Забыть оборотня за 24 часа (СИ)

2. Тропические сны

Солнечные лучи пробиваются сквозь чистейшую воду, переливаясь бликами на прозрачной поверхности. Тина чувствует, как её обнимает холодная глубина, и задерживает дыхание. Инстинкт самосохранения подсказывает ей, что нельзя дышать под водой. Он никогда не обманывает, в отличие от остальных.

Краем сознания Тина понимает, что находится где — то во сне. Память её не подводит — последний момент её жизни никак не связан с водой. Но в какой — то момент воздух в легких заканчивается, внутренности сводит болезненным спазмом, и это слишком по — настоящему. Страх слишком реален, слишком силен. Тина разрезает руками водную толщу, пытаясь выбраться из мокрого плена, но попытки не приносят ей результата. Голова кружится от недостатка кислорода, тело будто бы каменеет, а паническая атака уже подступает к сознанию уверенным шагом. Почему о ней все забыли? Как она вообще оказалась замкнутой в своем самом ужасном кошмаре? Неужели, именно так выглядит жизнь после смерти? Если да, то Тина действительно облажалась, раз заслужила такое.

Когда тело отказывается сражаться, устав от постоянного сопротивления, а разум соглашается с необратимостью — чья — то ладонь обхватывает запястье и сильным рывком дергает вверх. Тина с жадностью хватает воздух ртом, откашливается и вытирает лицо ладонями от стекающих по волосам капель. Она оглядывается вокруг, рассматривая скалистые горы, лазурное небо и зеленые, широколистные пальмы. Это шутка? Иллюзия? Тина не могла тонуть на песчаном берегу тропического пляжа хотя бы потому, что стоит всего лишь по пояс в воде.

Черная футболка прилипает к коже, ветер обдувает лицо, а Тина стоит на месте, замечая, как начинают подрагивать губы.

Мама идет к ней медленным шагом, улыбаясь такой светлой, знакомой улыбкой, которая навсегда отпечаталась в памяти десятилетнего ребенка. Тина сжимает кулаки, сдерживая порыв сорваться навстречу, и ждет…

Ждет момент, когда же проснется.

Странно, но обман воображения не исчезает, а пляж не превращается в больничную палату, ведь Тина прекрасно помнит мощный удар и разламывающую боль где — то в груди. Сейчас физической боли нет — есть только моральная. С ней бороться гораздо сложней, она словно червь: прячется в глубине подсознания, в темных уголках сердца, а затем выползает на поверхность и грызет изнутри. Как паразит появляется из памяти, так и моральная боль от воспоминаний оживает по своей воле.

— Здравствуй, милая, — мама стоит перед Тиной в белоснежном сарафане на лямках и смотрит на нее взглядом, полным любви. — Ты не должна находиться здесь, время еще не пришло.

— Мам?.. — шепчет Тина дрожащим голосом.

Она помнит её именно такой: с длинными, аккуратно уложенными каштановыми волосами; с ласковой улыбкой и очаровательными глазами, цвета горького шоколада; с бледной кожей и ямочками на щеках. Тина помнит каждую мелочь, каждую особенность так четко, словно видела Элизабет несколько минут назад.

— О, Господи, мама… Это действительно ты.

Элизабет проводит ладонью по её щеке и чуть наклоняется вперед, чтобы коротко поцеловать в лоб. Тина вздрагивает. Нет, это не сон. Во сне нельзя почувствовать тепло чужих губ. Забытое, но такое нужное тепло. Тина готова остаться здесь навек, лишь бы ощущать это тепло снова и снова. Ей совершенно неважно насколько рациональна эта мысль.

— Ты справишься, дорогая. Ты всегда справлялась, — говорит Элизабет тихим, размеренным голосом. Тем самым голосом, которым успокаивала Тину, дежурившую возле её больничной койки. — Мы с отцом всегда гордились твоей выдержкой и стремлением. Ты должна пообещать мне, что так будет и впредь.

Мама умерла за несколько дней до десятого дня рождения Тины. Лобно — височная деменция не поддавалась лечению и постепенно съедала Элизабет изнутри. Эта болезнь передалась ей по наследству от бабушки, и могла передаться от Элизабет к Тине, поэтому все воспоминания из детства связаны у нее с обследованиями и медицинской палатой.

Тина оказалась здоровой, чего о матери сказать было нельзя. Она сгорела стремительно. Так стремительно, что Тина не успела с ней попрощаться. Эта боль будет жить с ней всю жизнь, и эта встреча сейчас буквально выворачивает её наизнанку.

— Обещаю, — говорит Тина, практически не улавливая смысл слов — всё внимание занимает близость матери и теплая ладонь на щеке. Она проглатывает горечь, скопившуюся на языке, и смаргивает выступившие слезы. — Я так скучаю по тебе, мам, невероятно скучаю.

— Я знаю, солнышко, и скучаю по тебе не меньше, — Элизабет прижимает её к груди, и Тина закрывает глаза, стараясь запомнить этот момент. Запечатлеть в памяти, как клеймо. Она сцепляет руки за спиной мамы и тихо всхлипывает от бушующих, как цунами эмоций. — Все будет хорошо, родная. Всё будет в порядке, и я буду в порядке. А теперь нужно вернуться.

Невесомый поцелуй в щеку, и объятия прерываются. От легкого толчка в грудь Тина вновь падает в воду, так и не открыв глаза. Она погружается на глубину, словно в замедленной съемке, но больше не испытывает страха. Как и не чувствует гложущее одиночество, получив дозу любви, как зависимый наркоман.

Тина думает, что если это была смерть, то она гораздо лучше её нынешней жизни.

***

Голова раскалывается, словно об нее разбивают кирпич за кирпичом, а во рту такая сухость, что позавидует пустыня Мохаве. Тина облизывает пересохшие губы и теперь отчетливо понимает, что жива: боль растекается по телу, выламывает кости, и она — физическая. А еще абсолютно беспощадная. Кажется, тонуть было гораздо легче, нежели ощущать эти монотонные спазмы.

Разум настойчиво подталкивает веки распахнуться, и они подчиняются после сотого приказа. Мягкий утренний свет наполняет комнату, белые и прозрачные трубочки струятся вдоль тела, а зрение расплывчато улавливает знакомые очертания.

— Тина? — Джон пододвигается ближе и гладит её по волосам. — Тина, ты слышишь меня?

— Да, — хриплый голос щекочет горло, и Тина прокашливается в попытке вернуть ему прежние ноты. — Прости…

— Если ты извиняешься за мой почти инсульт, то я с удовольствием обдумаю варианты твоего прощения, — Джон отстраняется, чтобы налить воды из прозрачного графина, и протягивает ей стакан. — Выпей.

Тина приподнимается на локтях, чувствуя, как прошибает электрический разряд по позвоночнику, и делает вывод, что ребрам прилично досталось. Грудь плотно перемотана эластичными бинтами, да так сильно, что каждый вдох дается с невероятным трудом. На голове тоже бинты — обычные — значит, встреча с лобовым стеклом ей не показалась.

Сделав несколько блаженных глотков, стекающих внутрь как живительная влага, Тина ложится обратно и ненадолго прикрывает глаза. Хочется спать, хотя она и так достаточно спала. Эта слабость вынужденная, защищающая организм от внешних ударов, спасающая от переизбытка чувств. Тина рада этой слабости, потому что совсем не против провалиться в сон, заново извлекая из памяти солнечный пляж.

— Я разрешу тебе гавайскую пиццу с двойным сыром, идет? — улыбается Тина и кривится, когда вновь ощущает боль под грудной клеткой. — Вот дерьмо, чувствую себя фаршированной индейкой.

— Тебе повезло, что этот оболтус Уиттмор не успел набрать достаточную скорость после поворота, — вздыхает Джон и потирает опухшие от недосыпа глаза. — Отделалась ушибами, приличным сотрясением и сломала два ребра. Господи, Тина, о чем ты вообще думала, когда выбегала на дорогу?

Новость о том, что водителем машины оказался Финн Уиттмор — местная звезда лакросса еще со школы, известный на весь Гарден Хиллс как сын успешного адвоката и ужасно самовлюбленный тип, — мягко говоря, неприятна. Тина прекрасно понимает, что в случившемся нет чужой вины, а это значит, придется возмещать их семейству все затраты на ремонт испорченного автомобиля. Надо сказать, что средств потребуется немало, один только бампер его Порше выйдет в двадцать зарплат Тины. Увы, но подработка фотографом во время учебы в городском колледже не приносит достойного заработка.

— Прости, пап, я… — Тина замолкает, будучи не до конца уверенной, стоит ли рассказывать про Ноа и паническую атаку, — кажется, мы немного повздорили с Мэттью, и я была зла, а потом эта неожиданная вспышка и, в общем… прости.

— Ради Бога, прекрати извиняться и просто будь внимательнее, — Джон тяжело вздыхает, легонько похлопывая Тину по плечу. — Тебе нужно отдыхать, восстанавливать силы, а я пока позову лечащего врача.

— Ты просидел здесь всю ночь? — интересуется Тина, хотя прекрасно знает ответ.

— Моя дочь провалялась без сознания шесть часов, — отец удивленно приподнимает брови. — Конечно, я просидел здесь всю ночь, что за глупые вопросы?

— Пытаюсь сообразить, сколько пиццы заказывать на выписку. Ладно, пап, можешь больше не беспокоиться, видишь, я в полном порядке. — Для наглядности Тина убирает отцовскую руку с плеча, пытается привстать, но чертыхается и падает обратно на кровать. — Ну, если не считать охренительную боль в ребрах, головокружение и ноющие синяки, то я практически в порядке.

— Я загляну, как только тебя осмотрит доктор Данбар. Кстати, здесь и без меня целых три претендента на роль сиделки, — Джон поднимается с кресла и поправляет кобуру, висящую на ремне джинсов. — Ноа тоже входит в их число, и я очень хотел бы знать, почему Мэттью усердно пытается вцепиться в твоего парня клыками.

— Он в порядке? — Тина испуганно округляет глаза и только потом понимает, какой именно вопрос вырвался из её рта. Тело прошибает ледяной дрожью, а горло пережимает, словно тисками. Тина быстро моргает и добавляет: — Я имела в виду Мэттью, Ноа ведь может его покалечить.

— Я оттаскивал их друг от друга трижды. За час. Затем дважды от Финна. Каждого. Они словно с цепи сорвались, и учти, мы обязательно с тобой об этом поговорим, — Джон подтыкает тонкое одеяло на больничной койке и устало проводит ладонью по своим взъерошенным волосам. — Ты же знаешь, как я отношусь к вопросу безопасности рядом с оборотнями. И мне очень не нравится то, что сейчас происходит за этими дверями.

Отец выглядит измученным, морщины покрывают лицо, словно паутинки, а уголки губ печально опущены вниз. Он, наверное, постарел на несколько лет за одну ночь. Тина прекрасно знает, как тот волнуется за дочь, за её благополучие, за сохранность. Взбесившиеся волки будут последними, кого он хотел бы видеть рядом со своим ребенком. Особенно сейчас.

Он потерял любимую жену, провожая ее постепенно, наблюдая за угасанием. Джон не свыкнется, если потеряет еще и Тину, если останется в этом мире лицом к лицу с тишиной пустующего дома. А Тина его подвела. Снова заставила пережить эти страшные, ужасающие моменты, когда не знаешь — один ты или фортуна приберегла для тебя за пазухой драгоценный шанс.

Кажется, одной лишь пиццей Тина точно не отделается. Придется ослабить контроль и устроить грандиозный ужин с бургерами, жареными стейками и картошкой фри. Сразу, как только соберет себя по кусочкам.

— Я видела маму, — не глядя на отца, тихо произносит Тина, лишь бы не думать о Ноа, находящимся за стеной. — Я разговаривала с ней, держала за руку и знаешь… это было так реально. Словно я умерла и оказалась рядом с ней.

Джон уже успевает отойти на несколько шагов, но оборачивается и замирает, держась за дверную ручку. В его глазах можно увидеть тоску, скорбь и все душевные переживания разом. Тина чувствует себя эгоисткой. Вместо того, чтобы объяснить поведение оборотней, рассказав про разрыв с Ноа, она рассказывает про мать.

Тина снова причиняет боль. Какая же она хреновая дочь.

— Ты была мертва двадцать секунд, — хриплым голосом говорит Джон. — Финн привез тебя в больницу вместе с Мэттью, и в приемном покое твое сердце остановилось на целых двадцать секунд. Возможно, из — за сильного удара головой или шокового состояния. Знаешь, ты жутко нас напугала.

— Прости, — снова извиняется она, потому что больше нечего сказать.

— Все будет хорошо, солнышко.

От последнего слова у Тины ёкает сердце. Мама тоже так её называла.

— Главное, что ты осталась со мной, а большего твоему старику и не надо.

Разговор заканчивается в неуютном молчании. Тина, почувствовав, что вот — вот снова заплачет, отворачивается к окну и наблюдает за медленно плывущими облаками. Она не хочет поворачиваться, не хочет, чтобы отец видел её слезы. Тина желает оставаться сильной в глазах отца. Джон должен знать, быть полностью уверен, что его дочь в полном порядке. Пусть это будет заблуждением, откровенной ложью, но так гораздо легче — убедить остальных, что её жизнь вовсе не похожа на комнату ужасов.

Дверь в палату захлопывается, и Тина остается наедине с собственными мыслями, умоляя Вселенную не впускать в эту комнату того, о ком вспоминать совсем не хочется. На сегодня с Тины достаточно слез.

***

Голоса становятся все громче. Они режут барабанные перепонки, давят на виски, вызывая новый приступ головной боли. Тина морщится, отворачивает голову, пытаясь зарыться лицом в подушку и абстрагироваться от этого надоедливого шума.

Черт возьми, она целый час пыталась уснуть после визита лечащего врача. Мистер Данбар изучал Тину, как музейный экспонат: «Там поднимите», «Здесь согните», «Тут больно?». После слов: «Больно везде», доктор назначил обезболивающие, не забыв про Аддерол, запретил любые физические нагрузки в течение двух месяцев и пообещал выписать уже через неделю, при условии стабильного состояния. Тина, по его словам, очень легко отделалась, ведь удар о лобовое стекло мог запросто отправить в поднебесную, а внеплановая остановка сердца только подтверждала его слова.

— Я сказал, проваливай, — слышит Тина знакомый голос, от которого сжимаются внутренности, — твое время вышло.

— А твое уже не наступит, — Мэттью говорит немного тише, но также уверенно. — Уходи, Ноа, ты сделаешь ей только больнее.

— Прямо сейчас я сделаю больнее тебе, — рыкает Васкес, и Тина не выдерживает — тяжело вздыхает и поворачивает голову к ним, сонно уставившись на взволнованные лица.

В палате горит приглушенный свет, за окном уже сгущается тьма, и Тина несколько раз моргает, возвращая себе ясность сознания. Оказывается, она проспала весь день, а такое ощущение, будто только что закрыла глаза. Боль приходит к ней с опозданием и протяжным свистом, врывается в тело без стука и приветствия. Она прищуривается, перебарывая желание застонать, и проглатывает звуки, так и не дав им выхода. Сердце тоже дает о себе знать ускоренным ритмом, вынуждая Тину проклинать себя за невозможность контролировать собственные чувства. Затем проклинает Ноа, способного эти чувства просканировать, завернуть в газетку и разложить по полочкам. Тина перед ним — как открытая книга, и это бесит.

Ноа замирает, внимательно смотрит обеспокоенным взглядом и втягивает обратно клыки, которые успел выпустить в порыве гнева. Он слишком напряжен, под его глазами залегли темные круги, а щетина оттеняет бледное лицо, делая скулы более острыми. Ноа стоит практически у больничной койки, поэтому Тина смотрит на него снизу вверх, ощущая себя беззащитной и слабой.

А все потому, что хочется обнять, хочется прижаться губами к шее и втянуть носом приятный аромат дорогого парфюма, который Тина подарила ему на прошлый День Святого Валентина. Обманывать себя сложно — она любит Ноа так же сильно, как и ненавидит. Любит его темные волнистые волосы, его изумрудного цвета глаза, его голос, его запах. И от этого только больней.

— Я хочу, чтобы ты ушел и больше не возвращался, — Тина почти шепчет, боясь, что голос сорвется и выдаст её окончательно. — Просто. Уйди.

Ноа молчит. Смотрит пристально и молчит. Для него словесная тишина — привычное дело, но в этот раз тишина болезненная и мучительная.

Тина отводит взгляд к окну и тщетно пытается унять дрожь во всем теле. Такое ощущение, будто на неё вылили ушат ледяной воды или окунули полностью в холодное озеро. Паническая атака плывет по этому озеру, приближаясь всё ближе и ближе.

— Ей плохо, ты разве не видишь? — Мэттью указывает рукой в сторону Тины. — Она попросила тебя уйти. Сделай ради неё хотя бы это.

Ноа тяжело дышит, не сводя с Тины глаз. Она чувствует этот взгляд, но не может передать словами, как сильно он придавливает своей тяжестью к больничной койке. Спустя несколько секунд Ноа уходит. Перед тем, как захлопнуть дверь, он с силой ударяет кулаком о стену, выплескивая накопившиеся эмоции. Тина вздрагивает. Она осторожно поворачивается, замечая глубокую вмятину возле дверного косяка. Бежевая краска покрылась трещинами, опадая на пол небольшими кусками, а медицинский плакат, висящий рядом, покачивается от остаточной волны.

Ребра скручивает спазмом от слишком глубокого и резкого вдоха, поэтому Тина, не стесняясь, издает мучительный стон.

— Подруга, ты как? — Мэттью мгновенно оказывается рядом и кладет руки на её плечи, начиная вытягивать боль. Еще одна отличная способность оборотней, которая как никогда кстати. — Все будет хорошо, слышишь? Я помогу.

— Мэттью, — Тина смотрит на оборотня озлобленным взглядом, — пожалуйста, заткнись.

Фраза, которая преследует Тину уже целые сутки, вызывает тошноту легче, чем сотрясение. Эти три слова хочется забыть, вырвать из воспоминаний и никогда больше не слышать. Ей и так уже нечем блевать.

Предательство сломало. Вывернуло наизнанку, лишило внутреннего стержня, опоры. Измена Ноа разбила на миллиард частей. Нихрена хорошего уже не случится.

— Хочешь, чтобы я зашел позже? — Мэттью поджимает губы, а Тина вновь чувствует себя последней сукой.

Она молча кивает, накрывается одеялом по самые уши и дожидается исполнения просьбы. Мэттью уходит через шесть секунд — мозг отсчитывает их автоматически. Просто так, чтобы заполнить внутреннее безмолвие.

Сегодня Тина принимает окончательное решение: она сделает это, пойдет в «Амнезию» и сотрет из своей памяти всё, что связано с Ноа Васкесом.

К черту воспоминания. Тина просто — напросто сдохнет, если воображение еще раз подкинет красочные картины Ноа, ритмично трахающего темноволосую шлюху.

Так будет лучше. Нет оборотня — нет проблем.

***

Видеть Уиттмора в своей палате очень странно и неожиданно, тот решается на визит лишь спустя четыре дня. Финн стоит в дверях, прячет руки в карманы летних шорт и оглядывается по сторонам, в то время как Тина полулежит на больничной койке, упираясь спиной в подушку у изголовья. На коленях расположен ноутбук, а в руке зажат бумажный стакан из Старбакса с карамельным латте.

Джон ушел буквально пять минут назад — Тина выпроводила его домой, уверив, что отцу необходим отдых. Воспользовавшись одиночеством, она принялась редактировать последнюю фотосъемку, которую сделала в одном из парков Гарден Хиллс. На снимках были изображены маленькие дети, обнимающие своих матерей. В тот день даже не приходилось выискивать нужный материал — послеобеденное время субботы всегда собирало вокруг небольшого пруда очень много счастливых семей.

Тина закрывает крышку ноутбука и, отложив его на прикроватный столик, неуверенно крутит в руке стакан. О чем можно разговаривать с Финном Уиттмором? О походах в магазин? Брендовой одежде? Стилистах? Тина в этих вопросах полный профан.

— Слушай, Финн, если ты пытаешься спросить о моем самочувствии, то придется сделать это вслух, — Тина усмехается и едва заметно морщится от дискомфорта. — А я вслух отвечу, что мне больше жаль твою тачку, нежели свои ребра.

— Что за хрень ты несешь? — Финн проходит в палату и плюхается в кресло рядом с кроватью.

Тина прилично удивлена. Как она вообще удостоилась внимания этого заносчивого придурка?

— Причем тут моя тачка?

— Ну, по крайней мере, за свои ребра мне не нужно выплачивать кругленькую сумму. Когда твой отец собирается выставить счет?

— Не знаю, возможно… никогда? — Уиттмор выглядит подозрительно довольным. — Я попросил его замять это дело.

— С каких пор ты занимаешься благотворительностью? — Стакан приходится поставить рядом с ноутбуком, чтобы не опрокинуть его на себя. Еще недавно она был полностью уверена, что заветная бумажка с расценками на верном пути к отцовскому дому. — Я сама выскочила под твои колеса, разве это не отличный повод окунуть меня мордой в грязь

У Тины не складывается два плюс два, как бы та ни старалась. Она мало общалась с Уиттмором в старшей школе, изредка сталкиваясь с ним на общих лабораторных работах, но даже по этим смутным данным раздутое эго парня обязано занимать всё свободное пространство в этой комнате.

— Тина, я могу окунуть тебя мордой в грязь и без всякого повода, — Финн поднимается с кресла, нервно одергивает белоснежное поло и направляется к выходу.

— Зачем ты вообще приходил? — удивляется Тина, пытаясь осмыслить новую информацию.

— Мимо проезжал, — бросает тот, выходя из палаты.

Тина провожает его взглядом, совершенно теряя смысл происходящего. Что это, черт возьми, сейчас произошло?

***

Мэттью заходит к ней каждый вечер, после подработки в ветеринарной клинике мистера Ченя.

Ноа заходит к нему каждую ночь, пока Тина крепко спит.

Она не знает об этом, а Мэттью не рассказывает, что отчетливо улавливает запах другого оборотня. Их разговоры проходят в основном на отвлеченные темы: о грядущем окончании колледжа, о дальнейших планах, о Каре и о фотографиях. Тина делится с другом своими мечтами — устроить выставку в местном художественном музее, а Мэттью размышляет о возможной карьере ветеринара и о том, когда сделает Каре предложение руки и сердца.

Мэттью не говорит о Ноа — Тина не говорит, как сильно по нему скучает.

Всё идет своим чередом: ребра постепенно заживают, отдаваясь вполне терпимой болью; голова не напоминает вареную тыкву, позволяя исключить из ежедневного рациона лишнюю горсть таблеток; царапины на лице и руках заживают, а небольшая рана на затылке — врачей абсолютно не беспокоит, как и саму Тину.

Из больницы обещают выписать уже завтра. Доктор Данбар осматривает её также внимательно, как и в первый раз, а привычный поток вопросов имеет правдивый ответ: «Уже сойдет». Лечащего врача не очень устраивает такой посредственный ответ, но Тина не может не заметить улыбку на его строгом лице. Тина тоже радуется, она хочет сбежать отсюда, как можно быстрей. Надоело чувствовать себя больной.

Единственное, что доставляет удовольствие всю неделю — это сон. Плотно закрытая дверь не пропускает лишний шум, заполняющий коридор, жалюзи не пропускают дневные солнечные лучи, в палате прохладно от работающего кондиционера. Тина давно так не высыпалась. Если честно, то в последнее время Тина любит спать даже днем.

Когда подсознание вырывается наружу, Тина вновь ощущает прозрачную, теплую, как парное молоко, воду. Но в этот раз всё иначе — она больше не тонет и не боится. Отдельно существует вода, отдельно — страх, и отдельно — Тина. Три составляющих, отныне, никогда не соединятся воедино. Если во снах мама нежно поглаживает её щеки, целует в макушку и заключает в крепкие объятия, то детские страхи отступают под напором острой необходимости этих воспоминаний.

В ночь перед выпиской Тина гуляет по тропическому пляжу, ощущает рассыпчатый песок под ногами и замечает вдалеке приближающуюся мать. Это не так реально, как в первый раз, но Тина ценит каждую возможность, каждую минуту сна. Утром, открывая глаза, она видит на прикроватном столике огромный букет красных роз.

Сердце заходится в бешеном темпе, сон резко отступает, позволяя мыслить здраво, но и тогда мыслить здраво не получается. Никто. Никогда. Не дарил Тине цветы. Даже Ноа.

Ни в этой жизни.

— Ты тоже это видишь? — спрашивает Тина у появившегося в дверях Мэттью.

— Розы? — непонимающе спрашивает тот.

— Розы, — Тина присаживается на кровати, свесив ноги на пол, и забирает у друга привезенные чистые вещи.

— Вижу, а что?

Тина начинает медленно закипать. Неужели только ей кажется странным наличие в палате шикарного букета цветов?

— Я тоже их вижу, Мэт, вопрос в том, какого хрена они здесь делают? — Тина медленно натягивает штаны, стараясь сильно не сгибаться — грудь до сих пор перебинтована, а голова временами кружится. — Я что, похожа на ту, кому раньше дарили цветы? Правильный ответ: нет, не похожа.

— Может, тебя хотят поздравить с выпиской? — Мэттью пожимает плечами и почти незаметно ведет носом. Тина очень внимательна, а еще она вовсе не дура.

— Не — а, нет — нет, приятель, исключено, — она категорично машет головой и аккуратно надевает футболку. — Ни при каких обстоятельствах Ноа не подарит мне цветы. У Финна Уитмора больше шансов поумнеть, нежели у Ноа опуститься до всей этой романтической хрени.

Мэттью ничего не отвечает, лишь задумчиво смотрит на входную дверь. В палате пахнет Ноа также отчетливо, как и все предыдущие разы, поэтому нет смысла говорить об этом Тине. Здесь много запахов, но один из них до сих пор расходится шлейфом по коридору. Мэттью не знает, кому он принадлежит.

— Ты забыла расписаться в моем выписном листе, — доктор Данбар заглядывает в палату и протягивает Тине шариковую ручку. Он дожидается подписи и кивает на розы: — Кстати, сегодня приходил курьер из доставки, просил передать для тебя заказ. Красивые, не так ли?

— Думаю, им больше подходит прилагательное «неожиданные», — усмехается Тина, берет в руки ноутбук и осматривает комнату — вроде, ничего не забыла. — А пояснительную записку мой тайный обожатель, случайно, не удосужился передать?

— Нет, только цветы и пожелание скорейшего выздоровления, — доктор Данбар расплывается в улыбке, словно это самое счастливое утро в его жизни. Хоть у кого — то прекрасное настроение. — Они остаются здесь, я прав?

Тина быстро кивает, хлопает Мэттью по плечу, и спешит покинуть надоевшее до рези в печенках место. В нос бьет запах медикаментов. Пока они продвигаются к лифту, люди шныряют по коридорам, а приятный женский голос вызывает в громкоговоритель одного из врачей. Жизнь двигается своим чередом, но Тина застревает где — то на пересечении прошлого и настоящего. Цветы выбивают из колеи. Запутывают мысли. Мешают сосредоточиться.

Усаживаясь в свой миникупер на пассажирское сидение, Тина делает вид, что не замечает черный “БМВ”, принадлежавший Ноа Васкесу. Скоро она всё забудет. Еще совсем чуть — чуть, и боль уйдет. Навсегда. Остается лишь рассказать отцу правду, спрятать его табельное оружие и аконитовые пули, а затем повернуть свое прошлое вспять.

Безвозвратно.