Забыть оборотня за 24 часа (СИ)

9. Переплетение времен

В этом мире всегда считали, что оборотень — не человек. Что у него отсутствует душа, что она отравлена волчьим ядом, и что хищники не чувствуют боли. Нет, боль всегда одинаковая, не важно, человек ты или зверь. Просто с физической оборотень умеет бороться в силу своих генетических способностей, а вот с моральной, душевной болью, вторая сущность не в силах сражаться. Проигрывает так же успешно, как и любой другой представитель этой планеты. Волк, что живет внутри человека, ощущает сполна и предательство, и обиду, и опустошение. Волк знает, что такое страдание, признает ошибки и корит себя за глупость. Только вот относятся к оборотню так, словно он не имеет право оступиться. Раньше Васкес не задумывался над этой аксиомой, а теперь вкусил ее сполна. Ему будет сложнее вымаливать прощение, потому что изначально принято думать, что его контроль непоколебим.

Ноа уже прошел первые стадии самобичевания: сначала злился на Тину за то, что не выслушала, хотя оправдание не имело абсолютно никакой ценности; злился за то, что ушла и не дала объяснить чувства, затаившиеся глубоко в душе. Ноа бы сказал ей, как сильно любит, как бесконечно винит себя, как хочет вернуть все назад и просто не идти на этот чертов прием. Затем он злился на себя: на свой идиотизм, на свое замешательство, на странную слабость к совершенно безразличной девушке; злился за то, что сломался, что потерял контроль и поступил, как последний мудак. Злился на Глена и его подстрекательства в такой сложный для волка момент, а потом снова на себя за то, что повелся на якобы единственно правильный выход. Правильным было бы не отпускать вовсе и не упоминать о словах Глена. Правильным было бы вообще не изменять. Бороться до конца с хищником, что сминал под своими когтями их общие внутренности.

Сейчас Ноа не знает, на кого злится: на себя, на Тину или на того ублюдка, что целует его человека прямо возле офиса «Амнезии». Да они издеваются? Хотят сделать еще больнее? Или Финн пользуется провалами в памяти, которые преследуют Тину с момента аварии? Той самой, что произошла в кой — то мере по вине Ноа. Еще одна монетка в копилку его терзаний.

Ладони сжимаются в кулаки, клыки прорезают десна, а контроль вновь летит ко всем чертям. Только сейчас это мало заботит. Видеть, как Тина медленно и уверенно отвечает на поцелуй другого парня настолько больно, мерзко и противно, что меньше всего задумываешься о превращении в бешеного зверя, и о последствиях, что будут после. Именно по этой причине Ноа выходит из автомобиля, что припарковал на своем привычном месте возле поворота, твердым шагом направляется в сторону целующейся парочки, а по венам начинает быстро закипать багровая кровь. Злость перекрывает сознание, закрывает шторы, вгоняя во тьму и безразличие; обжигает кожу и проникает в душу, словно она и есть хозяйка. Никогда прежде оборотень не чувствовал такую неразбавленную злость. Никогда прежде он не чувствовал такую злость к своему человеку. Словно предал. Словно забыл и не хочет вспоминать, в то время как Ноа всячески старается не умереть от следующего вдоха. Пока Тина целует Финна, воздух для Ноа кажется отравой — лучше бы не дышал, лучше бы сдох, но только не видел перед глазами эту картину. Хоть и заслужил.

Удар. Второй. Третий. Где — то сбоку подлетает Тина, а во взоре оборотня уже красная пелена и не видно различий. Толчок и столкновение взглядами, так больно, словно заточенным штыком поперек горла. Ноа видит в глазах Тины испуг и замешательство, а Тина видит в его глазах лишь обиду и надломленность. Он не может контролировать свои эмоции, не может анализировать, что заслужил все то, что происходит в данный момент. Он просто слишком любит Тину, чтобы смириться. Просто до ломающихся костей по сути невиновного парня. Ведь за чувства не винят, правда? Мантра самому себе, что это расплата, что все по — честному, что надо бы остановиться и признать поражение — не помогает. Отрезвляет лишь боль — физическая, ответная. Уиттмор бьет, как девчонка, но ему простительно, ведь он — человек. И почему Ноа даже не задумывается о том, что убить сейчас проще простого? Почему не просчитывает удары, когда валит Финна на асфальт? Когда бьет его по морде, да так сильно, что слышится хруст носа и челюсти? Когда замахивается снова и снова, а потом вновь отталкивает Тину, которая пытается усмирить разъяренного зверя и спасти почти бессознательную жертву? Наверное потому, что уже определенно насрать, какое будущее ждет впереди.

Без Тины.

***

Яркий свет больничных ламп больно давит на глаза. Тина прищуривается, пытается понять, что же происходит, но улавливает только быстрое движение и чьи — то обеспокоенные голоса. Голова раскалывается, словно она бесконечно стучалась ею в запертые бетонные двери, а в ушах стоит такой пронзительный звон, что хочется просто оглохнуть, лишь бы не слышать, не испытывать холодную дрожь. Она несколько раз моргает, узнавая в помутненном зрении лицо Пэрриша — помощника шерифа округа Гарден Хиллс, — а затем снова зажмуривается от новой волны мучительной боли. Кажется, словно мозги превращаются в желе и пытаются вытечь из всех доступных мест: глаз, ушей, ноздрей, рта. Словно разум пытается покинуть её, сбегая как можно быстрее с тонущего корабля.

— Офицер Фьюринг уже выехал? — вопрос доносится до Тины, будто сквозь несколько слоев ваты. — Кажется, наши дела совсем плохи. Нужно срочно узнать, кто проводил процедуру.

Этот голос принадлежит кому — то знакомому, кажется, точно такой же голос у доктора Данбара. Тина пытается сосредоточиться, пытается уловить еще хоть что — либо отдаленно знакомое, например, возможно Ноа объявился где — то неподалеку, но терпит очередное поражение. Сознание то ускользает, то возвращается вновь. Она выскальзывает из реальности, затем снова окунается в яркий свет больничных ламп, а голова все еще болит так сильно, что лучше бы убили; ввели отраву внутривенно и положили на лицо подушку, помогая обрести покой. Её без конца куда — то везут, потолок мелькает, превращаясь в очертания обрывистых картин, поворачивать головой невероятно тяжело, и от этого становится страшно.

Страшно от беспомощности, от неизвестности, от одиночества, которое в данный момент такое насыщенное и концентрированное, что можно потрогать рукой. Поздороваться и спросить: «Надолго ли ты ко мне?». И молча ждать ответа, потому что говорить еще больнее, чем думать. Тина пытается ответить на вопросы, явно задаваемые в её сторону, но язык не принадлежит своему хозяину — взял внеочередной отгул или устроил забастовку. Все, что она может — это только смотреть прямо перед собой; не закрывать глаза, потому что так становится еще страшнее; бороться с адской болью, которая вот — вот сведет Тину с ума.

— Я позвонил ему еще в кабине скорой помощи, — а вот это уже Пэрриш, его очень легко узнать по хрипловатым ноткам в голосе, да и в патрульной машине был именно он, Тина это помнит, хоть и напрягать воспоминания с каждой секундой становится все сложней и сложней. — Должен подъехать с минуты на минуту. Вы думаете, что понадобится его одобрение на обратный процесс? Я не в курсе всех подробностей, но вроде это кто — то из Васкесов.

Знакомые буквы режут слух, но вопреки ожиданиям нового витка боли они, наоборот, на несколько секунд помогают сосредоточиться. Тина часто моргает, вспоминает листок с надписью «Запретительный приказ», после которого и начался этот ужасающий приступ, и пытается сложить воедино несколько известных фактов. Это помогает хоть немного успокоиться, отвлечься, не думать о собственном паршивом состоянии. Лучше думать о Ноа, ведь он единственный, кого Тина помнит с этой фамилией. Она зажмуривается, сильно, до желтых бликов, и думает, думает, думает.

«…кто проводил процедуру?»

«…ваше прямое участие в преступлении выясняется».

«…кто — то из Васкесов».

И в голове наперекор взрывающимся звездам составляется крепкая логическая цепочка из слов: Ноа — процедура — амнезия — запретительный приказ. Слова выстраиваются четко в ряд и помогают осознать реальность, которая теперь кажется такой разрозненной, словно разбитая на сотни осколков. Ноа почистил её воспоминания и теперь расплачивается за это? Ноа не просто встречался с ней прежде, а попытался забрать нечто важное, дабы сохранить крупинки их отношений? У неё снова десятки вопросов. Она не знает, насколько правильны предположения, но ей нужны хотя бы они, чтобы опираться на них, цепляться, как за плотный канат, соединяющий воедино реальность внутри и снаружи.

Тину, кажется, накрывает паническая атака, потому что сердечный ритм отзывается в висках, добавляя мучений, а волнение окутывает разум с новой силой. Она хватает ртом воздух, пытается позвать на помощь, сказать, что ей несомненно нужен Аддерол или успокоительное, или эвтаназия. Можно и пулю промеж глаз, она бы не отказалась. И Тина чувствует некоторое облегчение, когда движение прекращается, когда потолок перестает мельтешить яркими всполохами света, а рука доктора Данбара проверяет её зрачки, что — то диктуя медсестрам. Предложения сворачиваются в клубок, их практически не слышно, только обрывки фраз.

«Не волнуйся».

«Скоро всё закончится».

«Сейчас станет легче».

Тина на мгновение верит им, перестает ощущать боль и страх, понимая, что нужно верить, подчиняться, забывать о пугающих мыслях.

Ко рту прислоняется прозрачная маска, пуская кислород по глотке, прямо внутрь, словно под кожу. Это так приятно, так необходимо, как спасительная влага посреди пустыни. Просто свежий глоток, посреди безумной жары, что плавит мозги, превращая их в мягкую сырную массу.

— Дыши, Тина, слышишь? Успокойся, и вдыхай как можно глубже, — четко проговаривает доктор, держа маску у лица и кивая помощнице на шприц в её руке. В предплечье моментально ощущается легкий укол, постепенно приносящий легкость и свободу. — Сейчас ты уснешь, и скоро все закончится. Просто закрывай глаза.

Тина медленно уплывает в свое подсознание, встречаясь по дороге с обрывками воспоминаний, с прозрачными зелеными глазами, с фантомными прикосновениями. Она хочет, чтобы эти прикосновения стали реальными, потому что так спокойней, безопасней. И пусть вопросы до сих пор без ответов — это словно на автомате, словно по привычке. Привычка состоит в том, чтобы стремиться к тому, кто способен защитить. Почему — то на ум приходит только одно имя.

Ноа.

***

Решетки огораживают Васкеса от внешнего мира, но не лишают боли. Ноа рвано дышит, испытав минуту назад самый настоящий мини — инфаркт от приступа, который накрыл Тину так же неожиданно, как и злость накрыла Ноа при виде этого гребаного поцелуя. Сейчас Тина утверждает, что ей уже легче, что все закончилось. Жаль, что Ноа этой легкости не испытывает. Не чувствует окончания этих мучений. Когда его человек испытывает боль, то волк чувствует её нутром, погружается в неё с головой, окунается по самые уши. Когда боль у человека заканчивается, то волк всё ещё испытывает эту боль сполна. Это как наркотик, который выводится постепенно, и не важно, насколько сильно ты желаешь избавиться от этого жуткого прихода. Боль не уйдет, пока не придет время покинуть владения чужого тела. В данный момент, Ноа испытывает концентрированный приход, разделив приступ Тины на двоих.

«Поцелуй меня, — услышал он недавно от Тины, которая уже намеревалась прикоснуться к его губам. — Пожалуйста, Ноа, просто поцелуй меня. Это нужно, необходимо, иначе я сдохну».

А сдыхал в тот момент Ноа. Потому что чувствовал себя на краю пропасти — еще мгновение, и прыгнешь; разобьешься об острые камни, зато будешь тонуть от долгожданной ласки, такой знакомой, необходимой. Как же он желал поскорее покончить с этим дерьмом, пусть даже собирался ненавидеть себя после, до тошноты от собственного отражения, а волк внутри так и нашептывал: «Ну же, давай, она просит. Наш человек просит». И Ноа бы тогда согласился со своим вторым «я», если бы не кислота, подступающая к горлу. Так нельзя. Неправильно, отвратительно. Так не поступают. Только не с Тиной. Только не снова.

«Я не могу, — до сих пор слышит свой ответ в голове, будто бы на повторе. — Только не так. Нет».

А дальше он слышал: «Пожалуйста, пожалуйста, Ноа…»

И это било под дых. Вырывало волчье сердце из грудной клетки. Он выдержал, смог, хоть и кровь закипала в венах. Он ведь — альфа, хозяин своим чувствам. Он не поцеловал Тину, даже несмотря на то, что та просила, буквально умоляла об этом.

Сидя сейчас в железной клетке, Ноа все еще борется с собой, и Джон для него оказывается как маленький спасательный круг, на который можно опереться в этом бесконечном океане тоски, страданий и моральной боли. Джон приходит и выглядит в глазах Ноа, как хренов Господь с протянутой рукой милосердия. Васкес выходит из камеры, вдыхая спертый воздух маленького помещения, и идет следом за Джоном, четко по его шагам. Так проще держать равновесие и следить за поводком, что удерживает волка. Просто волк без конца рвется обратно, к Тине. Но нельзя. Просто нельзя.

Кабинет Джона выглядит опрятно, там работает кондиционер, разбавляя прохладой почти горячий воздух. Джон присаживается в кожаное кресло и опирается руками на гладкую поверхность письменного стола, сцепляя пальцы в замок. Его взгляд переполнен серьезностью и вполне оправданной злостью. Ноа ощущает чужие эмоции, которые наполняют комнату и обвивают волка, словно толстыми цепями. Хочется закрыться от них, обезопасить себя, ведь собственных чувств итак вполне достаточно. Волк имеет человеческую сущность, и не стоит забывать, что всему есть предел. Даже альфа, повидавший многое и переживший смерть почти всей семьи, может сломаться.

— Присаживайся, — Джон указывает рукой напротив себя, а Ноа лишь ведет ухом, прислушиваясь к единственно важному сердцебиению за плотно закрытыми дверями. — Нас ждет долгий разговор, поэтому советую тебе все же последовать моей просьбе.

Васкес возвращает свое внимание Джону, медленно подходя к стулу, и присаживается на него, ожидая гневную и пламенную речь на тему: «Измена — это плохо» или «Вот сейчас я расскажу тебе несколько доводов, почему оборотню нельзя бить человека до потери сознания».

Ноа мысленно подбирается, строит перед сердцем прочную стену, замешанную на бетоне с кусками арматуры, и выжидающе приподнимает брови. Чем быстрее это начнется, тем быстрее закончится. В конце концов, ему еще необходимо узнать у Глена, что вообще делали мистер Уиттмор и офицер Фьюринг в офисе «Амнезии».

— Я сейчас скажу тебе одну вещь, а ты должен гарантировать мне, что поведешь себя сдержанно и адекватно по отношению к моей дочери, — серьезный голос Джона заставляет напрячься и ожидать нападения. Скооперироваться, навострить уши и приготовиться к атаке. Возможно, смертельной. — Уяснил?

— Более чем, — короткий ответ.

— Тогда, перейдем сразу к делу: я подаю в суд на вашу компанию. Исковое заявление уже у Глена, как и твой Запретительный приказ на приближение к Тине, — Джон прищуривается, внимательно наблюдая за реакцией. А Ноа просто в ступоре. Самом обычном, шоковом. — Она сделала себе зачистку. По твоей вине.

— Что? — противная дрожь пробирает все тело. — Тина?

— А разве ты удивлен? — ирония сражает нокаутом. — Ты сломал её, Ноа, и пусть я не вмешивался в ваши отношения, это вовсе не значит, что я не видел состояние своей дочери.

— Она стерла все воспоминания, связанные со мной…

Осознание приходит резко, как неожиданный толчок в воду со спины. Когда не ожидаешь подвоха, а он случается. Мерзкое ощущение обиды заполняет грудь, волк внутри скулит ответной горечью, а губы смыкаются в тонкую линию. Кардинальные меры. Желание забыть раз и навсегда. Стоит ли кусать локти, если сам виноват? Не стоит, но так хочется.

— Согласно документам, процедуру проводил ваш сотрудник, Эннис, но ответчиками будете вы. Понимаешь причину? — Джон чуть наклоняется вперед, по-прежнему облокачиваясь на стол. — Или пояснить?

— У Тины медицинские противопоказания, — Ноа не нужны пояснения — он слишком хорошо знает своего человека, как и свою работу в целом. — Гиперактивность, быстрый поток мыслей. Отсюда приступы.

Он говорит, словно в бреду. Не верит, не хочет осознавать, что заслужил настолько сильный ответный удар. Да, подонки заслуживают наказание, но такое ли? Наверное, Тине было видней. Наверное, в её сердце было гораздо больше страданий, нежели Ноа мог себе представить.

Теперь пазл складывается в четкую картинку: почему не узнает; почему стремится к нему во время этих приступов; почему не помнит. Почему поцеловала Финна…. Хотя, это предложение скорее походило на вопросительное, нежели на утвердительное. Поцеловала — значит есть чувства. И последние два слова доставляют жуткую боль. Нет. Не хочет думать об этом. Не будет.

— Я скажу тебе больше, Ноа, — Джон, видимо, решает добить его окончательно, — запрос на противопоказания был сделан заранее. За несколько дней до записи на процедуру, представляешь? И знаешь, кем? Твоей секретаршей, Дженнифер Блейк.

И новый удар. Зачем ей делать запрос, если у Энниса есть своя, вполне дееспособная секретарша, которая занимается теми же самыми обязанностями. Более того, как она могла заранее знать, что Тина запишется на процедуру зачистки? В голове крутится только одно имя: Глен. Почему, когда происходят какие-либо странности, то его персона всплывает в голове Ноа в первую очередь? Особенно если вопрос касается Тины.

— Я ничего не знал, — Ноа прожигает Джона огорченным взглядом и оглядывается на дверь. — Иначе бы не позволил.

— И я это прекрасно понимаю, — кивает Джон, — твой запретительный приказ я попросил до кучи. Тина имеет право начать новую жизнь, без тебя. Ты так не думаешь?

Нет. Ноа так не думает.

— Конечно, я с вами полностью согласен.

— Вот и отлично, потому что это так же касается встреч с другими парнями.

Ноа прикрывает глаза.

— И вот еще что, — заканчивает Джон, — если она спросит, ты должен сказать, что вы расстались по…

Он резко встает со стула, не дослушав до конца наставление Джона, рывком открывает дверь в коридор и быстрым шагом направляется к Тине. Ноа больше не может оставаться здесь. Не может терпеть эти ужасные слова: другие парни, встречаться, жить без него. Ноа просто-напросто больше не может сохранять безопасный контроль. Волк рвется наружу только от одного воспоминания об их поцелуе с Уиттмором, понукая человека встать и найти Финна для дополнительного раунда. И человек прислушивается к волку, но лишь частично. Вместо Финна стоит наведаться к Глену.

Быстрые шаги навстречу предательски красивым кофейным глазам. Буря разгорается под сердцем, злость начинает застилать бордовую радужку. Ноа хочет высказаться, дать понять, как ему обидно; сказать, что не заслужил, наверное, такого поворота. Ноа хочет пристально посмотреть в родное и любимое лицо, чтобы запомнить его раз и навсегда в своей голове.

Ведь так больше нельзя. Нужно тоже забыть. Отпустить.

А следом — удавиться. Желательно, уже этим вечером. Или уехать, скрыться. Пусть и не сбежать от себя, но хотя бы не видеть Тину в этом городе, напрочь пропитанным её сладким запахом с нотами вишневого мыла.

Сзади доносится взволнованный голос Джона, Ноа слышит, как снимается с предохранителя табельное оружие в его руках, а Тина перед ним практически не боится: смотрит заинтересованно и ждет объяснений. И Ноа хотел бы ей объяснить, но сил хватает только на: я козел; согласен; сорвался; разве я заслужил?

Следом обреченный вздох и взгляд искоса на молча умоляющего отца. Васкес внутренностями ощущает его беспокойство за безопасность дочери, за её спокойное будущее. Без Ноа. Джон имеет на это полное и безоговорочное право, поэтому приходится подчиниться. Закрыть на замок свои отравленные тоской чувства и сказать, что в расставании полностью его вина, что это — их последняя встреча. А дальше: прощай. Просто прощай. Просто уверенным шагом на свежий воздух, чтобы не сойти с ума, и первое попавшееся такси, так вовремя оказавшееся поблизости.

Этим же вечером Ноа вытирает кровь с разбитых костяшек на руке — раны, нанесенные Гленом, заживают дольше обычного. Он вспоминает оправдание дядюшки, мол, тот не несет ответственности ни за Дженнифер, ни за Энниса, ни уж тем более — за Тину. И либо Глен говорил правду, что не в курсе произошедшего и удивлен исковому заявлению не меньше, чем Ноа, либо он научился слишком хорошо скрывать свою ложь. Оба варианта имели равные шансы на существование, но если Ноа молча ушел, приложив напоследок дядюшку носом о его дорогущий письменный стол, то это еще не значит, что он ему поверил.

Ноа не верит Глену. Это заложено на генетическом уровне. Вот только доказать ничего не может. Как и повернуть время вспять, чтобы не слышать фразу родственника, слетевшую с ехидного языка: «Она тебя больше не любит, Ноа, иначе бы не пришла».

***

Наконец — то обещанное спокойствие и почти полный штиль в мыслях. Тина медленно открывает глаза и морщится от привычной порции яркого искусственного света. Зрение привыкает к окружающей обстановке спустя несколько мгновений, и Тина осторожно поворачивает голову влево, предсказуемо находя в кресле взволнованного отца. Она ощущает противное чувство дежавю, вспоминая свое пробуждение в клинике после аварии почти месяц назад, и там тоже был такой обеспокоенный взгляд, ладони возле рта, сцепленные в замок, и сильно искусанные губы. Морщин у отца, кажется, значительно прибавилось: Тина ведь по-прежнему весьма хреновая дочь.

— Я снова видела маму, — говорит хриплым голосом, чтобы вырвать Джона из его нескончаемых переживаний, — только на этот раз во сне. Я надеюсь.

— Ты просто спала, — Джон поднимается со своего насиженного места, подходит к больничной койке и проводит рукой по волосам Тины, даря ей знакомую с детства улыбку. — Тебе вкололи большую дозу обезболивающих и снотворное. Голова все еще болит?

Тина задумывается на секунду, анализируя свое состояние, и отрицательно качает головой, улавливая только некоторые отголоски дискомфорта под черепной коробкой. Тело не выламывает, она отлично помнит, по какой именно причине оказалась здесь, в госпитале, и откровенно не знает: радоваться своей адекватной памяти или нет. Радоваться ли тому, что сейчас есть возможность проанализировать еще раз уже известную информацию. Например, что оборотни умеют забирать воспоминания, что существует официальная компания, правда кто именно возглавляет её, Тина до сих пор не знает или не помнит, потому что, ссылаясь на свежие данные в запретительном бланке, — она как раз побывала на одной из их процедур. И проводил ее кто-то из Васкесов, и Ноа принимал в этом участие, и что явилось тому причиной… Мозги снова начинают закипать от слишком быстрого потока мыслей. Хватит. Стоп.

— Как только снова почувствуешь боль, ты должна обязательно мне об этом сказать, договорились? Кровь из ушей — это не шутки, — Джон говорит это своим коронным отцовским тоном с властными нотами. — Тина?

— Да, конечно, — тихо отвечает она, стараясь лишний раз не напрягаться.

Джон растирает ладонями лицо и пятится назад, вновь усаживаясь в кресло. Тина чуточку настораживается. Она знает этот взгляд, эти рваные движения и глубокие вдохи — отец хочет что-то сказать, но не знает как. Не может решиться и произнести первое слово. Такое уже бывало однажды, когда ему сообщили о неутешительном диагнозе мамы. Сердце начинает ускорять свой бег, в животе сжимается пружина, которая норовит поддаться законам физики и хлопком добить те малые остатки равновесия, оставшиеся внутри. Тина наблюдает за отцом, ожидая решающей минуты, а когда разум уже устает отсчитывать секунды, то первая произносит свой вопрос:

— Я же вижу, тебя что-то беспокоит. Что именно?

Джон смотрит сначала на Тину, затем в окно, где ночное небо оберегает полную луну, а потом снова на Тину. В очередной раз глубоко вдыхает спертый воздух больничной палаты, и прикрывает на секунду глаза.

— Нам нужно серьезно поговорить, — быстро произносит несколько слов, не давая себе передумать, — я скажу тебе то, что может показаться странным, но ты просто слушай и не задавай лишних вопросов до тех пор, пока в эту палату не войдет нужный человек.

— А потом можно задавать? — Тина усмехается, встречаясь с недовольным взглядом отца. — Хорошо. Молчу.

— Лучше вообще не задавай никаких вопросов, мне и без них очень сложно, — он хмурится, увеличивая на лбу итак огромное число морщин, — когда всё закончится, в них вообще не будет необходимости. Идет?

— Как скажешь, — будто у неё есть выбор.

Тина ворочается на койке, находя более удобное положение, но из-за капельницы в руке это крайне сложно воплотить в реальность. Она берет свободной рукой стакан с водой, стоящий рядом на тумбочке, чуть приподнимается и делает несколько больших глотков, словно готовясь к великой засухе. Наверное, это должно было успокоить и подготовить Тину непонятно к чему, но ожидаемого так и не произошло — волнение не исчезло, а лишь усилилось. Кишечник начинает скручивать спазмом, горло просит еще один глоток живительной влаги, и Тина одобряет его желание, выпивая залпом остатки воды. Стакан возвращается на свое прежнее место, а Тина вновь кладет голову на подушку, изредка поглядывая в окно: лунный диск освещает верхушки листьев платиновым светом, но и это не успокаивает. Будто ей вот-вот скажут страшный диагноз, например, как у матери. А что, если действительно так? Жаль, вода в стакане не умеет появляться по велению мысли, Тина бы с удовольствием осушила его вновь.

— Дочка, — нерешительно начинает Джон, а у Тины леденеют пальцы на ногах, — во-первых, я хочу извиниться заранее, потому что дал согласие на обратную процедуру. Ты пока не знаешь, в чем здесь смысл, но я говорил именно об этом — смысла сказанного ты можешь сейчас не понять. А во-вторых, скоро сюда придет человек, которого ты уже видела однажды. Но, перед тем, как его позвать, я хочу задать тебе один единственный вопрос. Обещай, что ответишь мне на него честно?

— Обещаю, — непринужденно отвечает Тина, потому что на самом деле не совсем вникает в отцовские слова. — Что за вопрос?

— Ты снова встречаешься с Ноа Васкесом? Тебя нашли в его машине.

Тина замирает, переставая моргать, и неотрывно смотрит на отца.

— Я не знаю, — честно, без подоплеки лжи говорит она. — Правда. Это… сложно. У меня много вопросов, но…

— Ты с ним спала?

А вот такого Тина никак не ожидала услышать. Она давится несказанными словами, забывает свои незаконченные мысли, удивленно округляя глаза. Они никогда не разговаривали с отцом на такие интимные темы. Это нонсенс. Запрет.

— Ч-что? — заикается Тина, как маленький ребенок, ибо чувствует себя именно так. Будто нашкодила, и сейчас её ждет праведная порка по оголенному заду. — С каких пор ты интересуешься моей сексуальной жизнью?

Тина с удовольствием бы присела на кровати, чтобы ощущать немного больше уверенности, но это невозможно. Кажется, что всё вокруг настроено против неё. Не дает сбежать или, хотя бы, тупо закрыть уши. Если только одной рукой.

— Я спрашиваю это только по одной причине: когда сюда войдет Глен Васкес — ты вспомнишь то, что причинит тебе боль, — голос отца повышается, заставляя машинально напрячь почти каждую клеточку своего тела. Джон закрывает глаза, откидывается на спинку кресла, затем поднимает веки и смотрит в потолок. — Я не хочу повторение старого сценария. С меня хватит, Тина, — говорит он устало, с долей грусти. — Я желаю тебе счастья, но ты меня убиваешь. Вы оба меня убиваете.

— А Глен-то здесь при чем? — Тину начинает изрядно подташнивать от этого разговора. Логические цепочки рушатся, пытаясь заменить имя Ноа на Глена, но делают всё только хуже. Она, вроде как, только недавно начала более-менее понимать смысл происходящего, а теперь снова черная дыра внутри и апокалипсис в голове. — Я что… с ним…

— Нет, Господи, нет. Ради всего святого, Тина, прекрати попытки понять, мы ведь договорились, — Джон садится прямо и трясет в воздухе руками, заметно выходя из себя. — Ты сейчас того и глядишь, заработаешь себе новый приступ, а всё, что мне нужно в данный момент, так это подготовить тебя к… возвращению. Тебе вернут память, Тина, вот что я пытаюсь сказать.

Отец резко подрывается с кресла и подходит к окну, опираясь руками на подоконник. Он размеренно дышит, стараясь не заработать сердечный приступ, от которого его почти каждую неделю предостерегает лечащий врач. Тина тоже начинает заметно нервничать, потому что не хочет такого завершения их непродолжительного разговора. Она всё еще нихрена не понимает, но это вовсе не значит, что стоит в своих провалах винить единственного родного человека, которому можно безоговорочно доверять. И Тина доверяет ему, правда. Всей душой доверяет, хоть и не говорит об этом вслух.

— Что от меня требуется? — Тина чуть приподнимается на одном локте, чтобы как можно лучше видеть отца и наблюдать за его состоянием. — Я сделаю всё, что ты скажешь.

— Просто расслабься и позволь Глену сделать свое дело, — он оборачивается к Тине, — а там все вернется на свои места. Глен будет здесь уже очень скоро, мне лишь нужно кое-кому позвонить.

Дверь в палату открывается, и они оба обращают внимание на вошедшего доктора Данбара. Тот приветственно кивает и вытаскивает из нагрудного кармана маленький медицинский фонарик.

— Как себя чувствуешь, Тина? — по дороге доктор поправляет стойку с капельницей и подходит ближе, внимательно разглядывая лицо и наклоняя голову, чтобы осмотреть уши. — Как твоя голова? Препараты еще действуют?

— Всё настолько плохо? — обеспокоенно спрашивает Тина.

— Я не буду тебя пугать, но если мы в ближайшее время не решим вопрос с процедурой возврата воспоминаний, то твои мозги просто закипят, — доктор улыбается, наверное, пытаясь выглядеть добрым, заботливым и участливым, но у него не получается. Он, скорее, похож на свихнувшегося придурка, желающего рассмотреть те самые мозги под микроскопом. — Но, как я понимаю, вы пришли к согласию?

— Здесь не требовалось её согласие, в данной ситуации я несу полную ответственность за принятые решения, — Джон подходит к доктору, скрещивая руки на груди. — Единственное, в чем я хочу убедиться, так это в безопасности будущей процедуры. О согласии Глена Васкеса можете не беспокоиться.

— Две минуты терпения, месяц реабилитации на специальных препаратах, нормализующих работу мозга, и Тина вернется к полноценной жизни. Если можно так сказать, — доктор чуть заминается на последнем предложении. — Потому что помнить она будет абсолютно всё. Включая время после первой процедуры.

— Хорошо, тогда с вашего позволения, я позвоню тому, кто может привезти нам Глена без лишних возражений, — отец напоследок смотрит на Тину и приподнимает брови. — Все в порядке?

— Да как сказать… — почти шепотом говорит она. — Мне очень сложно выбрасывать из головы очередной десяток вопросов.

И это правда. Услышанный диалог начинает запускать новый рычаг, отвечающий за волнение, переживания, тревогу. Тина всячески старается оградить себя от панической атаки, которая основывается как раз на этих трех китах, и вроде пока получается, но надолго ли хватит — неизвестно. Глубокий вдох, и она закрывает глаза, расслабляется, насколько это вообще возможно. Не думать, главное — не думать. Не сомневаться, не пытаться понять. Господи, как же сложно остановить этот беспорядочный поток мыслей. Тине явно не хватает парочки таблеток Аддерола.

Как же сложно запретить себе безмолвно звать в глубине сознания Ноа, хоть и не уверена до конца, стоит ли вообще это делать. Правильно ли поступает? Почему так хочет, чтобы он оказался рядом? Где вообще сейчас этот чертов оборотень?

***

Когда Ноа смотрит на Тину, стоящую под проливным дождем и дрожащую от холода, то хочет протереть глаза, лишь бы до конца осознать эту реальность. На ней нет обуви, одежда прилипает к телу, и даже с расстояния в несколько метров слышно, как стучат её зубы. Он ощутил чужое сердцебиение несколько минут назад и незамедлительно вышел на крыльцо. Волчьи инстинкты не подводят — Тина действительно перед домом. И это выбивает дух.

Он видит, как его человек падает на колени, улавливает сбивчивый пульс и просто, черт возьми, боится потерять драгоценные секунды. Срывается как можно быстрее, подлетает в мгновение ока, задает несколько вопросов и тут же поднимает на ноги, чтобы забрать домой. Мысль о том, что нужно бы вызвать такси и отправить Тину обратно, совершенно не посещает голову. В первую очередь Ноа хочет удостовериться, что с ней всё в порядке. Хотя, как сказать… тот факт, что она вообще пришла к нему посреди ночи — уже не нормально.

Тина переодевается в сухую одежду, которую Васкес достает из своего гардеробного шкафа, а в груди до сих пор больно от слов: «Отвернись». Он не видел Тину два дня с того момента в участке; он обещал Тине, что то была их последняя встреча, но вот он снова нарушил данное некогда слово, иррационально чувствуя вину за нахождение Тины в своем доме. Точнее, в их доме, который всё ещё пахнет вишневым мылом. Ноа прикрывает глаза, вдыхает полной грудью такой сладкий, бесконечно любимый запах, от которого выключается адекватное сознание. Волк внутри тихо поскуливает, намекая ему: «Вот он, наш человек, возьми же его, обними, согрей, защити». Только Тина не просит, а Ноа не может делать только то, что ему хочется. Больше не может. Всё, что остается — это испытывать море эмоций, начиная от жалости к себе, заканчивая постыдным возбуждением. Он просто не в состоянии побороть гиену, засевшую в мозгах. Огненную гиену, которая готова быть эгоистичной тварью, но взять свое.

Когда Тина подрывается с дивана, говоря эти смертельные слова: «Я скучаю по тебе; я хочу поцеловать, но не знаю, почему», Ноа проигрывает. Проигрывает с разрывным счетом той самой гиене в своей голове. Поднимается с дивана и делает то, о чем потом будет жалеть каждую минуту. Целует Тину, испытывает эйфорию, обжигающий эгоизм и отвращение к самому себе. Потому что этот поцелуй настолько необходим, что пальцы дрожат. Тина ему так сильно необходима, что в пору намыливать веревку. Это как зависимость. Хуже наркоты. Тина гораздо хуже героинового прихода. От того хотя бы есть кайф — от Тины сразу потеря сознания и новая порция чувства вины.

Ноа целует её и тихо стонет, когда та отвечает: сначала осторожно, потом осознанно и вполне уверенно. Ноа целует её и сравнивает себя с куском дерьма. Подхватывает под ягодицы, несет в спальню, раздевает и проникает внутрь: медленно, растягивая удовольствие. Снова целует, выравнивает ритм, трахает её так, как она всегда любил, а перед глазами — призрачный аконитовый ошейник, который Ноа обещает надеть на себя, как только проснется следующим утром. За то, что воспользовался, за то, что такая последняя козлина.

А сейчас…

Старается наслаждаться, хоть это и сложно. Старается смотреть в потемневшую радужку невероятно бездонных глаз, и не проклинать себя с каждым новым толчком. Старается сделать приятно своему человеку, дать ей разрядку, сделать так, чтобы оргазм был самым крышесносным из всех на её памяти, следом испытывая кислое отвращение к собственным желаниям и потребностям.

Когда Ноа запускает свои когти в шею Тины, чтобы вытащить из неё мучительные воспоминания, то всячески старается не обратиться от увиденных картин, но терпит неудачу. Он видит Глена, хотя по документам воспоминания могут принадлежать только Эннису. После процедуры такое иногда случается: обрывки памяти оборотня присоединяются к отделам памяти пациента. Редко, но случается. Поэтому услышать из уст Тины имя своего дяди, мягко говоря, неожиданно. Наверное, именно поэтому он согласился на её просьбу — проверить свои опасения.

И Ноа действительно видит то, что выбивает почву из-под ног. Перед его взором обрывки, которые растворяют сомнения, словно они были туманом. А еще после увиденного больше невозможно сдержаться. Он убирает когти, падает на четвереньки и больше не контролирует разъяренного волка внутри себя. Нет смысла. Слишком много гнева.

Когда он бежит по пустынной дороге в полу-обращенном виде, то прокручивает в голове два слова: «Глен виноват». Затем еще два слова: «Надо убить». И еще одно: «Поплатится». Решил обезопасить свой якобы вымирающий род? Ну что же, ладно. Решил подлить в парфюм Дженнифер волчьи феромоны? Ладно, говнюк. Но издеваться над Тиной, прекрасно зная о противопоказаниях к амнезии? Нет. Доставить Тине боль от подстроенной измены? Тоже нет. Манипулировать Ноа в самый сложный момент его жизни? Категоричное и беспрекословное нет.

И судьба милостива сегодня — Васкес не встречает преград на своем пути. Не то чтобы ему могло хоть что-то помешать. И дверь в квартиру Глена поддается первому пинку. И кровь на лице дядюшки доставляет истинный кайф. Бьет сильно, без остановки, встречая слабое сопротивление только что проснувшегося родственника. Бьет грубо, намереваясь прикончить. Царапает когтями, бросает в стену, разбивает мощным телом стеклянный журнальный стол. Ноа чувствует в душе облегчение и расплату.

Волк, что объединился с человеком, полностью согласен со всеми эмоциями.

А Глен был бы уже скорее мертв, чем жив, если бы не звонок мобильного телефона, который лежит в заднем кармане джинс. Васкес бы не обратил внимания, если бы мелодия не оказалась до боли знакомой — она стоит на семейство Фьюринг. Ноа переводит дыхание, втягивает когти, оставляя лишь клыки, и достает звенящий аппарат, всматриваясь в яркий экран. Глен лежит на щепках разломанной двери, кряхтит от глубоких ран на спине и бедре, пытается встать, но не получается — слишком много ярости впитал в себя от озлобленного племянника в виде кровоточащих ран.

Ноа мельком посматривает на родственника, снимая блокировку и принимая звонок, ведь если звонит Джон Фьюринг, когда за окном сгущается ночь, значит дело лишь в человеке, что дорог им обоим. Такое нельзя игнорировать. Только не в этот раз. Только не после всплывших обстоятельств.

— Слушаю, — Ноа быстро втягивает клыки, чтобы было удобно разговаривать, а сам наблюдает за валяющимся Гленом. — В чем дело?

— Ноа… — тихий голос Джона на другом конце провода. — Нам нужен Глен. Незамедлительно. У Тины осталось не больше суток…