Залежь

21

Кино началось бы позже, чем было указано в афише. Экран висел на закатной стенке, и ждать, когда этот закат потухнет, пришлось бы долго: заря располыхалась во весь запад. Сперва кто-то предложил перевесить полотно на ту сторону, но верхняя рейка оказалась пришитой намертво четвертными гвоздями, оторвать ее голыми руками нечего и пытаться, и Вася Тятин выдал идею развернуть вагончик дышлом наоборот. Идея настолько понравилась всем, что ее тут же подхватили, и вагончик поехал. Поехал вместе с заседанием целинного штаба.

Он уже начал тяжелеть и врастать в землю, поняв смысл и значение свое на этой земле среди десятка тысяч других точно таких же вагончиков, и потому, наверно, с этакой неохотой, скрипя сердцем, стронулся с места, оставив четыре вмятины от колес.

— Как вам, а мне мерещится уже, — покрутил Евлантий Антонович пальцем перед коричневым лбом.

Грахов расхохотался:

— Ну и молодежь у вас! Моторная молодежь.

Раскрылась дверь, в косяк, одна выше другой, уперлось две руки, потом, еще выше, — третья, и в проеме замаячила ярко-оранжевая голова.

— Василий! Это опять твои выдумки? Что вы делаете?

— Свет… в кинозале… тушим… Анатолий… Карпович, — в такт шагам пояснил Вася Тятин, тыча свободной рукой в небо.

Анатолий хотел спрыгнуть и помочь, но прыгать через Васину голову было небезопасно: коснешься — и ожегся.

Вагончик дал петлю и тем же следом вернулся на прежнее место, осев в теплых вмятинах сразу всеми четырьмя колесами. И облегченно вздохнул. А когда к его порогу приставили лестницу-крыльцо, окончательно успокоился и затих, слушая оттопыренным ухом раскрытой двери знакомую суматоху усаживающихся на что придется ребят и девчат: сейчас кино начнется.

Шло кино где-то посередине между западом и востоком, шла на экране война между двумя мирами, а под навесом мирно урчал трехсильный моторчик, вырабатывая электричество, и ходил вдоль новенького детсадовского частокола тридцатилетний Федор Чамин, комкая в большой руке синенькие билеты. В зашторенных окнах, как на экранах, мелькала женская тень с тенями детских игрушек. И тени эти были такие мирные и… недоступные, что Федор никак не решался толкнуть калитку, постучать в раму и сказать… Но что говорят в подобных случаях, он не знал, а придумать не мог.

Придумает. И скажет. Обязательно скажет. Потому что эти слова и есть сама жизнь.

На опустевшем экране замельтешили крест-накрест черные полосы, вспыхнула над киноаппаратом лампочка-переноска, дострекотала лента — и ожил другой мир. Шумный, громкоголосый, молодой.

— Вас где разместить, Михаил Павлович? — спросил Анатолий, посматривая, как бы их не подхватила хлынувшая к палаткам волна: спать, спать, спать. Пахота завтра. — В гостиной или к нам с Евлантием Антоновичем пойдете?

— К вам, к вам. Хочется, знаете ли, тоже почувствовать себя молодым.

— А нам стариться и некогда, — наклонился к Грахову Хасай. — Не то время.

Анатолий на правах хозяина дома откинул полог, прикрывающий вход в палатку, пропустил Евлантия Антоновича, чтобы он включил свет, пригласил жестом Михаила Павловича, вошел сам.

— Ужинать будете?

— Какой ужин, завтрак скоро. Нас с Василием Васильевичем на полевых станах закормили. Это вы только замешкались, другие совхозы давно приступили к вспашке.

— Окупится, Михаил Павлович, — окнул на слове «окупится» агроном, гремя запасной раскладушкой. — Земля — то же дите, ей нянька нужна, не посиделка. Вот мы и готовили таких нянек. Плуг — не кусок железа, инструмент. Тонкий инструмент.

Грахов опустился на краешек приготовленной постели, выставил «чужую» ногу, потер натруженную голень.

— Потушите-ка свет, ребята.

Анатолий вывернул лампочку. Немного погодя звякнули пряжки протезных ремней, послышалось облегченное «а-ах».

— Так как же ты промашку дал с шабашниками, Толя? — Подождал, Толя молчит. — Не молчи, дело серьезное. Выплатить по договору ты обязан будешь, а финотдел такой суммы не выдаст, они мне звонили уже. Что ты скажешь?

— А что я скажу, Михаил Павлович?

— И я ума не приложу. Ты пока вот что сделай: ты разожми этот кулак.

— Как?

— Назначь их всех бригадирами, а в бригады им — своих ребят посмекалистей.

— Не согласятся, — пошевелился на скрипучей раскладушке Хасай.

— Согласятся. От повышения да от денег еще никто не отказывался.

— Я отказывался! Я говорил: какой из меня директор целинного совхоза? Я, кроме тракторных рычагов, не знаю ничего. Я механик.

— И что ответили комсомольцу Белопашинцеву на это?

— Белопашинцеву ответили: вот вам и дают в руки эти рычаги.

— Правильно ответили. И кулак, в котором Белопашинцев оказался, он разожмет.

— Попробую.

— Да уж, Михаил Павлович, мы и в будни не плакали, а завтра такой день! И чтобы он настал скорее, давайте спать.

— Эх, и логика у тебя, агроном. Да! Во сколько встаем?

— По петушиному крику, я полагаю. У нас их теперь трио.

Запевал краевский петух. Громко. Звонко. Уверенно. Он считал себя старожилом здесь, этот русский петух, и петухи казахские, признавая его авторитет, ждали своей очереди и тоже пели на совесть: вставай, степь, ты залежалась.

Анатолий открыл глаза и поднял голову — никого. У центровой стойки собранные раскладушки, в углу стопкой свернутые матрасы и одеяла, за брезентовой стенкой вода плещется. Вскочил, натянул брюки и босиком и в майке выбежал вон.

— Вот, борода, не разбудил меня.

Грахов умывался, поливая сам себе из чайника. Тер шею, тер грудь, плескал в лицо, ахал и сдувал с губ солоноватые капли.

— Доброе утро, Михаил Павлович. А Хасай где?

— Будет Хасай ждать, когда мы выспимся, доброе утро. Из Железного водичка?

— Из Железного. А как вы узнали?

— Мне, Анатолий Карпович, по Уставу партии положено знать не только где какие люди, но и где какая вода. Полюбуйся на красавцев, — показал он на трактора. — Как женихи.

Правофланговым стоял трактор Ивана Краева. Крутолобый, мощный, в алых лентах, с пионерским знаменем над мотором.

— Он первую борозду кладет?

— Он. А это… ничего, что парторг первым пойдет?

— Это хорошо даже. Парторг и должен первым идти. Умывайся, люди ждут.

Трактористы и плугари, обе смены, стояли, окружив плуг, а Храмцов лазил под ним и по нему, проводя последнее занятие полевых курсов, и показывал, как надо держаться на сиденье, как регулировать глубину. Потом склонялся к лемехам и вел широченной ладонью по ржавому отвалу, изображая пласт. Лукьян Максимович пахотную грамматику знал куда лучше, чем права и обязанности председателя колхоза, почему и назначил его Белопашинцев командиром тракторного отряда.

— Я, грешным делом, ночи не спал, пытался представить себе всю эту эпопею, когда геодезисты и землемеры предъявили свои командировочные удостоверения, — Грахов усмехнулся. — Веришь ли, дрожь брала. Намотаюсь за день, бывало, с топографами, упаду в постель, глаза закрою — встает она передо мной, — показал на степь, — стеной вертикальной, и не пробить, не перелезть через ту стену.

Храмцов объяснял законы оборота пласта и особенности пахоты «по целику» и посматривал на Черепанову, прицепщицу Ивана Краева.

— Всем понятно, ребята? — обращался он почему-то все время к Алене Ивановне.

Потому, наверное, что все трактористы отказывались от нее.

— Кого? Фифочку эту? Н-е-е, — комкал пилотку Саша Балабанов.

— Прицепщик с крашеными ногтями? Это ж целый парадокс, командир! Да я скорей под гусеницы лягу, чем с ней пахать. Помоложе какую — еще куда ни шло бы, — скалил редкие зубы Вася Тятин. — Я скорей с египетской мумией соглашусь пахать.

И только Иван Краев, когда Храмцов спросил, кого ему в плугари дать, сам выбрал Алену:

— Можно подружку Машину. Она женщина обязательная. С тобой бы, ясное дело, знакомей, да ничего, свыкнемся и с ней.

Алена Ивановна работы никакой не боялась. Алена в блокаду не боялась трупы соседей ночью на санках возить в похоронную команду. А плуга побаивалась. Вон он какой заковыристый и чужой. Побаивалась и потому старалась запомнить все, что говорил и показывал инструктор Лука Храмцов. И когда тот, глядя на нее, спрашивал, всем ли понятно, ребята, кивала головой.

— Идут!

— Максимыч! Кончай урок, перемена.

Храмцов разогнулся, шагнул с плуга на землю и стер ржавчину с ладоней.

— Здравствуйте, товарищи целинники, — поздоровался Грахов. — Ну что? Готовы? С праздником вас?

— Спасибо. Вас также.

— Директор настаивает, чтобы я напутственную речь сказал, а высокой трибуны не приготовили. И не надо. Самые высокие трибуны сейчас — плуг и трактор, а ораторы — вы. Вам и слово. Его давно земля ждет. Я все сказал, товарищи. В добрый путь.

В путь добрый. Трактор Ивана Краева плавно тронулся с места, и мягко ворохнулись черные пласты. И потянулась борозда. Потянулась сразу же за мнимой границей будущего поселка. Кругом целина потому что. Начинай с краю — не ошибешься.

— Н-ну, Анатолий Карпович, разреши поздравить тебя с началом.

— Спасибо, Михаил Павлович.

Белопашинцев нагнулся и погладил первый пласт. Он был еще теплый от трения о лемех.

— Может, двинем потихоньку? — несмело предложил Федька, имея в виду стан.

Тракторист тоже это имел в виду:

— Отцепляй!

— Кого?

— Трактор, кого. На обед поедем. Новый загон не к чему уж и начинать. Отцепляй!

— А… не заругают нас за трактор? Может, пешочком?

— Ты что, больной? Какой механизатор нынче пешком на обед ходит? И потом: кто старший агрегата? Отцепляй, сказано. Я отвечаю!

Столовую-передвижку сконструировал кто-то — премию дать не жалко. Обыкновенные тракторные сани, к поперечинам намертво прибиты столы и скамейки со спинками. Над столами брезентовый тент на случай дождя и лампочки для ночной смены. И фанерка с одинаковым текстом на обеих сторонах:

— Удобственно придумано, — похвалил Вася. — Слышь, Федор, а ведь мы с тобой, никак, на первый черпачок поспели. Вот такси так такси у нас!

Пока тракторист такал, трактор заглох.

— Н-наливай! — подкатился Вася с миской к поварихе.

— Подождете! Анатолий Карпович велел ждать, когда все соберутся. Торжественная часть будет якобы.

— А-а-а, опять собрание. За пахарями была послана бортовая машина, и трактористы с прицепщиками ехали на полевой стан с песней «Степь да степь кругом», хоть путь им лежал не так уж и далек, а на дворе конец августа и замерзать просто негде.

Директор, выскочив из кабины, подбежал к трактору, возле которого лежали на животах Тятин с Чаминым.

— Лежим?

— А у нас режим, вы уже однажды спрашивали, — перевернулся на спину Федор. — А выдачу обеда можно было бы и не запрещать. Здесь, простите, товарищ директор, не детский сад, между прочим. И не армия.

— Между прочим, Чамин, я спрашиваю не у вас, у тракториста. Так что помолчите.

— А я права голоса не лишен.

— А трактор вам не такси! И чтобы в последний раз! За стол пожалуйте, хлеборобы. Посмотрю, какие вы за общим столом работники.

Анатолий выждал, когда усядутся и поутихнут немного, и дал знак поварихе: неси.

Повариха вышла из-за простынной перегородки с огромной корзиной бутылок без этикеток, поставила перед каждым по одной, посчитала, перед каждым ли, не обделить бы кого, и удалилась.

— Пор-рядок! Золото, не директор у нас! — нарочито громко хвалил Вася, чтобы обратить директорское внимание на себя, но старался он напрасно.

— Итак, прошу наполнять кружки. Все готовы?

— Покрепче бы чего-нибудь, Анатолий Карпович, по такому случаю, — не утерпел, распробовал кто-то, что в бутылках не вино, не пиво — обыкновенная газвода.

— О крепком и думать забудьте во время полевых работ. И пусть это будет нашей первой традицией. Вторая наша традиция — ложки. Да-да, ложки. Кто как работает, тот так и ест. Большие ложки сегодня вручаются трактористу Ивану Филимоновичу Краеву и прицепщице его Алене Ивановне…

Застолье дружно зааплодировало, повариха, но уже в фартуке официантки, пронесла на деревянном блюде, на том самом, с каким их хлебом-солью встречал Иван, две разливные ложки хохломского производства с надписью на черенках: «Каждому по труду» — и с поклоном положила перед трактористом и перед единственной женщиной во всем отряде, перед Аленой Ивановной этой.

— А нам с тобой, Федор Иванович, если по работе нашей судить, похоже, никаких не дадут, — заерзал Вася.

— Дадут, дадут!

И под общий хохот поползли по столу к Васе с Федей дырчатые ложки, которыми снимают накипь.

В обед Федор ничего не сказал ни поварихе, ни Белопашинцеву, ни Тятину. Вернулись они мирно на полосу, очистили и прицепили плуг. Вася не спеша осмотрел ходовую часть, забрался в кабину, а прицепщик все сидел на меже и думал. Вася спрыгнул и сел рядом.

— Чем-то ты… выбитый из колеи нормальной жизни. Не угадал?

— Угадал. Отстань.

— Отстань. А может, я совет дам, толковый.

— Ты?

— Я.

Вася махал руками и стучал себя то кулаком в грудь, то пальцем по лбу, а Федор смотрел на них и сравнивал то с большими руками Ивана Краева, то с маленькими его прицепщицы. Разного происхождения руки. У Ивана они если уж взяли что, так взяли всей пятерней. Хоть ложку, хоть сошку не выронят. А у этой Алены… Ест, и мизинчики, как рожки у молодой козочки, в стороны торчат. Да какая уж она молодая, его, Федькиных, лет приблизительно.

— Как ты думаешь, Вася, пойдет она за меня замуж?

— Х-х-кто? — чуть не подавился дымом Вася.

— Да есть тут на прицеле… на прицепе одна интеллигентная…

— Это которая поварешкой хлебала? С Краевым которая пашет? Женщина которая.

— Нет, мужчина.

— В… индивидуальный коттедж намылился? Не мылься, не пойдет она за тебя, за летуна. Она тетка серьезная. Это — раз. И не комплект вы. Это — два. А три — у тебя ж даже чемоданишка задрипанного нет.

Чамин хмыкнул носом, расстегнул ватник.

— Есть, — выкопал из тесного кармана сберкнижку. — Вот мои чемоданы, тахты, диваны.

— А ну, покажь.

Чамин отвернул нижнюю корочку и, не выпуская книжку из рук, поднес ее к Васиным глазам.

— О-о-о, у-у-у. С тобой можно дружить. Так ты что, серьезно лоб разлысил на эту Алену…

— Серьезно.

Держал Чамин в задумке и тешился надеждой, что распишутся они с Аленой и переселятся в отдельный дом. Нажился он в общежитиях. И домики строились уже для первых целинных молодоженов, которых официально не было еще, но они обязательно будут, потому как разбредались из палаток по вечерам на север, запад, юг, восток, чтобы не мешать друг другу, влюбленные парочки.

Тракторист с прицепщиком вели тихую беседу о жизни, о любви, о семейном уюте и достатке, а трактор с плугом стояли и слушали их.