Юлия, дочь Цезаря

Глава 2

Юлия пробудилась от ощущения невероятной слабости — из-за неё всё тело казалось невесомым — и дикого одиночества. Ей снова снилась её мать, покойная Корнелия: смерть, хотя и наложила печать вечного безмолвия на уста и заострила черты, не обезобразила прекрасное при жизни, совсем ещё юное лицо; резкие вопли деревянных похоронных флейт; стенания плакальщиц; приглушённые надгробные речи — всё было точно наяву.

Чья-то рука острожно поправила подушку под головой Юлии, коснулась её волос.

— Ты говорил, опасность миновала. Но она снова бредит.

— Я редко ошибаюсь, domina[15]. Болезнь отступила, хвала Асклепию[16]…

Голоса были едва различимы в медленно сползающей пелене, но Юлия сразу узнала их и успокоилась: она не одна. Аврелия, её бабушка, и Агатон, заботившийся о её здоровье с того дня, как помог ей появиться на свет, — они, как всегда, рядом.

Послышался шорох раздвигаемого занавеса — и кто-то тихо вошёл в кубикул[17].

— Как она?

Гней Помпей. Какое участие и вместе с тем нежность звучат в его голосе…

— Пожалуй, ещё слишком слаба, чтобы встать с постели, — ответил ему Агатон и немного погодя прибавил: — Но, смею надеяться, к утру она совсем поправится.

— Юлия, слышишь ли ты меня?

В голосе Помпея прозвучала мольба, и Юлия не могла не ответить ему.

Увидев, что она смотрит на него, Помпей присел на краешек ложа, накрыл своей широкой тёплой ладонью её руку и улыбнулся.

— Всё же я не напрасно молился богам, — сказал он, глядя ей в глаза. — Ты ведь очень нужна мне, Юлия.

— Нужна — тебе? Что это значит? — спросила Юлия слабым голосом — обычно живой и мелодичный ныне он казался ей голосом чужого человека.

Помпей выдержал паузу, словно собирался с духом.

— Это значит, что я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом.

От изумления Юлия не нашла, что ответить.

В затенённом углу кубикула вежливо кашлянула Аврелия, как бы напоминая о своём присутствии. Помпей бросил в её сторону быстрый, как молния, взгляд, и на лице его, которое привлекало удивительным сочетанием мягкости и мужественности, отразилось недовольство. Он медленно, нехотя поднялся, сделал пару шагов к двери, но вдруг остановился и, обернувшись, снова посмотрел на Юлию.

Их взоры встретились. И Юлию внезапно охватил трепет — никогда прежде она не видела у Помпея таких глаз, какими он сейчас смотрел на неё.

Он ушёл, но что-то неуловимое, напоминавшее о нём, ещё долго витало в воздухе.

Агатон подсунул руку под плечи Юлии, слегка приподнял её и прижал к её губам чашу со снадобьем. В нос ей ударил уже знакомый приторно-сладкий запах.

— Моя болезнь смертельна? — с лёгкой иронией полюбопытствовала Юлия.

— Это обычная лихорадка. Ты слишком долго наслаждалась опасной свежестью римского вечера. — Агатон помолчал немного, затем твёрдо произнёс: — Но ты не умрёшь.

Тут его тонких губ коснулась тень улыбки:

— Ведь ты ещё должна нарожать Великому сыновей…

Выпить горячий травяной отвар было для Юлии сущей пыткой, но, повинуясь уговорам грека («Это вернёт тебе бодрость и восстановит силы!»), она осушила чашу до дна. Телом её снова овладела слабость — и она, вздохнув, плотно сомкнула веки.

Проснувшись, Юлия сразу поняла, что рядом с ней никого нет. В комнате было душно: Агатон постоянно твердил, что осенью воздух, проникающий в окно, не менее опасен, чем выстрел из парфянского лука. Из глубины дома доносились звуки тоскливой, пронизанной свистом северного ветра песни германских невольниц.

Юлия пошарила под подушкой и извлекла из-под неё маленькое серебряное зеркальце. Лицо, которое она увидела, мало напоминало её собственное: опухшие веки, тёмные полукружья вокруг глаз, бледная увядшая кожа. А ведь в последние ноны[18] квинтилия[19] ей исполнилось всего восемнадцать!.. «О Ювента[20], ты отвернулась от меня слишком рано!» — ужаснулась она и, вся дрожа, закуталась покрывалом: ей хотелось забыть обо всём на свете и чтобы все забыли о ней.

Лёгкие шаги — и кто-то откинул покрывало с её головы.

— Ты можешь встать? — Аврелия склонилась над девушкой и положила руку ей на лоб. Во взгляде её всегда печальных золотисто-зелёных глаз светилась нежность. — Приехал твой отец. Хочет говорить с тобой…

Цезарь сидел за своим столом в таблинии — большой, загромождённой ларями и множеством полок комнате, где хранились деловые и хозяйственные архивы; здесь было два скульптурных изваяния: бронзовый бюст Гая Мария и мраморный — Александра Великого. В домашней льняной тунике, в сандалиях на босу ногу, Цезарь больше походил на примерного семьянина, простого обывателя, равнодушного ко всему, что не имело непосредственной связи с его хозяйством, нежели на державного мужа, задумавшего ниспровергнуть республику.

Увидев дочь, Цезарь спросил, как её самочувствие, потом, склонившись к столу, произнёс небрежно-доверительным тоном:

— Надеюсь, ты поняла, насколько серьёзны намерения Гнея Помпея?

— О да! Да… — И Юлия всё вспомнила.

Гней Помпей. Помпей Магн[21]. Что было в нём такого, что располагало в его пользу прежде, чем он успевал заговорить? Зрелая сила, царственные повадки, привлекательная внешность — в нём находили сходство с изображениями великого Македонца[22]. А кем он был для неё? И кем она была для него? Ничего ведь не было… Или что-то всё-таки было?

… Это было лишь однажды, во время прогулки в Альбанских горах — там у Помпея чудесная вилла, куда он пригласил Юлию с её отцом в гости. Они говорили о поэзии и спорили, обсуждая трагедии Еврипида и паллиаты Плавта, и Юлия так увлеклась, что, сделай она ещё один шаг, непременно сорвалась бы со скалы, на которую они взобрались. Сначала она даже не поняла, отчего Помпей вдруг резко привлёк её к себе. Воздух донёс до неё горьковато-тёрпкий запах его кожи, она ощутила его горячее дыхание — и сердце её забилось трепетно и часто, точно пойманная в силки птица, от столь неожиданной, пусть и кратковременной близости. Это длилось мгновение, и, наверное, для самого Помпея ничего не значило, но Юлия ещё долго после этого не смела поднять на него глаза.

Зато взгляд его глаз — тёмных, живых, умных — она ловила на себе не раз. Ей был приятен этот взгляд, исполненный ласки; она ждала его, хотя и не искала. По каким-то едва уловимым признакам Юлия догадывалась, что Помпей всё время ощущает её присутствие, знает и помнит о ней, даже если не смотрит на неё. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны — с её стороны…

Так что же, — в который раз спросила она себя, — неужели он полюбил меня?..

Горячая волна обожгла ей сердце. «… я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом», — эхом пронеслись в её памяти слова Помпея, и она вздрогнула, подумав, что прежде ей уже говорил их другой.

Юлия повела плечами, словно стряхивая с себя оцепенение, и взглянула на отца. Тот говорил и говорил, быстро и уверенно (несомненно, заранее продумал свою речь) и, казалось, совсем не замечал настроения дочери.

— Отец… — Юлия попыталась прервать его. Что он в конце концов хотел втолковать ей?

Цезарь приподнял руку.

— Не спорь со мной, Юлия! Я дольше тебя живу на этом свете и знаю истинную цену словам и поступкам. И, разумеется, лучше тебя знаю людей.

Он грудью лёг на стол, чтобы заглянуть Юлии в глаза.

— Помпей Великий! Чем не жених для дочери Цезаря?

В комнате, пропитанной запахом пергаментных свитков и восковых табличек, наступила тишина.

Глядя на отца и думая о Помпее, Юлия неожиданно обнаружила, что сравнивает их. Слова и жесты, исполненные особой значимости, чарующее обаяние, упорство и воля — в этом и была их схожесть. Юлия боготворила своего отца; её восхищали его целеустремлённость и настойчивость; она никогда не сомневалась в его надёжности и непоколебимости того таинственного престижа, которым наделён мужчина — глава фамилии. И, пожалуй, именно таким, как он, она хотела бы видеть своего избранника, отца своих детей… Размышляя об этом, Юлия ещё не сознавала, что уже сделала свой выбор.

Но в этот миг она услышала — может, это голос памяти снова взывал к её сердцу? — далёкие слова: «Ты же не станешь перечить отцу, если он захочет устроить твою жизнь по-своему? И если — он откажет мне?»…

Юлия яростно тряхнула головой, будто отгоняла некое призрачное и вместе с тем назойливое видение, и неуверенно проговорила:

— А как же Квинт? При обручении я клялась любить и ждать его…

— Глупости! — резко оборвал её Цезарь. — Цепион не что иное, как детская привязанность, наивная сырая влюблённость! Ты внушила себе…

— Отец! — вскричала Юлия, перебивая его. — Ты не имеешь права, отец, пренебрежительными словами оскорблять то, что по-прежнему дорого моему сердцу!

Снова наступила тишина — этого времени оказалось достаточно, чтобы Цезарь смягчился и примирительным тоном продолжил свои увещевания:

— Видишь ли, Юлия, браки не всегда устраиваются по взаимной любви. Порою люди женятся по иным соображениям, например, ради наживы, как Марк Красс: дабы не упустить ничего из семейного добра, он женился на вдове своего брата. Бывает, что сходятся ради удовольствия: сожительство при невозможности брака — к примеру, сенаторов с вольноотпущенницами или куртизанками — называется конкубинатом. А иногда семьи создаются в интересах государства…

— И эти интересы для тебя важнее, нежели чувства твоей единственной дочери! — Юлия ещё пыталась сопротивляться навязываемой ей воле отца.

Но и Цезарь в своём стремлении одержать верх в этом споре был непреклонен.

— Любишь или не любишь — никто не интересуется мнением невесты, коль речь идёт о благоприятном союзе. И, кстати, если ты помнишь, Афродита стала супругой Гефеста[23], хотя не любила его. Но он был всеми признанным искусником и его по достоинству ценили на Олимпе…

— И пока этот всеми уважаемый мастер своего дела трудился в кузнице в поте лица, его распрекрасная супруга изменяла ему с Аресом! — отозвалась Юлия, не скрывая насмешки.

Цезарь, несколько озадаченный, пытливо вгляделся в дочь.

— Надеюсь, ты не собираешься опорочить честь нашего рода супружескими изменами?

— А в твоих планах относительно моего будущего, по-видимому, нет того, что оправдало бы такую подозрительность? — дерзко сказала Юлия и, вскинув голову, взглянула отцу прямо в глаза.

— К чему эти насмешки, Юлия? — недовольно проговорил Цезарь и с едва уловимым раздражением прибавил: — Можно подумать, что родной отец желает сделать тебя несчастливой…

Он поднялся из-за стола, обошёл его и встал сбоку от дочери.

— Я не хочу казаться тебе тираном. И поэтому мне бы хотелось знать, не внушает ли Помпей тебе, скажем так… неприязни?

Цезарь умолк — в какой-то миг Юлии почудилось, будто в его взгляде промелькнула мольба.

Склонив голову, точно покорное дитя, она тихим безучастным голосом произнесла:

— Нет, отец, он не внушает мне неприязни.

Но потом, глотая соль беззвучных слёз, призналась с болью в сердце:

— Только мне будет нелегко забыть о Квинте…

Теперь Цезарь был невозмутим.

— Придётся разорвать вашу помолвку, да простят меня боги. — Он воздел руки к небу, а спустя мгновение, погладив дочь по плечу, весело прибавил: — О Цепионе не беспокойся: Помпей, дабы смягчить его гнев, отдаст ему в жёны собственную дочь.