Закон-тайга

Глава тринадцатая

Когда начальник режимной части майор Коробкин "за ношение недозволенных Уставом вещей" определил уважаемого вора в законе Астру в барак усиленного режима, то есть — в БУР, он делал это вовсе не потому, что действительно хотел наказать пахана, вовсе нет. Упрятать такого уважаемого человека в БУР — наглый плевок в душу всему блатному сообществу зоны; кто-кто, а режимник, поднаторевший в уголовных «понятиях», знал это наверняка. Знал также и о том, что может за этим последовать…

Говорят, что когда-то любимый вождь китайского народа Мао Дзэдун сказал по поводу проводимой в Поднебесной культурной революции: "Чем хуже, тем лучше".

Неизвестно, читал ли майор Василий Коробкин труды великого Мао, неизвестно, знал ли он вообще, кем был "великий кормчий", но теперь он действовал в полном соответствии с этим замечательным принципом.

Обидится Астра, через своих «торпед» запретит мужикам выходить на работы, на лесоповальные делянки да промку — очень хорошо. Начнется бунт — еще лучше. По любому поводу высокие комиссии и спросят прежде всего не с него, режимника, а с хозяина.

А там, глядишь, отправят полковника Герасимова на пенсию досрочно, а единственная кандидатура на такую замечательную должность — он, режимник. Не сегодня завтра должны дать подполковника, а это звание вполне достаточное для начальника строгача. К тому же на нем-то, на майоре Васе, тут весь порядок и держится…

Астра, протянув руку, включил огромный японский вентилятор — на хате было довольно душно, и это услужливое чудо совершенной азиатской техники с встроенной климатической установкой сильно выручало подорвавшего здоровье вора в законе.

Камера БУРа, где вот уже вторую неделю коротал время смотрящий строгой зоны, мало чем отличалась от номера хорошей (по европейским меркам) гостиницы: душ, огромный, на полстены, японский телевизор, услужливый видеомагнитофон, питательные, калорийные «бациллы», регулярно носимые сюда прямо из офицерской столовой, относительно приличная и удобная мебель, а главное — любимые книги и новенькая пишущая машинка; вор в законе ни на минуту не оставлял занятий философией…

Общеизвестно: чем скромней законный вор в быту (например, на отсидке), чем меньше у него каждодневные запросы, тем больший у него авторитет. Это особенно касается воров старой, «босяцкой» формации, или, как их еще называют, "нэпманских".

Именно таким вором и был осужденный Лавров, более известный, как Астра. И ко всей роскоши, которая тут, на строгаче смотрится вызывающе, он, будучи к тому же истинным философом, относился безразлично.

Но так уж получилось: два года назад отсюда, со строгой зоны, «откинулся» другой вор — полная противоположность Астре.

Авторитет Чалдон, никогда «босяцких» традиций особо не придерживавшийся, а бывший для всех блатных очевидным «апельсином», то есть вором-скороспелкой, купившим «коронацию» за большие деньги, повел совершенно другую политику, тем более что с начала девяностых порядки в лагерях стали более либеральными. На вольняшке Чалдон был нагл и беспределен, но на зоне со старыми блатюками в открытые конфликты не входил, предпочитая их избегать, щедро ссыпал лавье в общак, и потому тут, на зоне, его терпели и даже немного уважали. Чалдон, один из самых небедных людей Приамурья, сибарит и неженка, не мог примириться с пусть временными, но все-таки значительными неудобствами, которые ему приходилось испытывать в далеком от благ цивилизации лагере (сроку у него было восемь лет, но вышел он через полтора — кореша подкупили прокуратуру, всю и оптом, а та сильно скостила срок). И надо же было такому случиться, что как раз в то время во всех без исключения дальневосточных лагерях начались серьезные проблемы: задержка зарплаты офицерам и прапорщикам, перебои с заказами на промку и, как следствие, с питанием, общая задолженность…

Обладавший завидной деловой сметкой, «апельсин» сразу же предложил администрации замечательную вещь: одна из крупных фирм, которой Чалдон давно уже ставит «крышу», выступает в качестве щедрого спонсора, но взамен администрация ИТУ дает осужденному возможность жить так, как он привык, не отказывая себе ни в чем. Администрация, естественно, с радостью согласилась — ведь в спонсировании учреждений ГУИТУ нет ничего противозаконного.

Чалдон, оборудовав себе тут настоящий курорт, перебрался в БУР, где и провел оставшийся срок почти безвылазно. Он жил тут настоящим принцем — его оберегали от пушинок, не ходил на разводы, не нюхал лагерной баланды, смотрел по видаку да специально установленной спутниковой «тарелке» боевики да «порники» и по сотовому телефону держал связь с братвой, координируя ее действия. Иногда, когда Чалдону становилось совсем скучно, он приглашал на бутылку коньяка самого хозяина Герасимова, ведя с ним непринужденную светскую беседу и наслаждаясь пикантностью момента и профессионализмом собеседника.

"Апельсин" вскоре откинулся, по слухам, спустя какой-то год он, будучи в Магадане, стал жертвой киллера, но «курорт» на буровской хате остался.

А коли «курорт» есть — не пропадать же ему! К тому же приамурская братва, свято блюдя корпоративную честь, продолжила благотворительные отчисления в фонд бедствующей зоны.

Именно по этой причине Астра, как самый уважаемый тут человек, и был определен в доставшуюся зоне по наследству роскошную хату; а че, бля, в натуре, петухам с чертилами запомоенными тут кочумарить?..

Вор, тяжело вздохнув, полез в бар, достал оттуда бутылку благородного «Ахтамара», пачку «Беломора» и небольшую коробочку с анашой.

— Красноталь! — Астра, подойдя к металлической двери, постучал кулаком, вызывая прапорщика-контролера, — тот не замедлил явиться на зов.

— Вызывали? — по-лакейски изогнув спину, спросил контролер.

— Слышь, Красный, мне вот тут пацаны говорили, что ты косяки с анашой лучше всех забиваешь… — небрежно сообщил пахан.

— Чалдон говорил мне как-то, что я — лучший косячник на всем Дальнем Востоке! — не без затаенной гордости сообщил контролер, который был приставлен к «курортной» хате БУРа в качестве надсмотрщика, лакея и мелкого порученца одновременно.

— Ну так забей, — распорядился Астра. — Покажи умение…

Когда дурак-контролер, вежливо кивнув на прощание, ушел, заслуженный вор, пыхнув анаши, налил себе полновесную рюмку коньяка и, смакуя, пил ее минут десять. В голове произошло приятное помутнение, пробежало легкое волнение, и пахан, с минуту подумав, подошел к полочке с телевизором и видаком. «Порники», примитивные стейтовские триллеры с крутым мордобоем, звучными взрывами машин да набившие оскомину гангстерско-полицейские фильмы совершенно не интересовали вора-интеллектуала: Астра очень любил тот кинематограф, который идиоты-критики почему-то именуют «элитарным», а не меньшие идиоты-видеопрокатчики почему-то — «жизненным». Бергман, Антониони, Пазолини, Феллини, Орсон Уэллс, Тарковский, Бунюэль, — подобные вещи пахан мог смотреть по несколько часов кряду; видиотеке БУРа. наверняка бы позавидовал любой столичный сноб. Правда, одну видеокассету все-таки пришлось выбросить — "Цвет граната": Астра с явной брезгливостью сделал это после того, когда узнал, что режиссер этого фильма — натуральный педераст, в свое время отсидевший срок за педерастию.

Астра, немного подумав, выбрал "Скромное обаяние буржуазии" — этот фильм он видел, наверное, раз сто, если не больше, но не мог удержаться, чтобы не посмотреть его еще раз. К тому же знатоки и любители утверждали, что бунюэлевский «сюр» лучше всего смотреть в состоянии наркотического опьянения…

Вот уже третьи сутки хозяин полковник Герасимов пребывал в подавленном настроении. Причина была более чем серьезна: Астра действительно обиделся.

Герасимов был на «курортной» хате уже два раза, пытаясь примириться с вором, — тот оставался корректным и сухим, всем своим видом демонстрируя, что не желает беседовать с поганым "мусором".

Хозяин был человеком опытным и потому понимал: теперь надо ждать неприятностей.

Поднявшись, полковник подошел к зарешеченному окну, выглянул во двор — занималась вьюга.

"Как хорошо будет после отставки, — принялся самоуспокаиваться Герасимов. — Поеду на Полтавщину, к хохлам, буду там жрать по литрухе самогона в день, а закусывать исключительно салом да галушками… Жену, паскуду эту, выгоню, другую найду, — как куплю себе черную «Волгу», буду кататься по городу, и девки сами вешаться будут, на капот прыгать…"

Однако до богатой народным алкоголем и дешевой свининой Полтавщины, столь желанной полковничьему сердцу, было еще далеко — и теперь уже дальше, чем когда бы то ни было. Нехорошие, косые, явно недоброжелательные взгляды Астры, подчеркнуто-корректный тон, полное нежелание "договориться полюбовно" — все это подтверждало самые нехорошие предчувствия.

Хозяин, захрустев пачкой «Космоса», щелкнул дорогой зажигалкой, закурил, на какое-то мгновение окутавшись сероватым дымом.

— М-да, бля, и зачем я этого Васю послушался? — рассуждал он вслух, меряя неверными шагами кабинет. — Мог бы тогда, в клубе, сразу договориться… Да и Киселев, подлец, тоже хорош. — Начальник ИТУ, не зная о несчастливой судьбе бывшего кума, был уверен, что тот уже давно на Большой земле. — Отдал бы этих ссученных блатным на разборку: что — убыло бы от Киселева? Да и сук на зоне небось на сто разборок бы еще хватило, резать не перерезать… Кабан шалый. Нагадил, а мне отдуваться… Да и эти, Чалый с Малиной, тоже хороши…

Знал бы теперь товарищ полковник, где теперь те ссученные и чем занимаются…

Вертолет КА-0012-"Б", надсадно ревя сверхмощными двигателями, продолжал свой беспорядочный и, казалось, бесцельный полет над заснеженной тайгой. Беглецы нашли в кабине какие-то инструкции и навигационные справочники — сидевший за штурвалом Чалый ни хрена не смыслил ни в том, ни в другом, но, будучи человеком таежным, опытным, выросшим в этих краях, все-таки умудрялся ориентироваться по каким-то только одному ему известным приметам.

За иллюминаторами то и дело мелькали темные силуэты высоких лиственниц, яркими пятнами белели лесные поляны, закрывали горизонт покатые сопки.

После третьего косяка в дупель обкурившийся Иннокентий, естественно, полностью забыл о первоначальной причине угона военного вертолета и о спасительном плане бегства за границу.

"Шмаль" попалась хорошая, веселящая, не «грузила», то есть не концентрировала внимание на незначительных пустяках, — вертолетчики Краснознаменного Дальневосточного военного округа знали толк в наркотиках, в натуре. Кабину вертолета то и дело сотрясал животный гогот — Чалый, глядя на приборы, дико хохотал; видимо, качавшиеся стрелки, светящиеся точки на экранах и локаторные разверстки выглядели в его глазах очень забавно. Корявые татуированные пальцы с обгрызенными коричневыми ногтями неуверенно лежали на штурвале — пилот, размахивая зажатой в одной руке бутылкой водки, другой то и дело дергал резко горизонтальные и вертикальные рули, и после каждого такого движения вертолет то заваливался в полете набок, грозясь неминуемо свалиться, то резко взмывал ввысь, из-за чего у обессиленного такими сверхасовскими маневрами Малинина подкатывал к горлу ком и начинались рвотные спазмы.

— Эх, Малина, гуляем, фуля той жизни! — возбужденно кричал Астафьев. — Ха-ха-ха!..

Москвич уже жалел, что показал Чалому кисет с анашой, и сильно жалел. Призрак столь желанной, столь близкой свободы снова исчез в зыбком таежном тумане. Даже сам сатана, существуй он тут, в дикой дальневосточной природе, скорее всего, не знал бы, какие мысли проносятся сейчас в голове подельника, затуманенной наркотическим дымом и алкогольными парами.

Спустя минут двадцать, когда был докурен четвертый косяк и предусмотрительно забит пятый, Чалый окончательно вошел в раж. Он с силой надавливал на штурвал — дикие вопли Малины, теряющего от этих маневров равновесие и постоянно валящегося с ног, вызывали в нем лишь очередные приступы гомерического хохота.

Пилот давно перестал обращать внимание на стрелки приборов, плясавшие перед глазами. Еще после первых затяжек травкой он отбросил в угол инструкцию по полетам, посчитав себя опытным мастером высшего пилотажа. И чем сильней ревели двигатели вертолета, работающего на максимальных перегрузках, чем круче были повороты и виражи, то и дело вдавливающие его в пилотское кресло, чем громче и отчаянней вопил за спиной подельник, в очередной раз валившийся с ног, тем радостнее становилось на душе Иннокентия; душа смеялась и пела, а оркестром ей были грохочущий вертолет и визжащий Малинин.

Наконец после часа полета водка и наркотики немного утряслись в теле Чалого, он перестал веселиться и тупо уставился в бронированное лобовое стекло.

Из-за спины послышался стон Малины:

— Кеша, ну ты че?.. Потише… Так же и угробиться можно.

— Отдзынь, козлина, прорвемся. Учись, как надо техникой управлять, пока я жив, а то так и подохнешь придурком неграмотным.

Малина, пошатываясь, добрался до соседнего кресла, устало плюхнулся в него, обиженно поджал губы.

— Че расселся, паучина, планшет тащи, — не глядя на подельника, презрительно процедил Чалый.

Тот беспрекословно повиновался. Через минуту Астафьев, не снимая заскорузлую руку со штурвала, развернул на коленях навигационную карту полетов. Перед глазами предстала полная, как посчитал уголовник, ахинея: какие-то черточки, цифры, знаки градуса, широты и долготы, параллельные и кривые линии.

— Ты че, бля, принес, это че, по-твоему, карта, да? — Чалый решил не показывать перед подельником незнание законов аэронавигации: негоже нормальному пацану падать лицом в грязь перед полным идиотом.

— Кеша, так больше ж ничего нету, только этот планшет, я все обыскал, бля буду, — затараторил перепуганный Малинин, от волнения растирая бледные дрожащие руки. — Че теперь делать-то, а?..

— Ладно, я уже придумал, — оборвал его Чалый, в голове которого созрело спасительное решение.

Астафьев устроился в кресле поудобней, минут за десять выровнял вертолет и взял курс на тонкую струйку дыма, вьющуюся в небо из-за невысокой сопки, примерно в десяти километрах от них…

Вертолет продолжало трясти, Малинин, собрав в кулак остаток сил, вяло спросил:

— Куда?

— Ты думаешь, в Китае хорошо жить? — Чалый вспомнил журнал «Огонек» за 1978 год, где писалось об ужасах маоизма.

— Так… они же того, и тушенку выпускают, и гондоны, и пуховики, и… — На этом знания политической экономии закончились.

— Социализм там, понятно? Там у них компартия, Мао Цзэдун за пахана — я сам в журнале читал. Жрать нечего, так они, что козы, травку щиплют, воробьев жрут… — Обладавший неплохой памятью, Астафьев довольно подробно пересказывал содержание статьи "КНР: извращенный социализм, предательство интересов трудящихся".

— Ну и че?

— В очке горячо, понятно? Награбить надо, где чего плохо лежит, чтобы там фуцинами нищими себя не чувствовать. А то будешь траву жрать… Или на завод работать пойдешь, чугун плавить. — Это предположение показалось Чалому настолько диким и оскорбительным, даже относительно шестерки Малины, что он заржал как лошадь.

— А что награбить? — неуверенно промямлил москвич — как ни странно, но доводы подельника показались ему убедительными.

— Я ж тебе грю — что плохо лежит, — снизошел Иннокентий. — Думаешь, проблемы? Стволов у нас видал сколько? Трах-тибидох из пулеметов, пару ракет, я еще разберусь, как ими управлять, — и всех делов-то.

Конечно же, он был прав, потому что тут, на Дальнем Востоке, плохо лежит абсолютно все…

В артели золотоискателей был обычный рабочий день.

После скудного завтрака, получив от старшего дневное задание, приисковики, по традиции перекурив, принялись за тяжелый, но за долгие месяцы уже ставший привычным труд.

Журчала прозрачная вода в ледяной полынье, в старой драге периодически с неприятным шумом открывалась дощатая заслонка, и в ручей сбегали мутные потоки грязи: вымывались из отработанной породы ярко-желтые крупинки драгоценного металла.

Стрекот вертолета, темный силуэт на фоне холодного голубого неба, столь неожиданно выросший из-за высокой заснеженной сопки, естественно, не привлекли внимания старателей — никто даже не взглянул на приближающуюся боевую машину, никто даже не поднял головы. Рабочие давно привыкли к ежедневному появлению в этих местах военной авиации, тем более что ни для кого не было секретом: на вертолетной площадке, находившейся километрах в пятидесяти, «вертушек» несколько. Плановые учебные полеты со стрельбами и без них, патрулирование приграничных с соседним Китаем территорий — мало ли у вояк поводов для сжигания денег налогоплательщиков?

Но этот вертолет был каким-то странным — пилот вел себя очень нестандартно. В отличие от прежних, обычно облетавших прииск стороной, этот, летевший очень низко, почему-то держал курс прямо на старателей. И с каждой секундой грохот приближающейся огромной стрекозы все усиливался, грозная фигура боевой машины как-то неестественно быстро увеличивалась в размерах, и вот уже она нависла над маленьким участком старателей, взметая мощными потоками воздуха от свистящих винтов тучи снега, за одну секунду подняв настоящую метель.

Старатели подняли воротники, прячась от жалящих иголок колючего снега, с силой впивающихся в лицо, одновременно удивляясь и возмущаясь пилоту, нарушившему их покойные трудовые будни.

Старший участка принялся что-то возмущенно кричать, размахивая руками, но его крик утонул в ужасном грохоте винтов.

Внезапно темный бок вертолета осветился яркими короткими вспышками, и сквозь шум двигателя донеслась глухая пулеметная очередь: фигурка старшего участка подкосилась и рухнула в снег.

На секунду замерев, старатели бросились врассыпную, спасаясь от пулеметного огня.

Вертолет, несколько минут повисев над затерянным прииском, резко повернул в правую сторону на несколько градусов — снова засверкали яркие вспышки огня, теперь уже с обоих боков вертолета, и на старателей обрушился град пуль сразу из двух пулеметов.

Затрещали, посыпались в разные стороны куски досок и деревянные щепки расстрелянных убогих приисковых построек; точно колода карт, рассыпались сборно-щитовые жилые домики старателей — некоторые тут же ярко вспыхнули, подобно факелам; видимо, там хранилось слишком много керосина. Погром продолжался: во все стороны летели куски мерзлой породы, взмывались вверх фонтаны песка. Пули безжалостно настигали метавшихся в испуге рабочих, и снег густо и обильно орошался бурыми пятнами крови. Сусально блестящие горячие гильзы беспорядочно сыпались сверху, усеивая перемешанный с породой лед.

Раздался грохот, внизу обтекаемого сигарообразного фюзеляжа мгновенно сыпанул сноп ярко-розовых искр, и, испустив облако черного дыма, прямо в приисковый склад ударила ракета. От страшного взрыва сотряслась земля и с веток деревьев, растущих в радиусе одного километра от взрыва, полетел вниз снег.

В считанные доли секунды от склада не осталось и следа; на его месте зияла глубокая черная яма с кипящей водой на дне, и вокруг нее тлели обугленные деревяшки, шел пар от горячих комьев земли, валялась разорванная одежда, обломки драги.

Старатели, утопая по колено в рыхлом снегу, с животным ужасом бежали по направлению к чернеющему рядом лесу, в надежде укрыться под непроницаемыми сверху ветками хвойных деревьев.

Вертолетчики, впрочем, скоро заметили эту уловку. Стрельба по прииску вскоре прекратилась вообще; да там уже и не осталось никого живого. Сеющая смерть железная птица неуклюже развернулась и, опустив нос с тупым пушечным рылом, погналась за убегающими. Началась индивидуальная охота за оставшимися в живых рабочими — темные фигурки старателей, валились в снег после каждой огненной вспышки на веретенообразном фюзеляже…

Не спасся никто — КА-0012-"Б" как раз для уничтожения живой силы был отлично сконструирован…

Малина, вывалившись из кабины вертолета, тут же закрыл глаза — опершись одной рукой о фюзеляж, он наклонил голову; не было такой силы, которая бы смогла теперь задержать рвотные спазмы.

— Ну ты, бля, еще мою тачку обрыгиваешь! — Чалый, не в силах снести такого кощунства над боевой машиной, подошел к москвичу и дал ему пинка под задницу. Малинин, поскользнувшись на льду, как резиновый, отлетел на несколько метров, ткнувшись носом во что-то теплое, мягкое и бесформенное; это было человеческое туловище, без рук, ног и головы.

— А-а-а-а!.. — дико заорал подельник Иннокентия. Вскочив на ноги с проворством преследуемой коршуном ящерицы, он побежал в сторону, но успел пробежать лишь метров десять — на этот раз он споткнулся о чью-то свежеоторванную голову.

— Ну, бля, и таракан же ты, — презрительно сплюнул сквозь зубы Чалый.

Он долго стоял на одном месте, глядя, как его подельник барахтается в окровавленном снегу, словно раздумывая — помочь ему или не помочь, а может быть, еще раз подойти да дать под задницу; но в это самое время с Малининым, казалось, что-то произошло — поднявшись на четвереньки, он завыл, но уже не ужасающе, а радостно:

— Чалы-ы-ы-ы-ы… Ы-ы-ы-ы…

— Ну, еще этого не хватало — совсем шифер с крыши сорвало! — Гневу Астафьева, казалось, не будет предела. — Идиот хренов… Оставить его тут, что ли, или пусть еще поживет, пригодится…

Иннокентий, поискав глазами что-нибудь продолговатое, удобное для захвата и одновременно тяжелое, остановил внимание на оторванной по плечо окровавленной человеческой руке, — видимо, кровь вытекла из нее, и она была совсем белой, твердой и уже совершенно закоченелой — словно гипсовой. По мнению жестокого, циничного и безжалостного уркагана, этим жутким предметом можно было как следует избить незадачливого напарника.

Однако он ошибся — Малина кричал не только от страха…

Постояв на четвереньках с минуту, москвич наконец-то нашел в себе силы подняться.

— Чалый… — пробормотал он синими губами, — смотри, что тут…

Иннокентий, не выпуская из рук свое страшное орудие воспитания, сделал несколько шагов вперед:

— Ну?..

Солнце было в зените — через бронированный стеклоколпак оно щедро заливало небольшую кабину вертолета. Чалый сидел на своем привычном месте, позади кресла переминался с ноги на ногу Малинин, кусая от нетерпения потрескавшиеся от мороза и переживаний губы.

На соседнем с Иннокентием сиденье лежало штук пять пустых кожаных мешочков, а на коленях стоял большой вещмешок: пилот и ссыпал туда содержимое мешочков маленьких.

— А что мы со всем этим делать будем? — спросил Малина, стараясь не смотреть на подельника, чтобы тот по счастливому блеску глаз не заметил его радости.

— Не твоего ума дело, — не оборачиваясь в сторону шестерки, буркнул Чалый.

— Так ведь тут много… На всех хватит, — не унимался москвич.

— Всем давать, поломается кровать. — Астафьева не раздражал даже самоунижающе-просительный тон напарника; глаза его блестели, как бутылочное стекло на солнце. — Отвали, Малина, не говори мне под руку…

— Чалый, ты ведь поделишься со мной… правда? — Казалось, еще чуть-чуть, и москвич заплачет.

— Ну-ну… — Астафьев ссыпал в вещмешок содержимое еще одного мешочка.

— Это ведь я нашел! — продолжал канючить Малинин. — Да если бы…

— Если бы я тебе пинка не дал, ты бы продолжал на морозе рыгать, — резиново улыбнулся Иннокентий, — а это для здоровья вредно. Гланды бы простудил. Так что скажи еще спасибо…

Да, Малине было что клянчить: в кожаных мешочках было ничто иное, как золотой песок. Именно такой мешочек и обнаружил москвич рядом с окровавленным трупом. Затем — еще один, затем — еще…

Золото — а его было здесь около пяти килограммов — манило к себе волшебным блеском, согревало душу и веселило ум, прибавляло оптимизма и давало повод считать, что и в диком социалистическом Китае можно будет прожить очень безбедно. Хватит и на водку, и на анашу, и на рис с тушенкой «Дружба», и на малолетних китаянок, и на многое-многое другое — например на какую-нибудь крутую тачку, вроде «мерседеса» или "роллс-ройса".

С золотом еще никто нигде никогда не пропадал…

Малина продолжал клянчить:

— Неужели ничего не дашь?

— А-а…

— Дай хоть килограммчик! — продолжал унижаться москвич.

— Отлезь, паучина. — Чалый стал медленно закипать. — Брысь под нары!

— Ну, Кеша!.. — Казалось, теперь даже перспектива получить архитектурное излишество в виде петушиного «гребня» не пугала москвича.

Чалый, аккуратно завязав вещмешок, сунул его под свое кресло и произнес внушительно:

— Это — общаковое. Понятно? Я назначаюсь смотрящим общака. Это решение братвы… В моем лице. Ты ведь не пацан, правильно? — Не дождавшись ответа, Кеша продолжил внушительно: — Ты сявка, ты на вольняшке придурком был, так что уважай решение людей. Сиди себе спокойно и молчи в тряпочку.

Униженный таким явно несправедливым решением, Малина, уткнувшись белым расплющенным носом в толстое стекло иллюминатора, тяжело вздохнул: чего-чего, а этого он не ожидал…