Заброшенный полигон

1

— Все, что вы рассказали, молодой человек, чрезвычайно интересно, чрезвычайно! Это, знаете ли, выше всех прогнозов. Думаю, не ошибусь, если рискну предсказать вашему «самовару» самый широкий круг заинтересованных сфер. Самый широкий! Но надо закончить испытания. Срочно! В экстренном порядке! Скажите, пожалуйста, какие трудности? Чем могу помочь?

— Трудность одна — перебои с электропитанием.

— Но вы же говорили, у вас отец председатель. Так?

— Да, но там возникли кое-какие обстоятельства. Короче, не хватает мощности подстанции.

— Как я понимаю, ситуация щекотливая?

— Есть немножко. Но если вы поднажмете на райком, а те…

— На вашего отца…

— То дело наверняка пойдет веселее.

— Ну что ж, сегодня же позвоню в обком партии. Думаю, нас поддержат. Ну а теперь давайте подумаем над всей этой чертовщиной. Вы, Николай Иванович, сами-то что думаете по поводу живности? Есть какая-нибудь гипотеза?

— По ходу основного эксперимента мы провели, так сказать, и биологический. Проверили реакцию лягушек, кузнечиков, пауков на разных радиусах от установки и на разных уровнях по высоте. Получается, что максимум воздействия наблюдается у нижнего, всасывающего конца трубы. Никаких излучений не обнаружено. Да и не должно быть!

— Нет, нет, давайте так: одно дело «не обнаружено», другое — «не должно быть». Излучений не обнаружено… Каких излучений? Какими приборами пытались обнаружить?

— Ионизационной камерой и электроскопом. Камера не зафиксировала увеличения числа импульсов. Электроскоп, а мы брали просто две полоски бумаги, эбонитовый пруток и кусок сукна, тоже не показал заметного отклонения. Остается предположить, что при втягивании воздуха в трубу образуется инфразвуковой фронт. Вот этот фронт и угнетает живность. Так я думаю.

— Возможно, возможно. А вы или ваши коллеги ничего подобного не испытывали? Ну, там усталость, сонливость, удушье? Вы же тоже живность.

— Наша живность испытывала только творческий подъем.

— Хм, это хорошо. Я думаю, на лягушек действует все-таки высокочастотное поле генератора вкупе с еще каким-то фактором. Давайте так. Во время работы без особой надобности к нижнему патрубку не приближайтесь. Если такая надобность возникнет, надевайте кислородные маски. Запишите: укомплектовать бригаду кислородными масками. Вы несете ответственность за свою личную безопасность и безопасность людей.

— Но живность ведь не погибает, лишь цепенеет.

— Цепенеет не от хорошей жизни. Это защитная реакция. Испытания проводите только в пределах утвержденной программы. Никаких отклонений, никаких фантазий, никакой отсебятины. При низкой облачности испытания прекращайте и уходите в деревню. Вы ведь знаете, болота являются зонами притяжения атмосферного электричества. Особо подчеркиваю: в те дни, когда идут дожди, тем более с грозами, всякие работы на установке запрещены. Поняли?

— При грозах — да. Но интересно было бы проверить, как влияет атмосферное электричество на прохождение луча. Этих данных еще никто не снимал. Представляете…

— Еще раз повторяю: на данном этапе — только чистое небо. Установка не предназначена для грозовых испытаний.

— Она прекрасно заземлена. По периметру уложены заземлители, и есть іетыре грозоотвода, в том числе на часовне.

— Думаете, разряд выберет именно ваши заземления?

— Конечно! А куда же еще ему деваться?

— Наивные представления. Вы знакомы с опытами на Останкинской телебашне?

— Нет.

— Напрасно. Опыты на телебашне показали, что разряды могут проходить в любую точку башни и из любой точки башни, как сверху вниз, так и снизу вверх. Все зависит от структуры электрического поля вокруг заземленного объекта. В вашем случае положительно заряженное болото притянет через вашу установку отрицательный заряд ближайшей тучи, и пробой произойдет там, где влажность и ионизация окажутся наибольшими, например так: через близстоящее дерево на элемент конструкции или прямо в ваш «самовар». Пути господни неисповедимы — это как раз про молнию.

— Спасибо за информацию, но, мне кажется, вы преувеличиваете риск при таком эксперименте. Почему бы не обсудить варианты? Настоящая наука всегда связана с риском. Разве мы осуждаем Пьера и Марию Кюри или Рихмана?

— Они сталкивались с абсолютно неведомыми явлениями, чего нельзя сказать про наш с вами случай. И потом, были совсем другие времена, они занимались самостийными исследованиями, на свой страх и риск, мы же заведение государственное и обязаны соблюдать существующие нормы и правила. Но не в том только дело! Долгие годы мы наивно полагали, что человек — властелин, покоритель природы, не надо ждать милостей от природы и прочий тому подобный бред. Теперь, наверное, уже самые ретивые покорители поняли, что человек и природа — единая экосистема и разрушать природу — значит разрушать себя. Поэтому сегодня мы не имеем права ломиться в новые сферы без предварительного осторожного обследования. Это вы, надеюсь, понимаете?

— Понимаю, но…

— Опять «но»! Понимаю, но! Согласен, но! Поймите, это тот самый случай, когда не должно быть никаких «но». Ни-ка-ких! Или не говорите, что поняли.

— Вы напрасно сердитесь. Разве вы всегда соглашались с тем, что вам говорили, когда были молоды?

— Дело не в том, сержусь я или не сержусь. Хотя и сержусь! Дело в другом. Я сам люблю эту частицу «но». Без нее ученый не ученый. Она символ сомнения, а сомнение — ключ к двери, за которой путь к истине. Может быть, высокопарно, но это так! Есть вещи абсолютные, выведенные всем опытом многострадального человечества, например, нельзя ради научной истины убивать человека. Это называется «нравственное табу», то есть запрет, как у автомобилистов — «кирпич». Нельзя! Ни при каких видах! А вы говорите «понял, но». Никаких «но» — в этом случае! Ни-ка-ких! Ну, теперь-то поняли?

— Понял.

— Ну, наконец-то. Вот еще что, молодой человек. Мне сказали, что вы хотели бы защищать сразу докторскую. Так ли это?

— Да, так.

— Хм… Прецедентов действительно достаточно в отечественной науке, но, насколько я помню, не было случая, когда сам соискатель ставил бы какие-либо предварительные условия в этом плане. Как правило, люди выходили с кандидатскими, защищались, а уж компетентная комиссия решала — что они наработали. Желание, разумеется, естественное, кому не хочется стать доктором наук?! Но высказывать его вам до защиты — как-то нехорошо. Не от вас должно исходить это предложение, не от вас. Понимаете?

— Но почему? Что же тут криминального?

— Э, батенька, тяжелый случай… Ну, хорошо, попробую объяснить. Предположим, вы лейтенант, выслужили свой срок, вас повышают в чине до старшего лейтенанта. А вы приходите к генералу и заявляете: вы такой хороший служака, что достойны полковника. Как по-вашему, удобно это?

— Сравнение немножко хромает. Это же не служба! Вы, помните, сами говорили: аспирант должен лучше всех понимать значение своей темы. Вот я и пытаюсь выполнить ваше указание.

— Забавно! Примечательный случай… Ну, ладно, друзья мои, время вышло, флажок упал — за дело! А с вами мы еще поговорим — как-нибудь…

2

Пообедав в институтской столовой, Николай поехал домой. Настроение было скверное, а отчего — он и сам не знал.

Ему хотелось тотчас рвануть в Камышинку, но вспомнил, что вчера вечером, когда приехал из деревни, с дачи позвонила Аня и напомнила про дедулин юбилей. Семьдесят пять лет! Дедуля, конечно, интересный человек и денег дал на машину, но его тянуло в деревню — «самовар» сильнее или Катя, он не знал. Он все время думал о Кате и о «самоваре», сердце сжималось от щемящего чувства тревоги, тоски и ждущего его какого-то небывалого счастья — там, где Катя и «самовар» или — «самовар» и Катя… И все же прямо сейчас, с ходу поехать в деревню он не мог, надо было повидать Димку и посидеть со стариками — обижать их он не хотел, они прекрасно относились к нему. К тому же надеялся еще раз поговорить с дедулей насчет докторской, но уже не так наивно, как в прошлый раз.

Времени было еще достаточно, и он заехал домой — перевести дух, помыться и захватить магнитофон, о котором просила Аня. В ванной, раздеваясь перед зеркалом, он вдруг уставился на себя, на свое изображение, завороженный какой-то смутной мыслью и чем-то встревоженный. Как будто из глубины его телесной оболочки вдруг проклюнулся какой-то совсем другой человек и увидел перед собой странного незнакомца — мускулистого, смуглого, с нахальными синими глазами, с лихим черным чубом, с белыми ровными зубами, которыми когда-то, по глупости, выдергивал гвозди. «Кто я? Что я? Зачем?» — подумал он, испытывая пугающую пустоту в себе. Машинально, одной рукой он открыл краны, и шум хлынувшей воды прогнал наваждение.

После душа он достал папочку с документами отца. Бабка давно уже капала на сознание, всю плешь переела этими бумагами. Когда-то, в классе седьмом- восьмом, копался в них, ничего интересного не нашел и с тех пор не заглядывал. А тут вдруг захотелось…

Едва он расположился на тахте, как в дверь постучали, и сквозь щель на него уставилась Лариса. Он кивнул, и Лариса, жеманно поводя плечиками, вплыла в комнату. Высокая и длинноногая, в трехъярусной вычурной юбочке до колен, она казалась балериной, одетой для участия в каком-то эстрадном ревю. Молния на спине никак не застегивалась. Заломив за спину свои красивые тонкие руки, Лариса дергала за поводок, кося на Николая яростно-прекрасными фиолетовыми глазами. Николай отодвинулся, она присела рядом, наклонилась и поцеловала в ухо. От нее шибануло сладкой смесью духов и вина.

— На свидание? — полюбопытствовал Николай.

Лариса закатила глаза, что должно было означать: о, если бы!

— Так плохи твои дела? — засмеялся он.

— Я, можно сказать, в трауре, а ты ничего не замечаешь, — сказала она игриво.

— В трауре?! По кому?

— По соседу своему.

— Хм, но я пока еще жив, милая.

— Для кого-то жив…

Лариса повернула на него пылающий глаз и прищурилась — насмешливо, озорно, вызывающе. Ее ярко накрашенный рот раскрылся, блеснули зубы, она поцокала языком.

— Для кого-то, — повторила многозначительно и засмеялась. — Вадим мне все рассказал, про твои деревенские подвиги, вот!

— Вадим?! Олух царя небесного! Шею ему сверну!

— Но, но, но, — погрозила Лариса, — он мой муж! И шея его мне еще пригодится, тем более сейчас, перед отпуском. Надеюсь, отпустишь? У нас путевки с десятого июля.

— Не отпущу, а уволю! Таких оболтусов еще не знала природа!

— Но он твой друг, вы же вместе учились.

— Это не дает ему права… — Николай хотел сказать «обливать человека грязью», но почему-то не сказал.

Лариса искоса внимательно следила за его лицом.

— Значит, Вадим не врал… — сказала она с грустью. — А я-то думала…

Николай рывком затянул молнию у нее на спине. Лариса чуть помедлила, нехотя, как-то устало поднялась и, вздохнув, отошла к двери. Прислонившись к косяку, она постояла, молча разглядывая Николая, потом сказала:

— Останемся друзьями? Да, Коленька?

Николай невольно осклабился. Да, Лариса имела на него некоторые права: в прошлом году летом, когда Аня с Димкой жили на даче у стариков, а Вадим торчал в институте, случился у них грех, и с тех пор при каждом удобном случае Лариса оставляла дверь приоткрытой, а Николай как бы нечаянно забредал к ней. Теперь даже подумать о чем-то таком было невмоготу.

— Останемся, — сказал он без особого энтузиазма.

— Я тут кое-что достала для Анны, — сказала Лариса сухим, деловым тоном. — Давно как-то был разговор…

Она вышла и вскоре вернулась, помахивая маленькой, бежевого цвета сумочкой на ремешке через плечо.

— Французская! Восемьдесят рэ.

Николай достал деньги, отсчитал, протянул Ларине. Сумочка плюхнулась на тахту рядом с ним. Небрежно зажав деньги между пальцев, она крутнулась на месте, изящно выгнулась, застыла в позе танцующей Кармен — рука с деньгами вскинута над головой, нога поджата, носочек вытянут.

— Чао!

Николай похлопал в ладоши, показывая, как он восхищен. Мысли же его были далеко, он думал о Камышинке, о старом болоте, об оставленном там «самоваре» и о Кате…

Лариса вышла. Николай с облегчением вздохнул, пересел за стол, снова раскрыл папку с бумагами отца. Сверху лежал желтый, стершийся на сгибах листок с еле различимым текстом, написанным коричневыми чернилами от руки.

Круто! Значит, наказывали за то, что человек пытался забыть содеянное им зло, наказывали за беспамятство! Помнить надо все — и добро, и зло! И помнить, и держать ответ!

Странная мысль пришла на ум: вся эта грандиозная пирамида из предков, уходящая своим разросшимся и переплетенным основанием во тьму времени, сотворена природой лишь для того, чтобы вознести его, Николая, на свою вершину. Вот смысл гигантской работы генов, сумма прожитых жизней, плод тяжких трудов, испытаний, лишений, страданий… Сегодня он! А через сто лет — кто?

Николай перелистал несколько листочков с размытым невнятным текстом, расправил бумагу, исписанную каллиграфическим почерком:

Какие наивные вещи переписывали в то время люди. И что за охота! Чувствуя неодолимую скуку, он поворошил бумаги — так муторно разбирать их! Душа совсем не жаждала знать о прошлом, о канувших в лету неведомых предках; душа поглощена была сегодняшним, устремлена в завтрашний день. Эка невидаль эти выцветшие, никому не нужные бумажки! Смысла в этих примитивных толкованиях — на грош! Да, пусть и о нем так же будут думать его потомки — пусть! Он их поймет: что-то происходит во Вселенной, время сжимается, жизнь ускоряется, надо делать дело — не до сантиментов! Людей становится все больше — где уж до отдельно взятой личности! Обстоятельствами жизни, системами мировоззрений, условиями экономики люди все круче группируются в какие-то колоссальные блоки, все дальше и дальше расходятся во взглядах на личность, свободу, права и обязанности человека. Нелепо рыться в архивной пыли и пытаться понять, как жили предки. Да и чего там понимать — вот образцы их миропонимания: «гора на дву холмѣхъ» или как там: «стоитъ пещера каменная, въ пещере лютый змій». Чего тут изучать? Примитив!

Он с раздражением отшвырнул папку. Времени еще было больше часа — никогда прежде не испытывал он такой томительной тоски. С полок многоэтажных стеллажей на него смотрели корешки книг — Достоевский, Фолкнер, Чапек, Франс, Лев Толстой, Томас Манн, Диккенс… Читано-перечитано дважды, а некоторые вещи и по три раза, к примеру, Фолкнер. Немотивированная жестокость злодеев-ублюдков, пронзительная беззащитность слабых и отверженных перед немилосердным роком — как все это ничтожно по сравнению с тем, что надвигается на многострадальное человечество! Есть ли у людей ясность на этот счет? И чем могут помочь тут классики? Все-таки, несмотря на весь свой реализм, они оставались романтиками.

Его так и подмывало оставить Аньке записку и махнуть в Камышинку, но… что-то его все же удерживало.

3

Никаких особых торжеств старики не устраивали. Да и не любил дедуля всю эту праздничную торжественную мишуру, не любил пышных речей — дорожил каждым часом. Потому отказался от официальных чествований, согласился лишь на домашний пирог и небольшое застолье из самых близких людей.

К праздничному столу собрались четыре поколения: сам юбиляр Дмитрий Никифорович Оксиюк с женой Калерией Ильиничной, их сын Федор Дмитриевич Оксиюк с женой Ольгой Сергеевной, их дети — Анна и Петр, пришедшие со своими детьми — Димкой и Аленой. Была здесь и жена Петра Нина Викторовна, врач-терапевт, страдающая гипертонией и всегда недовольная жизнью. Из неродственников позвали только соседей по даче — Виктора Евгеньевича Мищерина и его жену Маргариту Трофимовну.

Когда Николай появился у стариков с магнитофоном и букетом цветов, вся честная комцания уже рассаживалась за столом. Аня многозначительно взглянула на часы — Николай подмигнул ей, дескать, все в порядке, не волнуйся. Он установил магнитофон на приставной столик возле старого дерматинового дивана, обнял сидящего за столом Дмитрия Никифоровича, чмокнул в щеку Калерию Ильиничну и, с торжественным видом вручив ей тюльпаны, уселся рядом с Аней.

Димка сложил руки подзорной трубой и, наведя на Николая, сказал в тишине перед первым тостом:

— А у папы ухо красное.

Дмитрий Никифорович, в новой клетчатой ковбойке, тоже сложил руки трубой и, наведя на Димку, прокричал, как матрос, заметивший с мачты землю:

— Братцы! А у Димки глаза разные!

Димка растерянно закрутил глазами, соображая, что сие значит.

— Один — левый, другой — правый, — подсказал Николай, чувствуя, как запылало почему-то левое ухо.

— Нет, — возразил Оксиюк-младший, — один — папин, другой — мамин.

У Николая горели уже оба уха, но притронуться к ним, проверить, с чего это взбрело Димке, что одно из них красное, он не решался: если там осталась Ларисина помада, то шустрый Димка обязательно объявит и об этом…

По знаку юбиляра открыли две бутылки шампанского, быстро наполнили фужеры цветного стекла, и Оксиюк-младший, грузно поднявшись, начал тост:

— Дорогой дедуля! И ты, молоденькая наша бабушка!

— Прабабушка, — поправила Калерия Ильинична с застенчивой улыбкой.

— Нет, бабуля! — выкрикнул Димка.

— Правильно! — поддержала Аня. — Бабуля!

— Минуточку внимания! — призвал всех к порядку Оксиюк-младший. — Никаких прадедушек, никаких прабабушек! Давайте выпьем за двух молодых людей. И — ни слова о юбилее! Да, да, недавно я прочитал одну рукописную книгу, перевод с английского. Некая мадам, врач по профессии, убеждает читающую публику, что можно дожить до ста восьмидесяти и даже до семисот! Все очень просто — надо, прежде всего, не отмечать дни рождения. Вообще не замечать время, не делать никаких зарубок — ни лет, ни месяцев, ни дней! Этак паришь в счастливом эфире, созерцаешь окружающий мир и — без всяких эмоций! Долой эмоции и время! Да здравствуют наши молодые! Горько!

Дедуля поморщился, Калерия Ильинична всплеснула руками, растерянно посмотрела на дедулю и сама, приподнявшись, поцеловала его в щеку. Дедуля чокнулся с ней бокалом шампанского, выпил залпом и принялся за еду. Торжественная часть на этом кончилась, заговорили кто о чем.

— В чем это у тебя ухо? — тихо спросила Аня, придвинувшись вплотную к Николаю.

— В вакуумной мастике, — не моргнув глазом, сказал Николай. — Был в институте, помогал Жоре Сазыкину, кое-как нашли течь, вот и измазался.

Аня подала ему салфетку.

— А разве мастика красная?

— Всех цветов бывает…

Николай вытер на всякий случай оба уха и, скомкав салфетку, положил на краешек стола. Аня тотчас взяла ее и зажала в кулачке.

— Как это ни печально, увеличение продолжительности жизни тормозит прогресс общества, — сказал дедуля, наливая себе еще шампанского. — Старикам свойственна инертность, стремление к стабильности, а более частая смена поколений обеспечивает более эффективное обновление, следовательно — прогресс. Счастье, думаю, где-то посерединке, во всяком случае — в умеренности.

Мищерин, сидевший молча, со вздернутым плечом, перекособочился на другое плечо и, подняв фужер, к которому еще не притрагивался, сказал:

— А моя внучка, Валетка, определила счастье так: это — переносить котят через дорогу, по которой мчится транспорт. Извините за сравнение, но это относится ко всем нам. В этом и есть истинное счастье, остальное — суета сует и томление духа. Тут, сами понимаете, скрыта определенная возможность для неплохого тоста, но я боюсь обидеть весьма солидных людей и потому ограничусь пожеланием здоровья и процветания Дмитрию Никифоровичу и Калерии Ильиничне, а также всем тем, кого они перенесли в свое время через дорогу.

Он чуть пригубил шампанского и отставил фужер с видом, красноречиво говорившим о том, как он не выносит спиртное. Дедуля же, наоборот, выпил с большим удовольствием и потянулся было за добавкой, но Калерия Ильинична шлепнула его по руке, и все засмеялись. Засмеялся й сам дедуля, моложаво блестя вставными великолепными зубами.

— Вы не должны слишком хвалить меня сегодня, а то умру от радости, — сказал он. — Да, да, истории известны такие случаи. Не верите? Извольте. Софокл умер от радости. Папа римской католической церкви, кажется, Лев Десятый — тоже. Я не Софокл и не папа римский, но тоже папа, даже в кубе, а потому ничто «папское» мне не чуждо.

— Браво! — воскликнул Оксиюк-младший.

— Я рад, действительно рад, друзья мои. — Дмитрий Никифорович чуть склонился к Калерии Ильиничне, положил руку ей на плечо. — Помнишь, Лерочка? «И если глупость, даже достигнув того, чего она жаждала, все же никогда не считает, что приобрела достаточно, то мудрость всегда удовлетворена тем, что есть, и никогда не досадует на себя». Помнишь?

Калерия Ильинична, склонив свою изящную седую голову и растроганно улыбаясь, похлопала по лежащей на ее плече руке мужа — конечно, она помнит все, что связано с этой латинской премудростью.

Угощений было много, стол буквально ломился от блюд, но все было простое, без особых ухищрений: селедка с луком, красные помидоры, соленые огурчики, пироги с капустой, грибы соленые и грибы маринованные, брусника с яблоками, колбаса двух сортов, рыбные консервы, икра кабачковая болгарская и болгарские же маринованные помидоры, языки говяжьи на нескольких тарелках. Стояли и разные приправы — горчица, перец, хлеб и чисто сибирское изобретение: красный перец с чесноком и помидорами, пропущенными через мясорубку, — так называемый горлодер.

Оксиюк-младший успевал и есть и говорить, он увлеченно разглагольствовал о прогрессе, детях, преемственности и прочих животрепещущих материях. Есть ли в природе нечто, что обязывает человека быть нравственным или безнравственным? Почему, откуда люди взяли, что быть добрым хорошо, а злым плохо?

И дорастет ли человечество, успеет ли дорасти до швейцеровского благоговения перед жизнью…

— Развитие человечества идет, увы, зигзагообразно, со страшной раскачкой, — говорил он. — Страны, режимы заносит, волны террора захлестывают то один народ, то другой. Обратной связью, возвращающей системы в равновесие, является человеческая кровь. Да, да, кровь! И так продолжается целую вечность! А уже давно пора бы научиться хомо сапиенсу как-то по-другому успокаивать страсти. Коллективным разумом, стремлением ко всеобщему добру…

— Вы считаете, что человек предрасположен к добру? — перебил Николай.

— А ты как считаешь? К злу? — удивился Оксиюк-младший.

— «Природа знать не знает о былом, ей чужды наши призрачные годы», а также — доброта, справедливость, мораль. Природа знает лишь целесообразность и стремление к полной свободе. В этом смысл существования материи вообще и человечества в частности, — выпалил единым духом Николай. Аня пнула его под столом, и довольно больно.

— А ты, Коля, анархист, натуранархист, — уточнил Оксиюк-младший. — Значит, по-твоему, смысл существования человеческого рода в свободе, в жизни без морали, без добродетелей?

— Это в пределе. Когда сознательность достигнет предела.

— Странная философия… Вспомните сенсационную находку кроманьонца без руки. Причем руку он потерял в молодости и прожил после этого еще достаточно долго — об этом свидетельствует заизвестковавшийся конец локтевой кости. Следовательно, долгие годы о нем заботились соплеменники! Доброта в человеке заложена изначально, доброты больше, чем злобы. Никаких сомнений быть не может!

— Но почему же люди без конца воюют и вот уже готовы вообще уничтожить себя? — спросил Николай. Его раздражала манера тестя говорить все время как бы с трибуны, на публику, и хотя понимал, что не потянет сейчас в споре с ним, но изворачивался, искал любую зацепку, чтобы не остаться в долгу, показать, что и он не лыком шит.

— Хо! — воскликнул Оксиюк-младший и раскатисто рассмеялся. Круглое лицо его было красно, глаза сквозь пенсне совсем не были видны, седые волосы ежиком, как у дедули, торчали боевито, по-молодежному. — Я достаточно умен, чтобы понять, что недостаточно умен для ответа на твой вопрос.

Николай покраснел: тесть намерен загнать его в лузу и не стесняется в выражениях! Оксиюк-младший, казалось, совсем не был озабочен, как и на кого действуют его слова, он чувствовал себя в центре внимания, и этого ему было вполне достаточно.

— Впрочем, могу ответить словами Канта. Надеюсь, это подходящий ум для твоего вопроса. Попробую вспомнить дословно, если ошибусь, прошу простить и поправить. «Что касается системы, которая проклинала бы всех, — так, кажется, писал Кант в трактате „Конец всего сущего“, — то она невозможна, поскольку тогда остается непонятным, зачем вообще были созданы люди. Мысль об уничтожении всех указывала бы на явный просчет высшей мудрости: будучи недовольна своим творением, она не нашла никакого иного средства его улучшить, кроме как разрушить его». Вот так!

Кривовато усмехаясь, Николай почесал в затылке.

— Утверждение Канта неубедительно.

Оксиюк-младший, собравшийся было продолжить свой восторженный монолог, вдруг как бы споткнулся обо что-то, рот его открылся, глаза выпучились, он весь затрясся от хохота. Подпрыгивали даже стекла на его носу. Сквозь смех он то и дело повторял, захлебываясь словами: «Канта… неубедительно… Канта неубедительно… Канта! Неубеди…» Николай не намерен был пасовать, хотя Аня больно щипала его под столом.

— Почему же, дорогой мой, неубедительно? — спросил Оксиюк-младший, разглядывая Николая как некое диво, неизвестно откуда взявшееся. — Как это у тебя язык повернулся сказать такое?

Николай решительно отвел Анину руку.

— Утверждение Канта неубедительно, я считаю, потому, что вторая половина его рассуждения, где он говорит, что, дескать, тогда непонятно, зачем вообще были созданы люди, — вот это самое «зачем» не является серьезным основанием. А низачем! Люди созданы были низачем! Тогда и все рассуждение Канта летит.

— Следовательно, по-твоему, получается, что система, которая проклинала бы всех, возможна?!

— Разумеется! В природе это в порядке вещей. Цикл — созидание, цикл — разрушение…

— Вот как! — воскликнул Оксиюк-младший.

— А вы знаете, что такое сингулярность?

— Откуда ж мне знать ваши специфические научные термины, — чуть снисходительно сказал Оксиюк-младший. Он сидел, откинувшись на стуле, лицо его как-то затвердело, глаза округлились, шея напряглась.

— Ну это не совсем специфический термин, но несомненно научный. И вам, профессору, следовало бы его знать, — со смехом сказал Николай.

— Хо-хо-хо, — рассмеялся и Оксиюк-младший, однако глядел уже не с прежним превосходством, а чуть затравленно.

Дедуля ехидно посмеивался, с интересом наблюдая за поединком. Симпатии его, судя по искрящимся глазам, были на стороне Николая — каждую его реплику дедуля сопровождал одобрительным восклицанием. Николай тихо ликовал.

— Хотите, я вам объясню, что такое сингулярность? — спросил он, улыбаясь дедуле.

— Нуте-с, нуте-с, — согласился Оксиюк-младший, — сделай милость, просвети темного профессора.

— Сингулярность — это когда ничего нет и все есть. Вечность и мгновение — одно и то же! Энергия, пространство, вещество, время — все теряет смысл. Все как бы существует и не существует одновременно. Упругое ничто! Точка и бездна. Все возможно и ничего не происходит. Никаких законов, полная свобода! Вот что такое сингулярность.

— И такой абсурд возможен в натуре? — поразился Оксиюк-младший, обращаясь к Мищерину. — Виктор, это что, последний визг вашей науки?

Дедуля захохотал, а Мищерин сморщился, покрутил носом, пробормотал что- то нечленораздельное.

— Не надо понимать это буквально! — не выдержал дедуля. — Сингулярность — выдумка математиков, так им удобнее описывать коллапс.

— Кванты, спин, нейтрино — тоже считались выдумкой математиков, пока американцы в сорок пятом не шарахнули в Аламогордо плутониевого «Толстяка», — горячо возразил Николай.

Дедуля насупился, помрачнел. Все притихли, ждали, что скажет.

— С твоих позиций легко призвать к погрому науки, — сердито сказал он. — Дескать, умники, за что бы ни взялись, обязательно у них получается то бомба, то пушка, то гиперболоид. Опасная позиция! Наука полезна человечеству прежде всего тем, что создает могучий технический потенциал, который сметает отсталые режимы, гуманизирует все человеческое общество. Объединяет людей. Потому-то я и служу науке. Если бы не было у науки этой стороны, я бы и секунды не работал в ней.

— Да кто же будет спорить, Дмитрий Никифорович! — воскликнул Николай. — Разве я против?

— Ты не против, но и не за, — сурово сказал дедуля. — Ты еще промежду. С некоторых пор ты стал смотреть на науку не как на цель, а как на средство. Ничего, ничего, — успокоил он Калерию Ильиничну, смотревшую на него с неодобрением. — Лучше свой, домашний веник, чем чужой хлыст. Верно, Коля?

Николай сконфуженно опустил голову, покивал в знак согласия.

— А чтоб не было сомнений, — дедуля привстал из-за стола и протянул Николаю свою широкую сильную руку, — держи!

Они пожали друг другу руки — инцидент был исчерпан. Под чай Аня включила магнитофон, и финал торжественного обеда прошел с хохотом — на двух пленках были записаны выступления Михаила Жванецкого и Геннадия Хазанова, то, что не звучало со сцены.

Перед уходом Мищерин отвел Николая в сторону и сказал:

— Заскочите в лабораторию, захватите кислородные маски, не забудьте. Хорошо?

Николай пообещал, и Мищерин ушел. Его жена Маргарита Трофимовна задержалась — вместе с другими женщинами пошла от грядки к грядке, вдоль цветочных клумб, делиться опытом садовода. Николай взял какую-то книгу, спрятался было в беседку, но как ни старался, а текст не шел, смысл слов ускользал. Димка крутился возле деда — опять понавезли мальчишке гору игрушек, и теперь Димка требовал, чтобы дед помог ему справиться с шагающим экскаватором.

Промаявшись час, Николай понял, что не сможет больше находиться здесь, а должен немедленно ехать в Камышинку.

— Хочешь уехать?! — поразилась Аня, когда он сказал ей об этом.

— Не сердись, Анюта, надо, — сказал, стараясь выдержать ее пронзительный взгляд. — Испытания…

— Ну что ж, езжай, — холодно кивнула Аня и, круто повернувшись, пошла в дом.

Николай догнал ее, хотел было обнять, но Аня отшатнулась.

— Нет уж, давай не будем!

Он поднялся к дедуле проститься. Дедуля работал, обложенный книгами, не удивился, хлопнул по плечу:

— Правильно, валяй!

Не стали его задерживать и женщины — для них слово «надо» было законом. И лишь Димка вдруг повис на его шее и разревелся в голос — пришлось вмешиваться бабуле: отцепила мальчонку, пообещала пирожное — Димка утешился, отстал. Путь был открыт, и Николай поехал со смешанным чувством вины, горечи, сожаления, но и — свободы.