Явка с повинной

Глава седьмая

Нина работала на кругу. Двухлетний жеребенок, которого она водила по дорожке шагом, поступил на ипподром с завода в апреле, сейчас июль, жеребенку пора участвовать в бегах, а он рысь как следует не освоит. Четверть круга пройдет — запрыгает, галопом ему хочется. Не понимает, что он рысак, да еще королевских кровей, должен осенью по своему возрасту выигрывать, он же все балуется, даже по седьмой группе проигрывает. Сейчас опять, словно впервые услыхал воробья, закосил, зафыркал, прыгать его потянуло. Нина строго одернула жеребенка, заставила идти шагом.

Как всякая женщина, Нина мгновенно почувствовала внимание к себе писателя. Ей нравились его фигура, изящный костюм, нравились стеснительность, постоянный вопрос в глазах, голубых, мальчишески наивных. Когда там, на аллее ипподрома, Лева поднял решетку, посмотрел на Нину с отвращением, начал говорить обидные слова, она потеряла голову. К сожалению, ей часто приходилось давать отпор мужчинам, особенно в первые месяцы работы на ипподроме. Но те, прежние, ждали от нее удара, даже признавали ее право на физическое сопротивление, встречали его подготовленными, с шуткой или пьяней руганью, защищались. Лева упал, так как не ожидал ничего подобного. Она бежала, бежала и плакала. В глазах его она увидела презрение. И этот взгляд больнее всего оскорбил ее. Бессонной ночью эмоции постепенно утихли, уступили место рассудку. Писатель что-то разузнал, значит, выведывал за ее спиной. Кто-то из работников мог видеть ее у этого люка. Писатель теперь собирает материал для газеты, то есть собирается сделать то, чего Нина более всего боялась — огласки, тенденциозной, обывательской, грязной оценки происшедшего. Вновь увидев его в кабинете, Нина снова захотела поднять руку, следователь за спиной вовремя закашлялся, а то быть бы беде.

Она послушно сидела в коридоре прокуратуры и ждала. Журналы лежали у нее на коленях, она их даже не развернула. Лева все не выходил, она радовалась отсрочке, ведь необходимо подготовиться. Как теперь вести себя с ним? Значит, она ударила не рыскающего в поисках сенсации писаку, ударила офицера, инспектора уголовного розыска, человека, который искал убийцу, старался ей, Нине, помочь. Что же теперь делать, как вести себя с ним? Инспектор уголовного розыска. Ас, сказал следователь. Но ведь в уголовном розыске работают либо самбисты, либо боксеры, на худой случай, штангисты. Худенький юноша, если бы не рост, жокеем мог бы стать. Как он бандитов и убийц выслеживает и арестовывает? Где холодный взгляд, тяжелые плечи, уверенная поступь? В прокуратуре тоже сидит какой-то дачник, пенсионер, опившийся чаем. Инспектор на эстрадного гитариста похож, разве что прическа поприличнее. Нина с ужасом ждала появления Левы. Он вышел из кабинета веселый, улыбающийся, протягивая ей руку, сказал:

— Нина, я давно хотел вам предложить, — мимо проходили какие-то люди, он наклонился к ее уху и тихонько поцеловал, — маленькую сделку: за каждый ваш удар — два поцелуя, договорились?

…Воспоминания не мешали Нине работать. Она чувствовала шаг жеребенка, слышала его, копыта ударяли ритмично. Выйдя на прямую, Нина решила пустить жеребенка в резвую, надо выяснить в конце концов, почему он так «сбоит» на испытаниях. Жеребенок послушно принял посыл, копыта застучали чаще. Нине не нужен был секундомер, она знала, едет четверть в тридцать шесть секунд, то есть может пройти дистанцию примерно за две минуты двадцать пять секунд. Для двухлетки, участвующей в испытаниях по седьмой группе, просто отлично. Сколько он в таком темпе может выдержать? Миновали вторую четверть, вошли в третью, неожиданно сзади раздался стук копыт. Нина не оглядывалась, вслушивалась в настигающий их шаг, как в музыку, хотя никакой мелодии не было. Такая неумолимая печать шага рысака лучшая музыка для наездника. Нинин жеребенок все держался в свои тридцать шесть. По тому, как мощно настигал их соперник, Нина определила, что он бежит в тридцать одну. Так ровно и четко идти мог только Григорий, но он сейчас в деннике. Рысак проплыл мимо, будто Нина не ехала, топталась на месте, жеребенок ее, желая догнать нахального соперника, запрыгал, наездница осадила его, взяла в руки, сама смотрела на удаляющегося гнедого. Она мгновенно узнала и наездника, и рысака. Ехал мастер Тенин, только он умел в качалке сидеть как на троне, расправив плечи и гордо откинув голову. Его гнедой жеребец Ринг бежал великолепно, еще недавно он показал две минуты двенадцать, сейчас был готов на две ноль пять.

Нина успокоила своего двухлетка, заставила шагать. Она видела гнедого Ринга лишь мгновение, но ей и этого было достаточно. Готовность и классность рысака наездник определяет с одного взгляда. Нина заторопилась на конюшню взглянуть на Григория, она не видела его уже часа полтора. Осталось чуть больше недели, держись, Гриша, у тебя появился достойный соперник. Нина не знала, радоваться ей или огорчаться.

У конюшни Рогозин с Левой возились с «американкой», правили у нее колеса, «восьмерило» чуть-чуть. Нина бросила жеребенка на попечение встретившего их Николая, даже не взглянув на Леву, о котором думала последние часы, прошла к денникам. Гладиатор заржал.

— Выводить, Нина? — спросил подошедший Рогозин.

За последние дни он впервые назвал ее по имени. Нина, оторопев, кивнула и радостно ответила:

— Выводите, выводите, Михаил Яковлевич.

Гладиатор выбежал на солнце, играя, делал вид, что пугается тени от столба, описал вокруг конюха круг и замер. Он отлично понимал — людям необходимо полюбоваться на него. Ну что ж, пусть любуются, ему не жалко. Он стоял свободно и в то же время картинно изогнув шею, раздувал ноздри, не двигаясь, перекатывал под лопатками мощные мышцы. Черный шелк кожи был так тонок, что просвечивали голубые вены. Нина провела полотенцем по крупу, смахнула опилки, кожа, до этого блестевшая, засверкала.

— Не воображай, грязнуля, — Нина протирала жеребца полотенцем, ласка ее рук никак не сочеталась с нарочито серьезным тоном. — Я сейчас покажу тебе одного товарища, ты лишь взглянешь и поймешь, не зря он тебе через бабушку родственничком приходится. Он с тебя спесь собьет.

Коля уже подкатил качалку, Рогозин запрягал, жеребец взял железный мундштук, будто сахарный. Нина заняла свое место, конюхи отскочили, рысак стоял. Выдержав солидную паузу — ведь необходимо напоминать, кто здесь главный, Гладиатор медленно двинулся. Он не жеребенок, не какой-нибудь заштатный рысачок-трехлеток, ему не пристало бежать на круг рысью. Медленно, медленно, каждый шаг — в историю, он еще сдерживался, бежать-то все-таки хочется.

— Понял Григорий, все понял, — скупо улыбнулся Рогозин. — Видал, Виталий на Ринге проехал, зацепил Нинку, зашебуршилась девочка. Хорош Ринг, спору нет, капитальный жеребец, класс, школа, все при нем. А Григория ему все равно не объехать.

Когда Нина с букетом алых гвоздик появилась у конюшни, Рогозин зыркнул из-под нависших бровей и, как жук, уполз в темноту. Он не поздоровался, молча ушел, пока наездница переодевалась, так же молча запряг Нине жеребенка. Только когда она отъехала, повернулся к Леве.

— В хахали решил запрячься? На этой дорожке тебе не проехать.

Николай увел трех жеребят на выводку. Лева скинул пиджак, засучил рукава, схватил ведро, может, воды принести? Рогозин ушел в денник, молча начал колдовать над копытом серого жеребца по кличке Вымпел. Лева упрямо вошел в денник, сел в углу на опилки, это в своих-то блестящих дакроновых брючках. Он уже понял, молчание старого конюха прочно. Плетью обуха не перешибешь, решил он, надо подойти с другого конца. Лева честно, без утайки рассказал Рогозину все. Рассказал свою версию убийства Логинова, о билетах, о подкове, сознался, что одну подкову унес он, Лева. Последний факт особенно подействовал на Рогозина, ведь действительно пропали две подковы, а не одна. Конюх перестал привязывать компресс, сел, обнял ногу лошади, прижался к ней, слушал Леву уже внимательно и смотрел на него. Слукавил Лева только в одном месте: он сказал, что Нина якобы сама заявила о найденных билетах тотализатора. И будто бы она сказала: без помощи настоящего специалиста вам не разобраться. Лучше Рогозина Михаила Яковлевича на всем ипподроме конюха и человека вам не найти. Откройтесь Михаилу Яковлевичу, не пожалеете, он один помочь может.

В этом месте конюх не выдержал и сиплым голосом пробурчал:

— Врешь, как двухлеток скачешь.

Все грехи человеческие Рогозин приписывал двухлетним, поступающим с завода жеребятам. Лева уже привык, не обиделся, доказывая, что он значительно обогнал в хитрости не только жеребят, но и взрослых призовых рысаков, напомнил конюху, как он, инспектор уголовного розыска, без сомнений открылся Рогозину.

— Скачи, скачи, — сказал Рогозин, выходя из денника.

Лева поплелся следом, Рогозин расхаживал у конюшни, скреб в затылке, думал. Лева присел в сторонке, не мешал. Рогозин выкатил качалку, начал снимать колесо. Лева молча стал помогать. Несколько минут они трудились молча, наконец Рогозин спросил:

— Чего же ты хочешь, нескладеха?

Лева объяснил, что покойного мастера не знал, не может понять, почему он так странно вел заезд перед смертью. Кто и чем мог его так рассердить?! Рогозин вновь задумался, они молча трудились, один размышлял, другой ждал. В это время подъехала Нина.

Лева заметил перемену в Рогозине — старый конюх подобрел, повеселел, даже улыбнулся невзначай. Хотя говорил о вещах, никакого отношения к делу не имеющих, Лева слушал внимательно, боясь слово пропустить. Случается, люди зазорным считают помочь следствию, обронят самое главное, словно случайно, а дальше твое дело, подобрал важную информацию или валяться оставил.

Ровно в шестнадцать часов Гуров вошел в кабинет Турилина. Отменив свое запрещение появляться на ипподроме, полковник попросил Гурова прибыть к этому времени. Кабинет начальника отдела уголовного розыска ничем особенным не отличался, лишь сейф в углу да телефонов многовато.

Турилин пригласил Леву к себе, хотя вполне мог дать ему указания по телефону. Под нажимом следователя прокуратуры полковник разрешил Леве вернуться на ипподром, но отнюдь не был уверен в правильности своего решения. Преступник опасен, работать рядом с ним следует крайне осторожно и быть готовым к прямому столкновению. Оружия Гуров, конечно, с собой не носит, правильно делает. Что ему сказать, как еще раз предупредить? Либо верить, что он готов к такой работе, либо отстранять.

— Поезжайте в редакцию, — Турилин мельком взглянул на подчиненного. — Нехорошо получается, Лева, бумажку в журнале мы получили, а очерк не пишем. Некрасиво. Сейчас главный редактор совещание проводит, вы у дверей подождите. Вы меня поняли?

— Да, Константин Константинович, — Лева кивнул. — Показаться сотрудникам журнала. К редактору заходить?

— Естественно. Валя вас ждет.

— Вместе учились или воевали? — поднимаясь, осведомился Лева.

Полковник что-то искал в ящике стола и рассеянно ответил:

— С Валькой? С Валькой мы Гамлета на пересменку… — он поднял на Леву взгляд, резко захлопнул ящик. — Какое вам дело, собственно? Главный редактор журнала — Валентин Сергеевич Краснов. Марш отсюда, сыщик, видите ли, выискался.

«Быть или не быть», — напевал Лева по дороге в редакцию. Интересно на полковника в роли Гамлета посмотреть. Лева уже представил, как рассказывает в отделе о юношеском увлечении начальника, даже руки потирал.

В редакции на дверях не хватало досок крест-накрест и плакатика: «Все ушли на фронт». Лева подергал холодные никелированные ручки, заглянул в приемную. Секретарша пила чай, не ожидая вопроса, сказала:

— Редколлегия.

— Извините, — Лева прикрыл за собой дверь, давая понять, что уходить не собирается.

Стремясь сохранить губную помаду, секретарша пила чай, смешно складывая губы буквой «о». Леве захотелось дунуть в этот перламутровый кружочек. Он попытался представить, как журналисты знакомятся с секретаршами. В уголовном розыске, когда требуется подлизаться к секретарше, существует испытанный прием. Следует потереть глаза, зевнув, намекнуть, мол, ночка сложилась непростая, бандит уходил, отстреливаясь. По правилам игры можно рассказывать все, кроме правды, хвастаться настоящими делами считается дурным тоном. Инспектор сочиняет, а секретарша знает, что он сочиняет. Однако такие мелочи не лишают никого удовольствия, опытный рассказчик за ерундовую новеллу может получить почти невозможное, к примеру, ему отпечатают справку для начальства не завтра, а до обеда.

У Левы имелось в запасе несколько погонь, пара перестрелок, даже один прыжок с самолета, но, глядя на перламутровый ротик, он боялся оказаться непонятым. Пока он колебался, дверь в кабинет редактора открылась, и оттуда, из клубов дыма, начали медленно появляться люди. Кабинет был довольно обычным, на столе — несколько тарелок с окурками. В любом кабинете главного определить легко, следует подойти к переднему торцу стола и громко поздороваться. Лев так и сделал. Широкоплечий, с большой головой и седой почти до самых бровей шевелюрой человек, перекрывая гвалт, сказал:

— Здравствуйте, Лев Иванович. Мы сейчас заканчиваем.

— Как здоровье, Валентин Сергеевич? — в тон главному, усаживаясь рядом, спросил Лева.

— Витя! — крикнул главный. — Познакомься, Лев Иванович согласился написать для нас очерк об ипподроме. Женя, у тебя найдется две полосы в одиннадцатом номере?

Лева жал чьи-то руки. Кто-то его предупреждал, что две полосы ему не выбить даже ценой жизни. Другой убеждал, лучше резать себя самому сразу, чем кромсать в последний момент по живому. Третий, ткнув Леву в бок, советовал вычеркнуть этот год из жизни, забыть его раз и навсегда. Лева держался битым воином и не повел бровью.

Как ни странно, через час все ушли, главный шире распахнул окна, ловко собрал разбросанные по столу бумаги и быстро заговорил:

— Как я вас узнал? Здорово! Костя сказал, что вы похожи на Славу Коноваленко, взглянул, вы точная копия. Славка у нас играл королеву-мать. Вы случайно не сынок Вани Гурова? Нет? Жаль, прекрасный парень.

Лева любил разговаривать с людьми, которым не обязательно было услышать ответ на свои вопросы. Главный говорил и читал какую-то статью, чиркал карандашом, вздыхал и говорил:

— Напишите нам об ипподроме, очень интересный и нужный материал. Ничего не знаю, я Костю предупредил. Что? Писать не умеете? Удивили, старик. Чехов умел. Толстой, еще двое-трое. Достоевский не умел! Гений, а писать не умел. Очерк к первому августа, пожалуйста. — Валентин Сергеевич сделал очередную пометку на статье, отложил, взял другую. — Косте кланяйтесь, кланяйтесь, кланяйтесь, — задумчиво повторял он, читая материал.

— Спасибо. До свидания, — Лева попятился, осторожно приоткрыл дверь и выскользнул в приемную, затем в коридор.

Здесь он снова столкнулся с Виктором.

— Старик, сигареты есть? Как тебе наш главный? Мамонт! — с гордостью сказал Витя, как понял Гуров, заведующий отделом, в который следовало принести очерк.

— Мамонт, — согласился Лева.

Вите, как и большинству сотрудников журнала, было около тридцати, и седой гривастый редактор выглядел среди них действительно мамонтом.

— Заговорил, слова не дал вставить, — Витя улыбнулся нежно и покровительственно. — Только не надейся, он ничего не забудет. Когда притащишь свой опус?

— К первому августа, — ответил Лева, чувствуя, что заходит в лабиринт.

— Не подведи, отец с меня спросит. И я тебя прошу, старик, — продолжал Витя доверительно, — не трогай ты этот чертов тотализатор.

В дальнем конце коридора Лева увидел Аню, девушка остановилась у первых дверей, с кем-то заговорила.

— С тотализатором вечный скандал. Одни говорят: закрыть, другие — не закрывать. Лошадки нам нужны, лошадки.

— А люди? — наблюдая на Аней, спросил Лева. — Я хотел бы рассказать о человеке, по-настоящему влюбленном в свое дело.

— Прекрасно, старик! Только не рассказывай, а покажи нам его. Поступки, старик, действия, словам сейчас никто не верит.

С дальнего конца коридора крикнули, Аня увидела Леву, махнула рукой и подошла.

Лева собрался познакомить Аню с Виктором, однако они прекрасно обошлись без формальностей, пожали друг другу руки и заговорили как старые знакомые. Через несколько минут Лева с Аней вместе вышли из редакции.

…Лева шел рядом с Аней и молчал, обдумывая ситуацию. Если он не заболевает шпиономанией и девочка действительно выполняет чье-то задание, она, естественно, ничего не знает. Ее, конечно, используют втемную: сделай то, не делай это. Она ничего не знает. Кто ее мог послать? Только один из двух — либо Сан Саныч, либо конюх Николай. Конюх все больше заинтересовывал Леву. Многое в его поведении не вязалось с дурашливой губошлепостью. Или конюх абсолютный простак, или он человек хитрый и предусмотрительный. Предположим, удастся выяснить у Ани, кто именно ее послал? Почему преступником должен быть конюх или Сан Саныч? Почему не икс, пока Леве невидимый, но который отлично видит «писателя» и через третьих лиц проверяет его. Мешала думать виснущая на его руке Аня. Нина рядом не шла, однако тоже мешала. Стоило хоть приблизительно построить свои рассуждения, как Нина оказывалась рядом, заглядывала в глаза и шептала: «Левушка, я прошу вас, Левушка. Это для меня важно». Так она шептала ему по дороге из прокуратуры. Для нее, видите ли, важно, а для него нет. Для мертвого Логинова не важно? Для людей, которые радуются, трудятся, любят и не желают жить рядом с убийцей, не важно? Лева в который уже раз начинал этот спор, злился от его бессмысленности, своей беспомощности… Когда он, взяв себя в руки, возвращался к конкретному делу, все собранные логические конструкции, расставленные по местам вопросы и вопросики валялись бесформенной кучей. Он начинал эту кучу вновь терпеливо разбирать. Нужное, только недавно очевидное, не находил. Так он занимался самостоятельно первым серьезным делом.

Следователь прокуратуры убежден, что установить преступника даже не четверть дела. Найти ты его найдешь, говорил он утром Леве, где мы доказательства искать будем? Очаровательный у нас организуется натюрморт: преступник и рядом два дурака в колпаках с бубенчиками. Один старый и толстый, другой молодой и стройный. Колпаки у нас будут одинаковые. Лева пытался объяснить, что способен восстановить всю картину преступления до мельчайших деталей. Следователь ответил: дружок, картины — бесценный материал для мемуаров, а не для суда. Главное у нас впереди. Учти, дружок, когда будешь искать преступника, не забывай о доказательствах, тащи их вместе. Он даже упрашивал Леву, уговаривал, словно маленького:

— Хоть самую малость откопай, детальку крохотную, фактик, но железный, чтобы не лопнул, не обломился. У меня хватка бульдожья, дай уцепиться, старый все вытащит.

Во время этого разговора следователь выбрался из-за стола, встал перед своим сейфом-шкафом на колени и извлек из его недр две толстые папки. Он обтер с них пыль.

— Видишь это дело? Он двух девочек убил, а я его безнаказанным оставил. Не просто убил, издевался. Отец у них на фронте погиб, мать потом с ума сошла, умерла вскоре. Убийца со мной на одной улице жил.

Лева посмотрел на обложку дела, еле прочитал фиолетовые выцветшие цифры — сорок шестой год. Следователь съежился, щеки у него обвисли, он вдруг сразу постарел.

— Мне эта картина преступления каждую ночь снилась. Вот так, дружок, не хватало доказательств. Убийца остался на свободе, шляпу при встрече со мной снимал, он в эдакой широкополой шляпе ходил.

Лева не выдержал, спросил, где преступник сейчас.

— Зарезали его свои же, — ответил следователь. — А я по их делу самоотвод взял. Мне строгача влепили. Я к тому рассказал, дружок, чтобы ты картинами преступлений не увлекался. Суд не выставочный зал, понятно, дружок?

А Нина шептала: «Левушка, я прошу вас, Левушка». В голове все путается, рядом эта девочка шагает, Аня. И от нее духами резкими пахнет. Нина пахнет водой и чуть-чуть лаком для волос.

— Я сдаюсь! — Аня дернула Леву за рукав, остановила. — Слышишь, сдаюсь, писатель! — она кричала, почти плакала.

Он нахмурился, не понимая происходящего, какой-то прохожий остановился, молодая женщина покатила детскую коляску быстрее и сказала:

— Вот так они нас доводят, молоко пропадает.

Лева подхватил Аню под руку, повел на другую сторону.

— В чем дело? Почему истерика? Кому ты сдаешься? — сердито спрашивал он.

— Не кричи на меня! — Аня разрыдалась. Горе ее было искренним, девушка даже забыла про тушь на ресницах. Размазывая ее по лицу скомканным платочком, Аня объяснила Леве, что решила его перемолчать, теперь сдается. Они ходят по городу уже час, она проголодалась и устала, он на нее не обращает ни малейшего внимания. Худенькая и жалкая, даже клеши поникли мятыми фалдами, Аня продолжала всхлипывать, поглядывала на Леву нерешительно, то ли ей плакать дальше, то ли прекращать.

— Прекрати истерику, или я сейчас уйду, — сказал Лева, подтолкнул девушку в подворотню. — Приведи себя в порядок.

В конце концов, разговаривать с ней моя работа, уговаривал себя Лева. Надо разобраться, какое она место занимает в компании. Что собой представляет Наташа? Насчет ее квартиры ответ в управлении дадут завтра. Лева дал задание проверить обеих девиц и, конечно, Сан Саныча по всем картотекам, учетам, задержаниям в отделениях милиции.

Из подворотни появилась Аня: носик воинственно поднялся, ресницы свежо поблескивают. Она несколько пренебрежительно взглянула на Леву и сообщила, что собирается зайти в «кабак».

— В ресторан я с тобой не пойду, ты не умеешь себя вести, — ответил Лева. — Хочешь есть — рядом кафе.

Девушка не ответила ни словом, ни взглядом, резко повернувшись, пошла прочь. Лева облегченно вздохнул и направился домой. Сейчас он примет душ, уляжется на тахту и спокойненько все обдумает. Если девочка его разыскала из чисто амурных соображений, то все прекрасно, если ее послали к нему, то в среду, на ипподроме, она станет ниже травы. Возможно, ей поручили его привести в определенный ресторан или вновь к Наташе. Лева сумеет подогревать интерес компании к своей особе, пусть они ищут подходы, он может подождать. Ему суд не грозит, у него нервы в порядке. Возможно, он в среду даже не зайдет на трибуны, а ведь им надо вытерпеть сегодняшний вечер, весь завтрашний день и среду. Вот он позднее и решит, встретиться им в среду или нет. Мы станем решать, вы — ждать.