Забыть оборотня за 24 часа (СИ)

8. Код: два четыре

Вокруг двоих уже несколько долгих секунд скапливается густая, напряженная тишина. Тина качает головой, хмыкает и подходит к полочкам, где хранится её давний подарок от отца. Она поднимает руку, проводит пальцами по коричневому переплету и оборачивается на Ноа, смотря на него взглядом, в котором виднеется злость, непонимание и боль.

— Так и будешь играть в молчанку? — она хмурится, облизывает губы и вновь отворачивается. — Тогда говорить буду я: мы познакомились, когда ты столкнул меня с пирса в Центральном парке год назад, а потом пригласил на ужин в «Монапе». Я вспомнила тебя, и теперь понимаю, почему этот дом кажется мне таким знакомым. А еще, — Тина подходит к комоду слева от себя и открывает верхний ящик, — ты хранишь здесь свои альбомы с погибшей семьей.

Она судорожно выдыхает, потому что оказывается права: три альбома в бежевой обложке лежат рядом друг с другом. Тут же закрыв комод, Тина сильно зажмуривается и снова оборачивается к Ноа. Мысли в голове настолько чисты, что можно увидеть собственное отражение. Впервые за долгое время возникает понимание: себя, своих чувств, своих видений. Как будто стерли пыль со старого радиоприемника и настроили правильную частоту. За одним лишь исключением: она рябит и выдает лишь факты, не прикрепляя к ним логического объяснения.

— Я жила здесь, не так ли? Иначе откуда мне знать, что в этом шкафу, — она указывает пальцем на мебель из красного дерева с резными дверцами, — хранится коробка со старыми грампластинками? А ведь у тебя даже граммофона нет — это просто память об отце.

Слезы скатываются по щекам, ладони сжимаются в кулаки, а в ответ снова тишина. Ноа стоит в дверном проеме, по — прежнему держа в руках два стакана с остывающим кофе, и боится произнести хотя бы слово. Хотя бы одно гребаное слово, такое нужное для успокоения надвигающейся панической атаки. Потому что вопросов в голове у Тины превеликое множество и один из них звучит так: чем она заслужила эту всеобщую ложь? Что, черт возьми, происходит?

Под кожей смертельной волной проносится страх: ледяной, сковывающий, липкий. Наверное, если Ноа молчит, если все вокруг ей беспричинно врали, значит, тому есть веские обстоятельства. Что будет, когда она узнает истину? Что, если эта истина сломает её?

— Неужели у нас всё было настолько хреново, что потребовалось скрывать от меня наши отношения? — Тина усмехается: с горечью и как — то болезненно. — Слушай, я ведь знаю о тебе каждую мелочь, каждую твою привычку. Например, ты жутко ненавидишь, когда мыло кладут на бортик раковины вместо мыльницы. Ты любишь минимализм во всем, а еще мюсли по утрам с топленым молоком. Господи, Ноа, я знаю тебя, как себя. Какого хрена?

Ноа отмирает и делает несколько шагов, останавливаясь возле журнального столика. Ставит на него два стакана с кофе и подходит ближе:

— Ты вспомнила не всё, — тот смотрит прямо в глаза, и от этого взгляда хочется сдохнуть. — Мы расстались. Чуть больше двух недель назад. Я обещал привезти книги в дом твоего отца, но забыл о них.

— Врешь, — Тина легонько толкает его в грудь. — Я не верю тебе. То, что происходит между нами — это не просто так, мы не могли… мы не… Всему должно быть объяснение.

— С твоей памятью творятся странные вещи, — вдруг начинает оправдываться Ноа, — и этому, например, у меня нет объяснений. По крайней мере, это никак не связано со мной.

— Снова врешь, — резко выплевывает Тина. — Я буквально чувствую твою ложь.

— Мы расстались, ясно? — уже чуть грубее. — Мы расстались, потому что один из нас — чертов мудак.

А вот это уже больше похоже на правду. Не хватает деталей, но уже хоть что — то.

Ноа поднимает руку, прикасается ладонью к щеке Тины и поглаживает ее большим пальцем: нежно, медленно, с любовью. Сердце защемляет от мысли: что же они оба натворили, раз умудрились сломать такие теплые некогда отношения? Это видно — между ними было что — то серьезное и крепкое; видно чувства и заботу. Так что же произошло?

— Я обидела тебя? — навскидку спрашивает Тина. Нужно ведь с чего — то начинать.

Ноа замирает и, кажется, перестает дышать; убирает руку от её лица.

— С чего ты это взяла?

— Просто знаю себя. Мой язык часто всё портит, — криво ухмыляется Тина. — Я бы не удивилась, если…

— Господи, прекрати этот бред, — Ноа отстраняется, подходит к дивану и усаживается на него, упираясь локтями в колени.

— Тогда ответь, что между нами произошло? Почему все вокруг только и делают, что лгут? Отец, Мэттью… даже Мартина, в конце концов, — она испуганно округляет глаза. — Черт возьми, да чтобы заставить ее врать, это нужно охренеть как накосячить!

— Присядь, — Ноа несколько раз хлопает ладонью по дивану, призывая расположиться рядом. Тина послушно соглашается, но садится чуть поодаль. — Как бы я не хотел, но мы не можем обсуждать эту тему. И дело не в том, что мне не хочется об этом поговорить — поверь, еще как хочется, — но твой отец выдал мне запретительный приказ. Это значит, что я даже смотреть в твою сторону не могу.

Ноа замолкает и поворачивается к ней лицом, не скрывая горечь, скопившуюся во взгляде. Тина чувствует ее, пропитывается насквозь, отравляется ею, понимая, что Ноа не врет — уж точно не сейчас. Он действительно не может сказать истинных причин таких сложных отношений между ними. Вот только есть еще одна проблема, помимо этой: Тина не успокоится. Не теперь. Ноа на самом деле думает, что после этого вопросов станет меньше? Думает, что Тина не пойдет к отцу, чтобы наконец заполнить прорехи в собственной памяти? Напрасно.

Возле финишной прямой очень сложно нажать на тормоза. Она, в конце концов, имеет полное право знать, почему лишилась того малого, чем могла гордиться и восхищаться.

Тина любит Ноа — тепло в груди не обмануть. Тина полюбила бы его, даже встретив однажды в другом городе, в другой жизни. Если бы она не вспомнила о нем, то могла влюбиться снова, здесь и сейчас. Просто потому, что Ноа — чертов идеал, собравший в себе весь комплект совершенных качеств. Чертов идеал для Тины, которую все держат за последнюю дуру. Или ребенка, нуждающегося в защите.

Это раздражает, и это нужно прекратить. В голове Тины рождается гениальный план, по завершению которого она будет знать точную причину этого гнилого вранья. План, в котором выигрывают обе стороны: Ноа остается честным с самим собой, а Тина не изменяет своим дебильным выходкам, но и не чувствует за них какую — либо вину. Она просто делает то, что нужно, и не задумывается о последствиях.

Пожирающее любопытство и чувство справедливости сейчас играют на стороне Тины.

— Ладно, допустим, что твоего ответа мне оказалось достаточно, — она кивает и задумчиво смотрит куда — то в стену. — Я не буду спрашивать у тебя о причинах нашего расставания, ты ведь всё равно не ответишь.

— Тина…

— Просто выполни одну мою просьбу, — перебивает она.

И замолкает, поворачиваясь к Ноа лицом. Прослеживает реакцию и чуть прищуривается, ожидая ответ.

— И о какой же услуге ты просишь? — осторожно спрашивает Ноа.

— О самой обычной, — Тина пожимает плечами. — Разреши мне остаться.

Ноа молчит пару секунд, хмурится, словно пытаясь найти в сказанном какой — то подвох, словно не веря в слова Тины, оскорбляясь ими.

— Я и не собирался тебя прогонять, — наконец отвечает тот. — Никогда бы не прогнал.

— Хорошо, — улыбается Тина, пряча за этим жестом свои недобрые намерения.

Запретительный приказ, говорите? Отлично, так тому и быть. Кажется, там указывается не только наказание, но и его следствие. Осталось только найти эту чертову бумажку, а это значит, задержаться здесь чуть дольше. Совместить приятное с полезным. Окунуться в то время, когда у них всё было хорошо. И пусть Тина пока что не знает причины, по которой всё полетело к чертям, она ведь может притвориться, что это неважно.

Тина умеет достигать желаемого, потому что то время, когда она игнорировала проблемы, уже давно прошло.

***

Весь следующий день Тина проводит у Ноа: они готовят вместе обед, смотрят фоном какой — то сериал и разговаривают о чем угодно, только не о прошлом. Притворяются, что его и не было вовсе, причем делают это весьма умело, по крайней мере, Тина.

Ноа счастлив — это заметно по улыбке, которая слишком часто украшает его лицо. А Тина пытается не утонуть в огромном количестве мыслей. Она пытается вспомнить — хоть что — нибудь, совсем чуть — чуть, ну пожалуйста; пытается подстегнуть память, невзначай прикасается к Ноа и наблюдает, изменится что — то или же нет. Ударит ли память по затылку и выкинет ли те факты, против которых не будет контр — аргументов.

Но память беспробудно спит. Наверное, считает, что с нее достаточно — кинула кость, показала основную ветвь, а дальше разгребай как хочешь. Тину такой вариант не устраивает. И молчание Ноа — в том числе, пусть оно и оправдано в коей — то мере.

Недостаточно знать, что твои галлюцинации — правда. Нужно документальное подтверждение, если не дают устного.

Поэтому Тине нужен запретительный приказ. Эта бумажка необходима ей, иначе она сдохнет от разрывающего чувства несправедливости. Того самого чувства, когда отчетливо кажется, что тебя где — то обманули. Причем не особо это скрывают. Точнее, совсем не скрывают факт, что есть вещи, о которых ей не стоит знать.

Сами толкают Тину на плохие поступки. Сами.

День пролетает так же быстро, как и вечерний ужин. Тина убирает в холодильник последнюю порцию лазаньи и закрывает дверцу, прислушиваясь к звукам воды, доносящимся из коридора. Ноа только что скрылся в ванной комнате, тем самым давая Тине минимум десять минут на поиски. Миссия «Найти то, не знаю что» начинается в тот же момент. Еще бы хоть примерно предполагать, как вообще выглядит этот приказ, и где он может находиться в таком огромном доме.

Тина тихо, буквально на цыпочках проходит в гостиную: открывает каждый ящик комода, каждую дверцу шкафа, заглядывает в каждый угол, но не находит ровным счетом ничего. Ладно. Можно поставить галочку напротив первого пункта. Теперь стоит приступить к прихожей, а затем обшарить спальню. Именно так она и делает, заранее навострив уши — звук воды всё ещё слышен.

Все коробочки и более — менее видимые места для конвертика с бумагой не приносят должного результата — в них есть всё, кроме того, что действительно нужно. Тина прикусывает нижнюю губу, начиная заметно нервничать и сомневаться, а правильно ли она вообще поступает? Шарится в чужом доме, в чужих вещах, и даже не задумывается о том, насколько это хреновый план. Неважно, что она, оказывается, была здесь почти полноправным хозяином — отныне всё чуточку иначе, так что ей немного стыдно, но и любопытно одновременно. Обида тоже есть, не скроешь. Поэтому, после последней мысли, Тина уверенным шагом направляется в спальню, чтобы на сегодня закончить свой обход. Если не найдет сейчас — попробует завтра. Она имеет право знать, что натворила. Она просто, черт возьми, обязана знать, почему рассталась с Ноа. И Тина до сих пор не верит, что в этом не было её вины — она постоянно всё портит. Постоянно сует свой нос не туда, куда нужно, выискивает проблемы и натыкается на хреновый итог. Точно как сейчас — ходит по лезвию ножа, потому что шум воды стихает, а она все еще шарит по среднему ящику прикроватной тумбочки: салфетки, смазка, пачка презервативов и не раскрытая коробочка с анальными шариками… так, интересно, но в другой раз.

Последний, третий ящичек и куча бумаг в нем, но ничего даже отдаленно напоминающее этот гребаный запретительный приказ. Зато на глаза попадается круглая железная шкатулка, с изображенным на крышке трискелионом.

Тина пожалеет, что решилась открыть вещь, в которой явно больше смысла, чем кажется на первый взгляд. Пожалеет еще и потому, что эта вещь не относится к её планам, а вот любопытство когда — нибудь сыграет с Тиной плохую шутку. Или уже сыграло.

Она присаживается на корточки, откладывает на пол крышку и заглядывает внутрь: на дне пять острых когтей желто — коричневого цвета. Пять когтей, что принадлежат оборотню, которого, по всей видимости, уже нет в живых. И всё было бы отлично, Тина вполне могла бы закрыть шкатулку и сделать вид, что не видела этого ужаса, что ей все показалось, да вот только судьба распоряжается иначе — шейные позвонки начинают разламываться вполне реальной болью, как будто эти когти побывали там, прямо под кожей. Тина падает на задницу, зажимает ладонью место на шее, пока второй крепко держит шкатулку, и всячески пытается сосредоточиться на дыхании, чтобы отвлечься от неприятных ощущений. Она крепко зажмуривается — до желтоватых бликов от лампочки, что горит прямо перед глазами, — но не кричит и не стонет. Наоборот, борется, чтобы сохранить происходящее здесь в полном секрете. Или ей кажется, что она молчит…

«Память снова играет, снова выдает воспоминания, но на этот раз уже чужие: Глен, как назвал его однажды отец и лицо которого Тине уже знакомо, смотрится в чуть запотевшее зеркало, находясь в ванной комнате, и ехидно улыбается самому себе. Самодовольный ублюдок. Как это воспоминание связано с увиденными когтями, Тина не понимает. Точно так же, как и не знает взаимосвязи Глена, разрывающей боли в шейных позвонках и причастности его к семейству Васкесов. Если честно, Тине и не хочется анализировать это, просто выбросить из головы и забыть. Просто не видеть эту рожу, не слышать в голове его отвратительный смех, не осознавать присутствие чужого человека в личном сознании. Тина просто хочет выжечь из себя эти воспоминания, не догадываясь, как они вообще стали частью неё, как попали внутрь, кто открыл им дверь.

Глен распахивает дверцу маленького шкафчика, что прямо перед ним, и достает оттуда золотистую коробочку с духами. В другой руке зажат пузырек с белой, мутной жидкостью, и уже спустя несколько мгновений она оказывается смешана с парфюмом. Он усмехается, вновь смотрит на свое отражение и подмигивает себе, будто выполнил миссию века. Будто совершил пакость, за которую получит премию, долгожданный приз.

Воспоминание резко сменяется на следующее: шумная вечеринка, много гостей в строгих костюмах, в шикарных платьях, и вот он, Ноа, так близко, что можно дотронуться рукой. Но Глен уходит прочь, приближаясь к девушке с длинными каштановыми волосами, и протягивает в ее изящную ладонь тот самый золотистый флакончик.

— Сделай все так, как я сказал, — говорит знакомый голос, который Тина слышала уже не единожды.

Девушка кивает и хищно улыбается, хоть и не похожа на волка. Она похожа на самую настоящую мегеру, не хватает только змей вместо локонов. Тина чувствует отвращение. Тина чувствует злость, потому что ощущает где — то на подсознательном уровне, что они оба опасны — опасны для Тины. Ей хочется сжаться в комок, выпрыгнуть из собственных мыслей; ей хочется сбежать… или закричать. И она кричит. Наяву».

Ноа прибегает в мгновение ока, подхватывает Тину под мышки и ставит на ноги, чтобы следом уложить на расправленную ко сну кровать. Он хлопает Тину по щекам, пока она орет — просто орет и зовет на помощь, просит вытащить это из её головы.

— Пожалуйста, — уже шепотом, с испуганным взглядом, что наполнен слезами. — Ноа, пожалуйста, убери это из меня. Выгони, выцарапай, сделай хоть что — нибудь, иначе я покончу с собой, лишь бы только не видеть его больше.

— Кого выгнать? О ком ты говоришь? — Ноа не совсем понимает услышанную просьбу, произнесенную будто бы в жарком бреду. — Ты можешь объяснить?

— Он ненавидит меня. Он мне смерти желает, Ноа, — Тина всхлипывает, задыхаясь от слез. — Глен очень опасен, я не хочу его в своей голове, — Тина закрывает глаза и растирает лицо ладонями, чуть успокаиваясь. — Вытащи из меня это дерьмо, вы ведь умеете, я знаю. Ваши когти, они…

Ноа осторожно присаживается рядом.

— Глен? — переспрашивает тот, не веря своим ушам. — При чем здесь Глен и твои воспоминания? Тобой зани… — он затыкается на полуслове, — неважно.

— Это не мои воспоминания, а его. Я будто бы вижу глазами Глена, чувствую все то, что чувствует он. И это чистая ненависть, Ноа, это, блядь, самая отвратительная ненависть, которую я когда — либо испытывала, — Тина переводит дыхание, окончательно приходя в норму. Открывает глаза, смотрит на Ноа внимательно, выжидающе. — Я ему мешаю в чем — то, кажется, я мешаю ему жить или угрожаю, не могу до конца понять эти чувства. Господи, да что я могла такого сделать?

— Ничего, Тина, ничего…

Ноа очень задумчив, глубоко погрузился в размышления, его будто здесь нет. Он хмурится, поджимает губы, а затем срывается с места и крутится по сторонам, видимо в поисках одежды — ведь из душа выскочил в одном полотенце, повязанном на бедрах.

— Ложись спать, — обозленным голосом приказывает Ноа, открывая гардеробный шкаф и доставая оттуда футболку. — Я скоро вернусь.

— Нет, нет — нет — нет. Ты не оставишь меня здесь одну, даже не думай об этом, — Тина подскакивает с постели, не понимая, куда вообще сорвался Ноа в одиннадцать часов вечера, да еще и с гневом, что отражается в алой радужке глаз. — И вообще, ты должен сделать то, о чем я просила. Вы умеете, я знаю о ваших волшебных когтях.

— Кстати, о когтях, — Ноа прекращает свои сборы и подозрительно сощуривается, смотря на неё поистине волчьим взглядом. — Чем ты тут занималась и почему полезла в шкатулку? Это принадлежит моей погибшей матери, кто разрешал тебе шариться в моих вещах?

— Еще недавно ты утверждал, что здесь всё «наше», — она очерчивает в воздухе кавычки, — быстро же ты меняешь мнение на мой счет.

Тина даже не задумывается о своих словах, точно так же, как и не задумывается над тем, права ли она в этой ситуации или же нет. Просто защитная реакция и способ задержать его дома, чтобы вымолить эту гребаную просьбу и лишиться чужих воспоминаний.

— Сделай это, Ноа, пожалуйста. Не заставляй меня умолять, — она подходит ближе, тыкая пальцем Ноа в грудь. — Если не сделаешь ты, я найду того, кто выполнит мою просьбу. Или сдохну… Да, пожалуй, так будет даже лучше. Не будет вокруг этой гребаной лжи и твоего молчания.

— Молчания? Я и так сказал тебе слишком много, а эта процедура, между прочим, требует тщательной подготовки.

Тина хватает его руку, сжимает ладонь и подносит пальцы к своим шейным позвонкам, надавливая на косточки с яростью, с показным раздражением.

— Что здесь сложного? Просто, нахрен, засунь мне под кожу свои когти и вытащи эти долбаные воспоминания! — голос переходит на крик, потому что нервы на пределе, потому что больше нет сил терпеть ненавистного человека в своей голове. — Как они вообще там очутились?

— Это не моя вина, поверь, — Ноа выдергивает свою руку, будто в отвращении. — У всех решений есть свои последствия, и это — одно из них.

Между ними повисает недолгое молчание.

— Снова секреты, — качает головой, поджимает губы. — Снова ваши загадки, ходьба вокруг да около, осторожные фразочки. Как же заебало.

Тина делает глубокий вдох, обходит Ноа стороной и направляется в прихожую. Там она снимает с вешалки спортивную толстовку, которая немного великовата в плечах, обувает кроссовки на босую ногу, тоже принадлежащие Ноа, но подходящие по размеру, и оборачивается на слышимые за спиной шаги.

— Я всё верну, — короткое напутствие перед тем, как открыть дверь. — Спасибо за гостеприимство.

— Ты никуда не пойдешь Только не в этот раз, — голос Ноа надрывается на последней фразе. — Я тебя не отпущу.

— Я просто хочу побыть одна, — Тина вновь отворачивается, чтобы не показывать слезы, выступившие от беспомощности. — Останусь в пустой комнате и поболтаю с этим чудовищем в моей голове, — она усмехается надрывно. — Хоть он мне не врет.

— Хорошо, я сделаю это. Слышишь? — Ноа сокращает расстояние между ними и кладет ладонь ей на плечо. — Если тебе от этого станет легче, то я согласен. Но будет больно. У меня нет нужных препаратов для…

— Неважно, — она оборачивается. — Я потерплю, поверь, и не такое выдерживала.

Ноа кивает в ответ, разворачивается и проходит вглубь гостиной, чтобы оказаться на кухне. Он возвращается обратно через минуту и несет в руках бинт, бутылочку с какой — то прозрачной жидкостью, напоминающей перекись водорода, и несколько лейкопластырей.

— Раздевайся и садись на диван, — приказным тоном говорит тот.

— Что, прям полностью? — удивленно спрашивает Тина.

— Нет, Тина. Толстовки и кроссовок будет достаточно.

— Окей.

Она судорожно стягивает с плеч ненужную одежду, затем обувь, и быстрым шагом направляется к кожаному дивану, следом усаживаясь на него спиной к Ноа. Тину переполняет эйфория, радость, предвкушение, потому что сейчас произойдет то, о чем так долго мечтала — сейчас она лишится кошмаров и резких приступов, которые не предугадать. Тина, конечно, не подозревает, что виновником приступов является не только Глен, но и синдром СДВГ, вот только сказать об этом никто не может. Просто об этом знают лишь те, кого сейчас рядом нет. Ну и Ноа знает, только будет молчать до последнего, сохраняя тайну о процедуре в стенах «Амнезии». Ибо запретительный приказ никто не отменял. Никто не отменял наказание за распространение информации объекту, что подвергся амнезии, и не важно, кем он приходится тебе: родственником, другом, любовником. Никто не отменял аконитовый ошейник на трое суток в качестве штрафа за длинный язык.

***

Тина ждет. Молча сидит и ожидает боли. Ей не страшно, лишь только губы подрагивают, а так всё в порядке. В полном. Ноа стоит позади, смачивает бинты раствором перекиси, затем выливает немного жидкости себе на ладони и тщательно растирает, будто пытается выжечь с кожи всё, что способно навредить. Ноа не сможет причинить ей боль, Тина в этом не сомневается. Точнее, сейчас будет больно, но боль осознанная, та самая, о которой умоляешь.

— Приготовься, — Ноа проводит влажным бинтом по шее, от затылка и чуть ниже, затем прикасается когтями где — то посередине и глубоко вздыхает: — Не дергайся.

— Хорошо, хорошо, только не тяни, — тараторит Тина, начиная дрожать всем телом, вопреки просьбам.

— И заткнись, — новое напутствие. — И не дергайся, говорю же. Мне нужно выцепить именно воспоминания Глена, а это очень сложно.

— Да, прости, я постараюсь, — она глубоко вздыхает, закрывает глаза и борется с волнением. — Начинай.

Ноа углубляет острые когти под кожу — Тина разрезает криками пространство. Она замолкает лишь на секунду, а потом начинает кряхтеть, зажмуриваясь и впиваясь пальцами в обивку дивана. Потом снова кричит, снова замолкает и старается заткнуться окончательно, чтобы не привлекать лишнее внимание. Острая боль пронзает голову, словно штыком; поселяется внутри, наводит свои порядки, но на удивление Тины, она приносит странное душевное облегчение. Боль, как спасение от гнили, что скопилась внутри. Сердце начинает биться ровно, мысли проясняются, ощущения становятся терпимыми, можно даже открыть глаза, чтобы тут же услышать волчий рык — грозный, обозленный.

Когти исчезают из шеи, даря еще большую легкость и трезвость мыслей, как будто ты выпил сразу несколько доз Аддерола. Ноа за её спиной резко падает на колени, и когда Тина оборачивается назад, то видит перед собой нечто ужасающее — обращенного оборотня. Ноа скребет когтями дорогой паркет, его уши заострены, а с клыков капает густая слюна; тот бормочет что — то непонятное — сложно разобрать, — а потом поворачивается к Тине и прожигает её алой радужкой глаз.

Она застывает на месте, боясь делать следующий вдох, потому что Ноа выглядит устрашающе. Ноа выглядит опасно, и Тина не знает, как вести себя с бешеным волком. А тот совершенно точно в бешенстве — видно по оскалу.

— Ноа? Эй, милый, ну ты что? Всё хорошо, видишь? Я в порядке, — начинает свою тираду Тина, пытаясь успокоить Ноа и вернуть ему привычный вид. — Глена больше нет, я в этом уверена.

Имя, прозвучавшее из её уст, срывает у Ноа всевозможные тормоза. Подорвавшись с места, тот вылетает за двери, не дав Тине даже сообразить о следующем действии. Она лишь выпучивает глаза, предрекая надвигающуюся катастрофу, открывает рот, потом захлопывает его обратно и через секунду уже бежит за Ноа во двор. Если посмотреть по сторонам, то видно лишь удаляющуюся фигуру на темной трассе, что уходит в центр города. Что он увидел? Или почувствовал? Волки, должно быть, видят воспоминания, которые забирают, но где связь? Тина не может свести концы с концами, да и времени на это нет — нужно спешить, нужно догнать, нужно предотвратить беду. Ноа сейчас опасен для остальных, тут нет сомнений. И убегает он явно не в магазин за мороженым.

Тина пытается думать как можно быстрее, как можно продуктивнее — благо в голове, после долгого перерыва, становится чисто и свежо. Память еще не вернулась полностью, зато мысли теперь собираются воедино. Без чужаков под черепной коробкой думается гораздо лучше. Она снова оглядывается по сторонам, замечая закрытый гараж, и срывается обратно в дом. Дверь в пристройку находит быстро.

Тина подбегает к черной «БМВ», заглядывает в открытое окно и убеждается, что ключи в зажигании. Отлично. Прошло от силы полминуты, она успеет, обязательно успеет — дорога ведет только в одном направлении, поэтому Тина надеется догнать Ноа спустя несколько миль отсюда. Она ни разу не гонялась за обращенными волками, так что понятия не имеет, насколько сейчас права в рассуждениях и мелких подсчетах.

Замерев лишь на секунду, Тина бежит к дверям гаража и нажимает кнопку открытия створки. Медленно. Почему она поднимается так медленно? Возвращается к машине, садится за руль и заводит мотор, непрерывно смотря в зеркало заднего вида. Ну же, быстрее, еще быстрее. Выжимая сцепление, врубает заднюю передачу, и следом нажимает на педаль газа — колеса скрипят о бетонный пол.

Тина выруливает на проезжую часть, освещаемую дорожными фонарями, быстро переключает скорость и срывается в нужном направлении. Кажется, что прошла уже целая вечность, но подсчет идет на минуты, хотя этого тоже может быть достаточно, чтобы не успеть. Только вот к чему не успеть? К мясорубке? К массовому убийству? Тина даже не подозревает, куда именно убежал Ноа, просто едет по дороге, тихо молясь всем богам.

И боги слышат её, только не в том, что она просит сейчас, а в том, что просила раньше.

На пассажирском кресле лежит листок бумаги, а внизу на нем виднеется печать Городского суда Гарден Хиллс. Над ровно пропечатанными строчками заглавными буквами просматриваются два слова: «ЗАПРЕТИТЕЛЬНЫЙ ПРИКАЗ». Почему у Тины всегда так? Или всё, или ничего? Нужно следить за дорогой, необходимо всматриваться в ускользающий за горизонтом асфальт, чтобы выцепить взглядом знакомую фигуру, но взгляд так и устремляется вправо.

Любопытство всегда было сильнее Тины. Всегда доставляло проблемы одним лишь своим существованием. И в этот раз оно побеждает еще и по другой причине: сзади раздается сигнал патрульной сирены, ведь она, как оказывается, пролетела уже несколько светофоров на красный свет и даже не задумалась о последствиях. Время поджимает, взор мечется с дороги на клочок бумаги и обратно на дорогу, между делом она пытается выискать Ноа, которого и след простыл. «БМВ» при этом мчится девяносто миль в час при разрешенных пятидесяти. Звук сирены повторяется вновь, и мужской голос, звучащий из громкоговорителя, приказывает остановиться и прижаться вправо. Тина решает воспользоваться хотя бы одним подарком судьбы, раз уж догнать Ноа, по всей видимости, невозможно. Оставив сомнения позади, она делает этот роковой шаг: берет лист бумаги и взмахом руки расправляет его, чтобы прочитать. Из — за темноты ничего не видно, поэтому Тина той же рукой пытается включить встроенную лампочку над головой. Получается лишь со второго раза.

Достаточно всего лишь нескольких секунд, чтобы пробежаться взглядом по написанному, периодически возвращая внимание на дорогу.

Скорость автомобиля начинает резко снижаться, потому что Тина отпускает педаль газа. Потому что хочется сдохнуть, потому что боль снова возвращается и пробивает кувалдой виски. Отбросив в сторону листок, она мертвой хваткой вцепляется в руль и резко выжимает тормоз — «БМВ» замирает посреди трассы. Тина зажмуривается и, ухватившись за голову, несколько раз ударяется головой о спинку сидения, намеревается выбить ко всем чертям это смертельное ощущение, засевшее внутри. Она хочет избавиться от мучительной пульсации под черепом, от слез, что скатываются по щекам, от крови, что течет из ушей и пачкает пальцы. Тина кричит или, быть может, стонет — она не знает наверняка, — потому что перед глазами пустота, как и в голове. Словно выключили свет. Словно захлопнули обратно шторы и погрузили во тьму. Словно сознание снова играет с ней, но уже без правил.

Позади выруливает патрульная машина и разворачивается поперек дороги, чтобы перегородить пути к отступлению, но Тина этого уже не замечает. Она не обращает внимания, когда из автомобиля выбегает офицер, крича что — то в приказном тоне и угрожая табельным оружием.

Тина тихо умирает от боли — Тина не замечает.

И даже когда в лицо светит фонарик, а до окровавленных ушей доносится почти знакомый голос, надломлено произносящий её имя, — она все равно утопает в собственном небытие.

— Код: два четыре. Код: два четыре. Как слышите меня, диспетчер? — офицер открывает дверь «БМВ», выключает фонарик и пытается осмотреть Тину на видимые ранения. — Код: два четыре. Экстренная медицинская помощь.

Рация издает короткое шипение, затем спокойный женский голос, доносящийся через динамик, дает согласие на принятие вызова. Тина в этот момент понимает, что снова вляпалась в какое — то дерьмо.

— Отец, мне нужен мой отец, — хрипло шепчет она, но не выдерживает новой волны болезненных ощущений: они захватывают тело целиком и полностью.

Тина снова кричит.

Не помогает.

— Господи, да что с тобой произошло? — офицер оборачивается на звук сирены: скорая помощь приезжает быстро. — Тина, все будет в порядке, слышишь? Ты только больше не кричи, хорошо? Боже мой…

Действительно, Господь бы сейчас Тине не помешал. Господь бы сейчас спас, оградил от новых знаний, что разрывают голову и вызывают тем самым боль. А может, это снова последствия действий, которые она совершила необдуманно? Может, эта боль — есть ответ Господа, который пытается наказать её за ошибки? Кажется, Тина уже бредит. Тина хочет снова забыть то, что прочла минуту назад. Хочет разорвать этот долбанный приказ, но не может — сил нет. Есть только мучения… и кровь из ушей.

«Временный запретительный приказ не подлежит ходатайству и распространяется только на одного гражданина, указанного получателем данного уведомления. Городской суд округа Гарден Хиллс обязует Вас по отношению к мисс Тине Фьюринг держаться на расстоянии от её места жительства, места работы или учебы. Запрещается физический контакт, телефонные звонки, переписки путем социальных сетей или почтовых служб. Основание: незаконное проведение процедуры по коррекции памяти, далее именуемой „Амнезия“, без внимания к медицинским противопоказаниям. Срок действия приказа: до окончания судебного слушания. В случае неповиновения…»

Продолжение для Тины не имеет важности — хватает нескольких строк, чтобы вызвать у неё сильнейший приступ. Достаточно пяти предложений, чтобы закипели мозги.

Тина уже ничего не слышит: ни звуков сирены, ни окрики полицейского, ни вопросов врачей, что звучат так близко — на расстоянии вдоха. Тина закрывает глаза, когда её перекладывают на носилки и тащат в кабину скорой помощи. Она пытается закрыть уши руками, но ей не позволяют; пытается позвать Ноа, но голосовые связки не слушаются, а сознание такое прозрачное, такое расплывчатое, что вряд ли поймешь — спишь ты или еще нет.

Жив ты или уже мертв…