Глава шестнадцатая

Начальник поселковой милиции майор Игнатов, стоя у стола, пожирал белесыми, выцветшими от водки глазами телефон так, будто бы внутри, под треснувшим пластмассовым корпусом, сидел тот самый высокий начальник, который теперь его сурово отчитывал. Поза главного поселкового милиционера свидетельствовала о крайней серьезности телефонных переговоров: майор стоял навытяжку, по стойке «смирно», правой рукой прижимая трубку к уху, а левую — к лампасу форменных брюк.

Игнатов понуро молчал, а трубка урчала весьма недовольно:

— Ты куда, идиот, смотришь… Ты кто там — милиционер или козел вонючий? У тебя под носом двое отпетых уголовников грабят магазины, взламывают кассы, убивают и насилуют порядочных женщин и остальных мирных жителей… Что ты сделал?

— Э-э-э… — попытался было оправдаться Игнатов, но начальник и слушать его не стал:

— Затем — еще одно зверское убийство, в парикмахерской. И вновь с ограблением. Что ты предпринял для поимки уголовников, майор Игнатов?

— Э-э-э… — В виду сильного волнения товарищ майор мог изъясняться только междометиями.

— Что ты там туфту гонишь! — После этих слов трубка гнусно, начальственно выматерилась. — Не слышу! Что ты там предпринял?

— Так ведь они… того… секретный военный вертолет захватили, — наконец-то выдавил из себя несчастный милиционер.

— А почему захватили? — надрывалась трубка. — Кто позволил? Кто недосмотрел?

— Э-э-э… Вообще-то оперативно-розыскной работой я не занимаюсь… А вертолет — это дело военных, — бормотал майор, пытаясь оправдаться, по привычке сваливая вину на других, — не мой профиль… А беглыми зэками в основном режимная часть занимается… ИТУ, не мы… И никаких конкретных инструкций не было… Ну, усилить бдительность, все такое… У нас в поселке к тому же недокомплект личного состава…

— Гы! — выплюнула трубка. — Тебя как послушать, так ты вообще в Февральске на хрен не нужен. Может быть, тебя сократить, а?

Губы Игнатова задрожали мелким студнем.

— Товарищ полковник… Да я…

— Знаю, знаю. Я все про тебя знаю, Игнатов, — шипела трубка. — Взятки берешь, казенное имущество транжиришь, правонарушения покрываешь, приисковиков да охотников в липку обдираешь…

— Да что я один могу сделать против вертолета?! — засопел майор. — Войдите в мое положение, я ведь не ПВО!

— Так, майор Игнатов, — суровый голос звенел металлом, — даю тебе два дня, чтобы наладил контакт с гарнизоном и с администрацией ИТУ. О проделанной работе доложишь мне лично!

Из трубки послышались короткие гудки, извещавшие, что беседа завершена.

Майор на всякий случай еще послушал трубку — будто бы сквозь равномерно гудящий зуммер могло пробиться то, чего он еще не слышал. И лишь убедившись, что на сегодня — это все, он положил трубку на рычаг.

— Хорошо тебе, — тяжело вздохнул на удивление трезвый Игнатов. — В тепле сидишь, музыку слушаешь, на тебя куча подчиненных работает, только с нашего говна сливки снимаешь, а мне тут, в поселке, заживо гнить. И столько несчастий на мою голову… Ох и тяжела же ты, горькая ментовская доля!

Несчастный устало опустился на табурет, почесал в промежности — майор мучительно соображал, чего же ему теперь не хватает, и, лишь выкурив несколько «беломорин» подряд, сообразил: не хватало любимого подчиненного — старшины Ивана Петренко.

Вообще-то начальник поселковой милиции держал этого недалекого человека только для двух целей.

Во-первых, вороватый, но очень удачливый милиционер Ваня мог быстро и легко исполнить любое, пусть даже самое конфиденциальное поручение (как правило, он был постоянным посредником между майором и остальным населением поселка в получении взяток); к тому же смекалистого подчиненного можно было услать за водкой и закуской хоть в пять утра, не беспокоясь, что старшина завалит ответственное поручение мудрого начальства.

А во-вторых, Иван Петренко был откровенно туп, и это качество больше всего нравилось майору: на его фоне самый главный милиционер Февральска чувствовал себя Аристотелем, Гегелем и Кантом одновременно, а ведь ничто, как известно, не тешит самолюбие так, как осознание величия собственного ума.

После той, последней пьянки с подчиненным старшина как в воду канул — вот уже третий день он не появлялся на службе. Конечно же, такое случалось и раньше: на день, на полтора…

Но не трое же суток!

"Наверное, вновь по бабам в гарнизон пошел, — решил майор, — офицеров сейчас постоянно в караулы гоняют, уркаганов ловить, жены недосмотрены, а Ваня небось вокруг каждой телки со стоячим куканом так и бегает, так и скачет… Везет же людям — ему бы такого начальника, как у меня…"

Больше всего майора удивляло следующее обстоятельство: после той пьянки Петренко бесследно пропал, но форма и сапоги так и остались валяться под кроватью дочери. Зато исчез свежеукраденный тулуп, в котором вся семья Игнатовых обычно ходила во двор по нужде, и обрезанные по щиколотку валенки, применяемые для того же…

Получалось нечто вовсе несуразное: Петренко после Василисы, бросив все, включая даже символ власти — форму с погонами и ремнем, накинув на плечи тулуп и обувшись в обрезки валенок, глубокой ночью в пятидесятиградусный мороз исчез в одних трусах.

Даже сам майор, в состоянии тяжелого алкогольного опьянения склонный ко всякого рода парадоксальным продолжениям застолий, не мог понять мотиваций этого поступка подчиненного…

Скрипнула дверь — Игнатов поднял голову: на пороге стояла его несовершеннолетняя дщерь Василиса. Развратно-миловидная улыбка блуждала на ее раскрасневшемся лице — видимо, в мыслях восьмиклассница была где-то очень далеко…

— Ну, приперлась? Уже небось весь поселок успела обслужить? — окрысился отец.

— Да успокойся ты, папа, — не глядя на Игнатова, пропела дочь. — У подружки была…

— Две ночи — и все у подружки, — саркастически хмыкнул папа. — Ты бы лучше меня с ней познакомила… Кто такая?

— Для тебя, папа, она слишком молодая, — безмятежно сообщила дочь, — ты ведь должен уважать Уголовный Кодекс, правда? По сто семнадцатой чалиться не хочешь, нет ведь, па?

Против такого веского юридического аргумента у майора милиции возражений не нашлось, и потому майор, сплюнув в сердцах, отвернулся к окну.

Из головы никак не шел старшина Петренко: странно, но теперь Игнатов не хотел видеть перед собой никого, кроме этого откровенного дебила.

"Гуляет, гуляет, добрый молодец, чудо-богатырь, никак нагуляться не может, — вертелось в голове. — Мало ему моей Василисы…"

В глубине души начал медленно, но неотвратимо вызревать гнойный пузырек раздражения — он рос, рос, увеличиваясь в размерах, но никак не находил выхода…

— Папа, я сегодня опять к подружке иду, — весьма некстати произнесла дочь, снимая шубу. — Так что ты не волнуйся…

И тут Игнатова буквально взорвало:

— Да ты… блядь малая… да я тебя… в колонию… своими руками, на «малолетку», сучка, я тебя… — Не в силах удержать порыв, майор схватил висевшую на ржавом гвозде портупею и, намотав на кулак ремень, со страшными глазами пошел на Василису.

Та, впрочем, нисколько не испугалась, а только подбоченилась:

— Ха! Да меня и не такие топтали! — презрительно хмыкнула она. — Думаешь, сильно испугал? Мне мамочка рассказала, почему тебе второй год не дает, — извлекла коварная дочь свой самый страшный козырь. — Да потому, что сам не можешь. Кто с водкой дружен, тому хрен не нужен, так что… Импозант старый!

Видимо, майорская дочь, имевшая по всем гуманитарным предметам твердую «двойку», спутала медицинско-бытовое понятие «импотент» и куртуазное прилагательное «импозантный», — впрочем, папа, в свое время учившийся не лучше, и так отлично уразумел ее мысль: дочь и отец прекрасно понимали друг друга.

Раздался страшный свист пряжки — латунная бляха со свистом пролетела перед самым носом Василисы, и если бы та не отскочила, то вряд ли бы смогла пользоваться благосклонностью "подруг".

— Что? Что? — Возмущенный майор просто не находил слов.

— Да иди ты…

То, что началось дальше, воскрешало в памяти лучшие страницы «Домостроя» — замечательного памятника древнерусской педагогики: милицейский майор со зверским лицом гонял непочтительную дщерь по маленькой комнате — дщерь летала, как веник, то и дело натыкаясь на стол и табуретки; латунная пряжка свистела и иногда звонко опускалась на ее упругую, не по годам развитую задницу.

— Я тебя отучу блядовать! — истошно ревел майор. — Я сделаю из тебя настоящего советского человека! Будь ты сыном, я бы тебя собственноручно в армию, в дисбат бы отправил! На «дизель», на три года!

Василиса носилась по комнате с диким постельным визгом — иногда ей даже удавалось уворачиваться, но латунная бляха все чаще и чаще настигала роскошное тело непочтительной майорской дочери.

Неожиданно изловчившись, она укусила отца за волосатый палец — тот взвыл от боли и возмущения и со всей силы ударил ее кулаком в скулу: этого оказалось достаточно, чтобы дочь поняла всю бесперспективность сопротивления и объявила полную капитуляцию.

— Папа, папочка, не надо, я больше не буду! — юлила она. — Папочка, не надо, не бей меня, честное пионерское, я не буду больше!

— Да я тебя сейчас… — Лицо Игнатова было искажено страшной гримасой.

— А-а-а-а!.. — орала дочь. — Помогите! Он маньяк, он меня хочет… убить… Ментовская рожа! «Мусор» поганый! Козел воню…

Звонкий шлепок, пришедшийся по груди третьего размера, заставил малолетнюю развратницу на какое-то время замолчать.

— Сука, — сплюнув на пол, выдавил из себя Игнатов, — мразина…

Наконец, когда Василиса, окончательно поняв преимущество домостроевского метода воспитания перед современным, европейским, забилась в угол и принялась тихонько скулить, папа сменил гнев на милость; к тому же, гоняя дочь, он очень устал.

— А теперь приготовь мне пожрать. — Гнев по поводу необъективности хабаровского начальства понемногу прошел. — Убери в хате, помой полы, постирай мне носки и… — Отерев со лба крупную каплю соленого пота, запыхавшийся отец довершил: — Покажи свой дневник… Что-то я там давно не расписывался…

— А-гы… гы… — тоненько всхлипывала Василиса. — По… кажу…

— То-то, — многозначительно хмыкнул Игнатов, полностью удовлетворенный воспитательным процессом. — Теперь будешь знать…

* * *

Спустя полчаса в доме царили понимание и семейная идиллия: полы были помыты, «мусор» — выброшен на улицу (конечно, не сам хозяин дома, а содержимое помойного ведра), рубашки и носки постираны.

Отец, любовно поглаживая выпиравшее из-под лоснящегося кителя брюхо, удовлетворенно рассматривал бутылку «Хабаровской» водки — Василиса, хранившая заначку на Новый год, выставила ее на стол, чтобы задобрить сурового воспитателя.

— Ты, это… того… доченька, соображаешь. — Майор скусил латунную пробку и выплюнул ее под стол. — Я ведь тебе добра желаю, я тебя не потому бил, что мне это нравится, а потому, что хочу из тебя человека вырастить… — Говоривший старался не встречаться с дочерью взглядом, чтобы не вспоминать неприличное слово, начинавшееся на «импо». — Может быть, в техникум какой поступишь или в институт, на заочное…

— Да ладно тебе, папа, — Василиса, трогая фиолетовый рубец на мятой щеке, налила и себе, и воспитателю, — я еще маленькая… Про учебу еще всегда успеется подумать.

— М-да, маленькая, сиськи небось четвертого размера? — осведомился любящий папа.

— Третьего, — скромно возразила дочь и опустила глаза, показывая, что у нее еще все впереди. — Я ведь акселератка. Теперь все такие, и мальчики тоже. Ладно, давай выпьем, что ли…

Лишь после третьей рюмки майор вспомнил то, что мешало ему жить уже третьи сутки.

— Ты своего Ваню не видала?

— Какого?

— А у тебя их что — много? — вопросом на вопрос ответил майор.

— Ну, как сказать… — Дочь стыдливо потупила взор.

— Ну, Петренко, старшину. — На этот раз майор благоразумно решил не увязать в подробностях относительно всех Вань Февральска.

— Он не мой, а твой, — вполне резонно возразила дочь. — Он ведь не мне подчиняется… Нет, папа, давно уже не видела.

— А где он может быть? — осторожно поинтересовался начальник поселковой милиции. — Совсем оборзел молодой, никакой дисциплины… А все из-за тебя, все из-за тебя…

— Почему же из-за меня?

— Да уж из-за тебя… Так где он?

— А хрен его знает, — равнодушно ответствовала Василиса. — Может быть, загулял где, а может, в Хабару на праздники рванул…

— В Хабару, в Хабару… — задумчиво повторил Игнатов, почесав подбородок.

— Он мне сам как-то на прошлой неделе сказал, что надоело ему тут все, бабы уже приелись, мол, вот бы до Хабаровска дорваться, он бы показал… — вспомнила дочь последнюю ночь с Ваней.

— А у меня уже разрешения не надо спрашивать, да? — резонно возмутился начальник февральской милиции. — Совсем уже распоясались все!.. И почему он в одних трусах да в тулупе на голое тело ушел? Нарушение формы одежды! — Отдышавшись, он опрокинул в горло стакан водяры и, занюхав рукавом, поинтересовался: — Ты что… может быть, обидела его чем-то?

— Да перестань ты, па, — махнула рукой дочь, — давай лучше еще хряпнем.

И вновь налила отцу полный стакан.

— …да ты только не обижайся, — бубнил отец.

— …да ладно тебе, па… — привычно отмахивалась дочь.

Так, в нехитрой застольной беседе прошло еще полчаса, пока Василиса, почувствовав мощные позывы к мочеиспусканию, не поднялась из-за стола.

Тулупа на гвозде не было — Василисе пришлось накинуть на плечи отцовскую шинель.

Путаясь в полах, она вышла в холодные сени и с трудом приоткрыла дверь: снегу намело столько, что та поддалась с трудом.

Девушка скромная и к тому же склонная к гигиене жилища, майорская дочь, как прежде ее любовник, не решилась мочиться прямо на обледеневшем крыльце. Она взяла широкую фанерную лопату и размашистыми движениями принялась расчищать путь к чернеющему недалеко сараю, в семье Игнатовых — обычное место для исправления естественных надобностей.

Снег был свежий, мягкий, недавно выпавший, и потому минуты за три Василиса, раскрасневшись от труда и мороза, была почти у цели.

Неожиданно лопата, подозрительно хрустнув, уперлась во что-то твердое, и это не могло не заинтересовать любознательную девочку. Воткнув лопату в сугроб, она наклонилась…

Взгляд Василисы остановился, зрачки расширились от ужаса: замерзшие остекленевшие глаза оторванной головы смотрели на нее невидяще, немигающе; иней застыл на густых длинных ресницах; снег набился в узкую черную щель рта; оборванные сухожилия и артерии замерзшими буроватыми потеками тянулись в сугроб.

— А-а-а-а!.. — дико закричала Василиса. — Помогите! А-а-а…

Крик был настолько страшен, что майор, бросив все, тут же выбежал во двор.

— Что?.. Что?..

Василиса не могла говорить — речь ее была полностью парализована.

— Что?..

Игнатову трясло, колотило крупной дрожью, как в лихорадке, но она нашла в себе силы кивнуть в сторону страшной находки.

— Папа… Там…

Когда начальник милиции Февральска медленно приблизился, то едва не лишился чувств: откусанная замороженная голова принадлежала никому иному, как пропавшему без вести старшине Ивану Петренко…

* * *

После разгрома пограничной заставы Чалый будто бы с цепи сорвался: таким могущественным и страшным казался он сам себе.

— Да я… Сейчас бы на Хабаровск — представляешь, какой был бы козырный шухер? — не оборачиваясь в сторону Малины, мечтал он вслух. — Подлетаем, бля, и к самому зданию краевой «мусорни». Сажусь на крышу — тихо, чтобы меня никто не видел. Затем поднимаюсь, примериваюсь, и — хлоп на них бомбу! Они, значит, врассыпную, а я из пулеметов их всех: тра-та-та-та-та!

Астафьев изобразил пулеметную очередь столь громко и натурально, что Малинин даже вздрогнул.

"Шифер совсем осыпался, — подумалось ему, — вконец озверел…"

А тот продолжал:

— А потом — на Москву, прикидываешь? Подлетаю, значит, к Министерству внутренних дел, смотрю — самый главный «мусор», видит меня, значит, полные штаны наложил… А я его ракетой "воздух — «мусор» — и в жопу ему бабах! А потом, значит, на Кремль… Приземляюсь я на Красной площади — грохот, дым, корреспонденты эти, значит, понабегут, — замечтался Чалый. — Девка или петух какой с хлебом-солью выходят, в костюмчике, а лучше — не с хлебом-солью, а со стаканом и косяком, чистяком «чуйкой» забитым… Ну, я их, в натуре, трахаю, косяком пыхчу, все такое… А потом наш президент подходит и спрашивает: кто тебя, дорогой, обижает и, вообще, чего тебе, пацан, надо? А я… А я… Слышь, Малина, а че тебе для полного счастья надо? — неожиданно поинтересовался взбудораженный собственными фантазиями Астафьев.

Малину этот вопрос застал врасплох.

— Да я… — Немного подумав, он определился и, робея от собственной смелости, вытянул вперед тощую грабку, сложив ее ладошкой: — Песочка бы мне… Хоть килограммчик — а, Кеша?

— Сука ты, и шутки у тебя сучьи, — брезгливо поморщился Чалый. — Да, не умеешь ты мечтать, нету в тебе настоящего блатного запала… Ладно, смотри, что там впереди!

Впереди, на небольшом возвышении, виднелись сторожевые вышки, геометрически-правильные ряды колючки, темные контуры блоков — труба котельной нелепым перстом возносилась в вечереющее небо.

— Зона, — процедил Малина.

— Узнал, — ощерился Астафьев. — Что — понравилось? А то давай, высажу за безбилетный проезд. Ничего, без парашюта быстро долетишь, Киселев с Астрой тебя сразу же поймают, а?

Да, Малинин не ошибся: это действительно было ИТУ строгого режима, откуда он с Чалым сбежали немного меньше недели назад.

Естественно, москвич догадывался, почему его подельник привел вертолет именно сюда.

Лицо Иннокентия в одночасье стало очень серьезным — он, подобно грифу-падальщику, вытянул шею и, взглянув через пуленепробиваемый стеклянный колпак вниз, грязно выругался — и в адрес судей с прокурорами, которые его сюда упрятали, и в адрес ментов, которые заставили его стучать на своих, и в адрес Астры, который наверняка приговорил его к смерти за ссученность.

И вот настал долгожданный момент — теперь можно было посчитаться со всеми, вместе и сразу…

* * *

Астра, сидя в глубоком кожаном кресле, беседовал со своим «торпедой» Матерым: разговор, естественно, касался предстоящей проверки, и потому пахан решил изъясняться не абстрактными философскими категориями, а более приземленными, доступными понятиями.

— Значит, так: скажи всем мужикам, чтобы те завалили комиссию ксивами, чтобы понатуральней жаловались. Мол, и работать не дают, и гоняют почем зря, и используют в целях личного обогащения. Передачи с «бациллами» отбирают, жалобы не принимают, газеты и журналы выписывать нельзя, в баню не пускают, мыла не выдают. В ПКТ да БУРе просто так, в собственный кайф гноят — месяцами на «балдоху» через «решку» смотрят.

— Понятно. — Матерый смотрел на пахана с немым уважением — вот что значит правильный смотрящий, любого хозяина загнобит! Пусть Герасимов знает, как накладно тянуть на блатных мазу!

— Дальше. На промке поломайте все, что можно, — желательно к самому появлению «мусорской» комиссии, чтобы починить не успели. Станки, оборудование, кабеля повыдирайте. Мол, ничего не знаем, такое прислали. Работать, мол, на таких станках нельзя, а мы, мол, хотим… Так мужики пусть и базарят. И подошли каких-нибудь побойчее, чтобы натурально получилось.

— Понял, — улыбнулся Матерый. — Все так и сделаем.

Астра не сомневался: все будет именно так, как он и распорядится. В чем-чем, а в этом на Матерого можно было положиться.

— Ну, вроде все… Слышь, Матерый, ты чего сейчас делать собрался?

— А че?

— Может быть, в стиры перекинемся? — С этими словами вор извлек из кармана спортивного костюма новенькую колоду карт.

— В буру, в очко? — с готовностью спросил Матерый, который, как истинный блатной, очень любил и уважал карточные игры.

— Давай в буру, — предложил Астра. — Ну, сдавай, сдавай…

Играли недолго — часа всего полтора. Пахан сперва немного проигрался, но затем, собравшись с мыслями, быстро отыгрался и даже немного выиграл: вскоре перед вором вперемешку лежала небольшая стопка российских рублей, американских долларов, китайских юаней и японских йен; вся эта валюта была в ходу и в Приамурье, и, следовательно, на приамурских зонах.

— Ну, еще? — вежливо предложил пахан.

— Давай, что ли…

Игра возобновилась.

Матерый, глядя на пахана, очень хотел узнать — как же это так получилось, что тот умудрился натравить одних ментов на других.

— Послушай, Астра… — несмело начал он.

— Слушать — это всегда очень опасно, — тонко улыбнулся вор в законе.

"Торпеда" отпрянул.

— Почему?

— Никогда нельзя слушать людей всерьез, — продолжал склонный к изощренным силлогизмам умный вор. — Потому что эти люди тебя могут в чем-нибудь убедить. А человек, который позволяет убедить себя доводами разума, крайне неразумное существо…

У Матерого от такой мудреной фразы рот открылся и не закрывался минуты полторы.

— Если бы я с детства слушался семью, школу и инспектора по делам несовершеннолетних, никогда бы из меня вора не вышло, — пояснил пахан.

— Да нет, Астра, я ведь того, хотел…

Впрочем, обладавший завидной проницательностью, вор прекрасно понял тайную мысль собеседника.

— Ты это о проверке из ГУИНа? Ну, Матерый, ты с восемьдесят пятого года сидишь и многого не понимаешь. Теперь на вольняшке многое что изменилось, можно кого угодно купить, — пояснил пахан, — а еще лучше решать такие вещи при помощи связей.

Матерый сглотнул слюну и выдал:

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, да?

— Во-во, — весело подтвердил Астра. — Особенно если твой друг — депутат в Думе. Так теперь Верховный Совет называется. Тихого помнишь?

— Так что он… того, ссучился? Может быть, мы, блатные, уже ментам поганым лучшие друзья? — недоуменно завертел головой «торпеда», наверняка не понявший, что такое Дума, и, видимо, посчитав ее каким-то новым милицейским подразделением. — Что за понятия такие: сколько парюсь тут, никогда о таком не знал…

— Да ладно тебе, — примирительно бросил пахан. — Теперь на вольняке такой беспредел творится, что даже уходить отсюда не хочется. Ничего, откинешься, жизнь научит новым реалиям, — поморщился он, но по выражению лица собеседника понял — нет, этого уже никто и ничему не научит.

Тихо, почти что неслышно, шелестели карты, на стол из дорогого мореного дуба ложились взятки.

Неожиданно Астра, взглянув на раздачу, прислушался: ему показалось, что где-то рядом, прямо за бетонной стеной, послышался необычный звук.

— Матерый, слышал? — спросил он "торпеду".

— Угу, — подтвердил тот.

— Че это, трактор прислали, что ли? — не успокаивался пахан.

— Наверно, для комиссии, — с ненавистью сказал Матерый; от одного только упоминания о ментах поганых лицо его исказилось гримасой отвращения. — Большой и железный. Завтра «мужиков» гонять на нем будут, показывать, как работать надо.

— Нет, это точно не трактор, — перебил его старший в блатной иерархии, — это явно что-то в воздухе… Это… Это…

Он не успел договорить — страшной силы взрыв всколыхнул комфортабельную камеру, в баре жалобно и тонко зазвенели бутылки, певуче завибрировали бокалы из дорогого горного хрусталя.

— Во, бля… — только и успел протянуть Матерый. Следующая его фраза потонула в страшном грохоте пулеметных очередей…

* * *

Когда началась стрельба, полковник Герасимов сидел в своем кабинете, составляя приблизительную смету расходов на встречу комиссии.

Главным пунктом приема были, конечно же, водка и закуска. Затем — водка, закуска и баня. Затем — опять водка, закуска, баня и бабы, а если точно — одна, собственная жена — курва Оксана.

По замыслу хитроумного, многоопытного хозяина можно было организовать самый настоящий блатной хипес: пусть тот подполковник вволю трахает его жену, но затем, как бы случайно, появляется он, Герасимов и, как оскорбленный в лучших чувствах любящий муж, так сразу же и не соображает, за что хвататься: то ли за нож, чтобы кастрировать москвича, то ли за табельный пистолет, чтобы пристрелить неверную, то ли и за то и другое сразу.

Проверяющий, естественно, пугается и предлагает разойтись полюбовно: терять "облико морале" явно не в его интересах.

И все, пожимая друг другу руки, расходятся с миром, оставаясь при своих интересах.

Московский подполковник докладывает о мелких нарушениях (а у кого их нет?), машет ручкой, оставляет Оксане свой служебный телефон — мол, будешь, заходи, после чего уезжает в Москву; Герасимов, отделавшись банальным выговором, счастливо дослуживает до пенсии и уезжает на Полтавщину, жрать сало и запивать его самогоном. Там сразу же выгоняет Оксану за курвозность, припомнив ей измену с московским подполковником, покупает черную «волжану» и живет остаток дней в собственное удовольствие.

Вроде бы и недорого получалось — даже дешевле, чем просто давать взятку.

Так размышлял полковник, и все вроде бы сходилось: ничто не могло нарушить подсчета — план принятия московского гостя не имел слабых мест.

Внезапно его стройные размышления нарушил какой-то посторонний звук — он доносился с улицы и не был похож ни на один из привычных, слышимых на зоне каждый день. Герасимов, одернув штору, посмотрел в окно и остолбенел: прямо напротив, занимая полнеба, над зоной висел грозный силуэт военного вертолета.

Полковник даже не успел удивиться и спросить себя, что это такое: разом ударили многоствольные крупнокалиберные пулеметы, полыхнуло из автоматической пушки — раздались оглушительный взрыв, страшный грохот, и прямо на обезумевшего хозяина упал, отколовшись от потолка, огромный кусок штукатурки…

* * *

— На!.. На!.. На!.. — Чалый, ерзая и подскакивая в кресле от вполне понятного нетерпения, кусал губы и остервенело жал на все гашетки — вертолет содрогался от жуткого гула, и звуки взрывов, сливаясь с надсадным ревом двигателей и свистом лопастей, создавали воистину адский аккомпанемент.

Малина ничком лежал на полу, закрыв уши, — он не слышал, как Астафьев возбужденно орал:

— Да нет, ты посмотри — пятый блок на хрен пошел! Горит, Малина, бля буду! Обожди — сейчас я в административный корпус загну…

Ракета класса "воздух — земля", остроумно переименованная командиром вертолета в ракету более высшего класса, "воздух — «мусор», сорвалась с крепления на гладком обтекаемом фюзеляже и, как раскаленный нож — масло, прошила бетонную стену главного ментовского гадюшника, где находились кабинеты и хозяина, и кума, и режимника, и прочей серой сволочи. Спустя какие-то доли секунды раздался мощный взрыв — во все стороны полетели оплавленные кирпичи, куски бетона с торчащими арматуринами, куски казенной мебели, окровавленные клочья мундиров.

— Ну, красота, бля! — Чалый то и дело потирал руки, едва не выпустив штурвала. — Сейчас еще захерячу… А ну-ка…

И действительно, через пару минут из короткой тупорылой пушки вылетели, один за другим, три снаряда и легли почти в одну точку — блок, где находился БУР, тут же рассыпался в руины.

— Все, Малина, можешь сказать мне спасибо: больше тебя в «козлодерку» не посадят, — заржал Иннокентий. — Так, что там у нас дальше?..

Огневая мощь КА-0012-"Б", созданного и для поддержки наступающей пехоты, и для «точечного» поражения целей в городских условиях, действительно впечатляла: российские авиаконструкторы постарались на совесть. Вскоре почти вся зона — и жилые бараки, и промка, и хоздвор, и вышки, и, естественно, административные корпуса — полыхала ярким пламенем.

Внизу беспомощно бегали какие-то жалкие фигурки, размахивая руками. Спотыкаясь и падая, они бежали к проходной, но там их настигали короткие очереди вертухаев, стоявших на вышках: согласно инструкции, они должны были открывать огонь по любому беглецу.

Несколько вэвэшников, наверное самых умных, догадались открыть огонь по вертолету — с ближней к КА-0012-"Б" сторожевой вышки раздалась короткая, сухая автоматная очередь, но ответная очередь Чалого заставила не в меру ретивого умницу замолчать навсегда.

— Ну, почти все, что было, расстреляли. — Несмотря на существенную потерю боезапаса, радости Астафьева не было предела. — Дело сделано. Теперь можно и в Китай… Не боись, Малина, прорвемся…

Вертолет отлетел на порядочное расстояние — лишь тогда москвич поднял голову и со страхом взглянул в иллюминатор…

На фоне безбрежной, заснеженной тайги занималось страшное черное пожарище: жирный ядовитый дым валил от пылающих руин, там-сям огромным всепоглощающим костром вспыхивало дикое пламя; даже сквозь значительное расстояние Малине казалось, что он слышит вой сгораемых заживо людей, ощущает сладковатый запах паленого человеческого мяса.

Вечерело.

Темнеющее светло-фиолетовое небо было будто бы подкрашено огромным багровым заревом — оно ширилось, разрастаясь в размерах, и занимало уже почти половину горизонта.

— А город подумал — ученья идут, — хохотнул Чалый. — Ну, вроде все на сегодня… Пора и в Китай.

* * *

Вор в законе Астра, придавленный огромным обломком бетонной стены, умирал мучительно, тяжело и жутко. Из развороченного живота вываливались окровавленные внутренности, сквозь обгоревшие лохмотья спортивного костюма виднелась густо татуированная грудь, из которой торчали поломанные ребра.

Матерому повезло больше: смерть «торпеды» была мгновенной — кусок бетона расплющил ему голову. Недавний партнер по буре лежал в каком-то метре, картинно раскинув руки.

Движимый волей к жизни, Астра, сжав в кулак остаток последних сил, попытался было высвободиться из-под тяжелого обломка — ему это не удалось, и адская, всепроникающая боль пронзила все тело. Под седую, коротко стриженную голову медленно натекала лужа крови, и почему-то не эта боль, а именно кровавая липкость причиняла умирающему больше всего страданий.

Но Астра не был бы Астрой, если бы даже теперь, в предсмертных муках, не обратился к философии: то ли он хотел забыться, отвлечься от физической боли, то ли сказалась старая привычка все обобщать.

— …кровь людская брызжет до самого неба, долетая до Господа Бога, а он моет в ней грязные ноги свои и молчит… — в полузабытьи пробормотал пахан.

Неожиданно, кстати или некстати, так живо и отчетливо вспомнилось: конец пятидесятых, жаркий август, подмосковная «малина», куда его, откинувшегося с «малолетки» семнадцатилетнего пацана, привела первая, незабвенная любовь, тридцатичетырехлетняя татуированная «жучка», ее изощренные ласки и его молодой неуемный порыв; и от этого сладостного воспоминания сердце умирающего пронзительно защемило…

"Как жаль, что не увидел опубликованной свою лучшую работу… — блеснуло в его потухающем сознании, но пахан тут же философски заметил: — Хотя — что ни делается, все к лучшему. Так им, ментам поганым, и надо… Сколько же их, «мусоров» голимых, сегодня полегло?.. И кто же это такой хороший в верто…"

* * *

Смерть равняет всех: воров — с мужиками, петухов — с чертями, придурков — с шерстяными и, что самое ужасное, первых, вторых, третьих и четвертых — с самыми жуткими ментами.

Смерть Герасимова была еще страшней и мучительней, чем смерть его главного идейного оппонента: пулеметной очередью полковнику оторвало обе ноги по колена, и хозяин, оставляя за собой две густые кровавые дорожки, все равно сливавшиеся в одну страшную полосу, непонятно для чего полз к развороченным дверям.

Теряя кровь, он слабел с каждым движением: несколько судорожных рывков — и полковник, царапая ногтями линолеум, ткнулся подбородком в выщербленный порог.

"И почему я тогда послушался Васю? — беспорядочно мелькало в голове. — Почему я, старый идиот, заткнул Астру в БУР? Почему не выдал ему парочку сук, как он требовал? Все он, все он… — Почему-то умиравшему хозяину подумалось, что эта вертолетная атака и была «проверкой» из Москвы, организованная злопамятным вором. — Вот она, организованная преступность, всех подкупил… И вертолетчиков, и ГУИН, и Думу…"

Герасимов умирал — глаза заволакивал кровавый туман, сердце билось все реже и реже, но сознание почему-то не покидало его.

"Как хорошо, что я не дожил до визита самого подполковника! — подумалось ему; видимо, в предсмертном бреду Герасимов посчитал, что само появление страшного московского подполковника выглядело бы еще более кошмарным. — Но почему я только не дожил до пенсии?! Прощай, Родина, прощай, Полтавщина…"

Несколько раз конвульсивно дернувшись, полковник наконец затих — теперь уж навсегда…

* * *

Спустя всего лишь час связь с Февральском возобновилась — видимо, старичок ошибся, а скорее всего, ему просто не хотелось отпускать гостя.

И вот уже полчаса Каратаев, сосредоточенно глядя на потрескавшийся диск, поочередно набирал три телефонных номера.

Результат был все тот же: и у коменданта гарнизона, и у начальника поселковой милиции было занято, а в санчасти по-прежнему никто не брал трубку.

"Странно, — все сильней волновался бывший спецназовец, — может быть, в Февральске что-то случилось? Ну, Игнатов и гарнизон — понятно. Но почему же тогда не берет трубку Таня?.. Может быть, ремонтники что-то напутали, когда налаживали связь?.."

Но тогда бы, по логике, и в санчасти были короткие гудки, но там — почему-то длинные, как и всегда при свободной линии. Вот только к телефону там никто не подходит, а ведь обязательно должен быть кто-нибудь из дежурного медицинского персонала.

И это очень тревожило Каратаева.

Неизвестно, что было в голове беглых преступников, но, увидев своими собственными глазами, какие те оставляли за собой следы, Михаил очень волновался за судьбу беззащитного поселка, в котором ничего не подозревавшие жители продолжали размеренную жизнь.

"А что, если они уже над Февральском?.." — пронеслась в его голове черная мысль, но он тут же отогнал ее, с досадой поморщившись из-за вынужденного временного бессилия.

Надо было срочно что-то делать, а телефонная связь, как всегда, подводила именно в тот момент, когда она была всего нужнее.

Не в силах усидеть на месте от волнения, Михаил вышел из маленького здания полустанка. На крыльце стоял в оранжевом железнодорожном жилете дежурный и спокойно попыхивал "Беломором".

— Сигареты не найдется? — не глядя на курящего, глухим от волнения голосом спросил Каратаев.

Вообще-то он курил очень редко. Но за последнюю неделю это была уже вторая его сигарета.

— Пожалуйста, Миша, бери. — Железнодорожник протянул смятую пачку "Беломора".

Он знал, что тот не курит, и хотел что-нибудь спросить об этом, но, взглянув на потемневшее от волнения серьезное лицо бывшего капитана «Альфы», решил не задавать лишних вопросов.

Охотник вытянул из протянутой пачки папиросу, смял огромными пальцами гильзу и слегка наклонился, прикуривая от протянутой дежурным по полустанку короткой «беломорины», сделал глубокую затяжку.

Сосредоточенно глядя перед собой, Михаил, казалось, ничего не замечал вокруг — мысли его витали далеко от железнодорожного полустанка. Несколько сильных, глубоких затяжек, и он, нервно швырнув окурок в сугроб, вернулся к телефону.

Зажав старую трубку аппарата между ухом и плечом, Каратаев вновь принялся дозваниваться по так необходимым сейчас телефонным номерам.

Но вновь все его попытки остались безуспешными…

На линии — или короткие гудки, или гробовое молчание.

Не отнимая трубки от уха, Михаил с тревогой посмотрел в мутное окно: где-то там, в сизо-голубой дали, был Февральск, была гарнизонная санчасть, в маленьком помещении которой должна была дежурить его Таня…

Загрузка...