Залежь

17

Еще в пути, когда вконец осточертела всем железная дорога под идеально круглыми железными колесами, железные гудки на поворотах и деревянный нудный скрип огромного состава, похожий на тележный скрип, когда страдал уже одышкой паровоз и дольше отдыхал на полустанках, заговорили пассажиры о земле, не очень круглой, не такой железной, но такой надежной под ногами.

А речь зашла сперва о бабушках и мамах, что вынесли они и что умели, с чем пирожки пекли, какие кисели с компотами варили им из клюквы, из дикой ягоды из клюквы, искристой, сочной и лукавой. Уж до того лукавой — раскусить не смеешь. А раскусил — и подмигнешь невольно, и улыбнешься, и скажешь: ах, ну и хороша.

Потом возникло «почему».

— Ну почему вот ты, скажи, решил сюда поехать? Должна причина быть?

— А просто захотеть — не причина? Вот захотелось мне — и все тут.

— Нет, не все. Кто твой отец?

Так слово за слово коснулось биографий, и оказалось, что у каждого почти в роду есть кто-то пахарь. Пусть не отец, но дед иль прадед — непременно.

— Генетика? Да ну, не может быть.

— Нет, может.

И рассказал тогда Хасай такую притчу, которую читал он или слышал от кого-то в детстве.

Давно-давно, не в прошлом даже веке, в позапрошлом, жил крепостной кузнец-мужик. Вхолодную, чтоб уголь зря не жечь, гнул оси к барским фаэтонам, железный ход им, вишь ли, подавай, ковал серпы, подковы, гвозди, сошники, лудил, паял, мороковал по жести и ладил ведра с прибауткой вроде этой: дужечка-копеечка, донышко-пятак, целое ведерочко стоит четвертак. Имел кузнец здоровье, силу, дух и веру в то, что купит вольную когда-нибудь у барина себе, скопив деньжат. Но так и не скопил, последнее истратил. Истратил силу, молодость, здоровье и потерял надежду на свободу. Остались дети лишь. Ни много и ни мало — двенадцать ртов! Двенадцать душ. Тринадцатая в зыбке.

— Зачем их столько вам? — допытывались люди у супругов.

Стряхнет кузнец окалину с бородки, поскоблит соль на фартуке прожженном и подмигнет жене:

— Еще скуем. Все больше вольных будет на Руси. Что, мать, молчишь? Скажи: скуем.

А мать и так краснее самовара и от смущенья слезы на ресницах, как росинки.

Но прогадал кузнец — и вот она нужда.

А барин все имел и не имел потомства. Не дал бог. И вот, прознав про кузнеца с его ордою и нуждою, катит на тройке к ним, сам кучер, сам седок, чтобы не знал никто о том, что он задумал. А он задумал что?

— Отдай, мужик, тринадцатого нам. Усыновим. Но с уговором: никто из вас ни тайно и ни явно никогда ногой не ступит на усадьбу нашу, не расскажет, кто вы ему, кто мы на самом деле. Лишь только так. Согласны или нет? За тайну — воля.

Поплакали, зубами поскрипели и согласились мать с отцом — нужда. Меньшому — год, одиннадцать — старшому.

— Прости, сынок.

И усмехнулся барин:

— Помни уговор! Сынок. Он вам не сын отныне — господин. В нем я теперь. Мой род, и титул, и фамилия. Ты понял это, раб? В нем будет все мое.

— Все, кроме плоти, барин, кроме крови, — сказал кузнец и вышел из избы.

А барин снова ухмыльнулся, брезгливо вытряхнул приемыша из рвани, закутал голого в лебяжье одеяло, рубли и грамоту в пустую люльку кинул и исчез.

Имение свое он продал вместе с дворней, купил другое на другом краю России и ро́стит сына. Ну, вырастил, кажись. Типичный дворянин.

А в том имении был сад. Огромные дубы, обхвата в три. Пусть даже в два — и то не мало. И сохнуть начали от старости они. Свалить бы — жалко, все-таки дубы. Дать умереть своею смертью? Дуб умирает дольше, чем ольха живет, а человек живет не дольше, чем ольха. Дождешься ли, когда засохнут ветви сверху донизу? А вид на усадьбу, издали взглянуть? И решено было — валить. Событие. Наехали соседи, помещики такие же, епископ из губернии, купец. И все советуют по части древесины, и все такие патриоты.

Купец:

— Я сплавил бы деревья за границу. А что? Знай наших!

Сосед, который самый ближний и дочка у которого росла:

— Купцу дай волю — он Россию сплавит за границу. Ты дерево на дом прибереги. Сынок-то вон какой уж взрослый. Год, два — и скажет: папа, я женюсь. Ну, ты сельцо благословишь молодоженам, я деревеньку выделю… — чуть-чуть не выдал замысла с князьями породниться… — я деревеньку выделю в подарок по-соседски, а жить им где? В мужицком хлеве? То-то и оно. А из дубов на десять комнат особняк отгрохать можно. Побереги для сына их, для молодого князя. В нем будущее наше. России нашей будущее в нем.

Епископ рёк, погладив крест на брюхе:

— Дуб — древо мудрое и мудрого подхода к делу требует. Аминь. У всякого свой крест, и всяк несет его от чрева до погоста. — На шее пастора висел тяжелый крест из кованого золота на золотой цепи. — Аминь. Крест всемогущ!

Не крест, скажите мне, перечеркнул языческую Русь и возвеличил веру? Крест. Он символ веры христианской. А вера — церковь и монастыри. Пожертвуем на веру, коль христиане мы. Аминь.

— Куда подвел, шельмец. Под монастырь, — заперешептывались гости.

А дворянин по очереди поклонился всем:

— Благодарю за умные советы. Вас, пресвятой отец. Тебя, купец. Сосед! Благодарю. Но сделаю, как скажет сын. И повернулся к сыну.

К сыну.

Куда дворянской чести до мужицкой. Кузнец был мужиком, был крепостным, последним смердом, но он родным отцом ребенку был, и все-таки осталась тайна тайной. Он честен был. И если говорить о чести, то уж куда дворянской чести до мужицкой. Мужик дал слово — и умрет, а сдержит. Дал барин грамоту о воле, воли не дал.

И повернулся к сыну дворянин. А сын и сам хотел просить, но не решался высказать желание свое, которое вдруг появилось. Появилось! А почему — не объяснит он, если захотят, чтоб объяснил. Неловко. Не солидно. Уж взрослый. Как-никак — семнадцать лет.

— Ну? Что же ты молчишь? Скажи, так и поступим. Кому отдать дубы?

— Отдайте кузнецу. Пусть он угля нажгет из них и топоры для мужиков кует. Им топоры необходимы скоро будут.

Захохотали и зааплодировали гости, посчитав за шутку. Дерзкую, но шутку. Не знали гости, чьим сыном был на самом деле этот парень. Хозяин знал. И ужаснулся. И розовыми пятнами покрылось барское холеное лицо. Все отнял он у кузнеца: здоровье, молодость, физическую силу. Все, кроме силы духа. Все, кроме веры в будущее. Он дух и веру с плотью, с кровью сыну передал. Тринадцатому сыну! И хватило. Великое наследство.

— Великое наследство — социальность. Недаром есть графа в анкетах: соцпроисхождение.

И замолчал Хасай, совхозный агроном, такую притчу или быль поведав молодежи к слову, когда возник вопрос в вагоне, что потянуло к плугу их, типичных горожан, не знающих, как лошадь заводить в оглобли, а запрягать — уж и подавно.

Но степь оживала, как оживает девка-перестарок, когда приезжают сваты. Она уже истомилась вся, извелась, перегорела нутром, зачерствела сердцем и поблекла, ожидая своего часа, своего суженого, своего пахаря дорогого. Она уже отчаялась и потеряла всякую надежду быть хлебосольной хозяйкой, иметь семью, иметь заботы, приносить пользу и радоваться земной радостью, почувствовав новую жизнь сильным, натосковавшимся по материнству телом. Она смирилась уже со своим извечным девичеством, перестала ждать, подбегать к окошку и выглядывать из-за шторки, едва скрипнут ворота. И вдруг — приехали. И остались в ее просторном пустом доме. И началась жизнь. И все изменилось.

Евлантий Антонович не отступал от своего ни на шаг, пока не добился сенокосилок, граблей, волокуш, стогометателей и ручного инструмента, выдержав немалую войну за все это. Земотдел жаловался в райком на Хасая, Хасай — на земотдел. И трудней всех досталось посреднику, потому что обе стороны считали себя правыми. Так оно и было.

— Михаил Павлович! В «Антее» все еще не пашут! — звонил земотдел Грахову.

— Почему?

— Агроном мудрит. Якобы площадь не готова.

— А вы как считаете?

— Мы? Мы считаем — готова. Повлияйте, Михаил Павлович.

— Нашли влиятельное лицо. Хасай просит на вас повлиять, вы — на Хасая. Вы обеспечили его сеноуборочной техникой?

— Михаил Павлович! Что он выдумывает? Какое сено — август на исходе. Сейчас проволока, не трава уже. Он со своим сеном до морковкина заговенья проволынится, а скот его все равно есть не будет. Дешевле обойдется запахать.

— Да? А Евлантий Антонович говорит, что прошлогодняя трава съедобней нынешней соломы. И не только дешевле обойдется пахать по стерне, но и выгодней.

— Он вас неправильно информировал.

— Но-но-но! Без этого. Я тоже бывший агроном. Я, признаться, тоже не любил, когда на меня влияли. Вы бы лучше помогли ему, а не жаловались. Договорились? Вот и отлично.

— На риск идете, Михаил Павлович, — предупредила телефонная трубка и, поколебавшись немного, шепнула на ухо: — Не забывайте план.

Грахов без телефонной трубки знал: на риск идет. Не забывал план. Но знал он и помнил агронома Хасая Евлантия Антоновича, который основной агротехнической дисциплиной признавал арифметику, государственным языком — арифметику, основным изобразительным искусством — арифметику. Цифрами он мог сказать, почему сев начат раньше или позже спущенных сроков, где тройные пары пахать, где боронования достаточно и нужно ли нынче пускать плуг за комбайном. Застолбит страницу цифрами — и все познается в сравнении. Над отчетами его частенько подтрунивали в коридорах на перекурах, называли японскими грамотами, так как читались они только сверху вниз, а не слева направо. И потому еще, наверно, что фамилия Хасай походила на японскую, не Евлантий Антонович не обижался.

— Фамилия моя греческая. От самого Ясона идет. Видоизменилась немного. И я тоже.

— Ничего себе немного, — смеялись братья-агрономы, — одна буква эс осталась.

— Так, а времени-то сколько прошло! Ничего удивительного. Рассказать вам быль про Ясона?

У Хасая все быль, потому что, говорил он, нет абсолютной фантазии, не обоснованной на знаниях или историческом факте.

Время года по хасаевскому календарю состояло не из четырех кварталов или сезонов, как у всех агрономов, а из двух периодов — зимнего и летнего, чем неимоверно запутывал статистиков, президиумы и совещания, если давалось ему слово. Периоды эти каждый раз имели разную продолжительность, имея в общем-то постоянную границу и одинаковое определение тех границ: зимний — от снега до снега и летний — от снега до снега. Тут любой запутается.

— Ну что здесь непонятного? — в свою очередь удивлялся Хасай. — Сошел снег — начался летний период, кончился зимний. Выпал — летний кончился, начался зимний. Ясно, как белый день.

Грахов до войны тоже работал агрономом, и ему нередко приходилось встречаться с Евлантием Антоновичем и листать его знаменитый блокнот-календарь, из которого можно было узнать, в каком году, начиная с тридцатого, в какой день шел дождичек, дул ветер, выпала роса, замерзали воробьи. Или запись вроде такой: много мух.

— А мухи при чем здесь? — рассмеются. — К заморозкам?

— К урожаю на плодоягодные. Это когда я на Украине агрономию постигал.

— Вот тебе и много мух, — улыбнулся Грахов, наклоняясь, в который раз уж, над докладной запиской агронома из совхоза «Антей». — Ах, Антонович ты, Антонович. Нисколько не изменился.

Докладная записка начиналась «За оставшиеся два месяца летнего периода залежь поднять можно. При условии…» Двоеточие и колонки цифр с подзаголовками видов работ, времени, материальных расходов, норм, экономии, коэффициентов и внизу под колонками — разница в сроках при вспашке по стерне. Заканчивалась записка тем же, чем и началась: «План дать можно».

План. План, пожалуй, и есть тот вечный двигатель, который долго и безуспешно изобретали умные головы. Спроси врасплох у кого, не у лингвиста, чье слово «план», скажут — русское, конечно, чье еще. Латинское слово это осенью семнадцатого года перешло на сторону революции, приняло советское подданство и стало самым русским. Короткое слово — план, а сколько в нем ума, силы и движения вперед.

— План дать можно, — повторил Грахов конечную фразу, обвел кругляшком сенокосилки в количестве штук, необходимых совхозу и обещанных земотделом, положил докладную в папку с грифом «К исполнению». — Что ж, рискнем, Евлантий Антонович. Без риска тоже нельзя.

Есть такая пародия на библейское сотворение мира: не было ни земли, ни неба, стоял один-единственный плетень. На том месте, куда доставил старенький колхозный автобус вещевые мешки и чемоданчики новоселов, и покосившегося плетня не было, колышки из травы торчали. Потом, откуда ни возьмись, образовалось четыре палатки, задымила походная кухня, прикосолапил вагончик, появились земля и небо, закукарекал однажды поутру петух — и пришла жизнь. Из уцелевших колышков вырастали дома, подстригалась и расчесывалась воспрянувшая духом невеста-степь, бугрились стога сена.

Скошенную траву сгребали почти следом за косилками в кучи и на другой, на третий день начинали метать.

— Евлантий Антонович, — шепотом спрашивал Белопашинцев у агронома, — а сено не… Как это называется? Не задымит?

— Не загорится, ты хотел сказать.

— Да, да. Не загорится?

— Не должно. Наше с вами сено на корню высохло, — успокаивал директора агроном. — Я вот подумываю, а не использовать ли нам на будущий год комбайны на сенокосе. Барабаны снимем — и айда. С корня сразу в копны. А? На этом, пожалуй, кандидатскую диссертацию можно защищать. — И, видя, что Анатолий Карпович теряется в догадках, за какую монету его «диссертацию» принимать, Хасай возвращался к серьезному разговору. — А если который стог и задымит — разбросать недолго. Увидим без бинокля. Здесь пока, кроме нашей кухни, никакого дыму.

— Ну что ж. Вам виднее, — согласился Анатолий. — Только… не будут скирды мешать трактористам?

— Свезем. Улежится сено — и свезем в одно место. Опашем, огородим. Сено возить — работа трудоемкая, а у нас всего в обрез: и техники, и людей.

Белопашинцев не понимал, почему слежавшееся сено легче возить, ему казалось, наоборот, труднее. Сначала в скирды укладывай, потом снова разбирай. В чем выгода? Но спросить об этом стеснялся.

— Ты не стесняйся, спрашивай. Стыда тут никакого не может быть. Я тебе сейчас побывальщину расскажу. Для разрядки. А то, не знаю, как у тебя, у меня в голове рой мыслей уже.

— Это неплохо, Евлантий Антонович.

— Ну, конечно. Когда в голове рой мыслей, она не голова — улей. Вот послушай. — Хасай отодвинул от себя скоросшиватели, и они прошелестели по столу, как ветер по лесу прошелся, до того осиротел, обезлюдел вагончик. — Попал мужик в город. А грамотный мало-мало. Идет по улице, вывески читает. Смотрит — «Ресторация». Дай зайду, что это такое. Зашел. Зал. В зале — столы, мужики в белых поддевках бегают с подносами, на подносах — тарелки парят. Ага, едят тут, догадался дядя и тоже за стол. Положил официант меню перед ним: что изволите кушать? Вот вел-вел мужик ногтем сверху донизу — пюрэ какое-то. Буква «э» тогда в моде была. Нэп, электричество. Пюрэ, говорит, тащи мне. Ну, заказал он пюре и думает: уж похвастаю, приеду домой — пюре ел. Приносит ему официант пюре, копнул его мужик ложкой — и на дыбы: ты что мне подсунул, мошенник? Что просил, официант ему спокойненько. Я велел пюрэ подать, а это толченая картошка. Сие одно и то же, дядя. Так бы и писали: картовная каша. Откуда я знал, что она еще и пюрэ. Я бы другое взял, это добро мне дома надоело.

Хасай, против обыкновения, не вывел никакой морали из побывальщины и зашуршал бумагами.

— Ну, и к чему ваше пюрэ, Евлантий Антонович? — Так и не дождался резюме Анатолий.

— К чему? Официант сказал, спрашивать надо, если не знаешь. К этому лишь.

— Тогда спрошу. Почему потом лучше, чем сейчас?

— Сено имеешь в виду? Да слежалое зацепил стог тросом — и волоки трактором по траве. Я полоски специально велел оставить, не косить. Все будет в норме. Не волнуйся.

Секретарь райкома знал Хасая с его арифметикой и надеялся — поднимет он пахотный клин до заморозков. Белопашинцеву казалось, что агроном затеял свой эксперимент не вовремя и сядут они с этим сенокосом осенним в осеннюю лужу. Анатолию казалось, что Евлантий Антонович староват для комсомольского возраста и медлителен, чтобы не сказать безразличен к происходящему. Никакой он не энтузиаст, просто предложили поехать на целину — поехал. Директору совхоза казалось, что его ученый агроном слишком увлекся теорией вероятности и гнет линию, которая должна быть прямой. Все может показаться, когда делается не то, к чему стремился. Не то и не так, казалось Анатолию Карповичу Белопашинцеву, молодому директору целинного совхоза. И не то, и не так, а по-своему повернуть рычаг, который поднял бы землю, он не мог. Не Архимед он.

Но человеческие возможности безграничны. И потребности тоже. Во всем пропорция.

В первый день на целине все были вполне удовлетворены маленьким костериком посреди земли и палаточным комфортом, а через день запросили умывальники, столы, койки, электричество, книги, кино, магазин, волейбольный мяч, почтовый ящик. А Иван Краев еще и кузницу.

Агроном тактично посоветовал директору:

— Ты, Карпович, следом за мной по степи не мотайся, не рвись надвое. Со степью я как-нибудь один столкуюсь. Понимаю, что должен во все вникать. Вникнешь. Земля теперь от нас никуда не уйдет, она, говорят, вместе с нами крутится. Занимайся строительством. Это у тебя лучше получается. Вагончиков для полевых станов нет. Небо прохудится, где приятного аппетита трактористу с плугарем пожелаешь? В кабинете трактора? Занимайся крышами.

И Анатолий занимался. Но до крыш все равно было высоко. А задерживал строительство пустяк — траншеи под фундамент. Канавки какие-то.

Копальщики отдыхали. Времени полдевятого, вырыто всего ничего да маленько, свежей земли из травы не видать, они уже лопаты сушат на солнышке.

«Один — Федор Чамин, кто второй? — никак не мог определить второго Анатолий. — Должен быть Вася Тятин, они друг без дружки никуда, но Вася белый, как одуванчик, этот краснее мухомора. Не было у нас таких рыжих».

И только подойдя поближе, догадался по расплывшимся полоскам на тельняшке — Вася.

— Медленно роем, ребята, медленно. Загораем.

— Такой режим. — Федор воткнул лопату перед директором. — Попробуйте. Я не подначиваю. Попробуйте.

Лопата инструмент ходовой, и нет такого человека, который бы никогда не держал в руках это орудие труда, незамысловатое и послушное, были бы руки, ноги, голова не обязательна. Сила есть — ума не надо. Белопашинцев в слабеньких себя не числил, но штык лез в землю до половины лишь, а глубже — хоть кувалдой забивай.

Анатолий круто повернулся и пошел от них, потому что Вася Тятин открыл уже рот и начал было предлагать заливку фундамента поверху или совсем отказаться от фундаментов, земля, мол, за века слежалась — динамитом не взорвешь. Но Белопашинцеву нужна была не Васина теория, ему нужен был срочно Иван Краев, чтобы поговорить с ним о курсах прицепщиков, — пахота вот-вот, кого он на плуги посадит?

С Краевым они столкнулись нос к носу в конце улицы.

— Я вас ищу. Говорят, какой-то штаб заседал недавно.

— Заседал, — подтвердил Белопашинцев и вот когда только спохватился: пригласить нужно было человека, скамейку не просидел бы, а посоветовать что-нибудь дельное — мог.

— Говорят, вопрос решался, что в первую голову строить, а про кузницу не упомянули.

— Будет и кузница, Иван Филимонович, а пока не к спеху.

— А вот и к спеху. Я тут какую штуку придумал! Канавы под фундаменты вручную ковыряем? Вручную. И вот поглядел я на них — невмоготу ребятам.

— Что вы предлагаете? — оживился Белопашинцев.

— П-плугом! Пять пэ, тридцать пять эм! Марка плуга такая.

— Марку я понял. Не понял, как можно плугом траншею копать.

— Очень просто. Четыре корпуса уберем, один средний оставим. Поняли? И два диска-дернореза оставим. Поняли? Пойдемте, я вам на месте растолкую. Как у Аннушки получится. — Краев подхватил директора под локоть и повел к тракторному парку, показывая на пальцах, что, как и почему, и перейдя в азарте на «ты». — Во-от. Теперь, значит, диски осадим пониже, — понял? И они нам будут подрезать крайчики за милую душу. А потом только совковой лопаточкой земельку из бороздки выкидал — и дело в шляпе. А было бы хоть маломальское кузнечное горно, я бы тебе такую финтифлюшку загнул, чтобы она следом и донышко подчищала. Понял?

— Отлично понял, Иван Филимонович! — хлопнул на радостях Анатолий конструктора по плечу. — Сейчас берите ребят, сколько вам нужно, и немедленно займитесь переоборудованием.

— А к плугам не пойдете?

— Зачем? Я и так представляю. А на «финтифлюшку» сделайте эскиз. Дадим заказ в мастерские, — остановился директор.

— В район? Перевоз дороже станет. Я лучше в Железное к себе смотаюсь.

— Душа болит?

— Болит не болит, а ноет. Да и Женю Тамарзина, ар-хи-тек-тора нашего, заодно прихвачу.

— Зачем?

— Так, говорят, сам секретарь райкома санкцию дал детские ясли строить.

— Дал, но не в Железном, а здесь.

— Понимаю. Домишко свой хочу показать. Не выкроится ли из него какая пристройка. Бревна новые, толстые. Поштукатурить изнутри, снаружи — никакой ни мороз, ни ветер не проймет. Детишкам тепло требуется.

«И эти люди не имеют детей! Какая несправедливость. А может, тогда Краевы иначе бы рассуждали? Имея, не ценим», — вспомнился Анатолию заголовок статьи ли, главы ли в каком-то журнале.

— А-а… с женой согласовали? Вдруг она против будет.

— Кто? Мария? Не-ет. Такого у нас не водится.

— Да! Иван Филимонович. Я о чем хотел вас спросить: не возьметесь курсы вести по обучению прицепщиков? Что-то наподобие ликбеза…

— Не-е-ет, Анатолий Карпович. Я не отказываюсь, — перебил директора Краев. — Я не отказываюсь. Но вам лучше к Храмцову обратиться. К Лукьяну Максимовичу.

— К вашему бывшему председателю?

— А что? Председатель из него аховый получился, а прицепщик он знаменитый. Он и в председатели из борозды вылез.

— Не обидится?

— На кого ему обижаться? Сюда его никто не гнал, сам напросился. Это во-первых. И правильно сделал, что сызнова хочет себя начать. Храмцов — мужик с понятием и безвредный, а с чего вдруг решил тогда нам с Машей гонор показать, заявления порвал, ума не приложу. Так что обращайтесь к нему. Больше толку будет. Женьку-то можно свозить, значит? Домишко-то показать.

— А! Разумеется. Но вы сначала испытайте свою модернизацию в принципе, потом усовершенствуйте. И постарайтесь не затягивать.

— Вечерком, я полагаю, опробуем. Вас позвать?

— Непременно. Послушайте! Иван Филимонович! Это ж наша первая борозда будет! А? Иван Филимонович, дорогой вы мой. Первая борозда!

— Вполне, Анатолий Карпович. Ничуть не маловажней.

Первую борозду в «Антее» проложили не на будущем поле — на будущей улице, но она была ничуть не маловажней тысяч других борозд, проложенных человеком когда-либо.

Храмцова Краев позвал в помощники себе, Вася Тятин сам явился и друга еще за собой привел.

— А не лишку нас, ребятки, четверо на один плуг?

— Само в аккурат бригада. Нас директор послал.

Никто никуда ни Федора Чамина, ни тем более Васю не посылал. Просто, возвращаясь в вагончик и проходя мимо, крикнул им Белопашинцев на радостях:

— Земляки! Прекращайте эту бестолковую работу, займитесь пока чем-нибудь другим!

— Спасибо, Натоль Карп… Анатолий Карпович! А почему вдруг отставка нам? Не справляемся, да?

— Успокойся, Вася, не поэтому. Краев предлагает плугом копать ваши траншеи.

Тятин крикнул «ура!» и, оставив лопату воткнутой, прямым сообщением отправился к тракторному парку с твердым убеждением, что без него Краеву никак не обойтись, а куда один — туда и второй, крепкой веревочкой связала, видно, судьба Федора Чамина с Васей тогда, на перроне еще.

Рациональное зерно в предложении механизатора Ивана Краева механизатор Тятин Василий увидел сразу и от души сокрушался на чем свет держится:

— Ну, скажи, не везет, а? Стараешься, стараешься, целые речи закатываешь — никакого применения твоим словам, молчун несчастный, вроде этой вот мумии Тутанхамона по фамилии Чамин, выдавил за всю жизнь одно слово — и пожалуйста вам, как в яблочко влепил: название совхоза. А? Где справедливость? — высказался Василий на полевом колесе плуга и перебежал на бороздовое. — Ну, с «Антеем» — ладно, тут мне подумать не дали. Об этом подумать было время? Было. И опять какой-то Краев опередил. Где справедливость? Иван Филимонович! А ты зря средний лемех оставить хочешь. Передний оставь. Передний запашной, любую глубину взять можно и направление выдерживать им легче будет. Целься фарой — и весь парадокс. Верно?

— Верно, слышь, Лукьян Максимович! Дело парень предлагает.

— Дело, — согласился и Храмцов. — Передний у нас против гусеницы пойдет, а средний — по осевой. Вовремя ты подошел, друг.

Вася не терялся и находил тысячу оговорок, когда его прорабатывали, и моментально немел, если похвалят. Тятин смолк, и четверым возле одного плуга вовсе нечего стало делать, но раз директор послал их к нему, то Краев скрепя сердце мирился с неимоверно раздутыми штатами и мучился, выискивая работу еще для двоих. Работу, при желании, всегда можно найти.

— Оси бы надо обозначить на канавах, — нашел-таки Краев работу Васе с Федором.

— Будет исполнено, товарищ бригадир!

Исполнили они слишком быстро, часа через полтора явились уж обратно. С полоской бумаги и ложкой клейстера.

Вася положил на гусеницу ложку, намазал полоску и, добравшись до правой половинки лобового стекла, протер его снаружи, протер изнутри, сел за рычаги, подержался за них, прищурил левый глаз и точно посередине стекла наклеил полоску. Наклонил голову набок, довольный собой.

— Люкс! Мушка есть, дело за пушкой. Иван Филимонович! Прошу сюда. — Подвинулся, уступая место. — Понятна идея? Свизируешь, скорректируешь, совместишь все в одну линию — и…

— Трактор покажет сейчас, — остановил его Краев.

— Ну! Иван Филимонович! А какое название мы дадим нашему агрегату?

— Да никакое. Название… — усмехнулся Краев.

— Не-ет, так нельзя. А вдруг скажут: патент оформляйте. На изобретение. А? Я предлагаю присвоить ему такую марку: ФДККТ.

— Ну и что за паровоз у тебя получился?

— А еще конструктор, готовое расшифровать не можете. Фундаментальный домостроительный канавокопатель Краева, Тятина.

— Ты, я гляжу, Василий Андреевич, себя никак не забываешь. А Лука Храмцов где? А Федор Чамин? Они участие принимали или нет?

— Точно, принимали. Ну, я подкорректирую потом. Поехали?

Краев вылез на гусеницу и завозился возле мотора, готовя его к запуску.

— Заводи! — восторженно закричал Вася. — Я первый пашу.

— А первым ты побежишь директору сообщить.

Возразить после такого самоуправства Тятину помешал сперва трескучий пускач, потом шум основного двигателя.

Но за плугом с одним лемехом вместо пяти и без глашатая шли и бежали все, как шли и бежали за первым трактором их отцы: все до единого. И все было так же, как тогда: и шум, и гвалт, и девичий визг, и озорной ребячий свист, и трактор шел посередине улицы, и улица была — домов на этой улице не было. Но они будут. Должны быть. А пока только вешки.

— Дай я на плуг сяду, — домогался Вася. Уж очень ему хотелось: первая борозда, считай, а проложивших первую борозду долго помнят.

— Сиди уж тут. Плугарь. — Краев не о том думал, через сколько лет и как вспоминать его будут, Краев думал, получится ли что из их затеи. — Должно получиться, — убедил он сам себя, когда совместились на синем экране степного неба все три вехи: белая полоска бумаги и желтые смоляные бруски на краях будущей улицы.

Трактор уперся фарой в грань соснового бруса и остановился. Иван спрыгнул на землю, пробился сквозь кольцо людей, тут же окруживших комолый плуг.

— Ну, что Лукьян Максимович? Не подкачаем? А то, поди, отвык уж.

— От себя не отвыкнешь, Ваня.

— Но, все ж таки, глянем пойдем на почву. Разбивку проверим. Может, где колышка нет.

Колышки имелись все, и Краев успокоился.

— Должно получиться у нас, Луша. Получалось когда-то, вспомни-ка.

— Получится и теперь, — остановился Храмцов над последним колышком. — Это, Ваня, ты можешь помнить, все остальное — забудь.

— Да забыл уж, ладно тебе. Ты шибко не напрягайся. Слышь? Запахивайся чуть пораньше, не обязательно тютелька в тютельку. Так же из борозды. Опалубка углы выправит. А шуршать прошлым нам с тобой не резон. И земле во вред, и себе не на пользу, и партии. Коммунисты мы с тобой, Лукьян Максимович. Вот о чем не надо забывать ни на секунду.

Вася Тятин похаживал по гусенице трактора, как по краю сцены, и размахивал длинными руками. Лекцию об усовершенствовании он, видимо, уже прочитал и теперь отвечал на вопросы слушателей, и ответы на этот раз были на редкость короткими: я, мы, я.

— Василий! — окликнул его Храмцов. — Ты канавы эти копал, не скажешь, материк где?

— Какой материк? Если Азия, то — вот она, под нами.

— Тебя спрашивают, до твердого грунта, до глинистого слоя сколько приблизительно сантиметров?

— Вот столько примерно, — развел Вася ладони.

— Начинай с двадцати пяти, Лукьян Максимович, а там, потянет трактор — углубишься. — И Васе: — Слазь! Ты мне мешать будешь.

Тятин забурчал что-то вроде того, что вот как идею подать, так Вася, а опробовать собственное новшество, так слазь, но доворчать до конца ему Краев не дал, попросту столкнув с гусеницы.

— Луша! — выглянул Иван из кабины. — Начнем на самой маленькой!

Храмцов откивнулся, что понял он, тракторист добавил мотору оборотов, трактор вздрагивал от нетерпения, как застоявшийся конь, медленно повалилась веха. Краеву хотелось оглянуться на плуг, посмотреть на свежую землю, на первый пласт, но он боялся потерять направление и жалел теперь, что не взял с собой в общем-то славного парня этого, Васю Тятина, который вел бы репортаж в кабине трактора подробней, пожалуй, чем любой комментатор о финальной кубковой встрече футболистов. Краев не озирался, Краев не видел, что там и как, Иван Краев по трактору чувствовал — делает плуг работу, хотя и не совсем свою, но делает. Так надо. И не утерпел тракторист, оглянулся на холостом ходу между участками, а прицепщик ждал уже этой оглядки и держал наготове большой палец.

И еще Краев увидал за этот миг людей. Улыбающихся, жестикулирующих, сидящих на раме плуга, идущих по бокам его, несущих в пригоршнях землю, как что-то живое и ласковое. И черный четкий пунктир траншей под фундамент завтрашнего жилья увидел Краев на сегодняшней земле. И ему тоже невмоготу стало скорей подержать на ладонях эту землю. До того невмоготу, что в конце заезда он так резко давнул сразу на обе тормозные педали и сбросил газ, что мотор заглох.

— Но! Что скажешь, Лукьян Максимович? — кубарем скатился с трактора Иван.

— Богатая земля. Сантиметров тридцать пахотного слоя, — понял Храмцов, о чем спрашивал Краев, потому что отродясь они и говорили, и думали, и сны видели на одном языке — языке пахаря.

Иван обошел плуг, гребанул полные пригоршни земли, сжал в кулаках — аж меж пальцев она выступила, поднес комочки к лицу и понюхал. От земли пахло, как пахнет от молодухи. Пахло силой, теплом, здоровым телом, готовым хоть сегодня зачать первенца.

— Добра земелька, ребята! На такой можно биться, — стряхнул под ноги комочки с ладоней, присел над крошечными бугорками, захватил щепотку, растер в пальцах. — В самой поре по влаге. Пахать начинать надо.

— А вон директор бежит, скажи ему, — посоветовали Ивану.

— Подскажем и директору, потребуется если.

— Иван Филимонович! Я же просил предупредить, — подошел с обидой Белопашинцев. — Мы бы это торжественно оформили все. Со знаменем на тракторе. Алую ленту вот приготовили вам с Храмцовым, — вынул из карманов шелковые свертки Анатолий. — Как вы так поспешили? А?

— Лентами этими, Анатолий Карпович, мы первый сноп опояшем. То будет настоящее торжество. А пока надо вспахать, надо посеять, надо вырастить. Так что пускай ваши ленты с годик повременят.