Залежь

15

Иван в четыре утра упал, не раздеваясь, на дождевик, а в шесть утра был уже на ногах. Но если бы он и без пяти шесть уснул — все равно в шесть встал бы. Привычка. Мария никогда, сколько живут они вместе, не будила Ивана. Он ее поднимал, и не однажды. Походит, походит по двору — нет, будить надо, жалко не жалко. Встанет на пороге горницы, чтобы не наследить в ней, подержится за косяки и, растягивая слова, будто они резиновые у него, скажет негромко:

— Ма-а-ша-а, встава-а-ай пришел.

И уйдет, зная, что встанет Маша.

А сегодня еле растормошил. Тяжелый труд — перевозка.

Мария на скорую руку приготовила завтрак, накормила обоих шоферов, отозвала своего в сторонку:

— Ты дал хоть сколько-нибудь парню за работу?

— Я, может, и предложил бы с четвертную, да боюсь спасиб он мне наговорит — ни в какой мешок не уторкаешь.

— Это уж точно, Мария Спиридоновна, — понял, о чем речь там у них, Рома Узлов. — У дружбы цены нет, запомни. Ладно, погнал я за шифером. Домик-то вон к кровле подвигается уж. Ну, я не прощаюсь. Увидимся еще.

Узлов — к машине, Краев — пилу на плечо, топор на другое и тоже отправился на работу, а Марья, как век тут жила, курам дробленки бросила, корову подоила, по крестцу ее шлепнула — иди, пасись, милая, травы — море, и принялась создавать семейный привычный уют, раскладывая, развешивая, устанавливая, приколачивая, где чему быть положено во всяком жилье.

Посмотреть на домашнее хозяйство приворачивали мимоходом и парни и девчата. Но если молодежь заходила к Краевым из простого любопытства, некоторые живых кур впервые видели, не говоря уж о корове, то Алена Ивановна Черепанова, которую и здесь, в «Антее», тоже все звали Аленушкой, пришла специально, авось пригодится. Пора и о семье думать, тридцать лет — годы серьезные. Алена в городе родилась, в городе выросла и представления не имела, что за оно, сельское хозяйство это. И домашнее тоже. А ведь придется, все равно придется и обеды мужу варить, и хлеб стряпать, и детей нянчить. Своих детей.

— Здравствуйте, Мария Спиридоновна, можно к вам?

— Почему нельзя? Можно. Входи, входи. Разговор через порог — хуже ссоры. А ты откуда меня знаешь?

— Слышала. Как светло здесь у вас… И уютно.

— Это еще не прибрано ничего. Вот приберусь, погоди, тогда посмотришь. Садись, отдохнем маленько.

Мария вытащила из-под стола табурет, провела по нему влажной ладонью, поставила рядом с гостьей. Садись, мол.

— Да я, собственно, не очень устала.

— Устанешь, погоди. Садись, — и, переходя на шепот: — Посплетничаем маленько. А я ведь совсем было загоревала.

— О чем?

— Так ровни-то моей, думала, нет здесь. Тебя как звать?

— Алена Ивановна.

— Аленушка, значит. Из городских. Откуда?

— Из Ленинграда.

— Из самого Ленинграда? Батюшки, даль какую тащились. Что там у вас, ближе земли нет? А муж откуда сам родом?

— У меня мужа нет.

— И не было?

— Ну конечно, не было, что вы.

— Вот это патриотка. А мы с Ваней тоже все к черту бросили: огород, усадьбу, дом, провались он. Другой поставим. А детишки? Детишки, спрашиваю, есть у тебя?

Алена покраснела.

— Застеснялась. Ну есть и есть. Какой стыд?

— Да что вы такое говорите, Мария Спиридоновна! Да откуда у меня могут быть дети?

— Чай, живой человек ты. И не калека. Мы со своим Иваном до свадьбы вот жить начали, так что из того теперь. Тебе ж, голубушка, за тридцать, одногодка со мной. Угадала?

— Угадала, — незаметно перешла на «ты» и Алена. — А если бы Иван не женился?

— На ком? На мне? Другой Иван женился бы. Без пары на земле редко кто остается, Аленушка. На то она и жизнь. Да неуж у тебя ухажеров не было?

Был, как это не было, но Алене Ивановне почему-то не захотелось рассказывать о нем.

— Нет, — ответила она.

— Страшнее тебя есть бабы, да с мужьями живут.

Алена расхохоталась.

— Хорошенький комплиментик отпустила ты мне. Страшнее, да живут. Ну и ну.

— А что не правда, что ли? Живут. И тебе найдется человек.

— Не знаю.

— И знать нечего. Вон ты какая фигуристая. Ой, да хватит об них, об мужиках толковать.

— Давайте я помогу вам, — круто переменила Алена разговор.

— Помоги, коль охота и время есть, — просто согласилась Мария. — Вдвоем живей управимся. А потом чайку с молочком попьем.

И вот они, десять минут назад еще совсем чужие и разные, хлопочут по хозяйству, делясь прошлым и загадывая на будущее.

Женщины — общительный народ, и тема для разговора у них всегда найдется. Мода, ткани, туфли, цены, продукты, магазины, товары, кино, виды на урожай, прочитанный роман, слухи, своя жизнь, жизнь чужая, международная обстановка, обстановка квартиры от стульев до штор, мужья, дети, погода. Всего не перечтешь, о чем часами могут беседовать две женщины, если они сошлись натурами и понравились друг другу. Мария расспрашивала, что такое город, какие там дома, улицы, люди.

— Люди у нас в Ленинграде хорошие, Маша.

— Люди везде хорошие, если их лицом к хорошему повернуть, Лена, — перекрестила на свой лад Мария. — А помногу в городах народу живет?

— Всякие города есть. Есть большие, есть маленькие. У нас, например, свыше миллиона.

— Свыше миллиона? Вот где теснотища, поди, да толчея, не пройти, не проехать. Чугун на улицу выставь, это Иван его по ошибке занес. Ага, тут, тут пусть. А Железное наше, к примеру, может в город вырасти? — И сама же ответила: — Нет. На пашню далеко ездить придется.

— Почему нет? Может. По образу жизни — может. Газ, водопровод, паровое отопление, каменные дома, электричество.

— Какая ты ученая. Электричество, поговаривают, будет и здесь. А я недавно читала, в Америке аж стоэтажные дома есть. Верно это?

— Есть. Небоскребы называются.

— Что-нибудь да скребут. Не землю, так небо. Сто-о-о-этажные! Как же люди, которые в них живут, работают? Пока слезешь оттуда — угоришь, а обратно уж и не подняться.

Алена хохотала, как никогда до этого не хохотала. От души. Долго. До коликов. До изнеможения. Опустилась на табуретку, бессильно свесила руки, запрокинула голову к светлому потолку из оконных рам и ойкнула.

— Ну, закатилось за тучку красное солнышко. Что с тобой?

Мария играла, но не переигрывала. И если бы Алена заметила в ее игре фальшь, было бы уже не то.

— Артистка ты, Маша. — Вытерла слезы, выдохнула последнюю смешинку. — В высоких домах имеется специальное устройство для подъема и спуска. Лифт называется.

— Лиф? Ну, капиталисты-бизнесмены! Ничего другого сочинить не могли. Ха-ха! Лиф. Умора. А ты на транвае ездила?

— Ездила — не то слово. Надоело ездить.

— Сюда и прикатила?

Никто толком не знает, почему Алена Ивановна сюда прикатила, и сама она не скажет. Да и кому какое дело до ее причин?

— А у вас, Машенька, есть дети?

— То-то и оно, что нету. И живем дружно, и спим тесно, а не наспим никак. Я, знаешь, о чем уж подумываю? Не проболтайся, смотри. Возьмем мы с Ванюшей девчоночку из детского дома, а скажем — наша, у бабушки жила. Можно так?

— Вполне. Я бы тоже взя…ть посоветовала, — чуть не сказала «взяла» Алена Ивановна.

— Эх, Лена-Алена! Уж больно легкие мы на советы. Не знаю, как тебе, а на мой характер шибко тяжело обманывать. Не могу врать, не умею. И не научусь никогда.

— Ложь во спасение — не порок.

— Для кого — не порок, для кого — порог, — оттиснула Мария последние буквы похожих слов, — а для меня он вовсе высокий. Перешагну ли?

— Захочешь — перешагнешь. Думаешь, мой порог ниже твоего был? Перешагнула. Маша! А это что за вещь?

Алена докопалась до кухонной принадлежности, похожей на ополовник, но зачем-то в дырочках, и недоуменно вертела в руках эту снасть и так и так.

— На вот! Да это ж шабала.

— Ша-ба-ла? — по складам повторила незнакомое слово горожанка. — А дырки зачем?

— Ну, милка моя… Да как же ты в деревне жить собираешься? Зачем дырки в шабале, не знаешь. Зола высыпется, угольки останутся. Мы, если просто так, для тепла, то кизяком топим, а когда хлеб печь — дровами. Угольки сгребаем в загнетку…

Мария подробно объясняла весь производственный процесс получения угольков и принцип работы самовара, но Алена Ивановна слушала плохо и не все понимала. Сосредоточиться мешала шабала, которая спрашивала и отвечала. Спрашивала: «Да как же ты в деревне жить собираешься?» и отвечала: «Зола высыплется, угольки останутся». Хорошо бы, если так.

— Еще одна помощница бежит, — показала на окно Мария. — Ух ты! Аж спотыкается.

— Алена Ивановна Черепанова у вас? Алена Ивановна! Вас Анатолий Карпович требует.

— Некогда ей. Видишь, мы делом заняты.

Посыльная растерялась и переступала с ноги на ногу.

— Тетя Маша, директор ее вызывает. Срочно.

— Ой, верно ведь! Я ж должна присутствовать на обсуждении проекта. Некрасиво получится.

— Ну, тогда иди, Аленушка. — И, проводив за двери, шепнула: — Забегай почаще. Ладно? И тебе веселее, и мне подружка. Или нет?

— Подружка, подружка.

— Вот и познакомились. Ну, я жду на чай с молоком.

— Обязательно приду! Пока!

Алена скоро запыхалась и отстала от молоденькой посыльной. Возраст. А девчонка безо всякого намека на то оборачивалась на бегу, махала сдернутым с мальчишеской стрижки платком и поддразнивала:

— Не догнать, не догнать.

Не догнать. Никогда не догнать ей эту девчонку.

В вагончике — целое застолье: заседание штаба. На передней стенке — репродукции скульптуры Мухиной «Рабочий и колхозница», а над серпом и молотом по голубому оранжевым «Даешь целину!» Всего два слова добавили от себя — плакат получился. Рядом с плакатом — лист ватмана. Прямоугольники, квадраты, кружочки, пунктирные линии, линии сплошные, стрелки, цифры, наименования. Проект усадьбы совхоза.

— Задерживаетесь, Алена Ивановна.

— Извините, Анатолий Карпович. Краевой помогала и забылась. Извините, товарищи.

— Хорошо. Садитесь.

Но садиться некуда, и Черепанова, заложив руки назад, прислонилась к обшарпанным доскам около двери.

— Садитесь, Алена Ивановна, — повторил Белопашинцев.

На скамейках затолкались, задвигались, выкраивая еще одно место. Выкроили.

— Итак, ребята, начнем.

— «Победа»!

— Анатолий Карпович! «Победа».

— Машина, — уточнил Евлантий Антонович, о какой «Победе» идет речь.

Анатолий глянул в окно и тут же отвернулся, все поняв.

— Хлопцы. Секретарь райкома.

— Он самый, товарищ директор. Если гора, не идет к Магомету и прочее. — Постучал тросточкой по дощатому гулкому боку вагончика. — «Антей» здесь живет?

— Здесь, здесь, Михаил Павлович! Входите.

— Далеконько вы залетели, соколы, насилу нашел.

Грахов, подтаскивая протез к здоровой ноге, останавливался на каждой ступеньке, и пока он их одолел, эти три ступеньки, за столом успели нашептаться:

— Фронтовик.

— Наверно.

— Не наверно, а точно. Мне шофер местный рассказывал, видел, как его ранило.

— Как?

— Чи. Потом.

— Ну! Здравствуй, племя. До чего ж вы все новые да юные. Прямо завидки берут.

— Предположим, не все новые и не все юные, — подал голос Евлантий Антонович.

— Ба-атюшки, да ведь это вы, Хасай! А я смотрю — личность вроде знакомая. За бороду спрятался, путешественник? Ладно, ладно, не оправдывайся. После поговорим, у вас, похоже, мероприятие какое-то. Не помешаю?

— Нет, нет, Михаил Павлович. Наоборот.

Женя Тамарзин вылез из-за стола и встал к листу ватмана.

— Сиди, сиди, молодой человек! Я найду себе место.

— А ему все равно там стоять.

— За какую провинность?

— Докладчик он сегодня у нас. Планировку поселка обсуждаем. По его проекту.

— А разве типовой разбивки не было на вашем участке? Должна быть, плохо смотрели.

Все переглядывались, улыбались, но никто ни слова.

— Ах, заговорщики! Натворили что-нибудь? Ну мне-то хотя вы могли сказать или нет? Анатолий Карпович…

— Разбивка была, но мы ее на костре сожгли.

— Умудрились.

— Умудрились, Михаил Павлович, — развел руками Белопашинцев.

— Ну-ну, интересно. Расскажите, как вы это сумели. А впрочем, не нужно. Может, оно и к лучшему? А?

Анатолий уже и очки снял, и приготовился отвечать, его спрашивать будут, не Васю Тятина и не Федора Чамина. Но секретарь, видимо, отложил собеседование на тот случай, когда они останутся тет-а-тет, то есть голова в голову, если дословно перевести с французского, а по-русски — просто один на один, чтобы по-русски же и поговорить. Щекотливое место у человека — авторитет.

— Слово для доклада… Нет! Для защиты проекта имеет Евгений Тамарзин, — объявил Анатолий и добавил полушутя, полусерьезно: — Наш главный архитектор.

Женя снял с гвоздика указку, посторонился, провел по замкнутой пунктирной линии.

— Граница территории, занятой под сооружения. Площадь прямоугольника…

— Да это не важно, Женя!

— Нет, важно. На производствах любой отрасли промышленности борются за экономию обтирочных концов, а мы почему должны пинать землю? Землю! Самый дорогостоящий изо всех материалов. Она кругла, но не бесконечна.

— Молодец парнишка. Ай, молодец, — чуть слышно прошептал Грахов. И не сдержался: — Верно мыслишь, молодежь! Прошу извинить. Продолжайте, пожалуйста.

Женя, как равный равного, наклоном головы поблагодарил первого секретаря за поддержку и снова повернулся к чертежу. Он называл объекты, доказывал целесообразность их расположения, отстаивал современность, говорил об эстетике. Он расписывал фасады зданий, сажал деревья, разбивал цветочные клумбы, подстригал кустарник, асфальтировал тротуары, лечил в новой больнице людей, лепил скульптуры, возводил дворцы, строил школу, кафе, баню, прачечную, котельную, прокладывал водопровод, зажигал электричество. Он жил уже в этом поселке.

И когда архитектор кончил говорить, Белопашинцеву не понадобилось искать внимательным взглядом, кто намеревается выступить или задать вопрос.

— У меня вопрос! — поднял руку Евлантий Антонович. — Вернее, предложение. Докладчик… о-очень много внимания уделил эстетике. Предположим, я тоже за нее.

— Предположим или за нее? — и Грахов лукаво подмигнул соседу.

— За эстетику, Михаил Павлович, вы меня на слове не ловите. Но было бы неплохо, если бы Женя сказал, что она даст кроме дополнительных расходов?

— Прибыль, Евлантий Антонович. Эстетика производства — фактор положительный, значит, и материальный, а наше жилье — наше производство.

— Попроще можно? С примером.

— Евлантий Антонович, — ответил за Женю Грахов, — вы сами пример. Скажите-ка, почему некто уехал из энского совхоза пять или семь лет тому назад? Да что говорить! Хороший землекоп лопату выбирает которая покрасивше, потому что он больше заработает такой лопатой. Женя, вам сколько лет?

— Десять классов закончил, — дипломатично ответил Тамарзин.

— Семнадцатый год, — уточнил Анатолий.

— Да! Я упустил немного. Строительство основано на использовании поступающих материалов и типовых конструкций.

— Ясно, ясно, Женя. Возражений, дополнений нет больше ни у кого? Тогда приступим ко второму вопросу: очередность застройки.

— Обождите вы, Анатолий Карпович, со своей очередностью, — перебил директора агроном. — Нам техника не та поступает, а Михаил Павлович вот-вот скажет до свидания, ребята.

— Да нет уж, досижу до конца. Нравится мне у вас.

— И вес же, пользуясь случаем, вначале нужно решить, что с техникой предпринять. Не та техника идет. Идут гусеничные тракторы, идут мощные плуги, культиваторы, сеялки даже.

— Позвольте, позвольте, товарищ Хасай, а вам что нужно?

— Нам? Нам косилки нужны, грабли, стогометатели, легкие трактора. Можно лошадей. Не запахивать же сено в землю, Михаил Павлович. Конец июля. Это же вре…

— Ну-ну-ну. Разошелся. Спокойней можешь? Кипишь, кипишь, а чаю нет. Сеноуборочная техника вся занята. Понимаете? А впрочем, что-нибудь придумаем. Так что же вы собираетесь в первую очередь строить?

— Коттеджи для молодоженов!

Сыпанул смех, словно самосвал семечек с горохом разгрузился.

Оказалось, что все надо строить в первую очередь, потому что один предлагал начать с общежитий, другой — с бани, третий — с кафе-столовой, четвертый — с клуба, девчатам промтоварный магазин срочно понадобился, и Михаил Павлович только сединой потряхивал: да, все надо строить в первую очередь, человек велик. И ничего не осталось, как решить спор неумолимым «кто за?».

Алена Ивановна была избрана членом целинного штаба — как человек в возрасте и с жизненным опытом, но разбиралась она во всей этой организации ничуть не больше восемнадцатилетних. Если не меньше. И помалкивала сидела. Помалкивала и думала: как же так? Или она пропустила или архитектор? Она никак не могла не заметить, упомяни Женя Тамарзин детский сад на своем генеральном плане. Не могла. Это ее жизнь: до восьми лет воспитывалась, с восемнадцати воспитывала сама.

— Анатолий Карпович. Можно мне сказать?

— Конечно, конечно.

— Я отсюда не вижу, но, по-моему, детский план… детский сад вообще не предусмотрен планом строительства, а начинать надо с него. Все у меня.

— Правильно. Выстроим завтра же детский сад-ясли, назначим товарищ Черепанову заведующей, положим оклад, а пока появятся дети…

— Напишем на дверях — «Музей»…

— А пониже — «Без стука не входить»…

— Целуются!

Алена выждала, пока прекратятся голоса с мест.

— Успокоились? Тогда я еще скажу. Можно? Спасибо. Вы напрасно волнуетесь: детский сад пустовать не будет ни дня. Я одиннадцать лет проработала в детском саду и знаю, какой у людей спрос на него. Дело это очень важное.

— А потому бросьте все и стройте детские сады? Так? Придет его очередь — построим. Но сейчас-то зачем он нам?

— А вам, Анатолий Карпович, детский сад раньше чем кому-либо понадобится. Вы не смейтесь. На целину, газеты почитайте-ка, едут семьями, семействами. Да если узнают люди, что у нас детсад-ясли имеются, к весеннему севу в «Антее» не восемьдесят — восемьсот рабочих будет. У меня все.

— А что, ребята? Это идея, — заблестели глаза у секретаря райкома.

— Идея, но откуда кто узнает, что где-то в Казахстане, в целинном совхозе, за тридевять земель есть детский сад.

— Газета расскажет. Центральная газета. «Казахстанская правда», если хотите. Да, кстати. Кто такой Балаганов ли Балабанов у вас?

— Демобилизованный солдат. Ждал нас тут один на всем белом свете. А что?

— Нельзя его у вас забрать? Выездным фотографом. Снимок видели в районке? Отличный снимок.

— А это не Балабанов фотографировал — я. — Евлантий Антонович готов был рассмеяться. Удержался. И раскрыл наконец тайну фотографии.

— А что друзья эти, не видели вас? — усомнился Белопашинцев.

— Потому и удивился Балабанов, увидев газету.

— Так надо сказать ему. Мается человек.

— Можно и сказать. Разбивку мы с ним закончили уж почти.

Грахов поднялся, поискал тросточку по бокам от себя, повесил рукоятью на край щелеватого стола.

— Хорошо я у вас погостил. Столько проблем на моих глазах решилось!

— Сколько, Михаил Павлович? Ни одной.

— То есть как ни одной, товарищ директор? Вот так здравствуйте! А с колышками, которые вы сожгли на костре? А с кадрами? С фотографом.

— И сенокосом, — подсказал Хасай.

— И сенокосом. Верно. Ну и настырный же ты, Евлантий Антонович!

— Есть маленько. Так вы что, собрались уезжать уже?

— Надо.

— И хозяйство наше не желаете посмотреть?

— А хозяйство я видел. Ничего, Москва не сразу строилась. Коммунист один пока, Евлантий Антонович?

— Двое уж нас.

— Значит, Краев здесь. Ну, ладно. До свиданья, ребята.

«Уже и о Краеве знает», — удивился Анатолий и задумался: надо провожать секретаря до машины или не надо? На это инструкций нет.

Все слышали, как перестукиваются тросточка с протезом на редких ступеньках приставной лесенки, но никто не видел, как морщился Грахов. Никто и никогда.

— А детский сад стройте. Стройте!

И только поэтому уже не напрасно ехала Алена Ивановна сюда.

Грахов сидел сзади. Он всегда сзади садился. Заставляла нога. Скрипучая, негнущаяся, тяжелая. И не своя, и не чужая. Подарок войны.

А райкомовская «Победа» доматывала на колеса сотую тысячу дорог, и пожилой шофер не сводил глаз со счетчика, на котором додежуривали вахту башковатые девятки и сменить их вот-вот должны были исполнительные ноли. Машина прокатилась последние метры и встала.

— Что случилось, Василий Васильевич?

— Ничего. Звездочку рисовать будем.

Шофер открыл тайничок, достал кисточку, достал трафарет, достал флакончик с белой краской, достал чистую тряпку, и делал он все это до того по-хозяйски, что секретарь засомневался:

— А мы успеем к двум часам? У меня с двух прием.

— Вполне. Когда мы опаздывали?

Такого Грахов не помнил. И если даже до района оставалось сто десять километров расстояния и всего час времени — Василий Васильевич все равно успевал.

Вышли из машины. Шофер подал Грахову флакон с кисточкой, дочиста вытер дверку, опустился на колени, снял кепку, чтобы не мешалась, приложил картонку с вырезанной звездочкой, отклонился на вытянутые руки — не косо? Нет.

— Хорош.

Шофер прищуривал левый глаз, целился кисточкой в узкое горлышко, попадал, соскабливал о край лишнюю краску, прикусывая верхнюю губу, закрашивал один лучик, сколупывал ногтем выпавший волосок, переводил дух, принимался за другой. Одолел наконец.

Шофер обхватил колени, воткнул между них подбородок и, не мигая, смотрел на звездочку.

— Вторая за мою практику. Первую на ЗИСке под Прагой так же почти вот с командиром автовзвода мы рисовали. Несет кого-то опасная!

Василий Васильевич, будто не за пятьдесят ему, а за семнадцать, пошел с земли винтом, выбежал на середину дороги и замахал кепкой шоферу грузовика, за которым волочился лисий хвост пыли.

— Отворачивай! Ромка! Отворачивай, тебе говорят! Да, да! Стороной давай!

Грузовик понятливо вильнул на целик, хвост оторвался и повис, шофер приоткрыл дверцу, выбросил ногу на подножку, вытянулся, насколько пустила рука, держащая руль, но, заметив секретаря райкома, нырнул в кабину, не усидел, опять вылез и закричал на всю степь:

— По-здра-вля-ю! Дядя Вася!

И пока не вывернул на дорогу, не отпустил кнопку сирены.

— Кто это? — спросил сквозь смех Михаил Павлович.

— Да Ромка ж Узлов. Племянник мой.

— Вот так здравствуйте! Ромку не узнал.

— Да его мать с отцом не узнают уж с этой целиной. Одни мослы остались. Рычаг Архимеда.

— П-похож. Опоздаешь ты меня сегодня, Васильевич. Не мог в гараже звездочку свою наклеить?

— И свою и нашу. Мог. Но то было бы уже не то. Обидеться не долго старушке. А теперь она знаете как на радостях помчит? У-у-ух! Держись только. — Коснулся пальцем звездочки. — Все. Высохла.

Напрасно поглядывал Грахов на часы той же марки, что и машина. «Победа», распочав вторую сотню тысяч километров, бежала, будто вчера с заводского конвейера, уступая развилки поровнее встречным увальням-грузовикам, гудела на сусликов, которые давно привыкли к гудкам и ничуть не боялись их, обходила стороной подросшие выводки гусят, им больше места в целой степи нет пастись, кроме этой дороги, и, поюлив из улочки в переулочек, выскочила на площадь, шуганула стаю голубей от парикмахерской, скрипнула тормозами.

— Что, Васильевич? Опять сто тысяч на счетчике?

— Тысяч не тысяч, а сотня есть. Побриться успеете.

— А надо? — провел Грахов выгнутой ладонью по скулам.

— Да сойдет еще.

— Тогда — в райком. Пораньше начнем, попозже кончим, смотришь — то на то и выйдет.

Его ждали уже, и незанятым остался только последний стул. На первом — Храмцов. Грахов поздоровался со всеми сразу, стараясь громко не стучать, подошел к двери кабинета и остановился перед листом писчей бумаги над табличкой с часами приема.

«И в любое время, надо бы добавить», — подумал Грахов, открывая дверь.

— Товарищ, товарищ! Вы куда? — встал на дыбы русобородый парень с комсомольским значком. — Во-первых, займите очередь, здесь много нас, целинников, не вы один, а во-вторых, секретаря нет и неизвестно когда будет.

— Здесь, здесь я. Сейчас приму. — Повернулся к Храмцову. — Заходите, Лукьян Максимович.

И пока Храмцов раздумывал, что сделать с фуражкой, на стуле оставить или с собой прихватить, дверь ждала раскрытой, пропуская в кабинет голоса.

— Ну, что, молодой с бородой? Обмишулился, значит?

— А, обмишулишься, вон как от него степью пахнет.

Парень заикнулся было на следующее оправдание своей оплошки, но его заглушил кто-то из местных:

— Храмцов! Погоди-ка. Ты ж вроде не целинник, а наперед всех лезешь.

— Целинник, не целинник. Может, целинник. Можно, Михаил Павлович?

— Входи, входи. Выкладывай, что у тебя с Краевым произошло.

— Ничего. Ну, сперва маленько по… Ну, как бы вам это сказать? По… Поцапались, а потом по… Как бы вам это сказать? Помирились. Заочно. Я им — документы, они мне вот эту бумажку, — положил Храмцов на стол Иваново завещание.

Завещание Грахов прочел быстро и теперь пристально смотрел на Храмцова. Храмцов не выдержал и заговорил первым:

— Вы меня когда снимете, Михаил Павлович? Честное слово, надоело висеть книзу головой.

— Когда? Да сейчас, наверно. Пригласи того парня. С бородкой который. А завещание Краевых оставьте. Мы его в Институт истории направим.

— Вам виднее, Михаил Павлович! Паренька я позову, но давайте сперва решим, куда мне потом.

— А вы куда хотели бы?

— Да хоть в тот же «Антей».

— Кем? Там вакантных должностей нет.

— И не надо. Лука Храмцов за вакансиями не гонялся, в председатели не просился…

— Понятно, понятно, Лукьян Максимович, куда вы клоните. Каюсь, моя вина… Обожди, Храмцов, запутал ты меня. Ничьей вины в том нет. Кто-то должен был руководить колхозом?

— Вот я и наруководил вам. Доработал до тюки, что ни хлеба, ни муки.

— Это вы точно подметили, Лукьян Максимович. Значит, в «Антей» вас отпустить, если возьмут.

— Возьмут. Иван Филимонович замолвит словцо, в случае чего. Звать парня-то? Ну, с бородкой который.

— Да, да. Приглашай. И вы вместе с ним сюда.

— Ясно. Только уж пожалуйста, Михаил Павлович, по… Как бы вам сказать? По… деликатней насчет Железного, не отпугните.

— Он как будто не из пугливых. Зовите.