Глава 9

Гней Помпей, проконсул Морей и Востока, в белоснежной тунике, затканной золотыми узорами, и в тоге, отороченной пурпуром и украшенной изумительной сапфировой фибулой, с виду величаво-спокойный и вместе с тем радостно-взволнованный, стоял на пороге своего дома, переминаясь с ноги на ногу.

Он всегда, когда в его жизни намечались какие-то перемены, переступал с ноги на ногу — и на форуме, и в сенате, и дома, и даже на солдатской сходке. В этом раскачивании была какая-то нерешительная решительность. И ещё этот театральный жест — откинув назад мягкие завитые волосы, в задумчивости почёсывать голову одним пальцем.

Помпей смотрел в толпу факельщиков и музыкантов, заслонявших от него тоненькую фигурку, укутанную в длинное покрывало огненного цвета — flammeum — и осыпаемую звонким дождём из мелких серебряных монет. Сердце проконсула билось молодо и часто; кровь жаркими кругами ходила по телу, каждый мускул наливался упругостью, и радостное возбуждение стесняло грудь.

Сколько же он искал этой любви! Трижды он был женат и трижды несчастлив в браке, хотя ни одна из его жён не могла бы упрекнуть его в равнодушии или невнимании. Но любил ли он этих женщин и мог ли полюбить, если союз с каждой из них благословляла не Венера, а Кайрос, божество благоприятного случая: чьих-то симпатий, чьих-то корыстных замыслов?

Лицо Помпея на миг омрачилось.

Чьих-то?.. Он должен быть откровенен с собой: он не принимал бы предложений, если б не видел в них выгоды для себя.

Совсем молодым он взял в жёны Антистию, дочь претора, который выступал судьёй на процессе, где Помпей защищал интересы своего отца, обвинённого в хищении государственных денег. Претор (будущий тесть) вынес оправдательный приговор.

Будучи полководцем у диктатора Суллы он женился на падчерице последнего, которая в то время была не только замужем, но и беременна. Помпей понимал, что весьма неблагородно с его стороны вводить в свой дом чужую жену, и всё-таки не устоял перед уговорами Суллы. Сулла же хотел породниться с Помпеем (тот вызывал у него восхищение своей воинской доблестью), считая, что это родство будет весьма полезно для его власти. А Помпей вместе с новой женой получил могущественного покровителя…

И, наконец, Муция. Мать его детей. О ней он хотел вспоминать меньше всего…

То, что он так долго искал, Помпей нашёл совсем неожиданно: девушку в покрывале огненного цвета, которая была сейчас в нескольких шагах от него. А, может, это вовсе не он её нашёл, а она его? Не всё ли равно? Главное — что они нашли друг друга в этой жизни. И хвала богам, что эта его любовь нашлась не раньше, а именно сейчас, под конец всех мытарств и метаний. Нашлась бы раньше — неизвестно, чем кончилось бы…

Да раньше он и не мог бы её найти — слишком юна… ведь девчонка совсем. Девчонка, которая росла для него. А он мужал для неё, для неё ошибался и мучился, и искал, искал…

Вокруг мелькали чьи-то лица, и невообразимый шум сотрясал напоённый густыми ароматами цветов и благовоний воздух, нарушал привычный покой квартала Карин[54]. Оглушительный барабанный бой, визги флейт, громкие возгласы должны были, по представлению римлян, отпугивать злых демонов ночи, которые угрожали торжественному шествию. Время от времени люди, сопровождавшие невесту в её новый дом, не сговариваясь — по древней традиции — хором выкрикивали: «Талассио! Талассио[55]

Но вот всё утихло — оборвались на последнем слоге фесценнины[56], и в наступившей тишине стало слышно дыхание собравшейся перед домом Помпея толпы. Призывая богов-покровителей брака, пронуба[57] (это была Атия) соединила руки Помпея и Юлии и, подавая невесте факел, который, по обычаю, заботливо пронесла в свадебном шествии, проговорила звучным — так что было слышно даже в последних рядах зевак — голосом:

— Зажги очаг в твоём новом доме! Будь внимательна, не давай ему погаснуть, дабы никогда не угасало счастье в твоём доме…

После этого Помпей — он вправду чувствовал себя молодым и сильным — легко подхватил Юлию на руки и под возгласы ликующей толпы перенёс через порог своего дома.

— Эй, потолок поднимайте, — /О Гименей!/Выше, плотники, выше!/О Гименей!/Входит жених, подобный Арею,/Выше самых высоких мужей![58]

— Может, он и выше других мужей и на поле битвы подобен Арею, может, славы и почестей заслужил больше других, да только не всегда Тихе[59] дарит ему свои улыбки, — угрюмо заметила кормилица Юлии, аккуратная полная гречанка по имени Дорида, хмурым взглядом провожая сияющего Помпея с её «ненаглядной девочкой» на руках.

И затем с внезапно вспыхнувшим отчаянием и тревогой принялась причитать, вскидывая пухлые руки:

— Велик-то он велик! Но несчастлив в любви и другим счастья дать не может… И что за Рок его преследует?! С одной женой согласия не было — прогнал; другая, бедняжка, тоже ведь не с ним была помолвлена — умерла при родах… А с третьей с позором развёлся!.. Да лучше бы мне умереть прежде, чем узнать о том, что и мою малышку ждёт печальная участь! Ах, Юлия, девочка моя, что же с тобой будет?!

Рабыни дома Цезаря кинулись утешать удручённую кормилицу невесты.

А в триклинии дома Помпея уже шумело праздничное пиршество. По выложенному финикийской мозаикой полу, натёртому, как и полагалось в домах римской знати, мятой, порхали разодетые в яркие туники рабы, обнося гостей блюдами из дичи, рыбы и овощей; играла музыка; горели десятки лампионов самых причудливых форм; с потолка свисали шпалеры из алых и белых роз. Чудесный аромат белоснежных цветков мирта смешивался с аппетитными запахами изысканных яств — в этот день лучшие повара Рима (многих из них прислал известный гурман Луций Лукулл) превзошли самые смелые ожидания.

Пока Юлию готовили к её первой брачной ночи (она совершала традиционное омовение — ритуал так называемого «освящения»), Помпей вышел на полукруглую террасу экседры. За ним незаметно последовал Цезарь: в мягких италийских сумерках они легко узнали друг друга.

— Посидим, Гней. — Цезарь опустился на длинную мраморную скамью под сенью дикого винограда.

— Посидим, мой дорогой тесть, — весело откликнулся на его приглашение Помпей.

Какое-то время они молчали, точно наслаждались оба душистой свежестью ночного воздуха.

Плоские вершины пиний уходили в чёрное, усыпанное звёздами небо; лунный свет заливал крыши и колонны портиков, увитые гирляндами цветов и веток с тяжёлыми плодами гранатового дерева.

— Восхитительная ночь! — наконец негромко произнёс Помпей. — Я чувствую себя счастливым как никогда в жизни.

Цезарь кивнул, будто соглашался с его признанием, а затем вдруг спросил:

— Скажи мне, Гней, как разумный человек, а не как пылкий влюблённый, который распаляет свою страсть воображением. Скажи искренне, всегда ли Юлия тебе одинаково дорога?

Помпей вскинул голову и взглянул на Цезаря так, будто никогда прежде его не видел. Глаза его говорили убедительней, чем самые красноречивые признания.

— Я надеюсь, у вас с Юлией всё удачно будет.

— И я надеюсь.

— Дочь-то у меня одна, как одна голова на плечах. Береги её, Помпей.

— Я люблю её, — коротко ответил Помпей и умолк, поджав губы.

Было тихо. Только из глубины дома долетали отрывистые голоса и звонкий женский смех. И вдруг, в этой тишине, оба — как по уговору — вздохнули. Вздохнули и смутились оба.

— Мне пора, — сказал Помпей, вставая.

— Погоди. — Цезарь удержал его за руку.

Наступила пауза.

— Ты помнишь наш уговор?

— Я никогда не забываю того, что обещал, — сухо ответил Помпей: Цезарь начинал разговор (конечно, он возник бы рано или поздно!), который сейчас, этой дивной ночью, был неприятен ему.

— Обе Галлии — Цизальпинскую и Косматую — вместе с Иллириком. А также четыре полных легиона сроком на пять лет, — произнёс Цезарь тоном, не допускавшим возражений.

— Ты их получишь. — Помпей смотрел ему прямо в глаза.

— На пять лет, Гней, — повторил Цезарь твёрдо. — И ни годом меньше.

— Я понял, — сказал Помпей и поморщился: их беседа походила на торг, беззастенчивый и ничем не прикрытый. Если бы это его не касалось, он решил бы, что Цезарь отдаёт дочь в обмен на управление провинциями и командование легионами. Хотя, в сущности, так оно и было.

Цезарь снова умолк, словно задумавшись о чём-то; он сидел с чуть склонённой головой — Помпей мог видеть его зачёсанные с темени на лысеющий лоб тонкие волосы — и расправлял ладонью складки тоги. Помпей в нетерпении переминался с ноги на ногу: он ещё ждал, что скажет или предложит ему человек, чья дочь была для него дороже всего на свете.

— Но видишь ли, Гней, — наконец снова заговорил Цезарь намеренно приглушённым голосом, — я не уверен в том, что при столь чудесно складывающихся для нас обоих обстоятельствах в Риме не найдётся ни одного человека, который стремился бы и, главное, был способен нам противодействовать. Так вот, я хочу знать, сумеем ли мы защитить друг друга и наши семьи?

Помпей ответил почти сразу:

— Кто бы ни внушал тебе тревогу, полагаю, для двоих он не так уж опасен: когда в мешке двое, его труднее столкнуть с моста. А нас даже трое: ведь с нами Богач.

— Красс будет с нами до тех пор, пока не получит вожделенную награду — консулат. И с ним богатые провинции, — отозвался Цезарь с ухмылкой.

Он хотел ещё что-то сказать, но промолчал, заметив в полумраке экседры какое-то движение.

— Невеста заждалась. — Это была Аврелия, мать Цезаря.

В Риме её знали как высокородную добродетельную матрону, заботившуюся о благе своей семьи; сам Цезарь видел в ней ещё и мудрого наставника, друга. Она не была чванлива, не была тщеславна, но во всём её кротком — на первый взгляд — облике угадывалась сильная честолюбивая натура.

— Для Юлии сегодня многое — впервые, — сказала Аврелия, подойдя к мужчинам, но глядя при этом только на своего сына. — И ей ещё предстоит узнать то, что для каждого из вас уже давно утратило ощущение новизны и ни с чем не сравнимого восторга. Постарайтесь не разочаровать её.

После этих слов она медленно повернула голову и посмотрела на Помпея в упор: в этом взгляде, как ему показалось в тот миг, была не просьба и даже не совет. В нём таилось нечто предостерегающее.

В смятении Помпей отвёл глаза в сторону и поспешил попрощаться с Цезарем и его матерью.

В празднично украшенном перистиле его встретил хор девушек. Их песня была печальна:

— Уже близко невеста, иди ей навстречу!/Страшна вечерняя звезда…/Нет в небе злей света!/Ты вырываешь дочь из материнских рук,/Чтоб против воли отдать, нетронутую, пылкому мужу!

Хор юношей, стоявших у стены напротив, отозвался бодро и радостно:

— Вечерняя звезда дружелюбна!/Нет в небе света прекрасней!/Ты, сияя, свершаешь обещанный брак,/Что назначили родители./Благословен час, когда боги даруют людям исполнение…

Помпей остановился у порога кубикула. В глубине комнаты виднелось широкое украшенное цветами и лентами ложе; свет от фитиля, пропитанного благовонными маслами, рассеивал таинственный полумрак. Из этого полумрака навстречу Помпею лёгкими неслышными шагами вышла Юлия.

— Ubi tu Caius, ego Caia[60], - проговорила она тихо, взглянув на него из-под полуопущенных ресниц.

Они у неё были чёрные и такие густые, что Помпею так и не удалось разглядеть выражение её глаз. Зато он хорошо видел её личико, милое и ещё какое-то детское, в завитках тёмных волос, отливающих на извивах тусклым золотом, её невысокий чуть выпуклый лоб, за которым, как он думал, бродили мудрёные мысли (дочь Цезаря считалась одной из самых образованных женщин Рима, знала историю и умела с пользой для себя слушать рассуждения философов). Видел её нежные, словно только что распустившийся бутон розы, губы, вкус которых он так жаждал ощутить своими губами. Помпей смотрел на неё долго и жадно, точно желал одним своим взглядом поглотить её без остатка.

Что же это со мною?.. Кажется, я горю… или умираю… А она всё так же неподвижна, уста её безмолвны… Когда же она снова заговорит? Пусть бы только слово… хотя бы одно слово… — думал Помпей и, раздувая ноздри, глубоко вдыхал наполнявший комнату дурманящий голову аромат.

Но Юлия молчала. И он наконец понял, что вовсе не она, а он должен что-то сказать.

— Ты моя Гаия… — В горле у него было сухо, и голос прозвучал хрипло, немного сдавленно. И он прибавил почти шёпотом (хотя эти слова полагалось прокричать во весь голос): — Клянусь тебе, Юлия, клянусь, никогда ещё жена в доме мужа своего не была так почитаема, как будешь ты в моём доме.

Взяв Юлию за руку, он повёл её к ложу и бережно, точно она была из хрупкого александрийского стекла, усадил её. Она сидела, не шевелясь, и, казалось, совсем не дышала. Одними пальцами Помпей медленно сдвинул с её плеч огненного цвета покрывало невесты и затем, зачерпнув пригоршню фиалок и розовых лепестков из вазы, стоявшей рядом на столе, начал осыпать ими голову, грудь и колени Юлии.

Он уже едва владел собою: близость желанной девушки пьянила его сильнее вина. Ему казалось, что он слышит грохот музыки, которую издавали тысячи флейт и арф.

Он обхватил её обеими руками, чувствуя, как сразу напряглись твёрдые мускулы его спины и плеч и как сила желания мощной волной прилила к бёдрам и пояснице. Склонившись над Юлией, он стал водить губами по её нежной шее. Прижимая её к себе всё крепче, он всем своим естеством ощутил трепет её тела: с этого мгновения Юлия была в его власти.

Загрузка...