Закон тени

Пико шел по пустынным улицам города, размышляя об отношениях, которые связывали его с властителем Флоренции, и о том, насколько близкими они сделались с тех пор, как он, всего два месяца назад, приехал в этот город. Закончив невыносимо скучный курс права в Болонье, он отправился сюда, желая познакомиться с гениями, населявшими Флоренцию.

Снабжая его рекомендательным письмом к Великолепному, старый учитель риторики сказал:

— Всегда поезжай туда, где царит раздор. Именно там расцветают гении, а умы обретают остроту.

Вот уж где хватало раздоров, так это во Флоренции! Прошло уже четыре года, а в городе все еще слышались отголоски заговора Пацци, который едва не привел к убийству Лоренцо и к полному уничтожению рода Медичи. Но фортуна была на стороне Великолепного, и кровавые события положили начало укреплению его господства.

Однако за кажущимся спокойствием бурлили страсти. Знатные семейства, соперники дома Медичи, только и ждали следующего случая.

Может быть, поэтому Великолепный сразу принял его в круг близких друзей. Он увидел в нем человека, абсолютно чуждого всем городским распрям. Юношу влекла такая жажда познания и тяга к прекрасному, что в его душе не оставалось места для других, не столь благородных устремлений. Лоренцо, который родился и рисковал умереть в кипении страстей, был нужен именно такой человек.

А может быть, все решил их разговор при первой встрече, когда выяснилось, что оба обожают античное искусство.

Вдали появились бастионы ворот аль Прато[13]. Джованни снова с удивлением подумал, насколько все-таки случай правит миром. Он вспомнил детство, прошедшее в замке Мирандола среди друзей отца, блестящих военных, и гуманитариев, которых приглашала мать. Его выбор вопреки семейной традиции пал на ремесло не воина, а литератора, точнее, художника и скульптора. Пико мечтал об этом еще мальчишкой и всегда завороженно замирал перед величием фресок.

Лукреций был прав: только случай дает одной и той же руке силу создавать формы жизни и разрушать их.

Миновав ворота Прато, он вернулся мыслями к цели своего путешествия. Гостиница мастро Оливеротто возвышалась впереди, примерно в тысяче шагов. Этого расстояния вполне хватало для того, чтобы усыпить бдительность таможенного поста. В темноте начали проступать очертания высокого кирпичного здания, стоявшего у дороги. Наверное, это были развалины старой римской виллы. Вокруг стали появляться новые, более приземистые строения, соединенные между собой каменными стенками и палисадами, и постепенно образовалось что-то вроде маленького предместья. Идеальное место для тех, кому есть что скрывать. Из-за закрытых ставней не доносилось ни звука, словно ангел тишины простер над домами свое крыло. Был момент, когда Пико испугался, что постояльцев скосил мор или они все по какой-то загадочной причине уехали.

Неожиданно в неестественной тишине раздался серебристый смех, за ним — сиплый пьяный хохот и поток проклятий. Тишина взорвалась разудалой песней, но тут же, как на сцене балагана, все пошло по обычному сценарию, и мир вернулся на круги своя.

Пико сделал своим спутникам знак следовать за ним к самому большому строению. Дверь была распахнута, словно приглашая войти. За ней открылась просторная комната с кухней, где в камине еще краснели вчерашние угольки. Комната была уставлена длинными столами. Возле чанов с вином дремали двое молодых прислужников. Они так отяжелели от вина и хлеба, полученных на ужин, что едва пошевелились, когда Пико и его спутники тихо прошли мимо них к лестнице в глубине комнаты. Над их головами к дощатому потолку крепилась целая сеть веревок, с которых свешивались матерчатые переборки, разделявшие помещение под крышей на множество спален.

Из-за переборок слышалось то тяжелое сонное дыхание, прерываемое вскриками ночных кошмаров, то легкий смешок и любовная возня. Повсюду на полу, на грязных матрасах, виднелись силуэты слуг, намаявшихся за день. Пространство в глубине помещения было отгорожено деревянной переборкой и, видимо, предназначалось для хозяина.

Вход закрывала дверь. Пико решительно дернул за веревку, щеколда пошла вверх, и дверь открылась. На кровати, тесно прижавшись друг к другу, лежали два тела. Тело постарше рывком село на постели, и рядом высунулась курчавая голова младшего, в глазах которого все еще светилось сладострастие. Оба с тревогой уставились на стражников в форме дома Медичи.

— Кто вы? Что вам надо? — только и смог выдавить из себя Оливеротто, раздраженно лягая ногой мальчишку и пытаясь спихнуть его с постели.

— Трактирщик, Лоренцо де Медичи просит оказать ему любезность, — отчеканил Пико, невозмутимо оглядев сцену.

— Что… Лоренцо? Что он желает от своего покорного слуги? Я ухаживаю за этим юношей, который уже несколько дней болен. Но нет того, что я не сделал бы для великого правителя Флоренции даже в этот ночной час!

— Просился ли на постой некий Фульдженте Морра из Рима?

— Морра? Да, есть чужестранец с таким именем. Судя по багажу, он художник. А почему вы его разыскиваете?

— Скажи мне, где он, — приказал Пико, не отвечая на вопрос.

— Там, в старом сенном сарае. Он снял его целиком для завершения каких-то работ. Остановился на месяц. Человек спокойный, платит исправно, девиц не запрашивает, никаких признаков болезней на нем нет…

— Он сейчас у себя? — перебил Пико.

— Не знаю. Я его не видел с самого приезда. Уже несколько дней. Питается этот Морра не у меня, и не думаю, что часто выходит…

— Проводи нас к нему. Сер Лоренцо желает с ним поговорить. — Пико поднял с пола штаны и бросил их трактирщику.

Тот начал быстро одеваться, стараясь не глядеть на испуганного голого мальчишку, сжавшегося в ногах кровати. Оливеротто двигался с осмотрительной осторожностью кота, который стремится закопать за собой «грехи». Он быстро развел огонь в камине и зажег фитиль фонаря, все время рассыпаясь в уверениях, что тотчас же выполнит все пожелания Великолепного.

Пико был уверен, что на самом деле трактирщик хочет максимально отодвинуться от собственного позора. Однако стражников Великолепного это не особенно смущало. Поскольку во Флоренции содомский грех карался смертью, Оливеротто, конечно, нервничал, но совсем не как человек, над шеей которого уже повисла веревка. Он был из рода Паллески, принадлежавшего к партии Лоренцо, и это давало ему определенные преимущества.

Они пересекли внутренний дворик с земляным полом и подошли к одному из домов, окружавших двор. Оливеротто назвал его старым сенным сараем, и, наверное, первоначально так оно и было. Высокая, как церковь, постройка, с крышей, покрытой засохшими ветками плюща, имела только один вход. Пико удостоверился в этом, быстро обойдя дом вокруг. Если внутри находился человек, то возможности бежать у него не было.

Засов сопротивлялся нажиму, словно его что-то удерживало изнутри. Пико с силой постучал в дверь.

— Морра, откройте! Я пришел от Лоренцо де Медичи! — громко крикнул он.

Приказ не возымел никакого действия. Джованни снова стал стучать, на этот раз громче. Не может быть, чтобы тот, кто находился внутри, не услышал такого грохота, даже если очень крепко спал.

— Ломайте дверь! — приказал он стражникам.

Те быстро огляделись вокруг. Неподалеку валялось массивное деревянное вьючное седло мула, которое, должно быть, оставил какой-то торговец. Стражники подняли его и, действуя им как стенобитным орудием, начали выламывать дверь. После двух ударов старые петли поддались, а после третьего дверь с треском распахнулась.

По инерции солдаты проскочили несколько шагов вперед и влетели в сарай. Пико увидел, как они испуганно ринулись обратно, зажав руками рты. За ними вырвался такой ужасный запах, словно открылась дверь в преисподнюю.

Юноша отшатнулся от нестерпимой вони и в замешательстве пробормотал:

— Что за дьявол?

Даже в самых захудалых мясных лавках он никогда не ощущал ничего подобного: это был запах смерти и разложения. Такой смрад носился над полями сражений, если воины в запальчивости не успевали похоронить мертвых. Пико столкнулся с ним только однажды, когда, движимый любопытством, сбежал из дома и добрался до болот Феррары, где сошлись войска Венеции и Урбино. После боя прошло как раз два дня, и над болотами носился тот же ужасный запах смерти.

Но здесь, в замкнутом пространстве, вдали от лихорадочного возбуждения битвы, этот трагический признак конечности плоти поразил его, как звук трубы Страшного суда.

Оливеротто бегал вокруг сарая, выдирая на себе немногие оставшиеся волосы, и норовил заглянуть внутрь. Пико раздраженно отмахнулся от него. По мере того как внутрь проникал свежий воздух, запах ослабевал. Юноша подождал еще несколько минут, снял кусок шелковой ткани, который носил на поясе, и обмотал его вокруг головы, прикрыв нос и рот. Потом отобрал у трактирщика фонарь, набрал в легкие побольше воздуха и шагнул внутрь.

Помещение было пусто, если не считать старого тюфяка, расстеленного на полу. В углу кучей валялись наспех брошенные дорожные сумки, и из них высовывались рулоны бумаги и носильные вещи. Похоже, таинственный постоялец не удосужился даже разобрать багаж по приезде. Или не успел…

На тюфяке лежало недвижное, словно впавшее в глубокий сон, человеческое тело. Пико, поплотнее замотав тканью рот и нос, поднес к телу фонарь. Покойник лежал ничком в луже, где жидкости распада смешались с кровью, вытекшей из невидимой раны, и застыли, превратившись в какую-то зеленоватую кашу.

Джованни сделал над собой усилие, взял труп за плечо и перевернул на спину. Тусклое пламя осветило осунувшееся лицо и рот, сведенный судорогой бесконечной агонии. Блуза на груди была порвана, и в прорехе торчала деревянная рукоятка, видимо, ножа или другого оружия, которым ему пронзили сердце. Застывшие руки вытянуты вдоль тела, пальцы сведены судорогой. Скорее всего, прежде чем нанести последний удар, его держали за руки.

— Иди сюда, Оливеротто! — крикнул Пико, обернувшись к двери. Трактирщик нерешительно шагнул вперед. — Подойди ближе! Это Фульдженте Морра?

Оливеротто сделал несколько неверных шагов, бегло взглянул на мертвого, кивнул и тут же отскочил, вытаращив глаза и борясь с накатившей тошнотой.

— И ты ничего не заметил? — настаивал Пико. — Под твоим кровом убили человека — и никто не поднял тревоги? А может, ты сам замешан в этом преступлении?

Страх, внезапно вспыхнувший в глазах трактирщика, видимо, заставил его пересилить отвращение от зловония и страшной сцены перед глазами. Он энергично замотал головой и крикнул:

— Нет! Клянусь жизнью моих детей! Морра явился среди ночи, по римской дороге, при нем почти не было багажа, и его никто не встречал! Он снял сарай, и ни я, ни моя семья его больше не видели. Он сказал, что у него работа, какой-то заказ, и он не хочет, чтобы его беспокоили.

Пико отвел глаза. Ужас трактирщика был так неподдельно наивен, что приходилось ему верить. Да и вряд ли у него хватило бы способностей срежиссировать такой спектакль. Этот жалкий тип мог разбавлять вино и обманывать сборщиков податей. Однако, чтобы хладнокровно совершить убийство, надо иметь большой опыт в злодеяниях, а его опыт ограничивался только похотью. Состояние трупа говорило о том, что убийство произошло несколько дней назад. У Оливеротто было предостаточно времени, чтобы ликвидировать тело человека, которого, в сущности, никто не знал, и уничтожить следы преступления.

Нет, скорее всего, он тут ни при чем. Пико огляделся. Багаж был вскрыт. И эта небрежность, которую поначалу приписали постояльцу, по здравом размышлении свидетельствовала о том, что в его вещах кто-то наспех рылся. Джованни быстро просмотрел рисунки. Эскизы человеческих лиц, наброски архитектурных деталей — все, чему и положено находиться в багаже художника.

Но ничего, что представляло бы особую ценность. Какие-то бумаги, костяной гребень, маленький нож. Почему его убили? Из-за какого-нибудь рисунка? Но вряд ли хоть один из них стоил человеческой жизни.

Да и одежда на трупе, насколько можно было судить под пятнами зловонной жидкости, была ничем не примечательна. Пико нагнулся, чтобы разглядеть смертельную рану и предмет, торчащий из груди. Это была длинная кисть с куньими волосками, поредевшая от долгого употребления. Должно быть, она прошла между ребер и проткнула сердце.

Странный способ убийства. Может, преступник хотел оставить особый знак? Но прежде всего — как ему это удалось? Дверь была заперта изнутри, в стенах не наблюдалось никаких других выходов. Только в коньке крыши виднелось узкое отверстие, расположенное точно над очагом из выложенных на земле камней и служившее простейшим дымоходом. Но человек в него точно не пролезет. Да и вряд ли кто смог бы вскарабкаться на потолок, чтобы выбраться на крышу.

Разве что Фульдженте сам наложил на себя руки. Пико читал у античных авторов, что благородные личности убивали себя из жажды смерти, а ничтожные — из страха смерти. Первые ускоряли ход судьбы, бросаясь ей навстречу, а вторые пытались уйти от невыносимой тоски бытия. Их души, как натянутые канаты, не выдерживали нагрузки, и равновесие понятий «давать» и «иметь» склонялось к нулевой отметке. Даже достойные и храбрые воины порой ожесточались на самих себя и наносили себе смертельные раны, чтобы избежать поединка с врагом. Можно подумать, что смерть от собственной руки менее жестока, чем та, что захватит врасплох в бою.

Но человек, распростертый на тюфяке, не был воином и вряд ли искал прибежища от каких-то страхов. И почему он выбрал для последнего шага инструмент своего искусства, в ярости его искорежив? Мог бы взять нож: справился бы быстрее и безболезненнее. В общем, это явно не самоубийство.

Нет, его убили, хотя ни один человек не смог бы проникнуть в комнату. Значит, тут побывал демон, если демоны есть на свете.

Размышляя, наблюдая и стараясь отделаться от запаха, исходящего от трупа, Пико вдруг что-то заметил рядом с телом. Покойник и тюфяк были настолько перемазаны кровью, что торчавший сбоку кусочек какого-то предмета трудно было различить.

Пико приподнял и посадил тело. Под ним оказался листок бумаги, приколотый к спине кончиком кисти, прошедшей насквозь. Он походил на страницу печатной книги. Судя по несовершенству печати и нечеткости линий, это был набросок. Краска то здесь, то там вылезала из-под шрифта, пачкая бумагу.

«Может, листок имел отношение к пробному экземпляру книги, которую набирали Немец с резчиком?» — размышлял Пико, осторожно отделяя листок от тела.

Оборотную сторону листка целиком занимало изображение. Джованни бережно поднес его к свету. На него смотрело женское лицо, набросанное углем, скорее всего эскиз к картине маслом. Лицо завораживало огромными лучистыми глазами, овал его был нежен и продолговат, на подбородке ямочка, за полными губами, надутыми в сердитой гримаске, виднелись мелкие ровные зубы.

Прямой нос с изящно выгнутыми ноздрями и щека были нервозно, наспех затушеваны, словно художник торопился поймать образ. С обеих сторон высокого лба спускалась огромная масса волос, струясь на крепкую, как колонна, шею и сильные плечи. Именно это место рисунка покрывала спекшаяся кровь, окрашивая его зловещим рыжеватым цветом, будто рука смерти решила завершить работу художника.

Под портретом кто-то от руки подписал: «S aetatis suae XXIX»[14]. Было в этом лице что-то родное, хотя Пико мог поклясться, что никогда не видел женщины, послужившей моделью для рисунка. Если бы он повстречал такое удивительное существо, то вряд ли смог бы его забыть. Может, он держал в руках не портрет реальной женщины, а попытку художника достичь идеальной красоты, вызвав к жизни формы, возможные только в царстве Идеи? И чувство родства возникло из памяти о красоте, которую, как пишет Платон, каждый человек видит еще до рождения и потом всю жизнь безнадежно ищет? О той божественной красоте, что на самом деле не существует, но потрясает нас чувством невосполнимой утраты?

— Женщина… — услышал он шепот у себя за спиной.

Оливеротто вытянул шею и пристально разглядывал рисунок.

Пико вскочил.

— Что ты говоришь? Что за женщина?

— Эта, мессер. Чудо как хороша, хотя я и видел ее всего какой-то миг!

— Она действительно существует? Когда ты ее видел?

Трактирщик испуганно попятился.

— Почти сразу после появления Морры. Приехали двое всадников и попросили комнату на ночь. Я хорошо помню, потому что как раз тогда нахлынул этот странный народ с римской дороги. Хитрые вероломные чужаки, да к тому же еще и воры.

Пико тоже слышал о появлении толпы пилигримов. Тогда никто не мог сказать, откуда они пришли.

— У всадников не было никакого багажа, зато дорожная одежда отличалась добротностью, — продолжал Оливеротто. — То ли почтенные купцы, то ли аристократы по дороге на охоту, то ли… Они не были расположены к беседе, спросили только подогретого вина и комнату, чтобы отдохнуть. На лестнице один из них остановился и приподнял вуаль берета, который до сего момента был плотно нахлобучен на голову, словно его хозяин прятался от холода. Я дал им свечу, и пламя на миг осветило лицо путника. Вот тогда я ее и увидел. Но не особенно удивился, потому что благородные господа не впервые пользовались моей гостиницей для свидания с дамой, одетой в мужское платье. Моя фамильная тактичность известна во всей Флоренции…

— И что они делали потом?

— Ничего. Как и говорили, на рассвете отправились дальше. Слуги потом сказали, что сквозь сон слышали шум и какое-то движение на конюшне. Когда я встал, их уже не было.

— Женщина была похожа на эту? — настаивал Пико, поднеся рисунок к фонарю.

Оливеротто закивал.

— Да, это была она, — решительно заявил он и протянул руку.

Пико оттолкнул ее: сама мысль о том, что пальцы трактирщика прикоснутся к рисунку, его раздражала. Кто бы ни была эта женщина, она теперь далеко. Он свернул рисунок в трубочку и положил его в сумку.

Лоренцо де Медичи приказал ему привести резчика с собой. Джованни подчинится приказу, но не так, как того ожидает Великолепный.

— Раздобудь мне повозку и несколько одеял, — сухо бросил он трактирщику.

Не прошло и нескольких мгновений, как тот появился на пороге, толкая перед собой огромную тачку. Пико приказал стражникам завернуть тело и бережно связать пелены.

— Закрой комнату, вычисти ее как следует и никому не говори о том, что произошло, пока синьор не разрешит. И учти: проболтаешься — пойдешь под суд за содомию.

Оливеротто с содроганием помог ему погрузить тело на тачку. При этом он непрестанно уверял всех в своей верности синьору, громко призывая себе в защиту собственную славу человека, близкого к дому Паллески, и выкрикивал имена благородных горожан, которые могут за него поручиться.

Эти имена ничего не говорили Пико, зато стражники встретили их смешками: видимо, хорошо знали об их пороках.

Бросив последний взгляд на комнату, чтобы удостовериться, что ничего не пропустил, Пико уже собрался уходить, как вдруг рядом с тюфяком что-то ярко блеснуло. Он вернулся назад.

На земле лежал маленький золотой медальон. Снаружи на его крышке была выгравирована Мадонна с Младенцем на руках. Ленточка, свисавшая с него, так пропылилась, словно он уже давно валялся под кроватью. Вещь явно принадлежала женщине.

Джованни положил находку в сумку и с облегчением покинул это царство смерти. Стражники подхватили тачку и направились к городским воротам.

Пико, опустив голову, следовал за этой пародией на похоронную процессию: без факелов, без священников, без надежды. У ворот ему пришлось немало потрудиться, чтобы уговорить стражу пропустить его вместе со страшным грузом. Отпрянув от источника зловония и стараясь держаться как можно дальше, они пошарили копьями под лохмотьями, прикрывавшими труп, и в страхе отошли.

— Что за чертовщину ты тащишь в город, несчастный? — крикнул командир стражи, не обращая внимания на форму дома Медичи.

— Жителя Флоренции, вернувшегося для погребения, — ответил Пико.

— Да ты его не хоронить хочешь, а, наоборот, только что из могилы выкопал! Пошел вон вместе со своим ужасом!

Джованни решил было использовать авторитет Великолепного как щит. Но назвать имя покровителя означало бы впутать его в эту темную историю.

И тут ему в голову пришла мысль.

— Его ждут в анатомическом театре госпиталя Невинных младенцев[15], чтобы изучить. Похоже, этот человек и вся его семья умерли от какой-то неизвестной болезни.

Стража отскочила, давая пройти.

— Ладно, проходи, черт бы вас всех побрал! — крикнул вслед старший в отряде, прикрывая рот рукавом.

Пико миновал ворота, прошел еще с сотню шагов и сделал спутникам знак остановиться.

— Разве мы не идем к госпиталю, как вы сказали? — спросил старший из стражников.

— Нет, у меня есть идея получше, — ответил Пико, пряча хитрую улыбку. — Отнесите тело в сообщество Святого Луки и сдайте его приору для погребения.

— Как? В такой час?

— Но ведь он заботится о здешних художниках. А этому несчастному очень нужна поддержка, даже в такой час, — отозвался юноша, представив себе надутую физиономию приора, разбуженного дважды за ночь: один раз из-за живого, второй — из-за мертвого.