Записки прижизненно реабилитированного

От ворот поворот

К началу экзаменов в августе Василий чувствовал себя достаточно твердо по химии и физике, совсем не боялся литературы, но трепетал перед сочинением. Он помнил про «онализ ашибок».

«Напишу большое сочинение, наделаю ошибок — и конец, — думал абитуриент. — Если буду писать короткий примитив, то не раскрою темы и получу тройку».

Получать тройку на экзамене Василию было нельзя. Нельзя было получать даже четверку. Об этом человек СЕЕ-884 узнал, когда подавал документы в медицинский институт.

В Москве в те времена было два медицинских института. Один из них располагался по правой стороне Большой Пироговской улицы, а другой — по левой, за домами на параллельной улице. Василию было все равно, в какой из них поступать, и он отправился туда, куда несли ноги. В тощей папке Иголкина с документами не хватало аттестата зрелости.

После ареста Василия аттестат был изъят из института экономических проблем и предан огню. В здании МГБ имелась печь для уничтожения бумаг. Пепел его вылетал из крематория в лубянскую трубу. По следовательскому решению, двадцатиоднолетний преступник, осужденный на пять лет, изымался из жизни навсегда. Аттестат ему был больше не нужен.

Достигнув институтского здания и поднимаясь по инстанциям, Иголкин через час оказался сидящим на стуле перед председателем приемной комиссии доцентом Хариным.

— Мы не можем принять документы, — терял терпение, но еще вежливо говорил председатель, — у вас нет положенного аттестата зрелости.

— Но у меня есть студенческая зачетная книжка, которая свидетельствует об окончании средней школы, — упорствовал проситель.

— Положено иметь аттестат, а не зачетку. Зачетка для нас не документ, — пытался популярно объяснить Харин.

— Как не документ? Она с печатями, — искал контраргументы Иголкин. — Если у человека имеется зачетка, значит, он учился в институте и имел аттестат. Вы же без аттестата в институт не принимаете?

— Нам нужен только аттестат, — попытался закончить разговор доцент.

— Но мой аттестат находится на Лубянке. — Василий не знал о его конце. — Может быть, пошлете запрос? — предложил парень.

Председателя приемной комиссии взорвало:

— Убирайся немедленно! Я сейчас вызову милицию!

Нахал удалился с председательских глаз и решил попытать счастья у директора. Но его на месте не оказалось.

Люди сдвигаются не только в лагере

Не теряя времени даром, Иголкин вышел на Большую Пироговскую улицу и направился в новый институт. По дороге он забежал в сквер на Девичьем поле. Хотелось передохнуть и покурить спокойно. Предстояло и дело. Нужно было составить заявление с просьбой о допуске к вступительным экзаменам. Старое заявление не годилось. Оно было адресовано в институт, в котором он потерпел неудачу. Не без труда отыскав свободную скамейку, Иголкин опустился на нее. Он затянулся сигаретой и погрузился в думы о происшедшем. «Аттестат, проклятый аттестат. Где его взять?» — вертелось в голове. Иголкин курил сигареты «Дукат» без фильтра. Они укладывались по десять штук в пачки из плотной оранжевой бумаги. Товар пользовался хорошим спросом. Фильтры в те времена на сигареты в России не ставили. Его уединение нарушил пожилой мужчина, усевшийся рядом. Одет он был как-то странно, и не по-старинному, и не по-современному. На легкой голубой рубашке красовались погончики. Брюки из плотной материи имели цвет хаки. Обувь была непонятного фасона и невиданной яркой расцветки. На ней выделялась надпись «Adidas». Удивляли и часы. На них вместо стрелок и циферблата высвечивались цифры. Похоже, они показывали верное время.

«Разоделся, падло! Хоть бы сел подальше», — с неприязнью подумал Иголкин. Появление пришельца было ему неприятно. Нарушалось одиночество. Приходилось быть на людях. Мысли расстраивались.

— Молодой человек, — обратился сосед, видимо не понимая настроения Василия, — не откажите в любезности, угостите меня своими сигаретами. Я в молодости курил такие.

«Быстро же ты постарел», — подумал Иголкин и, сдерживая раздражение, молча протянул пачку. Он знал, что сигареты «Дукат» и сигареты вообще как тип табачной продукции начали выпускаться московскими фабриками всего несколько лет назад. Раньше производились только папиросы. Большинство курящего населения употребляло папиросы «Беломооканал». Кто был попроще, довольствовался тощими папиросами «Прибой» и «Волна». Начальство и люди с достатком курили шикарный «Казбек». По виду сосед тянул и на «Беломорканал», и на «Казбек». В его облике все смешалось.

— Спасибо, Василий, — сказал мужчина, возвращая пачку. Он закурил и с интересом смотрел на Иголкина.

Василия неприятно поразила осведомленность соседа, но удивление быстро прошло. Иголкин понял, откуда тот узнал его имя. На скамейке лежала картонная папка для документов с надписью на обложке «Дело №». Под надписью Василий поставил свои имя и фамилию. Не был забыт и лагерный номер. Получилось «Дело № 884 Василия Иголкина». «Глазастый, сука!» — с неприязнью подумал амнистированный.

— Мне сигареты «Дукат» нравятся не меньше, чем прежде, — сообщил мужчина таким тоном, словно обращался к интересующемуся его мнением собеседнику. — Сигареты бывают особенно приятны, если их начинаешь курить после махорки, — продолжал сосед. Василию это ощущение было знакомо. Он испытал его на Медном Руднике, когда переходил с махорки на сигареты, полученные в посылке. «Все знает, словно кум», — промелькнуло в мыслях у Иголкина.

Сосед продолжал развивать тему о курении и непринужденно рассказывал о неприятном ощущении, которое испытывает человек, переходящий с сигарет на махорку. Последующее сообщение Василию тоже было не в диковинку. Он услышал о полной невозможности курить вместо махорки сухую степную траву. Мужчина продолжал говорить. Иголкин приходил во все большее раздражение.

— Отец, катись отсюда, пока цел! А то врежу между глаз! — не выдержал бывший лагерник. Осуществлять угрозу он не собирался, но избавиться от надоевшего соседа, взяв его на понт, надеялся.

— За последние два года вы на время утратили хорошие манеры, — заметил мужчина без укора и обиды. Помолчав немного, он продолжал спокойно: — Я удовлетворю вашу просьбу удалиться, но с одним условием. Вы подадите документы не в тот медицинский институт, в который направляетесь, а в другое учебное заведение. Оно называется N-ский медицинский институт. Это нам обоим выгодно.

— Что еще за N-ский институт? Какая выгода? — удивился Иголкин до такой степени, что не обратил внимания на осведомленность соседа о своих намерениях.

— Институт находится неподалеку от клуба завода «Каучук». Ваша выгода в том, что там иногда принимают документы без аттестата зрелости, — пояснил мужчина.

— А вам какая выгода? Чем вы занимаетесь? — поинтересовался Иголкин.

— Я пишу о вас книгу, Василий, — последовало в ответ.

«Он чокнутый, — понял Иголкин и подумал с сочувствием: — Люди сдвигаются не только в лагере, но и на воле».

— В книге, среди прочего, рассказывается про ваши студенческие годы, — услышал герой. — Многим преподавателям и товарищам-студентам книга не понравится. Они вознегодуют и забегают с опровержениями. Скажут, что такого не было и автор соврал. А между тем я рассказываю чистую правду! — Василий понимал бесполезность спора с чокнутым и помалкивал. — Выгода от вашего поступления в N-ский институт для меня прямая. Он отличается от всех других институтов в одном. Профессура не знает, что она в нем преподает, а студенты не ведают, где учатся. Они не станут возражать против того, что все описанное в книге произошло в действительности, поскольку это случилось не с ними и не у них. Таково свойство человеческой натуры. Мне не придется защищать свою книгу и тратить силы на невыполнимое. Попробуй докажи, что ты не верблюд!

— Ладно, отец, — сказал Василий примирительно. — Я схожу к клубу завода «Каучук», а ты отваливай!

— Мы с вами, по-видимому, больше не увидимся, хотя никогда не расстанемся, — произнес сосед с совершенной уверенностью, поднимаясь со скамейки. В его облике было что-то фамильное иголкинское, а на правой руке проглядывался поблекший шрам в виде собачьей пасти с неясными следами зубов.

— Дарю на прощание свои сигареты. Вам предстоит курить такие много лет. Платить за пачку сначала будете тридцать копеек, а затем сорок копеек, рубль и больше.

В руке у Василия оказалась диковинная на вид пачка с надписью «Ява». Мужчина направился к выходу из сквера на Большую Пироговскую улицу и, еще не дойдя до загородки, куда-то пропал.

Василий из любопытства сходил к клубу завода «Каучук» и обнаружил поблизости приличное здание с вывеской «N-ский медицинский институт». Учебное заведение носило имя известного медицинского корифея и основоположника, умершего до начала революционной деятельности И.В. Сталина.

— Мне этот институт подходит, — решил Иголкин. — Попробую!

Поступление вам гарантируют только круглые пятерки

Учитывая печальный опыт прошлого, он миновал приемную комиссию и отправился прямо к директору N-ского медицинского института, члену-корреспонденту Академии медицинских наук СССР профессору Федору Федоровичу Толбухину. Василий вошел в приемную в неудачный момент и, как оказалось, в уже позднее время. Секретарша выходила из кабинета и закрывала дверь. Вид посетителя насторожил секретаршу, и она остановилась у двери.

— Я хотел бы попасть на прием к директору, — сказал посетитель с настойчивостью.

— Федор Федорович не принимает.

— Когда будет прием?

— Завтра.

— Но мне нужно попасть к нему сегодня.

— Профессор сейчас пьет чай, а потом уезжает.

— Пустите, пожалуйста, на минуту!

Терпение секретарши истощилось:

— Вам сказано — приходите завтра!

Но Василий не мог ждать и минуты. На обомлевшую женщину смотрела мерзкая блатная рожа.

— Маруха! Я вор в законе и авторитет — пахан Ванечка! Отвалился по амнистии. Завязал. Начинаю честную жизнь. Поступаю в студенты. Подвинься!

Женщина испугалась. Лето 1953 года было особым. Столица переживала тревожные дни. Пахан Ванечка, Витька Рычаг и вся блатная гвардия продолжали свой марш по Москве. Через город перекатывались волны насилия. Секретарша была далека от того, чтобы в таких обстоятельствах загородить своим телом директора. Она открыла шлагбаум.

Приняв в кабинете приличный вид, Василий, извинившись за вторжение и получив согласие на прием, изложил суть дела.

— Федор Федорович! Я освободился из лагеря по амнистии, собираюсь поступать в медицинский институт, но не могу подать документы, так как аттестат зрелости утрачен в связи с арестом. Свидетельством об окончании средней школы служит для меня не аттестат, а студенческая зачетная книжка с прежнего места учебы. — Василий протянул зачетку и добавил: — Кроме того, у меня есть разрешение министра продолжить образование в экономическом вузе, но это меня не влечет. Хочу стать врачом.

Директор принял документы, но спросил совсем про другое:

— А за что вы сидели?

Не вдаваясь в объяснения, амнистированный преступник подал справку об освобождении из лагеря.

Профессор посмотрел на справку и, переведя взгляд на парня, долго молчал. В те годы трудно было встретить советскую семью, которая не потеряла близких на войне, и еще труднее было отыскать семьи, которые миновали потери в тюрьмах и лагерях. Особенно сильное опустошение вносила 58-я статья. Толбухин не избежал ни того, ни другого.

— Вы можете сказать мне… только мне, какие вы в действительности совершили преступления? — прервал молчание профессор.

Василий почувствовал, что он теряет контроль над собой и будет сейчас произносить последнее слово, которое готовил два года назад для несостоявшегося суда. С трудом сдержавшись, Иголкин тихо сказал:

— Я не могу ответить на этот вопрос, но не потому, что связан подпиской о неразглашении тайны следствия. Я не знаю за собой никаких преступлений и говорю вам правду. Меня даже не судили, а приговорили заочно по решению Особого совещания. Вы не понимаете, что творилось при Берии и кто он был!

Советские люди поняли теперь, почему они не хотели петь — «Народом Берия любим…».

Двадцать шестого июня 1953 года Лаврентий Берия был арестован. В информационном сообщении о решениях июльского (1953) Пленума ЦК КПСС народу разъяснили, что Лаврентий на протяжении долгих лет занимался антиправительственной и антигосударственной деятельностью, направленной на захват ключевых позиций в партии и в государстве. Будучи членом Президиума ЦК КПСС, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, министром внутренних дел, Берия пытался поставить вверенное ему министерство над партией и правительством. Свою вражескую деятельность он и его сообщники на протяжении многих лет тщательно скрывали, уничтожая тех людей, которые могли бы их разоблачить. Пленум потребовал от партийных организаций неуклонно соблюдать ленинские принципы коллективного руководства, укреплять связь с массами, усиливать влияние во всех государственных и хозяйственных организациях. Было признано необходимым установить постоянный партийный и государственный контроль над деятельностью органов государственной безопасности, укрепляя их лучшими коммунистами. Советским людям также объяснили по радио и в газетах, что Лаврентий раскрыт как агент мусаватистской охранки и английский шпион. Последнему почему-то никто не поверил, но разоблачение и арест врага народа Берии на прошедших митингах и собраниях все одобрили.

Федор Федорович Толбухин знал больше, чем писалось в газетах и говорилось на митингах. Этот смелый человек пять месяцев назад добивался приема у члена Президиума ЦК КПСС Л. П. Берии. Профессор собирался просить за своего друга и коллегу, который был объявлен врачом-убийцей. Прием состоялся. По агентурным сведениям органам было известно, что в среде московской интеллигенции и во врачебных кругах возникло недоумение и даже недовольство по поводу ареста цвета советской медицины. Берия решил допустить до себя профессора, чтобы продемонстрировать твердую линию и подавить эти нездоровые настроения. Лаврентий Павлович хотел также использовать в своих целях имя Толбухина. Не предложив пожилому и заслуженному человеку стул, он со скучающим видом выслушал его и сказал:

— В нашей стране каждый обязан заниматься своим делом: сталевар должен варить сталь, врач — лечить людей, но не как эта… — Ругательство было похабное. — Мы тоже обязаны делать свое очень нужное дело. Не будем друг другу мешать.

Федор Федорович, поняв еще раньше, что получит отказ, не столько слушал, сколько наблюдал за Берией. Этот человек заинтересовал его как врача и как ученого. На обрюзгшем лице лежала печать порока и низменных страстей. Выделялись покатые плечи. На бесформенной фигуре обозначался студенистый живот. Казалось, что под одеждой скрывается дряблое тело медузы. Больше всего поражали глаза, пустые, холодные и равнодушные.

«Эмоциональная тупость, преступный тип, — поставил диагноз Толбухин и тут же подумал: — Профессор Шоломович был прав!» Еще молодым врачом он был знаком с этим маститым судебным медиком. В 20-е годы Шоломович проверял на российском примере теорию профессора Ломброзо о прирожденных преступниках. Он сам придерживался взглядов о социальных корнях явления. Вместе с тем оказалось, что Яшки Лимончики, Мурки, Жиганы и Прохоровы, наводнившие кровью Советскую республику в годы «военного коммунизма» и нэпа, попадают в коллекцию преступных типов итальянского профессора. По поводу печати вырождения, лежащего на уголовниках, Шоломович имел собственное мнение. Он говорил молодому Толбухину:

— Коллега! Глаза — это зеркало души человеческой. Но в еще большей степени в глазах выражается ее отсутствие. Создавая всех по своему образу и подобию, Господь забывал иногда вложить в свои творения честь, совесть, стыд, сострадание, любовь к ближнему и сожаление о содеянном. Все это написано в глазах. Учитесь вглядываться в глаза человеческие. В толпе, в трамвае, в аудитории, в начальственном кабинете нежданно-негаданно перед вами откроется темная бездна. Знайте, что это такое!

— А еще лучше — сотрудничать, — прервал размышления Толбухина Лаврентий Павлович. Его голос стал вкрадчивым. Грузинский акцент усилился. — Федор Федорович! Почему вы стоите? Дорогой! Это кресло для вас. Не хотите ли фруктов? — В вазах, стоящих на столе для заседаний, лежали апельсины и ананасы. Ни ножа, ни тарелки, необходимых для употребления экзотических плодов, при них не было. Когда профессор опустился в кресло, Берия перешел к делу: — Федор Федорович! Мы ждем от вас большой, яркой, политически страстной и глубокой с профессиональной точки зрения статьи. Убийцы в белых халатах, эти бл… своим неправильным лечением привели к смерти товарищей Жданова и Щербакова. Готовились еще более чудовищные преступления. В статье надо просто, доходчиво и профессионально разоблачить их замыслы и злодеяния. Простые советские люди с надеждой смотрят на вас.

— Я не обладаю талантом публициста, — ответил дрогнувшим голосом Толбухин. Его охватил жгучий стыд, что он не посмел прямо отказаться от предложения.

— Это легко поправить, — оживился Берия. Ему показалось, что профессор колеблется. — Мы возьмем на себя труд выправить вашу статью. Можно поступить проще. Вы получите готовый проект, как квалифицированный врач внесете уточнения в него и подпишетесь.

— Все свои научные труды и монографии я выполнял сам или в соавторстве с учениками и коллегами и никогда не подписывался под чужими работами! — гневно сказал Толбухин.

Не помышляя об этом, Берия помог Федору Федоровичу обрести твердость и уверенность. Толбухин глубоко презирал профессоров и академиков, которые приписывались к чужим работам или присваивали себе их авторство. Свое отвращение к этим проходимцам Федор Федорович вложил в ответ. Он забыл о гнусности полученного предложения и опасности. которой подвергался. Профессор негодовал против бездарей, заполнивших науку.

— Вольному воля, спасенному рай, — произнес Лаврентий Павлович с деланным безразличием и блеснул стеклами пенсне, давая понять, что разговор окончен.

После встречи с Берией в душе Федора Федоровича остался безотчетный страх за себя, который он не мог подавить, и другое, более сильное чувство. Он понял, что человекоподобное существо в пенсне не гомо сапиенс, а обиженный Богом ублюдок, не знающий ни чести, ни совести, ни сострадания и глухой к голосу разума. Профессор содрогался от мысли, что в руках этого выродка и подлеца находится судьба его друга и сотен тысяч людей, подведенных под 58-ю статью. Разговор с просителем вернул Толбухина к испытанному потрясению. Он чувствовал себя обязанным помочь пришедшему к нему парню. Этот человек, побывавший в жерновах Лубянки, просил не благ, не привилегий, а хотел только одного — он желал встать на тернистый и нищий путь врача. Добро, свет, милосердие и исцеление людям могли принести только такие, как он.

— Где ваше заявление? — спросил профессор.

Наложив резолюцию, старый врач поднялся, отдал документы и протянул руку будущему врачу с верой, что он не ошибся в своем порыве:

— Желаю успеха на экзаменах!

— Спасибо, Федор Федорович, — ответил Василий. — Скажите, пожалуйста, какой балл для меня будет проходным?

— Отвечу прямо, — не стал лгать директор. — Поступление вам гарантируют только круглые пятерки, двадцать очков. — Профессор предвидел, что по поводу этого абитуриента ему предстоит тяжелый разговор с парторгом.

Когда Василий вернулся в приемную, секретарше показалось, что из кабинета вышел совсем не тот человек, который так напугал ее пятнадцать минут назад. Глаза парня искрились, а на лице играла радостная и счастливая улыбка. Остановившись посередине приемной, он долго рассматривал какую-то бумагу — а это было заявление с резолюцией директора — и внезапно сказал теперь уже человеческим голосом:

— Помогите, пожалуйста, прочесть. Я плохо понимаю почерк.

Для секретарши почерк директора не представлял трудностей:

— Принять документы и допустить к экзаменам. Свидетельство об окончании десяти классов предъявлено мне.

— Теперь я буду сдавать экзамены! — Посетитель схватил секретаршу за плечи и начал трясти ее. — Спасибо вам!

Женщина съежилась, но не отбивалась. У этого недавно страшного человека были влекущие и добрые руки, и он не мог причинить ей зла.

Плохой билет

Последним препятствием на пути в институт был устный экзамен по литературе. Василий пришел на него, имея в активе пятерки по физике и химии и сданный письменный экзамен по литературе. Какую отметку ему поставили за сочинение, Иголкин не знал. Это сообщалось абитуриенту на устном экзамене по литературе. Так что сегодня прояснялось все. Становились известны отметки и количество набранных очков. Решалось, быть или не быть студентом.

Билет, вытянутый Василием, содержал три вопроса:

1. Образ Зои Космодемьянской в советской литературе.

2. Партия и народ в романе М. Шолохова «Поднятая целина».

3. Образ царя Бориса в трагедии А.С. Пушкина «Борис Годунов».

Абитуриент В. Иголкин владел материалом билета, но человек СЕЕ-884 знал и другое. При взгляде на первый вопрос перед ним промелькнули кадры военной кинохроники. Показался заледенелый девичий труп с неласканными грудями. Раздался голос диктора:

— Она сумела так умереть, что ее смерть доказала врагам — советский человек сильнее их пыток, их виселиц!

Эти слова прогнала песня А. Вертинского «На смерть юнкеров»:

Жизнь и смерть Зои Космодемьянской была для человека СЕЕ-884 продолжением песни А. Вертинского. Но открывать это было нельзя.

«Ради сдачи экзамена и поступления в институт мне придется говорить не то, что я думаю, а лгать!» — вздрогнул Иголкин.

Еще большие терзания вызвал второй вопрос. Иголкин прошел тюремный университет и знал правду о коллективизации. Но говорить об этой правде здесь он не мог. Абитуриент Иголкин понимал, как должен отвечать по билету, для того чтобы сдать экзамен, и не мог примириться с предстоящим.

Десятки тысяч людей в советской стране в той или иной степени знали всю фальшь окружающего их мира. Тем не менее они ходили на собрания и включались в хор бурных и продолжительных аплодисментов, посещали политзанятия, тащились на общественные мероприятия, подписывались на заемы, боролись за мир и против врагов, участвовали в выборах без выбора и голосовали за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных. Все делали и говорили не то, что хотели и думали, а то, что от них требуется. Они одобряли, поддерживали, присоединялись и разделяли. Люди поступали так без восторга, но и без видимого принуждения. Они относились к проявлениям советской жизни как к неизбежному злу и не тратили энергию на бессмысленный протест и противодействие. Дома люди становились сами собой и говорили то, что думали. Все знали правила игры. Но Иголкин этих правил еще не принял. Ему казалось, что сегодня, сдавая экзамен, он совершает предательство.

«Деваться некуда, — решил Василий, — расскажу все, что требуется, о подвиге Зои и поведаю экзаменаторам сказки про коллективизацию. Отыграюсь на царе Борисе, — строил планы Иголкин. — О нем можно говорить правду. Расскажу все про его преступления. Мерзавец он был и чудовище! Получил по заслугам!»

Перед тем как идти отвечать, Василий оглядел своих экзаменаторов. Их было двое: высокий пожилой человек со строгим интеллигентным лицом и приятная молодая женщина, причесанная на прямой пробор. Преподаватели ему не понравились.

«Сухарь, — думал он о мужчине, — такой влепит двойку и глазом не моргнет! А его помощница, сразу видно, ничего не решает».

Иголкин начал говорить и не мог отделаться от ощущения, что преподаватели считают его ответ бледным и бессодержательным. Мужчина явно скучал, а женщина листала тетради и, казалось, ждала, когда абитуриент кончит мучить ее своими глупостями. Настороженность Василия усилилась после того, как за экзаменационным столом появился еще один человек. Он незаметно подошел со стороны и уселся рядом с преподавателями. В его облике удивительно сочетались властность и плутоватость.

«Только тебя здесь не хватало!» — подумал Иголкин с досадой. Он не знал, что досаду в нем вызвал приход парторга института Рэма Титовича Могильщика. Парторг Могильщик решил послушать ответ абитуриента Иголкина и направить ход экзамена в нужное русло.

Прошло минут семь. Василий заканчивал ответ на первый вопрос. Говорить больше было нечего. Однако на всякий случай он решил продемонстрировать знание литературных произведений, посвященных подвигу Зои Космодемьянской.

— В поэме Маргариты Алигер «Зоя» есть замечательные строки, передающие настрой поколения, юность которого пришлась на грозные годы войны:

Экзаменатор не дал абитуриенту показать свои знания:

— Достаточно, переходите ко второму вопросу!

Иголкин рассказывал о событиях на хуторе Гремячий Лог, развернувшиеся там после прибытия посланца партии Давыдова, и поглядывал на экзаменаторов. Ему казалось, что он проваливается. Особенную тревогу вызывала реакция на ответ человека в сером костюме. Тот не скрывал своего раздражения и нервно теребил в руках сложенный в гармошку листок бумаги. Порой он морщился, словно от зубной боли.

«Толковый мужик, — с ужасом подумал Василий. — Ответ ему не нравится. Понимает, что я говорю неискренне и несу чепуху!»

Ответ абитуриента Иголкина парторгу действительно пришелся не по вкусу. Однако причина его недовольства отличалась от той, о которой думал Василий. Рэму Титовичу представлялось, что абитуриент отвечает прекрасно. Но он не имел права столь хорошо отвечать и претендовать на высокую отметку! Амнистированному преступнику не было места в институте!

— Роман Шолохова «Поднятая целина», — слышал парторг, — правдивая летопись времени великого перелома. Жители хутора Гремячий Лог свернули на магистральный путь социалистического преобразования деревни. К новой жизни их повели коммунисты. Кто они? Путиловский рабочий Давыдов, посланный партией на помощь казачеству… — Иголкин говорил твердо и убедительно. — Давыдов воплощает лучшие черты коммуниста: мужество, принципиальность, честность, гуманизм, непримиримость к недостаткам… «Смотри, как шпарит. Такой не собьется», — сокрушался Могильщик.

Василий продолжал развивать тему «Партия и народ в романе М. Шолохова «Поднятая целина», но экзаменатор опять не дал ему показать свои знания:

— Достаточно, Иголкин!

Парторг решил, что настало его время действовать, и задал коварный вопрос:

— Расскажите о роли политотделов при машинно-тракторных станциях в проведении коллективизации!

Коварство вопроса заключалось не только в его сущности (политотделы при МТС образовали тогда, когда коллективизация была в основном завершена, а потом распустили ввиду бесполезности), но и в том, что Шолохов о них не писал.

— Вопрос не имеет отношения к билету и к действию романа, — вежливо заметил Василий. — В начале 1933 года, когда произошло образование политотделов, события, описанные в романе, уже закончились. Но я могу дать необходимую справку о политотделах. Начну с исторической обстановки.

— Вопрос действительно не относится к нашей теме, — вмешался пожилой преподаватель. Но Василия уже нельзя было удержать. Его понесло:

— Первое время в колхозной работе наряду с успехами обнаружились серьезные недостатки. — Иголкин говорил словно по писаному. — «Особенно плохо было в тех районах, где кулаки и подкулачники сумели пролезть в колхозы на те или иные должности. Нередко раскулаченные перебирались в другой район, где их не знали, и там пролезали в колхоз, чтобы вредить и пакостить. Иногда кулаки вследствие отсутствия бдительности у партийных и советских работников проникали в колхозы и в своем районе».

Сообщив о способах проникновения кулаков в колхозы, Василий перешел к их злодеяниям. Продолжал он опять как будто по писаному:

— Раньше кулаки открыто выступали против колхозов, вели зверскую борьбу против колхозных активистов, против передовых колхозников, убивали из-за угла, сжигали их дома, амбары и так далее. Теперь, когда открытая борьба против колхозов потерпела неудачу, они изменили свою тактику. Они уже не стреляли из обрезов, а прикидывались тихонькими, смирными, ручными, вполне советскими людьми. Проникая в колхозы, они тихой сапой наносили вред колхозам. Всюду они старались разложить колхозы изнутри, разложить колхозную трудовую дисциплину, запутать учет урожая, учет труда. Кулаки поставили ставку на истребление конского поголовья в колхозах и сумели погубить много лошадей. Кулаки сознательно заражали лошадей сапом, чесоткой и другими болезнями, оставляли их без всякого ухода. Кулаки портили тракторы и машины.

— Пора было положить конец кулацкому вредительству! — воскликнул Иголкин. — Это сделала партия! — Казалось, что он продолжает придерживаться текста, который находится где-то перед глазами. — В январе 1933 года ЦК партии принял решение об организации политических отделов при машинно-тракторных станциях, обслуживающих колхозы. Было послано в деревню 17 тысяч партийных работников для работы в политотделах. Это была серьезная помощь! Политотделы МТС за два года (1933 и 1934) успели проделать большую работу по устранению недостатков в колхозах: по укреплению партийно-комсомольского актива колхозов, по очистке колхозов от враждебных, кулацких, вредительских элементов…

Парторг слушал абитуриента словно завороженный. Скоро, внимая ответу, он начал кивать в знак одобрения головой. Рэм Титович долго не понимал, что с ним происходит и почему он не останавливает Иголкина и не обвиняет его в неправильном ответе. Парторг должен был это сделать! Иголкин относился к тем, кто, проникая в институт, будет тихой сапой наносить вред студенческому коллективу. При словах абитуриента «кулаки сознательно заражали лошадей сапом, чесоткой…» Могильщик разгадал причину своего бессилия. Иголкин дословно цитировал «Краткий курс истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)» под редакцией Комиссии ЦК ВКП (б)[30]. Положения «Краткого курса» нельзя было оспаривать. Следовало одобрять и соглашаться. Рэм Титович понял, что проиграл, и, скрывая свою неудачу, пренебрежительно произнес:

— Хватит! Будем считать, что вы пока говорите правильно.

Василий похолодел: «Сейчас начнут резать на дополнительных вопросах. Навалятся трое на одного!» Его охватило бешенство. Он презирал себя за то, что говорил неправду, содрогался, думая об обстоятельствах, заставляющих его это делать, ненавидел экзаменаторов, участвующих в отвратительном спектакле и, как казалось, старающихся сбить с ответа. Весь мир представлялся мерзким и сумрачным. Иголкин чувствовал, что он не владеет собой и совершит сейчас непоправимое.

Такое случалось с ним на Медном Руднике. Василий не лгал Светлане, когда говорил, что в лагере никто не прет против силы. Но это правило знало исключения. В порыве отчаяния и ослепленный ненавистью, человек СЕЕ-884, забыв обо всем на свете, не раз бросался на врага. Случалось, что его избивали до полусмерти. Но и противнику доставалось! После нескольких побоищ Иголкина стали остерегаться. Придурки предпочитали с ним не связываться. Надзиратели, решив однажды проучить Василия, предварительно надели на опасного заключенного наручники. Сейчас он был готов ответить человеку в сером костюме:

— Давай, сука, будем считать, что партия не истребила крестьянство, не разорила деревню и не организовала голода! — А дальше выложить всю правду про бандитскую коллективизацию.

В последнюю секунду Василия удержал от этого тихий голос Светланы. Он прозвучал где-то рядом и был предназначен только для него одного:

— Остановись, Вася! Ненависть бесплодна. Она ничего не создает, а человека, ее несущего, испепеляет.

Иголкин признавал власть этой женщины. Он оказался в плену у своей доброй волшебницы. Это она подняла его из пепла, вернула силы, вселила веру и привела на экзамены!

— Светлана, Светинка! — шептал Василий. — Чудо ты изумительное! Я покоряюсь тебе и отрекаюсь от ненависти!

— Иголкин! Что с вами? Почему вы не отвечаете на третий вопрос? — прервал преподаватель размышления абитуриента.

— Простите, я задумался… Борис Годунов — одна из самых трагических фигур нашей истории.

Иголкин отвечал совсем не так, как собирался это делать при подготовке к экзамену. Из обвинителя он превратился в защитника. Василий не скрывал глубины падения царя Бориса. Летопись его преступлений была занесена в книги Ключевского, Соловьева, Карамзина и в трагедии А.К. Толстого. Обращаясь к ним, он повествовал о кровавом пути Годунова к престолу и преступлениях на троне.

Иголкин словно видел то, что говорил. Перед глазами как живые представали картины прошлого. Они были написаны кровью, грязью, низостью и предательством. В преданиях старины был ужас лагеря.

Но царь Борис оставался человеком, имеющим право на милосердие. В словах Василия звучала скорбь о его судьбе и мольба о прощении души грешника.

Сам Иголкин преобразился. Скованность и чувство вины, которые не оставляли его при ответе на первые два вопроса, прошли. Он пел теперь свою песню! Иголкин, сам того не чувствуя, говорил несколько громче, чем полагалось говорить абитуриенту, отвечающему сидящим перед ним преподавателям. Его голос уходил дальше в аудиторию и достигал абитуриентов, готовящихся к ответу (их было человек двадцать), и преподавателей, принимающих экзамен за двумя соседними столами. Рассказ о трагедии царя Бориса тронул сердца людей. Василия слушала вся аудитория. Он не замечал происходящего, не понимал своего могущества, не догадывался, что захватил здесь власть, но ощущал, что люди идут рядом с ним и переживают судьбу грешного царя. Это чувство придало новые силы и позволяло находить нужные слова и интонации, увлекающие слушателей. Перед ними открывались сцены минувшего. Они становились участниками суда истории.

Василий закончил свой ответ так:

— По закону кровной мести жизнь берется за жизнь. Но история судила Бориса по другому закону. Приговор был жесток, несправедлив и злобно мстителен. За кровь невинно убиенного царевича Дмитрия были взяты жизни сына и жены Годунова. Царя Федора и царицу Марию удавили. Дочь Бориса Ксения оказалась еще несчастнее матери и брата. Она была обесчещена расстригой Лжедмитрием, а затем пострижена. Ксению под именем Ольги заточили в монастырь. Царь Борис получил свое наказание еще при жизни. Он видел крушение всех дел и начинаний, всеобщее оскудение и распад державы. Он понимал, что его род проклят. Месть не оставила в покое и мертвого царя. Его тело подняли из могилы в церкви Святого Михаила и перенесли с позором в женский монастырь Святого Варсонофия на Сретенке. Прах Бориса лежал там в безвестности и в презрении рядом с прахом сына и жены. Царь Василий Шуйский вернул царский сан Борису. Его останки и прах жены и сына пристойно перенесли в Троице-Сергиеву лавру и с почестями погребли около Успенского собора. В семейной усыпальнице оставили место для тогда еще живой Ксении. Казалось, что тени этих людей обрели вечный покой. Нет! Этого не случилось. В 20-е годы чьи-то преступные руки нарушили спокойствие могил. Усыпальница Годуновых была осквернена и разграблена. Никто не знает теперь, где лежат кости этих несчастных. Не слишком ли?

— У меня все, — после небольшой паузы сказал Василий. Тут же вернулась тревога: «Что они еще спросят?»

Стояла тишина. Василий слышал удары своего сердца. Вдруг раздался общий вздох, крики «браво» и аплодисменты абитуриентов. Преподаватели улыбались.

Аудиторию заполнил ровный и спокойный голос, заставивший всех смолкнуть:

— Здесь не театр, и шумный ваш восторг не к месту! — Это говорил пожилой преподаватель, которого Василий побаивался. Звали его Николай Аристархович Кривошеин. — Вам, Иголкин, не следовало отвечать столь громко. — Николай Аристархович посмотрел на Василия. — А вам, — он кивнул абитуриентам, — не надо было прерывать подготовку по билетам и свои ответы. Тем не менее я не остановил вас. — Преподаватель опять обратился к Василию и перевел затем взгляд на аудиторию. — Такой блестящий ответ было полезно послушать всем. Абитуриентам не мешает знать, за что у нас ставят пятерки!

«Неужели по устному «отлично»? А какая отметка за сочинение?» — промелькнуло в сознании Василия.

Кривошеин разрешил говорить громко Василию совсем не для того, чтобы продемонстрировать всем, как надо отвечать на «отлично». Цель была другая. Он хотел загнать в угол парторга. Перед экзаменом Рэм Титович подошел к нему и недвусмысленно потребовал завалить абитуриента Василия Иголкина на устном экзамене по русской литературе. Выражался он вежливо:

— Николай Аристархович! Я обращаюсь к вам как к старшему в группе преподавателей, принимающих вступительные экзамены по литературе. — Своей кафедры русского языка и литературы в медицинском институте не было. Поэтому для приема вступительных экзаменов по этим предметам приглашались педагоги из школ. Кривошеин работал методистом районного отдела народного образования (роно). Он собирал группу преподавателей для работы на экзаменах в институте и возглавлял ее. — Вы не должны забывать, — продолжал Могилыдик, — что при отборе кандидатов в студенты мы не только руководствуемся их формальными знаниями, но и учитываем общественно-политическое лицо претендентов. Абитуриент Иголкин не подходит нам по этому критерию. Он был осужден по' статье 58. Человеку с таким позорным прошлым не место среди учащейся молодежи! Прошу вас предъявить Иголкину повышенные требования на экзамене.

Николай Аристархович и до этого знал о «позорном прошлом» Василия Иголкина и имел большой опыт обращения с такими людьми, как Могильщик. Он не отказал ему, а сказал спокойно:

— Рэм Титович! Ваше мнение для нас очень важно. Комиссия постарается учесть его на экзамене. — Одновременно Николай Аристархович решил: «Я не отдам тебе этого человека!»

Кривошеин был потомственным русским интеллигентом, способным честно и независимо думать и сохранившим порядочность и достоинство. Его судьба вызывала удивление. Человек такого происхождения и с таким образом мысли должен был отправиться на Соловки еще в 20-е годы. Этого не случилось. Тяжелые снаряды, выпускаемые в толпы народа из пушек ВЧК, а потом из артиллерии ОГПУ, НКВД и МГБ, все время ложились рядом. Но ни один снаряд, ни один осколок не задел его. Лишь однажды в 30-е годы Николая Аристарховича слегка контузило залпом, предназначенным для буржуазной педагогики и лженауки педологии. Вокруг Кривошеина падали близкие по духу соратники, но он не оставался один. Вместо погибших друзей преходили новые люди. Не скудела Россия! Николай Аристархович верил, что Иголкин из тех, кто пронесет дальше правду и свет.

Борьба за Василия была для старшего преподавателя еще одной маленькой битвой, которая закончилась его победой. Он начал ее после письменного экзамена по литературе. Сочинение его подопечный написал прекрасно и получил отметку «отлично». Чтобы закрепить успех, Кривошеин передал работу па комиссионную проверку в роно. Как и ожидалась, комиссия подтвердила пятерку, первоначально выставленную им самим. Это решение не подлежало пересмотру. Начиная устный экзамен, Николай Аристархович точно не знал, как он поможет Иголкину. Его задачу облегчил Василий, который своим ответом привлек внимание аудитории. Теперь можно было говорить, что отличная отметка соответствует мнению коллектива — всех преподавателей и абитуриентов.

Закончив свое обращение к аудитории, Кривошеин сказал:

— Вернемся к экзамену. — И добавил, повернувшись к своей помощнице: — Раиса Петровна! Какой отметки, по вашему мнению, заслуживает Иголкин?

— Я думаю, как и все, что пятерку, — с улыбкой ответила она. Раиса Петровна прекрасно понимала ситуацию и знала, какого ответа ждал от нее Николай Аристархович.

— Да, это общее мнение, — сделал заключение Кривошеин. — Я бы еще отметил, что экзаменующийся проявил не только глубокие знания предмета, но и политическую зрелость. Он прекрасно связал действие романа Михаила Шолохова «Поднятая целина» с основными вехами коллективизации. — Это говорилось для Могильщика. Тот все слышал, но молчал. Крыть было нечем. О дурном настроении Рэма Титовича говорила перемена, произошедшая в его облике. От былой властности не осталось и следа. Сохранилась одна плутоватость.

Преподаватели поставили отметку в экзаменационный лист и в ведомость и расписались.

— Какую оценку я получил за сочинение? — спросил Василий со страхом.

— Пятерку, — спокойно ответил Кривошеин. — Убедитесь сами. — И протянул экзаменационный лист. На секунду они встретились взглядом. Василий увидел, что в глазах преподавателя блеснул луч добра и озорной отваги. И тут же погас. Глаза стали опять усталыми и строгими, но выплеснувшееся из них чувство достигло Иголкина. Он понял многое из происходящего, хотя и не все.

«Какой же я ушастый фраер! — сокрушался лагерник. — Такого законного мужика не приметил. Решил, что он гадюка. Без него не видать бы мне пятерки, как полной пайки!»

Василий посмотрел на экзаменационный лист, в котором по всем предметам стояла отметка «отлично», и до его сознания дошло: «Двадцать очков, проходной балл! Я буду принят!»

Пора было возвращать экзаменационный лист и уходить, но Иголкин не мог сделать ни того, ни другого. Особенно трудно было расстаться с документом.

— Вы можете сдать экзаменационный лист нам, — подсказала Раиса Петровна, — а если хотите, то отнесите его сами в приемную комиссию.

— Я лучше отнесу сам, — ответил Василий и убрал руку с экзаменационным листом за спину.

Преподавательница не сдержала улыбки.

Иголкин поспешно ушел, не забыв, впрочем, сказать «спасибо» и вежливо проститься. Но он мог бы и не произносить слов благодарности. Его сияющее лицо было для преподавателей лучшей наградой.

За кулисами

Экзаменационный лист, который был в руках у Василия, вдруг превратился в простую бумажку. Он перестал ощущать тяжесть отличных отметок, двадцати очков и проходного балла. Охватила тревожная мысль, которую не удалось унять.

«А вдруг не примут? — Иголкин похолодел. — Что же делать? Надо увидеть директора и напомнить ему про данное обещание». Профессор сказал: «Поступление вам гарантируют только круглые пятерки, двадцать очков», — промелькнуло в памяти.

Василий выкурил сигарету и отправился к Толбухину. Войдя в приемную, он едва не столкнулся с человеком в сером костюме, выскочившим из кабинета. Василий перехватил наполненный бешенством взгляд и почувствовал, что этот заряд предназначен ему. Беспокойно забилось сердце. Это был тот самый человек, который слушал его ответ на экзамене и, похоже, был не согласен с отметкой «отлично».

Секретарша узнала Василия:

— Иголкин, я сейчас доложу о вас профессору! — Через минуту Василий был приглашен в кабинет.

— Федор Федорович! — начал он, с трудом справляясь с волнением. — Помните? Я Василий Иголкин. Был у вас на приеме месяц назад. Вы сказали тогда…

— Я помню вас, Иголкин, — прервал посетителя Толбухин, — и знаю, зачем вы пришли опять.

Не беспокойтесь, вы заслужили право стать студентом и будете учиться. А сейчас, — профессор говорил так, словно и разговор, и сам Василий были для него обузой, — простите, я очень занят.

Василий понял, что прием окончен, простился и быстро вышел. Он испытывал разочарование. Федор Федорович сказал самое главное, но сделал это холодно и не нашел для него ни одного доброго слова. Было обидно. Василий не знал, что у Толбухина схватило сердце, а если бы и знал, то в свои двадцать три года все равно не понял бы, что это такое.

Как только Иголкин вышел, Федор Федорович принял нитроглицерин и откинулся в кресле. За время набора в институт новых студентов он изматывался до предела. Месяца за четыре до начала вступительных экзаменов начинались телефонные звонки и визиты. Следовали вызовы в райком и горком партии и в министерство. Бывало, что приглашали в ЦК КПСС. Требовали только одного: принять на учебу их кандидатов. Набор был богатым: генеральская внучка, племянник заместителя министра, сестра жены секретаря райкома, отпрыск писателя-лауреата, сын двоюродного брата маршала, дочь подруги начальника управления торговли…

Бывало, что не указывали родства и не называли причин, а говорили:

— Принять, это кандидат ЦК, это кандидат министерства…

Месяца два назад горком просил зачислить в институт великовозрастного Мамилашвили из Тбилиси. Директор спросил:

— Он действительно хочет стать врачом? Почему бы ему не учиться в Тбилиси?

Ответ был простой:

— Он не хочет учиться нигде, но ему нужен диплом знаменитого московского института.

— Может быть, трудящемуся Востока сразу выдать наш знаменитый диплом? — спросил Толбухин с иронией. Федор Федорович мог позволить себе шутить. Его вызвал не секретарь горкома, а всего лишь заместитель заведующего отделом науки и культуры.

Чаще всего шутить не приходилось. Требовалось исполнять. К началу экзаменов в сейфе у Толбухина лежал директорский список привилегированных претендентов. Можно было считать, что указанные в нем абитуриенты приняты в институт до экзаменов. О списке знал секретарь парторганизации. Перед началом экзаменов перечень передавался председателю приемной комиссии для технического исполнения. От него требовалось обеспечить получение избранниками приличных отметок. Отметки выставляли доверенные преподаватели, подобранные из числа педагогов, работающих в приемной комиссии.

Толбухин старался директорский список ужать. Парторг этому препятствовал. В результате в перечне оставалось фамилий 50–60. Всего на первый курс принималось 600 студентов. Шестьсот минус шестьдесят равняется пятистам сорока. Казалось, что эти места честно разыгрывались между абитуриентами на конкурсных экзаменах. Но элементарная арифметика в институте не действовала. Правила высшая математика мздоимства и коррупции.

Парторг и председатель приемной комиссии имели личные «проходные» списки. Лица, внесенные в них, проводились в студенты без всяких препятствий. Члены комиссии и преподаватели тоже не забывали своего интереса и помогали отдельным абитуриентам. Проводить своих кандидатов табуном они не имели возможности. Мелкая институтская сошка, крутящаяся около приемной комиссии, содействовала сдаче того или иного предмета. Заинтересованность администрации определялась материальными причинами. За поступление в институт бралась крупная взятка, пять — семь тысяч рублей. С жителей Кавказа можно было получить и побольше. Имелись и другие выгоды. Устанавливались и поддерживались деловые связи с нужными людьми. Действовал принцип «я — тебе, ты — мне».

Директор знал, что происходит за кулисами приемной комиссии, но, понимая свое бессилие, старался не вмешиваться. Он пресекал лишь вопиющие безобразия.

Год назад Толбухин был вынужден заняться делом так называемых поступных кафедр, то есть кафедр физики и химии. Эти предметы сдавались на вступительных экзаменах и принимались у абитуриентов институтскими преподавателями. Они, несмотря на запрет, занимались подготовкой желающих к поступлению в институт и, договариваясь друг с другом, протаскивали своих учеников. За уроки и за гарантию сдачи экзамена по физике или по химии взималась высокая плата. Часто между педагогом и родителями ученика устанавливалось доверие, и происходил деловой разговор. Начинал его преподаватель, чувствующий, что может сорвать свой куш:

— Ваш сын (дочь) очень способный и приятный юноша. Он мне так нравится! Мой предмет, физику, он, конечно, сдаст, но что делать с другими экзаменами?

— Неужели ничем нельзя помочь? — вопрошал клюнувший на приманку родитель.

— Право, я затрудняюсь. Могу, конечно, попробовать поговорить с влиятельными людьми в приемной комиссии.

— Пожалуйста, поговорите. Мы отблагодарим.

— Что вы! Мне ничего не надо!

— Простите, мы не хотели вас обидеть. Но влиятельные люди за свое внимание и помощь тоже заслуживают благодарности.

— В определенной степени вы правы. Договоримся так. Я возьму деньги и передам их своим знакомым, но не теперь и только в том случае, если действительно удастся помочь и вашего ребенка примут в институт.

Условия казались блестящими, а благодетель-преподаватель — деликатным и порядочным. Родители соглашались. В дальнейшем педагог в зависимости от своих возможностей хлопотал или не хлопотал за подопечного, а тот по выбору слепой фортуны становился студентом или проваливался. При неудаче родители и не думали предъявлять каких-либо претензий, а при удаче несли благодетелю конверт с деньгами. В своей радости за ребенка они не подозревали, что обмануты.

Злоупотребления вскрылись случайно. Студентка-первокурсница, попавшая в институт подобным образом, не успевала на занятиях по физике и, обозлившись, начала болтать лишнее про дела своего преподавателя. По институту поползли слухи. Они дошли до директора. Толбухин назначил расследование. Картина приоткрылась жуткая. Федор Федорович основательно почистил «поступные» кафедры, ловкачи на время притихли.

В орбиту интересов парторга, членов приемной комиссии и сотрудников института попадало 200–250 человек. За вычетом этой величины на первом курсе оставалось еще 290 свободных студенческих мест. Казалось, что они честно распределяются между абитуриентами по результатам экзаменов и по законным льготам[31]. Но элементарная арифметика и здесь не правила. В действие вступала высшая математика идеологии.

Одних следовало принимать в институт, а других отсеивать. Такова была линия партии. Претворял ее в жизнь Могильщик. Толбухину до тошноты надоели его рассуждения:

— У нас в институте мало детей рабочих и крестьян. Недопустимо увеличился процент женщин. Мы слабо поддерживаем на приемных экзаменах комсомольских активистов. Если не принять решительных мер, то на первом курсе окажутся одни евреи.

Федор Федорович берег свои нервы и не возражал. Он противодействовал Рэму Титовичу лишь в отдельных случаях. Стычка между директором и парторгом произошла в связи с поступлением в институт В. Иголкина.

Могильщик пришел в директорский кабинет и заявил:

— Федор Федорович, простите, но вы немного ошиблись с абитуриентом Василием Иголкиным. — Рэм Титович говорил тоном, которым в старину обращался много думающий о себе приказчик к выжившему из ума хозяину. — Не надо было принимать у него документов. Подобные студенты в институте не нужны. Наша задача — выковывать у молодежи марксистско-ленинское сознание. Такие как Иголкин, только мешают проводить линию партии. Этот бандит будет разлагающе действовать на студенческий коллектив.

— Рэм Титович, — ответил Толбухин с плохо скрытой издевкой. — Почему бы вам не попробовать выковать правильное мировоззрение у бандита Иголкина? Кстати, поясните, что вы обнаружили в нем бандитского? — Против линии партии профессор не возражал, но ее проводника Могильщика не переносил физически.

Рэм Титович не стал отвечать. Он боялся, что разгорится спор и его согнет ирония и логика директора. Могильщик сообщил свой план:

— Федор Федорович, нам придется исправить вашу ошибку во время приемных экзаменов.

— Рэм Титович — Толбухин поднялся в кресле. — Я требую — запомните, требую и буду строго контролировать исполнение — чтобы Иголкину были обеспечены равные со всеми условия сдачи экзаменов. Идите!

Понимая, что парторг не успокоится, директор вызвал председателя приемной комиссии и его заместителя и повторил им свои указания в отношении Иголкина. После письменного экзамена по литературе, который абитуриенты сдавали первым, элбухин спросил у председателя:

— Как обстоят дела с сочинением у Иголкина?

— Одна из двух пятерок на потоке — его, — без промедления ответил председатель. «Отлично» за сочинение ставилось нечасто. Фамилии счастливчиков в приемной комиссии невольно запомнились.

— Я вижу, что вы хорошо исполняете мое распоряжение и даете Иголкину возможность полностью раскрыть свои знания, — заметил Толбухин, расставаясь с председателем. Тот подумал:

«Неспроста директор поддерживает Иголкина. Наверное, есть очень сильная рука. Не надо поддаваться на уговоры Могильщика и заваливать этого абитуриента».

Больше Федор Федорович в дело Иголкина не вникал. Сегодня за несколько минут до его неожиданного появления в кабинет влетел парторг. Его трясло. Разговор был кратким:

— В чем дело, Рэм Титович?

— Абитуриент Иголкин сдал все экзамены на «отлично», и его придется принять в институт!

— Почему придется? Он разве этого не заслужил, пройдя конкурсные экзамены?

— Вы… вы, — Могильщик задыхался от негодования, — совершили политическую ошибку, приняв у него документы и открыв тем самым «зеленую улицу» в институт. Я и раньше это объяснял.

— Я не желаю вас больше слушать! Уходите. Учтите также, что я запрещаю вам травить студента Иголкина!

Не простившись, Рэм Титович выскочил из кабинета. В нем вспыхнула скрытая вражда к директору: «Нашел студента! Не понимает, что он поставлен ограждать институт от таких подонков. Всю кадровую политику приходится проводить мне одному. Этот старый дурак не только не поддерживает, но и препятствует. Сидел бы себе в президиумах и не мешал работать!»

Проходя через приемную, Могильщик увидел Иголкина. Он испытал невыносимую досаду, которая охватывает рыболова при виде сорвавшейся с крючка крупной и редкой добычи: «Ушел, проклятый. Выскользнул прямо из рук!»

У себя в кабинете Рэм Титович немного успокоился, но еще не мог забыть происшедшего. Казалось, он сделал все, чтобы не пропустить Иголкина в институт: «Предупредил председателя приемной комиссии, но тот подвел. Дал ясно понять старшему преподавателю по литературе, что он не может либеральничать, но этот идиот, видите ли, растрогался. Говорит, выдающийся ответ. Пятерку поставил!» Могильщика передернуло от глупости преподавателя. Рэм Титович хотел через своих людей выбить Иголкина с экзамена. Тоже не получилось.

Под непонятным на первый взгляд выражением «выбить с экзамена» подразумевались вполне конкретные действия. На вступительных экзаменах строго-настрого запрещалось пользоваться шпаргалками и подсказывать. Уличенные в нарушении отстранялись от дальнейшей сдачи экзаменов. Каралось не только использование шпаргалок, но и их передача и получение. При подсказках наказывались и говоривший, и слушающий. За порядком следили члены приемной комиссии и привлеченные им на помощь студенты. Рэм Титович подбирал подходящих студентов из числа комсомольских активистов и давал им задание уличить в нарушении правил нежелательных абитуриентов. Активисты старались. Те, кому не было положено поступить в институт, выбивались с экзамена, забирали свои документы и отправлялись домой.

Выпив стакан крепкого чая с кондитерским изделием под названием «Московские хлебцы» (до эпохи борьбы с космополитизмом — «Турецкие хлебцы»), Могильщик окончательно успокоился и решил: «Иголкину не придется долго ходить в студентах!»

Походив немного по кабинету, Рэм Титович уселся за стол и начал работать. Парторг записывал мысли, пришедшие на ум в связи с проникновением в институт Иголкина. Они могли пригодиться и для выступления на собрании, и для статьи в институтской газете. Могильщик пекся о благе молодежи: «Комсомолец должен учиться у партии быть зорким и бдительным везде, каждый час и на каждом шагу. Быть бдительным — это значит не только разоблачать вражескую агентуру. Быть бдительным — это значит вести комсомольское хозяйство, надежно хранить комсомольские и другие документы, не дать врагу воспользоваться ими во вред народу».

Мысли Рэма Титовича сосредоточились непосредственно на Иголкине. Где его аттестат зрелости? Этот бандит утверждает, что аттестат изъят при обыске. А если это не так?! Что, если подлинный советский документ находится в кармане врага?!

«Враги интересуются многими вопросами нашей жизни, в том числе и новыми работами и открытиями в области медицины, состоянием органов здравоохранения, — продолжал писать Рэм Титович, — и различными деталями обучения в институте. Нельзя дать врагу интересующие его сведения! Быть бдительным — это значит бороться с болтливостью своих товарищей в трамвае, в метро и других общественных местах, помнить, что болтун — находка для врага».

Парторг продолжал думать о студенте Иголкине. «Этот молодой человек с быстро бегающими глазами. Нет, глаза у него блудливые! Он вернулся из тюрьмы. Его имя числится в списке позора проглядевшей врага комсомольской организации, в которой он раньше состоял, но мы не будем слепцами. Бдительность и еще раз бдительность».

Записки Могильщика годились не только для выступления на собрании и для статьи в газете. Они были нужны для доверительного разговора с комсомольским активом и для беседы тет-а-тет с уличенной в аморальном поведении студенткой. Такие беседы Могильщик проводил в маленькой комнате при своем кабинете. Мягкие кресла, тахта и плотные шторы создавали интим. Рэму Титовичу не было чуждо ничто человеческое.

Филя Ерш

Подловить Иголкина на шпаргалке Рэм Титович поручил Филе Ершу. Под таким прозвищем ходил студент-шестикурсник Феликс Исакович Ерш. Парторг приметил Филю еще на первом курсе. Этот улыбчивый паренек привлек своей уютностью и пониманием. Нравилось, что Феликс невелик ростом и не очень красив, а в манерах и разговоре почтителен и угодлив. Приятно было смотреть, как он стелился травой, не показывая при этом подленького холуйства.

«Воспитан, тактичен», — с одобрением думал Могильщик, слушая рапорт Фили о художественном оформлении стенгазеты.

— Редколлегия и художник (а художником был он), — докладывал Феликс, — постарались учесть рекомендации секретаря парторганизации. — Далее Ерш развернул лист ватмана, на котором помещалась стенгазета, и спросил: — Все ли мы правильно поняли?

Филя был столь обходительным, что Рэм Титович его похвалил, хотя на самом деле газета ему не очень понравилась.

Прежде чем приблизить к себе Ерша, Могильщик испытал его в общественном деле. Скоро выяснилось, что Феликс умеет контролировать и проверять, но не справляется с составлением отчетов и сводок и отлынивает от черновой работы. Большую ретивость Ерш проявлял при разборе персональных дел товарищей-студентов, обвиненных в аморальном поведении. На комсомольском бюро он сам не выступал, но приносил материал для разоблачения. Приняв во внимание душевные склонности подопечного, Рэм Тптоёйч начал давать ему деликатные поручения — выведать, разузнать, втереться в доверие, незаметно провести нужную линию. Все исполнялось прекрасно.

Могильщик решил, что пора возвысить Филю, и предложил ему пост комсомольского вожака третьего курса. Ерш долго благодарил за оказанное доверие, ласково смотрел на парторга, но затем неожиданно отказался и попросил продвинуть его в Совет Студенческого научного общества (СНО).

— Ничего не могу с собой поделать, тянет меня в науку!

В науку Феликс стремился давно. В их доме, расположенном в переулках около Миусской площади, проживал академик. Сам он был плохонький и невзрачный старик, но кругом его парило великолепие. Старикашка занимал шестикомнатную квартиру. Каждое утро за ним приезжала черная «Волга» ГАЗ-21. Трижды разведенная дочка каталась по городу на казенной «Победе». Машину отнимала молодая жена. Шла склока. В доме знали, что жена и дочь старались быть первыми, стремились в места работы отца в дни, когда выдавалась зарплата. Отец руководил двумя институтами, заведовал кафедрой и председательствовал в Комитете. Был он и главным редактором, и членом редколлегии, и членом Совета общества «Знание», и экспертом. Про самого ученого говорили по радио и писали в газетах. Называли его не иначе, как «светило советской науки», он был лауреатом Сталинской премии. Филя мечтал добраться до таких высот, но понимал, что не дойдет до них прямым путем. В школе он учился посредственно. В институте никто, и даже преподаватели, покоренные его манерами, на пятерки не расщедривались. Это не смущало Феликса. Он свою дорогу знал. Надо было постараться ни с кем не ссориться и держаться за сильных и влиятельных.

Рэм Титович просьбу Фили удовлетворил. Феликс Ерш был избран заместителем председателя СНО. Выполняя свой новый общественный долг, он обошел весь институт с целью проверки работы студенческих научных кружков при кафедрах. Заодно он приглядывал для себя подходящую кафедру и местечко в аспирантуре. Путь в науку лежал через аспирантуру, а путь в нее шел через научные студенческие кружки. Каждый заведующий кафедрой рекомендовал талантливых студентов, занимающихся в кафедральном кружке, к поступлению в аспирантуру по его специальности. Без поддержки комсомольской, партийной организаций и деканата такая рекомендация ничего не значила, но и без нее дорога в аспирантуру для студента была закрыта. Выбирая кафедру, Филя не обращал внимания на специальность. Для него подходили и общая гигиена, и хирургия, и судебная медицина, и организация здравоохранения, и кожные и венерические болезни. Лишь бы получить рекомендацию в аспирантуру! Ерш остановил свой выбор на кафедре микробиологии. Весной 1951 года он пришел в студенческий научный кружок при пей. Феликс заканчивал тогда третий курс. В эти дни Василий Иголкин испытал первый лубянский допрос.

Кафедрой микробиологии заведовала профессор Алиса Петровна Стрекоза. Эта пятидесятисемилетняя женщина не могла примириться с тем, что молодость и красота не вечны. Еще больше, чем вернуть время успеха и поклонения, Алиса хотела слышать, что она умна и талантлива и внесла неоценимый вклад в микробиологию. Автор должен заметить, что женщина была неглупа и в прошлом действительно неплохо работала. Ерш моментально понял слабости Стрекозы. Всезнающие ассистентки, торопясь, как сороки, сообщили профессору:

— Наш новый кружковец Феликс Ерш назвал вас, Алиса Петровна, самой красивой женщиной в институте! Феликс считает профессора Алису Стрекозу Софьей Ковалевской в микробиологии! Филечка задумал написать маслом ваш портрет. Мы видели наброски. Это так талантливо! — Феликс немного рисовал и изображал из себя художника.

Алиса Петровна не устояла. Она начала выделять нового кружковца среди других и поручила ему сделать научный доклад на политически важную тему — «Торжество мичуринской биологии в микробиологической науке». Доклад состоялся в середине декабря 1951 года на объединенном заседании кафедры и студенческого кружка. В эти дни Василий Иголкин проходил курс наук у Ивана Ушакова и, сгибаясь под его ударами, наполнялся ненавистью.

Уже через десять минут после начала доклада Стрекоза разочаровалась в Ерше. Алиса Петровна, хоть она писала и говорила всем другое, прекрасно знала настоящую суть учения академика Т.Д. Лысенко. Передовое учение, по ее тайному мнению, было не что иное, как опасное шарлатанство. Докладчику следовало это умело скрыть. Феликс достиг другого результата. Он оказался столь бесцветным, недалеким и туповатым, что вся глупость мичуринской биологии открылась перед слушателями в стоящем на кафедре студенте-кружковце. Положение спасла тягучесть ершовской мысли. Скоро он потерял нить изложения и начал несвязно молоть абсолютную чепуху. К концу доклада никто ничего не мог понять.

— Он слаб на голову. А жаль! — огорчилась Стрекоза.

Неудачный доклад не изменил доброго отношения Алисы Петровны к Феликсу. Он был таким услужливым и преданным! На рабочем столе Ерша в кружковской комнате лежала ее фотография.

«Натура у него художественная, — думала Стрекоза. — Его мечта — создать один портрет…» Она чувствовала, что ей чего-то начинает не хватать, если Филя долго не приходит на кафедру. Скоро Ерш был избран заместителем председателя студенческого научного общества. Продвижение Филю возвысило. Он перестал заниматься опытами и посвятил себя руководящей деятельности. Ерш не подходил больше к лабораторному столу, уставленному пробирками с бульоном для бактерий и плоскими чашками Петри с питательным агаром. Ему не надо было брать платиновую петлю и переносить с бульона на чашку вульгарный протей и отвратительную кишечную палочку. Филя выпросил под кабинет маленькую полутемную комнатку, в которой раньше находился туалет. Новый староста выбрал себе усердных помощников из числа студентов-кружковцев. Они вели документацию, составляли планы мероприятий и писали отчеты. Был сверстан пятилетний план работы кружка. Разрабатывался перспективный план на грядущее двадцатилетие. Придя в кружок, студенты расписывались теперь в журнале посещений. Результаты опытов заносились в тетрадь по установленной форме. Тетрадь сдавалась дежурному. Староста строго контролировал работу помощников и порой бывал крутоват. Сам он увлекся наглядной агитацией. В кружковской комнате появились портреты корифеев отечественной микробиологии В. Н. Виноградского, И. И. Мечникова, почетного академика Н. Ф. Гамалеи и первой русской женщины-микробиолога Н. В. Циклинской. Портреты Л. Пастера и Р. Коха сняли и отнесли в чулан. Книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами» выбросили. Выделялся плакат, на котором были изображены лесозащитные полосы и фигура товарища Сталина в полный рост. Вождь говорил: «И засуху победим!»

Висели и другие плакаты. Бросалось в глаза обращение:

«Смотрите! Вот лжеученый, реакционный вейсманист-морганист!» Лжеученым был маленький уродливый человечек еврейской национальности. Он рассматривал в лупу не менее уродливую и, казалось, кусачую мушку-дрозофилу. Кто-то из студентов подрисовал лжеученому усики, как у Гитлера.

Хватало и лозунгов:

«Наука служит народу!»

«Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача!»

Время шло. Феликс Ерш укоренился и кружке и на кафедре. Пора было оглянуться на пройденный путь и оценить положение. Для этого Филя уединился в своем закутке и начал играть сам с собою в шахматы. Шел 1953 год. Был солнечный апрельский день. Золотые лучи пробивались сквозь крошечное окно в невзрачное помещение.

Торжествовала весна. Игра шла по особым правилам. Ерш искал пути, по которым его серая пешка могла пройти на восьмую горизонталь и попасть в ферзи. Призом служила рекомендация в аспирантуру. Филя не далеко ушел от стартовой позиции. Несколько студентов, прослывшие способными и талантливыми, обогнали его. Их пешки маячили далеко впереди. Обошел Ерша и надутый сынок писателя Хилого, и аппетитная племянница декана Усищева, хотя они не были способными и талантливыми. Позади них кряхтели сын инструктора ЦК и сомнительная девица с твердой рекомендацией. На последующем пути перед способными и талантливыми стояли кони и слоны деканата.

Еще более грозными были ладьи и ферзи. В них угадывались силы комсомола и мощь партии. Дальше всех продвинулся Леша Соловьев. Его белая как снег пешка стояла на седьмой горизонтали. Пешку вознесли туда три статьи в журналах и триумф на всесоюзном конкурсе научных работ студентов-медиков. Но поле перед нахалкой занимал черный ферзь парткома. Положение пешки было зыбким. Она находилась под боем. Стоило всесильной фигуре сделать один незаметный ход, и дерзкая пешка забиралась. Перед пешкой Феликса простиралась вскрытая горизонталь, но никто не хотел придать движение бездарной фигурке. Ерш не числился в способных и талантливых. Его дядя не был деканом, а покойный отец писателем. В родстве с инструктором ЦК он не состоял, а твердая рекомендация и вовсе отсутствовала. Даже королева-Стрекоза расположилась на дальнем поле и отгородилась от Феликса офицерами. Изменять свою позицию благодетельница не думала. Игрок долго смотрел на доску. Выигрышный ход был только один — крепче ухватиться за коммунистическую партию.

В этот апрельский день Василий Иголкин еще находился на Медном Руднике. Он готовился к освобождению из лагеря.

Осуществляя свой план, Филя нацелился на парторга Могильщика. Он принялся подкарауливать его у кабинета и как бы невзначай встречать в коридоре. Скоро Ерш удостоился поручения:

— Феликс, ты этим летом опять будешь работать в приемной комиссии!

Поручение было не из приятных. Пропадали каникулы. Но Филя, поломавшись, согласился.

Задача Феликса при работе в приемной комиссии заключалась в «выбивании» с экзамена ненужных абитуриентов. Он считался в этом деле виртуозом. Никто не мог столь ловко поймать экзаменующегося при пользовании шпаргалкой или обвинить в подсказке. Его успех обеспечивался тем, что абитуриенты не ожидали подвоха со стороны улыбчивого и приветливого студента. Случалось, что они сами просили старшего товарища подсказать или передать шпаргалку. Филя шпаргалку брал и, приятно улыбаясь, обращался к абитуриенту:

— Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия?

Называлась фамилия, скажем, Хрулев.

— Коллега Хрулев! — Ерш говорил еще более доброжелательно и вежливо. — У нас на экзаменах запрещается пользоваться шпаргалками. Я вынужден пригласить представителя приемной комиссии.

Через минуту абитуриента отстраняли от дальнейшей сдачи экзаменов.

Филя утешал пострадавшего:

— Не огорчайтесь. Вы можете прийти к нам через год.

Феликс видел шпаргалки там, где их не было, и мог обвинить молчавшего как рыба абитуриента в подсказке. Делал он это столь обходительно, что экзаменующийся понимал свое несчастье, лишь оказавшись в коридоре.

В конце июля, перед началом вступительных экзаменов, Рэм Титович назвал Филе с десяток нежелательных абитуриентов и особо выделил одну фамилию:

— Проследи внимательно, не нарушает ли абитуриент Иголкин правила сдачи экзаменов!

Этот Иголкин еврей? — поинтересовался Феликс.

Надо сказать, что Ерш был сам по отцу еврей, но это скрывал. Он писал «русский» и носил фамилию матери. Про отца Филя говорил «погиб на фронте, его не помню». Это было неправдой. Домой капитан Ганопольский заезжал последний раз, когда Феликсу было четырнадцать лет. Отец возвращался из госпиталя на фронт и завез голодной семье продукты, собранные товарищами по палате. Филя помнил семейный ужин и вкус американской свиной тушенки. Консервы открывал отец. Скоро пришла похоронка. Капитан Ганопольский пал смертью храбрых при штурме Кенигсберга. Сын долго скорбел. Он знал, что ему не полакомиться больше свиной тушенкой.

Студент Феликс Ерш охотился за абитуриентами-евреями с таким азартом, которому мог позавидовать любой антисемит. На прямой вопрос Рэма Титовича, заданный несколько лет назад: «А ты сам не жид?» — тот ответил:

— Нет, честное комсомольское!

Могильщик Филину подноготную знал, но не возмутился лживым ответом. Парторг считал Ерша полезным человеком. Он решил: «Не надо его теребить. Пусть Иуда старается!»

— Еще хуже, чем жид, — ответил Рэм Титович на вопрос о национальности Иголкина. — Ворошиловский стрелок! — Парторг одумался и поправился. — Амнистированный бандит! — Голос Рэма Титовича был суровым.

Дело Филе показалось опасным. Он решил действовать с осторожностью.

На экзамене по физике Ершу показали Иголкина, и он начал охоту. Жертва готовилась к ответу в одиночестве за первым столиком в начале аудитории. От других абитуриентов Иголкина отделяло большое расстояние. Они сидели за последними столами в глубине помещения. Возможности обмениваться шпаргалками и вступать в переговоры у Иголкина не было. Филя ходил кругами, приглядываясь и искал, к чему придраться. Неожиданно абитуриент обратился к экзаменатору:

— Я кончил готовиться! Разрешите отвечать?

Филя ушел несолоно хлебавши. Время было упущено.

На следующем экзамене сдавали химию. Филя решил, будет или не будет на то повод, обвинить Иголкина в попытке передать шпаргалку. Но абитуриент его упредил. Говорил он удивительно вежливо:

— Вы маячите перед глазами и мешаете мне сосредоточиться. Отойдите, пожалуйста. Кстати, шпаргалок у меня нет. Не пользуюсь. Могу вывернуть карманы, разумеется, не перед вами, а перед представителями приемной комиссии. — Василий знал от товарищей, за что и как могут погнать с экзаменов. Он почуял инстинктом лагерника, кто перед ним стоит. Смердело стукачом.

Филя смешался, но не выдал себя:

— Простите, пожалуйста, за мою неловкость. Я сейчас же отойду. Желаю вам успеха на экзамене! — Он понял, что натолкнулся на силу, и дрогнул. С таким врагом нельзя было вступать в открытый бой. Оставалось выбирать момент и бить исподтишка.

После экзамена они встретились в коридоре. Ерш остановил Иголкина и сказал:

— От всего сердца поздравляю вас с пятеркой по химии! — Его улыбка была обворожительной.

Ответ для Фили оказался неожиданным:

— Падло, мне твои поздравления нужны как рыбе зонтик и козе баян. Лучше выходи во двор, потолкуем! — Предложение поговорить во дворе означало выяснить отношения в драке.

— Вы несправедливы ко мне. Я так волновался за вас на экзамене! — ответил Филя, и теперь не выдавая себя. Его улыбка стала еще более обворожительной. Сам он подумал: «Какой я был молодец, когда решил не трогать этого уголовника!». Гнева Могильщика, который мог обрушиться на него за невыполнение поручения, Ерш не боялся. Было много способов оправдаться и выкрутиться.

— Ты слизняк, сука, — ответил Иголкин. — Руки марать о тебя не хочется! — Он не улыбался и не гневался. На лице Василия было написано безразличие.

Феликс Ерш и Василий Иголкин разошлись. Они не догадывались, что их жизненные пути еще не раз пересекутся.