Юлия, дочь Цезаря

Глава 15

Кальпурния, молодая жена Цезаря и дочь Луция Пизона, избранного консулом на следующий год, стояла при входе с Юлией и Аврелией. Родственниц и подруг она радостно обнимала, остальных — приветствовала традиционными фразами.

Гостьи проходили в атрий, где был установлен шатёр, покрытый виноградными лозами, со статуей Доброй богини, у ног которой помещалась в закрытой корзине священная змея. Курились благовония. Ароматный дымок сизыми струйками поднимался к квадратному отверстию в крыше и рассеивался в лунном свете. Позади шатра музыканты наигрывали на кифарах и флейтах услаждавшие слух мелодии. Рабыни, нарядные и улыбчивые, разносили лёгкое вино и сладости.

Здесь не было ни одного мужчины: хозяин дома, вся челядь и домашние животные мужского пола незадолго до заката были выдворены на улицу. На статуи богов и картины с изображением мужчин были наброшены покрывала. Праздник Доброй богини — Bona Dea — считался священным праздником женщин, и ни один мужчина не имел права присутствовать на нём и даже находиться в доме, где справляется торжество.

Взяв на себя — по традиции — обязанность жрицы, Кальпурния, окружённая целомудренными весталками, прочитала положенные молитвы и возлила у статуи богини ритуальное вино.

Поднеся к губам свою чашу с игристым напитком, Юлия украдкой разглядывала собравшихся в доме её отца женщин. Одни из них были одеты в скромные римские столы, другие — в яркие расшитые сирийские ткани и полупрозрачный шёлк-серикум; одни украсили себя лишь причёсками, другие блистали драгоценностями.

Ещё столетие назад ни одна из матрон, участвовавших в мистериях в честь богини, столь таинственной, что её настоящее имя запрещалось произносить вслух, не посмела бы явиться в чужеземной одежде. В обиходе были строгие столы — платья добродетельных римских матрон. Но с завоеванием Востока прежде презираемые суровыми квиритами обычаи влились в жизнь их потомков. Стремление к роскоши изнежило и развратило римлян, распространившись не только в среде нобилей, но и среди городских низов. Экзотические овощи и фрукты, как и блюда из них, считались признаком достатка. Призывы поэтов и философов, сторонников старого сурового Рима былых времён, вернуться к обычаям предков не возымели успеха. Ныне сыновья Ромула Квирина предпочитали «горячей репе» пышные яства чужеземной кухни. Влияние Востока отразилось также на одежде и поведении женщин. Едва ли не каждая, выйдя в свет, стремилась выделиться богатым нарядом и драгоценностями, стоимость которых порою превышала стоимость городского жилья.

А где же можно было показаться во всём блеске, как не в женском обществе? Вот и праздник Доброй богини для многих матрон стал поводом для того, чтобы и себя показать, и на других посмотреть. И более всех на нём выделялась, пожалуй, матрона Сервилия. Полупрозрачный паллий, накинутый поверх столы багряного цвета, волочился по полу, точно мантия восточного владыки; высоко взбитые пышные кудри, украшенные заколками в виде листьев, напоминали тиару; на руках блестели золотые браслеты; на груди её мерцала благородным светом необыкновенно крупная эритрейская жемчужина.

У этой жемчужины была своя история. Её, стоившую целого состояния — более шести миллионов сестерциев, Сервилии подарил Цезарь. В знак своей неувядающей любви к ней и — несмотря на третью женитьбу — постоянства…

Имея четырёх взрослых детей — сына и троих дочерей, Сервилия была ещё довольно хороша собой: изящный, почти девический стан, нежное лицо с алебастрово-белой кожей, роскошные тёмно-русые волосы. Её всегда сопровождала толпа поклонников и, как поговаривали городские сплетницы, некоторые из них добивались её особой благосклонности. По тому, как она держала себя с безукоризненным достоинством, её можно было принять за идеал добродетельной римской матроны, каких осталось не так уж много. Но о том, каким разнузданным утехам предавалась она в своих покоях, оставаясь наедине с очередным любовником, знали только те, кто в этих покоях побывал. Порций Катон, известный своей приверженностью строгим нравам, пресекал любые попытки очернить имя своей сестры — и людская молва обходила её стороной.

— Смотри, как вырядилась! — шепнула Юлии Атия, её двоюродная сестра. — Понатыкала золотых листьев в волосы и думает — ах, как хорошо, как богато. А платье и вовсе похоже на саван с золотым позументом!

Но Юлия думала совсем другое о наряде Сервилии. Она догадывалась, что матрона таким образом стремилась привлечь к себе внимание тех, кто, злорадно посмеиваясь у неё за спиной, думал, что Цезарь забыл её. Особенно Юлию поражала и восхищала жемчужина. Надев её, Сервилия наглядно доказывала всем, что даже женитьба на молодой и красивой Кальпурнии не охладила пыл Цезаря к давней любовнице.

— И всё-таки она красавица! — ответила Юлия родственнице, не отводя от Сервилии восторженного взгляда: какой же надо быть уверенной в себе, чтобы не бояться вызвать различные кривотолки и сплетни!

— Ничего особенного я в ней не замечаю! — фыркнула Атия. — И, честно сказать, удивляюсь дяде, который от свеженькой румяной Кальпурнии бегает к этой молодящейся старухе!

Юлия бросила на неё укоризненный взгляд:

— У любви не бывает возраста, Атия.

— Ну да, ну да, — торопливо согласилась Атия и, вспыхнув густым румянцем, виновато отвела глаза в сторону.

Муж Атии, Гай Октавий, был старше неё всего на пять лет, и у них уже подрастали двое детей: дочь Октавия и малыш Гай[71].

— Ты не знаешь, почему не пришла Помпея? — спросила Юлия чуть погодя, не увидев среди приглашённых другой своей родственницы — по мужу. — Ведь это праздник всех замужних женщин…

— Наверное, потому что ей теперь необходим полный покой, — сказала Атия тоном человека, которому всё обо всех известно. И затем, быстро взглянув на Юлию, прибавила: — Боги не оставили твоего милого друга детства: скоро он станет отцом.

Юлию словно кулаком в грудь ударили. Даже себе она не могла бы толком объяснить, отчего ей вдруг стало трудно дышать. Неужели она думала, что любовь Квинта будет принадлежать ей одной? Что он никогда не коснётся другой женщины и больше никогда не произнесёт слов, которые говорил только ей? Был ли он так же нежен с Помпеей как когда-то — с ней? И кем была для него Помпея — женой, навязанной обстоятельствами, или возлюбленной? Чем больше Юлия старалась представить, что Квинт равнодушен к Помпее, тем сильнее в этом сомневалась. Теперь он с каждым днём будет становиться всё более далёким, чужим, и в конце концов она потеряет его навсегда. Это было невыносимо больно, слёзы закипали у неё на глазах…

— Так вот, оказывается, по какой причине я уже два раза на этой неделе вижу его во сне, — только и произнесла она, прикрыв глаза ресницами.

— Что держишь в уме, то и видишь во сне, — как будто поддразнивая её, улыбнулась Атия. — Не смущайся — я же не чужая тебе… Я все твои тайны знаю и в сердечке твоём, словно в открытой книге, читаю…

— Это неправда, — тихо сказала Юлия, по-прежнему не поднимая взгляда. — Я совсем не думаю о Цепионе. У меня есть муж, которого я люблю; Квинт теперь тоже не один…

— И всё же ты ревнуешь его, Юлия! Порой мы, женщины, такие… как бы верно сказать?.. — собственницы. Даже если сами нарушаем верность, мечтаем, чтобы нас прощали и любили вечно…

Лукаво улыбнувшись своим словам, Атия помолчала, а потом, приняв озабоченный вид, спросила у Юлии:

— А что же вы с Помпеем? Не торопитесь стать родителями? Но ему-то, может, всё равно: Муция троих успела родить. Однако ж у тебя как раз тот возраст, чтобы стать матерью… Не будешь сердиться, если я спрошу, по-прежнему ли Помпей так великолепен в постели, как о том говорили все его женщины? Может, причина в том, что он уже не способен иметь детей — в силу возраста и вызванных этим изменениях?

Краска бросилась в лицо Юлии. Едва сдерживая негодование, она ответила:

— У меня нет опыта в таких делах. Мой муж — мой первый и единственный мужчина, мне не с кем его сравнивать. Но могу тебя уверить в одном: ему ничто не мешает иметь детей.

— Тогда будем надеяться!

— Послушай, Атия, я замужем всего семь месяцев и думаю, что ещё рано тревожиться.

— Если не понесёшь до февраля, поведу тебя на праздник Луперкалий[72]. Выйдешь навстречу жрецам и подставишь обе руки под удары их косматых шкур. Говорят, что это облегчает роды беременным, а бездетным помогает понести.

Слова эти Атия проговорила тоном, не допускающим ни малейших возражений, будто решала за Юлию на правах старшей, чуть ли не устраивала её судьбу.

Юлия повернула голову, как бы желая получить поддержку у Аврелии, которая стояла в нескольких шагах от внучек, скрестив руки на груди. Однако ей не удалось перехватить взгляд Аврелии: внимание пожилой матроны было приковано к вошедшей в атрий новой участнице священнодействий.

Это была совсем молоденькая девушка, скорее подросток, тонкая и хрупкая, как весенний стебелёк. Узенькое, трогательное личико, полускрытое покрывалом, носило следы бессонницы и слёз. Это была Туллия, единственная дочь Цицерона.

— Мистерии Доброй богини — для замужних матрон, — обратилась к ней Кальпурния, нахмурив подкрашенные сурьмой брови. — Тебе здесь не место, Туллия…

Но девушка как будто не слышала её.

— Кальпурния! — вскричала она голосом, полным скорби и отчаяния. — Именем богов, взываю к тебе с мольбой о заступничестве и сострадании! Поговори со своим мужем — пусть он защитит моего отца от этого разнузданного безумца Клодия, пусть отменит постановление об его изгнании и вернёт нашей семье имущество, которое растащили пособники Клодия!

Кальпурния с видимым неудовольствием выслушала эту просьбу; её раздражало, что девушка своим вторжением нарушила торжественность обстановки в её доме; что праздник, к которому она так долго и тщательно готовилась, омрачён столь досадным событием.

— Откуда ты взяла, что я должна требовать чего-то у своего мужа? — высокомерно произнесла она. — Я не вправе решать такие важные вопросы, как отмена законов, и уж тем паче меня не уполномочивали защищать тех, кто ставит под сомнение деяния моего мужа.

Туллия обвела присутствующих в атрии женщин ищущим взглядом и, остановив его на Юлии, в мольбе протянула к ней руки.

— Ты же тоже дочь, ты должна чувствовать, каково это — потерять отца!

— Пойми меня, — слабо возразила Юлия, — Цезарь — отец и Цезарь — консул — это два разных человека… Я не могу влиять на государственные решения…

Неожиданно Туллия изменилась в лице, как будто его исказила судорога.

— Трусы! — вскричала она в исступлении. — Все трусы! Сенаторы, всадники… и вы тоже! В Риме больше не осталось смелых и честных людей! В этом городе живут одни слюнтяи и подхалимы!

И она зарыдала, вздрагивая худенькими плечиками, не стыдясь своих слёз и своего унижения.

— Туллия, милая, ради всех богов, успокойся… — просила её Домиция, почтенная возрастом и знатностью матрона.

Но девушка оттолкнула её руки, взглянула на Юлию, затем на Кальпурнию и хриплым голосом выкрикнула:

— Я проклинаю вас… вас обеих на бездетность! Пусть ваши дети никогда не родятся, чем познают горе разлуки с отцом!

Удар попал прямо в цель, и Юлия, охваченная страхом, молча поникла.

По знаку Кальпурнии рабыни увели заплаканную Туллию прочь, и в наступившей тягостной тишине все услышали вздох Сервилии.

— А ведь в праздник Доброй богини любое пожелание, произнесённое вслух, становится пророчеством, — пробормотала она.

И многим в тот миг почудилось, что на лице её промелькнула злорадная усмешка.