Залежь

20

Грахов не возил с собой «сопровождающих его лиц». Некого было возить. Работы хватало всему райкому, и если уж отправлялся кто по закрепленному участку, то выезжал затемно и возвращался ночью. Шофер, по совести признаться, устал уже изо дня в день мотаться от палаток к палаткам, от стана к стану, от трактора к трактору. Но обстановка требовала, и Василий Васильевич терпеливо спрашивал:

— Теперь куда?

— В «Антей», дядя Вася. К Белопашинцеву. Кажется, наломал-таки дров юноша. Поедем укладывать помогать.

— В «Антей», значит? — переспросил дядя Вася и тяжело вздохнул.

— Конечно. У нас, по-моему, сразу такая договоренность была. Вспомни-ка.

— Это я помню, да… потерял, в какой стороне он остался.

— Потерял? А говорил, от Москвы до Берлина и обратно рейс сделал и ни разу с пути не сбился.

— От Москвы до Берлина не блудил, а здесь… закружился.

— Доездились, называется. Правь на солнце. Вон оно какое крутое. Нынче все крутое: и дела, и время, и люди, и повороты крутые.

Была степь совсем недавно прямой дорогой в любом направлении, стала пашней. Править на солнце не получалось, и «Победе» то и дело приходилось возвращаться тем же следом обратно, чтобы начать сызнова, и не куда хочется, а куда плуг показал. И когда она выбралась-таки из головоломки первых борозд, межей и граней, когда замаячило впереди какое-то жилье, Грахов сказал шоферу:

— Стоп! Кажется, и впрямь заблудились мы, Василий Васильевич.

— Почему, Михаил Павлович? Вон их палатки стоят.

— То не палатки, то юрты.

Грахов редко ошибался в направлениях, это был «Антей», но юрты и его сбили с толку.

Стояли юрты, вольно паслись кони, нюхали землю снятые с передков сухоребрые арбы, дремали между колес собаки, лазила по штабелям досок и оконных рам черноголовая крикливая ребятня, играя в войну. Все дети одинаковы.

Из-под колес потянулась в кабину пыль, Михаил Павлович поднял боковое стекло и оглянулся на кибитки.

— Видать, надолго они присоседились.

— Кто? Казахи? Похоже, насовсем. К вагончику править?

— Если в нем есть еще кто.

— Е-е-есть. Доска приказов висит. А где приказы, там и контора.

Где контора, верно определил дядя Вася. Но вместо приказов на доске висела афиша. На бланке «Боевого листка» фиолетовыми чернилами: «Ура! Сегодня — кино!!»

Какое кино, видимо, не знали. Да это и не важно. Важно, что оно будет. И экран уже висел на противоположной стенке вагончика. И когда начнется кино, было известно. «Начало: сразу же после заката солнца».

— Вот это время!

Грахов постучал казанками по афише, из вагончика послышалось:

— Войдите! Кто там несмелый такой?

— Я, Анатолий Карпович, я. Не ждал?

— Ждал, — признался Белопашинцев, краснея.

— Ага! Ждал, значит. Тогда войду. Здравствуйте, товарищи.

Шагнул через порожек, прикрыл двери за собой, сдвинул рукоятью трости шляпу со лба и всматривается в лица, привыкая к полусумраку тесного вагончика. Два оконца с улицы занавешены самодельным экраном, людей много, папиросным дымком попахивает. За столом с одного конца — директор, с другого — главный агроном, вдоль стола — Женя Тамарзин, Алена Ивановна, Краев, Храмцов и… казах. Смуглый, легкий и подвижный, как перекати-поле. И просторный халат пузырился на его груди, будто под ним все еще гулял ветер.

«Степняк, — подумал о нем Грахов. — Ух, и степняк. Хорош. Он и на скамье-то сидит, как на коне».

— У вас совещание какое-нибудь или просто так вечеруете? — сел рядом с Краевым.

— Да как вам сказать, Михаил Павлович? — прикусил нижнюю губу Анатолий, подыскивая соответствующее определение. — Заседание штаба.

— Генерального штаба. — И повторил: — Генерального. И это не громкое слово, это слово точное. Представляй свой генералитет, директор.

— Женя — комсорг. Алена Ивановна — будущий председатель местного комитета, Храмцов — командир тракторного отряда. Иван Филимонович…

— Полномочный представитель Ее Величества Земли, — досказал за директора секретарь райкома. — Этого я знаю лучше, чем себя. Извини, пожалуйста, что перебил. Продолжай.

— Нагуманов Алдаберген. — Казах встал. — Сиди, сиди, Нагуманов. Член штаба. Титула пока не имеет, но думаем поручить ему животноводство.

— Опять кони? Опять овцы? — вскочил Алдаберген. — Нет! Алма-Ата сказал: молодой казах — на целину, молодой — на трактор, молодой — на плуг. Я молодой? Я казах?

— Успокойтесь, товарищ Нагуманов, — еле сдержал улыбку Михаил Павлович, этот кочевник ему все больше и больше нравился. — Вы откуда родом?

— Сары Арпа.

— Вон откуда! Аж из Центрального Казахстана. А здесь как очутились?

Нагуманов покосился на директора, покосился на главного агронома, нагнулся над столом, показал жестом, чтобы Грахов тоже нагнулся, и только тогда прошептал:

— Ветер дует — земля летит.

— Понятно, — кивнул головой Михаил Павлович. — А что в вашей Желтой Степи, целинных совхозов нет разве?

— Почему нет? «Антей» детский сад есть.

— Понятно, — повторил Грахов и повернулся к Белопашинцеву. — Значит, в первую очередь детский сад все-таки построили?

— Заканчиваем, Михаил Павлович. И уже четыре казахских семьи пришли в совхоз. Видели юрты?

— Видел. Этак вы мне весь район к себе переманите. И меня в том числе.

— Так у вас же нет маленьких детей.

— Внуки есть. Заместителем не возьмешь, Анатолий Карпович? — И, посерьезнев: — Заместителя я тебе завтра же подберу, чтобы ты совсем без зарплаты не остался.

У Анатолия запотели стеклышки очков. Снял. И белая полоска на переносице тут же залилась краской.

— С шабашниками промашка вышла, Михаил Павлович, — заступился за директора главный агроном. — Тут и моя вина есть, и Иван Филимонович мог предупредить.

— Ладно. Об этом после. А ты что там прячешь, Евлантий Антонович? — заметил Грахов, как агроном прикрыл один лист другим.

— Я не прячу. План подъема залежи обсуждали.

— Покажите! — оживился секретарь райкома.

— Да-а… Вы не поймете ничего.

— Слыхали? Хасай меня и за агронома уж не считает. А?

— Я не в том смысле, Михаил Павлович. Я в том смысле, что цифры не успел проставить. Площадь участков. Глубину. Расчетные усилия тяги. К утру будет готово. А пока — в принципе.

— Ну, и как же вы в принципе пахать собираетесь?

— Поперек ветра, — безо всякой иронии ответил агроном. — И не сплошь.

— Разреши глянуть.

Евлантий Антонович нехотя подал Грахову лист и, сложив ладони, подпер большими пальцами ямчатый подбородок.

На листе жирной линией обведена вся пахотная площадь, расчерченная на черно-белые квадратики. Внизу — стрелка и надпись: «Преобладающие ветры».

— Так вы что? Не сплошь решили пахать?

— Нет.

— Почему?

— Ветер дует — земля летит, — ответил за агронома Нагуманов.

Грахов посмотрел на Алдабергена, посмотрел на Евлантия Антоновича, на Краева, на Храмцова и, растопырив пальцы, положил их на лист:

— Я — с вами.

— Михаил Павлович! — вскочил Белопашинцев. — Но это ж не массив, а какая-то… ш-шахматная доска получится. Клетки, клетки, клетки.

— Природа — противник сильный, Анатолий Карпович. Мат в три хода ей не поставишь. Она тебе — может. Так что прав ваш главный агроном. Когда начнете, Евлантий Антонович?

— Завтра. Оставайтесь на первую борозду.

— Уже остался. Сказал: я с вами. Кстати, и кино посмотрю. Сто лет не был. Как там солнышко? Не село еще?

Распахнулась дверь, в вагончик вбежала Зиночка.

— Анатолий Карпович! Извините, товарищи, можно спросить?

— Спроси, спроси, — ответил за всех Грахов.

— Анатолий Карпович, что делать, киномеханик детских билетов не привез.

— Почему?

— Говорит, не знал, что в «Антее» уже дети есть.

— Пусть взрослые продает. Один билет на двоих. Сам не мог решить такой простой вопрос?

Киномеханик такой простой вопрос решил сам, и Зиночка свой тоже, найдя предлог напомнить о себе.

«Сейчас освобожусь», — пошевелил губами Анатолий, улучив момент, когда все смотрели на будущую директоршу.

Здесь пока все определялось будущим. Все, кроме детского сада.

Слух, что в целинном совхозе «Антей» есть — есть — детский сад-ясли, обошел вокруг земли без публикации в газетах и еще до того, как был он дорисован на листе ватмана в план поселка.

Краев, покончив с траншеями под фундаменты, выкроил время и машину и привез Женю Тамарзина в Железное показать бывший свой дом.

— Вот этот, — подвернул Иван к воротам и первым выскочил из кабины.

Угластый, лобастый, рубленый, с пронумерованными бревнами в алмазах выступившией смолы, под волнистым шифером, не мигая, глядел он на хозяина голубыми глазами ставней, сморщив покатый лоб крыши, будто спросить хотел: откуда ты взялся и зачем явился, если бросил?

— И не жалко вам, Иван Филимонович, такого здания?

— А какая может быть жалость? Динамитом взорвать — жалко, а разобрать одно здание, чтобы построить из него другое, нужнее — никогда не надо жалеть. Я так считаю. Ты как считаешь?

— Я? Почти так же, но… почему бы вам самим не жить в нем?

— Самим? — Краев подобного вопроса от мальчишки не ожидал, Краев сам себе его ни разу не задал и не знал сейчас, что и ответить. — Самим… Видишь ли, Женя, улицу у нас в «Антее» он ломать будет. Выпятит брюхо либо зад — и обходите его, люди добрые. А мы с Машей особняком еще не живали. Ни домом, ни делом.

— Не живали, говорите? А это что? Не особняк? Здесь-то он стоит.

— Здесь? Здесь наш дом не самый завидный. Ну? Выберется из него что?

— Выберется, Иван Филимонович! И даже на растопку останется.

На обратном пути оба молчали. Иван Краев, может быть, потому, что с домом повидался, Женя Тамарзин потому, что дом этот, ради которого жили и работали Иван да Марья, хотелось ему увековечить, сделав из него необыкновенное, сказочное, детское. И только когда заблестели уже стекла оконных рам в «Антее», обратился Женя к шоферу:

— Иван Филимонович! Говорят, вы плотник хороший.

— Устройство топора знаю. Зачем тебе?

— Вы не смогли бы что-нибудь наподобие избушки на курьих ножках соорудить? Как в сказке про бабу-ягу.

— Избушку — смогу, бабу-ягу — едва ли. Ты сначала с Аленой Ивановной посоветуйся. С Черепановой.

Алена Ивановна подавала заявление с просьбой направить ее на целину не прицепщицей, но Черепанова родилась в Ленинграде, выросла в Ленинграде, в Ленинграде блокаду пережила и потому на плуг села, не возразив ни слова: все от земли идут и по ней же. Земля — владычица добрая. Она каждого заметит, примет и приютит и большим человеком сделает, лишь бы ты ее приял близко к сердцу и почел за свою. И когда пообвыкла и пообжилась немного, убедилась Алена: правильно она поступила. Тихонько, без возгласов, но правильно. Необходима людям эта целина, как сама жизнь, как продолжение рода.

Своя работа, как своя рубаха, только еще ближе.

И Черепанова, отсидев восемь часов на полевых курсах прицепщиков, бежала на участок, где строился детский сад. Детский сад строился, к палаткам целинников присоседилось четыре казахских юрты, и на объект номер один шли все, кто целовался уже и кто не завел знакомства еще.