Юлия, дочь Цезаря

Глава 17

Квинт Сервилий Цепион пил цекубское — чашу за чашей — и заметно пьянел: тело его обмякло; глаза мутнели, становились злыми.

Он пробрался в свой дом далеко за полночь, успев после ужина в триклинии в доме Метелла наведаться в лупанарий на Субурре, куда в последнее время заглядывал всё чаще и чаще. На душе у него было мерзко и одиноко, а разговор с куртизанкой Флорой, бывшей возлюбленной Помпея, ещё сильнее разжёг в нём злобу. Он не знал, как потушить этот полыхавший внутри него опасный огонь. Ему помог темнокожий раб: он был так стар и так давно жил в Риме, что едва помнил, откуда родом, хотя сам Квинт предполагал, что детство этого варвара прошло где-то в самом сердце Ливийской пустыни. Проводив Квинта в таблиний, ливиец вернулся с кратером цекубского и чашей и молча водрузил всё это на стол. На немой вопрос своего господина ответил так, словно его устами говорила вековая мудрость народов: «Боги дали людям самый странный и самый удивительный из плодов. Вкушая напиток из этого плода, человек может легко перевоплотиться: из труса — в храбреца, из молчуна — в оратора, из брюзги — в весельчака. А ещё — избавиться, пусть ненадолго, от горестей и мрачных дум…»

Именно в таком избавлении нуждался сейчас Квинт.

— Для чего это? — Он не слышал, как в таблиний вошла Помпея. — Как ты можешь, Квинт, пить ночью да ещё один?!

В её голосе звучало недоумение и вместе с тем — брезгливость.

— Я не звал тебя. — Квинт, не глядя на неё, снова залпом осушил чашу.

— Ты — римский патриций, а не грязный варвар! Так… так пьют только варвары! — Негодование Помпеи было так сильно, что она сорвалась на крик.

— Тебе-то что за дело? — проговорил Квинт, скривившись, и стал цедить остатки вина в чашу с изумрудной гроздью.

— Это позор! Неужели ты не понимаешь, что губишь себя?! В чаше с вином горе не утопишь и вином не смоешь позор!

Помпея — он по-прежнему не смотрел на неё, но слышал её шаги и шумное взволнованное дыхание — подошла ближе.

— Если тебе так безразлична собственная судьба, то подумай хотя бы о своём будущем ребёнке, — тихо, но довольно жёстко произнесла она.

— Lupa[76]! — неожиданно выкрикнул Цепион и со злостью ударил кулаком по столу.

Помпея (не видя её лица, он знал, что на нём отразилось в этот миг) оторопела: прежде он не смел ругаться в её присутствии.

— Ты это о ком? — в растерянности пробормотала она.

— О вас… обо всех! — Снова громыхнул кулаком Цепион. Он хотел встать, но ноги не слушались его: он был уже слишком пьян. — Что она… что ты…

Тут он поднял голову, взглянул на стоявшую перед ним Помпею сумрачно, чуть изогнув книзу уголки губ, и прямо, с жестокостью, прежде ему несвойственной, сказал:

— Говоришь, я пью как варвар?.. А сама-то ты чем лучше? Отдалась мне прямо на земле… И теперь призываешь меня задуматься о судьбе выродыша, которого зачали в грязном квартале Субурры?!

Помпея побледнела и неосознанным (или этот жест что-то означал?) движением прикоснулась к своему круглому животу. Цепион ожидал увидеть слёзы на её глазах, но ошибся: неожиданно резко взметнулась в воздухе её рука — и он услышал звон пощёчины.

На этот раз он сумел подняться на ноги. От крови, бросившейся в лицо, горели щёки. Он медленно, глядя Помпее прямо в глаза, поднёс к щеке ледяную ладонь.

Она посмела..? Да… Она посмела…

Цепион почувствовал, как в груди закипела слепая дикая ярость: он мог бы убить Помпею одним ударом — его руки не отвыкли от тяжёлого меча. Он постарался овладеть собой; сжав руки в кулаки, процедил сквозь стиснутые зубы:

— Уйди.

Помпее не нужно было повторять дважды. Проводив её до порога тяжёлым мрачным взглядом, Цепион опустил голову, мазнул рукой по лицу — от виска к подбородку. Затем зябко встряхнулся и, подойдя к зеркалу на комоде, пристально всмотрелся в своё отражение.

Он заметно изменился: много морщин появилось на лбу и у глаз, веки отяжелели (от вина или от мрачных дум?), лицо похудело, и на нём теперь резко проступали скулы. И таким он стал всего-то в двадцать с небольшим лет! Он вдруг почувствовал себя старым, безмерно усталым, почувствовал, что попал в ловушку, из которой ему никогда не выбраться. И вспомнил Криспина…

Каждый по-своему видит смысл жизни… И по-разному его теряет…

— Господин, к тебе гонец от консула Цезаря. — Раб-номенклатор, шустрый малый родом из Сирии, замер на пороге в почтительном полупоклоне.

— Чего ему? — Не оборачиваясь и в зеркало наблюдая за рабом, спросил Цепион.

— Консул Цезарь желает видеть тебя! — Тот по-прежнему не разгибал спины.

— Передай гонцу, что я приду к Цезарю, как только буду готов говорить с ним. А сейчас… сейчас я нездоров…

После этих слов Цепион вернулся к столу, где стоял пустой кратер, молча взял чашу и допил остатки цекубского. Затем бросился на ложе и уснул.

… К дому консула его сопровождал тот же гонец, что приходил ночью: Цезарь не мог ждать дольше — в этот день он с легионами отправлялся в провинцию — и настаивал на встрече.

Проходя по обширному атрию, Цепион заметил, как сильно обогатился Цезарь за время своего консульства. Он шёл медленно, с вниманием оглядывая новые для него произведения искусства: чеканные сосуды, статуи, старинные картины Цезарь всегда собирал с увлечением. У имплювия[77], густо обсаженного лилиями, чьи белоснежные лепестки серебрились от водяной пыли, он увидел Юлию: судя по её позе, она давно кого-то ждала.

— Квинт! Вот и ты… — Он услышал её радостный детский смех.

Его так и опахнуло жаром, обдало какой-то горячей волной. Сердце бешено колотилось в груди, и стук его, казалось, отдавался во всём теле.

Какое-то время Цепион молча смотрел на Юлию. Ничего в ней не изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз: была она всё такая же хрупкая, только вроде бы бёдра стали круче. И глаза — в них будто сиял новый свет.

Прошла, казалось, целая вечность, пока Цепион справился с собой и заговорил:

— Я не смел и подумать, что увижу тебя. Говорят, ты всё чаще бываешь на загородных виллах, чем в самом Городе.

— В Городе всегда царит суета. Лишь в полном уединении мы с мужем отдаём себя друг другу без остатка… — Юлия смотрела ему прямо в глаза, и лицо её — милое лицо шалуньи, по которой он всё так же тосковал, — лучилось в улыбке.

Если она ещё хоть слово скажет о том, как счастлива с Помпеем, я молча уйду, — подумал Цепион, мрачнея.

— Знаешь, Квинт, — голос Юлии вдруг стал тихим, немного грустным, — я прихожу сюда почти каждый день, когда бываю в Риме… Мне казалось, у вас с моим отцом одни интересы, одни дела, а где их можно обсуждать, если не здесь?

Она обвела взглядом стены атрия.

— Нет, Юлия, с некоторых пор наши интересы разошлись… — Цепион помедлил и, стараясь придать своему голосу как можно больше холодности, прибавил: — И сегодня я здесь лишь по одной причине: Цезарь вызвал меня…

Снова воцарилось неловкое молчание.

— Я знала, что сегодня непременно увижу тебя. Мне очень хотелось поговорить с тобой… — Заговорив, Юлия как будто немного смутилась.

— О чём? — Цепион был удивлён.

— О том, как ты живёшь. Расскажи, что нового у тебя? — Юлия говорила в самом дружеском, тёплом тоне, однако, Цепиону от него было отчего-то не по себе.

Ему хотелось уловить в её взгляде, в её голосе хотя бы какой-то признак кокетства, смятение или робость — что-нибудь, что выдавало бы любовную игру, интерес; он не мог смириться с тем, что стал для неё просто другом, человеком близким и вместе с тем уже чужим.

— В моей жизни не произошло ничего нового, что могло бы удивить тебя, — наконец сухо ответил он.

— Вот уж неправда! — Юлия снова улыбалась. — Очень скоро в твой дом войдёт Юнона-Луцина[78]: ты станешь отцом. Это ли не событие в твоей жизни?

Она протянула руку, чтобы коснуться его плеча, и подалась к Цепиону всем телом; он уловил тонкий запах розового масла, к которому привык, когда она ещё была его возлюбленной, — и тоска по тем счастливым, безвозвратно ушедшим дням снова нахлынула на него, сердце сжалось от жгучей беспощадной боли. Ему хотелось схватить её руку и сжать в своих руках, хотя бы на одно мгновение. Но вместо этого он резким движением заложил обе руки за спину.

Что ж, он потерял её; она — жена другого, и, разумеется, любит того, другого… Но разве они не любили друг друга? Любовь ведь столь редкостна… и разве она может умереть?.. Тогда откуда эта боль, эта тяжесть на сердце? откуда ощущение, будто тебя предали?..

«— Клянись, что никогда не полюбишь другую! — Никогда!..»

Он должен был отомстить Юлии за то, что она подарила ему надежду, а потом украла её, отомстить за боль болью, чтобы навсегда избавиться от неё…

— Я стану отцом, Помпея — матерью… А что же ты, Юлия? Или боги прокляли твоё лоно, как я — твою любовь к Помпею? — Слова, полные злобы и желчи, сорвались с его уст внезапно и словно сами собой.

Он видел: Юлия ошеломлена. Лицо её застыло, кровь отлила от щёк, губы задрожали, а глаза наполнились слезами.

Он мог бы торжествовать: жестокий удар достиг цели — и наслаждаться зрелищем пронзённой болью жертвы. Но им овладело иное чувство — тяжёлое чувство раскаяния и стыда.

— Юлия! — Это было его первым порывом: броситься ей в ноги, просить прощения и вымаливать наказание для себя.

Но нечто тёмное, нечто, скрытое глубоко в его душе, вдруг пробудилось, недовольно зашевелилось под своими мрачными покровами и, восстав с неукротимой яростью, остановило его. Когда Юлия, вся в слезах, кинулась бежать прочь, он даже не попытался удержать её.