За линией фронта

Глава пятая

Словно широко распахнулись двери после первых удачных боевых операций — и народ хлынул в Красную Слободу, которая с этих пор стала нашей штаб-квартирой. И тут сразу же возникли непредвиденные, на первый взгляд, непреодолимые трудности.

Прежде всего, к нам шло много невооруженных, необученных, необстрелянных людей — они, конечно, не могли сразу же, без подготовки, идти в бой, С другой стороны, у нас не было запасов продуктов, чтобы накормить их, не было оружия, не было даже взрывчатки, чтобы развернуть диверсии на дорогах. Достаточно сказать — в те дни мы обладали всего лишь пятью запалами для мин.

Это связывало нас, отрывало от боевых дел, ставило в тупик. И сегодня, вспоминая прошлое, хочется рассказать о простых, незаметных людях, которые помогли нам преодолеть эти трудности, найти единственно правильный выход. Ими руководила только бескорыстная любовь к родной земле, и многие из них до сих пор не знают, какую неоценимую помощь они оказали нам. Без нее, быть может, мы зачахли, захирели бы в лесу.

Помню, Бородавко поручил мне выехать на первую встречу с Алексеем Дмитриевичем Бондаренко. Захватив Никиту и Захара Богатыря, я направился из Ляхова в поселок Пролетарский. Путь лежал через Красную Слободу, где должно было состояться совещание командиров и политруков нашего отряда.

На окраине Слободы Никита показал мне приметный дом на высоком пригорке: его сруб почернел от времени и будто врос в землю. Здесь жил тесть Никиты, и наш проводник уговорил заглянуть к нему.

В кухне застаем сержанта Ларионова. Он только что бренчал на балалайке, но, завидев нас, отложил ее в сторону таким жестом, словно она случайно оказалась здесь и мешает ему, вытянулся и рапортует:

— Занимаюсь выпечкой хлеба, товарищ комиссар.

Действительно, у русской печи хлопочет низенькая сгорбленная старушка, на лавках бесчисленные опары. Чуть в стороне хозяин плетет лапти. За столом дочь переписывает сводки Совинформбюро.

Не помню, с чего начался разговор, но хозяин заговорил о том, что тогда больше всего волновало меня.

— Сам всю японскую войну прошел, под Мукденом воевал, знаю, как порох пахнет, а тут прямо голова пухнет. Не сразу в толк возьмешь, что с пополнением делать.

Этот щупленький низенький старичок говорит таким тоном, будто в первую очередь именно ему надлежит решить вопрос об организации отряда, словно это его личное, кровное дело.

— Много народу просится воевать. Очень много. Дай срок, еще больше будет. А народ разный. К примеру, Иванченко из Смилижа или наш Кочетков. Этих сразу же в бой веди — не промахнешься. А есть такие, что вороны за свою жизнь не подшибли. Как с ними распорядиться? Прогнать — язык не повернется. Нянчиться? Времени нет: Москва не ждет.

Старик говорит долго, подчас путано, но, в конце концов, я понимаю: он предлагает разбить наше пополнение на две группы. В первую войдут те, которых можно «сразу же в бой вести», во вторую относит всех прочих, кто «еще вороны не подшиб».

— Дать вот этим необученным толкового командира и поставить их в заграждение, — говорит старик. — Чтобы по всему лесу стояли, вроде невода. Сунется в лес фашист и запутаемся в нем, как свинья в прясле. А партизаны ей рыло-то и отрубят… Ведь если по-умному головой раскинуть, — чуть помолчав, продолжает он, — так тут каждое село можно крепостью сделать, чтобы никто, не шатался по лесу без пропуска. Опять же и командиру от лишних забот освобождение: народ сам себя прокормит, сам оружие себе найдет…

Так родилась на окраине Красной Слободы, в этом старом доме, идея создания в селах патриотических вооруженных групп.

Мы уже собрались уходить, но старик задерживает нас, ведет во двор, с трудом вытаскивает из тайничка ящик и передает нам. В ящике — тол!

— Это мама вчера нашла, — улыбаясь, рассказывает дочь. — Приходит из леса, становится к корыту стирать и ворчит: «Разве это мыло? Ни чуточку не мылится — ни в холодной воде, ни в крутом кипятке. Как же с таким мылом не завшиветь гитлерякам?» И показывает нам брусок тола. «Эх, старая, так ведь это же сокровище!» — радуется отец. А мама даже рассердилась: «Твоему сокровищу красная цена — две копейки с дыркой, да и то в базарный день. Целый ящик этой пакости в березовой роще лежит. Кому такое непотребство надобно?..» Пригодится, товарищ комиссар?.

Еще бы не пригодится!

Горячо поблагодарив хозяев, отправляемся к дому, где нас ждет Бородавко.

У дома толчея, словно у призывного пункта: здесь слобожане, колхозники соседних сел и пришедшие издалека.

Бородавко сидит один в комнате, мрачный, подперев голову.

— Видал, Александр Николаевич? — недовольно говорит он, показывая глазами на окно. — Думается, размахнулись мы с тобой не по силенкам, не по возможностям… В Трубчевске уже казармы готовят для финнов, а у нас этакий балласт. Что с ним делать?

— Порастерялся маленько, Лаврентьич? — улыбается Богатырь. — Пороха не хватает?

Бородавко горячо доказывает, что эта масса необученных людей скует нас, и я, наконец, начинаю понимать: Игнат Лаврентьевич отнюдь не склонен численно расширять отряд. Он полагает проводить боевые операции небольшой группой, ограничиться только этим, а все остальное взвалить на плечи подпольных райкомов партии.

Вместе с Захаром убеждаем командира, что пока размахиваемся мы по своим силам, что надо только организовать по селам вооруженные группы, и эта масса людей из обузы, которой он так боится, превратится в наших помощников, в наши неисчерпаемые резервы.

По-прежнему хмурый, недовольный, Бородавко вызывает командирский состав и открывает совещание.

Теперь у нас в отряде уже три боевые группы. Командирами назначены Федоров, Иванченко, Кочетков, политруками Язьков, Черняков, Донцов. Командование четвертой — диверсионной — группы не присутствует на совещании: она вся разошлась по заданию. Нет и Пашкевича: он ведает разведкой и ждет меня в Пролетарском.

Предлагаю вначале провести зачисление в отряд и начать с пришлых — их следует пропустить в первую очередь. И перед нами один за другим проходят люди — такие разные, такие непохожие друг на друга…

Первым входит инженер-геолог Михайлов. Война застала его в Западной Украине, у Дашавы, где он занимался разведкой газа. Уйти с армией не успел. Дважды пытался перейти фронт, но неудачно… Чем может доказать, что он именно тот, за кого себя выдает? Вот этим удостоверением геолого-разведывательного управления и партийным билетом.

Кочетков записывает его в свою группу…

За инженером-геологом входит Александр Петрович Свиридов, московский штукатур. Перед войной он заболел, лежал в Боткинской больнице, потом уехал долечиваться в Кишинев — и оказался во вражеском тылу. Добрался до Брянского леса, жил здесь месяц, окончательно встал на ноги и хочет воевать.

— Я ведь Москву вот этими руками строил.

Свиридов показывает московский паспорт и отпускное удостоверение. Достаточно ли этого в наше суровое время?

— Понимаю, — догадывается он. — Прошу послать вашего человека в село, где я жил, — оно неподалеку — и спросить народ. Тогда решите…

На пороге высокий стройный брюнет. Его складная сильная фигура плотно стянута полушубком.

— Артиллерист, капитан Новиков.

Капитан вступил в бой в первый же день войны: бился под Брестом, Минском, под Гомелем. У Новгород-Северского был ранен, ехал санитарным поездом. Потом поезд разбомбили фашистские самолеты. Раненых разобрали колхозники по хатам. Он лежал в Черни. Подлечившись, бродил по лесу в поисках партизан. Партизан не нашел, но обнаружил несколько минометов и два орудия.

— Берусь привести их в полную боевую готовность, — коротко докладывает капитан.

Так зарождается новая группа нашего отряда — артиллерийская…

Снова открывается дверь.

— Капитан Бессонов.

История его иная, чем у Новикова: в первый же день войны попал в плен, убежал из лагеря, потом лесом пробирался к фронту.

Решено зачислить капитана в группу Кочеткова…

У стола стоит старушка. Рядом с ней паренек лет шестнадцати и молодая девушка.

— Крыксина я. А это ребята мои — Владимир и Ольга, — неторопливо говорит старушка. — Враг землю нашу топчет. На работу гонит молодых. Ну так я и подумала: пусть у вас повоюют — в хозяйстве всегда лишние руки сгодятся. А ребята у меня работящие, смышленые, скромные. Авось поскорее гадов прогоните.

— С кем же вы останетесь, бабушка?

— Да неужто я немощная такая, что нянька мне нужна? Нет, не обижай старуху, начальник. К тому же и ребята к вам рвутся — удержу нет… А обо мне не печалься: русская баба двужильная — все выдюжит…

Опять открывается дверь. Входит мужчина в потрепанном, видавшем виды, но когда-то щегольском штатском пальто с широкими накладными карманами и замысловатой пряжкой на поясе.

— Лева Невинский, механик театра из Варшавы, проше пане начальника. А тераз хочу быть партизаном.

— Кто такой? — переспрашивает Федоров.

Путая русские, польские и украинские слова, Невинский рассказывает…

Был он механиком сцены варшавского театра. Пришли фашисты. Начались расстрелы, аресты, пытки, голод. Кто-то сказал, что можно уехать во Францию — там легче. Группа артистов поехала в Париж. С ними поехал и Невинский. Они кочевали по французской земле — Лион, Марсель, Ницца, Орлеан. Всюду было одно и то же: расстрелы, голод, произвол. Какие-то пронырливые люди вербовали их в иностранный легион, в отряды штрейкбрехеров. Им предлагали уехать в Испанию: они выдадут себя за бойцов интернациональной бригады и будут доносить об испанских подпольщиках. В марсельском кабачке какой-то француз намекал, что английская разведка не откажется от их услуг… Нет, не понравилась польским артистам оккупированная Франция…

— Так чего же вы, хлопцы, в тамошние партизаны не пошли? — спрашивает Кочетков.

— То, проше пана, една организация во Франции, ктора не зазывает, як клоун до базарного балагана, — отвечает Невинский. — То бардзо велика честь — быть французским «макки». Туда подшебна заслуга, дело…

— А быть советским партизаном — не честь? — сурово перебивает Ваня Федоров. — Здесь не потшебна заслуга? Это балаган на ярмарке? Как по-твоему?

— Прошу выслухать меня, пане начальнику, — спокойно отвечает Невинский.

Польские актеры решили вернуться на родину. Судьба забросила их в Краков. Здесь Невинскому удалось, наконец, связаться с подпольщиками: они освобождали из лагерей русских военнопленных и мелкими группами отправляли в Советскую Россию. С одной из таких групп, пробираясь к фронту, и пришел в Брянский лес механик варшавского театра Лева Невинский.

— То есть мое дело, пан начальник. Моя заслуга, — с достоинством говорит он.

— Ой, что-то ты крутишь.

— Нех пан начальник вежи мне. — Невинский подходит к двери и зовет: — Ходзь тутай, панове!

В комнату входят «панове» — два бойца, раненные еще в первый день войны и бежавшие из плена. Снова проходит перед нами вереница людей…

Помню трех бравых коренастых сибиряков — Лесина, Заварзина, Уварова. Их оставили рвать железнодорожный мост через Неруссу. Они решили ждать, когда войдет на него неприятельский поезд. Взрыв удался, но отходить уже было поздно: наши войска оставили Брянск. Так подрывники оказались во вражеском тылу.

— Взрывчатки не осталось, товарищи?

— Всю израсходовали. Только две банки запалов с нами…

— Запалы? Вот это находка! Спасибо, товарищи…

Вечереет. Прием закончен. Объявляем колхозникам, ожидающим во дворе: пусть расходятся по своим селам — к ним придут наши представители и скажут, что надо делать…

Еще раз договариваемся с Бородавко о предстоящей беседе с Бондаренко. Решаем: если у секретаря райкома не будет возражений, начнем организовывать патриотические вооруженные группы по селам.

Командир приказывает Иванченко отправиться в село Бороденку и вывести из строя скипидарный завод. Группа Федорова должна очистить окрестные села от старост и полицаев и разрушить ремонтную базу, организованную фашистами в мастерских МТС в селе Большая Березка. Группа Кочеткова остается при командире. Политруки разъезжают по селам и проводят собрания с народом.

Поздно вечером мы с Богатырем отправляемся в путь.

Морозной ночью подъезжаем к Пролетарскому, затерянному в лесной глуши между Мальцевкой и рекой Десной. Выходим на небольшую поляну. На ней темными силуэтами смутно вырисовываются пять домиков.

Спит поселок, и молчаливым стоит за бревенчатым забором высокий, крепко сбитый дом лесника Степана Семеновича Калинникова.

На своем веку Степану Семеновичу и его жене Елене Петровне, или попросту Петровне, как обычно называют ее друзья, немало пришлось повидать людей, и суровая лесная жизнь научила хозяев с первого взгляда почти безошибочно разгадывать гостя: с чистым сердцем забрел он на огонек или, задумав недоброе, прикрывается ласковой речью.

Однажды глубокой осенью я наткнулся на этот дом и с тех пор частенько бываю у Калинниковых. Здесь удобно говорить с глазу на глаз с нужными мне людьми. Сюда приходят разведчики Пашкевича. И отсюда, из этого домика, заброшенного в брянскую глухомань, нам слышно и видно на десятки километров вокруг.

Смотрю — в крайнем правом окне теплится огонек — наш условный знак. Мерцающий свет ночника еле пробивается сквозь заледеневшее стекло, но все же отчетливо видно, что ночничок стоит на подоконнике. Значит — путь свободен. Но почему колодезный журавль так высоко задрал свой хвост? Мы прозвали его «семафором» — вместе с ночником он открывает нам дорогу в дом. Кто же в эту глухую пору забрел к Калинниковым?

Осторожно подходим к воротам. Раздается громкий злой лай Черныша. Пес должен быть в доме, если нас ждут. Значит — путь закрыт?..

Скрипит дверь. Луч света освещает на крыльце знакомую могучую фигуру лесника.

— Черныш! Сюда!

Взвизгнув, Черныш бросается к хозяину, но на крыльце останавливается и рычит. Лесник настороженно вглядывается в ночную темь.

Стучим условным знаком — три удара в подворотню. Хозяин бежит открывать калитку.

— Что это у тебя, Степан Семенович, журавль ночью пить захотел?

— Да тут маленько неразбериха получилась. Ко мне ваши товарищи пожаловали — Пашкевич и Рева, Ну, чайку заказали, а Тонька днем бадью заморозила, я и опустил ее в колодец оттаять.

Рева здесь? Странно… Последние дни он был очень занят: обучал Шитова и его группу сложному, опасному искусству диверсанта. Три дня назад надолго ушел он со своими учениками за Десну рвать машины, пускать под откос эшелоны. Так почему же так рано вернулся?

— Видно, дядя Андрей не оправдал себя, — невольно вырывается у меня.

— Да, сорвалось. Не дошли, — поняв мою мысль, откликается Захар.

Входим в дом. На кухне копошится маленькая молчаливая Петровна.

— Сейчас самоварчик взбодрю. Он, поди, еще не больно остыл.

В комнате уже горит лампа на столе. На полу, широко разбросав руки, лежит Рева. Рядом, с головой накрывшись шинелью, спит Пашкевич.

— Жалко, но ничего не поделаешь, — и Богатырь будит друзей.

Вскоре мы уже сидим за столом, уютно поет самовар. Рева попыхивает трубочкой. Дым плотными маленькими клубочками равномерно поднимается кверху, клубочки расплываются в воздухе, и по этой спокойной манере курить я знаю — Павел доволен и благодушествует.

Рева рассказывает, как вышли они на шоссе Брянск — Трубчевск. Вышли с запозданием: в последнюю минуту действительно подвел дядя Андрей — он должен был показать удобные места подхода, но пропал днем и вернулся только к вечеру. Однако все же успели. Заложили четыре мины. Через час две машины взлетели на воздух.

— Сорок фашистов як корова языком слизнула, — бросает Павел нарочито небрежно, словно старый опытный диверсант. — Две мины остались. Заложил их для следующих кандидатов — завтра непременно наскочат.

Рева докладывает, что график движения поездов по железнодорожной ветке Почеп — Брянск подтвердился. Он отправил туда Шитова, а сам пришел повидать нас.

— Думаю, один справится: смышленый, расторопный человек наш Иван Иванович.

Мы с Богатырем сообщаем товарищам, что едем на связь к товарищу Бондаренко, но Пашкевич, еле выслушав нас, улыбаясь, говорит:

— И у нас новость припасена.

Оказывается, в лесу, в районе Мальцевки, наши разведчики обнаружили три украинских партизанских отряда: один пришел из-за Днепра, два других явились из района Путивля. Ждут нас завтра утром.

Не будь заранее назначенной встречи с товарищем Бондаренко, я бы, кажется, сейчас, ночью, помчался к ним…

За последние дни мне не удавалось по-настоящему поговорить с Пашкевичем: мы либо не встречались друг с другом, либо встречались наспех. И теперь я с интересом слушаю доклад Николая.

По предварительным, еще не проверенным сведениям, финский фашистский полк уже прибыл в Трубчевск, и Пашкевич послал туда Кенину и Буровихина. Васька Волчок отправлен в Суземку: там начальником полиции назначен Богачев из Брусны, с которым еще не сведен счет за Еву Павлюк. От Муси Гутаревой из Севска пока ни слуху ни духу. Вокруг на дорогах усиливаются диверсии…

— Це наша работа! — гордо перебивает Рева.

— Нет, Павел, не только твоя, — улыбается Пашкевич. — У меня есть точные данные, что пущены под откос эшелоны на Брянской и Льговской железной дорогах. Там и в помине не было твоих диверсантов.

— Не было, так будут, — невозмутимо заявляет Рева.

— Правильно, Павел! — смеется Богатырь. — Мы тебе как раз для этого гостинцы привезли, — и Захар передает ему запалы, полученные нами от сибиряков-саперов.

— О це дило!

Как величайшую драгоценность, Рева начинает раскрывать цинковые коробки.

А Захар уже рассказывает Пашкевичу о нашей мысли организовать вооруженные группы в селах и мечтает о том, как по всей Брянщине раскинутся неприступные партизанские заставы. Я слушаю Богатыря и думаю о том, как сдружились мы с ним за последние дни. Вдумчивый, спокойный, осторожный, реально оценивающий обстановку и в то же время обладающий смелым большевистским размахом, он с полуслова понимает меня и, пожалуй, пока не было ни одного серьезного вопроса, по которому мы бы разошлись с ним…

Через полчаса все уже улеглись, но мне не спится, я хожу из угла в угол и думаю об этом проклятом финском полку. Как бы он не сорвал наши первые диверсии, организацию групп по селам…

В кухне кто-то зашевелился. Иду туда. Петровна Поднимается от квашни и ласково говорит:

— Спать пора, Александр Николаевич. Ведь, поди, зорька скоро.

— А ты сама почему полуночничаешь?

— Такое уж мое дело хозяйское. Недосужно мне на боку лежать… Может, тебе картошечку из печи вынуть? Она небось еще теплая…

Какая тяжесть легла на плечи этой маленькой молчаливой женщины. Муж, четверо ребят, вечная толчея партизан. Всех надо накормить, напоить, обстирать, сказать каждому ласковое слово и в то же время остаться незаметной, неслышной, будто нет ее и все идет само собой.

Ложусь на мягкое, разворошенное Петровной сено. Горит ночничок на столе. Спят мои товарищи.

Бесшумно проходит через комнату Петровна. На минуту она останавливается, внимательно осматривает спящих и заботливо поправляет шинель на Пашкевиче. Потом снова возится в кухне, что-то связывает в большой узел и, наконец, ложится спать.

Тихо в хате. Только сердито гудит ветер в трубе: на дворе поднялась пурга…

Просыпаюсь на рассвете. Дом еще спит. За окном вьюга. Даже не видно густой высокой ели, что стоит у забора.

Хлопает дверь в сенях. В кухню входит Тоня, старшая дочь Петровны. Ей всего лишь пятнадцать лет, но она уже высокая сильная девушка — под стать отцу. Тоня бросает на пол большую охапку дров, стряхивает снег и быстро проходит через комнату.

Она скрывается за дверью — только косы мелькают. И так всякий раз: промелькнет — и нет ее.

Подхожу к окну. Во дворе Петровна запрягает лошадь. В розвальни садится Тоня. Мать кладет около нее объемистый узел.

Куда собралась эта девушка в такую пору? Правда, пурга стихает, но по-прежнему гуляет поземка и вихрями завивает сухой пушистый снег.

— Далеко ли, Тоня? — спрашиваю я, выходя на двор.

Девушка молчит, вопросительно глядя на мать.

— В Мальцевку… По хозяйству, — смущенно отвечает Петровна, отводя глаза в сторону.

Нет, здесь что-то не так.

Петровна объясняет, что, дескать, это чужие вещи, отданы ей на сохранение, и вот сейчас их требуют обратно.

— Неправда! — говорит подошедший Пашкевич. — Это уже не первый раз. Мне передавали, что Тоня меняет в Мальцевке какие-то вещи на продукты, а Петровна кормит этими продуктами нас. Хотел еще вчера сказать тебе, Александр, да запамятовал. Нетерпимо это, никак нетерпимо.

Развязываю узел. В нем полотно, отрез ситца, новые сапоги, какая-то цветная материя, белый пуховый платок…

Петровна поднимает голову, и в глазах ее смущение и обида.

— Ну, раз я, глупая, скрыть не сумела, — начистоту надо говорить… Как же это получается, товарищи? Одни жизнью своей расплачиваются, за народ, за родную землю отдают ее, а мы даже тряпки своей не смеем ворохнуть? За что же такая опала на Калинниковых?

— Слухай меня, Петровна, добре слухай, — говорит Рева, снова завязывая узел. — Одни жизнь свою отдают, это правда. А другие каждую минуту жизнью своей рискуют и всю любовь свою, всю ласку, все сердце и душу людям отдают. Вот за это тебе, Петровна, низкий поклон. А за то, что, не спросив нас, последнюю юбку на базар несешь, ругать тебя надо… Как же так, Петровна: мы к тебе с открытой душой, а ты молчком такие дела делаешь? Вдруг узнают в Мальцевке, зачем ты свое добро меняешь? Что о нас люди скажут? Нахлебники мы? Объедалы?.. Нехорошо, Петровна, ох, как погано. А все-таки дай-ка я тебя поцелую, золотой ты наш человек! — неожиданно заключает Рева и крепко обнимает Петровну.

А она стоит посреди двора, недоуменно смотрит на нас и никак не может понять, ругаем мы ее или хвалим. Потом растерянно машет рукой и молча уходит в дом.

— Це моя вина, Александр. Только моя, — говорит Павел. — Як проглядел, не пойму… Ну, ничего. Завтра Петровне мешочек-другой муки подкину. У меня тут землячок объявился. Помнишь, Александр, по дороге, в Подлесное мы полтавчанина встретили? Он еще о мельнице говорил? Ну, так жив, щучий сын — под Суземкой работает… У него и разживемся…

Сняв узел с саней, Рева несет его обратно в хату.

Открывается дверь, и Петровна вводит в комнату товарища Антона, связного Трубчевского подпольного райкома…

Через полчаса мы едем глухой, занесенной снегом лесной дорогой — Антон, Богатырь, Рева и я. Машка застоялась, и Павел еле сдерживает ее. Непомерная сила у этой лошади: сворачивает полозьями гнилые пни, ломает оглоблями сухие ветки в руку толщиной — ну вот-вот разворотит сани и вывалит в сугроб.

Поземка стихла. Морозит. Над головой, в просветах между деревьями, чистое голубое небо, а вокруг чащоба, снег, тишина, безлюдье.

Неожиданно справа раздается резкий пронзительный свист. Ему откликается кто-то слева, впереди и снова справа. И уже бежит по лесу молодецкий пересвист, уходя куда-то в лесную чащу. Прямо как в былине о Соловье-разбойнике в Муромских лесах.

— Это дозор на заставу весть подает, — успокаивает нас Антон.

Мы снова едем безлюдным, молчаливым лесом.

— Стой! Семнадцать! — гремит из-за толстой разлапистой сосны.

Рева осаживает Машку. Антон молчит. Только губы его беззвучно шевелятся, словно он про себя решает сложную задачу и никак не может решить.

— Свои, хлопцы! Свои! — кричит Рева.

В ответ из-за сосны щелкает винтовочный затвор и раздается грозный окрик.

— Стой! Стрелять буду!.. Семнадцать!

— Пять! — радостно вырывается, наконец, у Антона.

— Один ко мне, остальным остаться.

— Чертов пароль. Никак не сообразишь сразу, как из двадцати двух семнадцать отнять, — ворчит Антон и, проваливаясь в сугробах, идет к сосне.

Из-за ствола выходит боец с винтовкой. Двухминутный разговор с Антоном — и мы снова едем по лесу.

— Це конспирация! — восхищается Рева. — А у нас — вали комар и муха.

Да, прав Рева. Плохо у нас налажена охрана базы. Вернемся и немедленно же выработаем с Бородавко новую систему охраны…

На маленькой полянке нас встречает застава. Один из бойцов садится в розвальни — и через двадцать минут мы у землянки.

Дежурный, поговорив с нами, ныряет вниз. По ступенькам поднимается высокий брюнет.

— Здравствуйте, товарищи. Кто из вас Сабуров и Богатырь?

Мы рекомендуемся.

— Алексей Дмитриевич Бондаренко, секретарь райкома, — и он крепко жмет наши руки.

— Павел Рева, командир диверсионной группы.

— А-а, так это вы, значит, вторглись в наши владения и заминировали нашу дорогу? — улыбается Бондаренко.

— Яки владения? Яку дорогу? — недоумевает Павел.

— Шоссе Брянск — Трубчевск, дорогой товарищ, — продолжает улыбаться секретарь. — Причем две мины удачно взорвались. Должен признать — хорошо сработано. Чисто.

— А як же вы узнали о минах, товарищ Бондаренко? — удивленно спрашивает Рева. — Яка гадюка проболталась? Шитов? Ни… Его хлопцы? Ни… Дядя Андрий?. Ну ясно, вин. Вин!

— Не то слово, товарищ, — смеется Бондаренко. — Не проболтался, а доложил: он ведь выполнял мое задание, когда выходил с вами на дорогу… Но об этом после; А сейчас должен извиниться. Наше заседание затянулось… Прошу к нам. Сообща послушаем, сообща потолкуем.

Спускаемся в просторную чистую землянку. За большим столом сидят человек пятнадцать.

— Знакомьтесь, товарищи, — представляет нас Бондаренко. — Ну, товарищ Кошелев, продолжай.

Кошелев весь какой-то красно-рыжий: красный тулуп, опоясанный ярко-желтыми ремнями, рыжие усы, рыжий воротник на тулупе.

— Я все сказал. Мне больше нечего докладывать.

— Ты ни слова не доложил о выполнении решения райкома, — холодно говорит Бондаренко.

— А что же я докладывал до сих пор? — и в голосе Кошелева явно слышится раздражение. — Ну что ж, изволь: повторю еще раз. Райком поручил мне организовать отряд. Он организован: сорок семь бойцов, из них сорок вооруженных, остальные ждут оружия. Есть пулемет… Что же еще?

— Тебе райком поручил организовать связь с народом, с подпольем… Выполнил? — спрашивает плотный седой военный.

— Я командир, — резко отвечает Кошелев. — Мое дело воевать, а не с газетами по селам ходить, как некоторые, — и он бросает насмешливый взгляд в нашу сторону. — С подпольем я путаться не буду.

— Во-первых, — холодно отчеканивает Бондаренко, — с подпольем не путаются, а работают. Во-вторых, партизанский командир без связи с народом — не командир, а пустое место. А в-третьих, доложи, как ты воюешь без народа и без подполья.

— Разведка режет, — смущенно отвечает Кошелев. — У меня всего два разведчика. Пошлешь — ни с чем вернутся: везде патрули, заставы. А без разведки как без рук — никуда не сунешься…

— Вот что значит остаться без подполья и без народа, — сурово перебивает Бондаренко. — Поистине как без рук…

Добрый час идет заседание райкома. Добрый час сурово «прорабатывают» Кошелева. Донельзя сконфуженный, он стоит перед райкомовцами. Ему назначают срок для выполнения заданий и объявляют выговор.

Заседание закрыто, но мы по-прежнему сидим за столом и обмениваемся опытом проведенной боевой работы.

Алексей Дмитриевич рассказывает, что у Трубчевского подпольного райкома два партизанских отряда. Один — во главе с Кошелевым — орудует в южной части района. Второй базируется в его северной части. Им командует Сенченков — тот седой плотный военный, который спрашивал Кошелева о подполье.

Мы с удивлением узнаем, что райкому известно о всех наших делах. Оказывается, Бондаренко уже давно обнаружил нас в Брянских лесах. Вначале приглядывался, а когда убедился, что нам можно доверять, дал указание своему подполью помогать нам и докладывать райкому о каждом нашем шаге. В довершение всего выяснилось, что даже некоторые наши разведчики — подпольщики райкома…

Среди новых друзей-трубчевцев мне особенно запомнился Алексей Дурнев.

Молодой, внешне ничем не примечательный, он сидел на нарах между Богатырем и Ревой и спокойно, без малейшей рисовки рассказывал о том, как в страшные дни эсэсовского террора возглавил одну из подпольных райкомовских групп в Трубчевске, как подпольщики этой группы проникли в фашистские учреждения города, установили связь с нашими ранеными в госпитале для военнопленных, организовали вооруженные группы, распространяли листовки, выпущенные райкомом, организовали массовую читку «Правды».

Бондаренко рассказывает, как они нашли «Правду». В ночь на девятое ноября над лесом кружились наши самолеты. Трубчевцы решили — сброшен десант. Пошли его искать и наткнулись на газету.

Постепенно выясняется, что Дурнев не только руководит подпольной группой в самом Трубчевске. Время от времени Алексей со своими диверсантами выходит из города и бьет противника на лесных дорогах. Недавно они подорвали пять фашистских грузовых машин с гитлеровскими солдатами.

— Мы с фюрером двойную бухгалтерию ведем, — смеется Дурнев, и в голосе его чувствуется гордость. — Он записал, что эти вояки на фронт пошли, так сказать, заприходовал их на передовой, а мы их же в расход вывели. Только я так думаю — наша бухгалтерия вернее.

Бондаренко подходит к нему и ласково кладет руку на плечо.

— Молодчина у нас Дурнев. Полковое фашистское знамя отнял и к нам притащил… А вот с языком своим до сих пор справиться не может.

Оказывается, секретарь подпольного райкома не любит даже отдаленного намека на бахвальство.

Один за другим вступают в разговор трубчевцы.

Товарищ Савкин, начальник районной милиции, рассказывает, как 7 ноября группа коммунистов, которую возглавили он и товарищ Кузьмин, уничтожила весь вражеский гарнизон, расположившийся на ночлег в селе Радутино.

Секретарь партийной организации Николай Коротков сообщает о делах трубчевских подрывников: в день годовщины Великого Октября коммунисты-диверсанты Левкин, братья Карпекины, Шевченко, Белоусов обрушили крупный мост, построенный гитлеровцами на большаке Трубчевск — Брянск…

— Одним словом, дорогие соседи, — перебивает Короткова Бондаренко, — воевать мы начали. Теперь на очереди должна быть более значительная, более крупная операция.

Подсаживаюсь к нему и развиваю нашу мысль об организации групп самообороны в лесных селах. Бондаренко внимательно слушает. В нашу беседу включается Захар Богатырь.

— Сколько народа в лесу, Алексей Дмитриевич, пока еще ждет, примеривается, теряет попусту время. Другие, не находя руководства и организации, просто не знают, куда приложить свою энергию.

— Общими силами мы превратим Брянские леса в базу неисчерпаемых партизанских резервов, — добавляю я. — Каждое лесное село — в укрепленный пункт.

— Все это, может быть, и так, — медленно говорит Бондаренко, подходя к столу и проглядывая протокол собрания. — Может быть… Но не следует думать, товарищи, что каждый живущий в Брянском лесу сегодня, сию минуту готов идти в бой. Кое-кто пришел сюда просто передохнуть от первого страшного удара, прийти в себя. Он очнется, конечно, будет воевать, но не обязательно сегодня… Сколько может продержаться каждый такой укрепленный пункт? — резко обернувшись ко мне, спрашивает он. — Имейте в виду: финны идут в Трубчевск.

— Разве они еще не пришли?

— Нет, пока явились только квартирьеры. Но они придут.

— Тем более надо спешить с организацией групп, — говорю я и ловлю себя на том, что повторяю секретарю слова тестя Никиты о неводе, в котором запутается враг.

— Да, вы, конечно, правы, — соглашается Бондаренко. — Надо только, чтобы это движение возглавляли сельсоветы. Но не сельсоветы мирного времени, а с новой структурой, с новыми задачами и методами руководства — нечто среднее между сельским Советом и военным штабом. Однако это только в лесных селах. В полевых же, мне кажется, надо пока сохранить подполье. В городах по возможности усилить его… Как вы считаете, товарищ Сабуров?

Я добавляю, что следовало бы объединить в один кулак силы райкомов, отрядов, подполья и этим кулаком ударить по райцентру или крупной железнодорожной станции. Потом снова поотрядно заниматься диверсиями, засадами, боевыми операциями. И снова массированный удар. К тому же пора разграничить места боевых действий отрядов, выделив каждому свой сектор.

— Правильно! — замечает Бондаренко. — Пожалуй, приспело время собраться представителям райкомов и отрядов, созвать нечто вроде партизанской конференции… Возьмите-ка на себя, товарищ Сабуров, подготовку всех этих вопросов и выступите с докладом на конференции. А я свяжусь с суземцами и сообщу вам место и время нашего совещания. Ладно?

Богатырь докладывает, что к нам в лес пришли три украинских отряда.

— Я думаю, их тоже следует пригласить?

— Конечно, конечно, — охотно соглашается Бондаренко. — Донецкий отряд я знаю. Боевой народ. Надо помочь им — они из сил выбились. Непременно договоритесь с ними.

Сажусь с Бондаренко за выработку тезисов моего будущего доклада. Рева отходит в сторону, и я слышу, как, удивленно разводя руками, он говорит Пашкевичу:

— Ну-ну! Думал, меня никто не знает в лесу. А тут, оказывается, чихнешь, а Бондаренко слышит…

Открывается дверь, в землянку быстро входит незнакомый мне юноша и кладет перед Бондаренко лист бумаги.

— Так срочно? — спрашивает Алексей Дмитриевич.

— Срочно, товарищ секретарь. Очень срочно.

Бондаренко читает. Я слежу за его лицом. Строгое, суровое, оно становится взволнованным.

— Товарищи! — поднявшись, громко говорит он. — Товарищи! Слушайте сводку.

— В последний час…

С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.

Противник имел целью путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта выйти нам в тыл и окружить и занять Москву…

6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…

В итоге за время с 16 ноября по 10 декабря сего года захвачено и уничтожено, без учета действий авиации: танков — 1434, автомашин — 5416, орудий — 575, минометов — 339, пулеметов — 870. Потери немцев… за это время составляют свыше 85 000 убитыми…

— Поздравляю, товарищи! Москва выстояла! Москва победила!

Мы вскакиваем, жмем друг другу руки.

— Дай я тебя поцелую, секретарь! — гремит Рева, крепко обнимая Бондаренко. — А я шо казав? Ну якая дурная башка такое придумала, что фашисты могут Москву взять? Говори, якая?.. Стой, секретарь! — и Павел резко отодвигает от себя Бондаренко. — Стой! Где телеграмма? Давай, я ее сам побачу, сам в руках подержу.

И снова мы слышим уверенные, твердые, гордые слова: «В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери».

И опять поздравления, объятия, поцелуи.

В землянке становится тесно. Мы выходим на воздух. Мороз. Снег. Тишина. И над заснеженным лесом уже несется нежданно вспыхнувшая песня:

Вечер. Сижу в доме Калинниковых. Передо мной донесения разведчиков, политруков, план моего доклада на предстоящей конференции. В доме тишина. Все куда-то разбрелись. Ходики на стене монотонно отбивают секунды. За окном изредка сухо потрескивают деревья на морозе.

Подхожу к карте,«висящей на стене. Уже спустились ранние декабрьские сумерки, и приходится пользоваться электрическим фонариком. Скоро должен прийти Богатырь с командирами украинских отрядов.

Со двора доносится приглушенный говор. Скрипит снег под ногами. Шаги на крыльце. Раскрывается дверь, и на пороге появляются две незнакомые мне женщины — обе в одинаковых пальто с воротниками под обезьяну и новых серых валенках.

Несколько мгновений женщины молча стоят на пороге, потом неожиданно сгибаются в три погибели, вытягивают, как гусыни, шеи и мелкими-мелкими шажками быстро семенят к столу.

Невольно выхватываю пистолет. Женщины отскакивают в угол, садятся на лавку и, тесно прижавшись друг к другу, бессмысленно и глупо смеются.

Нет, это, пожалуй, даже не смех. Это какое-то идиотское хихиканье.

— Что вам надо? Кто вы? Откуда?

В ответ все тот же мелкий сумасшедший смешок.

В сенях раздаются торопливые шаги. Одна из женщин быстро оглядывает горницу и засовывает руку за полу пальто.

— Кыш отсюда! — кричит вошедшая Петровна. — Кыш! Чтобы духу вашего здесь не было!

Женщины вскакивают и, согнувшись и хихикая, выбегают из комнаты.

— Вот несчастье какое. Уже третий раз приходят, — смущенно говорит хозяйка.

— Да кто они такие?

— Безумные. Фашисты в Погаре сумасшедший дом распустили. Все больные и разбежались по округе. Эти две уже пять дней бродят по Слободе. Вот так же тихонько войдут в избу, сядут на лавку и смеются. А говорить — не говорят: немые, видать. За эти пять дней наши слобожане ни одного слова от них не слыхали. Теперь, видишь, к нам примостились. Не иначе, как в Масловке обосновались. Ну, работай, работай, Александр Николаевич. Не буду мешать…

Петровна уходит доить корову. Я снова один в доме. На сердце неприятный осадок от этого посещения. Гитлеровцы до сих пор обычно безжалостно расстреливали сумасшедших. А тут вдруг исключение?..

Нет, так дальше продолжаться не может. Мы до сих пор живем беспечно, словно никакой войны нет. Это уже моя вина: снова забыл поговорить об этом с Бородавко. Сегодня же наладим строгую охрану. Иначе к нам поистине «вали комар и муха», как говорит Рева…

Примерно через час приезжают наши долгожданные гости: во главе с Бородавко и Пашкевичем шумно входят семеро военных.

Первым здоровается со мной пожилой коренастый мужчина: открытое лицо, опаленное ветрами и морозами, военная выправка, приобретенная, очевидно, долгой службой в армии.

— Командир Донецкого партизанского отряда Боровик, — коротко рекомендуется он.

Рядом с ним высокий стройный мужчина:

— Комиссар Волков.

Снова крепкие, до боли, рукопожатия:

— Командир Харьковского отряда имени Хрущева Погорелов.

— Батальонный комиссар Сперанский.

Свободно, вразвалку, подходит плечистый бородач Воронцов, командир Харьковского отряда имени Котовского, со своим комиссаром Гутаревым.

Наконец, передо мной высокий худощавый юноша.

— Радист Александр Хабло.

— Я привел товарища Хабло, — тихо говорит Пашкевич. — У них связь с Большой землей. Он готов передать нашу радиограмму.

Помню, это было так неожиданно, что я не сразу пришел в себя. Хотелось двигаться, петь, обнять этого долговязого радиста. Потом уже Пашкевич, смеясь, уверял, будто я нелепо шагал из угла в угол и улыбался. Может быть…

— С кем связь держите? — спрашиваю Хабло.

— С товарищем Строкачем… По поручению ЦК КП(б)У товарищ Строкач командует партизанскими отрядами на Украине.

Ну, это уж такая удача, как в сказке!..

Набрасываю текст радиограммы: организовали партизанский отряд, действуем в южной части Брянского леса, ждем указаний.

Хабло спокойно берет мою записку и уходит с ней. Его спокойствие мне кажется противоестественным…

Мы сидим за столом, как старые боевые друзья, встретившиеся после долгой фронтовой разлуки.

Боровик широко расставил ноги, оперся ладонями о колени, оглядывает нас большими, чуть выпуклыми глазами и начинает рассказывать. Говорит он спокойно, неторопливо, без тени бахвальства, хотя боевые дела его отряда заслуживают того, чтобы гордиться ими.

Все внимательно слушают Боровика. Только Воронцов с безразличным скучающим видом оглядывает комнату.

— Наш отряд был организован Донецким обкомом партии еще в июле месяце, — начинает Боровик. — Вошли в него добрые хлопцы: донбасские шахтеры, металлурги донецких заводов. В конце июля привезли нас в Киев, маленько подучили на семинаре, и в августе я попал на совещание — собралось примерно двадцать командиров и комиссаров таких же, как наш, новорожденных партизанских отрядов. Нас принял Никита Сергеевич Хрущев и секретари ЦК КП(б)У товарищи Коротченко и Бурмистренко. Они долго беседовали с нами, дали каждому отряду задания и, прощаясь, сказали: «Помните, вы полпреды партии и советской власти».

Боровик приглаживает густые темные усы и продолжает:

— В августе за Киевом, у реки Ирпень, перешли линию фронта и попали в Малинские леса Житомирской области. Узнали, что в селе Белый Берег расположился штаб фашистского полка, и в ту же ночь разгромили его. А через семь дней тем же порядком растрепали штаб второго полка: уничтожили пятьдесят солдат и офицеров, штабную радиостанцию, захватили все документы… После этого и началось.

Боровик опускает голову, задумывается на мгновение.

— Да, после этого и началось, — повторяет он. — Привязались к нам фашисты, и добрых полтора месяца мы не могли оторваться от противника: чуть ли не каждый день бои, стычки. Боеприпасы подошли к концу, и в октябре мы решили прорываться через фронт, к армии. Прошли шестьсот километров — и вот мы здесь… Со мной пятьдесят бойцов, — заканчивает Боровик.

Мы с Бородавко засыпаем его вопросами: как они шли эти шестьсот километров, где и как организовывали дневки, как форсировали реки, встречали ли по дороге партизан.

— Через Днепр переправились как нельзя лучше, — отвечает Боровик. — Рабочий киевской электростанции Москалец и колхозники села Ново-Глыбово просто-напросто перевезли нас на рыбачьих лодках. Обошлось без единого выстрела… Партизан видели, конечно. Особенно на Черниговщине. Рассказывали нам, что где-то неподалеку хорошо бьется отряд какого-то Попудренко. А один старик под большим секретом сообщил мне, что прибыл товарищ Федоров, секретарь Черниговского обкома партии. «Теперь дело пойдет еще шибче», говорит. Правда, надо сказать, и тогда на Черниговщине мы уже чувствовали крепкое подполье…

Начинаем расспрашивать Погорелова и Воронцова.

Их отряды сформировались в Харькове из рабочих и служащих харьковских предприятий. Свою боевую страду начали в сентябре на Сумщине: пускали под откос вражеские машины, рвали телефонную связь, жгли мосты…

Командиры рассказывают о боевых делах своих отрядов, и сразу же бросается в глаза, как различны эти два человека — горячий, суетливый, все близко принимающий к сердцу Погорелов и неразговорчивый, равнодушный, упрямый Воронцов.

— Когда продвигались на север, — говорит Погорелов, — впервые узнали, что в районе Путивля действует отряд Сидора Артемьевича Ковпака и его комиссара Семена Васильевича Руднева, а где-то неподалеку от них бьются Шалыгинский, Кролевецкий и Глуховский отряды.

— Все это чепуха. Сущая чепуха, — выслушав Погорелова, бросает Воронцов. — Увлекаются крупными отрядами, эффективными боями. Рано или поздно это неизбежно приведет к разгрому этих отрядов. Нет, партизанский отряд должен быть прежде всего малочисленным — самое большее двадцать бойцов. Примерно как у нас, харьковчан. Диверсии надо проводить максимально дальше от своей базы. Тогда продержишься спокойно в лесу — никто тебя не найдет.

Долго длится наша беседа.

В конце концов выясняется, что последние дни отряды жили впроголодь и сейчас у них нет никаких запасов. Бородавко пишет записку Ларионову, чтобы он, выдал нашим гостям продукты из базы за счет суземских трофеев.

— Мне ничего не надо, — говорит Боровик. — Нас полностью снабдил Трубчевский райком партии.

Передаем приглашение гостям на конференцию. Боровик и Погорелов охотно принимают его. Воронцов удивленно пожимает плечами.

— Конференция? Зачем это?..

Возвращаюсь в Красную Слободу и сразу же окунаюсь в нашу будничную партизанскую жизнь.

Только что, выполнив задания, вернулись группы Иванченко и Федорова, и мы с Бородавко подписываем три приказа: об итогах операций обеих групп, о разбивке каждой группы на три взвода с расчетом на будущий численный рост отряда, о назначении начальником штаба Казимира Будзиловского, того самого раненного в ногу старшего лейтенанта, который выступал на собрании в Красной Слободе. Утром, после подъема, эти приказы будут зачитаны перед строем, и в группах проведут разбор обеих операций.

Будзиловский немедленно принимается за организацию нашего штабного хозяйства — надо признаться, оно у нас с Лаврентьичем поставлено далеко не образцово.

Разрабатываем вместе формы отчетности командиров групп, договариваемся об организации боевой разведки при штабе. Рядом сидит Рева, невыносимо дымит своей трубкой и с карандашом в руке громит Гитлера. Он твердо убежден, что бои под Москвой — начало конца фашистской армии. По его подсчетам, вражеские резервы на исходе, еще до осени будущего года мы отпразднуем победу.

Помню, расчеты Ревы не вызывали среди нас ни споров, ни возражений: мы были под впечатлением разгрома немцев под Москвой. О великой битве под стенами столицы говорила тогда вся Слобода. Председатель колхоза товарищ Гребенюк ходила из дома в дом, разносила последние сводки, принятые Ленькой Скворцовым, уверяла, что наша армия вернется в Брянский лес еще этой зимой, и строго требовала:

— Готовьте семена, бабы: весной сеять будем…

Весть о победе под Москвой быстро разнеслась по Брянскому лесу. Васька Волчок, вернувшись из Суземки, докладывал, что сведения о разгроме немецких армий проникли и в фашистскую воинскую часть, введенную в город после кражи суземского начальства, хотя командование делало все, чтобы, скрыть истинное положение дела. За разговоры о боях под Москвой уже арестовано в Суземке несколько фашистских солдат. Полицейские ходят как в воду опущенные и выпрашивают у жителей партизанские листовки, чтобы узнать правду о фронте. Только Богачев кичливо грозится не позднее как через месяц одним ударом покончить с партизанами. Около Богачева вертится Тишин. Он хвастается, что выдал старого Павлюченко, перехватив его в Буде. Сейчас Павлюченко сидит в Суземке. Ему грозит смерть. «Всю Слободу огнем пожгу, а землю себе добуду!» — твердит Тишин…

Рядом со мной сидит Рева и мечтает:

— Ну вот, вернется наша армия, и спросят каждого из нас: «Что ты, браток, делал за это время?» И придется кое-кому покаяться, что сидел он под кустом и ждал у моря погоды. Потом вызовут Павла Федоровича Реву: «А что ты делал, землячок?» И Павел Федорович ответит…

— Погоди, Павел, погоди, — смеется Захар Богатырь. — Перед тобой непременно вызовут Ванюшку, племянника Григория Ивановича… Ну, прямо-таки герой, этот Ванюшка! — восхищается Захар. — Ты только представь, Александр, такую сцену. Идет десяток седобородых стариков с лопатами, во главе их этот хлопчик. Шагает, словно боевой командир. Двенадцать пулеметов вытащил по частям из-под снега. И не просто вытащил. Соберет, почистит, смажет, непременно даст две очереди и только после этого скажет: «Принимай!» За последним, за «максимом», в Неруссу нырял! В прорубь… Ну так вот, расскажет обо всем этом Ванюшка, а Реву спросят: «Получал оружие от Ивана? Отчитайся, как использовал это оружие».

— А як же? Непременно спросят. Ну, а Павел Федорович ответит: «Использовал, когда Трубчевск и Буду брали…» Я так полагаю, что мы еще грохнем как следует до победы. Правда, комиссар?

Неожиданно вмешивается в разговор Пашкевич:

— Наш удар по Зернову и Суземке возымел свое действие: в Буду ввели полк, в Трубчевске вдвое увеличили гарнизон. Полотно железной дороги патрулируется…

В избу входит связной от Буровихина и протягивает записку. Она немногословна:

Так вот, оказывается, кем были эти «безумные»… Зачем и кто направил их к нам? Только ли шпионить?..

Во всяком случае они принесли своим хозяевам исчерпывающие сведения о нас: и в Пролетарском побывали, и в Красной Слободе несколько дней безвозбранно бродили.

Да, мы опростоволосились, непростительно опростоволосились. Надеюсь, впредь этого не повторится. Бородавко с Пашкевичем выработали новую систему охраны — сложную и строгую. Мне кажется, они даже несколько переборщили в этом отношении. Но лучше уж переборщить, чем оставаться ротозеями.

Связной докладывает: проезжая через Чухрай, он узнал, что там уже побывала финская разведка на двух грузовых машинах и двух танкетках. Допытывались о дороге на Смилиж и Красную Слободу. Колхозники, не сговариваясь с нами, ответили именно то, что следовало ответить: о силах партизан они ничего не знают, но по дорогам ехать не советуют — все дороги заминированы. Тут же какая-то старушка вдохновенно соврала, что якобы была она в Красной Слободе, по своей дряхлости и неграмотности сосчитать партизан не смогла, но знает, что в каждой хате стоит примерно по двадцать бойцов. Партизанского оружия не видела — оно у них запрятано, однако в Слободе заметила большущее дуло на колхозной конюшне, надо полагать, пушка…

Итак, финны все-таки прибыли.

Немедленно созываем наш «командирский совет».

Бородавко нервничает. Он утверждает, что свой первый удар фашисты обрушат именно на Красную Слободу — иначе для чего же они справлялись о дороге на Слободу, зачем в Красной Слободе так долго сидели «безумные». Командир настойчиво и, мне кажется, более чем взволнованно втолковывает нам, что в условиях лесной войны финны — опасный и хитрый враг.

Слов нет, во всем этом прав Бородавко. Однако, по-моему, он не учитывает одного: в нашем необъятном Брянском лесу один полк — капля в море.

От движения по дорогам финны немедленно откажутся, как только подорвутся на минах их первые машины. Если же финны встанут на лыжи и мелкими группами начнут прочесывать лес, они неизбежно растворятся в его бескрайних просторах.

Значит, надо прежде всего разгадать план врага. Для этого достаточно выдвинуть наши части на ближайшие подступы к Трубчевску: первые же шаги финнов немедленно раскроют этот план, каким бы хитроумным он ни был.

Смотрю на карту. Возможны только два направления удара: через Бороденку, что стоит у самого Трубчевска, и в обход, со стороны Суземки.

Решаем немедленно же выслать группу Иванченко в Бороденку, а группу Федорова — в Чухрай на случай движения противника через Суземку. Кочетков остается для прикрытия в Красной Слободе. Подрывники Шитова должны быть готовы в любой момент выступить на минирование дорог. Посланы связные к украинским отрядам и к Бондаренко. На крайний случай решено: если Красной Слободе будет грозить непосредственная опасность — вывести слобожан в наши землянки.

Первая половина ночи проходит в хлопотах и заботах: надо расставить людей Кочеткова, проинструктировать Шитова, предупредить слобожан о возможной эвакуации.

Мы ложимся спать далеко за полночь. Пашкевич рассказывает о Мусе Гутаревой. Без меня она заходила в Слободу. Судя по всему, хорошо устроилась в Севске: хозяйка ее квартиры — старая учительница, дочь хозяйки служит в городской комендатуре, в той же квартире живет какой-то важный фашистский офицер.

Пашкевич придает большое значение нашей точке в Севске: по его мнению, Севск стоит на важном стратегическом направлении, и сведения, собранные Мусей, пожалуй, могут пригодиться Большой земле.

Долго не могу уснуть. На сердце тревожно. Выстоит ли Иванченко — ведь он примет на себя первый удар…

Утром, еще раз проверив караулы, вместе с Захаром Богатырем уезжаю в Бороденку: оттуда до сих пор ни слуху ни духу.

Нас встречает Иванченко. Он старается быть спокойным, но это ему плохо удается: его выдают веселые искорки в глазах…

…Все началось на рассвете: из Трубчевска в лес без всякой разведки и прикрытия вышли финские машины за дровами. Иванченко встретил их сильным огнем. Ни одна из машин не вернулась в Трубчевск.

К полудню финны бросили в атаку роту лыжников. Развернувшись в цепь, она пересекла замерзшую Десну и вышла на заснеженный открытый луг, подступавший к лесной опушке. Когда финны были метрах в двухстах от леса, Иванченко открыл пулеметный огонь. Финская рота залегла. Иванченко продержал ее под огнем два часа. Только немногим финнам удалось живыми уползти обратно.

— А вон там, — Иванченко показывает на правый берег Десны, — примерно часа за полтора до вашего приезда шел бой. Полчаса назад финны спешно вернулись назад, в Трубчевск. Прямо-таки на рысях мчались…

— Значит, и Бондаренко всыпал им? — смеется Богатырь.

Иванченко не успевает ответить.

— Какая-то женщина идет, — докладывает боец.

Это Мария Кенина явилась из Трубчевска с донесением от Буровихина.

— Финны пришли вчера утром, — рассказывает она. — Заняли школы. Собак разместили в классах. Все коридоры заставили лыжами. Мины укладывали прямо на улице штабелями, как дрова. Буровихин все время проводит с комендантом: такие друзья — водой не разольешь. Мне поручил считать финнов. Да разве это можно? Как мошкара, вьются по всему Трубчевску. Сегодня с утра финны дважды выходили в бой. И дважды их колотили. Последний раз с правого берега не меньше тридцати раненых привезли… Ко мне на минуту забежал Буровихин и велел идти к вам. Сам он задерживается. Сказал: «Один узелок хочу развязать». Передать велел, что комендант и финский полковник ругаются так, что вот-вот подерутся. Полковник кричит: разведданные коменданта ни к черту не годятся, его подвели, комендант ответит за потери. Комендант же кричит, что финны не умеют воевать…

Приезжает капитан Новиков. Он, как всегда, подтянут.

— Разрешите обратиться, товарищ комиссар. Доставил полковой и два батальонных миномета. Три дня с Григорием Ивановичем по лесу бродили… Ну и старик? Снегу по колено, а он словно летом по дорожке шагает — не угонишься. Будто по своему родному дому ходит. Найдет какую-то ему одному известную примету — сломленную ветку или зарубку на дереве — и приказывает: «Копай!» Ни разу не ошибся. Оказывается, он разобрал минометы и рассовал части по лесу… Собрали их, смазали, даже опробовали и вот, — Новиков с гордостью показывает свое хозяйство. — К бою готовы, товарищ комиссар!

— Готовы? — переспрашиваю я. — А ну-ка два залпа по казармам в Трубчевске!

С воем летят первые партизанские мины через Десну. Трубчевск молчит.

Еще залп. В городе вспыхивает пожар. Густой дым поднимается над Трубчевском. Слышны беспорядочные одиночные выстрелы..

Спускаются сумерки. Над городом стоит зарево. Выстрелы смолкли. Тишина.

На рассвете, оставив Иванченко и Новикова в Бороденке, отправляюсь обратно в Слободу.

В Слободе меня дожидаются Бородавко, Пашкевич, Рева. Начинаю рассказывать им о бое с финнами, но Лаврентьич перебивает меня.

— Погоди, комиссар. Знаем. Читай, — и протягивает бумажку.

— А теперь вот это читай.

Смотрю на лист бумаги, чувствую, как руки дрожат, но не в силах унять эту дрожь. Буквы прыгают перед глазами.

Перечитываю еще и еще раз, словно хочу окончательно увериться, что это не сон и я правильно понял смысл радостной весточки с Большой земли.

«Ваши действия Хрущевым одобрены… Желаю успеха… Строкач…» Значит, стоим на верном пути…

Поднимаю глаза. На меня взволнованно смотрит Богатырь.

— Дождались, Александр!

Ранним утром, когда солнце еще не поднялось над горизонтом и все тонуло в предрассветной морозной мгле, мы с Богатырем и Пашкевичем подъезжали к дому Клавы — единственному уцелевшему дому на разоренном разъезде Нерусса. Сегодня здесь должна открыться партизанская конференция.

Нас встречает Паничев — член бюро Суземского райкома, и ведет в «зал заседаний». Небольшая комната, освещенная керосиновой лампой. Два стола, сдвинутых вместе. Неизвестный мне человек покрывает их бумагой и раскладывает тетради и карандаши против каждого стула.

— По всем правилам готовитесь, — улыбается Богатырь.

— А почему бы не так? Дороги занесены снегом. Кругом заставы. Прошу располагаться и чувствовать себя, как дома.

Приезжают Алексютин, Воронцов, Погорелов, Бондаренко.

— Поздравляю, товарищ Сабуров, с подкреплением! — здороваясь со мной, говорит Бондаренко.

— Подкреплением? Каким? — недоумеваю я.

— Вчера виделся с Боровиком, Погореловым, Воронцовым. Они решили остаться в Брянском лесу. Я не возражал… Может быть, вы против? — и Алексей Дмитриевич хитро и радостно улыбается.

— Нет, возражений у меня нет, — смеюсь я и крепко жму ему руку.

В избу входит Егорин и укрепляет на стене красное знамя. На нем золотом вышито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И голоса сразу смолкают. Все встают и молча смотрят на это родное, близкое, каждой складочкой знакомое знамя. Кажется, сюда, на этот глухой разъезд, затерянный среди снегов, партия прислала его, чтобы помочь нам и еще раз напомнить о долге перед Родиной, народом, армией.

Хлопает дверь. На пороге Боровик. Он быстро оглядывает комнату и на мгновение замирает, увидев красное знамя. Потом, ни с кем не поздоровавшись, быстро подходит к нему. Вытянувшись по-военному, он молчит, но, кажется, всем сердцем своим рапортует партии.

— Откуда знамя, Егорин? Откуда? — со всех сторон несутся вопросы.

Егорин улыбается.

— Оно всегда было, есть и будет с нами, товарищи! — уверенно и твердо говорит он.

К Паничеву подходит военный и тихо докладывает: все приглашенные прибыли. Мы усаживаемся за стол.

— Товарищи! — начинает Бондаренко, председатель нашей конференции. — На повестке один вопрос: взаимодействие партизанских отрядов и подпольных организаций. Докладывает комиссар военного партизанского отряда товарищ Сабуров.

Я говорю о том, что призыв партии создать в фашистском тылу невыносимые условия для врага должен лечь в основу нашей партизанской деятельности.

Что мы сделали до сих пор? Чего мы добились?

Прежде всего доказали врагу, что он не может удержать занятой им территории только силами полиции и старост — эта мразь, предоставленная самой себе, ничто перед гневом народа.

Мы доказали, что можем заставить врага снять из лесных сел свои мелкие гарнизоны и сконцентрировать их в районных центрах для защиты комендатуры, складов, своего престижа, наконец.

Этим мы уже вынудили фашистов отдать нам десятки лесных сел. Теперь даже буренка сама не придет по приказу коменданта — ее надо брать силой. Или отказаться от нее.

Больше того. В ожидании нашего очередного удара коменданты в райцентрах не могут послать на фронт ни одного солдата своего гарнизона. Наоборот, они воем воют, требуя подкреплений.

Та же картина и на коммуникациях. Враг понял: его поезда и машины не смеют безнаказанно ходить по нашим дорогам, и отныне фашисты вынуждены охранять их.

Пусть мы еще очень мало уничтожили живой силы противника, мало вывели из строя его техники. Пусть пока из-за наших операций ни один фашистский солдат еще не снят с переднего края. Но мы уже крепко приковали к себе внимание гарнизонов в райцентрах. И это — наша посильная помощь фронту.

Слов нет, все сделанное нами еще очень незначительно. Только первые шаги, разведка боем. Но она говорит о том, что мы на верном пути.

Каким же должен быть наш план на будущее?

Прежде всего массированные удары по жизненно важным центрам противника — по районным городам, по основным коммуникациям. Эти удары должны преследовать двоякую цель: вывести из строя как можно больше живой силы и техники врага и заставить его концентрировать в тех же райцентрах, на тех же коммуникациях все бо́льшие и бо́льшие гарнизоны.

Как можно чаще наносить врагу удары, чтобы каждый день, каждую минуту он чувствовал: мы рядом. И ждал возмездия, нервничал, метался.

Смело расширять радиус наших боевых действий. Выходить как можно дальше за пределы нашего, пока еще незначительного района операций. Пусть всюду, где побывали наши диверсанты, где был поставлен под удар райцентр, враг ждет наших новых ударов и снова и снова увеличивает свои гарнизоны.

Наконец, во всех лесных селах организовать вооруженные группы. Превратить каждое село в крепость. Угодно врагу поживиться колхозным добром — пусть шлет в лес относительно крупную воинскую часть, заранее зная, что ей неизбежно придется вступить в бой.

Короче — вот наша задача: с каждым днем расширяя район наших операций, с каждым днем наращивая наши удары, выводить из строя все больше живой силы и техники врага, создавать ему невыносимые условия на все большей территории, оттягивать на себя все большие вражеские силы. И пусть тогда фашисты сами выбирают: или отдают нам Брянский лес, или шлют сюда дивизии с фронта.

— А вдруг пришлют? — бросает вопрос Воронцов.

— Как вам известно, Гитлер уже попробовал послать финский полк, — отвечаю я. — А что вышло? Мы намылили ему холку. При этом финнам не удалось даже войти в лес. Но прежде чем выступать против партизан, врагу придется организовать надежную оборону своих объектов от партизан — хотя бы райцентров, складов, станций, железных дорог… Вы пробовали, Воронцов, прикинуть, во что это выливается, если взглянуть широко, не в масштабах нашего леса, а в масштабах всей временно оккупированной территории?

Враг занял больше тысячи райцентров, примерно две тысячи железнодорожных станций. Допустим, фашисты поставят в каждом райцентре, на каждой станции по батальону, хотя, как вы знаете, батальон ни в какой мере не убережет их от удара. Каков же получится итог? Попробуйте прикинуть на досуге. К тому же…

— Погодите, товарищ Сабуров, — перебивает Бондаренко. — Это стоит того, чтобы подсчитать. Итак, три тысячи точек по батальону…

— Железнодорожные мосты не забудь, — бросает Боровик.

— Ладно. Пусть для начала останется три тысячи. — Бондаренко считает в уме. — Да ведь это же больше двухсот дивизий? Экая сила!

— И вся эта сила только против нас, грешных? — иронически замечает Паничев.

— Отнюдь нет, — отвечаю я. — Свет на одних нас клином не сошелся. Вам прекрасно известно, Паничев, хотя бы из сводок, что партизаны бьются под Ленинградом, под Москвой, в Белоруссии. Здесь, среди нас, сидят живые свидетели партизанской борьбы на Черниговщине, где сам секретарь обкома поднимает народ. Погорелов рассказывал, как борется Ковпак на Сумщине — о нем там уже весь народ говорит… Нет, Паничев, мы далеко не одни. И в этом наша сила. Великая сила. Но пока наша слабость в том, что каждый отряд действует вразброд, без связи друг с другом. Мы частенько залезаем в секторы своих соседей, путаем их карты, мешаем им. В разведке мы сплошь и рядом ломимся в открытую дверь и тратим время, энергию, теряем людей, чтобы узнать то, что давным-давно известно соседям. Это снижает эффективность борьбы, сужает размах наших операций. И как раз в тот момент, когда мы должны смело выходить на широкий оперативный простор… Мне кажется, пришла пора, товарищи, организовать единый партизанский штаб. Он будет координировать действия отдельных отрядов, объединять разведку, разрабатывать и проводить крупные совместные операции и, если потребуется, смещать и назначать партизанских командиров. Но этим ни в какой мере не ликвидируется самостоятельность отрядов. Наоборот. Вне объединенных операций каждый отряд вправе действовать самостоятельно, но в пределах того сектора, который будет выделен ему…

— Кто дал право Сабурову ревизовать партийные решения? — резко перебивает меня Воронцов. — Кто позволил самочинно организованному, никем не утвержденному штабу менять тактику борьбы, выработанную партийными органами!

— Ты чушь городишь, Воронцов! — бросает Бондаренко.

— Чушь?.. Нет, это докладчик с твоего председательского разрешения мелет вредную, антипартийную чушь… Кто поставил меня во главе моего отряда? Харьковский обком партии. Так кто же, кроме него, посмеет сместить меня? Никто! Однако пойдем дальше. Обком партии наметил партизанскую тактику: действовать отдельными мелкими группами с сохранением строгой конспирации. Мне же предлагают объединиться с другими отрядами, выйти на открытую борьбу и этим расконспирировать себя. Разве это не ревизия решений обкома? Она неизбежно приведет к гибели наших отрядов. И никто не заставит меня участвовать в операции, даже намеченной штабом, если я считаю ее заведомо обреченной на неудачу. Нет, уж лучше я сам по моему скромному собственному разумению выберу себе операцию… Теперь о секторах. Мне обещают выделить сектор: сражайся, мол, от этой сосны вот до этой березы… А если я убью фашиста в пяти шагах от березы за пределами моего сектора? Что тогда? Штаб снимет меня с командования отрядом? Глупость! Мой сектор — вся оккупированная территория. И я буду воевать там, где сочту для себя удобным и выгодным… Я против штаба, против объединения, против секторов.

— Воронцов бросил обвинение в адрес Сабурова, — поднимается Бондаренко, — что-де он ревизует решения партийных органов. Да, Воронцов прав: партия поручила ему действовать отдельными мелкими группами. Однако в том-то и великая сила нашей партии, что она нигде и никогда не поклонялась мертвой догме, нигде и никогда не жила по раз и навсегда выработанному трафарету. Всякий раз партия принимала решение, исходя из обстановки. Сейчас эта обстановка в корне изменилась. Она не похожа на ту, что была, когда Воронцов переходил фронт. И мы были бы не коммунистами, а начетчиками, если бы не учитывали этих разительных изменений… Нет, Воронцов, не догма и не трафарет, а победа над врагом — вот непреложное веление партии. И мы заставим каждого подчиниться этому велению и не остановимся перед тем, чтобы призвать к порядку тех, кто будет продолжать идти не в ногу с партией… Ну, товарищи, кто просит слова?

Первым выступает Боровик.

— Мне кажется, правильно поставлен вопрос: надо заставить врага перейти от наступления к обороне. И мы тем скорее добьемся этого, чем скорее объединимся.

Боровик встает, взволнованно проходит по комнате и останавливается против Воронцова.

— Вот ты ссылаешься на партию, на ее указания. Но разве партия учила тебя воевать в одиночку? Разве партия тысячу раз не указывала тебе, что вся наша сила в единении с народом, в служении интересам всего народа, всей страны? А ты хочешь замкнуться в скорлупе крохотного законспирированного отрядика, лишь бы только не лишиться своей воображаемой никчемной самостоятельности. Нет, Воронцов, это не партизанская борьба. Это партизанщина, которая рано или поздно приведет тебя к гибели. И к тому же к бесславной гибели… Я за штаб, товарищи, за удары всей мощью объединенных отрядов, за самостоятельные действия в намеченных секторах. Это заставит каждого сражаться не там, где он хочет, а там, где надо для общего дела. И я за право штаба делать, быть может, суровые, но необходимые выводы по отношению к каждому из нас.

— Прав товарищ Боровик, — выступает Пашкевич. — Пора сражаться не там, где хочется, а там, где надо нашей армии. Мы в неоплатном долгу перед ней. Она сдерживает германские полчища, она дала нам возможность оглядеться, собраться с силами. Пора расставаться с кустарничеством и включаться в борьбу по общему единому плану.

Богатырь говорит о роли подполья в партизанской борьбе. Захар считает, что оно ни в какой мере не вправе ограничиваться только вопросами пропаганды среди населения. Подполье должно органически включаться в боевые операции, хотя бы прежде всего обеспечивая выходы к объектам боевых и диверсионных групп.

— Пусть наши диверсанты уйдут даже на сотню километров от своей основной базы, — говорит Богатырь. — Но они должны идти спокойно: подполье обязано проложить им трассу, подвести их к объекту, обеспечить проведение операции на этом объекте. И еще. Если мы пойдем на объединение — а мы должны пойти на него — надо централизовать и усилить политмассовую работу среди личного состава отрядов. Только правильное понимание значения совместных операций — залог успеха этих операций.

Выступают Погорелов, Алексютин, Паничев. Каждый вносит свое — конкретное, деловое. Наконец, поднимается Бондаренко.

— Мне кажется, вопрос ясен, товарищи. Общая линия развертывания нашей боевой деятельности, необходимость новой организационной структуры, о которой здесь шла речь, не вызвали существенных разногласий. Полагаю, и Воронцов, подумав, согласится с нами.

Итак — объединенный штаб, руководящий совместными операциями, самостоятельные боевые действия отрядов в намеченных секторах с предварительным, конечно, предупреждением о них соответствующих райкомов партии, усиление подполья, подчиненного требованиям боевых операций, организация вооруженных групп в лесных селах… В каждом освобожденном от фашистов селе мы обязаны утвердить советскую власть и организовать эти группы. Советские села сольются в советские районы. И весь Брянский лес превратится в сплошной советский партизанский край.

Я отчетливо вижу, друзья, как боевые группы партизанских отрядов, объединенных единым командованием, уходят на юг и на север, на восток и на запад рвать мосты, пускать под откос эшелоны, громить гарнизоны — расширять наш советский партизанский край, делать все возможное, чтобы своими действиями способствовать успехам, нашей армии на фронте, чтобы командование советскими Вооруженными Силами рассчитывало на нас, как на верных боевых помощников. Ни на минуту мы не должны забывать, что наша основная задача, святая обязанность — вместе со всем советским народом добиваться победы над врагом, создавать оккупантам невыносимые условия на советской земле.

— А сейчас, товарищи, приступим к выборам штаба.

Командиром объединенного отряда выбирают меня, начальником штаба — члена Трубчевского райкома Ивана Абрамовича, комиссаром — Захара Богатыря. Снова поднимается Бондаренко.

— Мы немедленно доложим о наших решениях Большой земле. Не думаю, чтобы они встретили коренные возражения. Но как бы серьезно нас ни поправили, важно одно: с этого момента мы уже не одиночки — наши боевые дела включаются в единый, мудрый, победный стратегический план советского командования. Позвольте же с этим поздравить вас, товарищи.

Как боевая клятва, звучат на выжженном заснеженном разъезде слова «Интернационала».

Выходим из дома Клавы в сумерки. Разъезжаемся в разные стороны до новых боевых встреч.