только это случилось, я сфокусировал свой взгляд на самом огромном скелете динозавра из всех мною виденных.

Разумеется, я и раньше видел ископаемые останки, например, в Музее Естественной истории в Лос-Анджелесе есть на что посмотреть, но все они были намного меньше, не настолько хорошо сохранились и принадлежали к более распространенным видам динозавров, чем это уникальное создание. Скелет перед нами был, как минимум, двадцать пять метров в длину, шириной как двухэтажный автобус и в высоту как калифорнийская пальма. Он стоял на всех своих четырех, как древний бронтозавр, но вокруг огромных толстых ножищ обвивался длинный хвост с шипами. Изо рта торчали зубы, как сабли на витрине с оружием, плотными рядами прикрывая приплюснутую голову на тонкой длинной шее, переходящей в мощную грудную клетку.

Белоснежные кости, чуть ли не метр в диаметре каждая, были скреплены друг с другом большими комками гипсовой смеси. К главным стыкам подходили стойки, приваренные к основанию под гигантом. Кроме того, всю конструкцию поддерживали тонкие тросы, обернутые вокруг конечностей и позвоночника, а другим концом прикрепленные к потолку. Это была гигантская марионетка какого-то давно забытого предка, и хотя я был слегка ошеломлен его присутствием, но не мог придумать для этого чудища более подходящего места, чем в компании прогрессистов.

— Ч-ч-что это?

— Это Фрееанх, — ответила Цирцея, выговорив странное имечко не хуже других, — но мы в основном называем его Фрэнком.

— И что вы, черт возьми, делаете со старичком? — спросил я, а потом уточнил: — С предком.

— Мы его создаем. На самом деле он не такой уж старый. И не по-настоящему мертвый.

— Не по-настоящему мертвый? — переспросил я, не уверенный, на каком именно основании кого-то можно причислить к «по-настоящему мертвым». — А по мне, так он уже дуба дал.

— В этом и заключается наша идея. Именно в этом. Вот, посмотрите.

Мы прошли за нашей хозяйкой через всю конюшню, петляя вокруг прогрессистов, склонившихся над своими столами, мимо кучи разных чертежей. Тут путь нам преградили двухсотлитровые баки, наполненные странной белой пузырящейся жидкостью, и Цирцея предупредила, чтобы мы обходили их аккуратно.

Мы оказались у подножия гигантского скелета, рядом с ним мы были словно муравьишки, залезшие в тарелку великана. И, только стоя в тени этого голиафа, я вдруг с ужасом понял, что даже если бы я каким-то образом смог перенестись во времени в юрский период, то меня бы в ту же секунду или съели бы, или раздавили бы, что и мокрого места не осталось бы. С острыми когтями и хитростью далеко не уйдешь, если на другой чаше весов двадцать тонн чистого веса.

Я не мог узнать, чей же это скелет, но полагаю, это скорее связано с той точкой, откуда мне открывался обзор, — я смотрел прямо в ноздри чудовища, — а не с тем, что я плохо разбираюсь в скелетах предков. Тем не менее я рискнул высказать догадку:

— Бронтозавр? Триасовый период?

— Нет и еще раз нет, хотя ты герой, раз попытался угадать. Но больше этого делать не стоит, все равно ошибешься.

— Почему это?

— Поскольку перед нами ни один из тех видов, что погибли во время падения метеоритов, ни из тех, кому удалось выжить. Это совершенно новый вид динозавра, Винсент, и я горжусь тем, что сама его спроектировала.

— Спроектировала? — переспросил Эрни, сделав шаг вперед и вмешавшись в наш разговор.

Цирцея уселась рядом с пальцами Фрэнка, по метру в длину каждый, и нежно поглаживала их, пока говорила:

— Последнее время мы то и дело слышим, как палеонтологи жалуются на отсутствие новых находок, ворчат, что гранты разбазариваются впустую. Поэтому мы уже какое-то время готовим для них наше детище — Фрэнка. При создании проекта у нас было небольшое преимущество. Но когда дело дошло до собственно сооружения, то мы все выполняли, как прописано в контракте. А не то, что мы взяли и начали проект…

— Погоди-ка секунду, — я уловил смысл ее слов. — Я понял. Вы производите останки. Ну, некоторые из тех фальшивых останков, которые потом закапывают где-нибудь в пустыне.

— Некоторые? — фыркнула Цирцея. — Да мы, к твоему сведению, произвели семьдесят пять процентов всех останков, которые обнаружены на западном побережье. По качеству изготовления нам нет равных.

Эрни легонько постучал динозавра по голени. Звук отразился эхом.

— Так что же получается, Фрэнк… ну, эта штуковина… он поддельный?

— А какие новые ископаемые останки подлинные? Если уж на то пошло, то какие из ранее обнаруженных подлинные? Да знаете ли вы, как трудно найти настоящую окаменелую кость? Ведь наши предки не разгуливали в поисках торфяников, чтобы там спокойненько умереть. Процесс фоссилизации, то есть превращения в окаменелость, протекает лишь при определенных условиях, и если бы для того, чтобы утолить бесконечную жажду новых открытий, мы полагались только на натуральную фоссилизацию, то достаточно большое количество музеев осталось бы без своих коллекций.

— Мой дядя занимался производством окаменелостей, — сказал я, пытаясь разрядить атмосферу и привнести дух товарищества.

— Занимался? В прошлом?

— У него выкупили его предприятие, — пожал плечами я. — Компания «Эволюция» предложила ему порядочную сумму денег, так что теперь он сидит себе дома и пишет гневные письма в журнал «Ридерс Дайджест».

— Это мы.

— «Ридерс Дайджест»?

— Нет, «Эволюция».

Я покачал головой.

— Должно быть, мы говорим о двух разных компаниях. Это было совместное предприятие неподалеку от Чикаго, около…

— Около Эванстона, — закончила за меня Цирцея. — Я знаю. Это одна из наших торговых точек. На Среднем Западе их не очень много на самом деле, но они приносят большой доход, поэтому мы их не закрываем. Кроме того, нам принадлежат компании «Наши окаменелости», «Россыпи костей», «Минеральные соединения» и еще около шестидесяти других компаний, я уже со счета сбилась. Сэмюель отвечает за все коммерческие операции нашей организации.

Это полностью объясняет, где прогрессисты берут деньги на покрытие нужд своей организации, причем с лихвой, но зато лишает оснований мою теорию, что молодые прогрессисты, такие как Руперт, Базз и Уэндл, нужны лишь для выкачивания бабок. По сравнению с прибылью этой компании тысчонка баксов с папиного счета — это просто горстка мелочи.

— И хорошо идут дела? — спросил Эрни. Очевидно, что он подумал о том же, что и я.

Но Цирцея не стала развивать эту тему.

— Нормально, — ответила она, оставив нас домысливать миллионы баксов, которые плывут на счета прогрессистов.

Затем она проводила нас к столу, за которым трудились трое динозавров разных видов. Анкилозавр, аллозавр и комсогнат мирно трудились бок о бок. Я был удивлен, что у компсогната хватает мозгов, чтобы выполнять такую сложную работу, но вслух я своего презрения не высказал. Троица сгорбилась над столом, покрытым слоем слюды, и вертела в руках длинную тонкую кость около метра в длину и сантиметров пятнадцать в диаметре.

Нас представили друг другу. И снова у трех этих прогрессистов в именах оказались непроизносимые рычащие согласные, вызывающие приступ кашля. Цирцея вкратце рассказала нам о том задании, которое выполняли в лаборатории.

— Вся сложность в работе над окаменелостями, — сказала она, — принципиальный момент в попытке воспроизвести прекрасные останки наших родственников, — это возраст.

— Возраст? Какой еще возраст? Кости выглядят как новенькие? — не понял я.

— Но на них же никто не смотрит, их тестируют.

— Что-то я не врубаюсь, — сказал Эрни.

— Большинству производителей окаменелостей не удается именно искусственное состаривание. Это трудная задача, если не сказать больше, но мы стремимся только к совершенству, при этом точность воспроизведения не является настолько важной, как остальные факторы. Например, я могла бы отвести вас в нашу котельную, где мы производим формовку и отливку жидкого дентина, чтобы вы оценили, насколько хорошо нам удается изначальная форма кости. Поверьте мне, это восхитительное зрелище. Но небольшая погрешность не может свести на нет полтора месяца упорного труда. Мы можем слегка зачистить изделие песком или наоборот нарастить его, а можем оставить ошибку как есть, чтобы людишки годами выдвигали теории о том, что же это такое. Помните, когда палеонтологи из университета Южной Калифорнии обнаружили останки детеныша каптозавра неподалеку от Палмдейл.

— Конечно, — соврал я.

— Сначала мы задумали его как гадрозавра, но один из рабочих вылил в смесь слишком много дентина. Мы подумали так: что за черт, миру же нужны новые разновидности.

— Нужны?

— Мы могли бы все здесь осмотреть, а потом отправиться в наше конструкторское бюро, — продолжила Цирцея. — Это одно из замечательных направлений нашей работы. Я могла бы показать вам, как мы определяем точную длину и транспозицию сухожилий для каждого отдельного экземпляра. Как планируем «открытие» сначала нескольких таких экземпляров и все в этом духе. И опять же, несмотря на то что в головоломке есть значимые элементы, всегда есть место и для маневров. Например, челюстные кости диплодока могут отстоять на несколько сантиметров от остального черепа, но ни одна среднестатистическая обезьяна ничего дурного не заподозрит.

Но в этом отделе, как и в десяти других, творится волшебство. И тогда малейшая неточность в расчетах может обрушить весь карточный домик.

Эрни покачал головой и поджал губы. Он ненавидит, когда чего-то не понимает.

— Все еще не врубаюсь.

— Вы когда-нибудь слышали о радиоуглеродной датировке, мистер Ватсон?

— Ну да, применяется для определения возраста объекта. И… что? Вы что, насыщаете эти штуки углеродом?

Снова раздался смех, и, хотя она смеялась над невежеством моего друга, я не мог ничего с собой поделать, от каждого звука меня обдавало теплой волной.

— Нет, нет, — сказала Цирцея. — Радиоуглеродная датировка может применяться к ограниченному числу объектов и уж точно не поможет датировать объект временами наших предков. На самом деле когда человеческие ученые обнаруживают окаменелость, то они даже не могут датировать непосредственно ее, вместо этого полагаются на возраст каменной породы, окружающей останки. Вот тут-то и начинается самое веселое.

— А что, до этого, что ли, грустно было? Мы и так тут уже веселимся.

— Позвольте объяснить. Есть два способа датировать каменную породу. Самый простой — определить ее относительное местоположение. Чем глубже слой, тем старше порода. К счастью для нас, палеонтологи придумали очень сложную систему датировок. Большая их часть была разработана много лет назад учеными при нашем Совете, а затем потихоньку навязана человеческим научным кругам, пока они не ухватились за эту систему и не одобрили ее. Затем они довели ее до совершенства, чем еще больше упростили нашу работу. Теперь, если мы хотим, чтобы люди нашли бедренную кость раптора, жившего восемьдесят миллионов лет назад, мы просто отправляемся в нужное место и копаем вплоть до нужного слоя. Даже не спрашивайте, сколько стоят инструменты для подобных раскопок. Затем мы оставляем там объект и закапываем его. Вы бы удивились, насколько всем плевать. Но если кто-то из людишек даже и начнет поднимать шумиху, то всегда найдется динозавр, положение которого на академическом тотемном столбе выше, и он пинками прогонит маленькую зарвавшуюся обезьянку с места раскопок и отправит ее домой преподавать основы археологии кучке наклюкавшихся хоккеистов.

От Цирцеи шли волны запаха, и я почувствовал аромат трав, который накатывал по мере того, как нарастало ее воодушевление. Сначала орегано, словно мы идем по итальянскому притону, но вскоре примешались еще базилик и майоран. Я крепко схватился за край стола, чтобы не дать моему разуму — да и телу тоже — уплыть в далекие леса.

— А вторая методика чуть сложнее, именно поэтому мы с братьями и сестрами и трудимся здесь. Ученые берут слой породы, окружающей любую окаменелость, и исследуют на распад радиоактивного изотопа. Это тот же радиоуглеродный метод, но только для большего временного масштаба. По крайней мере, мы заставляем их так думать — собственно, только это нам и нужно. Итак, что же мы делаем? Мы насыщаем коренные породы вокруг окаменелости определенным количеством радиоизотопа и еще большим количеством вещества, которое получается при его распаде, чтобы возникало ощущение, что минерал переживал радиоактивный распад в течение…

— То есть создаете ложное впечатление о возрасте окаменелости, — закончил я.

— Точно. Палеонтологи выкапывают окаменелость, берут пробу окружающей породы и проводят ее анализ. В итоге их компьютер говорит, что образец пережил двенадцать целых шесть десятых периодов полураспада. Ну, или столько, сколько нам нужно. Они прыгают от радости и объявляют о своем открытии всему миру, после чего старичка помещают в какую-нибудь пыльную витрину.

— А кто за это платит? — спросил Эрни.

— В основном музеи. Всем нужны посетители, мистер Ватсон. Тот замечательный экземпляр, который вы видели, будет самым новым и обсуждаемым открытием в палеонтологических кругах через полгода. Вот увидите.

— Через полгода? — переспросил я.

— Нужно время, Винсент, нужно время. Скелет уже сконструирован, но теперь нам нужно его разобрать, ободрать кости в определенных местах, отвезти кости в Лос-Анджелес, подготовить место захоронения, на грузовике доставить останки в Юту, а затем по косточке разместить окаменелости на нужной глубине, после чего подождать несколько месяцев, пока песок не уничтожит наши следы, и убедить одну влиятельную организацию еще раз провести раскопки в этой местности, чтобы проверить, не упустили ли они чего-нибудь. Вы когда-нибудь работали с людьми? Это изматывает.

— А как вы его назовете?

Цирцея отмахнулась:

— Мы стараемся не давать окаменелостям названий заранее. Ох, у нас был специальный отдел несколько лет назад, который придумывал марки окаменелостей, на самом деле это они придумали название «мегалозавр», но всегда лучше, чтобы общество само выбирало имя. Это дает им ощущение собственности. Уверена, они проявят исключительную фантазию (в кавычках) и с этим. Назовут его большезавром, или хвостозавром, или еще как-нибудь по-идиотски.

— Это очень… впечатляюще, — сказал я. — Приятно видеть, что все… приносят такую пользу.

— Это часть пути Прогресса, — заявила Цирцея. — На пути назад к нашему естественному образу жизни бесплатного проезда нет. Нам особенно нравится вводить людей таким образом в заблуждение, а заработанные деньги потом пойдут на то, чтобы мы спокойно разгуливали в естественном виде.

— И все работают? — спросил Эрни.

— Все.

— И даже ты? Мне кажется, ты больше философствуешь, чем трудишься.

— И даже я, — улыбнулась Цирцея. — Я в основном руковожу подготовкой захоронений в Юте и Неваде, так что я тружусь так, что вам даже и не снилось. Большую часть времени торчу в дырах и копаю землю своими восьмью когтями.

Отлично, теперь из-за Эрни она на нас рассердилась.

— Он не хотел…

— Да ладно, успокойся, — сказала Цирцея, — здесь не бывает неправильных вопросов. И все открыто.

— Отлично, — сказал я, возвращаясь собственно к нашему делу. — А чем, кстати, занимался Руперт?

— Кто?

— Ну, Руперт. Наш покойный друг, который сейчас уже развлекается в компании предков…

— Ах да, — сказала Цирцея без запинки. — Простите, пожалуйста. Я не привыкла называть прогрессистов их рабскими именами.

И снова этот термин «рабские имена», от которого у меня мурашки по телу.

— Хорошо. Так что же делал Гран… Гранаах…

— Он был мастером по производству костей, как мне кажется. Они создают формы и отливают кости необходимой формы до того, как скелет отправляется сюда для состаривания.

— Понятно…

На самом деле понятно не было. Ну, не очень. Но пока что в этом сознаваться не нужно.

— А у него были друзья? — спросил Эрни. — Коллеги?

— Разумеется.

— А можно поговорить с ними?

— А что вы хотите спросить?

— Просто поговорить, — сказал Эрни, — чтобы понять, почему же он был так подавлен. Это ужасно, когда твой друг уходит вот так.

Цирцея взяла Эрни за руку — интересно, она сейчас обкуривает его своими феромонами? — и нежно погладила ее.

— Я понимаю, — прошептала она. — Это очень тяжело, и я скорблю вместе с вами.

Затем ее голос снова вернулся к нормальной громкости, и она вернула руку Эрни на место.

— Но боюсь, я не могу прерывать наших братьев прямо сейчас. Нам нужно закончить Фрэнка через неделю, иначе мы выбьемся из графика. Коалиция музеев естественной истории как пить дать спустит с меня шкуру, если мы не выполним условия контракта.

— Мы понимаем, — сказал я, отталкивая Эрни локтем от ценного скелета и намекая, что больше вопросов задавать не стоит. Я и сам очень хочу получить ответы, но не нужно превращать наш разговор в преждевременный допрос.

Цирцея бросила беглый взгляд на часы.

— Братья, думаю, нам пора поужинать. Как вы на это смотрите?

Она взяла нас под руки, сначала меня, а потом Эрни, и с небольшим усилием вывела нас из конюшни. Другие прогрессисты продолжили работать, хотя я и ощутил их тяжелые взгляды, когда нас вывели из здания обратно на воздух.

— Итак… есть ли у вас еще вопросы? — спросила Цирцея, как только мы убрались с территории конюшни и пошли по направлению к лагерю.

— Только один, — сказал я, вспоминая тритонов и змей, которыми нас потчевали во время прошлого официального приема. — А ужин у нас живой или мертвый?

Ужин проходил весьма неформально. Никаких смокингов. И вечерних платьев. Ни тебе закусок, ледяных скульптур, струнных квартетов, шастающих вокруг официантов с опрокидывающимися подносами и лекций о претенциозных людях, которые и известны-то в основном тем, что слишком много о себе возомнили.

Зато было много сырой свинины.

— Это не религиозный протест, — уверил я Цирцею. — Мне кажется, одна из моих бабушек могла быть еврейкой, и я уверен, что во мне течет мусульманская кровь, но это скорее… короче, это свинина. Невареная. Сырая.

— Это отвратительно, — проворчал Эрни. Он готов был поститься, если потребуется, и, честно говоря, ему стоило бы пару дней ограничивать себя в еде. Последние двадцать четыре часа я наблюдал Эрни в его естестве и узнал о теле своего напарника больше, чем мне хотелось бы. Нудизм подходит не для всех типов телосложения.

— Вы беспокоитесь, не заболеете ли чем-нибудь, — начала Цирцея, которая оделась к ужину. Она была единственной в большой столовой, на ком было что-то еще поверх натуральной кожи. Небольшая изумрудная брошь — сияющий драгоценный камень овальной формы, как яйцо, — была приколота прямо к коже у основания ее хвоста. Весьма эротично.

Давным-давно шлюшка-целофизис, которую я выслеживал по одному делу, открыла мне небольшой «секрет фирмы»: зона примерно в десять квадратных сантиметров над тем местом, где у динозаврих хвост переходит в тело, самая эрогенная из всех эрогенных зон. Если ласкать этот небольшой участок кожи, то можно доставить самке неземное удовольствие. Многие годы я с успехом пользовался этими знаниями в общении с дамами. И даже пока я сидел и спокойно разговаривал с Цирцеей, контролируя собственные эрогенные зоны, то поймал себя на том, что надеюсь, вдруг сегодня мне выпадет шанс попробовать изучить эту секту, но уже с другой стороны.

— Динозавры очень редко болеют трихинеллезом, — продолжала Цирцея. — На этом острове вспышки этого заболевания не было. Я бы на твоем месте не стала об этом беспокоиться.

Я еще раз посмотрел на стол и на практически нетронутую свиную тушу, лежащую на нем. Бока ее были вспороты острыми когтями, мясо и внутренности разложены по бамбуковым тарелочкам. Мои соседи по столу — довольно разношерстная компания, состоящая из Сэмюеля, нескольких безымянных динозавров из свиты Цирцеи и двух незнакомых мне прогрессистов, — казалось, не разделяли растущего во мне отвращения. Они разрывали свинину зубами и когтями, зарываясь в нее мордами, как стая стервятников на свежем трупе.

— Ты уверена? — уточнил я. — Про трихинеллез.

Цирцея кивнула и посмотрела мне прямо в глаза. Я готов был потеряться в двух огромных изумрудах, хотя меня больше беспокоило, что я останусь без еды.

Банально, без сомнения, но это сработало. Цирцея протянула руку, запихнула ее прямо в эту чертову свинью и достала какой-то непонятный орган. Даже не спросив меня, она без предупреждения поднесла эту гадость прямо к моему носу и дала мне понюхать.

Запах крови. Сильный. Маленькая иголочка голода уколола мой желудок. Я повернулся к Цирцее, чтобы попросить ее убрать мясо и дать мне что-то другое, готовое, более подходящее для еды, но внезапно в нос ударил знакомый запах трав. Все пропало. Кориандр и базилик сплелись в петлю на стволовой части моего несчастного мозга. Выброс феромонов был коротким, мгновенным: раз — и всего этого было достаточно.

Лес. Листья. Я бегу. Деревья. Охочусь. Радость погони. Убиваю свою жертву. Конец.

Когда я очнулся, то у меня во рту были свиные кишки. Но что еще хуже, я думаю, что свиные кишки были и у меня в кишках. Когда я снова ощутил себя здесь и сейчас и открыл глаза, то обнаружил, что склонился над столом, закопавшись лицом во внутренности свиньи, и работаю зубами, выгрызая кусочки мяса. Другие динозавры отпрянули от стола: то ли моя внезапная тяга к сырому мясу произвела на них положительное впечатление, то ли их подташнивало.

Тут раздались аплодисменты. Хлопать начала Цирцея. Эрни к ним не присоединился. Смущенный и, честно сказать, совершенно сытый, я уселся обратно на свой стул, вытер кровь с губ и громко, протяжно рыгнул. Часть меня хотела засунуть два пальца в рот и выблевать все обратно, прямо здесь и сейчас. Но другая часть, поменьше, но зато сильнее, хотела пойти за добавкой.

— Я очень горжусь тобой, — промурлыкала мне Цирцея, и от ее дыхания на моем ухе контролировать свой пах стало намного труднее. При определенных обстоятельствах быть обнаженным нежелательно для самцов любых видов. Я бы сейчас все отдал бы за брюки. — Съешь еще, если хочешь.

Эрни в другое ухо нашептывал свои собственные нежности:

— Меня от тебя тошнит, малыш. Отсядь подальше.

Несмотря на то что мне хотелось послушать совета Цирцеи и начать жадно жрать, став при этом животным во всех смыслах слова, я знал, что Эрни прав. Я профессионал и должен вести себя как профессионал. Маскировка срабатывает, пока вы отдаете отчет в своих действиях.

— Мне пока хватит, — сказал я Цирцее. — Очень… вкусно.

И хотя мне хотелось еще кусочек, не думаю, что мне нашлось бы место на этом пиршестве. Как только я отвалился от стола, все начали жадно чавкать, набросившись на блюдо, как завсегдатаи распродаж на полку со свитерами в универмаге «Файлинс»,[20] и вскоре от некогда откормленной свинки осталась только кожа да кости.

Я обратил внимание, что кроме Эрни, который раздобыл где-то тарелку простого белого риса для своего разборчивого живота, еще один стегозавр закрыл глаза и сидел спокойно, не принимая участия в разделе свежего мяса. Он не принимал участия и в разговорах, и поскольку я не заметил, чтобы его грудная клетка ритмично двигалась вверх-вниз, то я пришел к выводу, что участия в разделе имеющегося в атмосфере кислорода он тоже не принимает.

— А это кто? — спросил я Цирцею. — Ты не заставила его есть свинину.

— Его зовут Томас, — ответила Цирцея, так в примерном приближении звучало его «подлинное» имя. — Он не ест с тех пор, как был выбран. Он готовится.

— К чему?

— К Рингу. Сегодня его первый раз.

Опять. Этот «ринг» постоянно упоминается в разговорах.

— Вы его выбрали?

Цирцея покачала перед моим носом пальчиком, я еле сдержал желание облизать его.

— Прогресс его выбрал.

С этими словами она поднялась и встала во весь рост. Не было никакого звукового сигнала, ничего, что сказало бы толпе динозавров, что пора послушать, но они, как один, повернулись на стульях, обрывки потрохов все еще торчали из их пастей, застряв между зубами, в лапах все еще было полно окровавленного мяса. Все внимание было обращено на любимого лидера.

— Сегодня благословенный день, — сказала Цирцея, ее голос заполнил все пространство зала. Это был естественный эффект усиления звука, превосходивший все звуковые системы, которые я слышал, за исключением концерта Эль Мариачи в Голливудской чаше прошлым летом. Да, те шесть часов своей жизни я хотел бы вернуть, между прочим.

— Сегодня день естества, — нараспев произнесли в ответ динозавры.

— Пища предков наших внутри нас.

И снова вступили слушатели:

— Сила предков наших за нами.

Голос Цирцеи стал тише, и, хотя сейчас она говорила нормальным голосом, я уверен, его по-прежнему было слышно в каждом углу этого зала, похожего на пещеру.

— Добро пожаловать на первый день нашего славного съезда, — сказала она. — Уверена, вы готовы к продуктивному и прогрессивному завтрашнему дню, поэтому мое выступление будет недолгим.

Сегодня один из наших с вами братьев получит возможность достичь нового уровня в своем Прогрессе. Сегодня он познает, что значит вырваться за рамки, поставленные нам людьми, понять собственное «я», каким задумала его природа. Сегодня он станет настоящим динозавром.

Цирцея встала за Томасом, и впервые за весь вечер его глаза распахнулись. Только теперь я учуял его запах, смесь кожи и лаймового желе, и мне показалось, что запах переливается, словно вибрируя вместе с ароматом Цирцеи. Невероятно. Стегозавр встал рядом с Цирцеей, и они посмотрели друг другу в глаза.

— Ты готов принять вызов предков? — спросила она. — Ты готов вернуть себе свое «я»?

— Готов.

Медленно, спокойно, словно это был ничем не примечательный ритуал, Цирцея положила руку на затылок стегозавра и прижала его к своему телу, обняв сильными гибкими руками. Я видел, как его нос скользнул по ее шее, втягивая соблазнительный аромат, и его тело в свою очередь наполнялось сводящим с ума запахом.

Шли минуты, но никто не осмеливался заговорить. И даже дышать.

Когда все кончилось, Томас отклонился от Цирцеи и его тело инстинктивно распрямилось, хотя пустой взгляд говорил мне о том, что часть его уже не в этом зале, а бежит где-то по диким лесам триасового периода.

— Пора, — сказала Цирцея. — Пойдемте на Ринг.