Записки прижизненно реабилитированного

1. Студент и балерина встречают друг друга

От Медного Рудника до Москвы можно было добраться только с пересадками. Помогая выбрать путь, железнодорожные служащие посоветовали Иголкину доехать до узловой станции Жарык, находящейся приблизительно в 450 километрах от лагеря, и пересесть в прямой плацкартный вагон до Москвы. Он прибывал на узловую станцию в составе сборного поезда по другому железнодорожному пути. Состав далее следовал через Карабас и Караганду до Транссибирской магистрали, где вагон должны были присоединить к проходящему поезду, следующему в столицу. По неведомой причине расписание нарушилось и случайный московский состав принял дополнительный вагон только на время. До самой Волги его то прицепляли, то отцепляли и подолгу держали на станциях. Путь до Москвы вопреки уверениям железнодорожных служащих, говоривших о шести днях, занял десять суток. Прибыв на станцию Жарык под вечер, недавний заключенный оформил билет и коротал ночь в ожидании своего поезда.

Одно купе московского вагона, в который должен был сесть Василий, занимали четыре лагерницы, освободившиеся из заключения. Не успели остаться позади стены тюрьмы, как в недавних узницах пробудилось стремление женщины нравиться себе и всем окружающим. До отхода поезда они успели пополнить гардероб и приобрели мыло, щетки, иголки, косметику, нитки, ножницы и другие предметы, необходимые человеку в его повседневной жизни[14].

В вагоне подруги подшивали одежду, что-то прилаживали и примеряли, стригли и чистили ногти, причесывали короткие волосы, надевали немудреные украшения, давали друг другу советы и опять все начинали с начала. Они напоминали пташек, которые вырвались из клетки и теперь сидят и чистят перышки перед дальним полетом. Им открывалась дорога в широкий мир.

Сидящую с краю на нижней полке женщину звали Татьяной. Подруги не без основания называли ее «балерина». До ареста Татьяна училась в институте театра в Москве, а в лагере входила в состав культбригады и выступала с танцевальными номерами. Ей было 23 года. Артистка блистала яркой и вызывающей красотой. Дюма-отец, которого Иголкин превзошел в рассказе о побеге графа Монте-Кристо из замка Иф, описал бы эту женщину так:

«На ее лице выделялись большие темно-карие бархатистые глаза, обрамленные черными ресницами, и большой пухлый и чувственный рот. Меж приоткрытых алых губ блистали белые зубы. Тонкая розовая кожа была удивительно нежной и чистой. Подруги говорили, что у балерины самое красивое тело в Сверхлаге. У нее были точеные плечи, гибкий и тонкий стан, округлые бедра и стройные сильные ноги. Прелесть тела венчала неожиданная для стройной фигуры распустившаяся пышная грудь с широким овалом пигмента вокруг сосков. В жилах Татьяны текла русская кровь, но в блеске ее красоты сверкало что-то от яркой и быстротечной прелести женщин Востока. В институте театра шутили — это студентка с цыганским акцентом. Она была грациозна и изящна в движениях, но эта грация напоминала не движения кошечки, а повадки тигрицы. В облике чувствовались сила и власть. Надменное и несколько капризное выражение не смывалось с лица даже улыбкой. Она умела повелевать. Будь эта женщина королевой, у нее в услужении оказался бы не только весь двор, но и сам владыка король».

К описанию, данному Александром Дюма, можно добавить лишь прозу — Татьяна была среднего роста, ее короткие волосы не слушались гребенки и стремились подняться торчком.

Сборный поезд пришел на станцию Жарык под утро. Василий вошел в полупустой вагон, который оказался последним в составе, и продолжил свой путь домой. Купе плацкартного цельнометаллического вагона не имеет дверей. Возникающие в нем звуки расходятся по всей железной коробке вагона. До студента, расположившегося на нижней полке во втором от края купе, из середины вагона доносились оживленные женские голоса и смех. Пробыв некоторое время в нерешительности, молодой человек отправился посмотреть на говоривших. Перед купе, где находились пассажирки, Василий замедлил шаг. Совсем остановиться было неудобно, а если пройти чуть медленнее, то это дало бы несколько лишних секунд для обзора. Вдруг он остановился как вкопанный. Иголкин узнал женщину, расположившуюся у прохода, и вспомнил ее имя. Это была балерина Татьяна, выступавшая почти год назад в составе приезжей культбригады артистов-заключенных во время концерта на Медном Руднике.

2. Концерт на Медном Руднике

Во всех особых лагерях, в каждом лагерном отделении имелась культурно-воспитательная часть (КВЧ). Медный Рудник не составлял исключения. Автор не знает, какие задачи было призвано решать это подразделение. Безусловно, что действия КВЧ направлялись циркулярами и инструкциями, что писались отчеты и сводки об их исполнении, что среди КВЧ были свои передовики и отстающие, что шел обмен опытом. Следы этой жизни остались где-то в архивах и недоступны для обозрения.

Особые лагеря были лагерями уничтожения. Уместно спросить: уж не считалось ли, что культурно-воспитательная часть призвана довести антисоветские души заключенных до такой степени патриотического экстаза, когда идущие на смерть оставляют записку на ученическом листе: «Считайте меня коммунистом!»?

А может быть, администрация боялась, что узники забудут сказать в свой смертный час: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Василий не думал о задачах КВЧ. Его никто не воспитывал, не перевоспитывал, не просвещал и не приобщал к культуре. Бывший студент не ощущал никакой заботы со стороны КВЧ. Как и другие заключенные, он знал о существовании культурно-воспитательной части главным образом потому, что в зоне стоял маленький домик с табличкой на двери: «КВЧ». В реальной лагерной жизни в КВЧ принимали письма (два раза в год) и раздавали посылки и письма. Несмотря на эти блага, домик пользовался недоброй славой. Болтали, что именно там кум в особой тайне встречался со стукачами.

Начальник КВЧ старший лейтенант Черногрудов появлялся на службе редко, а когда приходил, то был просто пьян или пьян очень сильно. Заключенные ценили его за беззлобность и отеческие поучения. Собственно, поучение было только одно:

— Не хотели, суки позорные, жить с портретами, живите теперь без портретов!

Ликов руководителей партии и правительства и гения всех времен и народов товарища Сталина в зоне действительно не выставляли. Ограничивались лозунгами про ударный труд. В лозунгах не говорилось ничего определенного о том, как пример Стаханова воздействует на злейших врагов Советской власти — исправляет или не исправляет.

В помещении КВЧ обосновались художники. Они рисовали и обновляли номера на одежде заключенных, делали таблички и указатели, писали лозунги и посмертные бирки с личным номером, которые привязывались на большой палец левой ноги усопших при погребении. В свободное от работы время художники создавали индивидуальные и групповые портреты жен, детей, а также другой дальней и ближней родни и самих граждан начальников. По договоренности писались акварели с заключенных. Старший лейтенант Черногрудов обложил художников высоким подоходным налогом. Доход в виде водки шел деятелю культуры и от сослуживцев, заказывающих портреты для семейной галереи.

Однажды старший лейтенант заявил на бригадирском собрании, что скоро в зоне состоится концерт с бабами и надо выделить лучших для его посещения. Черногрудов находился в мрачном похмелье и, понимая это, бывалые лагерники отнеслись к словам начальника КВЧ не без сочувствия, но легкомысленно. Кроме того, всем было известно, что никаких концертов на Медном Руднике быть не должно и не положено. Ослепленные мнимым всезнанием, лагерники не поняли ничего. Черногрудов никогда раньше не говорил столь серьезно. Накануне он побывал у полковника Чеченева.

Полковника не беспокоило, что заключенные уйдут в лучший мир, забыв прокричать: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Начальник был реалист. А горькая правда заключалась в том, что выработка медной руды не только не увеличивалась, но даже падала. Просматривая сводки, Чеченев слышал треск ниток и блеск срываемых погон. Хороший глоток коньяка не приносил облегчения. Полковник потребовал начальника КВЧ Медного Рудника старшего лейтенанта Черногрудова. Решение в полковничьей голове уже созрело. Раньше он действовал на заключенных кнутом и пряником. Теперь эти скоты получат не только хлеб, но и зрелища. Культура и взгляд на баб поднимут выработку.

Вызов к руководителю пришел к начальнику КВЧ в неподходящий момент. Черногрудов был не просто пьян, а пьян очень сильно и собирался докончить свою бутылку. Поняв неизбежность дальнейшего, он брел по пыльной дороге к административному зданию. Земля уходила из-под ног, как палуба утлой каравеллы Колумба в свирепую качку. В кабинете начальника мерзкий водочный перегар слился с благородным коньячным духом. Распоряжение было кратким:

— Проведешь на Руднике концерт силами выездной культбригады. Завтра прибудет художественный руководитель. Слушать его, как меня. О готовности доложить через неделю!

Чеченев видел, что Черногрудов пьян очень сильно. Но пьянство среди администрации Сверхлага не считалось грехом. В этой давящей на человека природе, в неустроенном собачьем быту и в невольном содрогании от творимого неправого дела облегчение приносило только вино. Пили все, и мужчины, и женщины, и начальники, и члены семьи, пили вместе и в одиночку. Дети познавали действие хмеля в нежном возрасте. Младенцы зачинались в грязном угаре пробужденного водкой желания. Вертухайское племя шло к вырождению.

— Если хоть раз до концерта напьешься — накажу! — добавил Чеченев строго.

На другой день в лагерь прибыл бригадир культбригады, он же художественный руководитель концерта. Говорили, что Чеченев посылал за ним самолет. Бригадир был похож на лагерного придурка. Артист ходил в вольной куртке. Вместо трех положенных номеров на одежде имелся только один на груди, да и тот был кокетлив и мелок. Волосы отросли так, что хоть сейчас начинай побег. За такие художества полагался карцер, но Черногрудов не смел замечать нарушений. Бригадир оказался энергичен и деловит. Сначала художественный руководитель говорил об искусстве, но, быстро поняв, что начальник видит в таком разговоре усложнение жизни, спустился с неба на медную землю. Он толково и быстро объяснил, что и как надо делать. В лагере закипела работа. Площадку для концерта выбрали в углу зоны под пулеметной вышкой. Сбили и установили скамейки, соорудили эстраду. За сценой поместили боксы-кабинки для артистов, которые бригадир именовал уборными. «При чем здесь сортир?» — размышлял Черногрудов. В неделю не уложились, но на десятый день работа была завершена. Концерт состоялся в воскресенье после обеда. Утром до этого в лагере был большой шмон. Обыскали выборочно несколько бараков по непонятному предпочтению и в неясной последовательности.

Вернемся в вагон, в котором находились наши герои. Татьяна почувствовала на себе чей-то взгляд и подняла глаза. Смотрящего на нее человека она видела впервые. На нем был потертый и выцветший спортивный костюм с несколькими заплатами, который когда-то имел темно-синий цвет. Одежда неплохо сидела на высокой и ладной фигуре своего владельца. Незнакомец был широк в костях, но худоват. На крупной голове выделялся высокий лоб. Спутник не был красив, но у него было хорошее открытое лицо с широким четким овалом. В небольших серых глазах светился ум Незнакомец походил скорее на юношу, чем на мужчину, если бы не выражение его лица. Лицо было неподвижно и напряженно, губы плотно сжаты. Суровость подчеркивали сросшиеся темные брови, которые по цвету резко отличались от остриженных под машинку светло-русых волос.

«Как беглый каторжник», — подумала Татьяна.

Заметив, что на него обратили внимание, неизвестный сказал:

— Мне необходимо с вами поговорить. Уделите, пожалуйста, мне несколько минут.

Вежливая, правильная речь и приятный голос каторжника успокоили Татьяну, и она согласилась.

Молодые люди отправились в соседнее незанятое купе. Незнакомец пропустил свою спутницу вперед. Не собираясь задерживаться, Татьяна осталась стоять. Глаза ее были спокойными и далекими.

Неизвестный сказал:

— Не удивляйтесь моему интересу. Я был среди зрителей, перед которыми вы выступали на Медном Руднике. Вы — балерина Татьяна. Помните ли вы свой танец и ответ зрителей на него?

Татьяна все прекрасно помнила. Она не могла забыть происшедшее, если бы даже хотела. Воспоминания жгли и мучили.

В тот памятный день случилось непредвиденное. Артисты знали, где и перед кем они выступают. Шепот об ужасах Медного Рудника передавался по всему Сверхлагу. Артисты приехали не только к своим собратьям-заключенным, они пришли к смертникам. Татьяне хотелось принести утешение и дать радость этим несчастным. Одухотворенная своей миссией, она танцевала самозабвенно и страстно. В академическом зале зрители испытали бы эстетическое наслаждение от красоты и изящества танца и восхитились бы мастерством балерины. На Медном Руднике случилось иначе. Татьяна предстала перед людьми, искалеченными каторгой. Умело, систематически и изуверски лагерная администрация делала все возможное, чтобы задавить в них людей, исковеркать душу и разжечь самые зверские инстинкты, таящиеся в темных уголках сознания. Палачи своего не достигли. В нечеловеческих условиях большинство заключенных остались людьми. Их нервы, однако, были истощены до предела, и сдерживающие центры подавлены. От любой искры эти несчастные люди могли превратиться в толпу, дикую, озверелую, с непредсказуемым поведением.

Палачи не преуспели и в другом. Узников медленно убивали, но они были еще живы и сохранили стремление к женщине, желание женского тела и ласки. Они тосковали по жене, по подруге. Великий инстинкт продолжения рода не был убит.

Огонь танца, исходящий от прекрасной и блистающей женщины, разжег затаенные страсти. Аудитория загудела. Зрители превратились в толпу, в одно общее существо, утратившее логику, здравый смысл, совесть и стыд и откровенное в своем желании. Татьяна увидела дикие сверкающие глаза, исступленные лица, перекошенные рты. Ей передался настрой толпы. Она чувствовала, что это многоликое чудовище в мыслях срывает с нее одежды и рвется к телу. Жег нестерпимый стыд, но голос рассудка уже не был властен. Правил не он. Татьяна подчинилась зову толпы и отдалась ей в своем танце.

На сцене теперь была не изящная и целомудренная балерина, а разнузданная вакханка, способная разбудить плоть даже у пресыщенного и равнодушного ко всему повелителя. Ответные волны желания и страсти накатывались на танцовщицу. Она с наслаждением купалась в этих волнах и делала все, чтобы вызвать бурю. И буря разразилась. Когда танец закончился, сотни зрителей вскочили со своих мест. Люди что-то кричали, бесновались, ломали скамейки. Кто-то бился в истерике. Усиленный пулеметный наряд, поставленный на вышку по случаю скопления заключенных на концерте, схватился за сталь оружия. Черные зрачки двух пулеметов уставились на людей. Администрация с трудом успокоила зрителей. Программу урезали. Представление быстро завершили.

Виновницу смуты отвели в одну из импровизированных артистических уборных и приказали оставаться на месте. Минут через пять дверь приоткрылась, в помещение проскользнул белобрысый молодой лейтенант, поддавшийся общему исступлению, и попытался овладеть Татьяной. Ловкая и сильная, она ударила насильника ногой в низ живота. Лейтенант согнулся и застонал. Когда прошла боль, он больше не посягал и молча убрался восвояси. Со стороны Татьяны это был смелый поступок. Могли отвести в изолятор, надеть наручники и изнасиловать «хором» всем передовым коллективом. Через таксе прошли многие.

После концерта Татьяну вернули к артистам. Заключенные переоделись в лагерную одежду и под дулами автоматов, сопровождаемые лаем собак, побрели усталой колонной к столыпинскому вагону. Бригаду развели по домам — по своим тюрьмам. Почти всю дорогу Татьяна проплакала. Она казнилась, что сорвала свой хорошо подготовленный номер. Она стыдилась наслаждения, которое испытывала, вызывая страсть толпы, и своего упоения этой страстью.

— Я грязная, порочная женщина, — твердила себе балерина.

Художественного руководителя концерта по распоряжению полковника Чеченева остригли наголо и отправили на 15 суток в карцер. Он был виноват в том, что выпустил на сцену распутную женщину. Татьяну оставили в культбригаде, но отстранили от сольных номеров.

3. Балерина спускается в Медный Ад

Да, память о концерте на Медном Руднике сохранилась, но говорить о происшедшем с незнакомым человеком не хотелось. Татьяна решила прекратить разговор. Но неизвестный опередил свою собеседницу:

— На том концерте силой искусства и очарованием красоты и молодости вы пробудили жажду к женщине в сотнях мужчин, а сами получили власть над ними. И то и другое не постыдное, не низменное, а естественное стремление человека. Оно было задавлено и отнято нашими мучителями. Вы можете открыто гордиться своим успехом, а не стыдиться и не казнить себя, как будто поступили недостойно.

— Вы и гордитесь происшедшим втайне, — добавил неизвестный задумчиво.

Незнакомец был прав, но Татьяна не хотела слышать эту правду из уст случайного попутчика. В балерине поднялось чувство протеста. Она встрепенулась: «По какому праву он лезет мне в душу? Я немедленно ухожу!» Глаза ее были смущенные и негодующие.

Но незнакомец опять опередил балерину. Он улыбнулся…

Татьяна никогда бы не поверила, если бы ей сказали, что улыбка может так преобразить облик человека. Строгость, суровость и напряженность исчезли. Перед балериной стоял прекрасный и светлый юноша. Она почувствовала его очарование и поняла, что неизвестный носит маску, оберегая свой внутренний мир. Ей захотелось заглянуть в открывшееся царство, из которого прорывался манящий свет. Татьяна с интересом спросила:

— Что вы хотели мне еще сказать?

Незнакомец начал:

— Я пробыл в лагере относительно недолго, всего полтора года, но кажется, что это продолжалось всю жизнь…

Неизвестный говорил спокойно и негромко, но речь была прерывиста, а тембр голоса постоянно менялся. Он чувствовал настрой собеседницы и увлекал ее за собой даже в первом неясном порыве. Такая манера держала слушательницу в напряжении и создавала эффект присутствия. Татьяне казалось, что она идет рядом с незнакомцем по его скорбному пути. Рельефно и четко вставали видения.

Татьяна спустилась в Медный Карьер. Он был похож на кратер вулкана. Отвалы пустой породы но верхнему краю воронки увеличивали глубину. Где-то далеко наверху в неправильном овале светилось небо. На зеленовато-серых стенах карьера, сложенных из рудоносных песчаников, полевого шпата и кварца, играли радугой вкрапления рудных минералов — борнита, халькозина, халькопирита и малахита. Блестели звездочки самородной меди. В застойном воздухе висела зеленоватая пыль. Она першила в горле и раздражала глаза. Более сотни заключенных кирками и кувалдами разбивали куски медной руды и грузили ее в вагонетки. Груженую вагонетку с рудой весом десять тонн откатывали к подъемнику три человека. Неизвестный был вместе со своими товарищами. Металлический звук от ударов его кирки и тяжелое дыхание сливались с дыханием и звуками инструмента других заключенных. Слышались рокоты горя. Общий стон наполнял пространство карьера. На уступчатых стенах примостились бурильщики. Раздавался комариный писк буров. Казалось, что они врезаются в зубы и тревожат нерв. Воздух насыщался мелкой кварцевой пылью. Острые частицы несли силикоз и смерть. Когда заключенных уводили, в карьер спускались вольнонаемные подрывники. Они закладывали в скважины взрывчатку и делали отпалку горной массы. Глыбы низвергались на дно и ждали следующей смены рабов.

Солнце неглубоко проникало в карьер, но от раскаленных в поднебесье медных стен шел нестерпимый жар. Заключенные работали раздетые до пояса. Их худые тела были сухи. Пот испарялся через кожу и, не задерживаясь на поверхности, забирался сухим и раскаленным воздухом. На дне карьера стоял чан с водой. Заключенные часто подходили к нему и, погрузив лицо в воду, жадно пили. Татьяне захотелось воды. Она подошла к поилке, перегнулась через край и дотянулась губами до поверхности влаги. Содержимое чана было теплое и непрозрачное. От голубоватой жидкости во рту надолго остался привкус металла. Татьяна увидела, что незнакомец устремился к ней, что-то крича на ходу, но видение растаяло в мутном воздухе. Вместе с ним исчез и Медный Карьер. Кругом бушевала снежная буря.

Невидимкой балерина проскользнула в согнутую ветром и вьюгой колонну заключенных, которых гнали из лагеря на работу. Конвойные собаки было зарычали, но, потеряв нить подозрения, быстро примолкли. Татьяна уже слилась с общей массой измученных тел. Они шли навстречу снежной буре. Пронизывающий ветер отбирал последние силы. Тепло оставляло Татьяну. Вдруг леденящий ветер ослаб. Тело узницы закрывал бушлат, а на плечах лежала рука незнакомца. Ободренная этой поддержкой, Татьяна брела дальше навстречу враждебной вьюге. Колонна достигла угольной базы, служащей местом работы. Люди сорок минут простояли перед воротами зоны, прежде чем их запустили в этот окутанный проволокой прямоугольник. Конвой проверял целостность стен и занимал сторожевые вышки. Согреться в зоне было негде. Теплушка, она же столовая и кухня для заключенных, остыла за ночь. Люди стояли поеживаясь и боясь сесть на холодные лавки. Но вот в чугунной печке затрещали дрова, от начавшего краснеть металла пошло тепло. Однако мало кому пришлось его вобрать. Грубые окрики надзирателей гнали людей на работу.

Работа была нехитра. Уголь, привезенный из Караганды по широкой железнодорожной колее, перегружался на узкоколейный путь. Один пульман с углем, открытые люки вагона, шесть человек, шесть совковых лопат и десятки поглощающих все усилия вагончиков узкоколейки. Когда усталые руки уже не держали лопаты и уголь просыпался на снег, раздался сигнал на обед. Сев на пол, Татьяна поставила горячую миску с овсяной кашей на колени. Сквозь ватные брюки проникало тепло. Ложка нашлась в кармане телогрейки. Хлеб отломил незнакомец от своей пайки, принесенной в кармане из лагеря. На хлеб прилипли крошки махорки. Голодная женщина приступила к обеду. На свете нет ничего вкуснее и лучше грубой овсяной каши, сваренной на чистой воде. Даже кусочек мерзкого комбижира, брошенный мерной ложкой на горячую поверхность, не осквернял пищи. О вкусе овсяной каши не знают ни короли, ни гурманы. Не поняли этого вкуса и англичане. Для них в равнодушной обыденности жизненных дней овсянка представляется лишь источником необходимых калорий. Не понял вкуса овсяной каши и полковник Чеченев, а если бы знал, то не видать ее заключенным. Миска опорожнялась слишком быстро. Татьяна задерживала пищу во рту, чтобы оттянуть неизбежный конец. Особенно вкусны были не сами овсяные зерна, а сошедший с них слизистый отвар. Миска кончалась, счастье уходило, наступал конец. Вдруг незнакомец, немного приостановив движение ложки, добавил Татьяне немного каши из своей еще полной миски. В этот дар входил отвал, снятый с поверхности каши нетвердой рукой. Балерина чувствовала, что согласна отдать свое тело в этот счастливый миг, если бы незнакомец или кто-то другой, дарующий пищу, спросил об уплате.

Перед обедом в чугунную печку в теплушке подбросили угля. Металл раскалился и стал прозрачным. Казалось, что ярость огня не сдерживается преградой стенки. Пылало жаром. По лицам, разомлевшим от еды и тепла, струился пот. Ручьи пота размывали угольную пыль. На черных лицах светились белые полоски кожи с темным краем. Глаза блестели снегом белков. Татьяна поднесла руку к лицу. Пальцы стали влажными и черными. Еще заботясь о красоте, балерина решила умыться. На угольной базе этого сделать было нельзя.

В лагерной зоне, куда заключенные вернулись вечером в девять часов, не хватило воды. Удалось только размазать грязь. Проглотив в столовой остывшую баланду, Татьяна побрела в барак. Она искала глазами незнакомца, но он затерялся в толпе заключенных и куда-то пропал.

Барак представлял собой приземистое длинное строение из необожженного кирпича с двухскатной крышей. Окна были забраны решетками. Помещение делилось глухой поперечной перегородкой на две равные секции. Угольная бригада помещалась слева. Вход в секцию находился в длинном торце почти в середине здания. Пройдя в дверь, с которой свисал железный засов, Татьяна попала в тамбур, продолжающийся от стены до стены поперек всего здания. В нем имелось несколько умывальников и валялся какой-то хлам. Помещение не отапливалось. Проход из тамбура вел в жилую часть секции. Она занимала всю остальную половину барака. У входа по левой руке помещалась высокая круглая печь, обитая покрашенным черной краской железом, а направо — гигантская деревянная параша, напоминающая бочку для засолки капусты. Параша была нагрета лучистым теплом, исходящим от печки, и, несмотря на деревянную крышку, издавала зловоние. Чуть отступя, начинались ряды двухэтажных спальных вагонок. Они стояли торцом к внешним стенам. В середине оставался неширокий проход. Ряд со стороны печки был составлен из десяти, а со стороны параши — из одиннадцати вагонок. Каждая вагонка была рассчитана на четырех человек, двое помещались внизу, двое — наверху. Между ними имелся узкий проход, в конце которого у стены находились две тумбочки. Одна тумбочка полагалась на двух человек. Барак освещался двумя тусклыми лампочками, одна из них висела над парашей, а другая — в конце прохода меж вагонками. Воздух в помещении был густой и спертый. Пахло потом, грязным бельем, несвежим человеческим телом и газами, выходящими из кишечника. Казалось, что воздух мутнеет от этих запахов и табачного дыма. На ночь барак запирали на амбарный замок.

Татьяна рухнула на свободное место. Сосед по нарам ворчал:

— Сегодня дежурит Рыжий, опять недоспим.

На сон заключенным отводилось восемь часов, с 10 вечера до 6 утра, но Рыжий отбирал из этого времени около часа.

Под кличкой Рыжий у заключенных ходил старшина-надзиратель, который через два дня на третий дежурил по бараку. В обязанности старшине вменялись вечерняя и утренняя проверки. Несмотря на сложность замысла (проверки должны были предотвратить или, на худой конец, выявить побег), процедура была проста. Требовалось пересчитать по головам около восьмидесяти заключенных и убедиться, что общее число сходится со списочным итогом. Но такой искус был старшине не по силам. Заключенные то двоились, то троились в глазах, то таяли в воздухе. Их число было то больше. то меньше положенного. Младший надзиратель и приданный на подмогу лагерный придурок давно уже всех пересчитали и нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Но Рыжий хотел всего достичь сам. На упражнения старшины в арифметике каждый раз уходило минут тридцать — сорок. Вечером проверка начиналась перед отбоем и часто отнимала от сна двадцать-тридцать минут. Утренняя проверка начиналась до подъема и уносила еще двадцать-тридцать минут. Дежурный имел право отнимать время от сна заключенных, но не от рабочих часов.

Незнакомец не появлялся. Балерина осталась одна во враждебном и безрадостном мире. День тянулся за днем. Каждый раз шесть километров туда, угольная база, один пульман, шесть человек, шесть совковых лопат и бесконечная череда вагончиков узкоколейки, шесть километров обратно в лагерь. Только овсяная каша и дежурство Рыжего были не каждый день, а раз в трое суток.

В один из таких дней Татьяна сразу после утренней проверки была препровождена в карцер. Наказание носило превентивный характер. Этот щуплый заключенный в глазах Рыжего не просто только двоился, троился и исчезал, а мелькал подозрительно. Старшине казалось, что перед ним то мужчина, то неположенная женщина. Невзирая на выявленное более высоким начальством женское естество, балерину заставили раздеться до рубашки и грубым толчком впихнули в карцер. В нетопленом помещении было холоднее, чем на улице. На капитальной стене лежал иней. Татьяна спасалась от холода в танце. Места в карцере было мало, но балерина приловчилась вставать на носки, кружиться на месте и приседать. Скоро стало тепло. Она радовалась этому дню. Не было ни изнурительной вьюжной дороги, ни угольной базы, ни совковых лопат, ни понуканий конвоя, ни портившей кожу и красоту угольной пыли.

Ночью вошел надзиратель, отпер прикрепленную к стенке дощатую койку и, бросив рваную телогрейку, равнодушно сказал:

— На сон шесть часов.

Надзиратель был в валенках, ушанке и телогрейке.

Через час, еще нс проснувшись, Татьяна почувствовала, что замерзает. Закутавшись и поджавшись, насколько можно, под телогрейку, она продержалась еще минут двадцать. Когда балерине стало невмоготу, из-за двери прозвучал тихий голос незнакомца:

— Наконец-то я отыскал вас! Дышите под телогрейку. Это сохраняет тепло. Вы молодец, что танцевали. Я не знал, что танец помогает устоять, — добавил он с одобрением.

Татьяна приняла совет незнакомца. Но это дало только отсрочку. Холод побеждал. Немного тепла уже совсем замерзшему телу прибавили принесенные утром кусок хлеба и кружка теплой воды. Вода имела синеватый оттенок и металлический привкус. Она подавалась из шахт, где насыщалась солями меди. Потом выручил танец. Но через сутки и танец не помогал. Татьяне казалось, что она смотрит на себя со стороны и видит, как ее фигура превращается в прозрачную ледяную статую с зеленоватым отливом. Зеленый цвет сменился вдруг на тепло-розовый, прозрачность исчезла. Татьяна услышала сокрушенный голос незнакомца:

— Простите, пожалуйста! Я увлекся и напугал вас. Не бойтесь. Этот ужас никогда не повторится. Мы уезжаем из Медного Ада навсегда. Посмотрите, как хорошо кругом!

Вагон был заполнен солнцем. Оно согревало и унылый пейзаж за окном, и души людей, вырвавшихся из тюремных оков.

— Не бойтесь больше, — повторил незнакомец. — Я вас теперь не возьму с собой, а разрешу смотреть на происшедшее только со стороны.

Но Татьяна не послушалась. Она внимала рассказу и шла по Медному Руднику, не выдавая себя.

— Лагерникам приходилось страшиться не только работы, тягот режима, наказаний, но и нелепого случая, — услышала дальше Татьяна. — Опасность подстерегает заключенного на каждом шагу. Можно получить увечье и даже потерять жизнь в беспричинной драке со своими товарищами по несчастью.

— Говорят, что слабому пуля защита, — казалось, размышлял незнакомец, — но это неполная мудрость. Слабого защищают от сильного и сберегают от пули приемы рукопашного боя. Мне удалось овладеть азами этого искусства.

Татьяна узнала, что учителем ее собеседника был профессиональный убийца, бывший офицер СМЕРШа Иван Ушаков. Во время войны Иван служил разыскником в армейской контрразведке. На его личном счету числилось 35 взятых живыми диверсантов и шпионов. Это были не липовые враги, придуманные органами, а специально обученные агенты, заброшенные немцами в советский тыл. Они в совершенстве владели холодным и огнестрельным оружием и знали приемы защиты и нападения. Рукопашный бой был их стихией. Иван сходился в единоборстве с такими же человеко-зверями, как он сам, и побеждал. Ставкой в каждой схватке была жизнь. После демобилизации разыскник работал тренером в спортивном обществе «Динамо». Иван сильно пил и однажды по пьяному делу разговорился про Абакумова. Во хмелю он болтал, что министр грабил трофеи, и называл, сколько брал и куда увозил. Кое-что из этого было правдой, но главная правда заключалась в том, что шеф МГБ действительно был мародер и грабитель. Такое не прощалось. Ивана отправили умирать на Медный Рудник. В лагере он пользовался авторитетом. Военнопленные не вспоминали ему чекистское прошлое: он был солдат и, так же как и они, знал, что такое идти под пули. Иван держался вместе с военнопленными. Они кушали вместе[15]. Бандеровцы ненавидели бывшего врага, но боялись. Иван приметил недавно прибывшего московского парня и оказывал ему поддержку.

Притаившись у стенки барака, ослушница увидела, что к незнакомцу подошли два здоровых бандеровца.

— Зачем ты скрываешь свою нацию? — беззлобно спросил один. — Мы все равно твою жидовскую нацию знаем. — И ударил незнакомца в зубы. Из разбитых губ потекла кровь, но избиение продолжалось. Били двое. Неизвестный был тогда совсем другой — юный, тонкий, с удивленным взглядом. Он сгибался как былинка и даже не сопротивлялся.

— Разве можно избивать человека за национальность? Да и зачем спрашивать? Разве не видно, что он русский парень! — негодовала балерина.

Из дальнейшего рассказа Татьяна узнала, что у ее собеседника по прибытии в лагерь сложились особые отношения с бандеровцами.

Собравшаяся в лагере бандеровская община представляла собой необузданную и дикую силу. Образовательный ценз большинства этих людей не превышал первых классов начальной школы. Попадались и неграмотные. Большинство составляли крестьяне, которые сами не принимали никакого участия в вооруженной борьбе. Некоторые помогали «лесным братьям» едой и одеждой, а другие боялись их не меньше, чем чекистов. В лагере крестьянская масса оказалась в полном подчинении у боевиков. Они составляли ядро общины и задавали тон в сообществе. Настрой боевиков определялся путем, ими пройденным. Степан Бандера учил своих сподвижников:

— Ша, наша власть должна быть страшной!

И она стала чудовищной.

Во имя великого национального дела людей рубили топорами, сжигали живьем и умерщвляли удавками-закрутками. Они представляли собой доморощенное орудие убийства, своеобразный символ движения. Террор был направлен не только против «совитив» и «схиднякив», но и против своих же братьев по повстанческой армии, заподозренных в нестойкости, и против мирного населения Западной Украины, на земле которой поднялись сине-желтые и черно-красные знамена бандеровского движения.

Оставшись с весны 1945 года один на один с чекистской силой, бандеровцы изнемогали в неравной борьбе. Ожесточение и жестокость с обеих сторон не знали пределов. Захваченных украинцев-западников ждала смертная казнь через повешение, определенная специальным Указом. Бандеровцы не устояли. Остатки разбитых отрядов оказались на каторге. Среди побежденных попадались люди, пропитанные антисемитизмом. Это чувство не только взошло на вековых предрассудках, но и было вскормлено кровью. Кое-кто из бандеровцев запятнал себя участием в акциях геноцида, проводимого немцами и направленного против еврейства.

К незнакомцу, как и ко всякому новичку, многие присматривались. Приглядывались и бандеровцы. Их насторожило, что этот парень быстро познакомился почти со всеми евреями в лагере, и не только со своими земляками, евреями московскими.

— Он москвич, мой земляк! — ликовала Татьяна.

— BiH жид! — подозревали бандеровцы.

Новоприбывший о чем-то оживленно говорил с евреем-учителем из Житомира, с музыкантом из Киева и с бухгалтером из Одессы. Как показалось, новичок шептался с раввином.

Духовный наставник семитов был старый и согнутый человек с ясными еврейскими глазами. Он казался нелюдимым и мало разговаривал даже со своими соплеменниками. Однажды — а это было подсмотрено — раввин положил руки на плечи студента, и тот склонил голову ему на плечо. Губы старика — а это было услышано — шептали;

— Мой мальчик, сохрани тебя Бог!

Весь Медный Рудник осветился тайной еврейской подлостью.

— Вiн жид, но скрывает свою нацию, — поняли бандеровцы.

Новичок попал в еврейскую шкуру и в глазах бандеровцев носил ее все полтора года лагерной жизни. Они не только не хотели, но и не могли понять, что молодой парень в трагическую минуту жизни ищет не нацию, а человека, что ему сейчас как воздух нужны дружеская поддержка, доброе слово и участие. Они не видели, что среди знакомых новичка появились и русские, и украинцы, и грузины, и корейцы, и азербайджанцы, и татары, и таджики, и латыши, и литовцы — практически весь «интернационал», собравшийся в лагере. С последователями Степана Бандеры он действительно не сходился. Ну а с евреями? Василий получил от них добро и свет. Расплачивался он тем же. Отдавал с лихвой. В дальнейшей жизни Иголкину пришлось побывать и в антисемитах. В еврействе, как и среди бандеровцев, встречались люди, которые в своей темноте и в мираже предначертанной избранности презирали весь окружающий мир.

Погибший в лагере раввин и убитый много лет назад дед Иголкина, православный священник отец Василий, говорили в таких случаях одно и то же:

— Они не ведают, что творят. Да простит их Бог!

Натерпевшиеся в жизни и принявшие мученическую смерть служители несовместимых религий оказались на позициях Бога единого.

Сокрытие жидовской нации требовало наказания. Татьяна стала свидетельницей акта возмездия. Она ничем не могла помочь и была в отчаянии. Вдруг словно из-под земли рядом с незнакомцем вырос Иван Ушаков. Он был кряжист, широк в плечах и, казалось, нетороплив. Но через считанные секунды один из обидчиков лежал на земле, а другой стоял на коленях и ел медную землю.

— Будешь жрать, гад, пока не подавишься, — приговаривал Иван. — Еще раз тронешь студента — убью.

«Он не только москвич, но и студент!» — отвлекаясь от событий, обрадовалась Татьяна.

Убедившись, что бандеровец понял науку, Иван подошел к пострадавшему, потрепал его по плечу и сказал тоном приказа:

— Мужчина должен уметь за себя постоять. Буду тебя учить!

Балерина, наблюдая уроки, скоро поняла, что Иван воспитывает студента, как изувер-дрессировщик натаскивает животное: учит не пряником, а только кнутом. Он наносил ученику внезапные резкие удары, от которых меркло в глазах и отключалось сознание. Когда нападал студент, учитель не отвечал только в том случае, когда удар был близок к цели. А это случалось так редко… Татьяне, самой познавшей труд балета, казалось, что в школе Ушакова все настоящее, а бутафорским является только кусок дерева, который используется вместо ножа. На самом деле удары учителя были легкими. В других обстоятельствах Иван мог голыми руками убить и изувечить человека и выполнял эту работу с точностью автомата.

Ушакову скоро стало ясно, что студент неспособный ученик и что он многого не достигнет. Ему не хватало ловкости. Реакция была замедленной.

— Головастик, интеллигент, — говорил себе Иван, — что с него взять!.. Но я его все же растереблю, — решил разыскник. Учитель отобрал несколько простых приемов защиты и нападения и сосредоточился на их отработке.

Татьяна видела, что у студента ничего не получается. Он выходил из стычек побитый и поверженный. В тело вселилась боль. Боль нарастала и становилась невыносимой. Появился страх перед уроками и перед учителем. Но в один прекрасный день страх превратился в ненависть. Василий сумел отразить удар и нанести свой. Балерина уже давно ненавидела Ивана. Она, как бешеная кошка, была готова вцепиться когтями в его лицо. Когда удар студента достиг цели и глаза учителя на секунду затуманились болью, ее охватило дикое торжество.

Ушаков уловил перемену, произошедшую в ученике. Он с удовлетворением сказал:

— Теперь у тебя дело пойдет. — И добавил: — Ты должен уметь ненавидеть и знать, что такое ненависть. Тогда будет и реакция, и удар. Одного инстинкта самосохранения в нашем деле мало.

Иван перестал избивать студента, а через три месяца прекратил занятия. Ученик освоил первоначальный курс. На большее учитель не рассчитывал. Полковник Чеченсв не подозревал, что заключенный Иголкин мог обидеть теперь не только лягушку.

Уже под конец обучения Татьяна из переговоров между Ушаковым и студентом поняла, что занятия таили в себе смертельный риск. Иван был предупрежден под специальную расписку, что должен забыть о своем знании приемов рукопашного боя. На формуляре бывшего разыскника было написано: «Особо опасен при задержании».

На формуляре бывшего студента красовалось: «Склонен к побегу».

Если бы кум узнал через стукачей, что двое заключенных с такими задатками занимаются боевой подготовкой, то можно было бы раскручивать лагерное дело. Такое дело звучало как поэма: выявлена преступная группа, имевшая целью развязать террор в лагере, организовать побег и развернуть террористическую и диверсионную деятельность против Советского государства. Оперчекистов ждала награда, а раскрытых преступников — новый срок с отбытием наказания в лагерной тюрьме. Зона лагеря по сравнению с этим застенком считалась если не раем, то курортом.

В дальнейшем учитель не забывал поддерживать форму своего подопечного. С истошным криком:

— Падло, задавлю! — он внезапно бросался на студента.

Окружающие ничего не понимали. Они знали, что разыскник и студент дружны и кушают вместе. Нападение объясняли диким нравом Ивана. Иногда парню удавалось избежать ударов. Однажды он отразил нападение и поверг Ивана на землю.

Заключенные удивились:

— Ну и студент, завалил Самого!

Авторитет Василия среди бандеровцев, которые видели происшедшее, повысился. Они его больше не трогали.

— Теперь он умеет за себя постоять! — восхищалась Татьяна.

4. Им не хватило этого дня и вечер показался коротким

Поезд развил предельную скорость, возможную на разбитом пути. Казалось, что он стремится подняться в воздух и умчаться прочь от постылой земли, исковерканной лагерями. Картина Медного Рудника померкла. Изношенный вагон сильно трясло. Татьяна не замечала качки. Она думала о незнакомце. Балерина не была милосердна и сентиментальна. Но рассказ студента ее потряс. Вместе с ним она побывала в Медном Аду и теперь смотрела на человека, который смог устоять и вышел из пекла. Татьяна имела и свой лагерный опыт, но он был не столь тяжел, хотя… Находясь в культбригаде, артистка выходила за ворота лагеря лишь на концерты. Тяготы и горе подруг по женской зоне, бывших на общих работах, не очень трогали балерину в ее эгоизме.

«Какой он мужественный и сильный! — поражалась Татьяна. — Он столько вынес и не содрогнулся. Этот юноша превратился в мужчину, но остался в душе ребенком, чистым и непорочным. Он умеет читать в сердцах, — отметила балерина, рисуя в воображении портрет незнакомца. — Он разгадал меня и проник в сердце». Вторжение в сокровенный мир больше не смущало и не вызывало былого протеста. Глаза ее были задумчивые и удивленные.

Татьяне хотелось слушать дальше, но рассказ подходил к концу. Они стояли друг против друга в купе. Студент, как бы думая про себя, говорил негромко:

— Еще недавно я не представлял, что такое может происходить в середине XX века и особенно в нашей стране. Ее небо казалось светлым и безоблачным. Мы верили, что живем под солнцем сталинской конституции, а оказалось… — Зазвучали слова самой оптимистической песни сталинской эпохи, пафос которой изменила тюрьма:

Внезапно незнакомец остановился и добавил:

— Но как они посмели тронуть вас, молодую, прекрасную, чистую! Вы для меня… — Он продолжал голосом, которым люди поверяют заветную тайну: — Вы спасли меня и открыли смысл жизни. Тогда, на концерте, я понял, что на свете еще есть красота. Я узнал, что в ожесточенном мире осталась прекрасная женщина. Мне снова захотелось жить, хотя бы ради того, что вы существуете. Я никогда не надеялся вас увидеть и даже не думал об этом. Сегодняшняя встреча — такое чудо! Можно я на вас посмотрю! — Во внезапном порыве незнакомец положил свои руки на ее плечи.

Татьяна вздрогнула, но не отстранилась. От рук незнакомца исходили тепло и сила, слова проникали в сердце:

— У вас замечательные глаза, бездонные и удивительные, и самое красивое лицо в целом мире. Человек, которого вы полюбите, будет счастливей всех королей. Но и просто смотреть на вас, видеть вас без надежды на взаимность — это тоже великое счастье.

Таня испытывала смущение, но не имела ни сил, ни желания оторваться. Угадав чувства балерины и стесняясь своего порыва, неизвестный отступил на шаг и примолк. Но Татьяна сейчас не могла с ним расстаться.

— Скажите, кто вы и как вас зовут? — спросила она.

— Номер СЕЕ-884, статья 58, пункт 10, 11, срок пять лет, — затараторил незнакомец и вдруг громко рассмеялся. Татьяна подхватила смех. Она поняла, что в студенте сработала лагерная привычка. Именно так был обязан отвечать заключенный администрации. Иначе полагался карцер. Номер был и у нее. Человек в особых лагерях обезличивался и превращался в инвентарный номер.

Продолжая смеяться, собеседник представился:

— Я Вася Иголкин, бывший студент. Еду домой в Москву.

Смех соединил их еще больше.

— Я Таня Федотова, тоже москвичка, тоже студентка… бывшая, тоже освободилась и тоже направляюсь домой в Москву. Давайте будем на ты!

Они сели друг против друга за столик у окна купе.

— Ты правда балерина? — спросил Василий.

— Нет, я только училась в балетной школе, когда была девчонкой. Потом я решила стать драматической актрисой и поступила на актерский факультет в институт театра. А где ты жил? — поинтересовалась Татьяна.

— На Большой Молчановке.

— А я на Малой Бронной.

Оказалось, что они родились и выросли в одном городе, ходили по одним улицам, дышали одним воздухом, смотрели на одно небо и сохранили в своей памяти и мечте облик мира, в котором прошло их детство и началась юность.

Перед глазами Татьяны промелькнула ее прошедшая жизнь. Она, как и Василий, родилась в 1930 году. После закрытия балетной школы во время войны перешла в общеобразовательную среднюю школу, которую окончила в 1949 году. Один учебный год ь военное время, как и у многих, был потерян. В ту пору очередной виток педагогических реформ развел девочек и мальчиков по разным школам, обучение стало раздельным. Между женскими и мужскими школами устанавливались дипломатические отношения. Старшеклассницы и старшеклассники ходили друг к другу на вечера, писали записки, флиртовали, влюблялись и ссорились, бродили по улицам, целовались по закоулкам, смеялись, дурачились, оглядываясь, сидели обнявшись на скамейках, вздыхали, объяснялись в любви и быстро меняли привязанности. Как и другие недавние девчонки, вступающие в возраст любви, Татьяна включилась в общий водоворот флирта, встреч, поцелуев и влюбленности.

Введение раздельного обучения имело одно важное последствие, которое осталось незамеченным его учредителями. При установлении дипломатических отношений выбиралась дружественная школа, где вечера продолжаются дольше и бывают чаще, где мальчики лучше танцуют, где девочки красивее и влюбчивее. Принимались во внимание и другие подобные достоинства. Часто выбор школы менялся. В результате между молодыми людьми завязывался широкий круг знакомств, не предусмотренных учредителями раздельного обучения. Девушки и юноши объединялись по общим интересам и стремлениям.

Компания, к которой тяготела Татьяна, к концу школы превратилась в серьезный литературно-драматический кружок с широким кругом интересов и с достаточно высокой культурой. Балерина скользила по поверхности этих событий, но во внешних проявлениях жизни ей не было равных. Девчонка отчаянно флиртовала и мучила своих многочисленных поклонников. Серьезных привязанностей у нее не было. Татьяну не застигла гроза первой любви, короткая, волнующая и радостная.

Время юности закончилось для Татьяны слишком рано. В начале 1950 года, будучи студенткой института театра, она по совету матери вышла замуж за 35-летнего дипломата, блестящего, солидного и обеспеченного. Со стороны Татьяны это был брак без особой любви, но и без расчета. Дочь уступила упорным настояниям матери, которая считала дипломата хорошей партией и которую начинал беспокоить богемный образ жизни Татьяны. Дипломат хотел обрести дом, семью, тихую пристань и в дополнение к этому молодую красавицу жену. Такие мечты редко сбываются. Татьяна не созрела для уготованной роли. Она не взяла своего от молодости. Студентку тянуло к школьным и институтским друзьям, на вечеринки, в компании. Дома становилось нестерпимо скучно. Темы для разговора с мужем были исчерпаны. Общие интересы не появились. Однажды Татьяна с досады и злости на мужа изменила ему с артистом, которого встретила на вечеринке. Длительного продолжения эта связь не имела. Подозревая неладное, дипломат придирался и ревновал. Дело шло к разрыву. Конец был неожиданным. Мужа арестовали и расстреляли за шпионаж и измену Родине. Была ли его вина, никто не знает. Татьяну, как жену врага народа, отправили на пять лет в лагеря. Это случилось летом 1951 года. Она не прожила с супругом и года.

Вспоминая о прошлом, Татьяна чувствовала, что Василий по своему духу человек ее круга и мальчик ее юности. Но он теперь был мужчиной сильным, быстрым на ум, немного суровым и вместе с тем удивительно светлым и чистым.

«На кого он похож, кто мог бы с ним сравниться? — перебирала в своей памяти Татьяна. — Колька? Нет. Колька на самом деле слюнтяй. Ромка умен, энергичен, но трусоват. Витька всегда был трепач, им и остался… Никто из наших ребят не смог бы выдержать испытаний и стать таким». Новый знакомый превращался в человека из сказки.

Неожиданно Василий прервал раздумья балерины:

— Таня, пойдем на Собачью площадку[16]!

Татьяна любила и помнила этот уголок старой Москвы, затерянный в арбатских переулках. Но его отделяли тысячи километров пути и целая вечность времени, проведенного за решеткой. Балерина сказала:

— Собачья площадка так далеко. Даже не верится, что она существует… Мы заглянем туда, когда вернемся домой.

— Нет, я зову тебя сейчас, — настаивал студент.

— Не шути так, Василий, — ответила Татьяна с укором. Ее больно кольнуло, что Москва оставалась еще далеко и прогулка с Василием была невозможна.

— Таня, я не шучу, — сказал Василий спокойно. — Мы можем там побывать. Слушай меня внимательно и не противься. Представь, что мы выходим на Собачью площадку с Дурновского переулка. Смотри на картину, которая тебе открывается.

Татьяне показалось, что она стоит на тротуаре рядом со старинной гранитной тумбой. Впереди простиралась площадь, мощенная булыжником, со сквером посередине. Кругом вырисовывались неясные контуры зданий.

— Вспомни, слева расположена керосинная лавка, — объяснял Василий. Татьяна увидела знакомое вросшее в землю одноэтажное строение. — Справа находится музыкальное училище имени Гнесиных, — продолжал студент. Перед балериной вырос особняк, в котором она много раз бывала. На окнах играли солнечные блики. Стены и колоннада были окрашены в чистый белый цвет. Неясные контуры зданий становились четкими. Вырисовывались хрупкие силуэты особняков. Перед глазами Татьяны открывалась панорама Собачьей площадки. Балерину возвращали в московский мир уже не слова Василия, а собственная память, пробужденная этими словами. В купе раздавались теперь звуки двух голосов.

— Вася, — говорила Татьяна, — смотри, на сквере напротив надгробия на могиле собак стоит замечательная зеленая скамейка. Я на ней часто сидела. Мне всегда было жэлкс погибших собак. Эти животные такие добрые.

— В старину собаки были добрей, — буркнул Василий, стараясь оставаться вежливым. В лагере сторожевая овчарка прокусила заключенному Иголкину правую руку до кости, после чего в собачью доброту он больше не верил. Почувствовав, что его тон не понравился балерине, студент перевел разговор на другую тему:

— Таня, обрати внимание на красавец клен, который выглядывает из дворика слева.

— Я его знаю, Вася, — обрадовалась Татьяна. — Осенью он роняет чудесные красные листья. В 1947 году я собрала их целый букет и положила в книгу «Камерный театр». Это очень большая книга. Ее подарила маме Алиса Коонен. Листья и сейчас лежат между страниц и ждут меня. Я достану их и поцелую, как только вернусь домой!

— А мне покажешь?

— Конечно, мы будем вместе перелистывать книгу.

Прошло несколько минут. Татьяна и Василий забыли, что находятся в поезде. Они не замечали ни тряски вагона, ни остановок, ни заглядывающих в купе людей. Студент и балерина шли по Москве. Их охватило очарование родного города и радость общения друг с другом. Разговор шел о разном из прошлой жизни — о школе и об институте, об учебе и об экзаменах, о родителях, о друзьях, о кинофильмах, о театре, о происшествиях, о смешных историях и о других повседневных вещах. Но собеседникам казалось, что они никогда не слышали и не говорили ничего более важного и интересного. Их волновали звуки голоса, блеск глаз и улыбки друг друга. К Татьяне и Василию пришло ощущение необычайного и неизведанного прежде счастья.

Время подходило к обеду. Подруги Татьяны забеспокоились. Балерина ушла с неизвестным молодым человеком и часа три не показывалась. Одна из подруг, отправившись на разведку, увидела, что Татьяна и молодой человек сидят за столиком в пустом купе и оживленно разговаривают. Потом оказалось, что они не столько говорят, сколько смотрят друг другу в глаза. Балерину решено было выручать. Она без возражений приняла приглашение к обеду, но захватила с собой ухажера:

— Вася, пора обедать!

Василий, который оказался москвич и студент, был принят на пищевое довольствие. На нем состояла и балерина, подарившая право заботиться о себе товаркам. Подруги умирали от любопытства. Студент и Татьяна говорили на ты и в словах, и глазами. Не задерживаясь на еде, они поднялись и, не найдя свободного места в вагоне, отправились в тамбур. Потом Татьяна зашла всего один раз, опять не одна и только на ужин.

Студенту и балерине не хватило этого дня, а вечер показался коротким.

Вернувшись к себе, Татьяна долго не могла уснуть. Она видела Василия, слышала его голос, чувствовала тепло его рук и улыбку, шла вместе с ним по Москве. Татьяну охватило предчувствие любви. Ее глаза были восторженными и мечтательными.

5. Синие лесные дали

Утром Василий долго не шел. Пора было завтракать. Подруга Татьяны, посланная за ним, вернулась ни с чем.

— Студент еще спит, — сообщила она.

Балерина в негодовании отправилась поднимать этого соню. Василий крепко спал с блаженной улыбкой на лице, его губы что-то шептали. Татьяна без всяких церемоний и сожаления начала его трясти.

— Вася, вставай! Как не стыдно столько спать! Тебя все ждут к завтраку.

Еще не очнувшись от сна, студент с удивлением поднял глаза:

— Таня, почему ты здесь? Мыс тобой сейчас в Звенигороде! Ты видишь эти синие лесные дали?

Слова Василия вызвали у балерины боль. Более двух лет она не была в лесу, не слышала шелеста листьев и пения птиц, не стояла в тени деревьев, не ловила пробивающиеся сквозь крону солнечные лучи, не чувствовала ковер травы на полянах, не шла по лесной опушке, не вдыхала аромата скошенной травы и цветов, не видела прозрачного голубого неба России и бегущих по нему чистых облаков. Ее мир замыкался в каменном мешке тюрьмы, тесноте столыпинских вагонов и прямоугольнике лагеря.

Выжженные солнцем казахстанские сухие степи, окружающие Сверхлаг, были бесплодны, деревьев и кустов практически не было. В лагерной зоне все следы жалкой растительности, которые можно было встретить в степи, беспощадно истреблялись. Полковник Чеченев лично следил за исполнением приказа. Но природа была сильнее человеческой ненависти. Жизнь побеждала зло в краткий миг весны. Каждой весной тающий снег пропитывал бесплодную землю влагой. Грело солнце. Из небытия выходили степные тюльпаны. Сказка длилась недолго — всего семь — десять дней. Дальше жизнь замирала. И никто не поверил бы, что в знойной степи расцветало весной чудо света — тюльпаны. Их поля колыхались кругом. Складки земли играли красным и желтым отливом. Заключенные видели этот мир за воротами лагеря. Но шаг влево, шаг вправо считались побегом. Оставалось смотреть на цветы из колонны…

В лагерной зоне, которая представляла собой прямоугольник заключенной в высокий пятиметровый забор степи, тюльпаны давно не росли сплошным ковром. В земле сохранились лишь отдельные луковицы, которые в весенние дни то здесь, то там прорастали цветком. За неположенными цветами охотились женщины-надзирательницы. Они сбивали их ногой и давили сапогами. Обе свои лагерные весны Татьяна искала глазами тюльпаны. Обычно ей открывалась лишь раздавленная тяжелым сапогом красота. Но иногда выпадала и удача. Никакие цветы никогда не доставляли узнице большей радости, чем те случайно выжившие степные тюльпаны. Иногда она угадывала место, где из-под земли должен был появиться тюльпан, и действительно видела потом пробивающуюся, еще не распустившуюся стрелку. Хотелось крикнуть: «Здесь зло и смерть! Уходи обратно!»

— Вася, — сказала балерина с печалью, — меня влекут синие лесные дали, но лагерь унес их образ. Я ничего не помню. Остались лишь мечта и надежда. В Звенигороде мне не пришлось бывать.

— Таня, это легко поправить, — ответил Василий. Он пробудился и сидел на полке. — Ты ходила по Звенигороду в моем сне. Я расскажу, как это было. Ты побываешь в нем и обретешь синие лесные дали. Подожди немного, я только умоюсь. — Через несколько минут он вернулся и начал рассказ.

Балерина верила, что увидит синие лесные дали. До этого Василий показал ей Медный Рудник и водил по Москве. На очереди был Звенигород. Татьяна погрузилась в сон Василия. Колдовства в этом не было. Студент говорил о заветном, а балерина хотела его слушать больше всего на свете.

Пригородный поезд прибыл на станцию Звенигород. Это был длинный состав из разболтанных вагонов. Его тащил паровоз. Татьяна и Василий соскочили со ступенек вагона, миновали какие-то строения и лесок и оказались перед спуском в долину Москвы-реки. Был ясный летний день. Километрах в трех на противоположной стороне долины виднелись холмы, поросшие деревьями. На одном из них белел стройный храм, а на самом горизонте, из померкшей из-за расстояния зелени, выглядывали шатровые верхушки башен монастыря, маковка собора и колокольня.

— Наш путь лежит к монастырю и к храму, — сказал студент.

Через пятнадцать минут путешественники сидели в машине, пойманной Василием на шоссе и направляющейся в Звенигород. Машина проехала мост через Москву-реку, миновала небольшой городок с одноэтажными домами и выехала на разбитое шоссе. Справа круто поднимались холмы, а слева в небольшом отдалении за кустами виднелась река. Еще в самом начале пути храм и монастырь скрылись из вида.

— Где они? — забеспокоилась Татьяна.

— Они спрятались за холмами, — объяснил Василий.

Машина остановилась у подножия холма. Сквозь деревья наверху проглядывали монастырские стены и башни.

— Это Саввино-Сторожевский монастырь, монастырь-крепость, — торжественно произнес Василий. — Его основал в начале XV века игумен Савва, ученик Сергия Радонежского.

— Чей ученик? — удивилась Татьяна. Имя преподобного Сергия в курсе истории школьникам и студентам не называлось, и Татьяна его не слышала.

— Это наш великий предок, — пояснил Василий. — Он благословил Дмитрия Донского на битву с татарами. Тогда в народе таились великие силы, — добавил студент. — Даже под гнетом татар люди закладывали могучие крепости и прекрасные храмы. Среди них Саввино-Сторожевский монастырь. Это слава и гордость Земли Русской!

Они долго ходили по монастырю. Татьяна не могла наглядеться на массив Рождественского собора, на шатровое крыльцо и нарядность Царицыных палат, на громады башен и профиль стен.

«Гордость и слава Земли Русской!» — звучало в ушах балерины.

Около дворца царя Алексея стояла группа людей. Полные женщины были вульгарно и богато одеты. Несколько мужчин были в пижамах. Кто-то рассказывал анекдот. Слушательницы смеялись, притворно конфузясь.

— Как они оказались здесь? — вырвалось у Татьяны.

— Живут по путевке, — объяснил Василий. — В монастыре расположен санаторий Министерства обороны.

— Неужели для санатория нельзя было выбрать другое место? — удивилась балерина. — Ее поразило равнодушие праздных людей к окружающей красоте и дыханию истории.

— Санаторий в монастыре — это не так уж плохо. — Студент улыбнулся. Татьяна чувствовала, что улыбка притворна. — Другие монастыри стали тюрьмами или превратились в руины Отправимся дальше, Таня, — сказал Василий. — С монастырских стен открываются синие лесные дали. Я знаю, как туда подняться. — Через несколько минут они стояли у бойницы на стене крепости.

Татьяна никогда не видела такого простора. Направо уходила широкая речная долина. По ней вилась блестящая на солнце лента Москвы-реки. Пространство долины было занято небольшими селениями, полями и перелесками. На противоположной стороне виднелась кромка леса, обрамляющего долину и уходящего вдаль. Сначала лес казался темно-серым, но, приглядевшись, Татьяна поняла, что этот цвет отдает синевой. Синеватым было и марево нагретого воздуха, поднимающееся над лесным массивом. Теплый ветер приносил запахи цветов и деревьев. Казалось, что они идут от далекого синеватого леса. Над долиной и лесами покоился высокий и необъятный небосвод. На его прозрачной голубизне выделялись белые пушистые облака, освещенные солнцем. Открывшаяся картина ласкала душу Татьяны теплом и светом и приносила успокоение. Тревога и настороженность, которые не оставляли балерину в лагере и не покинули за воротами, отступили и померкли.

«Синие лесные дали умиротворяют меня так же, как и Василий», — улыбнулась балерина. От этой мысли ей стало еще спокойнее и радостнее.

— Таня, я не отказался бы выкупаться, — сказал Василий, когда они спустились в монастырский двор. Ветер сюда не проникал. Солнце раскалило камень. Было жарко.

Минут через пятнадцать студент и балерина оказались у реки в месте, выбранном Василием. Плотина выше по течению в Можайске тогда еще не была построена. Москва-река жила своей древней, ненарушенной жизнью. Она текла по песку, кое-где перемешанному с галечником, и шумела на перекате. Татьяна и Василий шли по песчаной мели поперек реки к противоположному берегу. Воды было по щиколотку. Потом стало немного глубже. Река омывала колени.

— Где же здесь купаться? — недоумевала балерина.

Внезапно на дне появился уступ. Светлый песок уходил в глубину. Татьяна с опаской пошла по склону. Вода за уступом доходила до пояса и, казалось, обжигала холодом.

— Таня, окунись и плыви ко мне! — кричал стоящий дальше по плечи в воде Василий.

— Я боюсь, Вася, мне холодно, — с дрожью в голосе отвечала балерина. Чудовищной казалась мысль погрузиться в эту леденящую бездну.

— Не бойся, Таня, — уговаривал ее Василий. — Вода очень теплая. Она кажется ледяной потому, что солнце тебя разогрело.

— Нет! Нет! Никогда!

— Не бойся, Танюша! Страшно только решиться. Холодно будет одно мгновение, а потом станет хорошо. Окунись и плыви! Ну!

Татьяна решилась и бросилась в воду. В последний момент она боковым зрением увидела, как мелькнули холмы Звенигорода, затем ее ударило холодом. Захватило дух. Но холод мгновенно ушел. Тело наполнилось удивительной бодростью. Балерина плыла к Василию. Они легли на воду и отдались течению. Оно несло их над глубиной вдоль берега.

— Таня, — говорил Василий, как бы угадывая ее мысли, — мы отрешились от мира и оказались в блаженном раю. Всем управляет река. Она везет нас по бесконечной дороге, дает бодрость, приносит тепло и дарует покой. Его так не хватало в лагере.

Промелькнули кусты, отшумел перекат, река выходила на плес. Почти без усилий они держались на чистой воде и тихо сплавлялись вперед. — Какое счастье ничего не делать и никого не остерегаться, — доносилось до Татьяны. Она не знала, шепчет ли это река или студент.

Соседи Василия по купе разбрелись по вагону или занимались своими делами, не вмешиваясь в его разговор с Татьяной. Внезапно в купе появился блатарь и уселся на полке напротив. Его скучающее лицо говорило о желании развлечься. Уркагана привлек голос Василия. Он решил, что студент толкает роман, но, разочаровавшись в сюжете, беззлобно выругался и ушел. А между тем студент и балерина поднимались по крутой деревянной лестнице к Успенскому собору на «Городке».

— Вася, он небольшой, но вместе с тем такой высокий! — воскликнула с восторгом балерина, как только они приблизились к храму. До этого со стороны казалось, что на вершине холма белеет крошечное здание.

— Да, ты права, — согласился Василий. — Наши предки вложили в этот чудный храм труд, талант и огонь своего сердца. Они создали собор по велению Бога и прославляя его. Маленький собор стремится к небу и кажется высоким. Он так построен. Камни имеют большую высоту, нежели ширину. Куб собора, барабан и проемы окон кверху сужаются. Заостренные килевидные завершения порталов и обрамлений окон тянутся к небу. Все придает зданию вертикальную направленность, устремленность вверх и создает впечатление высоты. По замыслу — это готика. Средства просты, а решения гениальны.

— Вася, — неожиданно спросила балерина, — куда ты вложишь свои силы и что создашь?

— Не спрашивай, Таня, — ответил Василий. Лицо его стало строгим. — Порой я чувствую в себе великие силы, но не знаю, куда их направить. Бог не ведет меня. Я не нашел своей дороги и вижу лишь то, что миром правят зло и ненависть. Люди огрубели. Они не ведают о сострадании, великодушии, сочувствии, раскаянии и искуплении. Порой кажется, что крутом одно зверье. Приходит отчаяние, и одолевает страх. Мне хочется убежать от ожесточенного мира и скрыться на необитаемом острове, где-нибудь на атолле Килинаилау. — Василий улыбнулся. — Мечтаю, чтобы рядом со мной находилась любимая женщина. Я бы построил с ней Царство Любви.

— Кто она? — прошептала балерина.

— Это не важно, — уклонился от ответа студент. — Не надо мечтать о невозможном. — Его лицо выражало тоску. — Звезды все пересчитаны. Земля исхожена вдоль и поперек. Необитаемых островов не осталось. Человеку негде укрыться от ужаса жизни. Ее жестокость сомнет и исковеркает самые лучшие помыслы. Впрочем, — он на секунду остановился, — говорят, что можно скрыться от мира и воздвигнуть Царство Любви в душе и сердце своем. Только это мало кому дано.

— Вспомним лучше про древних людей, — студент перебил балерину, начавшую что-то говорить. — Они были чище, мудрей и счастливей нас. После них остались бессмертные творения человеческого духа, такие как этот монастырь и храм. А нам чем гордиться, лагерями? В наше время одни люди строили тюрьмы, а другие им не мешали. В этом вся современность.

Татьяна не слушала. Она сердилась на Василия. Студент помешал ей сказать, что она верит в Царство Любви и крепка в своей вере. Таня хотела, чтобы Василий об этом знал. Нить разговора порвалась. Василий понял, что они оставили Звенигород.

У входа в купе показалась подруга балерины Надежда и сообщила обиженным тоном:

— Мы собираемся обедать. Приходите, ждать не будем. — Не выслушав ответа, она повернулась и, покачивая бедрами, отправилась к себе. Подруги были недовольны ими, так как они пропустили завтрак в их обществе.

Молодые люди почувствовали, что голодны. Через несколько минут они сидели в купе у Татьяны. Женщины заканчивали последние приготовления к трапезе, а Василий, у которого от запаха пищи и предвкушения еды текли слюнки, говорил шутливо:

— Я сейчас же заказываю столик в ресторане «Арагви». Нам подадут лобио, сациви, шашлыки по-карски и несколько бутылок «Цинандали». — Иголкину казалось, что он сделал замечательный заказ. Некоторый ресторанный опыт Василий приобрел в студенческие годы, когда с целью познания жизни решил обойти с друзьями московские рестораны. Средства на это он брал из денег, заработанных на сдельных такелажных работах. Поначалу Василий был простым грузчиком на товарных станциях, а потом с бригадой отчаянных парней при помощи кустарных механизмов поднимал сверхтяжелые грузы. Платили прилично.

— Ты плебей, — неожиданно заявила Татьяна, — и знать ничего не знаешь, кроме шашлыка. Это вульгарно. Столик для нас накрыт в ресторане «Националь». Обед будет простой. На закуску — икра зернистая, лосось балтийский семужной резки, расстегаи, салат ассорти, сельдь дунайская, мясо телят и поросят заливное. Потом бульон с пирожком и форель в белом вине. На десерт дыня, фрукты и мороженое. Напитки в большом выборе и по вкусу каждого. Будут мускат черный «Массандра», коллекционный портвейн красный «Ливадия», «Негру де Пуркарь», «Ахашени», «Перлина Степу», «Хванчкара», «Киндзмараули», коньяки марочные и бальзамы. Я предпочитаю шампанское «Новый Свет», разумеется брют.

Все удивились аристократизму балерины. Но поражаться было нечему. Жизнь с дипломатом открыла Татьяне немало ресторанной премудрости.

Икры зернистой и расстегаев в вагон никто не принес, но стол ломился от вкусной и давно забытой пищи. На нем красовались вареная курица, яйцо вкрутую, плавленые сырки, сливочное масло, белый хлеб, сахар, печенье и конфеты. Имелись консервы «печень трески». Они в те времена не пользовались спросом и продавались в любой глухомани. Была тутовая водка, купленная в станционном буфете. Василий не отказался от своей порции, занимающей четверть граненого стакана, но больше, к удивлению подруг, пить не стал. Он был равнодушен к вину. Балерина не допила своей рюмки. Она почувствовала разницу между тутовой водкой и шампанским «Новый Свет». В компании воцарилась непринужденная обстановка. Много шутили и смеялись. Василий ухаживал за женщинами, за всеми вместе и за каждой в отдельности. В конце обеда немного захмелевшие подруги запели. Василий посмотрел на Татьяну, она ответила ему многозначительным взглядом. Они поняли друг друга и при первой возможности улизнули. Студенту и балерине хотелось быть вдвоем, и только вдвоем.

Вагон отцепили от состава. Он надолго застрял на маленькой степной станции. Молодые люди несколько часов провели на воздухе. Их грело весеннее солнце, ласкал теплый ветер и пьянил запах земли. Убогие домишки поселка, покосившиеся заборы и невзрачные станционные строения казались необыкновенно красивыми, а равнодушные и усталые лица людей одухотворенными и сияющими. Они не замечали ни общего запустения, ни грязных улиц, ни мусора и хлама, обнажившихся из-под растаявшего снега. Весь мир представлялся таким же прекрасным, как начинающий зеленеть ковер весенней степи, простирающийся за станцией. Они находились в плену своей еще неосознанной близости. Студенту и балерине опять не хватило дня и вечер показался коротким.

6. Общая святыня и драгоценность

Полупустой плацкартный цельнометаллический вагон, в который Василий вошел на станции Жарык и где встретил Татьяну, быстро наполнялся. Его пассажирами становились бывшие заключенные, освободившиеся из лагерей, расположенных около железнодорожного пути. Не прошло и суток, как вагон был набит до отказа. Занимались даже третьи полки. На них не продавали билетов, но люди просачивались.

В вагон приходили бытовики, то есть люди, совершившие смехотворные преступления или даже проступки, названные преступлениями, и получившие за них по многочисленным указам астрономические сроки. Бытовики, или, иначе, мужики, составляли большинство среди населения вагона.

Садились уголовники — воры, мошенники, аферисты, насильники, хулиганы, бандиты. Имелся один убийца. Кого только не было в вагоне! Преступный мир был представлен как ворами в законе, так и суками. Они совершали одинаковые преступления и в равной мере были отмечены печатью вырождения, но принадлежали к двум вечно враждующим группировкам дна жизни. Блатные быстро создали свою структуру: пахан — шестерки — шакалы — прилипалы. Блатняжки льнули к авторитетам. Организовалось примитивное сообщество, повторяющее отрекающуюся от него цивилизацию. Урки не трогали мужиков. Боялись встретить отпор. По молчаливому согласию воры в законе и суки не вступали в конфликт. В вагоне царил тревожный мир.

Пройдет всего две-три недели, и эти люди начнут свой кровавый хоровод. Силы человеческие обратятся не на созидание, а на разрушение. Страну захлестнет невиданная волна насилия. Россия знала две такие волны. Первый раз страна содрогнулась, когда недоумки-правители сломали весной 1917 года царские тюрьмы и дали волю всем уголовным преступникам. Вторая волна прокатилась после ворошиловской амнистии 1953 года. Преступников вышло больше, а ожесточение блатарей соответствовало времени, их породившему. Но все это случилось позднее. Сегодня в вагоне воры в законе и суки еще оставались в шоке бессилия от невиданного счастья обретенной свободы. На минуту казалось, что в их темной душе побеждает человеческое начало. А может быть, они в эти лучезарные дни и действительно были другие?

Расцветающее чувство Татьяны и Василия и обстоятельства их знакомства оставались тайной разве только для них самих. О нем стало известно всем пассажирам вагона. Это были разные люди, пути которых сошлись в дороге. Но все они имели общую судьбу: искалеченную в прошлом жизнь и надежду на счастье в дальнейшем. Они дышали воздухом свободы и хотели верить в свою звезду. Но никто не знал, когда поднимется эта звезда и какими лучами она загорится. Люди боялись, что надежда на радость несбыточна. И вдруг их озарил яркий свет. Он исходил от двух влюбленных и безмерно счастливых молодых людей. Эта радость светилась рядом и не была чужим достоянием. Судьба подарила ее и их товарищам по заключению. Счастье стало доступно для отверженных. Окрепла надежда — радость придет, мечта не обманет. Пассажиры вагона верили в свою сопричастность к происходящему. Им казалось, что рождение чувства Тани и Васи — дело их рук и эта любовь — их достижение. Они называли влюбленных не иначе как «наша балерина» и «наш студент». Хрупкий и нежный цветок любви стал общей святыней и драгоценностью.

Распускающаяся любовь молодых людей растопила лед застывших сердец. Еще недавно они могли обидеть слабого, не заметить просящего, отобрать последнее у голодного, донести на товарища, миновать умирающего, унизить, ограбить, убить, изнасиловать, сцепиться в остервенелой драке, богохульствовать, извергать проклятия и ненавидеть весь окружающий мир. Но сейчас ожесточенные и грубые люди относились к Татьяне и Василию с удивительной нежностью и вниманием. Бережливо. Взявшись за руки, влюбленные пробирались сквозь сутолоку вагона и не слышали никаких грубых шуток и пошлых слов. Никто не мешал им, когда, обнявшись, они часами стояли в тамбуре. Соседи Василия пс купе, насколько это было возможно, при приходе Татьяны залезали на свои полки или уходили. Этого, впрочем, нельзя было сказать о подругах балерины. Они досаждали неимоверно.

Татьяне и Василию оказывались знаки внимания. Приносили лакомые куски:

— Возьми, студент! Угости свою балерину!

Приглашали в компании, но, поняв, что влюбленным не до них, не настаивали. Доброжелательность пассажиров согревала молодых людей и приносила ощущение радости.

Были визиты. Пришла нескладная и костлявая блатняшка с бессовестными и юркими глазами. Постояв немного, она спросила пьяным голосом:

— Когда, балерина, пригласишь на свадьбу?.. И у меня был любимый. — Помолчав, женщина добавила с вызовом: — Я тоже умею плясать!

Татьяна ответила без тени превосходства:

— Плясать у тебя получится, ты очень пластичная. Ну а наша свадьба… День назначает Василий.

Василий сделал вид, что не расслышал, а блатняшка ушла, обласканная Таниными словами и просветленная.

Подошел авторитетный вор в законе, пахан Ванечка. Он был сыном тюрьмы. В свои тридцать пять лет, если не считать счастливое детство, за которое дети того поколения должны были благодарить товарища Сталина, Ванечка пробыл на свободе 4 года. За эти краткие мгновения преступник сумел завоевать великий авторитет. Легенды о содеянном следовали за Ванечкой в лагерь и помогали удерживать трон. Пахан был хитер, силен, жесток и неукротим.

Татьяна лежала на полке, свернувшись калачиком, и дремала. Василий сидел у нее в ногах. Глядя больше на Татьяну, чем на Василия, пахан сказал:

— Ну что, студент, бережешь спою балерину? Ты честный битый фраер[17]. Будем по корешам! — Ванечка протянул руку. Василий пожал ее. Мир был установлен. Он воцарился после сражения.

За день до этого к Татьяне прибыла делегация — Ванечкина шестерка, Витька-Рычаг и два шакала. Витька поманил Татьяну пальцем и приказал:

— Пойдем, балерина, спеши! Зовет Ванечка. Будешь плясать. — Шакалы за Витькиной спиной борзели.

Василий знал блатных и понимал, что это племя уходит, когда встречает отпор. Незаметным движением, почти без замаха и без всякого предупреждения ученик Ивана Ушакова жестоко ударил Витьку в незащищенное солнечное сплетение. Он знал, как бить. Этот нечестный и запрещенный удар в замысле Василия был рассчитан на верный рауш[18]. Учитель остался бы доволен. Витька отключился и быстро осел. Он хрипел, хватая ртом воздух. Шакалы было ринулись в бой, но отпрянули, натолкнувшись на зверский окрик:

— В жмурики[19] захотели?! Шавки поганые, в рот еб…е!

Когда у Рычага прояснилось сознание, Василий приподнял его и вытолкнул в проход. Последовало напутствие:

— Скажи Ванечке, что балерина не для него!

Василий тяжело дышал. На его лице не осталось ничего человеческого.

Татьяна не испугалась. Она восхищалась победой и не замечала поднявшейся грязи. На щеках запылал румянец, Ноздри раздулись, глаза заблестели, дыхание участилось. Балерина испытывала жгучее наслаждение самки, увидевшей бой самцов, битву, причиной которой служила она сама, и битву, где победителем вышел ее избранник.

Сейчас ее глаза были жестокими и торжествующими.

Василий не понял этого. Он думал, как уберечь свою балерину от беды. Но беда не пришла. Разделавшись с шестеркой, Василий приобрел в глазах пахана авторитет. Кроме того, у купе стояли два дюжих мужика, прибывшие на подмогу. Были и другие резервы. Так кончился этот бой. Пахан пришел на другой день с мирной миссией. Продолжая глазеть на Татьяну, Ванечка сказал:

— Студент, мне пора. — И важно добавил: — Если кто обидит, телеграфь, заступлюсь. — Пахан давал Василию свою поддержку.

7. Их первый поцелуй

Женщины тяжелее, чем мужчины, переносили монастырь лагерей. Нечистый воздух женских зон разрушал нравственные устои и калечил узниц. Не всем удалось сохранить чистоту и достоинство. Гордость и честь уберегли Татьяну от бытующих в лагере извращений и удержали от падения, но не спасли от поругания. Через месяц после прибытия в Сверхлаг она подверглась насилию. Татьяна задыхалась от стыда и отвращения. Кошмар длился две недели. Неожиданно Татьяну перевели в небольшую женскую зону и определили в культбригаду. Скоро она поняла, что находится в положении. Ее освидетельствовали и предписали прервать беременность. Балерина помнила мучительную операцию, проведенную неумелыми руками, осложнения и долгую болезнь.

Но происшедшее не убило в артистке плоть. Татьяна было молодой и сильной женщиной, побывавшей в замужестве. Плоть бунтовала. Одолевали желания. Она хотела любить и быть любимой так безнадежно и непреодолимо, как стремились к счастью лишь женщины, обездоленные лагерями. Их влек и зов человеческого естества, и тоска по воле. Освобождение открыло узнице путь к осуществлению мечты. Опьяненная воздухом свободы, женщина верила, что впереди ее ждет сказочный принц. Василий захватил воображение балерины.

«Это моя судьба, мой избранник! Он сильный и нежный, мужественный и добрый, он необыкновенный человек», — повторяла Татьяна.

Мысли о Василии порой становились земными, грешными. Татьяне хотелось слышать слова любви. Она ждала ласки, но бывший студент, казалось, этого не замечал. Он смотрел на свою спутницу как на икону и не позволял себе ничего лишнего ни в словах, ни в делах, хотя и не в мечтах своих. Сдержанность Васи тяготила женщину.

— Почему он такой нерешительный и не зовет меня в Царство Любви? — сокрушалась балерина.

Был поздний вечер. Полутемный вагон отходил ко сну. Татьяна с Василием сидели в купе. На третьей полке ехал восточный человек. Он как всегда спал. Под ним на второй полке дремал тридцатипятилетний шофер-москвич. Он сидел за крупное хищение. Однажды в его машине, следующей с базы в магазин, милиция обнаружила три коробки с мылом «Красная Москва». Об этом мыле водитель не имел никакого понятия. Он только крутил баранку и подписывал какие-то бумаги па груз. За участие в преступной шайке расхитителей шофер получил по Указу от 4 июля 1947 года восемь лет лагерей. Водитель был тих, приветлив и ненавязчив. Двух других соседей свела вместе тюрьма. Это были средних лет мужчина, освободившийся из бытовых лагерей, и его подруга по несчастью, лагерная жена. Они нежно любили друг друга и не оставили свое чувство за воротами тюрьмы. Теперь предстояла разлука. Дома ее ждал прежний муж и двое детей, а у него были жена и ребенок. Они не знали, как разрубить этот узел. Радость встречи с детьми омрачалось у женщины тоской по любимому другу. Она смотрела в пространство скорбными глазами солдатки, которая провожает мужа на фронт и знает, что он никогда не вернется. От человека, брошенного в лагеря, как круги по воде, расходились волны горя, ударяющие по родным и близким. Случалось, что и выход человека из лагеря вызывал такое же волнение. Женщина привязалась к балерине. Ее лагерный муж спал, а она сквозь полуприкрытые веки наблюдала за влюбленными. На лице женщины играла мечтательная улыбка.

Татьяну охватила волна нежности. Она сказала чуть слышно:

— Вася, поцелуй меня! — Ее глаза были зовущие и покорные.

— Таня, любимая, не надо! Кругом этот проклятый лагерь. Радость нас ждет в Москве! Пойдем, побудем в тамбуре.

Татьяна очнулась. По вагону стелился табачный дым. Воздух был пропитан запахом несвежего человеческого тела и водочным перегаром. Кто-то ругался матерно. Дверь ближайшего туалета призывно хлопала. Помещение захватили лагерные проститутки и принимали в нем своих клиентов. Сквозь замолкающий гул голосов доносилась надрывная песня:

Сосед-шофер чесался во сне. Громкий храп сливался со скрежетом ногтей о кожу. Окружающее пространство наполнялось удовольствием.

Балерина никогда не была так счастлива. Человек, к которому она стремилась душой и телом, любил ее и хранил благородство их чувства.

«В Москве он станет моим мужем, — решила Татьяна, — я его никому не отдам!»

Молодые люди прошли в задний тамбур. Там находился железнодорожный служащий, который, как и положено, дежурил при тормозе. Он с начала смены угощался у пассажиров и был безнадежно пьян. Его нескладное тело от качки болталось от стенки к стенке. Василий опустил железнодорожника на откидной стул.

— Отец, сиди!

Служащий неточно попал на сиденье, обмяк, сполз на пол и сидя быстро уснул в углу. Два человека с отнятой юностью молча смотрели сквозь запыленное окно на уходящую дорогу. Из-под вагона выбегали все новые и новые шпалы и вместе с бесконечной лентой рельсов таяли в темноте. Уходила назад и земля. Прошлое меркло во мгле. Медный Ад и казахстанские степи отдалялись все больше.

Впереди была Москва. До нее оставалось менее трех суток пути. Таня и Вася думали о чуде своей встречи и своей еще невысказанной любви. Каждый не сомневался, что их счастью не будет конца. Этих недавних детей соединила оставшаяся позади и искалечившая их тюрьма.

— Таня, — прервал молчание Василий, — догадайся, что мне шептали синие лесные дали?

— Не знаю, Вася! — удивленная неожиданным вопросом, ответила балерина.

— Они сказали, что я поймал свою судьбу! Ты не улетишь от меня?

— Нет, милый, я тебя очень люблю! — Татьяна повернула к нему лицо. Ее глаза были восторженными и счастливыми.

Студент обнял голову балерины и привлек к себе. Коротко остриженные волосы покалывали ладони. Этот поцелуй был у них первым.

— Родная, единственная, — говорил Василий, — ты мой мир и счастье. На свете нет ничего, кроме нашей любви. Мы будем жить в ее сиянии. Это наша вселенная, радость и мечтания. Нет больше ничего на свете. — Его слова становились все нежнее и ласковее. Они проникали в душу, крепили веру и заставляли чаще биться сердце Тани и самого Василия. Студент и балерина входили в царство своей любви.

С этого часа отношение Татьяны к Василию изменилось. Для нее все было решено. Королева вступила в права владения. Татьяна направляла мысли и действия своего избранника, определяла темы для разговоров, устанавливала распорядок дня. Не дожидаясь, когда ей будут оказаны знаки внимания, она приказывала сама:

— Вася, подай мне кофточку, я замерзла!

— Вася, отрежь хлеб!

— Василий, почему ты еще не принес чай?

— Мне надо положить в стакан не два, а три куска сахара!

— Вася, сходи узнай, который час. — Часов у них ни у кого не было. О времени справлялись у проводника.

— Василий, достань гребенку, она в сумке!

В те времена в вокзальных буфетах и на базарчиках при станциях можно было купить продукты. Татьяна не ведала пищевым довольствием в образовавшейся в вагоне компании. Этим занимались ее подруги. Тем не менее чуть ли не на каждой станции балерина говорила:

— Вася, сбегай принеси что-нибудь вкусное!

Василий возвращался радостный и нагруженный, но оказывалось, что он купил не то, что нужно, или, во всяком случае, нс совсем то, что хотелось бы.

Василию готовилась роль пажа, который должен предугадывать и исполнять желания своей королевы. Впереди был новый плен, плен женщины. Бывший заключенный этого не понимал.

8. Место встречи — под часами у Никитских ворот

В Рязани в вагоне прибавился еще один безбилетный пассажир. Это был двоюродный брат Василия, студент-медик Анатолий. Он родился и вырос в Москве, но учился в Рязани. Толя попал в этот город в результате реформ в медицинском учебном ведомстве. Третий Московский медицинский институт, куда он поступил в 1949 году, перевели в Рязань и слили с Рязанским медицинским институтом. По замыслу реформаторов, этим разгружалась столица и усиливалась периферия. С дороги Василий дал телеграмму и сообщил о своем следовании через Рязань. Анатолий отпросился с занятий, заявив, что ему необходимо встретить больного брата и отвезти его в Москву. Толя ждал брата несколько дней, и вот наконец они встретились. В вагоне молодые люди занялись друг другом, забыв о Татьяне. Балерина сидела в сторонке, но не роптала. Ей было интересно смотреть и слушать, о чем разговаривают братья.

Василий был старше Толи всего на один год, но разница в возрасте казалась гораздо больше. Сравнивая молодых людей, Татьяна чувствовала, насколько возмужал Василий. В облике братьев было много общего. Глядя на Анатолия, Татьяна думала:

«Вася был недавно таким. Именно таким я его могла встретить в Москве два года назад, но не встретила. Пришлось так долго ждать и пройти этот проклятый лагерь».

Татьяна была не совсем права. Толя справедливо считался очень красивым юношей. К Василию природа оказалась не столь щедра. Два года назад балерина скорее всего не обратила бы на студента никакого внимания. Их любовь родилась в общем несчастье и опьянении обретенной свободы.

В сумке у студента-медика лежал стетоскоп. Будущий врач считал, что инструмент всегда должен быть в деле. Из неясной молвы о лагерях и редких и кратких писем Василия Анатолий довольно смутно представлял, в каких условиях находятся осужденные. Тем не менее он опасался, что работа на Медном Руднике могла привести к силикозу. Заботливый брат строго сказал:

— Вася, раздевайся до пояса, я должен тебя осмотреть!

Оглядываясь на Татьяну, Василий начал нехотя снимать рубашку, но балерина не вышла из купе. Доктор священнодействовал торжественно и величественно. На лице пациента была написана скорбь. Глядя на братьев, Татьяна умирала от смеха и лишь благодаря героическим усилиям не выдавала себя. Но скоро веселье прошло. Василий был истощен. Сквозь, казалось, прозрачную кожу выступали ребра, образуя четкий каркас.

«Неужели у него силикоз? — ужаснулась Татьяна. — Если он инвалид, что я буду делать?»

Как только осмотр закончился, Татьяна обратилась к Анатолию:

— Доктор, скажите, пожалуйста, что вы установили?

Студент был рад. Он нашел аудиторию. Толя не знал, что значила эта красивая женщина для брата, да и не мог знать. Сам Василий, отправляя несколько дней назад телеграмму в Рязань, не предполагал, что он встретит и обретет балерину.

— Я подозревал, что у больного силикоз и должен был это подтвердить или исключить, — начал вещать Анатолий, ободренный оказанным вниманием. Он говорил тоном студента, надеющегося получить пятерку: — Силикоз — это заболевание легких, развивающееся при вдыхании пыли, содержащей свободную двуокись кремния. В природе двуокись кремния чаще всего встречается в трех кристаллических разновидностях — в виде кварца, тридимита и кристобалита. Как правило, заболевание возникает в результате воздействия пыли кварца.

Татьяна внимательно слушала, а Василий ждал, когда брат кончит разглагольствовать.

— Люди болели силикозом еще в глубокой древности, — многозначительно продолжал Анатолий. — Об этом свидетельствуют обнаруженные при исследовании египетских мумий силикотические изменения в легких, вероятно, послужившие причиной смерти. В настоящее время силикоз — это профессиональное заболевание рабочих горнорудной промышленности.

Сделавшись еще более серьезным, будущий врач начал популярно объяснять, как развивается болезнь и к чему она приводит:

— В результате воздействия пыли кварца в начале процесса в легких появляются отдельный силикотические узелки. Далее эти маленькие узелки сливаются и образуют крупные узлы серо-беловатого цвета, замещающие и стесняющие собственно легочную ткань. Иногда в этих узлах откладывается известь, а иногда они распадаются и образуют каверны. Как при туберкулезе, — пояснил Толя. — Потом развиваются слипчивый плеврит, хронический, преимущественно атрофический бронхит, диффузный интерстициальный пневмосклероз и эмфизема легких. — Что означают эти слова, он не объяснил.

Василий не нуждался в объяснениях. Он приобрел начальные медицинские знания, позволяющие понять услышанное, в лагере и нетерпеливо ждал, когда брат перестанет болтать. На Татьяну речь Анатолия произвела другое впечатление. Она заворожила балерину своей таинственностью.

Загадочные слова встречались в дальнейшем и умножались:

— Клинические проявления силикоза нарастают по мере развития фибиозного процесса в легких и зависят от степени выраженности сопутствующего силикозу бронхита, который носит преимущественно атрофический характер. Грудная клетка больных чаще всего обычной формы, но по мере нарастания эмфиземы легких расширяется с увеличением ее среднезаданных размеров. Типично жесткое дыхание, иногда выслушиваются непостоянные сухие хрипы, реже — мелкопузырчатые хрипы и шум трения плевры. Могут обнаруживаться участки укорочения перкуторного звука и жесткое дыхание бронхиального оттенка.

— Меня при обследовании брата интересовали именно эти симптомы, — многозначительно добавил младший брат и продолжал без всякого перехода: — Больные при силикозе погибают от сердечно-сосудистой недостаточности при легочном сердце и мускатной печени или от присоединившегося туберкулеза. Течение силикоза усугубляется многими сопутствующими осложнениями, но туберкулез является наиболее тяжелым из них. Силикоз, осложненный туберкулезом, называется силикотуберкулезом.

О силикотуберкулезе он начал говорить зря. Он не дочитал это место в учебнике и теперь, изменив дикцию, что-то бубнил противным и монотонным голосом.

Почувствовав грядущую двойку, студент нашел спасение:

— В настоящее время в нашей стране силикотуберкулез встречается редко. Совсем не встречается острый силикоз. Он губит людей в капиталистических странах. Острый силикоз возникает при особенно неблагоприятных условиях труда. Болезнь развивается быстро и протекает чрезвычайно злокачественно.

«Уж не считает ли братец, что Медный Рудник находится в Персии или в штате Невада? — подумал Василий. — Впрочем, откуда ему знать про Медный Рудник?» Василий видел десятки людей, сгоревших от острого силикоза.

Про Медный Рудник не знали и почтенные профессора, которые учили студентов. С чистой совестью они написали в учебнике:

«В настоящее время острый силикоз в нашей стране не встречается».

— Толька, кончай трепаться! — раздраженно сказал Василий.

— Васька, помолчи! — осадила его Татьяна и, изменив тон, обернулась к Анатолию: — Доктор, пожалуйста, продолжайте!

Доктор с ужасом обнаружил, что он уже рассказал о силикозе все, что знает. Эти сведения были почерпнуты из учебника профессиональных болезней, который Толя, готовясь к встрече с больным братом, выпросил в общежитии у старшекурсников. Чтобы выйти из положения, студент сказал:

— При обследовании больного я пользовался методами перкуссии и аускультации. Перкуссия — это…

Татьяна первый и, видимо, последний раз в жизни получила шанс узнать все про тайны перкуссии и аускультации, но не воспользовалась этой возможностью.

— Скажите, а что с больным? — спросила она уже без прежней деликатности.

Анатолий, которого, казалось, оскорбили в лучших чувствах, произнес что-то по латыни и, помолчав, перешел на родной язык:

— Основываясь на результатах проведенного обследования, я должен исключить у больного диагноз силикоза. Диффлициальный диагноз болезни опирается на…

— Тебе было сказано — не треплись! — сурово оборвал Василий, пользуясь правом старшего брата, но Толя не сдавался:

— Чтобы полностью исключить возможность силикоза, необходимы рентгеновское обследование и проведение функциональных проб легких. Это возможно будет сделать в Москве. Сейчас у больного налицо алиментарная недостаточность, авитаминоз и дистония. Это от недоедания и перегрузок.

Через несколько лет Иголкин понял, что человек очень мало знает о действительной опасности грозящих ему болезней, но всегда страшится названий, или, наоборот, успокаивается, сочтя название не грозным. Слова «алиментарная недостаточность», «авитаминоз» и «дистония», которые воспринимались через «недоедание» и «перегрузки», убаюкали Татьяну.

— Доктор, большое спасибо! Теперь я вижу, что у Васи нет ничего страшного!

Но Анатолию нужна была другая благодарность. Не надеясь на одобрение брата, он заговорил, обращаясь к его милой и любезной соседке и рассчитывая на дальнейшее внимание:

— Функциональные пробы легких — это…

Глаза у Татьяны стали такие же скорбные, как и у Василия, когда он подвергался обследованию. Но Василий был милосерднее Татьяны. Он выручил балерину:

— Толя! Я забыл тебе сказать, что это Таня Федотова. Мы одновременно освободились, познакомились в дороге, хотя я — только я один — видел Таню и раньше. Мы вместе едем в Москву. Я тебе о ней так много скажу! А теперь знакомьтесь!

Анатолию больше ничего не оставалось, как познакомиться. Он это сделал не без удовольствия.

Василию удалось много сказать Толе о Тане Федотовой только в Москве. Известие, что к студенту присоединился брат и что брат студента почти врач, быстро облетело вагон. К доктору пошли на прием. Анатолий не стал принимать «на дому», а отправился «по вызовам». Вернулся он не скоро.

Поезд миновал станцию Конобеево. Молодые люди обменялись адресами и телефонами. Татьяна проверила, надежно ли убрал Василий записку с адресом. Начали договариваться о встрече в Москве. Решили созвониться на следующее утро по телефону и все окончательно уточнить. Поезд проехал Раменское. Бывший студент вдруг вспомнил, что номера телефонов за два года могли измениться, и озадачил этим Татьяну. Помолчав немного, Таня решила:

— Встретимся в девять часов утра четвертого мая под часами у Никитских ворот. Я приду к тебе в Царство Любви. Жди!

Часы у Никитских ворот служили местом встреч и для Тани, и для Васи, и для тысяч их сверстников, и для влюбленных других поколений. Казалось, что эти часы будут висеть вечно и место под ними незыблемо.

За окном замелькали дачные поселки. Приближалась Малаховка. Впереди открывались большие ворота Москвы — Казанский вокзал. На вокзальном календаре стояло число — 29 апреля 1953 года.