Заброшенный полигон

1

— Коля? Наконец-то явился! А я уснула. Хоть бы позвонил…

— Откуда? Из болота?

— Но дома же у отца телефон.

— Из деревни звонить — такое занудство! Ни секундочки не было.

— Вадим находил время, каждый день звонил Ларисе.

— От меня передавал приветы?

— Передавал. Я слышала, как она с ним разговаривала.

— Значит, получала информацию, все в порядке, можно не волноваться. Так?

— Информация… Я ждала твоих звонков.

— Да ладно тебе. Устал — смертельно! Можешь поздравить, между прочим. «Самовар» гудит, луч есть, жгуты пошли! Слышь, Анька, испытания начал!

— Молодец! Только тихо, Димочку разбудишь.

— Как наш охламон? В тебя или в меня?

— Эту неделю в тебя. Луноход разобрал — до винтиков! А собрать не может, злится, ревет, ну я ему слегка наподдавала.

— Вай, вай, вай, интеллигентная мама бьет единственного дитятю!

— Этот единственный сел на интеллигентную и ножки свесил. И все ты! Ты его балуешь, командировочный папа! Долго еще будешь кататься? Имей в виду, завтра отвезешь нас на дачу.

— Ну, разумеется, затем и приехал. Слушай, у меня идея!

— Подожди, возьмусь за тахту, чтоб не свалиться. Ну давай! В чем идея?

— Сначала — увертюра. Чем больше думаю о «самоваре», тем больше убеждаюсь, что эта штука, скромно говоря, гениальная!

— Скромно говоря! Ха! А если не скромно?

— Выдающаяся! Беспрецедентная! Всемирно-историческая!

— Явление на уровне Вселенной…

— Не меньше! Так вот. Какого черта прибедняться и скромничать? Смотри, как шустрые ребята делают дела. И я решил подать на докторскую. Представляешь? Сразу докторскую! Мысль?

— Хм-хм-хм…

— «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» А что? Могу еще одну руководящую цитату выдать: «В своем дерзании всегда мы правы!» Примеры? Пожалуйста! Сколько угодно! Академики Тамм, Иоффе, Капица, Ландау и так далее.

— Ну ты и ряд выстроил! Это же все гении!

— А я?

— Ну ты, конечно… Скажи мне, гений, а есть хочешь? Я так сегодня устала! Уложила Димочку и сама свалилась. Даже не слышала, как ты открыл. Ты голоден?

— Нет, не хочу. В деревне поужинал. Ты лучше скажи, как подъехать к дедуле?

— Насчет чего?

— Ох, господи, ты что, не проснулась? О чем мы только что толковали?

— О диссертации?!

— Вот именно! О докторской…

— Ну, Коля, это вообще-то, как бы тебе сказать, не очень…

— Что «не очень»?

— Ну, неудобно к дедуле с этим. Да и не будет он заниматься. Ты что, не знаешь его?

Будет! Не ради меня, а ради тебя! И ради Димочки!

— А чего это ты сразу взвился? Иди под душ, охладись.

— Уже был, охладился.

— Подожди, а который час?

— Первый — ночи. А ты хотела позвонить ему?

— Вот еще! Я что, идиотка? По ночам тревожить дедулю. Ну ты даешь!

— Дедуля настоящий ученый, поймет. Если бы мне кто-нибудь из выдающихся молодых позвонил, я бы ничуть не обиделся. Наоборот! Связь поколений, связь времен. Звони!

— Не валяй дурака. Они уже спят. Ты же знаешь, дедуля очень трудно засыпает и рано встает. Сейчас его поднять — никакие снотворные не помогут. Да и что за спешка? Можно завтра поговорить… То есть я-то говорить не буду, точно! И тебе не дам.

— Как это не дашь?! Телефон обрежешь? Или, как Димку, в угол поставишь?

— А я тебе говорю, не будешь звонить дедуле!

— Завтра утром, в девять ноль-ноль, состоится первый раунд переговоров. Клянусь!

— Ты этого не сделаешь!

— Почему же?

— Не посмеешь давить на него, использовать его имя. Это же неприлично, Колька! Как ты этого не понимаешь?

— Ты хочешь иметь в мужьях доктора наук? Академика? Хочешь?

— Я хочу иметь просто порядочного мужа. И неважно, кто он.

— Ой, какая ты правильная! А я и не знал. Оказывается, тут, рядышком, под одеялом лежит положительный герой нашего времени! Эй, журналисты-очеркисты, сюда! Вот та, кого вы тщетно ищете! Сюда!

— Не ори! Димочку разбудишь.

— «Ори»! И это потомственная интеллигентка, белая кость, высокие идеалы!

— Не паясничай! И отстань! Не трогай меня!

— Почему? Недотрога?

— Да! Недотрога!

— С каких это пор?

— С таких! Сказала, не прикасайся!

— Укусишь?

— Закричу.

— А Димочка?

— А ты не лезь.

— Хочу, чтобы ты смеялась, радовалась мужу… Муж вернулся из командировки, а жена… как в том анекдоте…

— Убери руки!

— Нюрочка, дурища ты этакая, ты же вся дрожишь…

— Мне холодно. Отдай одеяло. Укрой меня.

— Пожалуйста. Желание женщины — закон для мужчины. Чего плачешь?

— С чего ты взял? Не плачу я…

— Тогда улыбнись… Ну, Ань, ну прошу…

— Ты бываешь таким нахальным, таким беспардонным. Противный!

— Не кричи! Димочка спит. Истеричка какая-то, ей-богу! Пей валерьянку Ну что с ней делать? Ревет белугой… Аня! Анна! Перестань!

— Не могу… нервы развинтились… Дай воды.

— Вот, выпей… Ой, бедняжка, даже зубы стучат. Успокойся! Я же тебя не трогаю, не обижаю… Ну?

— Сейчас… Сейчас я тебе… все скажу…

— Скажи, конечно, скажи, полегчает.

— И скажу! Твои хамские шуточки! Твое вечное зубоскальство… Какая-то в тебе тупая наступательная сила — ни с чем не считаешься! И ни с кем! Ты — трактор! Всюду и всегда напролом. Никакого чутья, видишь и слышишь только себя, а как другие настроены — тебе наплевать.

— Бред какой-то! Анька, очнись!

— Ты очнись!

— Но почему?! Я делаю диссертацию, черт возьми! Занимаюсь наукой, да, наукой! Не пью, не таскаюсь — какого дьявола тебе еще надо? Знаю, что тебя раздражает: что я — деревенщина! Так сама выбирала. Говоришь, я беспардонный, нахальный, трактор. А ты как хочешь?! Нынче если будешь деликатничать, мигом отодвинут и задвинут.

— Вот, вот, только об этом и думаешь.

— Нет, не «только», но и об этом! И не только о себе, но и о тебе, о сыне забочусь.

— Не всякую заботу и не в любой форме можно принять, к твоему сведению!

— Знаешь что, не валяй-ка дурака. У меня тоже, между прочим, нервы не железные. Целую неделю сидел в болоте, как черт. Не жрал, не спал по-человечески. Двести пятьдесят километров за рулем, устал, спать хочу, подвинься!

— Нет уж, миленький. Бери раскладушку и вон там, у окна.

— Прекрасно! Возьмем раскладушечку… Вот ока, родимая… А вот принадлежности — чистенькие, как в гостинице…

— И не лезь ко мне!

— Что ты, что ты, после такой беседы — только сон. Лучшее средство от беременности — душеспасительные разговоры на ночь… Да?

— Ты можешь замолчать?

— А что? Не нравлюсь?

— Пошлости твои надоели!

— Когда-то вы, барышня, весело хихикали, вам нравилось, а теперь это пошлости, режущие ваш утонченный слух. Пардон, пардон, затыкаюсь, валюсь, валюсь носом в подушку, на раскладушку. Уже стихами мужик заговорил. Скоро поэму настрогаю — о разбитой любви!

— Ты можешь замолчать?

— Молчу… Алле, ты спишь? А я — нет… У тебя здесь тепло… А я, между прочим, замерз на раскладушке.

— Колька! Отстань! Щекотно! Ой, закричу!

— И я закричу… Господи, ножки-то какие тепленькие…

— Тихо, Димочку разбудишь, черт лохматый…

— Димочка у нас спит, хороший мальчик Димочка, крепко спит… А мы не спим, да? Мы не хотим спать…

— Колька! Какой ты все-таки…

— Я — хороший…

— Не знаю…

— Докажу… Хочешь?

— Ой, Коленька…

2

В девять ноль-ноль Николай крутил диск телефона, звонил Дмитрию Никифоровичу, Анькиному деду, которого в семье нежно называли «дедулей». Летом он жил в основном на даче, в дачном поселке академии. В последние годы занимался диффузией межзвездных плазменных «облаков». Писал статьи, книги, а лабораторией руководил, как он выражался, дистанционно: с важными делами приезжали к нему на дачу, мелкие вопросы решал по телефону. Вставал рано, в половине шестого, пил чай, до половины девятого сидел в своем кабинете, работал, а к девяти, к первому завтраку уже был свободен, мог вести переговоры и принимать гостей. После обеда снова исчезал «на верхотуре».

Телефон на даче оказался занятым, и Николай упрямо набирал и набирал, не обращая внимания на Анькины гримасы — она приплясывала рядом, переживала, готовая вмешаться, если Кольку начнет заносить. Наконец соединилось, и Николай услышал голос дедули:

— Алле! Я вас слушаю.

— Дмитрий Никифорович, доброе утро! Говорит Николай, ваш молодой коллега.

— Не понял, коллега, кто говорит? — переспросил дедуля вибрирующим голосом.

— Ни-ко-лай, Анин муж.

— Ах, Коля! — обрадовался старик. — Здравствуй, Колечка, здравствуй, коллега! А мне показалось, что из Москвы, разыгрывают. Ну как дела? Как там мой тезка?

— Тезка еще дрыхнет, но вчера хныкал, просился к дедуле.

— Ну так в чем дело? Валяйте! Авто на ходу?

— На ходу.

— Время есть?

— Есть.

— Ну и валяйте! Ждем к обеду. Вот Калерия Ильинична тоже зовет. С приветом! Пока.

И дедуля положил трубку.

— Ну вот, а ты боялась! — сказал Николай и щелкнул Аню по косу.

Аня с возмущением округлила глаза.

— Сколько раз тебя просить! Оставь эти дурацкие манеры.

Николай расхохотался, дал жене шутливого шлепка и трусцой кинулся к выходу.

— Сгоняю в институт, поймаю Мищерина. А вы готовьтесь! Выезд в двенадцать ноль-ноль!

Он выскочил из подъезда под лучи яркого утреннего солнца. «Жигуленок» стоял на площадке между домами — заляпанный грязью после вчерашней дороги. Николай набрал ведро воды из поливального крана и вымыл машину тут же на стоянке. Он сделал это так быстро и ловко, что никто из жильцов не успел заметить столь вопиющего нарушения — обычно едва кто-либо из автомобилистов появлялся с ведром и тряпкой возле машины, как тотчас же раскрывались окна и на весь двор неслись ругательства и проклятия. Он даже прополоскал тряпку и сполоснул ведро — так ему нынче повезло! Ехать предстояло через весь город, за реку, на левый берег. Сорок минут туда, сорок — обратно, и там, если Мищерин на месте, — минут двадцать от силы. Мищерин обещал быть с утра, это значит — с десяти, не раньше.

Из автомобиля город выглядел чистым, прибранным. И проспект, по которому ехал Николай, и сквер с зелеными шарами тополей, газонами и ровненько подстриженной акацией, и дома — четырех-пятиэтажные, построенные перед самой войной, и газетные киоски, и павильончики универмага, и легкие навесы автобусных остановок — все будто бы приготовилось к какому-то светлому и радостному празднику. Вымытый дождем и поливальными машинами асфальт влажно темнел в тени домов. Солнце, прятавшееся за домами, высвечивало поперечные улицы ярким живым светом — казалось, будто проспект перегораживали высоченные прозрачные заслоны — от земли до самого неба. Когда он проезжал сквозь них, налево невозможно было смотреть — слепило.

От аллей веяло свежестью, прохладой, пахло сырой травой. В листве тополей, на кустах акаций, по-весеннему возбужденно чирикая, сновали воробьи — листочки так и трепетали от их возни. Ночью над городом прошумела гроза, Николай плохо спал, слышал, как трещали молнии и грохотал гром, — гроза, казалось, всю ночь кружила на одном месте. Сон не сон, явь не явь — вспышки, сухой треск и раскаты, шум машин, сонное бормотание Димки, посапывание Аньки, щелчки и гудение холодильника на кухне, шлепающие шаги Ларисы, жены институтского друга Вадима Ишутина, плеск воды в ванной — все это сплелось в какую-то причудливую мешанину, от которой к утру осталось лишь ощущение смутной тревоги.

С затененного проспекта он вырвался на залитую солнцем набережную. Заречные дали вдруг открылись во всю ширь, и Николай зажмурился от хлынувшего отовсюду света. Чистый утренний воздух светился, казалось, сам по себе, светился и дрожал, не в силах удержать в себе эту нестерпимую яркость и чистоту. Николай смотрел сквозь сощуренные веки, наслаждаясь и этой яркостью, и простором, и холодком от близкой реки.

По сторонам пролетали домишки, бараки, сараи, заборы, гаражи, дачки, лодочные станции, огороды. Река — глиняно-желтая, мутная от весеннего половодья — лежала в тяжелом неподвижном изгибе, как старая вздувшаяся змея. На противоположном берегу ярусами белели фасады новых застроек, ярко отсвечивали окна. По крутым асфальтированным рукавам улиц ползли утренние троллейбусы. Два моста черными многоножками, выгнувшись, стояли между берегами. И на них что-то двигалось, какие-то букашки — невозможно было разглядеть, что это.

Дорога плавно поднялась на возвышенность. Впереди, на сколько хватало глаз, простиралась холмистая равнина, зеленели поля, луга, рощи. Сзади разделенный рекой на две неравные половины, распластался громадный город. Белесовато-серый колпак — дыхание мощной промышленности и нескольких ТЭЦ — висел над ним даже в этот утренний чистый час. Поблескивающими точками кружили в вышине, садились, взлетали самолеты. И спереди, разворачиваясь над рекой, торопился на заречный аэродром летящий с востока огромный лайнер…

Как он любил этот город! Он вообще любил города, но этот — особенно! Просторный, широкий, весь какой-то вольный, молодой, растущий, непрерывно обновляющийся, город этот был лишен гордыни старых российских городов. И пусть не столь изящны здания на его улицах, пусть нет в его парках затейливых фонтанов и знаменитых памятников, но есть в нем нечто другое — молодое, живое, подвижное. И главное — новый научный центр с толковыми ребятами, у которых мозги не перегружены излишними знаниями и, следовательно, предубеждениями; научное бродило из выпускников сибирских вузов — томичей, иркутян, красноярцев…

Наивные люди эти социальные психологи, недавно обследовали институт, спрашивали: «Почему вы переменили место жительства? Вам не нравится сельская местность? Как на ваш взгляд, почему молодежь предпочитает жить в городе, а не в деревне?» Сами себе задали бы эти вопросы, тогда бы и обследований никаких не надо было…

Уже семь лет живет он в этом городе, семь лет! Деревенские охламоны, его школьные дружки, посмеивались, запугивали: куда, Колька, рвешься, у нас морды не по циркулю в институты переться, завянешь, алкашом вернешься, самое большое — в грузчики магазинные выбьешься. Он им утер нос! Без пяти минут кандидат! Три статьи в научных журналах! Нет, недаром скандалил с отцом, недаром рвался из деревни. Слишком велика была тяга в город, в институт, к милой сердцу физике, хотелось узнать, понять, откуда берется все в природе: красота и совершенство форм, причудливая картина микромира, эти странные линейчатые спектры, оранжевые, синие, небесно-голубые сполохи свечения газоразрядных трубок, яростные молнии электростатической машины, ярко- зеленый бегающий луч осциллографа… Манила тайна света, тайна звука, тайна звезд. И хотя объяснял родным, что мается, думает все время об одном и том же, о физике, не верили, не принимали всерьез, особенно отец. Только мать одна и понимала — сердцем, конечно, душой, — сочувствовала, и если бы не она, неизвестно, как бы все повернулось. То есть он все равно ушел бы из дому, тут и сомнений не может быть, но вряд ли удалось бы сохранить добрые отношения с родными. Спасибо, мать взяла на себя отцовский гнев, с ее материнского благословения и уехал. Поступил — тоже тараном, недобрал баллы, пошел к ректору, объяснил, как сильно любит физику, как трудно было учиться в глухомани — без нужных книг, без хорошего преподавания, без современных приборов, — убедил, приняли условно, до первой сессии. За один семестр доказал, что не хуже других, а кое-кого и покрепче. Пять лет свечой шел вверх, с блеском защитил дипломный проект, понравился Мищерину, без сучка без задоринки сдал кандидатский минимум, с ходу врубился в тему. Да и аспирантский срок не прошел даром — другие только-только раскачиваются, а он уже провел лабораторные испытания на трех моделях, изготовил и собрал четвертую — для полевых испытаний. Как это удалось — другой вопрос…

Главное, он умеет ставить перед собой цели и достигать их! Другие парни из их группы какие-то мягкотелые, нет у них хватки, нет дерзости, как раз того, что в науке просто жизненно необходимо. Да, многие из тех, с кем учился в институте, наверное, до сих пор имеют на него зуб — оттер, обошел, обскакал, — но, братцы-кролики, не будьте кроликами, черт возьми! Наука вам не детский сад, не пансион для благородных девиц — это арена! Борьба идей, характеров, умов! Если ты с идеями, но не понимаешь, что за них надо драться, иной раз круто, безжалостно, то грош тебе цена как ученому. Настоящий ученый не только генератор идей, но и боксер, атлет, спринтер, черт, дьявол! Кто виноват, что Вадим такой тюфяк, правда, и не претендует, пошел инженером и тянет потихоньку за сто десять рэ, больше и не надо — Лариса добудет, она пройдоха еще та. Нет стимула, вялость какая-то, пресыщение, лень, полное отсутствие тщеславия, честолюбия — что дворником, что инженером, лишь бы не беспокоили. Зачем такие идут в науку?!

Кандидатская, можно считать, в кармане — почему бы не рвануть выше, с ходу взять докторский барьер? Анька, та просто испугалась — интеллигентская робость. А вот интересно, что скажет Мищерин? Уж Мищерина-то в робости не заподозришь — смел! В пятидесятых окончил физмат МГУ, работал в Курчатовском институте, потом перевелся в Сибирь, в новый научный центр. Стремительно двигался вверх: через два года — кандидат, через пять — доктор и начальник лаборатории, через шесть — лауреат Госпремии, котируется в член- корры. Прямо несущая волна! Везение. Но и смелость, научная смелость. Ведь именно Мищерин предложил идею вихревых жгутов, хотя столичное начальство лишь разводило руками, дескать, лазерный зондаж атмосферы хорошее дело, но эти ваши жгуты, извините, несерьезно. И ведь намеревались вообще прикрыть тему! И двое аспирантов из трех — Жора Сазыкин и Роман Маклашов — отчаянно запаниковали. Виктор Евгеньевич немедленно дал им вольную, и они тотчас переметнулись в лабораторию Ломейко, тоже доктора, тоже лауреата и весьма перспективного ученого, занимающегося коронным разрядом. Никто их за это, конечно, не упрекнул, аспирант должен работать наверняка, его подгоняет строго отмеренный срок. Но при общей панике в институте Мищерин проявил бойцовские качества: по-интеллигентски чертыхнулся и поехал в Москву — воевать! И убедил, вернулся со щитом! Таким образом тема осталась за институтом, Мищерин утвердился как волевой завлкб, а Николаю, влюбленному в плазму и в свой «самовар», автоматически отвалился жирный кусок: все три темы, объединенные Москвой в одну — установку «самовар». Три кандидатские в одной! Разве это не достаточно серьезный мотив?! Пусть-ка кто-нибудь попробует обвинить его! Три темы в одной! Разве это не докторская?

Да разве он не заработал ее, докторскую?! Все знают, как вкалывал, не думая о сроках, забыв о диссертации, стараясь лишь, чтобы установка получилась как можно компактнее, изящнее, проще. Расчеты, макетирование, испытания лабораторных моделей — все это заняло почти два года. Параллельно с лабораторными испытаниями разрабатывался и изготавливался в институтских мастерских вариант «самовара» для полевых испытаний — тот самый, который сейчас в Камышинке. И все это тянул Николай — один! Мищерину было вечно некогда, да и что можно ждать от теоретика? Умница, конечно, но малость с приветом, ходит по коридорам со странной улыбочкой, натыкается на людей, стоит подолгу, склонив голову на плечо, а другое вздернув, как ворона крыло. «Что-то вы меня забываете», — сказал ему как-то Николай. Мищерин рассеянно помолчал и ответил: «Ничего так не мешает молодому растущему ученому, как мелочная опека его руководителя. Так что радуйтесь, Коля, свободе, пока она у вас есть, скоро ее у вас не будет…»

И ведь именно он, Николай, придумал название «самовар» — сначала в шутку, а потом, как водится, оно прижилось, понравилось, прочно вошло в обиход. Все так и говорили: наш «самовар», вот сделаем «самовар», тогда и чайку попьем. И даже в официальном плане института тема называлась так «Разработка лазерного прибора типа „самовар“, с экранировкой плазменными и вихревыми жгутами, для исследования атмосферных аномалий». Макеты, опробованные Николаем в лаборатории, и правда походили на маленькие изящные самоварчики — все они, а их было три штуки, дали любопытные результаты и теперь почетно стояли в застекленном шкафу, как кубки за спортивные победы. Победы действительно были: «самоварчики» позволили Николаю опубликовать три статьи — одну в «ЖТЭФ» и две в «Вестнике АН». Причем, когда он предложил Мищерину быть соавтором статей, тот решительно отказался: работа ваша, вы и автор статей. Позднее Николай выступил на институтском семинаре и сразу выделился из ряда аспирантов, о нем стали говорить как о перспективном ученом-экспериментаторе. Все это принесло ему если и не славу, то определенную известность в кругу физиков своего института и столицы. Из Москвы и других городов поступили запросы — в несколько адресов выслали официальные отчеты о лабораторных испытаниях. «Самоваром» заинтересовались и некоторые научно-промышленные объединения. Николай сам готов был свернуться жгутом, лишь бы выжать из своего «самовара» все, что тот мог дать. Деревенская настырность, врожденная смекалка, воображение, упрямство — все его природные и приобретенные качества были пущены в ход. Каждую деталь, полученную из мастерской, он тщательно обрабатывал, полировал пастой до полного блеска — любая заусеница во внутренней полости трубы могла стать причиной срыва жгутов, расстройства процесса. Собственноручно же собрал всю электрическую схему — низковольтную и высоковольтную. Тут тоже было немало вроде бы мелких подводных камней, без учета которых прибор не пошел бы. Надо было тщательно синхронизировать вспышки ацетилена в кислородной струе и подачу импульсов на разгонные и вихревые обмотки электромагнита — сбой даже в миллионную долю секунды был недопустим. А сколько нервов, сил пришлось затратить ему, сколько изобретательности, хитрости, напора и дипломатии проявить, чтобы выбить из мастерских, со складов, из неповоротливых снабженцев нужные детали, приборы и материалы! А сколько дней и ночей просидел он возле первых моделей «самовара»! Зато потом, когда раскаленный газ, со свистом вырывавшийся из трубы, вдруг прямо на глазах стал сворачиваться в тугие светящиеся жгуты, сколько было тогда ни с чем не сравнимой радости! Это было торжество, его личное торжество — над самим собой, над косностью отца, над насмешливым скептицизмом тестя, над скрываемым неверием в него Ани, над самой природой, в конце концов! Ведь природа тоже сопротивлялась, и не так-то просто пошли эти коварные вихревые жгуты…

Ощущение воли, скорости и простора вдруг породило странную фантазию: ему представилась гигантская дорога вокруг земного шара в виде стального кольца, скользящего по роликовым опорам, как обойма шарикоподшипника. Земля вращалась в одну сторону, дорога — в другую, причем без всяких двигателей, только за счет сил инерции. Николай даже зажмурился, чтобы прогнать висевшее перед глазами необычное сооружение, — все-таки он был за рулем и нет-нет да и проносились мимо него встречные машины. А воображение продолжало достраивать, дорисовывать фантастический проект. Уже не просто дорога виделась ему в солнечной дали, а бублик гигантского ускорителя — полая изогнутая стеклянная трубка, из которой откачали воздух и заполнили ее газом дейтерием, изотопом водорода. Легкий разреженный газ то сжимался к центру трубы в ярко-оранжевый жгут, то расплывался к стенкам светящимся прозрачным туманом. Газ пульсировал, и в ритме с пульсациями вспыхивали какие-то вкрапления в стекле трубы, блики на дороге и солнце в ясном небе… И сами собой в уме закрутились формулы, поплелись прикидки вариантов, расчеты — сначала дороги-кольца: скорость, масса, грузоподъемность; потом — ускорителя: диаметр «бублика», энергия частиц, температура плазмы внутри трубы. Дорога могла бы стать глобальной транспортной магистралью, а ускоритель — орудием науки и техники: хочешь исследуй в земных условиях, хочешь направляй пучок на Луну — для обработки лунной поверхности или на орбиту — для сварки конструкций космических станций. Чем не дело, способное объединить человечество! А если в «бублике» разогнать два встречных пучка и потом направить друг на друга? Идея? Что скажете на это, уважаемые коллеги? Варит башка у аспиранта Александрова Николая Ивановича? Хо-хо! Еще как!

Так, убеждая и накручивая себя, он подкатил к зданию института, пятиэтажной глыбе, выплывшей из леса, — продольные сплошные ряды окон придавали институту вид корабля, правда, без мачты и традиционной трубы. На площадке у входа сверкала и серая «Волга» Мищерина, значит, шеф на месте.

Мищерина он нашел в кабинете — Виктор Евгеньевич кособоко сидел за столом, писал. На Николая взглянул холодно, поверх очков, кивнул на стул у окна, дескать, прошу подождать. Николай сел, машинально взглянул на часы, засек время. Взглянул на часы и Мищерин.

— Ну-с, как дела? — спросил он, не отрываясь от писанины. — Луч есть?

Николай рассказал о делах: луч есть, жгуты — тоже, начали замеры, пора наконец решить со ставкой лаборанта — люди работают, а ставки до сих пор нет. Мищерин спрятался за кислую улыбочку, дернул носом, поправил очки.

— Ставка будет позднее.

Он явно ленился, утекал, сворачивался в свою раковину, и Николай вдруг разозлился.

— Ага, будет! Сегодня уеду я, завтра — вы, потом — директор, потом — бухгалтер. Нет уж, Виктор Евгеньевич, давайте-ка прямо сейчас решим вопрос. Сейчас все на месте. Вам снять трубку и позвонить — все дела!

Едва Николай начал говорить, Виктор Евгеньевич откинулся с выражением крайней муки на лице, как будто его пытали каленым железом или без наркоза рвали зуб.

— Коля, умоляю, — простонал он, — я же обещал вам, чего вы давите, я же сказал — сделаю, значит, сделаю. Но не сию минуту, понимаете? Сию минуту я этим заниматься не буду. Извините за резкость.

Николай усмехнулся: «Извините… а если не извиню?!»

— Нет, Виктор Евгеньевич, сейчас надо, потом — будет поздно, — сказал он. — Вы же сами говорили: забота о людях — самое для нас главное.

— Я?! Такое?! С чего вы взяли? Когда это я говорил?

— Говорили, много раз, — нахраписто наступал Николай. — Хотя бы после обсуждения у академика, когда все вышли из круглого зала, тогда и сказали. Забыли, что ли?

Виктор Евгеньевич беспокойно заерзал на стуле (кресел он не признавал, только жесткие стулья), дико посмотрел на Николая, недоуменно пожал плечами.

— Нехорошо отпираться, — поддавливал Николай, — у меня есть свидетели.

— Кто? — вздернулся Мищерин. — Кто при этом был? Напомните.

— Ну хотя бы Вадим Ишутин, да и другие.

— А где Ишутин? Можете позвать?

— Ишутин в деревне, испытывает «самовар». Но Виктор Евгеньевич! — закричал Николай. — Вы себя очень странно ведете, отпираетесь, будто сказали чушь или крамолу. Вы же все правильно сказали. Просто гениально! Забота о человеке! Человеческий фактор! Сейчас все только об этом и говорят — радио, телевидение, газеты. Вы очень точно попали, но только надо довести эту ценную мысль до конца. Понимаете?

Мищерин затравленно взглянул на Николая, как-то разом сник, тяжело вздохнул, вяло потянулся к телефону, взял трубку, но она выпала из его руки. Николай шустро подхватил ее, подал шефу, придвинул поближе телефон. С видом каторжника, истязаемого злым надсмотрщиком, Мищерин принялся набирать номер. Однако едва на другом конце провода откликнулись, он встрепенулся и бодрым, моложавым голосом толково объяснил бухгалтерии, в чем дело. Там, кажется, поняли и что-то пообещали — Мищерин обрадованно закивал Николаю, поблагодарил бухгалтершу и, довольный собой, положил трубку. Однако радость была недолгой.

— Ну я же говорил, — гнусаво, растягивая слова, капризно сказал он. — Алла Васильевна знает, зайдете, оформите кого наметили. И нечего было давить. Все у вас?

— Нет, не все.

— Ну что еще?!

— Есть одна идея, хочу посоветоваться…

Резко сморщив нос, Мищерин поддернул очки и так и застыл со сморщенным, недовольным лицом. Николай ждал, когда Мищерин «дозреет», когда природная любознательность шефа переборет раздражение и лень к разного рода организационным вопросам, от которых он отвиливал всеми правдами и неправдами.

— Я знаю, вы не терпите робких и тихих, Виктор Евгеньевич, — начал Николай.

— Я?! Не терплю?! — удивился Мищерин. — С чего вы взяли!

— Да! Поэтому-то я и решил посоветоваться прежде всего с вами.

Мищерин глядел на него сквозь очки, и его припухшие, с красными веками глазки как-то странно, мелко-мелко подрагивали — казалось, вот-вот он расплачется от обиды, такое у него было несчастное выражение.

— В начале моей аспирантуры — сколько было тем? — придвигаясь к Мищерину, вкрадчиво спросил Николай.

Мищерин пожал плечами, задумался, но, судя по глазам, думал он совсем о другом. Николай помахал перед ним пальцем, проверяя реакцию.

— Что? — очнулся Мищерин. — Чего вы хотите?

— Я вам подскажу, Виктор Евгеньевич. В начале было три темы. Жора Сазыкин — электрическая часть, Ромка Маклашов — конструкция, ваш покорный слуга — физика процесса. А что теперь? Одна тема! Понимаете, одна! И тянет ее ваш покорный слуга, то есть — все три темы! Но дело не в этом. — Николай досадливо прихлопнул ладонью по столу. — Виктор Евгеньевич! Вы опять не слушаете. Мне что, десять раз вам объяснять? Итак, я один тяну три кандидатские. Так?

— Чего вы хотите? — запальчивым тенорком выкрикнул Мищерин. — Идею давайте, ну!

— А идея проста… — Николай придвинулся еще ближе, и Мищерин опасливо отодвинулся вместе со стулом. — Защищать не кандидатскую, а докторскую! Сразу! А? Идея?

— М-м-м… — промычал Мищерин и гнусаво выговорил: — Докторскую, хм, ишь чего захотел… Докторскую…

— А что? Не имею права? Или «самовар» не тянет? Ваша же идея не тянет?!

Мищерин снял очки, протер их полой рубашки (он был в легкой полосатой рубашке с короткими рукавами), нацепил их и живо, очень внимательно уставился на Николая.

— Что? — удивился Николай. — Что скажете?

Мищерин уронил голову набок, увел глаза в потолок, мыкнул что-то нечленораздельное. Николай ждал, затаив дыхание. Глаза его не мигая следили за малейшим движением лица Мищерина. Это был миг особой важности. У Николая даже закружилась голова, будто балансировал на тонком канатике над пропастью.

— Не знаю, не знаю, — проворчал Мищерин, увиливая глазами. — Это, дорогой мой, не в моей компетенции.

— Знаю, не в вашей, но поговорить вы смогли бы… — утвердительно сказал Николай, переводя дух. Самое страшное позади, категорического «нет» не прозвучало, и то хорошо.

— С кем поговорить? — сморщился Мищерин.

— С академиком.

— О-о, — протянул Мищерин, закатывая глаза, — это — нет. Увольте! На это я не ходок. Да и Вениамин Яковлевич, насколько я его знаю, не одобрит. Это, знаете ли, ЧП. Это — через Москву! Тут психологии больше, чем науки.

— Но лично вы как считаете?

— Я? Лично? — Мищерин помотал головой. — Лично я считаю неудобным заниматься этим вопросом — для себя неудобно. Потому что это, знаете ли, большая претензия. Я — доктор, провожу своего аспиранта сразу на докторскую. Очень большая претензия. Нет, на это я не пойду.

— Но почему претензия? — не унимался Николай. — Помните, как сказал Вениамин Яковлевич? Если аспирант, лучше всех понимающий значение своей темы, не может убедить других… Лучше всех понимающий!

— Не уверен, что Вениамин Яковлевич имел в виду то же самое, что имеете сейчас вы.

— То же самое!

— Не уверен.

— А я уверен!

— Ну, если вы так уверены, обратитесь непосредственно к Вениамину Яковлевичу.

— Вы думаете, можно?

— Коля, не морочьте голову, — не выдержал Мищерин. — Я этим вопросом заниматься не буду. Все, до свидания! Мне некогда. Видите, я работаю!

— А кто, как вы думаете, мог бы подсказать ему?

— Кто? Не знаю. Думаю, никто.

— А я знаю — кто.

— Кто?

— Не скажу. — Николай засмеялся и, сунув руки в карманы, гоголем прошелся по кабинету. — Между прочим, вам тоже не безразлично, на каком уровне пройдет ваш аспирант. Верно? Если диссертацию признают докторской, значит, и ваш уровень соответственно подпрыгнет. Так?

— Конечно, — помедлив, согласился Мищерин. — Но, повторяю…

Николай перебил его:

— Все, все, Виктор Евгеньевич, я понял, вам неудобно, вы будете в стороне. Все будет о’кей! До свидания!

3

В первом часу Николай затормозил у подъезда своего дома. На лавочке уже сидели, ожидая его, Аня и Димка. Аня напаковала большую корзину, сумку и чемодан — продукты, игрушки, книги, теплые вещи на случай похолоданий. У Димки начинался дачный сезон, каждое лето проводил у прабабки и прадеда. Сначала с ним возилась Аня, потом, когда у Ани кончался отпуск, подключались бабка и дед, и так уж повелось с молчаливого согласия всех, что старики, то есть дедуля и Калерия Ильинична, при общих продуктах на общей кухне питались отдельно от молодых, — у дедули был строгий режим, нарушать который он не собирался ни при каких обстоятельствах, а Калерия Ильинична считала, что на одного ребенка и без нее достаточно нянек.

Дача была большая, места хватало всем, правда, дедуля недолюбливал сына и невестку, но на отношениях это никак не сказывалось, все были заботливы, внимательны друг к другу, интеллигентны.

Дорога обычно занимала час двадцать, нынче Николай домчался за час. Аня то и дело ахала, просила не гнать так отчаянно, но скорость шестьдесят Николаю казалась черепашьей, и он, где можно и где нельзя, держал под восемьдесят. Димка, сидевший у Ани на руках, восторженно повизгивал, когда удавалось обогнать впереди идущую машину, — Николай довольно улыбался: сегодня сын был явно в него.

Дедуля возился в саду возле беседки, плел какую-то замысловатую конструкцию из проволок, шариков, нитей. Николай пронес вещи на первый этаж, в комнату, предназначенную для Ани и Димки. Дедуля его не заметил. Николай поцеловал Калерию Ильиничну в пахнущую кремом щеку и вышел в сад. Аня прокричала что-то вслед, наверняка какое-нибудь очередное ценное указание, как следует вести себя с дедулей. Димка обнаружил развалившегося в тенечке под кустом смородины любимого дедулиного кота Антика и ринулся к нему. Вальяжный и своевольный Антик, видно, из великодушия и лени, дался для первого раза Димке в руки, и мальчонка, сопя от счастья, понес кота, держа за передние лапы, в дом.

Дедуля мастерил Нечто. От столбика беседки к пяти ближайшим березам тянулись бечевки — в несколько ярусов, от самой земли до крыши беседки. На каждой бечевке было нанизано до двух десятков шариков пинг-понга, без всякого порядка, небрежно, как бы вразброс. Шарики соединялись между собой тонкими нитями — каждый с каждым, и это создавало впечатление невообразимой путаницы нитей и шариков в пространстве между березами и беседкой. Дедуля возился в самой гуще, как ногастый и рукастый паук. Орудовал он большой иглой с длинной ниткой, прокалывал шарик, тянул нитку к другому, прокалывал его, потом — к третьему, четвертому и так — от шарика к шарику, от яруса к ярусу. Игрушка получалась занятная: связанные между собой шарики упруго плясали, как на резинках, паутина была не плоская, не симметричная, а объемная, не поймешь какая. Дедуля хищно высматривал в ней незаполненные связи и азартно кидался с иглой и ниткой. От усердия он сопел и, точь-в-точь как Димка, теребил нос большим пальцем. (Вот откуда это у Димки! А вредная Анька борется, как она считает, с дурными манерами сына, идущими от деревни.)

— Дми-трий Ни-ки-фо-ро-вич! — громко произнес Николай.

Дедуля отрешенно посмотрел сквозь переплетение нитей, кивнул как чужому, но тотчас узнал и, улыбаясь белыми зубами, решительно вылез из паутины — конструкция завибрировала, шарики запрыгали. Хаотические эти движения вдруг сильно заинтересовали дедулю: он замер с открытым ртом, ястребиным взглядом высматривая что-то в глубине паутины, потом принялся осторожно подергивать то одну бечевку, то другую, при этом приседал, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что творится в гуще нитей. Николай любовно наблюдал за ним, не совсем улавливая, что за игрушку придумал на этот раз хитроумный старик. Наигравшись вволю, дедуля наконец оставил паутину в покое, отошел чуть в сторону, поманил за собой Николая.

— Ну как? — спросил он, не спуская глаз со своей игрушки.

— Здорово, только к чему бы? — ответил Николай. — Я что-то не секу. Дедуля недоуменно, чуть брезгливо вскинул бровь, и Николай тотчас поправился:

— То есть понятно, система тел вращения в пространстве, — и, оживляясь от пришедшей догадки, продолжил: — Вы хотите понять, как связаны между собой тела… Хаос и порядок — да?

— Хаос и порядок — заботы господа бога, — насмешливо сказал старик, — у меня задача скромнее. Пытаюсь ответить на один из Димкиных вопросов: почему шар круглый?

— Вот как! Это же чертовски интересно!

— А ты думал, — проворчал старик. — Если бы удалось ответить хотя бы на часть детских вопросов, люди уже давно вышли бы за пределы нашей галактики. А пока давай-ка выйдем хотя бы за пределы нашей дачи, — предложил он и первый, не оглядываясь, зашагал по дорожке в сторону калитки.

Был он высок, узкоплеч, сутуловат. Длинные руки с длинными тонкими пальцами — как у музыканта. Седые короткие волосы — молодежным «ежиком». Ноги в светлых шортах — жилистые, голенастые. В такие теплые дни, как нынче, ходил он босиком и без рубашки — закалялся. Вообще-то здоровье у него было неважнецкое: в тех печально известных местах, где отбывал с тридцать седьмого по сорок восьмой свою «десятку с прицепом», пока не высвободили его из промозглых бараков всемогущие полномочия Игоря Васильевича Курчатова, заработал он коварную хроническую пневмонию, которая осложнилась в последние годы мучительными тахикардиями. Однако и при самых сильных приступах духом не падал, загонял себя за работу при любой погоде, не хандрил, лишь еще язвительнее подсмеивался над собой и всеми, кто попадал на глаза. Николаю нравились в старике еще и его крутая прямота, честность, не знавшие пощады ни к себе, ни к другим, его напористость, когда бывал прав и добивался чего-нибудь для своей лаборатории, а также светлый, цепкий, несмотря на годы, ум. Разумеется, были у дедули и свои капризы, например, временами, когда плохо шла работа или когда сталкивался с человеческой подлостью, вдруг что-то в нем как бы развинчивалось, он становился раздражительным, обидчивым, мелочно брюзгливым, тогда он избегал разговоров с домочадцами, запирался в кабинете и подолгу сидел, мрачно разглядывая репродукции с картин Пикассо. Такое, к счастью, случалось очень редко.

Николай шагал вслед за дедулей. Начинать разговор о докторской диссертации он не торопился, побаивался — дедуля мог отвесить такую словесную оплеуху, что хватит надолго. А главное, если не так преподнести идею, можно вообще лишиться дедулиного расположения, а этого куда как не хотелось Николаю. И все же он решился.

— Дмитрий Никифорович, хочу с вами посоветоваться, — начал он, догнав дедулю и пристроившись рядом. — Только скажите сначала, у вас были случаи, когда аспиранту присуждали сразу докторскую?

— Сразу докторскую? — рассеянно переспросил дедуля и вдруг остановился. — Ты что, нацелился сразу на докторскую?

— Нет, нет, — трухнул Николай, — не я хочу, но…

— Все зависит от результатов, — отрезал дедуля и быстро зашагал вперед. — Нужно хотеть не диссертацию, а результаты, вот в чем штука! Ты давай результаты, а что там будет — кандидатская, докторская — это дело второе.

— Ну, а если будут результаты? — осторожно спросил Николай. — Не про себя — в принципе!

— В принципе? В принципе возможно все, что не противоречит законам природы. Но, между прочим, по моему глубочайшему убеждению, принцип порядочности тоже один из принципов природы. Будь предки в общей массе непорядочными, нас с тобой не было бы. Конечно, это дело статистическое, подчиняется Принципу неопределенностей Гейзенберга: в данной точке пространства в данный момент времени нет абсолютно порядочного индивидуума, но — статистически! — их больше, порядочных. Потому-то человечество и прогрессирует.

— Почему вы связываете диссертацию с порядочностью?

— Потому что диссертация без результатов — непорядочно. А ты, конечно, считаешь, что человечество регрессирует, поэтому чем дальше, тем меньше нравственных запретов, — с вызовом, задиристо сказал дедуля. Видно, у него уже зачесались кулаки, хотелось схватиться с будущим доктором.

— Всем известно, что вы большой оптимист…

— Ишь дипломат! — фыркнул дедуля. — Нашел оптимиста… Как нынче шутят, я — хорошо информированный пессимист. А вот вы, молодые да ранние, что-то вообще никакие — сиюминутные! Ни прошлое вас не интересует, ни будущее. Какая-то квантованность чувств и мыслей.

У дедули была еще одна слабость, о которой вдруг вспомнил Николай: старик обожал, когда на него нападали молодые, любил спорить и в споре готов был стерпеть любые выпады против себя. Ему даже нравилось, когда его дразнили, обзывали, вообще не церемонились с ним — таких людей он запоминал, а потом всячески выделял, так как считал честными и прямолинейными. Не терпел прилипал и подхалимов.

— Вы, Дмитрий Никифорович, сами себе противоречите, — искренне возмутился Николай. — Только что говорили, что человечество прогрессирует, больше порядочных, а теперь понесли молодых. У вас все молодые — сиюминутные, все!

Дедуля добродушно расхохотался, схватил Николая в охапку, прижал и резко оттолкнул.

— Не все, не все! Ежели бы все, так не было бы смысла и толковать, пулю в лоб и — к праотцам! На порядочных мир держится — факт!

— Тогда хочу спросить: порядочно ли объединять три кандидатские в одну и защищать как простую кандидатскую диссертацию? Это справедливо?

Дедуля насупился, пожевал вставными зубами, хмыкнул.

— А ты все свое, эк тебе не терпится стать доктором. — Он с язвительной усмешкой уставился на Николая, помотал головой. — Не в ту степь, Коля, стремишься, не в ту.

— Но почему? — воскликнул Николай. — Результаты уже есть, а в том, что будут крупные, не сомневаются ни Мищерин, ни ваш покорный слуга.

— Слушай-ка, покорный слуга, от меня-то ты чего хочешь? — резко, с неприязнью спросил дедуля, и Николай почувствовал, что, кажется, действительно заехал не в ту степь.

— От вас — абсолютно ничего, — прижав руки к груди, сказал Николай. — Вы меня просто обижаете, Дмитрий Никифорович! С кем мне еще советоваться? С этим сухарем Мищериным? С отцом? Смешно! Вы — единственный человек, действительно понимаете…

Дедуля примирительно ткнул его в плечо.

— Ну, ну, ладно, не обижайся, сам виноват, напросился. На будущее урок. Пошли обедать.

Николай вздохнул с облегчением — на этот раз пронесло…