Закон-тайга

Глава седьмая

Вьюга за окном страшно свистела, хохотала, бросая в стекло пригоршни снега; бешеный ветер кружил мириады белых блесток, и непонятно было, откуда же идет снег: то ли падает сверху вниз, то ли подымается с земли в небо, то ли вообще сам по себе клубится в этом диком пространстве…

Эти вьюжные завывания навевали на беглецов уныние — в мозгах ядовитой змейкой шевелилась мысль о том, что их уже ищут. Менты наверняка побывали в разграбленном магазине, увидели трупы и следы бесчинства.

Конечно же, из поселка надо было уходить, и чем быстрей, тем лучше. Но куда пойдешь в такую страшную вьюгу — заблудишься, замерзнешь, заметет мгновенно. А этот грязный заброшенный вагончик создавал пусть иллюзию спокойствия, но все-таки…

Взятая в продмаге водка, увы, почти кончилась — оставалась только одна бутылка, самая последняя, и по этой причине настроение Чалого испортилось окончательно и бесповоротно.

— Ну и когда мы это сделаем? — спросил Малина, скусывая блестящую сусальным золотом винтовую латунную пробку.

— Че?

— Ну, вертолет? — Казалось, Малинин окончательно поверил в легкость осуществления плана старшего товарища. — Ты же говорил… говорил, что угоним в Китай, и все дела…

— А кто тебе сказал, что я тебя с собой возьму? — поморщился Иннокентий. — На хрена ты мне вообще нужен, а?

Москвич оторопело отпрянул — ведь не далее как какой-то час назад Чалый обещал все: и вертолет, и бегство в соседний, пусть социалистический, но свободный Китай, и безбедную жизнь в каких-то волшебных заморских странах, где нет ни бесконечно долгой таежной зимы, ни завшивленных шконок, ни ритуальных блатных понятий, ни — что самое главное! — поганых ментов.

— Ты чего, Кеша?..

— А на хрена мне лишний вес? — хмыкнул тот. — Керосин на тебя палить, и вообще… И так с тобой вожусь слишком много.

— Так ведь много места не занимаю, — принялся оправдываться москвич, — я ведь маленький… Легкий совсем стал, похудел, отощал — и на зоне, и пока по тайге блуждали…

Чалый поднялся, осмотрел остатки пиршества — штук десять пустых банок из-под тушенки, пустые бутылки, окурки "Беломора"…

— Малина, бля, тоска… Тоска, Малина, ни хера ты не понимашь. Душа болит. Тошно мне, Малина, понимашь, совсем тошно. А-а-а, ни хрена ты не понимашь. — Сделав небольшую паузу, Астафьев неожиданно предложил: — Ладно, давай допьем, да в поселок смотаешься. Понял?

— А зачем, Чалый? — Теперь москвич воспрял духом: если уж его отправляют в поселок, значит, есть надежда, значит, не все потеряно.

— Ну, или в аптеку — вазелина себе купишь да детского мыла кусок, чтобы "копченую балдоху" подмыть (таким нежным именем татуированные специалисты обычно именуют сфинктер партнера по гомосексуальному акту), или баб опять приведешь…

— Так где я тебе их сейчас найду, в такую вьюгу? — взмолился подельник. — Я ведь уже нашел одних, а ты мне: организатор, организатор… Сперма моя в них, бля, да и остальное… Что мне теперь — за ноги их сюда волочь, да? Так замерзли уже, поди…

— Я сказал — баб чтобы нашел, — процедил Чалый сквозь зубы, — что, уши снегом запорошило? И где хочешь, но чтобы нашел сейчас же, ясно? Или ищи для себя вазелина с мылом…

Сказал — и отвернулся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

Малина в нерешительности уселся к «буржуйке» — он никак не мог понять, шутит подельник или же говорит правду. Ведь, кажется, недавно говорили про вертолет, и тут на тебе — "бабу хочу"…

— А как же наш план? — напомнил Малина.

— Не наш, а мой, — сказал Чалый и, почесав грязным ногтем за ухом, неожиданно добавил: — Да, и «плана» тоже…

— Да где мне теперь анаши взять? Для конопли-то еще не сезон!

— Ты че — еще тут, сука?! — Астафьев сплюнул сквозь зубы. — Давай катись отсюдова и чтобы через полчаса с бабой и с «планом»… Ну, кому сказал!..

И Малинин, обреченно вздохнув, вышел из вагончика, закрыв за собой дверь.

Путь его лежал в поселок…

То ли звезды в тот день расположились благоприятно для беглецов, то ли судьба до поры до времени хранила Малину, но ему повезло и на этот раз: вернулся он с замечательной новостью.

— Чалый, поднимайся, нашел я тебе все, что хотел, — улыбнулся тот.

По виду подельника Иннокентий сразу же понял, что он не врет: глаза москвича радостно блестели, речь была бессвязной и возбужденной — видимо, он и сам хотел того, без чего страдал Астафьев.

— Че нашел? Аптеку? Принес мыло душистое, полотенце пушистое и густой вазелин?

— Лучше. Парикмахерскую, — самодовольно ухмыльнулся москвич.

— А у меня еще мандавошек нету, — осклабился Иннокентий, — и я не мутант какой, чтобы волосы на хрене сбривать. Малина, какая, бля, парикмахерская, что ты несешь?!

— При чем тут мандавошки?! — искренне удивился его подельник. — Я же про парикмахерш… Две классные телки, — облизался Малина.

— Что — такие же, как и в магазине? — Чалый словно нехотя начал подниматься.

— Да нет, в магазине — коровы, в натуре коровы, а эти — совсем свежие, такие, знаешь, незатасканные… Давай, давай. Сам же хотел. — Малинин подумал, что хорошо бы сейчас напомнить о плане с захватом вертолета, но в последний момент передумал: теперь слово «план» вызывало у Астафьева иные ассоциации…

Парикмахерская располагалась неподалеку от единственной в поселке гостиницы — видимо, при генеральной планировке Февральска предполагалось, что немногочисленные командировочные будут приезжать исключительно для того, чтобы постричься, побриться, помыть голову — и сразу же похмелиться, потому как гостиничное кафе "Полярная звезда" находилось тут же.

Небольшое здание чем-то напоминало то ли морг, то ли оранжерею: искусственные цветы, в изобилии развешанные на стенах и необычно большие для местной архитектуры окна, придавали парикмахерской сходство и с тем и с другим.

В маленьком помещении царил сложный запах: одеколон, денатурат, шампунь, паленый волос, средство для химической завивки, жидкость для снятия лака с ногтей; кстати говоря, покойный бомж Дюня в самые безденежные периоды жизни заходил сюда для того, чтобы просто понюхать воздух и прибалдеть. Иногда ему очень везло: за подметание и мойку полов старшая парикмахерша Оля Дробязко даже прыскала ему в рот «Шипром» из пульверизатора.

Огромное зеркало с облупившейся серебряной амальгамой отражало в себе отчаянно скучающих парикмахерш: клиентов сегодня еще не было.

Одна — высокая, с профессионально сожженной химической завивкой на голове и выражением лица, которое можно наблюдать разве что у старой морской свинки, больной хроническим триппером, — сидела в потертом кресле и маникюрной пилочкой в руках ковырялась под ногтями.

Другая — пониже, более симпатичная, с проблесками мысли на миловидном, но глупом лице — в который уже раз за сегодняшний день подкрашивала губы.

Скука, тоска и беспросветность — естественные спутники жизни тут, в Февральске, — и диктовали тему для нехитрой беседы…

— А я вот, помню, когда в июле в отпуск ездила, — начала симпатичная, с проблесками мысли, — так ко мне один такой крутой-крутой прицепился. Я уж и так и сяк — никак не отцепится.

Та, что ковырялась под длинными ногтями маникюрной пилочкой, только вздохнула — о летних отпускных приключениях своей коллеги она слышала уже минимум сто пятьдесят раз.

— Да ладно, и так все знаю, Оля, — хмыкнула подруга, отложив пилочку, — что тебе белый «линкольн» к подъезду подавали, а потом букеты из ста одной розы дарили, в самые дорогие рестораны водили, в казино, и все такое, а потом жениться предлагали…

— Ну, ты все не веришь, Людка, — вздохнула та, которую подруга обвинила во вранье, — а это все правда. Честное слово! Я вот и сестре своей рассказывала, Таньке, и она, дура, не верит… А знаешь почему?

— Ну и?..

— Завидует. — Оля Дробязко поджала губы. — А сама-то…

— Послушай, а этот её хахаль, Миша, или как там его, бывший международный герой, псих ненормальный, прынц, бля, столичный, что один в тайге живет, так что — еще не трахнул ее?

— А-а, — сочувственно произнесла сестра. — О чем ты говоришь! Конченая моя Таня, ну совсем целка-фанатка. Полжизни потеряла из-за своей дурости! И так никакого удовольствия, а она еще о чем-то думает — «чуйства» ей подавай. Все пропало! Ходит с ним под ручку, как пятиклассница с мальчиком на большой перемене… Только глазами, наверное, трахаются.

— Ну, тогда точно все пропало! — процитировала Люда любимое выражение подруги. — И этот герой тоже хорош: сам как Терминатор, мог бы и ее уже оприходовать. И как он в своей-то тайге живет: на медведиц онанирует, что ли? Ведь он мужик, бабы у него там нет, и вообще… Может быть, он «голубой» или извращенец?

— Ну вот и я о том же. Вон, в гарнизоне, какие гундосые, замухрыжные мужики — и на тех все бабы виснут. А этот — и красивый, и сильный, а мозгов не хватает. Ваня какой-то…

Оля попыталась было в сто пятьдесят первый раз рассказать про белый «линкольн» и «прынца» с Большой земли, который якобы каждый день делал ей предложение стать женой и совладелицей дивного американского автомобиля, но в это самое время дверь шумно раскрылась и в зал ввалились двое: трехдневная щетина, грязные телогрейки-клифты со следами свежеотпоротых номерков на груди, стоптанные кирзовые сапоги, ватные штаны — так могут одеваться и бомжи-профессионалы, и чернорабочие, и «дикие» приисковики-золотоискатели, и, конечно же, беглецы с многочисленных зон, которых в Хабаровском крае больше, чем драматических театров, музеев, вернисажей, цирков, балетных трупп и кружков "Умелые руки", вместе взятых.

Неизвестно, к какой из этих категорий отнесла посетителей Люда, но она, окинув мужчин равнодушным взглядом и достав из тумбочки застиранную дырявую простыню, коротко поинтересовалась:

— Как стричься будем?

— Мы — побриться, — проговорил кряжистый мужик, выступая вперед.

— А вы, я вижу, недавно стриглись, — взглянув на коротко стриженные головы посетителей, произнесла сестра Тани, довольная своей наблюдательностью, — только что-то не могу вас вспомнить…

К чести Оли надо сказать, она помнила головы едва ли не всех обитателей поселка, поскольку головы эти проходили через ее руки.

Впрочем, не только головы…

— Не стриглись, а только подстриглись, — оборвал ее кряжистый, по-хозяйски усаживаясь в кресло.

Его спутник, не спрашивая разрешения, уселся в соседнее кресло.

— И вас?

— Да, пожалуйста…

Оля аж вздрогнула от неожиданности — она не привыкла слышать таких слов.

Бритье прошло быстро и гладко: девушки были профессионалками. Правда, когда острое лезвие впервые коснулось шеи интеллигентного клиента в грязном клифте, он испуганно вздрогнул, а тот, тоже в клифте, но неинтеллигентный, захохотал:

— Ну ты, бля, и ломанулся! Че — очко сыграло? Думаешь, что это «перо» — Астра в подарок прислал? Не ссы, Малина, прорвемся…

Парикмахерши, кстати говоря, нимало не удивились: они привыкли и не к таким выражениям. Да и сами при случае могли блеснуть знаниями как блатной фени, так и ненормативной лексики.

— С вас, молодые люди… — Ольга назвала сумму, причитавшуюся за бритье.

— Эй, эй, обожди, лярва, ты еще не все сделала. — Кряжистый поудобней развалился в кресле.

— А что?

— А что ты еще умеешь? — похотливо улыбнувшись, спросил Чалый; конечно же, это был он.

Оля Дробязко взглянула на посетителя с явным уважением: несмотря на страховидный прикид, он вполне тянул на человека, который мог бы ездить на белом «линкольне» и дарить своей даме охапки свежих роз.

"Наверняка небедный приисковик, — решила она, — а то с чего бы он такой наглый и уверенный? А прикид… Что ему тут, в тайге, — во фраке ходить?.."

— Молодые люди, расплачивайтесь и не мешайте работать, вас много тут таких шляется, а мы одни, — произнесла она, не сводя глаз с «приисковиков». — Кстати, форма оплаты у нас любая… Валюта, песок…

— А я про че говорю, — бросил кряжистый раздраженно, — я и имею в виду работу…

— А как еще с вами работать? — удивленно спросила парикмахерша, уже окончательно уверенная в богатстве посетителей. — Подстрижены, побриты, поодеколонены, что еще надо?

— Обслужить нас, бля, надо полностью, по полной программе, че, дуры, не догадались, че ли? — В голосе кряжистого клиента послышались угрожающие нотки.

— Да, обслужить, — поддакнул второй посетитель, — что смотришь?

Видимо, парикмахерши попались какие-то на редкость непонятливые — кряжистый поднялся, неторопливо, с достоинством отер о портьеру лезвие опасной бритвы, которым его только что брили, и, зайдя за спину Оле, приставил ей бритву к шее и приказал Люде:

— Ну? Соси, дура…

Этого парикмахерши уже никак не ожидали: как-никак, а произошел захват заложницы. Оля сдавленно пискнула, и, когда ее коллега столкнулась с ней взглядом, Дробязко-старшая прошептала:

— Людочка, помоги мне… Делай все, что они скажут, родная, ты же сама видишь, зарежут…

Конечно же, той ничего не оставалось — Люда медленно подошла и осторожно, словно боясь испачкаться, опустилась на колени.

— Я ведь сказал — у меня соси, ты что — "кобылка"? — удивился тот.

— Так ведь она мне мешать будет… Я бы с радостью, — принялась оправдываться та.

— Ты, телка, отодвинься, — Чалый перевел нож от шеи к ребрам, — чтобы подружке не мешать; думашь, только я кончать буду? — И неожиданно кивнул подельнику: — Слушай, Малина, а давай вообще групповуху забодяжим, а? Давай так: я — ее, а та — тебя… Нет, — он поморщился, — я — тебя, а она — ее… Нет, — видимо, запах одеколона непривычно туманил его сознание, — она — тебя, а та — у меня…

Говорят, что в какой-то буржуйской стране в специальной инструкции для женщин, подвергающихся сексуальным домогательствам, есть такие пункты: а) если к вам пристает мужчина, ударьте его в самое болезненное место; б) если он не отстает, то ударьте его еще раз; в) если он не отстает и теперь, ударьте еще раз, побольней; г) если он не отстает и теперь, то расслабьтесь, чтобы получить максимум удовольствия.

Парикмахерши, видимо, никогда эту инструкцию не читали, а если и читали, то только последний пункт.

Чалый, сидя в кресле со спущенными до колен ватными штанами, дико хохотал: набравшись богатого отпускного опыта на Большой земле, Оля Дробязко, заменив дрожащую от страха подругу, исполняла сеанс французской любви очень непривычным для недавнего обитателя ИТУ методом — она облизывала ему мошонку, и это было очень щекотно, особенно когда девушка периодически брала ее в рот целиком, перекатывая яички от одной щеки к другой.

Малина, с откинутой назад головой, сидел во втором кресле, дергаясь в оргазмических конвульсиях, а девушка с физиономией морской свинки, сидя на нем в позе наездницы, методично работала бедрами.

— Ну, Малина, правда лучше, чем те телки из продмага? — спросил Чалый и дико-дико захохотал. — Да ладно, не надо так глубоко, а то гланды надорвешь, и не жуй, это тебе не ястык с икрой…

— М-м-м… — бессвязно отвечала Оля, тихо войдя в раж.

— А тебе нравится? — этот вопрос адресовался исполнительнице.

— М-угум, — послышалось снизу.

— Не слышу!

— М-м-м… — То ли недавний вид острого лезвия, то ли страх сыграли свою возбуждающую роль, но Дробязко не могла оторваться.

— Курва, громче! — приказал Чалый — видимо, эта нехитрая беседа его очень возбуждала.

То ли сестра не в меру целомудренной Тани не расслышала приказа, то ли ей так понравился французский поцелуй, то ли она решила доставить клиенту удовольствие по максимуму, но после этих слов она полностью заглотила всю мошонку беглого уголовника — Иннокентий даже подпрыгнул в дерматиновом кресле.

"Ну, курва, — небезосновательно решил Чалый, — че творит, че творит… Только ради такого можно было с зоны сорваться. Это тебе не зоновские петухи…"

"Ну, богатый, наверно. — Оля Дробязко почему-то решила, что в гости пожаловали очень-очень крутые золотоискатели, у которых денег хватит и на белый «линкольн», и на все розы, продаваемые на хабаровском рынке приезжими азербайджанцами. — Ради такого можно отсосать у всех приисковиков Дальнего Востока… — В маленькой голове парикмахерши защелкали счеты, вроде тех, что недавно щелкали в продмаге. — Даже если у каждого сосать по минуте за десять баксов, а «диких» приисковиков у нас минимум тысяч двадцать, то это… это… Это же сумасшедшие деньги получаются", — решила Оля, имевшая двойку по математике; она так и не сумела подсчитать точную цифру.

Наконец Чалый обильно кончил и отвалился удовлетворенно.

Оля утерла рот рукавом, посмотрела направо — там Люда сидела на Малине — и перевела взгляд на Иннокентия.

— Че тебе — опять? — скривился тот.

Конечно же, Оля любила потрахаться, но и цену себе знала; в отличие от ментовской дщери, малолетки Василисы, считавшей, что удовольствие должно быть бесплатным, более старая, а потому более практичная парикмахерша всегда сочетала приятное с полезным. А эти, в ватниках, были не иначе как «дикие» золотоискатели-приисковики, с полными карманами драгоценного ярко-желтого песка.

— Так че надо, лярва? — добродушно спросил Чалый, застегивая ширинку.

Оля начала издалека: сперва сообщила, что она девушка из хорошей семьи и порядочная, затем — что зарплата у нее маленькая, да и ту отбирает муж (но обручального кольца у нее не было), что жизнь дорожает, короче говоря — "сто долларов или двадцать граммов золотого песка", подытожила она.

Чалый смотрел на недавнюю партнершу по оральному акту в полном недоумении.

— Сто долларов или… — Она не успела договорить — оглушительный пинок сапогом заставил ее отлететь в угол; на лбу незадачливой вымогательницы побагровев, выступил отпечаток каблука.

Непривычный звук заставил отвлечься и вторую пару — Малина был на полпути к оргазму, и развернувшаяся сцена вызвала временную импотенцию.

— Че несешь, лярва, какой песок? Базар фильтруй, сука! Я тебя по шею в песок закопаю, как в фильме "Белое солнце пустыни", — смотрела небось?

Видимо, перспектива быть вкопанной по шею в мерзлую землю Февральска так сильно впечатлила Олю, что она тут же сжалась и заскулила.

Но Чалый уже завелся, и остановить его было нельзя никакими силами: наверняка в этот момент даже командир ментовского спецназа МВД «Алмаз», созданного специально для усмирения взбунтовавшихся уголовников, беспомощно развел бы руками.

— Слышь, я не понял, — грубо обратился он к Малине, — че она такое несет? Какой песок? Какие еще баксы? Чтобы я, бедный студент, «скрипкам» (так на жаргоне называют минетчиц) еще и лавье отстегивал? В падлу, бля, скажи, Малина!

Малина, явно недовольный таким поворотом событий, угрюмо молчал.

— Вот и Малина говорит, что в падлу, — наступая на сидевшую в углу парикмахершу, произнес Чалый; в этот момент в руках у него очутилась острая опасная бритва — та самая…

И тут Олина подруга Люда совершила единственный в своей жизни подвиг. Вскочив и опустив задранную на грудь юбку, она воскликнула:

— Да что вы себе позволяете, негодяи?! — Рука парикмахерши описала резкий полукруг, и вытянутый палец наманикюренным ногтем пребольно царапнул Иннокентия по щеке; показалась кровь, и Астафьев от этого озверел окончательно и бесповоротно.

Резкое движение остро заточенной бритвы — и из разрезанного рта незадачливой заступницы брызнула кровь, опрыскав грязные портьеры; на лице Люды появилась какая-то странная, очень широкая улыбка, и улыбка эта с каждым взмахом руки Чалого делалась все шире и шире…

Глаза Оли тут же округлились, но все-таки инстинкт самосохранения превозмог и чувство страха, и дружеские симпатии к порезанной подруге: Дробязко-старшая, подорвавшись, стрелой метнулась к двери — размягченные сексом и насилием Малина и Чалый даже не пытались ее догнать.

Еще одно движение бритвы — на этот раз по белоснежной шее, — и ярко-алый фонтанчик горячей артериальной крови брызнул на затертые обои. Люда, царапая наманикюренными ногтями пол, хрипела под батареей.

— Все, забираем весь одеколон и сматываемся по-быстрому, — приказал Астафьев. — А то она, чего доброго, в ментовку ломанется…

На этот раз — не в пример продмагу! — Малинин действовал четко: рассовав по карманам телогрейки флаконы с одеколонами, лосьонами и жидкостью для химической завивки волос, он даже вытащил выдвижной ящик стола, но денег не обнаружил, потому как они с Чалым были сегодня первыми клиентами парикмахерской.

— Сматываемся, — Чалый уже застегивал клифт, — давай, давай…

Дважды повторять не пришлось…

Китаец с необычным и немного смешным для русского уха именем Ли Хуа, сидя в утепленном вагончике, по старой привычке чесал тощие сухие ягодицы. В вагончике царствовал утонченный аромат тухлых яиц и гнилой селедки — столь непривычной для русского обоняния, но такой желанной для наследников Поднебесной.

Ли Хуа — маленький, желтенький, с будто бы приклеенной к лицу улыбкой, с козлиной бородкой, делавшей его немного похожим на героя сингапурских боевиков-каратэ, и жидкой косичкой на затылке — задумчиво смотрел в окно; вьюга разыгралась не на шутку, и эта задумчивость как-то не вязалась с его дежурной улыбкой, тем более что улыбаться особенно-то поводов и не было…

Впрочем, все по порядку: этот Ли Хуа, вне сомнения, был тут, в Февральске, личностью выдающейся: известность ему принесла торговля дешевым китайским ширпотребом и подозрительной тушенкой с изображением Великой Стены на этикетке.

Все местные малолетки при одном только появлении узкоглазого коммерсанта бледнели и подобострастно улыбались: так уж получилось, что иных источников появления модного тряпья тут, в глубинном поселке, почти не было — не считая командированных и возвратившихся с Большой земли отпускников. И, само собой, очень-очень многие местные особи женского пола были готовы на все, лишь бы стать обладательницами каких-нибудь замечательных вещей: полупрозрачных кружевных трусиков, рвущихся под грубыми и нетерпеливыми лапами любовников в первую же ночь знакомства; мутно-алой помады, от которой обычно трескались и зудели губы; презервативов, которые, во-первых, исходя из антропометрических различий между дальневосточными чудо-богатырями и азиатами, были маленькими, пригодными лишь в качестве напальчников, а во-вторых — совершенно ненадежными: акушеры местного роддома поговаривали, что именно из-за них в Февральске резко возросла рождаемость.

Кстати говоря, дочь местного милицейского начальника Василиса Игнатова и тут оказалась проворней других: пару дней назад она, прослышав об очередной партии товара, забежала в вагончик и под каким-то предлогом предложила выгодную, с ее точки зрения, бартерную сделку: один минет — одни кружевные трусики (ведь ей так хотелось поразить воображение старшины Петренко!).

Однако возмущенный китаец, продолжая вежливо улыбаться, отверг наглые сексуальные притязания, после чего был обозван «голубым», на что Ли Хуа совсем не обиделся: так оно и было на самом деле.

Уроженец маленькой деревни, что недалеко от городка Лиманьчжань, что в дикой провинции Внутренняя Монголия, Ли Хуа сызмальства пристрастился к однополой любви. В Китае мужчин больше, чем женщин (хотя в провинции Внутренняя Монголия лошадей Пржевальского больше, чем и тех и других). В Китае, строящем рыночный социализм, планируется абсолютно все — и рождаемость в том числе, не более одного ребенка на семью. Суровые демографические условия в стране победивших реформ Дэн Сяопина ставят всякого китайского гражданина перед нелегким выбором: либо искать удачи среди свято верящего в коммунистические догмы противоположного пола (что зачастую гораздо труднее, чем поймать лошадь Пржевальского), либо мужеложство, к чему Ли Хуа и обратился в десять лет и с тех пор ни разу не изменив своей натуре, благо во Внутренней Монголии этому придавались даже секретари провинциальных комитетов компартии (между прочим, первым мужчиной маленького Ли стал школьный комсомольский функционер).

Никто в поселке не помнил, как, когда и при каких обстоятельствах появился он тут — то ли через Амур переплыл, то ли бежал в шестидесятые годы от "культурной революции" Мао, то ли просто бедный студент московского вуза после окончания курса возвращался домой и был высажен ревизорами на полустанке…

Впрочем, никто об этом и не задумывался, а так же и о том, чем мог заниматься этот китаеза в свободное от фарцовки время…

Не меняя выражения лица, Ли Хуа пригнулся и извлек из-под стола электроплитку, сковородку и несколько сырых куриных яиц: обычно в минуты скверного настроения он ел и этой привычке не изменил и на сей раз.

Спираль плитки мгновенно накалилась, и Ли, бросив на закопченную сковородку замороженный кусок оленьего жира, разбил несколько яиц — по вагончику распространился удушливый, тошнотворный запах падали, но китаец только просиял: токсичные пары, иному напоминавшие бы одновременно и об атаке немцев при Ипре в 1918 году, и о газовых камерах Освенцима, его приводили в состояние истинного блаженства. Что поделаешь — такова национальная кухня великой соседней страны; и уж если чужая душа — потемки, то чужой желудок — потемки еще большие.

Яичница уже пузырилась на сковородке, и Ли, решив, что ужин слишком скромен, добавил к столу пару селедок с «душком» — китаец собственноручно положил их две недели назад в теплое подполье, и по его мнению, селедки должны уже были созреть.

Сладковатый смрад жареной падали распространялся по улочке — вьюга утихла, и чад, проникая через малейшие щели, заставлял прохожих шарахаться от вагончика.

— Холосо, — китаец причмокнул тонкими губами и мотнул косичкой.

Даже оставаясь наедине с собой, китаец разговаривал по-русски.

Ужинал Ли Хуа не торопясь, с достоинством. Сперва поковырял обгрызенными бамбуковыми палочками яйца, степенно разделил яичницу на части, затем, с хрустом перекусив хребет селедке, принялся мелкими крысиными зубками очищать ее от склизской кожуры.

Спустя минут десять селедочный хвостик, повисший с краю тарелки, да грязная сковорода свидетельствовали о том, что трапеза завершена.

Настроение немного улучшилось, однако тревожные мысли по-прежнему роились в маленькой голове с засаленной косичкой.

Да, наверное, никто во всем Февральске — ни председатель поселкового Совета, ни майор Игнатов, ни старшина Петренко, ни даже местный оперуполномоченный ФСБ старший лейтенант Гнидин (вот уже третий месяц находившийся в отпуске в Сочи) — не подозревал о том, кем же был этот улыбчивый китаец на самом деле.

А на самом деле преуспевающий фарцовщик был не кем иным, как агентом китайской внешней разведки…

И мысли Ли Хуа, столь тяготившие его до ужина, были напрямую связаны с последним заданием, пришедшим из Центра.

Обычно задания были несложными: составить карту золотоносных месторождений, сфотографировать железнодорожный мост, набросать план подъездов к военным складам, найти и переправить в Китай образцы грунта, взятого в районе месторождения магния, выяснить количество обмундирования, поставляемого в гарнизон, чтобы по нему узнать приблизительную численность служивого контингента…

Последнее же задание повергло Ли Хуа в настоящее уныние: руководство решило, что именно этот агент справится с ним лучше всех. По оперативным сведениям, не далее как месяц назад на вертолетной площадке неподалеку от Февральска появились новые винтокрылые машины Ка-0012-"Б" (именно под таким кодом фигурировал новый, совершенно секретный вертолет). От агента требовалось подробно сфотографировать его и, завязав дружбу с летчиками, выяснить хотя бы приблизительные боевые характеристики.

Но как это сделать? — вопрос не из легких.

Конечно, подружиться с местными вертолетчиками, напоив их водкой "Новый рис" и накормив тушенкой "Великая стена", проблемы не составляло. Но летчики, как хорошо знал Ли Хуа, после двух литров водки (а меньше они просто не пили) совершенно забывали обо всем — даже как звали папу-маму, не говоря уже о каких-то там боевых характеристиках. К тому же многие из них в состоянии алкогольного опьянения были буйны, и это могло бы закончиться выяснением степени дружбы между Россией и КНР (остров Дальний, некачественные пуховики и презервативы, демаркация границ) и, как следствие, большим кровопролитием.

Заполучить детальные фотографии секретной машины Ка-0012-"Б" казалось делом еще более сложным: во-первых, площадка, на которой стоял этот вертолет, дополнительно охранялась, а во-вторых, командир взвода охраны, бывший покупатель презервативов, после того, как его жена неожиданно родила тройню, обещал повесить несчастного китайца на вертолетной лопасти.

Ли Хуа, по привычке почесав ягодицы, отодвинул от себя грязную сковородку и, с вожделением понюхав яичные скорлупки, пробормотал:

— Цязело, цязело, однако…