Залежь

12

— Есть тут Белопашинцев?

Через поручень лесенки переломился высокий парень, заглянул в вагончик с одного боку, зашел с другого. На парне комбинезон, расстегнутый до пояса. Разгар лета.

— Есть, есть! Входите, — ответил за Белопашинцева Евлантий Антонович.

Парень шагнул чуть ли не сразу на верхнюю ступеньку — раз, склонился в дверях — два и перед агрономом уже — три.

— К нему, к нему, пожалуйста. Он Белопашинцев.

— Путевочку отметьте. Здесь вот распишитесь за «прибыл», здесь — за «убыл».

— Что привезли?

— Читайте. Рамы оконные. Оконные коробки. Косяки. Ша… пингалеты. Комплект, в общем и целом. Теперь регулярно повезем.

Белопашинцев расписался в накладных.

— И еще вот, — подал шофер конверт.

Шофер стряхнул с кончика острого носа капли пота, дернул плечом, попутно вытер о него подбородок, рассортировал, какие бумажки оставить, какие забрать. Пока сортировал — на носу и подбородке опять уже по капле пота висит.

— И духота ж у вас! Выньте стекла. И пауты[6] насквозь пролетать будут. Ишь ведь сколько их скопилось, паразитов.

— Я так и знал!

Анатолий, не дочитав до конца, подал письмо Евлантию Антоновичу.

— Что ты знал, Карпович?

— Да что придется отстаивать нашего «Антея». На исполком приглашают.

— А ты как думал? Само ничто не утверждается. Поедешь?

— Обязательно. Вы… товарищ шофер, — извините, фамилию вашу опять забыл, — машину под погрузку поставили?

— Та-а-а. Разгрузили уж. Как в морском порту. И ведь все в тельняшках. В глазах рябит, крутятся ребята. Никакой тебе проволочки.

— Тогда поехали, земляк. Еще рейсик успеем сделать?

— Сюда? — Шофер прищурил один глаз, растопырил пальцы обеих рук. — Значит, так: порожняком два по два с половиной — пять часов, — сжал левую в кулак. — И с грузом два по два с половиной — пять, — сжал правую, получилось два кулака. — Десять. И пусть час на погрузку — одиннадцать. Успею. Поместимся как-нибудь.

Фамилия у шофера была простая: Узлов. Но запомнить ее Анатолий никак не мог потому, наверное, что узловатого в этом простом высоком парне не было ничего. Он как обыкновенный складной деревянный метр состоял из шарнирных соединений, расположенных во всех плоскостях и под разными углами. Ему больше соответствовала бы фамилия Углов: сплошные зигзаги. И кабина, рассчитанная на троих, для одного его была узка, низка и коротка. Руль, казалось, лежал на коленях, локти торчали от дверки до дверки, и Анатолию, чтобы не мешать шоферу, пришлось как следует потесниться.

— Так вот почему вы сказали: поместимся как-нибудь, — начал разговор Анатолий, чтобы с чего-то начать.

— В армии двойную норму питания получал, — повернулся к пассажиру Узлов. И то на секундочку, на секундочку, потому что дорогу еще нельзя было назвать дорогой. Так. След. Видно, что проехали здесь, кому как вздумалось. Колея часто и неожиданно разбегалась на две, на три, на четыре развилки, и надо было решать задачу, который из них короче окажется по формуле — путь равен произведению скорости на время — почитаемой Узловым за главную формулу. Поэтому он как придавил педаль газа к полику кабины ботинком сорок последнего размера, так и держал ее. Но машина шла плавно, настолько плавно, что если закрыть глаза или смотреть не под колеса, а вдаль, на горизонт, то можно было подумать — вообще еле-еле ползут они. Изредка-изредка где прозевает ямку и сбрякает пустой кузов.

— Оп, — скажет шофер и почти ляжет грудью на руль, вытянув голову на тонкой шее к самому лобовому стеклу.

— Скорость любите.

— Так ведь век нынче скоростной. Нам бы дороги да новенький ЗИС, — продекламировал Роман строчку из шоферской песенки.

— Кстати, о дороге, — оживился Белопашинцев. — Вот бы шофер. Да?

— Ну.

— А вы можете объяснить, почему грунтовые дороги не прямые, а…

— Криуляют, — подсказал Роман.

— Да. Например, вот эта, по которой мы едем. Скажите, можно было ее проложить, как струну натянуть между районом и нами? Степь везде одинакова, что здесь, что десять, сто метров в стороны.

— Как сказать, товарищ директор. Для вас, может, степь и везде одинакова. Под плуг. А наш брат шофер под колеса смотрит: где тверже, суше и ровней. Вот и накриуляли. Прямо пусть самолеты летают. Им — воздух, нам — земля. А на земле прямых дорог нет и не будет. Чтобы вот как в физике на рис. номер такой-то по линейке от пункта А до пункта Б. Это еще терпимо. Осенью вот дожди пойдут — вот уж накриуляем. Без асфальта по здешней местности и почвам нам гибель, а Дорстрой пока не шевелится. Оп! Опять ямка. Не видать ни черта из-за травы.

Шофер умолк. Да Анатолий уже плохо и слушал его. Вдали заблестели стеклами дома райцентра, и надо было подумать, как лучше ответить на вопрос, который наверняка зададут ему.

— Вас куда доставить, товарищ директор?

— К исполкому. Вообще-то сначала в райком не мешало бы зайти…

— А это все в одном здании.

— Отлично. Вы, на всякий случай, заверните за мной потом. Я постараюсь к тому времени освободиться. А то вдруг…

— Завернем. Мы понимаем.

Роман выключил скорость, убрал с педалей ботинки. Машина докатилась до кирпичного дома с палисадником вокруг и остановилась сама против дверей с алыми досками-указателями по бокам.

— Все. Приехали. Райком — направо, исполком — налево. Не волнуйтесь! — крикнул уже вдогонку Узлов. — Мы обязательно заедем. И подождем.

— Забавный парень, — улыбнулся Анатолий, поднимаясь на широкое крыльцо со ступенями на три стороны. — Он это «мы» произносит, как Николай Второй, наверное, не произносил.

В коридорах — никого. Ни справа, ни слева. Прошелся вдоль райкомовского крыла — никого. Все кабинеты закрыты, и только в замочной скважине двери с табличкой «Грахов М. П.» торчал ключ.

— Вам кого, молодой человек?

Анатолий оглянулся. В том коридоре стояла женщина тоже в очках, а молодая или старая — не видать на свет.

— Вам кого? Все на исполкоме.

— И я на исполком приглашен.

— Опаздываете, товарищ. Фамилия?

— Белопашинцев.

— Скорей, скорей, спрашивали вас уже.

Анатолий на ходу поправил галстук, вытер платком лицо и лоб, слегка поклонился пожилой секретарше, извиняясь и здороваясь одновременно, тихонько приоткрыл дерматиновую дверь кабинета председателя исполкома и, почти не замеченный никем из собравшихся на заседание, опустился на крайний стул. Не обратили на вошедшего особого внимания еще и потому, что только что закончилось обсуждение чего-то важного, само собой наступил маленький перерыв, все переговаривались, некоторые доспаривали шепотом. Белопашинцев не знал никого, его никто.

— Прошу внимания, товарищи, — поднялся председатель. — Следующим вопросом повестки дня у нас — присвоение наименований новым улицам, поселкам, учреждениям, организациям. В алфавитном порядке первым идет «Антей». Представлены ходатайство и протокол собрания…

— Митинга, — несмело поправил Анатолий.

— Да, да, митинга, верно. У членов исполкома возникли некоторые возражения по этому поводу, и мы приглашали сюда директора данного совхоза, чтобы заслушать мотивировку выбранного наименования и согласиться или не согласиться потом с товарищами целинниками, но директора почему-то нет. Не явился.

— Здесь я, — встал Анатолий.

Сколько глаз — столько взглядов. Одобрительных, недоумевающих, снисходительных, насмешливых, просто любопытных.

— Товарищ Белопашинцев. Объясните нам, если можете, почему вы назвали так совхоз? Почему вы решили, что «Антей» самое подходящее, что ли.

— Не я решил — коллектив.

— Хорошо, пусть коллектив.

Анатолий достал платок, выигрывая время, выбрал уголок посуше, промокнул им под дужками очков, скомкал, спрятал в кулак и убрал руку за спину.

— Значит, так. Незадолго до высадки рассказал ребятам наш агроном… Евлантий Антонович. Может, кто знает, он когда-то работал в этих краях.

— Кто? Евлантий Антонович или Антей?

— Евлантий Антонович, — улыбнулся Белопашинцев. — Рассказал миф об античном герое Антее, который был сыном богини земли Геи и бога…

— Послушайте! Товарищ! Простите, что перебила, но зачем вам понадобилось называть именем Антея наш советский совхоз?

— Можно продолжать? Спасибо. Во-первых, ваш «советский совхоз» говорит о том, что мы, сложносокращая слова, упрощаем их значение и смысл. А то и вовсе забиваем, как вы, например. А значение и смысл нашего Антея в том, что он сын земли, — богиню отбросим, потому что Гея и есть по-гречески земля, — и никто не мог победить его, так как мать-земля придавала ему все новые и новые силы. Я прошу извинить меня, что не по тексту рассказываю… Волнуюсь. Но смысл тот же.

— Минуточку! А вот вы сказали: по-гречески. Опять же по-гречески, не по-русски.

— Да хватит вам, Матрена Васильевна, — начали переходить на сторону Белопашинцева.

— Нет, нет, я отвечу и на это. Скажите: Спартак — русский? А сколько его именем названо улиц, предприятий, спортивных обществ. Это символ. А символ многонационален. Да возьмите наших северных соседей — Челябинскую область. Там есть деревни с названием столиц и городов европейских государств: Варна, Лейпциг, Фершампенуаз, Варшава, Париж и даже Берлин. И в этих названиях наша, русская история. И я прошу исполком утвердить «Антей».

Анатолий оглянулся, чтобы не сесть мимо стула, и не видел, кто сказал: «Ай да молодец парнишка». И пока председатель подсчитывал голоса, шепнул соседу:

— Кто это сказал?

— Секретарь райкома. Грахов.

— Первый, — вспомнил он табличку на дверях кабинета «Грахов М. П.».

Сосед покачал головой, ага-ага, дескать, и даже привстал с поднятой рукой:

— Я еще «за»!

— Вижу, вижу. Я вас сосчитал уже. Ну что ж, товарищи. Будем считать, что земля родила еще одного Антея — казахстанского. Поздравляю вас, Белопашинцев. Можете идти, если торопитесь.

Не страну Ханаанскую отправились искать Краевы, где якобы круглый год лето, никто не работает, спят в шалашах и кушают яблоки. Это уж шустрая старушка Устиновна от себя добавила. Единственно, что совпадало с Библией в «Антее» — шалаши или палатки. И то наполовину, потому что в них почти не спали, утверждая «Антея».

Шла техника, шли плуги, бороны, сеялки, инструмент, оборудование, материалы, инвентарь, щитовые дома, шла жизнь. Скидывали доски с лесовозов, и доски, шлепаясь плашмя, стреляли как пушки. Кирпича навалили — будто небоскреб рухнул от землетрясения. И рухнул бы, неделю не простоял, такое движение, столько работало всего. Столько колес крутилось, гусениц лязгало, железа ворочалось, столько моторов кряхтело, столько сил лошадиных тянуло, везло и толкало, столько сердец колотилось людских. И все это измерялось единой силой — силой разума. Меряли, копали, несли, пилили, тесали, укладывали. Глянуть с большой высоты — муравьи, которые покинули старый, обжитый муравейник и спешат теперь до грозы, до непогоды соорудить свой, новый, лучше.

В вагончике как в Смольном, только что крейсера на рейде из окна не видать. И дверь с петель снята, положена между колес, ни к чему она, скрипит да хлопает. Люди идут, идут, и ни минуты покоя. В штатском, в армейском, с погонами еще и без погон уже, в комбинезонах, в тельняшках, голые по пояс, с накладными, ведомостями, чертежами, нарядами, с путевками, заявлениями, по личным вопросам. И представь себе Анатолий Белопашинцев там, в ленинградском райкоме, хотя бы десятую долю того, с чем ему придется столкнуться в первые дни — вряд ли бы согласился он так быстро на должность директора целинного совхоза. Жизнь — глубокая колея, но если попадешь в свою, она тебя выведет на хорошую дорогу. И она тебя выведет, и ты вывезешь.

Анатолий в окружении шоферов и экспедиторов, не глядя, отмечал путевые листы, принимал квитанции, накладные, расписывался в ведомостях. Каждому надо было скорее, каждый претендовал на внеочередность оформления своих документов, приводя всякие аргументы на это. Шум. Гам. Толкотня. И ко всему содому в придачу расплылось в улыбке, как блинное тесто по горячей сковородке, конопатое лицо Васи Тятина: с шипом, потрескиванием и чадом.

— Анатолий Карпович! Я новоселов привез!

— Обожди минутку, освобожу товарищей. Видишь, занят.

Не настолько уж и занят был директор, чтобы не выкроить время спросить, кого привез Вася. Но после сожжения колышков на организованном им костре и внезапного исчезновения из лагеря, целая паника поднялась. Анатолий стал суеверным. С появлением Тятина у него возникало дурное предчувствие, портилось настроение и волей-неволей приходилось задумываться, как дальше жить. Вася ничего похожего к себе со стороны директора не замечал и, наоборот, искал повод лишний раз показаться ему на глаза. И не будь этой должностной разницы — наверняка предложил бы уж: давай дружить.

У Васи, видимо, имелась еще какая-то новость в запасе, очень уж он ретиво выпроваживал от стола посетителя, намеревающегося спросить что-либо.

— Некогда, некогда ему. Ша-г-гай, браток, шагай. Не последний час живешь, завтра спросишь.

— Ну, все как будто. — Анатолий зевнул, потянулся, прогнул уставшую спину. — Что у тебя — выкладывай. Кого ты привез?

— Его и с женой.

— Кого его?

— А помните шофера? С автобуса. Барахлишко наше сюда…

— Д-да-да-да-да. Помню. Иван Ф-Филимонович, кажется.

— Ну-ну-ну. Так вот его и с женой. Еду — они идут. По кузовку в руках. Голосуют. Тормознул. Вам куда, спрашиваю. Смотрю — личность вроде знакомая. Ва… В-в «Антей», говорит. И газету подает. Б-ба-га-га-га-га, — на весь вагончик загоготал Тятин и завертел головой.

Анатолий, глядя на него, тоже не утерпел и засмеялся.

— Ты над чем? Вася. Х-ха. Ну-у, закатилось красное солнышко. Ты скажешь в конце концов, над чем хохочешь?

— А во!

Тятин вытащил из-за ворота тельняшки газету, шмякнул по столу и палец в снимок воткнул.

— Целинники в гостях у казахской семьи. Фото А. Балабанова, — наизусть прочел Вася подпись под снимком. — Это я, это Фе…

— И что здесь смешного?

— Что? Да Сашка ж этим… На трех ногах. Нивелиром? Фотографиром… фотографировал.

Теперь уж Анатолий захохотал, зная над чем, а Вася только сдержанно улыбался, довольный, что рассмешил-таки своего серьезного не по летам директора.

— Да как же он умудрился так?

— А не знаю. У нас не было фотоаппарата.

— Ты мне эту газету оставь. Я Евлантию Антоновичу покажу.

— Не-е. Сперва я ее Сашке покажу. Это он точно тихо помешается, Анатолий Карпович.

— Ладно. Но потом обязательно мне дашь. Где твои новоселы?

Иван да Марья так и сидели в кабине с раскрытыми дверцами, нахохлясь и со свертками на коленях, как турманы с белыми зобами, загнанные ястребом под чужую кровлю, и с опаской посматривали на весь этот водоворот, не зная, примут ли их и не лучше ли самим тем же следом обратно вернуться, тут, похоже, без них неплохо обходятся.

— Ты толечко погляди, Маша, что они поделывают! Вот и ребятишки, вот и гвоздя не забить. Мним мы о себе много, Маша.

— Ты не сокоти, Ванечка. Мним. Ничегошеньки мы не мним. Это пока предбанник у них. А погоди, время плеснет на каменку — всем хватит пару, не всем веников хватит. Стройка — дело рабочее, пахота — крестьянское. Примут нас. То не директор там идет сюда в очках?

— Он.

— Здравствуйте, товарищи! Почему не выходите? — шагов за десять до машины поздоровался с новоселами Анатолий. — Иван Филимонович! Здравствуйте.

Иван спрыгнул на землю, посадил вместо себя узел, вытер правую руку о штаны, подал директору.

— К нам?

— К вам, Анатолий… Карпович вас по батюшке величать, кажется. Явились, не запылились. Вроде бы как по знакомству, что ли. Не то что к чужим совсем. — Иван покосился на Марью, ту ли политику он ведет, Марья хлоп-хлоп ресницами: так, так, мол, правильно говоришь.

— Правильно, правильно, — заметил их переглядку и Анатолий. — А жену вашу как зовут, Иван Филимонович? Представьте.

— Женушку у меня Машей зовут.

— А по отчеству?

— На вот, — застеснялась Мария. — К отчествам мы не приучены, к прозвищам. Спиридон отец был.

— Почему был? Ах да! Извините.

— На вот! Его конем еще не стопчешь, да… худо роднимся мы.

— Ну хорошо. Не хотите отчества — не надо. Давайте ваши документы.

Вася, пока тут велась эта предыстория, открыл борт, по-блошиному в один мах заскочил в кузов, прихватив лопату, и принялся сгребать с днища кирпичную крошку, цемент, щепки, тряпки, сенную труху, машина окуталась пылью, как дымовой завесой. Иван Филимонович с Анатолием Карповичем зачихали.

— Василий!

— Ав.

— У тебя что… Ч-ч-чих! Ни другого времени не нашлось, ни места? А-ап… Фу! Задушил. Прекрати сейчас же! Ч-ч-ха!

— А все уже. Вот. Все. Будьте здоровы.

— Спасибо. Артист. Давайте ваши документы, товарищ Краев.

— Документов пока не имеем, — опустил голову Иван и загрустил.

— То есть как не имеете? Никаких?

— Никаких.

— Это номер. Вы что ж… с-самовольно оставили производство?

— Не производство — колхоз. И не самовольно. По два заявления писали председателю нашему, да наш пред как худая баба: в телегу не сяду и пешком не пойду. Не держу, говорит, а документы не получите. Получим. Сколупнут его скоро, коросту.

— Этого я не знаю. Судить не берусь. — Белопашинцев пожал плечами, высказывая свое недоумение. — Не может быть, что-то не то вы говорите, Краев. Не имел он права, не мог такую глупость спороть. Взрослый человек.

— Не верите?

— Извините, нет.

— Человеку не верить, можно ли, товарищ директор Анатолий Карпович, — повторил Иван сказанное уже однажды ему же, Белопашинцеву. Там у железной дороги. Где встретил он их.

— Есть такие, которые и не верят, — отрубил каждое слово ладонью Вася. Он готов был на кабину влезть, чтобы директор обратил на него внимание, но директор смотрел в землю и катал носком сапога обломок кирпича. Мария развязала скатерть, туже затянула концы и снова завязала их. И не на один, не на два, а на три узла. Тятин вздохнул, поскреб под мышкой, хмыкнул, поманил пальцем Ивана ближе к кузову. — Подними борт.

Иван поднял, помог Васе закрыть его спереди, поплелся к заднему крюку.

— Не горюй, — шепчет Вася, — сейчас мы его уломаем.

— Да не надо меня уламывать, ребята! — Анатолий пнул кирпичину, будто она была виновата. — Без документов не приму. Что я отвечу, если спросят, кто вы? А наверняка спросят. Прошу прощения.

Анатолий повернулся и пошел. Пошел. У Маши этой слезки на колесках. У женщин слезы близко. А он не переносил слез. Ничьих. И почти побежал, когда услышал за спиной тяжелый, с хрипом, мужской вздох:

— Не ко двору мы с тобой, видно, пришлись, Машуха.

И женский:

— Так оно, Ваня. Бедному жениться — ночь коротка.

Не хотелось Анатолию оглядываться, но оглянулся, не утерпел. На пороге вагончика уже, но оглянулся. Васина машина сердито уркнула мотором — и только синий дымок из выхлопной трубы. Они остались стоять среди белого света, одни, каждый над своим кошелем.

Среди людей бытует еще такое выражение: «А что изменилось бы?» Оно что-то вроде задергушки на окне: когда нужно, тогда и отгородился от лишних глаз. Очень удобно. Не захотел, побоялся, ума недостало поступить иначе — а что изменилось бы, говорят. В шахматной задаче «Мат в два хода» ничего не поделаешь, все равно мат, жизнь — задача многоходовая, и от того, какой шаг ты сделал, верный или неверный, зависит не только твоя судьба, но и судьба других людей. Чаще всего — других. Что изменилось бы, оглянулся Белопашинцев, не оглянулся, вернулся с порога или перешагнул его, укрывшись в четырех стенах.

Анатолий вернулся.

— Послушайте. Вы поймите меня правильно, но я не желаю влипать в историю. Есть у кого из вас хоть какое-нибудь удостоверение личности? С фотокарточкой, без фотокарточки. Какое-нибудь!

Иван молчал, немилосердно мял в крупных руках картуз, забыв, что он совершенно новый, этим летом купленный, а Мария назойливо подтыкала мужа локтем и шептала:

— Вань… Слышь? Есть же у тебя. Ва-анька, а билет-то.

— Отстань, Маша, этим билетом зазря не трясут.

— Да как же зазря, Ваня! Не слушайте его, товарищ директор.

Иван расправил на кулаках измятый картуз, надел его, расстегнул пиджак, свесив левое плечо, поставил парусом полу, чтобы доступней был внутренний карман, застегнутый на пуговицу и на две английские булавки. С пуговицей справился сравнительно быстро, с булавками возится. Подклад — саржа, пальцы толстые, кожа на них дубленая, булавочки махонькие, новые, крутятся, пружинки тугие — ник-как не приноровишься давнуть.

— Маша, помогай!

Одолели вдвоем. Иван вынул из кармана красную книжечку, провел по корочке рукавом, подержал за уголок, раздумывая, подать или все-таки обратно в карман опустить, подал.

— Партийный билет? Так чего ж ты столько времени у себя и у меня отнимал! — вгорячах сказал «ты» Анатолий. — Да это такое удостоверение личности, что надежней и нет. Да я теперь знаешь как смело буду отстаивать вас! Кроме специальности шофера, имеете еще какие?

— Имеет. Много, — повеселела Мария.

— Перечислите.

Анатолий вернул Краеву билет. Иван корешком его пригнул к ладони мизинцем, подумал, с которой из профессий лучше начать счет, с главных или с другого конца, решил — с другого.

— Значит, так. Гончар — одна… Печеклад.

Анатолий поморщился: это не то все.

«Зря с глины начал, тут ее нет», — пожалел Ивам, уловив гримасу. Стушевался и замолк.

— Маша, подсказывай!

— На вот. Его ремесло, я подсказывай. Сам не помнишь? Плотник. Молот с клещами из рук не выпадут, вон они у него какие ухватистые.

— Это вы хорошо сказали, Мария Спиридоновна. По его рукам биографию можно писать. Еще что?

— Ну что еще? Все. Шофер и тракторист. Шесть, — подытожил Иван и спрятал билет. — И по мелочи всякие разные хозработы. Я уж не буду пальцы загинать, все одно не хватит их.

— Ясно, ясно. У вас все вещи при себе?

— На вот! — обиделась Мария. — Мы с Ваней не бедно живем, полную натуру держим. Куры, утки, коровушка. Нынче по весне новый дом бревенчатый срубили. Дом-то можно колхозу отписать, а без хозяйства никак нельзя, привычка холерская скотину держать.

— Я вас понял, Мария Спиридоновна. Сегодня не обещаю твердо, но завтра я вам машину выкрою. Только вот куда вас разместить, не приложу ума. Город наш, сами видите, холостяцкий, в палатку не поселишь в общую, отдельной нет.

— О чем горевать, Анатолий Карпович! Вон их сколько материалов всяких, — повел Иван рукой. — Сляпаем какую-нито времянку и поживем уж до холодов, а там видно будет.

— Хорошо, хорошо, Иван Филимонович. Устраивайтесь. Скажите завхозу, что я разрешил вам брать, что понадобится. Живите.

— Заживем, погодите, Анатолий Карпович. Спасибичко вам великое.

— Мне? Не понимаю, за что?

— На вот, не понимает он. Да возвернись мы сейчас обратно в Железное — обсмеют с головы до пят. Быстрехонько вы, сказали бы, подняли целину, Краевы. Это страх какой конфуз был бы.