Явка с повинной

Глава третья

На следующий день была пятница, в восемнадцать начинались бега, они проводятся по воскресеньям, средам и пятницам. Лева подошел к ипподрому около четырех, кассы еще не открывались, однако у главного входа уже собирались завсегдатаи, шелестели программками, обсуждали результаты проходивших в среду и прошедшее воскресенье заездов. Позднее Гуров узнал, что настоящие игроки судят не только по родословной лошади, наезднику и последнему результату, но придают большое значение разминке.

Все это Лева узнал через несколько дней, сегодня же с удивлением смотрел на людей, стремящихся попасть на трибуны за два часа до начала. У многих из присутствующих на груди болтались полевые бинокли, а у иных даже секундомеры. Лева не курил, однако сигареты и зажигалку всегда имел при себе: угостить сигаретой или попросить спичку — простейший способ знакомства. Так и сейчас, слоняясь между собравшейся у центральной колоннады публикой и слушая русские, но почти непонятные слова и выражения, Лева неторопливо достал пачку сигарет, зажигалку, медленно вынув сигарету, стал ее разминать.

— Брось мне заправлять, все не так было, — говорили рядом. — В середине дистанции повел Секрет, после посыла хлыстом плохо сбился, закинулся и съехал.

— Веселая сегодня в хороших шансах считается.

— А я говорю, что второй подошла Пихта.

— Капитальный жеребец или нет? Ты мне скажи, скажи?

Никто никого не слушал, на вопросы не отвечали, каждый говорил свое. На Левину сигарету не обращали внимания, он сунул ее назад в пачку. Слушая разговоры знатоков, Лева убеждался, насколько прав Константин Константинович, самому разобраться в бегах невозможно. Однако совет Турилина открыться перед кем-нибудь в тренотделении Григорьевой Леве тоже не нравился. Наставника следует искать здесь, среди завсегдатаев.

В стоявшей неподалеку группе мужчин кто-то громко сказал: «Гладиатор». Лева, услышав знакомую кличку, подошел ближе.

— Не так проходил заезд, не так, — доказывал какой-то шикарно одетый мужчина с огромным золотым перстнем на пухлой руке. — С первого номера повела Веселая. При выходе из поворота ее перехватил Гастролер. Гладиатор шел третьим, на втором повороте он выдвинулся и с поля вступил в борьбу с Веселой. А по бровке ее захватывал Гастролер, и Веселая сбилась. Тут Борис, — Гуров догадался, что рассказчик говорит о покойном наезднике Логинове, — в сильном посыле удержал Гладиатора на полкорпуса впереди Гастролера.

— Зачем мудрить-то было? — спросил неказистый мужчина и бесцеремонно взял из пачки Гурова сигарету (Лева забыл, что все еще держит ее в руках). — Нина на Гладиаторе как на противоположную прямую выходит, выезжает вперед на два корпуса, так и привозит их за милую душу.

— Верно, что Логинова зарезали?

— Ну, трепачи. Сегодня хоронили, я сейчас с кладбища. Поддал Борис, упал, виском об железяку…

— Говорят, его Гладиатор стукнул…

— Разве Гладиатор может ударить наездника, ты что, ошалел?

— Да спился Борис. Видал, как ипподром в него не верил? За Гладиатора дают три целковых. Нина ехала бы, так за Гладиатора в одинаре рупь тридцать давали бы. Борька ехал, против и играли, считали, проиграть может.

— Кто-то крупно играл против Гладиатора. Сотенную поставил, верно говорю?

— Сто? — мужчина с перстнем рассмеялся. — Больше, гораздо больше.

— Когда едет Гладиатор, я вообще не играю, — сказал маленький мужичонка, все одобрительно закивали. — Он выиграет — копейку получишь, против него играть — дураком надо быть.

— Вот-вот, а кто-то против него такие деньги зарядил. На что человек рассчитывал?

Открылись кассы. Разговоры прервались на полуслове, и все устремились на ипподром. Лева пошел в обход, к конюшням.

Обогнув ипподром, он оказался у служебного входа, ведущего непосредственно к конюшням, достал свою бумажку из редакции, гадая, возымеет ли она необходимое действие. На него никто не обратил внимания, точно так же, как и на конюшне, где все было иначе, чем вчера. Ни тишины, ни покоя, все чем-то заняты, если и отвечают на приветствия, то лишь рассеянным кивком. Леве все-таки удалось переброситься несколькими фразами с конюхами, он узнал: кормят лошадь за четыре часа до езды, за полтора проминают, затем вытирают пену, перебинтовывают ноги. Лева записал все в блокнот.

У конюшни прогуливались люди, обстановка свободная, внутрь может войти кто угодно. Прогуливаются жены наездников и конюхов, проявляют интерес к результатам заездов, знают лошадей по именам, иногда держат их при мытье.

Приехала с разминки Нина, отдала лошадь, пересела в другую коляску и вновь уехала. На Гурова она даже не взглянула.

Вокруг все — в непрерывном движении: распрягают, моют, поят, прогуливают, выводят, вновь запрягают.

— Что же ты такой дурак? Когда ездить научишься? — слышался укоризненный голос Нины. Гуров стоял в стороне, понимая, что она проиграла и сейчас ей не до разговоров.

Снова все убежали на круг, Гуров один бродил по конюшне, старый Рогозин вилами ворошил сено. Очки, сползающие на потной переносице, делали его похожим скорее на бухгалтера, чем на конюха. Гурову стало стыдно своей праздности и никчемности, он предложил конюху помощь.

— Не надо. Мне помогать не надо, — раздраженно ответил Рогозин, почти крикнул, воткнул вилы и ушел в темноту конюшни. Леве казалось, что оттуда, из темноты, стекла очков сердито поблескивали в его сторону. Рогозин переживает смерть Логинова? Они были ровесниками. Присутствовал Рогозин сегодня на похоронах или нет? И ему, Гурову, не мешало бы сходить. Шляпа. Первое самостоятельное дело, надо работать, он же топчется здесь без толку.

— Молодец. Только что ты на дорожке выделывал? — к конюшне подъехала на взмыленной лошади Григорьева. — И чеку порвал зачем? И что это за лошадь такая несуразная? Стой, говорю.

Коля уже выпрягал, излишне суетился, сиял веснушками. Нина пыталась сохранять серьезность, однако улыбка светилась в глазах.

— Молодец, Нинок! — крикнул, направляясь в соседнюю конюшню тоже на взмыленной лошади, наездник. Гуров услышал, как он говорил своему конюху: — Как выиграла, как выиграла, стерва.

— Так ведь дочка Петра Степановича, — распрягая, отвечал конюх. — Кровь одна. Династия.

А Нина, присев у ворот конюшни на какой-то ржавый каркас, прихлебывала из пакета молоко в смотрела, как Коля и Рогозин запрягают гнедую кобылу. Лошадь перебирала ногами, казалось, ей доставляют удовольствие многочисленные ремни, железный мундштук она взяла охотно, при этом все время косилась на Нину, отлично понимая, что эти двое сейчас уйдут, а Нина сядет сзади, возьмет вожжи и хлыст.

— Нина Петровна, — уныло заговорил Коля, и Гуров понял, что конюх сейчас начнет просить. — Нина Петровна, — повторял он еще протяжнее, поглаживая лошадь и выглядывая из-за нее, как из засады.

— Да черт с тобой, делай, как желаешь, — Нина смяла пустой пакет, вытерла ладонью лицо и взяла у Рогозина вожжи. — Балуешь парня, Михалыч. Он же этого абсолютно, — произнесла она длинно, нараспев, — не стоит.

Только она отъехала, как Коля обратился к Рогозину:

— Классный мастер, скажи! Как Алмаза привела?

— Топай, топай. Связал Алмаза с Верочкой? — Рогозин взглянул в сторону ипподрома. — Может приехать, вполне может, — пробормотал он и ушел в глубь конюшни.

Коля через приятелей поставил деньги, хотя работникам конюшни играть категорически запрещалось. Он поставил на дубль Алмаз-Виринея. На Алмазе Григорьева выиграла, теперь Колин успех зависел от резвости Верочки и мастерства наездницы. Конюх стряхнул с себя ковбойку, направился к крану и только сейчас заметил Гурова. Смотрел на него долго, решая, слышал или нет, коли слышал, то понял ли? Гуров спокойно выдержал взгляд конюха, открыл блокнот и записал: «Конюх Коля играет».

— Пишешь? — Коля начал мыться, брызгаясь и фыркая, продолжал: — На час раньше ухожу, а разговоров-то, будто Михалыч один Верочку не примет и не умоет. Последняя от нас пошла, понял? Так ты зря тут стоишь.

— А бега еще не кончаются? — спросил Гуров.

— Шесть заездов осталось.

— Строгая у вас начальница, — поддерживая разговор, сказал Гуров. — Наверно, при Логинове легче жилось?

Коля сосредоточенно мылся, Гуров решил уже, не дождавшись ответа, идти на круг, когда конюх прополоскал рот и сказал:

— Я у него не работал, пришел, уже эта заправляла, — взглянув на Гурова, он неожиданно рассмеялся и подмигнул. — А ведь кто-то ее… а? Целует кто-то, говорю, а?

— Думаю, что это неинтересно, — ответил Лева. Ему не понравился такой оборот разговора.

— Чего? Нинка не интересна? — Коля поперхнулся от возмущения. — Ты чего понимаешь, писатель? — Со стороны поля донеслись частые удары гонга, Коля плюнул Гурову под ноги и убежал внутрь конюшни.

Гуров пошел к трибунам. Он один пересекал широкое поле, казалось, все зрители только на него и смотрят. Наконец поле кончилось, у калитки стояла женщина с повязкой, Лева представил, как бы на его месте поступили Птицыны, и вместо уже почти слетавших с языка: «Здравствуйте, извините, пожалуйста», коротко обронил: «Пресса» — и прошел на трибуны. Они напоминали трибуны стадиона, только публика здесь в основном не сидела, а стояла, ходила, даже бегала. Под ногами — настил брошенных билетов тотализатора. Совсем недавно все эти картонные квадратики были рублями. Гуров выбрал одиноко стоявшего мужчину, который нетерпеливо поглядывал на электрическое табло, и, протянув пачку сигарет, сказал:

— Простите, пожалуйста, у вас спички не найдется?

Мужчина взял сигарету, чиркнул зажигалкой, они закурили.

— Простите, я в первый раз…

— Молодец, и не ходи сюда, — перебил Гурова мужчина. — Дурачково поле. Помнишь, Буратино золотые закапывал?

— Кот Базилио, лиса Алиса. Помню, — Лева рассмеялся.

— По кругу ездят коты и лисы, а мы здесь деньги закапываем и ждем.

— Я не играю, — сказал Гуров.

— Молодец, — ответил мужчина, не сводя глаз с электрического табло. Наконец там появились цифры, мужчина выругался. — За Нину полтора целковых, — он показал Леве несколько билетов. — Играл ее пятеркой.

— Теперь семь пятьдесят получите?

Мужчина вздохнул и отвернулся, воспользовавшись случаем, Лева выбросил сигарету. Неожиданно мужчина схватил его за рукав.

— В первый раз здесь? Не играл никогда? — Лева кивнул, мужчина сунул ему мятую, исчерканную карандашом программу. — Кто в следующем заезде выиграет?

Лева растерянно перелистнул программку, догадался, что прошел седьмой, значит, нужен восьмой заезд. Десять лошадей, указаны наездники, какие-то цифры. Лева понимал, что мужчина верит в счастье новичка, и выбрал кобылу с красивым именем Лесная Бабочка. Мужчина вздохнул и лишь махнул на Леву рукой, затем долго рассматривал программку и свои записи, сходил к кассам, сделал ставку и вернулся. Лева за это время съел пирожок с неизвестной начинкой. Мужчину, как выяснилось, звали Сеня, о бегах знал абсолютно все. Не глядя в программку, Сеня без запинки называл отца и мать любого рысака, знал, из какого рысак тренотделения. Он с гордостью сообщил, что посещает «дурачково поле» (иначе ипподром он не называл) третий десяток лет.

На табло появились новые цифры: семь и три, напротив — двенадцать. Сеня дал пояснения: Алмаз ехал под седьмым номером, Верочка под третьим, выиграла комбинация семь — три, двенадцать — сумма выигрыша.

— Простите, я вам надоел, возможно, — Лева виновато улыбнулся. — Как же могло получиться, что в прошлое воскресенье, мне здесь рассказали, за Гладиатора в одинаре три рубля платили? Он же известный жеребец. Дербист и рекордист. Почему на него не ставили?

— Смысла нет, — ответил Сеня. — Если все на одну лошадь ставят, выигрывает лишь ипподром.

— Однако платили три за рубль, — рассуждал Лева. — Сколько же людей против него играло?

— Ну, лишнего не заплатят, дорогой, — уверенно ответил Сеня. Услышав частые звуки гонга, сзывающего лошадей на старт, он повернулся к Леве спиной, смотрел, как лошади по двум бровкам друг за другом медленно направились к старту, развернулись к стартовым столбам. Перед лошадьми ехал «Москвич», сзади у него были развернуты как бы самолетные крылья, которые удерживали лошадей в одной шеренге. «Москвич» разогнался, убрал свои крылья, раздался гонг, лошади понеслись. Лева хотел еще поговорить с новым приятелем, однако Сеню сейчас ничто не могло отвлечь от бега.

Лева взглянул на «великого лошадника» Сеню, решив вернуться к их разговору несколько позже. Он чувствовал, что получил ценную информацию, обрабатывать ее следует в спокойной обстановке.

Он шел под трибунами, вдоль ограды, решил подняться, взглянуть на поле и бегущих лошадей сверху.

— Писатель! — крикнули из ложи, он повернулся и увидел конюха Колю. — Иди к нам, писатель.

Коля, одетый франтом, с еще мокрыми от недавнего мытья волосами, занимал с компанией целую ложу. Лева раскланялся, назвал себя, в ответ услышал: Аня, Наташа. Какой-то мужчина, лет около сорока, сидел, облокотившись на парапет, чуть привстав, он учтиво наклонил голову, имени не назвал, но улыбнулся открыто, покосился на Колю, вновь улыбнулся, словно извиняясь перед Левой за своего приятеля, который столь бесцеремонно окликнул его, отодвинул стоявший рядом с ним пустой стул и жестом пригласил «писателя». Только когда Лева сел, мужчина представился:

— Крошин Александр Александрович.

— Очень приятно, — ответил Лева и повернул свой стул так, чтобы не сидеть к девушкам спиной.

Александр Александрович положил ему на плечо руку и вновь улыбнулся.

— Бросьте, Лев, здесь на такие мелочи не обращают внимания. — Имя Гурова прозвучало у него очень естественно, Лева не уловил насмешки. — Слышал, собираетесь писать. Статья, очерк или что-то более серьезное? — глаза у Александра Александровича были лукавые и очень молодые. «Он не намного меня старше, — подумал Лева, — только держится не в пример мне очень уверенно и солидно».

— Журнал заказал очерк, — ответил он после небольшой паузы.

— Как здоровье Кирилла Петровича? — спросил Александр Александрович, делая какую-то пометку в программке.

Лева очень скверно запоминал имена и фамилии. Кто такой Кирилл Петрович? Он, вероятно, работает в журнале, на бланке которого была отпечатана бумажка, открывшая Леве ворота ипподрома. Не главный редактор, с которым Лева познакомился, получая задание. Может быть, зам? Или ответственный секретарь? Кто он, этот Кирилл Петрович? Как его здоровье? Может, неделю назад у него был инфаркт или он попал в автомобильную катастрофу? Или вопрос о здоровье Кирилла Петровича дежурная шутка в редакции, так как он какой-нибудь чемпион?

Александр Александрович сложил программку, смотрел Леве в глаза и ждал ответа.

— Спасибо, на здоровье он мне не жаловался, — ответил Гуров, считая, что инфаркты и катастрофы — вещь довольно редкая, а на все остальные случаи жизни ответ годился. Во избежание дальнейших осложнений Лева решил перехватить инициативу. — Я второй раз на ипподроме, очень интересно и совершенно непонятно.

— Я здесь почти каждый игровой день, — ответил Александр Александрович. — Тоже разбираюсь слабо.

Кто-то из девушек хихикнул, Александр Александрович взглянул строго, затем улыбнулся, не выдержал и рассмеялся. Хорошо он смеялся, мягко, искренне.

— Меня считают асом, — пояснил он Леве, — только потому, что, играя регулярно, я не оставляю здесь зарплату.

Начинался очередной заезд. Лошади приняли сразу, Лева увлеченно следил за бегом. Вперед сразу вырвалась гнедая лошадь, наездник был в красном камзоле и красной шапочке, он ярким пятном выделялся среди зеленых, синих и белых соперников. На повороте разрыв увеличился, на трибунах одобрительно шумели. Лева, заглянув в программку Александра Александровича, спросил:

— Какой это номер?

— Второй, Ринг, — ответил Александр Александрович, — едет на нем Виталий Тенин. Ринг отличный рысак, почти равный Гладиатору.

На последней прямой разрыв между лидером и ближайшими конкурентами составлял метров тридцать, наездник ослабил вожжи и неторопливо финишировал под дружные аплодисменты. Ринг нес славу достойно, бежал, скромно опустив голову, как бы впечатывая стальные копыта в дорожку.

— Красавец, — сказал Лева, поворачиваясь к девушкам. — Верно, девчата?

Как зовут девушек, Лева не помнил, но, взглянув, понял, что недавно смеялась, конечно, брюнетка. Хрупкая, изящная, она быстро, как-то по-мальчишески курила, ей, безусловно, хотелось говорить и двигаться, однако она сидела молча, закинув ногу за ногу. Лева сидел на ступеньку ниже и, повернувшись, почти ткнулся лицом в обтянутые ажурными чулками колени. Девушка быстро оглядела свои ноги, насмешливо взглянула на Гурова, как бы спрашивая: «Здорово, верно?»

Уши у Левы уже пылали, всегда начиналось с них. Конюх Коля о чем-то шептался с двумя подошедшими ребятами. Вторая девушка была мягкая и женственная, сидела, свободно откинувшись, полулежала, вытянув ноги. У нее были каштановые длинные ухоженные волосы, девушка смотрела на Леву неприятно равнодушно и цинично. Сдерживая зевок, девушка отвела взгляд и, видимо, на какой-то знак Александра Александровича, ведь больше сзади Гурова никого не было, капризно надула губы и, лениво выговаривая слова, спросила:

— Простите, вы что-то сказали?

В некоторых случаях Лева умел быть злым и решительным. Он легко поднялся, поклонился Александру Александровичу, который тоже встал, пытаясь удержать Гурова.

— Благодарю, очень приятно было познакомиться, — сказал Лева, не подчеркивая, однако и не скрывая насмешки. — Всего доброго, — поклонившись девушкам, он вышел из ложи.

Он действовал импульсивно, не отдавая себе отчета, почему так резко распрощался и ушел. Ему не понравилась атмосфера в компании.

Остался один заезд. Интересно, Григорьева еще на конюшне? Хорошо бы ее застать. Гуров шел быстро, почти бежал, однако конюх Коля догнал его, остановил и, задыхаясь, спросил:

— Ты чего? Обиделся, что ли?

— Я? — Гуров сделал шаг назад, оглядел Колю. Хорош. Джинсы, замшевая курточка, фирменная рубашечка. Он взял растерявшегося конюха за лацкан, взял грубо, а заговорил очень мягко. — Старайтесь быть вежливым, Коля. Старайтесь, вежливость вам в жизни не повредит. — Лева вновь торопливо зашагал к конюшне.

Коля трусил рядом, торопливо говорил:

— Извините, не хотел обидеть, думал, можно по-простому. Поймите, Лев, простите, не знаю вашего отчества, у нас не разрешают ходить на трибуны. Нина Петровна может меня выгнать.

Лева понял, что конюх не отстанет, хотел спросить: зачем же ты меня окликнул? Я шел и не видел тебя. Лева не спросил, остановился, вздохнув, медленно произнес:

— Идите, Коля. Идите, я даже в школе не ябедничал.

Коля отстал, Гуров прибавил шагу и вскоре оказался у конюшни. Навстречу шли три женщины и Рогозин. Плотная, однако стройная молодая женщина с русыми коротко стриженными волосами строго спросила у Гурова:

— Вы где были? — лишь по голосу Лева узнал Григорьеву. — Не расслышали? Я спрашиваю, где вы были?

— На трибунах, — ответил Лева, совершенно не понимая, почему отчитывается.

— Я вас прошу, — приказным тоном сказала Нина, повернулась к спутникам. — Минуту, — и пошла назад к конюшне, не сомневаясь, что Гуров идет следом. Он действительно шел. — Я вас прошу, — входя на конюшню, повторила наездница. — Либо здесь, либо там.

— Меня интересуют не только лошади, но и люди, — Гуров остановился у стойла Гладиатора, Нина прошла дальше одна, повернулась и громко повторила:

— Либо здесь, либо там. Вы наверняка достаточно побывали на трибунах, — она остановилась у висевшего на стене ящика, где в разных отделениях-ячейках лежали подковы, персональные для каждой лошади. Тоненькие точеные подковы, согнуть такую, пожалуй, сумеет любой мужчина. Нина придирчиво оглядывала какую-то пару, Лева подошел и спросил:

— Простите, Нина, почему вы считаете для себя возможным разговаривать со мной в подобном тоне?

Нина резко повернулась, тряхнула влажными волосами, нахмурилась. Гуров смотрел сверху вниз, смотрел твердо, он знал, что, если сейчас проиграет, его выставят с конюшни. Ведь ей легко и просто зайти в дирекцию и попросить перевести писателя в другое тренотделение. Гуров чувствовал: чаша весов колеблется, сейчас Нина ответит, ответ станет окончательным.

— Нехорошо, — добавил Лева, и его чаша перетянула.

«Нехорошо». Лева любил это слово, часто им пользовался. Простое, мягкое, оно, никого не обижая, касалось чего-то сокровенного, возвращало в детство. Лева часто наблюдал, как люди, не реагировавшие ни на какие слова, услышав, что поступают нехорошо, вспыхивали, смущались, пытались объяснить, что жизнь штука сложная, затем понимали, что прячутся за слова. Нехорошо.

— Писатель. Психолог, — Нина наклонилась к подковам, вновь выпрямилась, подняла голову. Она доставала Леве лишь до плеча. — Я вас очень прошу: в тот день, когда вы работаете на конюшне, не ходите на трибуны. Хорошо? Выберите для этого, пожалуйста, другой день.

— Постараюсь, — уклончиво ответил Гуров, заговорщицки глядя на руки наездницы, которые перебирали подковы. Лева вспомнил, как она держала лошадь. Натянутые вожжи, натянутые вожжи — и так день за днем, день за днем. Какая же сила должна развиться в руках у молодой женщины? Как ловко она держит подкову, а ведь она лишь в передней части округлая, а концы у подковы острые. Лева вспомнил строчки из заключения экспертизы: «Удар нанесен острым металлическим предметом. Удар был очень сильным, и маловероятно, что его могла нанести женщина».

— Смотря какая женщина, как вы считаете, Нина Петровна? — неожиданно спросил Гуров.

— Вы о чем? — Нина все возилась с подковами, и Гуров незаметно взял одну из подков, сунул в карман.

— Не понимаю, о чем вы? — Нина бросила подковы, отложив свои заботы, смотрела на Леву, ждала ответа.

— Вы очень меняетесь, когда снимаете свою рабочую форму. — Лева был уверен: протяни он руку, тотчас получит полновесную затрещину. Он стоял не двигаясь, как это делает каждый, входя в чужой сад, где к нему подбегает здоровенная овчарка.

Нина немного оттаяла и с сарказмом спросила:

— Начнете ухаживать?

— Обязательно, как я могу устоять? — чистосердечно ответил Лева.

— Ну-ну! — Нина рассмеялась, направилась к выходу. — Я люблю розы, только обязательно на длинном стебле, шашлыки и кататься на такси.

— Запомнил, — ответил Лева. — Вас подвезти?

— Спасибо, — ответила Нина, направляясь к ожидавшим ее подругам.

Гуров остался у конюшни, хотел было туда вернуться, но ему преградил дорогу седой старик с ведрами в руках. Старика этого Гуров раньше никогда не видел на конюшне.