— Нет, нет и ещё раз нет! — вскричал Цепион, ударяя при этом кулаком по великолепному, инкрустированному слоновой костью столу, привезённому его отцом из африканского похода.
Цепион-старший сидел за этим же столом; на коленях у него лежал мелко исписанный свиток папируса.
— Не горячись, Квинт, — мягко сказал он, наблюдая за разбушевавшимся сыном. В его глазах в лучиках мелких морщин не чувствовалось ни властолюбия, ни коварства, но сквозь усталость в них проглядывала жёсткая воля. — Не руби с плеча там, где есть время для раздумий. Что до меня, то я нахожу предложение Помпея весьма выгодным. Женившись на его дочери, ты получил бы возможность быстро продвинуться по службе. А у тебя тот возраст, когда стоит подумать о квестуре[44].
— Эта сделка не для меня! — воскликнул Квинт, покраснев от возмущения. — Помпей желает откупиться от меня, чтобы я забыл об оскорблении, которое он мне нанёс… Пусть все видят, какой он благородный: отдаёт мне собственную дочь!
Перестав кривляться, он выпрямил спину и твёрдо произнёс:
— Но я никогда не соглашусь принять дары из рук, которые хотел бы видеть отрубленными.
Цепион-старший воззрился на сына с откровенным изумлением. Очевидно, совсем не ожидал, что его отпрыск способен в своей неприязни к человеку быть столь жестоким.
— И всё же, Квинт, — заговорил он, стараясь держаться самого сурового тона, — не лучше ли будет для твоего будущего, если ты, отбросив обиду, отнесёшься к предложению Помпея благосклонно?
— Если тебя беспокоит моя служебная карьера, будь уверен: я всего добьюсь своими собственными силами, — ответил Квинт, в упор глядя на отца. И взглядом, и тоном он давал тому понять, что разговор окончен.
И Цепион-старший, истощив своё терпение, отступился.
Выйдя из дома, Квинт на мгновение замер: блеск и сияние солнца кололо глаза. В преддверии свадебного торжества, казалось, весь Рим высыпал на улицы. Люди толпились под базиликами, на форумах, в лавках и даже в узких переулках, оживлённо обсуждая сложившийся на днях союз Красса, Помпея и Цезаря — триумвират. И если в местах собраний знати это событие открыто осуждалось и вызывало возмущение, то в среде городского плебса, задобренного щедростью Цезаря, о нём говорили с удовольствием.
Не сознавая отчётливо, куда он идёт, Цепион с каким-то яростным упорством проталкивался сквозь толпу. Оглушительно вопили лоточники, предлагая прохожим жареные каштаны, сосиски с пряностями, медовое печенье и прочие излюбленные лакомства; другие наливали из глиняных бутылей дешёвое вино, пахнущее забродившей кислятиной. Всюду слышались громкие возгласы, брань, перемежаемые грубыми шутками споры.
Цепион кутался в пенулу и, хмурясь, снова повторял про себя слова отца: «Будь мужественным: забудь о Юлии — она нашла свой очаг» — и боль в сердце становилась всё ощутимей, всё назойливей.
Ведь ты клялась быть моей, — беззвучно, в мыслях своих обратился Квинт к созданному его ощущениями видению любимой девушки. — А теперь ты — невеста другого…
Цепион резко остановился, точно споткнулся о камень мостовой, и со стоном прикрыл ладонью глаза — как слепец, которому, когда он неожиданно стал зрячим, открылась неприглядная, пугающая своей безысходностью истина. Ревность мучительно рванула сердце. Он вдруг отчётливо вспомнил, как на его вопрос, насильно ли её выдают за Помпея, Юлия красноречиво промолчала. Ему хотелось понять — защищала ли она своего отца от его нападок, или её нежелание отвечать следовало бы расценивать как доказательство измены.
Погружённый в свои переживания, Цепион не замечал людей, которые шли — одни навстречу ему, другие обгоняя — по одной с ним стороне улицы. И очень удивился, когда услышал раздавшийся рядом знакомый голос, окликнувший его:
— Сервилий Цепион! Вот так встреча!
Тит Клавдий Криспин был его товарищем по военной школе и самым серьёзным его соперником в палестре[45]. Получив тяжёлое ранение в одной из битв, Криспин возвратился в Рим и принялся проматывать отцовское наследство с такой расточительностью, словно каждый спущенный им на ветер сестерций мог вернуть ему уважение окружающих. Уважение, которое, как ему казалось, он потерял с крахом своей военной карьеры.
— Я слышал, ты собирался жениться. И не на ком-нибудь, а на дочери своего полководца, — сказал Криспин с ухмылкой, придававшей его обезображенному шрамом лицу зловещее выражение.
Он стоял перед Цепионом в окружении молодых людей — раскинутые, как плети, руки (обе увечные) лежали на их плечах; все были пьяны и веселы. Их громкий идиотски-весёлый хохот и странно размытые лица вызвали у Квинта приступ брезгливости, а потом… Потом он внезапно почувствовал, как боль стиснула ему горло.
Неужели это от страха? — промелькнуло у него в голове. — От страха, что и я когда-нибудь стану таким же, как он… Когда-нибудь, когда осознаю, что потерял смысл жизни…
— Так отчего же Цезарь расторг вашу помолвку? — продолжал между тем Криспин насмешливым тоном. — Что ты думаешь об этом, Цепион?
— Что бы я об этом ни думал, тебя не касается, — угрюмо ответил Квинт, глядя ему в глаза.
— Я всё же не могу взять в толк, как Цезарь смог так подло поступить с тобой? — не унимался Криспин. — Называл тебя зятем — и вдруг… Откуда только взялся этот Помпей? Не успел развестись с прежней женой, а уже к другой, молоденькой, сватов заслал. И то правда: седина в бороду — бес в ребро…
Имя соперника было названо — и на мгновение в воздухе повисла вязкая гнетущая тишина.
Квинт должен был приложить все усилия, чтобы сладить с собой, чтобы его лицо, его взгляд, даже его дыхание не выдали глазевшим на него в предвкушении скандала Криспину и его приятелям истинных чувств, которые он питал к Помпею.
— Ты испытываешь к Помпею личную вражду? — неожиданно спросил Цепион, и в его словах прозвучал вызов.
Кривая ухмылка тут же исчезла с лица Криспина.
— Я воевал под его аквилами[46]. Я не покинул бы военное поприще и до сей поры, если б не тот злосчастный день…
— Ты думаешь, что стал калекой по вине Помпея?
Квинт видел: своей безжалостной язвительностью он затронул слабое место Криспина.
Сдержав бешенство, тот серьёзно ответил:
— Удар поддых, Цепион. Ладно, мы квиты…
И тут они услышали громкие крики уличных мальчишек: «Flava coma![47]» — те бежали за увитым цветами паланкином, в котором на пёстрых подушках полулежала роскошно одетая женщина. Паланкин несли рослые рабы в жёлтых туниках; огромные круглые серьги отбрасывали золотистые блики на их чёрные бесстрастные лица.
— Flava coma! Flava coma! — выкрикивали мальчишки, показывая им язык и подпрыгивая вокруг паланкина.
Женщина в паланкине приподнялась и, собираясь сделать знак рабам, чтобы разогнали толпу, раздвинула затканные золотым шитьём занавески.
Она была восхитительна! С изящно очерченной линией шеи и плеч, с высокой грудью и плавными изгибами бёдер — всё подчинено гармонии — она могла вдохновлять ваятелей или поэтов, ценителей женских форм, искателей потрясающих женских образов. Было в её красоте, ни с чем не сходной и самим этим несходством притягательной, нечто экзотическое. Поражал удивительный контраст между золотистой смуглой кожей и роскошными, собранными на затылке в чудесный узел, редкого серебряного цвета волосами.
Так получилось, что глаза красавицы, тоже серебристо-серые, оттенённые чёрными ресницами, остановились на стоявшем посреди улицы Цепионе. Мгновение они смотрели друг на друга; затем она приветственно помахала ему рукой, украшенной вспыхнувшим на солнце многоцветьем драгоценных камней запястьем, и проплыла в своём паланкине дальше, оставив его приросшим к каменной мостовой.
— Прекрасна, не правда ли? Божественно прекрасна! — обратился к Цепиону Криспин, также пребывавший под властью чар незнакомки, вслед которой он смотрел с откровенной жадной страстью.
Цепион уклонился от прямого ответа и лишь сухо, невпопад заметил:
— Розовый цвет ей не к лицу. Гораздо удачнее — под необычный оттенок её волос — был бы голубой или серый…
— Она долго жила на Родосе[48], её любимые цветы — розы, и одежда её — все тона этих цветов, — пояснил Криспин и, переведя взгляд на Цепиона, с удивлением спросил: — Так ты не знаешь, кто она?
Цепион пренебрежительно пожал плечами:
— Какая-нибудь куртизанка, которая знается только с богатыми людьми и втайне мечтает о славе Таис или Фрины[49]. Что мне до её имени?
— О, эта куртизанка знается не просто с богатыми людьми! — воскликнул Криспин. — Весь цвет римской знати бывает в её покоях, лучшие мужи Рима ищут её благосклонности. Она — bonae meretrice[50] — и окружающая её роскошь так же ослепительна, как блеск знаменитых афинских гетер. Как ты думаешь, во сколько обходится эта красавица?
— Её наряды, драгоценности… Я догадываюсь, — неохотно продолжал разговор Цепион, думая только о том, как бы избавиться от Криспина.
— Ни о чём ты не догадываешься, — не отставал тот. — Ты не знаешь, что она владелица нескольких вилл, с рабами и землями. Не знаешь, что сенатор Метелл, украшая храм Диоскуров картинами и статуями, велел написать её портрет и посвятил его богам. Не знаешь…
— Довольно, — остановил его Цепион, — мне незачем это знать! И мне нужно идти…
— Нет, постой! — Криспин был возмутительно настойчив. — Дослушай мой рассказ: возможно, он покажется тебе интересным.
— Куртизанки никогда не были мне интересны. Любовь за деньги не привлекает меня.
Ветеран Помпея пропустил мимо ушей замечание Цепиона и с каким-то мстительным азартом повёл разговор дальше:
— Её зовут Флора. Валерий Триарий, будучи на Родосе, сделал её своей наложницей, а затем привёз её с собой в Рим. Здесь она стала известной куртизанкой и любовницей… Кого бы, ты думал? — Криспин выдержал паузу и торжествующе-злорадно закончил: — Помпея Магна!
Снова Помпей! Куда ни пойди — везде он, — с раздражением подумал Цепион. Он стал холоден как лёд и таким же — ледяным — голосом произнёс:
— Как я уже говорил, мне всё это безразлично. И дай мне наконец пройти! Я тороплюсь.
— Неужели? — Криспин неожиданно расхохотался. И с прежней своей издевательской ухмылкой прибавил: — А я-то думал, ты уже опоздал…