За линией фронта

Глава восьмая

— Можно?

Открывается дверь, и в комнату вместе с улыбающимся Бондаренко и моим заместителем по объединенному штабу, Иваном Егоровичем Абрамовичем, входит незнакомый мне человек.

— Знакомьтесь: уполномоченный Орловского обкома партии, — представляет Алексей Дмитриевич.

— Емлютин, — крепко жмет руку пришедший.

Сразу же завязывается беседа. Емлютин говорит, что в Брянском лесу он уже давно, «примерно ровесник Бондаренко», и рассказывает о еще не известных нам партизанских отрядах. В Навльском районе действует отряд тамошнего подпольного райкома партии во главе с секретарем райкома товарищем Суслиным. В Дятьковских лесах орудует отряд Михаила Ильича Дука.

— Прекрасная, героическая история у него, — увлекаясь, говорит Емлютин. — Пилот военного самолета. Потерпел аварию над Брянским лесом. Спустился на парашюте. Организовал отряд и сейчас жестоко бьет фашистов.

Под Брянском бьется Ромашин. В самом Брянске подпольщики чуть ли не каждую ночь замораживают паровозы, и немцы бессильны помешать этому…

— Кстати о Навльском отряде и о том, как я попал к вам, — улыбается Емлютин. — Суслин как-то мне говорит, что его бойцы задержали трех или четырех военных, которые выдают себя за партизан отряда Сабурова и якобы пробираются к фронту. Признаться, в те поры я понятия не имел о вас и как-то пропустил это мимо ушей. Случилось так, что эти задержанные осели в отряде у Суслина. И сейчас один из них творит чудеса. О нем даже песни поют у нас в лесу.

— Да кто же это?

— Армеец. Лейтенант Филипп Стрелец.

Так вот, оказывается, как сложилась его судьба! Вспоминается барак лесорубов под Зерновом, ночник на столе, вой ветра и мрачный Стрелец, сидящий у стены. Значит, все-таки остался в тылу и нашел свое место…[10]

— Ну вот, — продолжает Емлютин. — Доходят до нас слухи о ваших операциях: станции разбиваете, города берете. И решил я познакомиться с вами. Сначала к трубчевцам заехал, а сейчас, как видите, к вам.

Неожиданно Емлютин громко и заразительно хохочет.

— Да, нечего сказать, заехал! — сквозь смех говорит он. — За семью замками живете, товарищи. Верблюду легче пройти сквозь игольное ушко, чем до вас добраться.

— Нет, вы только послушайте, товарищ Сабуров, какую он напраслину на нас возводит, — улыбается Бондаренко.

— Какая же тут напраслина? — все еще продолжая смеяться, говорит Емлютин. — Еду к Алексею Дмитриевичу. И ведь не просто еду — по его приглашению, с его связным, с товарищем Антоном. И вдруг заставы, свист, пароли, всякие арифметические упражнения.

— Да, эта бондаренковская арифметика нам известна, — замечаю я.

— Что вы говорите? Неужто известна? — насмешливо перебивает Емлютин. — Нет, уж не прибедняйтесь, Сабуров. Едем с Бондаренко к вам. Надеюсь, теперь-то уже все пойдет гладко. Не тут-то было! Черт знает откуда вылезают заставы. Какой-то парень — ну до чего же строг! — пароль требует у Бондаренко, хотя тут же именует его по имени и отчеству.

— Это из нашей группы самообороны, — замечаю я.

— Уж не знаю, где вы ее раздобыли, только пароль такой сложный, что, сдается мне, тут не арифметикой пахнет, а высшей математикой. Нет, хорошо, товарищи! Очень хорошо! По-хозяйски… Ну, хозяин, поведайте-ка о своем житье-бытье.

Рассказываю Емлютину о прошлых операциях, делимся нашими мечтами, планами на будущее.

— Я ведь не с пустыми руками к вам, — внимательно выслушав нас, говорит Емлютин. — Хочу предложить объединение партизанских отрядов в масштабах всего Брянского леса. Как вы на это посмотрите?

Предложение неожиданное. Помню, я долго тогда ходил по комнате и думал о том, что оно даст нам. В конце концов пришел к выводу: излишняя концентрация отрядов едва ли принесет ощутимые выгоды.

— У меня другое предложение, товарищи, — наконец, говорю я. — Наши четыре отряда — мой, два Харьковских и Донецкий, — под единым командованием выходят на южную окраину Брянских лесов и развертывают боевые действия в украинских районах — на севере Сумщины и Черниговщины. Вы организовываете новое соединение из отрядов, действующих севернее, непосредственно в Брянском лесу. Само собой разумеется, мы будем максимально контактировать наши действия. И тогда весь Брянский лес — от Зноби до Навли, от Суземки до Десны — будет единым партизанским краем.

Прикидываем так и этак, обсуждаем детали, приходим, как будто, к окончательному решению, как вдруг Иван Егорович Абрамович спохватывается:

— Позвольте, а как же с Трубчевском, товарищи?

— Не волнуйся, — смеется Бондаренко. — Трубчевск твердо стоит в плане. Он вроде больного, которого уже положили на операционный стол: при всех обстоятельствах вмешательство хирургии неизбежно. Наша же новая организационная структура вступит в силу лишь после Трубчевской операции, если, конечно, эту структуру утвердит Большая земля.

Разговор, естественно, переходит на предстоящий штурм Трубчевска.

Бондаренко рассказывает о крепкой подпольной организации, созданной в городе. Душа этого подполья — Алеша Дурнев. Хозяйка подпольной квартиры — его мать, Мария Ивановна.

Абрамович докладывает, что в Трубчевске созданы военные боевые группы: они вступят в бой, как только партизаны войдут в город.

— Мы продемонстрируем фашистам новую операцию, основанную на сочетании действий вооруженного подполья и партизанских отрядов, — замечает Бондаренко.

Захар Богатырь рассказывает об установленных недели две назад связях с трубчевским госпиталем. Добрая половина раненых уже настолько оправилась, что готова хоть сегодня вступить в бой. Во главе этой своеобразной подпольной группы стоят капитан Илья Иванович Бородачев и врач-хирург Александр Николаевич Федоров…

На дворе раздается шум, громкие голоса. Это вернулись, наконец, Кочетков и Лаборев из-под Неруссы. Они подробно докладывают об операции…

Еще в пути они встретили связного, посланного ко мне группой самообороны Холмечей. Связной уточнил данные: по полотну железной дороги идет немецкая группа. Во главе ее фашистский офицер. По всем расчетам, группа должна быть на разъезде Нерусса в час пополудни.

Времени оставалось в обрез, и сани понеслись по извилистой лесной дороге. На санях четырнадцать бойцов. Среди них Кочетков, Петраков, Лаборев и Михаил Иванченко со своим неизменным карабином и пулеметом.

К назначенному месту — высокой железнодорожной насыпи — сани подлетели за сорок минут до указанного срока. Лошадей и сани укрыли в соседней роще. Бойцы закопались в снег…

Стоял морозный день. Вокруг было безлюдно. Бушевала поземка над полем, над высокой молчаливой насыпью. Коченело тело. Время тянулось бесконечно медленно.

Около половины второго впереди, на дороге, шедшей вдоль полотна, появилось темное пятно и тотчас же исчезло в снежном вихре. Кочетков поймал его в бинокль и, лишь только затих ветер, увидел около полутора десятков саней. Сани двигались медленно. На санях и около них — гитлеровские солдаты.

На самой насыпи — вторая группа: пять солдат и высокий офицер в теплой меховой шубе и белых бурках. Время от времени он что-то говорил своему соседу — маленькому плюгавому офицеру, и тот послушно семенил за ним с большой красной папкой в руке.

Кочетков предложил Иванченко заняться санями. Группу, шедшую поверху, он взял на себя. Высокого офицера решил во что бы то ни стало захватить живым.

Фашисты уже метрах в семидесяти. Высокий офицер на полотне неожиданно остановился, внимательно посмотрел туда, где за пулеметом лежал Иванченко, и резким движением опустил руку в карман.

Медлить было нельзя.

Отрывистыми короткими очередями заговорил пулемет Иванченко. Затрещали автоматы. Раздались крики раненых врагов. Перепуганные лошади рывком бросились в сторону и тут же застряли в глубокой канаве, засыпанной снегом.

Налетел новый порыв ветра. Он поднял снежные вихри и белой пеленой закрыл и лошадей на дороге, и железнодорожную насыпь. Ответных выстрелов не было. Только кто-то надрывно стонал, да хрипела лошадь, застрявшая в снегу.

Иванченко бросился к обозу. Кочетков, захватив с собой Петракова и трех бойцов, вскарабкался на полотно.

…Ветер по-прежнему бушевал. Кочетков лежал у самой бровки полотна и терпеливо ждал.

Прошло минут пять. Ветер стих. Внизу раздались редкие одиночные выстрелы. Кочетков оглянулся назад..

Наши столпились у саней. Через поле с десяток гитлеровцев, барахтаясь в глубоком — по пояс — снегу, пытались пробиться к спасительному лесу. Но у крайних саней стоял Иванченко и неторопливо, на выбор, бил из карабина.

На полотне в нескольких шагах лежали солдаты, скошенные пулеметной очередью. Чуть поодаль — убитый маленький офицер. Рядом с ним алела на снегу красная папка. Высокий офицер исчез. Неужели убежал?

Кочетков чуть приподнял над бровкой свою снятую с головы меховую шапку — и тотчас же раздались пистолетные выстрелы по ту сторону полотна. Кочетков низко прижался к земле и злорадно прошептал:

— Жив!..

Петраков, лежавший рядом, обменялся с Кочетковым понимающим взглядом и бесшумно отполз в сторону.

Прошла добрая четверть часа. Неподвижно, друг против друга, лежали по обеим сторонам полотна Кочетков и офицер в шубе.

Дважды за это время ветер взмывал поземку над полотном и дважды затихал. Кочетков по-прежнему терпеливо лежал на снегу и ждал Петракова.

Опять снежный вихрь. По ту сторону полотна раздался глухой шум. Загремел выстрел. Пуля попала, очевидно, в головку рельса и рикошетом с жалобным визгом улетела в сторону.

Кочетков бросился на помощь другу, но тот не нуждался в помощи: под прикрытием поземки он подобрался к фашисту и неожиданно бросился на него. Петраков уже сидел верхом на офицере, а рядом, на снегу, лежал выбитый из рук фашиста пистолет.

Офицер больше не сопротивлялся.

Кочетков спустился к обозу. Его встретил Иванченко. Отбросив в сторону недокуренную сигарету, спокойно подсчитал:

— Убито тридцать восемь фашистов. Взяты трофеи: четыре легких пулемета, два миномета, продукты, сигареты, папки с документами…

Нескольким гитлеровцам все же удалось добраться до леса.

Иванченко глядел на еле заметные следы в поле. Ветер уже успел занести их снегом, но охотничьего глаза Иванченко не обмануть: фашистам под прикрытием поземки удалось уйти в лес, в сторону села Теребушки. Преследовать их поздно…

Сейчас фашистский офицер сидит против меня. На столе лежит его красная папка.

— Имя, фамилия, должность?

— Старший лейтенант Генрих Вебер, адъютант генерала фон Шокк, или инженер Карл Мюллер из Бремена, — как вам угодно.

Удивленно поднимаю глаза.

— Что это значит?

Офицер встает и приветствует меня крепко сжатым кулаком на полусогнутой руке. Потом садится и рассказывает. Он свободно говорит по-русски. Пожалуй, даже лучше Юзефа. Только изредка подыскивает нужное слово.

…Карл Мюллер — инженер на одном из заводов в Бремене — еще в 1935 году стал тельмановцем. Когда немецкая коммунистическая партия была вынуждена уйти в подполье, она перебросила его на юг Германии, в Мюнхен. Переменив адрес, он переменил и свое имя — он стал Генрихом Вебером. По характеру своей работы часто ездил в Бремен и стал «сумкой» партии — ее связным: дважды привозил он в Мюнхен личные директивы Тельмана, нелегально пересланные им из берлинской тюрьмы «Моабит»…

— Доказательства? — спрашиваю я, машинально чертя на листе бумаги какой-то фантастический узор.

— Только номер моего партийного билета — 26387. По причине, понятной вам, я не могу носить билет в полевой сумке.

Незаметно от собеседника записываю этот номер и спрашиваю:

— Каким же образом коммунист-подпольщик превратился в адъютанта генерала фон Шокк?

Офицер отвечает не сразу.

— В этом повинны деловые связи, — наконец, говорит он. — С заводом, на котором я работал, была в контакте крупная американская фирма. Мне приходилось общаться с ее представителями и по просьбе одного из них я познакомил американцев с моим дальним родственником генералом фон Шокк. Генерал уже тогда занимал, видное положение в гитлеровской Германии, ему не хотелось афишировать свои связи с американцами, и он поддерживал их через меня. Должен заметить, это были только деловые связи — не больше. Когда же началась война, генерал взял меня своим адъютантом…

— Чтобы и во время войны не прерывать этих связей? — спрашиваю я.

Офицер внимательно смотрит на меня.

— Войну ведут армии, а деловые люди продолжают свои деловые отношения, — наконец, отвечает он. — Больше того, они даже усиливают свои деловые связи: война — бизнес, как говорят наши американские друзья… Да, мой генерал не порвал контакта с американцами. Не так давно сюда приезжал представитель американской фирмы под видом швейцарского агента по скупке мехов: как вам, очевидно, известно, Швейцария — мировой рынок пушнины. Американцы заинтересованы марганцевыми рудниками под Никополем. Они дают деньги генералу, и фирма хочет, чтобы после войны генерал стал формальным, а она фактическим хозяином этих рудников.

— И вы, коммунист, принимаете участие в этой грязной игре?

— Я бессилен помешать ей. Зато я законспирирован, как никто.

— Может быть, — отвечаю я. — Как записать номер вашего партийного билета?

— Извольте: 27387.

Незаметно сличаю оба номера: вторая по порядку цифра превратилась из шестерки в семерку…

— Хорошо. Об американцах и вашем генерале поговорим позднее. Что за дивизия пришла в Навлю и зачем?

— Дивизия? — удивленно переспрашивает офицер. — В Навле нет никакой дивизии. Что же касается моей группы, то это всего лишь изыскательская партия. Ее задача — проект восстановления железнодорожной магистрали Киев — Москва на участке Зернов — Брянск.

— А эта папка — материалы изыскательской группы? — и я показываю на красную папку, лежащую на столе.

— Не совсем. Это выписки из «зеленой» и «коричневой» папок, утвержденных самим Гитлером. Главным образом тех мест, которые касаются вопросов промышленности. Ведь промышленность, как я вам докладывал, любимый конек моего генерала. Он, повторяю, прежде всего деловой человек и в отличие от многих своих сослуживцев считает, что над миром властвуют не военные доктрины, а экономика, не меч, а золото. Ясно?

Офицер говорит самоуверенно, нагло, будто не я его допрашиваю, а он, как учитель, объясняет мне, ученику, элементарные истины.

— Если угодно, — продолжает он, — я переведу любой из этих документов. Поверьте, они небезынтересны. К тому же вам станет понятным, почему американцы заинтересовались украинским марганцем.

— Да, мне будет угодно, — сухо отвечаю я.

— Итак, начнем с основной установки, — и офицер роется в своей папке. — Только прошу извинить меня: я буду переводить медленно… Так вот… «Восточные области предназначены не для того, чтобы развиваться и жить собственной жизнью, независимо от Европы: они только часть великонемецкого и европейского жизненного пространства и вследствие этого имеют определенные задачи»… Какие же это задачи? Документы четко отвечают на этот вопрос: «Использование подлежащих оккупации районов должно проводиться в первую очередь в области продовольствия и нефтяного хозяйства». Простите, я могу закурить?

Протягиваю ему пачку сигарет, добытых Кочетковым в его же чемодане.

— Это мои любимые сигареты, — улыбается офицер. — «Верблюд». В них англичане добавляют немного опиума, но, право же, это даже пикантно… Но вернемся к делу. Как видите, только нефть и сельское хозяйство. Все остальное — ко всем чертям, как говорят русские. Таким образом, советские земли, завоеванные немцами, становятся, так сказать, сельскохозяйственным и нефтяным придатком великого всегерманского райха. Поэтому вкладывать капиталы в какую-либо другую отрасль промышленности, по меньшей мере, рискованно. Вы уясняете обстановку?

Офицер развалился на лавке, с аппетитом затянулся сигаретой, и кажется, он не в плену, не на допросе, а болтает со своим подчиненным, к которому относится в лучшем случае покровительственно.

— Однако есть одно производство, в котором Гитлер крайне заинтересован, — продолжает офицер. — Я говорю о марганце. В «коричневой» папке сказано об этом коротко, но убедительно: «Марганцевая руда. Восстановление разрушенных шахт относится к необходимым задачам, ввиду зависимости всей Европы от этой руды». Гитлер прав. Марганец добывается только в Америке и на Украине. Значит, если мы фактически завладеем украинским марганцем, мы станем его мировыми монополистами. Неправда ли, мы сделаем хороший бизнес?.. Простите, я оговорился. Мы — это не я, конечно. Это американские друзья моего генерала фон Шокк. Вы, надеюсь, меня правильно поняли?

— Я вас правильно понял… Довольно о марганце. Скажите, верно записан номер вашего партийного билета? — и я сознательно называю новый вариант, меняя на этот раз семерку на восьмерку.

— Совершенно верно, — все так же нагло и уверенно говорит он.

— В таком случае ответьте, — и я кладу перед офицером мои записи, — какой же действительный номер вашего партийного билета? И что из сказанного вами ложь и что правда?

Самоуверенность и наглость мгновенно исчезают. Офицер бледнеет. Заикаясь, противореча себе, мешая русские и немецкие слова, он начинает уверять меня, что у него плохая память на цифры… Он мог спутать… Да, формально он не состоит членом коммунистической партии Германии, хотя всем сердцем сочувствует ее высоким, светлым идеалам… Он умоляет сохранить ему жизнь: он может быть очень полезен… Он знает очень много…

Выхожу во двор. У ворот раздаются веселые, возбужденные голоса. Ко мне подходит Иванченко.

— Разрешите доложить, товарищ, командир. Убежавшие фашисты пойманы.

Оказывается, им удалось добраться до Теребушек. Женщина, боец самообороны, провела их в хату к старому деду. Хозяин «гостеприимно» уложил беглецов на печи. Их взяли сонными. Сейчас фашистские солдаты входят в Пролетарское под конвоем деда и трех вооруженных колхозниц.

Так бесславно кончила свое существование изыскательская партия генерала фон Шокк…

Емлютин с Абрамовичем уезжают, а мы с Бондаренко и Будзиловским садимся за разработку плана Трубчевской операции.

Перед нами лежит на столе карта, вся испещренная разноцветными карандашными пометками в районе Трубчевска. Рядом с картой — объемистая сводка разведданных, собранных Абрамовичем: обстоятельно, подробно она рассказывает о подходах к Трубчевску, о его улицах, домах, расположении гарнизона. Казалось бы, мы знаем буквально все. Однако решение упорно не дается.

Город Трубчевск стоит на излучине реки Десны, на ее правом, противоположном от нас, высоком берегу, и хотя город не так уж мал, — только три дороги вливаются в него: дорога с Погара, дорога с Выгоничей и полевая дорога из Бороденок. И вот по каждой из этих дорог мы то наступаем по карте на Трубчевск, то ставим себя на место трубчевского коменданта.

Дорога из Погара… Нет, наступление по ней сразу же отпадает: при неудаче комендант без труда отрежет отход даже небольшим огнем.

Дорога на Бороденки… Она выходит из Брянского леса. Между лесом и городом — речная пойма и луг шириною добрых три километра. Луг лежит значительно ниже города и весь простреливается со стороны Трубчевска. Однако я все же наступаю…

— Партизаны со стороны Бороденок! — докладывают трубчевскому коменданту.

Что сделал бы я на его месте?..

— Открыть огонь! Не допустить до города! Уничтожить всех на Десне!

Слов нет — решение правильное. Интересно, какими огневыми средствами располагает комендант с этой стороны?

Перелистываю справку Абрамовича:

Нет, отсюда открыто не подойти к Трубчевску. Нас уложат на Десне, на этом заснеженном лугу. Особенно если мы пойдем колонной по дороге. О внезапности удара не может быть и речи…

— Но почему обязательно по дороге? — замечает Бондаренко. — Почему нам не рассредоточиться, не охватить город широкой дугой?

Снова обращаемся к справке. Она бесстрастно докладывает:

Без лыж не пройти. Но где взять лыжи для всего нашего партизанского войска?

Очевидно, и от этого направления придется отказаться.

— Нет, нет, надо подумать, — не сдается Бондаренко. — Открыто к Трубчевску не подойти, это ясно. А что, если попытаться скрытно достигнуть высокого правого берега и стремительным броском ворваться на окраину города… Что скажет на это комендант? — улыбается Алексей Дмитриевич.

Мысленно сажусь в комендантское кресло. Снимаю телефонную трубку: «Партизаны на восточной окраине!»

«Пропустить в город! Пусть идут. Им не миновать базарной площади…»

Здесь, на площади, нас, партизан, ждет мясорубка: площадь со всех сторон окружена высокими каменными домами.

Нет, с этой дорогой приходится тоже расстаться: она неизбежно приведет к длительному тяжелому бою…

Остается третья и последняя дорога — со стороны Выгоничей.

Как трудно на карте путешествовать по дороге, которую не прошагал собственными ногами! Что я знаю о ней?

Жирная черная линия тянется вдоль Десны. Километрах в шести от Трубчевска, у села Усох, ее перерезает, очевидно, крохотная речушка Посырь. Коричневый узор горизонталей говорит о пересеченной местности, а сводка Абрамовича докладывает:

А вьюга, конечно, словно метлой сравняла этот снег, пригладила складки, и не заметишь, как с головой провалишься в глубокий овраг.

Однако мы упрямо наступаем по этой дороге.

Благополучно перебираемся через Посырь, минуем Усох и, наконец, подходим, к одиноко стоящим зданиям скотобойни и мельницы. Больше того — мы без труда захватываем их: по справке Абрамовича, здесь лишь небольшая застава, связанная телефоном с городом, — трубчевский комендант не ждет нападения со стороны Выгоничей.

До города осталось полкилометра ровного, как стол, поля. Что же дальше?

Опять сажусь в кресло коменданта. Мне докладывают: «Партизаны на мельнице и скотобойне!» — «Выбросить пулеметы на окраину!» — приказываю я. — «Держать под непрерывным пулеметным обстрелом дорогу к городу. Выдвинуть минометы и бить по занятым объектам».

Да, комендант прикажет именно так: это решение напрашивается само собой. Нам не пробиться к городу сквозь пулеметный огонь. Партизаны, прикованные к небольшой площади скотобойни и мельницы, — прекрасная мишень для немецких минометчиков. Ночь мы пролежим под минами, теряя людей и безнадежно выпустив из своих рук инициативу. Когда же забрезжит мглистый рассвет, — подойдет подкрепление из Погара и артиллерийскими залпами покончит с нами…

В комнату входит Богатырь.

— Понимаешь, Захар Антонович, — ну прямо орех — никак не раскусишь! — Бондаренко сердито показывает на черные прямоугольники у излучины Десны.

Богатырь присаживается к нам, и снова — теперь уже вчетвером — идем мы по каждой из трех дорог и снова не находим правильного пути.

Примерно через час Богатырь поднимается:

— Мне пора. Совещание назначено. О личных счетах бойцов… — говорит он, потом замолкает, прислушиваясь к шуму на улице. — Что это?..

Подхожу к окну. Сквозь оттаявшее стекло вижу, как к воротам Калинниковых вереницей медленно подходят сани. Целый обоз. В санях лежат винтовки и ящики.

— Рева урожай привез! — радостно кричит Богатырь и выбегает во двор.

Бондаренко стоит у окна и смотрит на обоз.

— Если бы в Красной Слободе работала мельница, — задумчиво говорит он, — если бы у нас не было той «высшей математики», которой так восхитился Емлютин, а простая застава, и на санях сидели бы немцы, переодетые колхозниками, — сани с фашистами могли бы нежданно-негаданно оказаться у самого штаба… Так почему бы не попробовать под видом колхозного обоза…

— Подобраться к мельнице, Алексей Дмитриевич? — подхватываю я его мысль. — Дескать, едут крестьяне молоть зерно. Вы это хотели сказать? Так ведь это же идея! Застава развесит уши. А когда мы без шума овладеем мельницей и скотобойней, когда за несколько минут до этого порвем телефонную связь с комендантом, полкилометра до города пролетим быстрее ветра и, словно снег на голову, обрушимся на Трубчевск как раз с той стороны, откуда нас совсем не ждут.

— Интересно, что на это скажет господин комендант? — улыбается Бондаренко.

— Заманчивый вариант. Очень заманчивый. Его надо обдумать на свежую голову, — и мы вслед за Богатырем выходим во двор.

На санях лежат три пулемета, пять минометов, десятки винтовок, ящики с патронами. Ухитрились неведомо откуда прибуксировать сюда даже одну 45- и одну 76-миллиметровые пушки.

— Принимай, хозяин, мертвяков! — грохочет Рева.

— Что ты чушь городишь? Какие мертвяки?

— Самые что ни на есть свеженькие. Только что из могилы выкопаны… Не веришь?.. Эх, не верующий я, а то бы перекрестился… Ну честное слово — из могилы.

— Толком говори, Павел!

— Помнишь могилу в лесу? Ту самую, что нашли мы около пустого грузовика? Не помнишь? Ну як же так?.. Та самая машина, за которой охотились Иванченко и Тишин и оба проворонили? А у машины могила? И знаки в лесу?.. Неужто забыл? Вишенка еще там росла. Махонькая…

Только теперь вспоминаю лесную глушь, кем-то сломанные ветки, одинокий грузовик, в пустом кузове заглавная страница журнала «Das Reich», а неподалеку от грузовика — странная безвестная могила.

— Ну?

— Так це ж могила Григория Ивановича.

— Какого Григория Ивановича? Кривенко? Ведь он жив, здоров…

— Ну, прямо, никаких сил нету с тобой говорить, командир…

— Товарищ Рева, докладывайте! — обрываю его.

Оказывается, машину с оружием, застрявшую в лесу, обнаружил Григорий Иванович. Ему было не под силу перетащить содержимое грузовика поближе к Челюскину, оставить же такое богатство в грузовике он побоялся — неровен час кто-нибудь позарится на него — и Кривенко решил «похоронить» до поры до времени свою находку. Старики выкопали рядом яму, аккуратно уложили в нее оружие, насыпали холмик и водрузили крест. Ну кто будет ворошить одинокую могилу в лесной глухомани?

— Теперь скажи, командир: правду я говорил или нет о мертвяках? — спрашивает Рева и тут же, не дождавшись ответа, решительно подтверждает: — Правду! Эх, до чего же хорошо сейчас в лесу! Ну, прямо, як на уборочной. Бригадами работают — клады под снегом ищут. Всем Григорий Иванович заправляет. Ванюшка, его племяш, со своими дедами впереди всех идет. Не знаешь, кто из них лучше. Золотые люди!

— А как с взрывчаткой, Павел? — спрашиваю я.

Рева хитро смотрит на меня и улыбается.

— Разрешите доложить, товарищ командир… Вот вы с Захаром Антоновичем смеетесь надо мной, ругаете на чем свет стоит. Павел Рева легкомысленный, Павел Рева о завтрашнем дне не думает, Павел Рева все с плеча, рывком делает. А кто, спытаю я вас, товарищ командир, великое открытие совершил? Павел Рева!.. Слухай, Александр. Артиллерии у нас мало? Мало. Снарядов в лесу богато? Богато. В снарядах тол есть? А як же. Так почему бы нам не раздобыть, цей тол?

— Слышали, Павел, про эту блестящую идею, — замечает Богатырь. — Однако пока лишь одни благие пожелания.

— А вы мне даете подумать, поработать, сосредоточиться? Ведь вы меня круглые сутки шпыняете: «Рева туда! Рева сюда! Рева поезжай! Рева сходи!» Як же тут научной работой заняться?

— Значит — ничего, ровнехонько ничего не сделано? Ни одного килограмма выплавленного тола?

— Чего нет, того нет, хвастать не буду. Однако метод добычи тола разработан. Это — раз. И два: говорил об этом с Воронцовым и Погореловым. Воронцов, як норовистая кобыла, на дыбы: «Я солдат и лаборантом быть не желаю!» А у Погорелова уже какие-то мыслишки по этому поводу в голове зашевелились. Хочет просить тебя организовать производство. Ну, шо ты на это скажешь, Александр?

Так в Брянском лесу началась добыча тола.

Наш начальник штаба Казимир Будзиловский, аккуратен и дотошен. Неторопливо развязывает шнурки папки (где только он раздобыл эту крайне шикарную папку?) и протягивает мне лист бумаги. Наверху жирно подчеркнуто красным карандашом: «Программа занятий с личным составом по боевой и политической подготовке».

Посылаю за комиссаром. Мы долго обсуждаем с Захаром эту программу и, наконец, утверждаем ее.

Занятия обязательны не только для бойцов отряда, но и для всего командного состава штаба. Диверсионное искусство будет преподавать Рева. Стрельбами займется Будзиловский. Преподавание тактики беру на себя. Богатырь, конечно, руководит всей политработой.

Три дня мирной жизнью живут наши отряды. Идут стрельбы, Рева занимается с диверсантами, я читаю тактику. Приводим в порядок полученное оружие и принимаем новое: каждый день хоть одни сани, а непременно приедут к нам из леса с винтовками, автоматами, патронами. И только диверсионные группы не прекращают своей боевой деятельности.

Через день регулярно заезжаю в землянку к Пашкевичу. Его по-прежнему мучают боли, но ухудшений нет и доктор уже надеется, что произойдет чудо, и организм переборет и большую потерю крови, и этот проклятый перитонит.

Каждый день работаю над планом Трубчевской операции. Окончательно останавливаюсь на последнем, Выгоническом, варианте. В нем все как будто встало на место. Можно начинать…

Наконец, наступает тот знаменательный день, вернее та ночь, когда мы должны ждать самолет с Большой земли.

Не буду рассказывать о том, как прошла эта ночь: сколько раз был описан в книгах о партизанах прилет первого самолета!

У нас было точь-в-точь как у всех: нервное напряжение, волнение, что не загорятся заранее приготовленные костры, горячие споры — «прилетят или не прилетят?» — и хорошее доброе слово по адресу летчиков, которые направляются к нам, в далекий тыл. Каждый звук мы принимали, конечно, за шум авиационного мотора и, как обычно, услышали его, когда темный силуэт машины оказался чуть ли не над головой.

Самолет пронесся над кострами и исчез.

Это были самые напряженные, самые волнующие минуты.

Вдруг машина снова над нами. Два маленьких белых комочка отделяются от нее, и ветер несет их вправо, в темный, заваленный снегом лес.

Первого пассажира находим быстро — маленькую девушку-радистку лет девятнадцати, одетую в меховой комбинезон. Второй пассажир — вторая девушка-радистка — пропала.

Всю ночь бродили по лесу, кричали до хрипоты — никого.

Счастливцем оказался Рева. Провалившись по пояс в яму, он, усталый и злой, громко выругался — «От, бисова дивчина!» — вдруг откуда-то сверху раздался тоненький обиженный голосок:

— Да когда же вы снимете меня, товарищи?..

Оказывается, наша парашютистка зацепилась, стропами за густую ель и повисла на ней. Перепуганная разговорами в Москве, что летчик может ошибиться и сбросить ее не туда, куда следует, что она рискует попасть в лапы полиции или фашистов, девушка сидела на ели и никак не могла понять, кто же бродит по лесу — партизаны или враги. И только реплика Ревы утвердила ее в том, что в лесу — свои.

Одним словом, все было так, как не раз случалось позже, когда к нам уже частенько прилетали самолеты…

Обе гостьи, наконец, сидят за столом. Комната полным полна партизанами — яблоку некуда упасть. Десятки восторженных глаз смотрят на гостей с Большой земли, и радистки не знают, что им делать: отвечать ли на бесчисленные вопросы, расспрашивать ли нас о партизанской жизни или поглощать то неисчислимое количество яств, которые стоят перед ними на столе.

Как много нового, интересного, необычного рассказывают девушки о жизни по ту сторону фронта…

…Москва стала суровой. Не видно блестящих стекол магазинных витрин — они заделаны щитками, завалены мешками с песком. Милиционер, регулирующий уличное движение, не носит теперь белых перчаток: на голове его каска, за плечами винтовка. В парках культуры и отдыха молодежь учится стрелять из винтовок. На футбольном поле бросают связки гранат. Зенитки стоят на бульварах, у мостов, на крышах домов.

Крупные оборонные заводы столицы эвакуированы на восток, но Москва по-прежнему кует оружие для фронта. Фабрика ударных инструментов, еще вчера выпускавшая пионерские барабаны, уже делает детали автоматического оружия. Завод деревообделочных станков — минометы. Учебные мастерские технического вуза — противотанковые ружья. Завод духовых и музыкальных инструментов — гранаты.

Девушки не хотят уступать юношам: даже в литейном и кузнечном мелькают ловкие девичьи руки.

Однако мало заменить у станка отца, брата, товарища — надо работать и за ушедших на фронт и за себя, и комсомольцы поднимают знамя двойной выработки как норму. Их девиз: «Работать за двоих, работать по-фронтовому — за себя и за друга, ушедшего на фронт».

Это не только в Москве — это всюду: в городах, поселках, колхозах…

— Как завидовали подруги, когда провожали меня! — говорит одна из девушек. — Как они любят вас, товарищи, как уважают, как гордятся вами! — и она передает письмо, трогательное, искреннее письмо группы девушек оборонного завода, адресованное «самым храбрым партизанам»…

Около полудня Богатырь, наконец, поднимается и приказывает партизанам разойтись: гости устали, им надо отдохнуть. Тем более, что завтра — в поход.

1 февраля в сумерки мы выходим из леса. Перед нами широкое снежное поле, чуть подернутое фиолетовыми вечерними тенями. За полем высокий правый берег Десны. На нем разбросанные домики села Усох, что стоит на тракте Трубчевск — Выгоничи.

Заранее подобранные сильные кони поочередно с трудом прокладывают дорогу через глубокий снег.

Мороз градусов двадцать пять. Порывами налетает резкий северный ветер, гонит перед собой сухие снежинки и бьет ими в лицо. На темно-синем, почти черном небе одна за другой вспыхивают яркие, будто вымытые, звезды.

К полуночи благополучно, без выстрела и шума занимаем Усох и крепко-накрепко закрываем все входы и выходы из села.

В маленькой крайней хатке мы с Емлютиным, Богатырем, Бондаренко нетерпеливо ждем Лешу Дурнева: он ушел в Трубчевск еще днем и должен к полуночи принести из города последние новости.

Время, как всегда перед боем, тянется бесконечно медленно. Тускло горит ночничок, освещая только стол посреди небольшой низкой комнаты.

Говорить не хочется — все уже давно решено и переговорено — и мы слушаем ветер, курим дурманящие сигареты «Верблюд», смотрим на часы и перебрасываемся пустыми, незначащими фразами.

Десять часов… двенадцать… Час…

Дурнева нет. Что случилось?

Невольно вспоминается полутемная тюремная камера в Локте и на полу — окровавленный труп Буровихина…

Рывком открывается дверь. Морозный воздух клубами врывается в комнату. Из белого облака гремит недовольный голос Ревы:

— Что делать прикажете, командиры? Спать ложиться, чи шо?

И снова тихо… Потух ночничок. Темно. Часы показывают двадцать минут второго…

Тявкает собака в сенях — и в комнату входит, наконец, Леша Дурнев.

— Плохо, товарищи, — прерывистым голосом говорит он. — Провал… Идут аресты подпольщиков… Еле ушел… Комендант знает, что предполагается наше наступление. На мельницу выслано крупное подразделение. Станковые пулеметы стоят на самой дороге…

Что делать? Уходить в лес? Нет!..

— Когда начались аресты?

— В сумерки. Они очень торопились. Ждали, что наступление начнется до полуночи.

— Очень хорошо. Немедленно отправляйся обратно. Проберись на мельницу. Следи за гарнизоном. Жди до рассвета. На рассвете возвращайся обратно… Понял?

Леша молчит. В темноте не вижу его лица.

— Иду, товарищ командир, — наконец, говорит он и выходит из комнаты.

— Я не понял твоего приказания, Сабуров. Какой смысл Дурневу возвращаться обратно? — медленно спрашивает Бондаренко. — Что нового, кроме станковых пулеметов, он увидит на мельнице? На что ты надеешься?

— На утро. На тупую фашистскую логику и фашистский шаблон, — отвечаю я. — Они ждали нашего наступления в полночь. У них твердое убеждение, что мы поведем ночной бой. Наступления в полночь не было. Нет его и в три часа. Ночь кончается. Они решат, что мы передумали. Тем более, что подполье раскрыто. Фашисты успокоятся, у них даже не возникнет предположения, что мы рискнем на дневной бой. Не знаю, что они сделают: лягут спать, снимут чрезвычайное положение в городе. Не знаю. Во всяком случае размагнитятся. Так было в Локте. Так должно быть и здесь…

Снова тянутся томительные часы в этой маленькой избе. Снова порывами налетает ветер и гудит в трубе, бьет железным листом по крыше.

Бондаренко выходит на крыльцо: видно, невмоготу ему ждать в избе. Он возвращается минут через десять.

— Морозит, — говорит он.

Часы показывают пять утра. Скоро рассвет…

— Ну, вот еще и Дурнева потеряли, — ни к кому не обращаясь, говорит Бондаренко.

Словно в ответ ему, с шумом распахивается дверь. Опять Рева?..

— Ушли! — раздается радостный голос Леши. — Все ушли. Только трое солдат осталось да один дряхлый старикашка-сторож. Завернулись в тулупы и спят в проходной.

— Командиров отрядов и групп — ко мне! — приказываю.

Они собираются так быстро, будто были в соседней комнате.

Ставлю задачу. Леша Дурнев и Вася Волчок с разведчиками втихую снимают часовых на мельнице и рвут телефонную связь с городом. В это время наша колонна не спеша идет к мельнице. Идет под видом колхозного обоза — оружие должно быть убрано. Впереди «обоза» — отряд Кошелева. Миновав мельницу, Кошелев, не отвечая на возможный обстрел, врывается на рысях в город, пересекает его и занимает Погарскую дорогу, чтобы прикрыть нас с запада. Группы Федорова, Кочеткова, Иванченко и отряд Погорелова под общим командованием Ревы тем же аллюром движутся по ранее назначенным улицам к тюрьме, зданиям комендатуры и полиции, окружают и штурмуют их. Отряды Сенченкова и Боровика прочесывают город и прикрывают нас с тыла.

Мгновенно оживает молчаливое село: слышны отрывистые слова команды, храп лошадей, шаги.

Разведчики исчезают в предутренней мгле.. Наш «обоз» выходит на дорогу. На востоке, там, где темной стеной стоит Брянский лес, уже светает.

Лютый мороз. Воротник моего тулупа сразу же покрывается инеем.

Еду в середине колонны. В мглистом морозном сумраке еле различимы головные сани Кошелева.

Вот они неторопливо подъезжают к мельнице. Так же медленно (слишком уж медленно!) приближаются к главным воротам… Тишина…

Что это? Остановились?

Нет, они уже миновали ворота… На какое-то мгновение скрываются за пристройкой. И вдруг, вырвавшись на дорогу, мчатся к городу.

— В карьер!

Васька Волчок на сумасшедшем ходу (как только он ухитрился!) вскакивает в розвальни, где сидим я и Бондаренко.

— Разрешите доложить. Телефонная связь перерезана. Сторож лежит связанный. Фашисты на том свете.

Свистит ветер в ушах, обжигает лицо.

— Быстрей! Быстрей!

Впереди вырастает Трубчевск.

Снежная пыль бьет в глаза. Кошелева не вижу, но, судя по времени, он уже в городе.

— Ходу! — несется по колонне.

Тяжело храпят кони. Скрипит снег под полозьями. Вот и окраина — занесенные снегом домишки, безлюдье, тишина. Сворачиваю в сторону и круто останавливаю розвальни, пропуская мимо себя колонну. На мгновение мелькает лицо Погорелова. Во весь рост, в распахнутом полушубке стоит в санях Рева.

В центре города гремит выстрел. Неестественно громко разносится в морозном воздухе его эхо.

Еще выстрел. Еще. Вспыхивает беспорядочная стрельба. Надо полагать, бьют по Кошелеву.

Неожиданно стрельба обрывается. Минуты три стоит напряженная тишина. Значит — прорвался Кошелев!

Длинная автоматная очередь разрывает воздух. Крики. И опять очередь. Опять.

Стрельба нарастает с каждой минутой. Она уже вспыхивает в разных концах города. Это группы Ревы вступили в бой.

Выходим из розвальней и идем по улице — я, Бондаренко, Емлютин, Богатырь.

Выстрел. Пуля свистит над головой. Еще выстрел. Бьют рядом, из небольшого домика, справа.

Бросаемся за угол ближайшего сарая.

Две фигуры мелькают у забора домика, откуда раздались выстрелы, и скрываются за высоким палисадником. Что-то неуловимо знакомое в них. Мне кажется, один из них — Абдурахманов. Как они попали сюда?

Глухой взрыв гранаты. Звон разбиваемого стекла. Шум.

Рывком распахивается дверь — и на высокое крыльцо выскакивают два фашистских солдата. Один из них, словно куль с овсом, переваливается через перила и падает в снег. Второй бежит к калитке, но-тут его срезает автоматная очередь Богатыря.

На крыльце появляются Ларионов и Абдурахманов.

— Откуда? Почему здесь?

Ларионов мнется:

— Отстали, товарищ командир. Услышали выстрелы. Ну, и…

Нет, он чего-то путает. Но сейчас выяснять некогда. Потом.

— Обыскать. Взять документы.

Ларионов и Абдурахманов поспешно бросаются выполнять приказ, а я смотрю на этот домик.

Крохотный, будто игрушечный, с резными наличниками, с петухом на воротах и вся в белом уборе елочка у входа. Ну прямо иллюстрация к старой-старой русской сказке. И тут же на чистом белом снегу лежат две фигуры в грязно-зеленых шинелях. Какими органически чужими, какими инородными кажутся они здесь…

Стрельба в городе усиливается. Уже вступили в бой минометы.

Спешим к центру. Впереди Ларионов, сзади Абдурахманов.

— Что это — охрана? — спрашивает, улыбаясь, Бондаренко.

Не успеваю ответить: к нам навстречу бежит связной.

Рева докладывает, что все идет «як надо»: городская управа занята, наш заранее намеченный КП (здание против нее) свободен, подпольщики до прихода Ревы окружили комендатуру и тюрьму, и Павел сейчас штурмует эти здания.

— Значит, живо подполье! — радостно говорит Бондаренко.

Когда мы подходили к КП, солнце уже поднялось — громадный красный шар. Мороз все такой же лютый. Стрельба не стихает. Время от времени ухают мины.

Один за другим подбегают связные.

Погорелов ворвался в комендатуру и уже ведет тяжелый бой в самом здании. Просит подкрепление. Посылаем к нему Боровика.

Ваня Федоров сообщает, что полицейские перебиты и здание полиции наше.

Докладывает Кошелев: занял заранее обусловленное место на Погарской дороге, подходы к городу с запада охраняются его отрядом.

Пока как будто все идет по плану.

— Товарищ командир, разрешите обратиться.

Передо мной неизвестный военный.

— Капитан Бородачев. Из госпиталя. Докладываю: выздоравливающие готовы идти в бой. Какие будут ваши указания?

— Всех раненых, медицинский персонал, медикаменты немедленно перебрасывайте к мельнице.

Бой вспыхивает с новой силой. Враг, засевший в тюрьме, упорно обороняется. Погорелова еще до прихода Боровика выбили из здания комендатуры, он занял аптеку, что стоит напротив, и обстреливает все входы и выходы из комендатуры.

— Минометы Новикова к Погорелову! — приказываю.

Как четко и быстро работает Новиков — уж слышен характерный надрывный вой его мин.

Затрещали пулеметы. Гремит «ура». Это, очевидно, Погорелов бросился в атаку.

Подбегает связной:

— Новиков ранен в ногу!

Тотчас же новое сообщение:

— Беда, товарищ командир. Ранили Погорелова.

Нет, у Погорелова явно не ладится.

Оставляю Емлютина на КП и вместе с Богатырем и Бондаренко спешу к комендатуре.

Мрачное двухэтажное здание: тяжелый каменный низ с подвалами, массивные железные двери бывших лабазов и узкие подслеповатые окна верхнего этажа.

Боровик, приняв у Погорелова командование, уже снова ворвался в здание и сейчас ведет бой внутри. Но из низких подвальных окон бьют автоматы, и теперь некому не войти, не выйти из дома. Ну, точь-в-точь как в Локте, когда мы штурмовали офицерскую казарму.

Раненый Новиков полулежит на бревне рядом со своим минометом, вытянув вперед забинтованную ногу. Он решительно отказывается покинуть свою батарею.

— Пушку бы сюда, — морщась от боли, говорит он. — Прямой бы наводкой.

Да, пушка бы здесь пригодилась. Но мы не взяли своей артиллерии — побоялись тащить ее по глубокому снегу в этот скоропалительный бой. И, кажется, сделали ошибку.

А в здании идет тяжелый бой.

Я хорошо знаю, что значит биться в чужом незнакомом доме: за каждой дверью таится смерть, за каждым поворотом коридора ждет вражеский автомат.

До боли обидно стоять вот так, под защитой каменного сарая, и слушать — именно слушать, а не видеть, как сражаются наши в этом проклятом доме. И чувствовать свое бессилие помочь им: как дать очередь по окнам, когда не знаешь, кто за этими окнами — наши или враги?..

Из здания доносятся глухие разрывы гранат. Быстрая короткая очередь. Жалобно дребезжит разбитое стекло в окне. Какой-то крик. Снова рвется граната…

Что там творится, за этими окнами?..

Опять связной:

— Лейтенант Федоров докладывает: тюрьма взята. В камерах обнаружены пятнадцать расстрелянных подпольщиков. Среди них девушки. Совсем молоденькие… Вся тюремная охрана перебита.

— Немедленно группу Федорова ко мне!

Подхожу к Новикову.

— Можешь бить по подвалу?

— Толку мало, товарищ командир. Стены кулацкие — небось в четыре кирпича выложены. Пушку бы сюда…

— Будешь бить из минометов. Но бить так, чтобы мины рвались пусть у подвальных окон, но только не выше подвала. Можешь?

— Могу, товарищ командир.

— Иванченко, ко мне!

Он подходит, как всегда, спокойный, собранный, неторопливый…

Сзади слышен скрип снега, топот ног. Это подбегает Федоров со своими бойцами. Ванино лицо сияет.

— Разрешите доложить…

— Потом. Слушайте приказ. Иванченко и Новиков открывают огонь по окнам подвала. Такой огонь, чтобы враг головы не поднял. Потом пауза — и группе Федорова броском ворваться в здание на помощь Реве. И чтобы через полчаса там все было кончено. Ясно?..

Мины рвутся у самых окон, взрыхляя снег и мерзлую землю. Станковые пулеметы заливаются длинными очередями.

— Федоров, вперед! — командую я, когда перестают ухать минометы.

Припав к земле, «федоровцы» бросаются к зданию и исчезают в подъезде.

Тишина. Мы чутко прислушиваемся. В здании комендатуры все то же: одиночные выстрелы, громкие голоса, опять выстрелы. Даже гранаты перестали рваться.

Неожиданно раздается треск, вылетает рама на втором этаже, и в окне — фигура Ревы.

— Слухай сюда! — гремит его радостный голос. — Кончено. Здесь одни мертвяки остались. Живые в подвале. Як крысы сидят. Я их сверху прикрыл, чтобы не дуло. А як вы, землячки?..

Снова тот же маневр: сосредоточенный огонь по окнам подвала — и Рева с Федоровым рядом с нами.

Полушубок Павла весь в известке. Правый рукав изодран в клочья. На щеке черное пятно — словно в саже вымазался.

В конце концов обстановка проясняется. Два верхних этажа комендатуры полностью очищены. Враг занимает только подвал. Единственный вход в него Рева завалил досками, кирпичом, даже тяжеленным несгораемым шкафом. Выбраться из подвала невозможно. К тому же здание мы окружили плотным кольцом. Но и нам не проникнуть в подвал, не разбить его каменных стен. Как быть?

— Пойдем, посоветуемся, — предлагаю я.

Вместе с Бондаренко, Богатырем и Ревой отходим в сторону и останавливаемся у высокого забора, окружающего одинокий домик. За нами, как тени, следуют Ларионов и Абдурахманов.

— Итак, давайте разберемся, товарищи, — говорю я. — Здание полиции взято. Управа тоже. Тюрьма наша. Вражеский гарнизон в основном разгромлен. Раненые из госпиталя отправлены в лес. Запасы муки и скот вывезены. Остается вот этот подвал. Там остатки головорезов…

— Стой, Александр Николаевич! — неожиданно перебивает Рева. — Стой! Забыл… Я в комендатуре с Павловым познакомился. Ну, як ты не понимаешь?.. С Павловым, с бургомистром Трубчевска. Ранили его. Хотел взять живым — поговорить о том о сем. А он змеей в подвал. Так что он сейчас там сидит, гадюка эта. Разумиешь?

— Тем более. Значит, товарищи…

Какой-то темный небольшой предмет перелетает через забор и мягко плюхается в снег шагах в пяти от нас.

— Ложись! Мина! — кричит Ларионов.

Рванув меня за руку, валит в снег и падает на меня, прикрывая своим телом.

Несколько мгновений напряженно жду взрыва. Взрыва нет. Нахожу глазами неведомо откуда упавшую мину и вижу: от нее отходит короткий тлеющий бикфордов шнур.

Знакомый фашистский трюк — швырнуть мину вместо гранаты, чтобы сбить с толку противника: дескать, раз мина, значит издалека.

Сбросив с себя Ларионова, вскакиваю и вырываю шнур из детонатора.

— Все, товарищи.

Бондаренко внимательно оглядывает небольшой домик, окруженный забором, из-за которого прилетела к нам мина.

— Ясно. Здесь живет племянница Павлова, — уверенно говорит он. — Мразь. Она уже выдала трех наших комсомолок.

Ларионов ловко перемахивает через забор. За ним неуклюже переваливается долговязый Абдурахманов.

Прислушиваемся… Тихо — ни выстрела, ни голосов…

Друзья возвращаются минут через десять, сконфуженные и злые.

— Ушли, — сумрачно докладывает Ларионов. — Дом пустой. Следы идут от забора на огород и в переулок. А там все затоптано.

— Два человека шли, — взволнованно добавляет Абдурахманов. — Быстро шли. Бежали. Женщина в валенках. Мужик в сапогах. Мужик сзади…

— Не мужик, — сердито обрывает Ларионов своего друга, — а фашист. Разбираться надо. Видел, как на следу круглые шапочки гвоздей отпечатались? Вот то-то и оно.

— Да. Ушли. Жаль, — недовольно бросает Бондаренко.

Я говорю о том, что нужно немедленно занять подвал. Но как его займешь? Проклятые стены! Их ничем не возьмешь. Низкие окна подвала забраны толстой частой железной решеткой. Даже гранаты не бросишь. К тому же у нас только «лимонки». Какой в них толк?

— Хиба, огоньку? — неуверенно предлагает Рева.

— Пожалуй, это единственный выход…

Пока с трудом добывают канистру с керосином, спускаются ранние февральские сумерки. Крупными хлопьями падает снег. Из осажденного подвала изредка постреливают.

В третий раз повторяется старый маневр. Под защитой нашего огня Ларионов и Волчок пробираются в дом. Они возятся долго, непозволительно долго (или это только кажется мне?), и, наконец, первые струйки дыма вырываются из разбитых окон.

Опять огонь — и Волчок с Ларионовым рядом с нами.

Медленно загорается дом. Языки пламени лениво лижут переплеты рам.

— Да что вы там вылили, хлопцы? — негодует нетерпеливый Рева. — Может, воду? А ну дай руку, — и Павел нюхает руку Ларионова. — Як будто бы керосином воняет… А почему не горит? — набрасывается он на ни в чем не повинного сержанта. — Отвечай: почему?.. Дивись! — неожиданно кричит он.

Над западной окраиной города в сумеречном небе рассыпаются три ярких снопа зеленоватых искр. И почти тотчас же в стороне Погара извиваются красные ракеты. Одна, вторая, третья…

— Помощь идет. Уверен — это она вызвала. Павловская племянница, — зло бросает Бондаренко.

Нет, видно, не дождаться нам конца пожара.

Посылаю связного к Кошелеву: отходя, он должен прикрывать нас с тыла. У комендатуры оставляю группу Вани Федорова. Он уйдет отсюда в самый последний момент, как можно дольше продержав Павлова в подвале.

По глубокому целинному снегу перебираемся через Десну. Сумерки сгущаются. Над городом поднимается шапкой черный дым.

На высоком обрывистом берегу еле видны фигуры: Кошелев отходит.

Со стороны Погара доносится рокот танковых моторов. Он нарастает с каждой минутой. Гремят орудийные выстрелы… Вспыхивает суматошная автоматная трескотня. Это фашисты ворвались в город со своим обычным грохотом и шумом.

Почему же Ваня медлит? Неужели не успеет?

Ждем добрых полчаса. Стрельба в городе стихла. Федорова нет…

Он неожиданно появляется совсем с другой стороны.

— Отрезали отход. Пришлось круг сделать.

— Комендатура?

— Горит. Когда уходили, из подвала еще стреляли. Живы останутся мерзавцы.

— Не уверен, — замечает Бондаренко. — Трудно будет им выбраться из этой огненной западни. Очень трудно. Хотя…

Идем по открытому лугу. Мороз крепчает. На этот раз колючий ветер дует прямо в лицо. Спускается ночь.

— Я что вам приказывал? — раздается неподалеку сердитый голос Ревы. — Ни на шаг от командира! А вы?

— Так ведь мы, товарищ капитан, и не отходили. Старались, — пытается оправдываться Ларионов.

— Не отходили? — распаляется Рева. — А в кого стреляли у околицы? В тебя, чи в командира? В кого бросили мину? Может, скажешь — в тебя?

— Так ведь…

— Что ведь? Як было сказано? Будут стрелять, так чтобы только в тебя. Ну мы еще потом побалакаем, землячки, — грозно шепчет Рева, очевидно, заметив меня.

Так вот, оказывается, почему два друга-приятеля неотступно следовали за нами…

Втягиваемся в лес. Сзади, на высоком берегу Десны, зарево. Неужели Павлов уйдет?..