Записки прижизненно реабилитированного

1. День и ночь роняет сердце ласку

Студент нашел свою балерину в утро майского дня под часами у Никитских ворот. На Москву наступала весна. Лопались почки. Распускалась вишня, готовилась к цвету черемуха. Долгие майские закаты не пускали на город тьму. В бурное половодье вешние воды становятся разрушительной силой — ломают мосты, смывают дамбы и сокрушают препятствия. Василия и Татьяну захватил весенний водоворот и опьянил воздух свободы. Барьеры условности, которые сдерживают стремящихся друг к другу мужчину и женщину, рухнули. Они подчинились зову весны. Для студента и балерины наступило время любви и неомраченного счастья. Каждый день Василий встречал ее, любимую и желанную. Они отправлялись за город. Казанский вокзал, призывный гул электрички, еще безлюдный дачный поселок. Дорога вела на дачу к Татьяне. Ее глаза были зовущими и нетерпеливыми.

Старый дом, окруженный бушующей весной и наполненный ароматом цветов, служил им приютом. Вечером, вернувшись в Москву, счастливая пара была не в силах расстаться и долго петляла по улицам. Наконец около своего дома Татьяна властно бросала:

— Завтра в двенадцать под часами у Никитских ворот. — И исчезала в парадном. Недалеко во дворе играла радиола:

Это был романс Б. Фомина на слова П. Германа «Только раз бывают в жизни встречи», который бесподобно исполняла Изабелла Юрьева. Ее пластинки в те времена крутили в московских двориках.

Опять и опять студент и балерина приходили к часам у Никитских ворот. Читатель не сможет там побывать. Время разрушило прошлое. Трамвай от Никитских ворот убрали, дома пустили на слом, площадь раздвинули, часы перевесили. Лишь каменный Тимирязев хранит память минувшего.

2. Из хроники семьи Федотовых

Татьяна происходила из старинной русской семьи промышленников — миллионеров и меценатов. Деятельное и хищное время. Вихрь революции, жестокость братоубийственной гражданской войны и красный террор выжгли и разметали по свету этих людей. В живых в России остался только дед Татьяны, Иван Петрович Федотов. Иван хотя и был младшим сыном в семье, но рано получил самостоятельное и хорошо поставленное антикварное дело. Магазин фирмы находился в Петербурге. Перед революцией появился маленький филиал в Москве. Федотов-младший славился как знаток фарфора, орденов и медалей, а также русского ювелирного искусства. Он поддерживал деловые и дружеские отношения с московским коллекционером князем С.А. Щербатовым и постоянно имел дело с фирмой Карла Фаберже в Петербурге.

После революции Иван Петрович прожил 21 год, но так и не понял, что происходит в России. В конце 1917 года в Петербурге, в Москве и в провинции остались бесхозными огромные культурные ценности. Собрания Строгановского, Юсуповского, Шуваловского и Шереметевского дворцов в Петербурге и дом его друга князя С.А. Щербатова на Новинском бульваре в Москве практически не охранялись. Во многих особняках попроще засели анархисты и бандиты, которые ломали утварь и меняли драгоценности на кокаин и вино. Сокровища из собраний, которые славились на всю Европу, уплывали неизвестно куда. Иногда похищенное появлялось на барахолке и отдавалось за бесценок.

Все это происходило на глазах у новой власти, которая, казалось, не обращала внимания на происходящее, не знала денежной цены уходящим сокровищам и не считала утраченное национальным достоянием. Остатки уважения к комиссарам у Федотова исчезли после того, как матросы в Казанском соборе средь бела дня отодрали серебряный иконостас, висевший над могилой Кутузова, и унесли его в неизвестном направлении. Это действие люди в бескозырках начали производить при помощи штыков, а потом, когда оказалось, что дело продвигается медленно, то и кувалды. О судьбе священной реликвии, изготовленной из серебра, которое казаки Платова отбили у француза, антиквар разузнать не сумел.

Новая власть специальными декретами объявила о национализации ценностей эксплуататорских классов. Это еще более усилило недоумение Федотова.

— Все теперь принадлежит комиссарам. Почему же они не берегут свое добро? — не мог понять антиквар.

В 1920 году комиссары, казалось, взялись за ум. Государственный музейный фонд начал сбор и перепись национализированного имущества. Однако путного из этого ничего не вышло. Часть картин, икон, фарфора, хрусталя, старинной мебели и других художественных ценностей, правда, пополнили коллекции центральных музеев, но еще больше сокровищ оказалось в хранилищах Государственного музейного фонда и гибло там из-за безнадзорности и отсутствия условий хранения. В феврале 1920 года специальным декретом Совнаркома было образовано Государственное хранилище ценностей, куда поступили реквизированные сокровища русской аристократии, буржуазии и царской фамилии. Разница между Госмузфондом и Гохраном заключалась в том, что в первом были собраны художественные ценности, а во втором — драгоценности, и в том числе ювелирные изделия, изделия из благородных металлов, алмазы, бриллианты и самоцветы. В начале 20-х годов Иван Петрович от верных людей узнал, что бриллианты, золото, платина и ювелирные изделия из Гохрана переправляются в Ревель и продаются по неимоверно низкой цене. Такое мотовство не укладывалось в голове антиквара, и он не поверил услышанному, пока сам не стал участником подобного безумия.

В 1924 году Иван Петрович работал в антикварном магазине Наркомторга, который открылся на Большой Морской улице в Ленинграде на месте бывшей ювелирной фирмы Фаберже, а через полгода после своего переезда в Москву — в таком же магазине на Тверском бульваре. В магазинах за валюту и советские золотые червонцы можно было купить драгоценности царской семьи, картины, иконы, изделия из золота, платины, серебра — и все по смехотворно низкой цене.

— Почему комиссары не хотят взять настоящую цену? — недоумевал антиквар.

Иван Петрович узнал об этом случайно. Однажды его, что бывало нередко, пригласили как эксперта в «Антиквариат». Так называлось всесоюзное объединение, входящее в состав Наркомата внешней торговли и имеющее своей целью сбор и продажу художественных ценностей и драгоценностей за валюту. Это учреждение напоминало Федотову стоянку дикарей-людоедов, которые рыскают по всей России и выбирают из музеев и хранили lb сокровища и переправляют их на аукционы для распродажи за границу, получая за бесценные творения искусства стеклянные побрякушки. «Антиквариат» действовал и через валютные антикварные магазины. В магазине на Тверском бульваре на глазах Ивана Петровича продавались произведения прикладного искусства и картины из Музея изящных искусств. Федотову предложили установить подлинность коллекции фарфора, поступившую из усадьбы Кусково.

— Куда пойдет фарфор? — поинтересовался эксперт.

— На международный аукцион, — ответил кавказец с маленькими усиками под носом, по виду большой начальник.

— Какую цену хотите взять? — осторожно спросил Иван Петрович.

— Сколько дадут, — последовал беспечный ответ, и была названа смехотворная сумма.

— Это негодная коммерция, — вырвалось у Федотова.

Большой начальник посмотрел на него с сожалением:

— Почтэнный, ты нэ понымаешь хитрость пролетариата! Скоро мы сдэлаем мировую революцию и все буржуазное достояние в Германии, во Франции, в Англии и как ее… — кавказец запнулся, — в ША будэт нашэ. А фарфор пока постоит у них на временном хранэнии. — И он улыбнулся собственной хитрости. — Мы за нэго сейчас валюту берем, пусть намного, но валюту. На буржуазные дэньги сдэлаем индустриализацию, а в индустриализации наша сила! Понял? Вот так!

К чему привела хитрость пролетариата, Иван Петрович Федотов не узнал. Старый антиквар умер в 1938 году в своей постели и своей смертью, что в то время происходило далеко не с каждым. Иван Петрович не увидел, что в 1941 году в Россию пришла фашистская орда, которая не только не вернула временно полученные ценности, но и унесла с собой все то, что кавказец не успел сдать на хранение.

Иван Петрович не узнал, к чему привела хитрость пролетариата, но примирился с ней. Он больше не удивлялся, когда слышал, что на распродажу из Эрмитажа идут Рембрандт, Ван Дейк, Хуберт ван Эйк, Пуссен, Рафаэль и Рубенс. Он не удивился, когда узнал, что мисс Лиллиан Пратт из Виргинии приобрела в 1933 году два императорских пасхальных яйца фирмы Фаберже из золота и жадеита с десятками алмазов по цене 450 долларов за штуку. В 1985 году эти яйца продавались на аукционе «Сотбис» по цене 1 миллион 760 тысяч долларов каждое.

Коллекция императорских пасхальных яиц была шедевром русского ювелирного искусства и любимой игрушкой императорской семьи. Члены царствующего дома с 1886 года дарили эти драгоценные яйца друг другу на Пасху. Яйца изготовлялись в мастерской Никиты Пряхина из красного, желтого, белого и зеленого золота и из платины. На их украшение шли алмазы, сапфиры, рубины, изумруды, эмали, поделочные камни и жемчуг. Бывало, что яйца исполнялись по типу русской матрешки с сувениром внутри. Всего к 1917 году было изготовлено 54, а по другим сведениям — 57 яиц. Во владении Советского государства осталось лишь несколько яиц. Одни хранятся сейчас в Оружейной палате, а другие оказались в коллекциях частных лиц и в музеях за границей или исчезли неизвестно куда.

Иван Петрович знал о судьбе пяти императорских пасхальных яиц, считающихся навсегда утраченными. Драгоценность находилась в его владении. Антиквар их честно купил на барахолках и через посредников по цене, установленной по взаимному согласию между продавцом и покупателем. Русский антиквар Иван Петрович Федотов, если говорить о цене за штуку, потратился на императорские пасхальные яйца не больше, чем американская миллионерша мисс Лиллиан Пратт. Миллионерша открыто гордилась своей удачей, а антиквар был вынужден молчать. Федотов молчал и о другом скопившемся у него богатстве — ювелирных изделиях фирмы Фаберже, алмазах, бриллиантах, самоцветах, жемчуге, фигурках животных из драгоценных металлов, золотых карманных часах с бриллиантами, шкатулках и портсигарах из золота, серебра, лабрадорита и нефрита с алмазами, старинных орденах и медалях. Все это было приобретено или выменяно в частных коммерческих сделках.

В конце 20-х годов Иван Петрович, сославшись на старость и нездоровье, ушел со службы в валютном антикварном магазине и постарался иметь как можно меньше дел с объединением «Антиквариат». Он резко снизил подпольную деловую активность, хотя и выступал порой как посредник и консультант.

Интересы старика сосредоточились на домашних делах и на единственной дочери Анастасии. В 1918 году жена Ивана Петровича навсегда забылась в тифозном бреду, и он остался с дочкой, тогда шестнадцатилетней девочкой-подростком, вдвоем. Второй раз вдовец не женился. Он не хотел вводить в дом чужую женщину. Анастасия в детские годы видела в салоне деда в Петербурге поэтов, писателей и художников — весь «серебряный век», Дед не очень жаловал, но прикармливал богемную братию. Миллионер хотел слыть покровителем искусств. Это тоже был капитал. Анастасия сохранила в памяти впечатления детства и интерес к поэзии, живописи и искусству. Она много читала, посещала художественные выставки, ходила в оперу и в театр. Ивану Петровичу нравилось отношение дочери к этим занятиям. Анастасия не таяла и не умилялась прочитанным, увиденным и услышанным, а смотрела на литературу и искусство как на приятную забаву, которую может себе позволить. В ней все больше проявлялся фамильный федотовский характер, твердый, решительный и жесткий. Иван Петрович стал посвящать Анастасию в свои дела и доверил ей часть капитала. Отец знал, что дочь убережет богатство, а не размотает и не пустит по ветру. Большого образования Иван Петрович дочери не дал. До революции Анастасия училась в частной гимназии, а потом окончила советскую школу. В 1925 году отец определил ее работать сначала продавцом, а потом приемщицей в антикварный магазин, но не валютный, а обычный.

Анастасия относилась к женщинам, которые выделяются среди толпы и сразу обращают на себя внимание. Она сияла строгой и недоступной красотой. Принцессой хотелось любоваться, но она притягивала к себе не больше, чем холодное кружево инея. Женщине шел двадцать седьмой год, но она осталась одинокой. Любовь обходила Анастасию стороной. Ей нужен был принц, но он не шел. Окружающие мужчины казались безликими и серыми. В последние дни умирающей осени 1929 года Анастасии улыбнулось счастье. Ее героем был молодой инженер Николай, восторженный и пылкий. Он говорил голосом пророка:

— Человечество обречено. Запасы угля, нефти и дров скоро иссякнут. Энергия рек не безгранична. Скоро остановятся колеса машин, заводы и фабрики перестанут работать. Города замрут в зимней стуже. Цивилизацию спасет только овладение новыми источниками энергии. Человеку предопределено взять в свои руки солнце. Солнце будет крутить станки, толкать поезда и согревать человека. Солнце растопит холод зимы, и на Великой русской равнине круглый год будет цвести благоухающий сад.

Инженер смотрел на Анастасию как на свое второе, земное солнце. Через месяц женщина привела Николая домой и сказала отцу:

— Папа, это мой муж. Он будет жить у нас.

Иван Петрович мрачно молчал. Он боялся возражать дочери.

Три месяца Анастасия была счастливой королевой Государства Солнца, но затем владычицу стали терзать заботы. Ей казалось, что король отходит от нее все дальше и дальше. Вечерами он часто пропадал на работе, а когда приходил не поздно, то садился за книги и чертежи. Иногда посреди разговора Николай замолкал и убегал к своим книгам. Король не водил свою королеву в кино, в театр или просто погулять. Инженерская зарплата приносилась в дом регулярно, но это были жалкие гроши. Реальность жизни нарушала вековые традиции федотовской семьи. Муж в доме должен был быть кормильцем и добытчиком. Осмелев, Иван Петрович напоминал дочери об этом. Между Анастасией и Николаем начались ссоры, которые кончались одним и тем же. Николай обнимал Анастасию за плечи и улыбался ей лучезарной и доброй улыбкой. Анастасия презирала свою женскую слабость, но не могла устоять. Ее неудержимо влекло к этому человеку.

Весной 1930 года к Николаю пришла удача. После бесконечных разбирательств Главнаука одобрила поданный проект. Инженер получил средства на строительство опытной станции по преобразованию солнечной энергии в электрическую. В начале лета Николай, надеясь взять в свои руки солнце, отбыл в Самарканд, оставив дома беременную жену. Анастасия была глубоко оскорблена поступком мужа. Ей было нехорошо, беременность протекала тяжело, а он бросил ее, больную и слабую, уехал, даже не спросив согласия. Сначала Николай писал чуть ли не каждый день. Анастасия читала и складывала письма аккуратной стопочкой. Затем стопка стала увеличиваться все медленнее и медленнее, а осенью письма больше не приходили. Анастасия, уже мать недавно родившейся девочки, равнодушно поглядывала на застывшую стопку писем.

Николай вернулся домой поздно осенью. Он был растерян и жалок. Материалы для строительства опытной станции оказались негодными, денег не хватило, рабочие разбежались, в расчетах открылась ошибка. Рухнули все надежды. Николай нуждался в поддержке и помощи, в теплом, ласковом слове любящей женщины.

Но Анастасия Ивановна была не способна на это. Прежний кумир был развенчан. Он оказался ничтожен и слаб. Кроме того, власть Николая над женщиной кончилась. Анастасия Ивановна была захвачена материнскими заботами. Это отодвинуло любовь на второй план. В дело активно включился отец. Чувствуя одобрение, дочь прогнала Николая. Брак был не зарегистрирован. Анастасия Ивановна отлучила Николая от его девочки. Татьяна так и не узнала, кто ее отец.

Николай не осуществил своих замыслов и планов. Его преследовали неудачи. Однажды он побывал на приеме у Серго Орджоникидзе и получил поддержку, но нарком неожиданно скончался. Изнуренный невзгодами, инженер сильно запил. Судьба не дала ему умереть под забором. В 1941 году Николай ушел с ополчением на фронт. Он погиб в лесу под Ярцсвом.

Два года Анастасия Ивановна прожила с отцом и дочерью и, казалось, не думала о браке. Думал отец. Среди его давних компаньонов был пожилой адвокат, знающий, умный и осторожный. В старое время коммерческое дело таило в себе определенный риск. Это был риск банкротства. Можно было потерять имущество и деньги. Теперь ставкой в игре стали свобода и жизнь. Иван Петрович это понимал и прислушивался к советам адвоката. Однажды компаньон сказал не то шутя, не то серьезно:

— Иван Петрович! Выдай за меня дочь.

— Разве нас нынче слушаются? — ответил отец. Но с дочкой все же переговорил. Она согласилась без всяких возражений.

В доме мужа Анастасия зажила на широкую ногу. Завела портниху, парикмахера, косметичку, раза три в году ездила на курорты, не забывая захватить на берегу теплого моря бархатный сезон. Анастасия Ивановна не пропускала ни одной премьеры в театрах и установила через адвоката и самостоятельно широкие знакомства с актерами и режиссерами. Среди ее знакомых появились художники. Эта женщина понимала искусство и имела хороший вкус, что было оценено ее новым окружением. Те, кто был поумнее и потоньше, видели, что их знакомая сохранила в себе осколки погибшей культуры навсегда ушедшего мира. Анастасия Ивановна вспомнила дом деда и собралась завести собственный художественный салон, но, послушавшись мужа, отказалась от этой затеи. Время для такого общения между людьми было неподходящее.

3. Сергей Сергеевич Сурков, отчим Татьяны

У жены адвоката появились поклонники, которых она, впрочем, держала на почтительном расстоянии. В их число входил невзрачный на вид торговый работник. Он был неотесан, некультурен, нескладен и груб В дом человека с такими манерами никто бы не пустил, если бы не постоянные дела с адвокатом. Хозяйке клиент мужа — а звали его Сергей Сергеевич Сурков — понравился. Под невыразительной внешностью угадывались деловая хватка и ум. Торгаш действительно был энергичен, удачлив, хитер и ворочал большими делами. Неотесанность поклонника не смущала хозяйку. Она помнила, что ее род происходит из простого народа, и была далека от аристократического чванства. Именно такие, как Сурков, были основателями промышленных и купеческих династий. Сергей Сергеевич был более чем неравнодушен к жене адвоката. Однажды, робея от страха, он попытался завалить ее на диван. Анастасия Ивановна легко вырвалась. Ее душил смех:

— Ну и потешил! Так обращаются только с коровами и домработницами, а не с женщинами. Ты что, любишь?

Покраснев и покрывшись потом, Сергей Сергеевич залепетал, что любит.

— Если любишь, жди! Сейчас я замужем, но ничто не вечно. — Жена знала, что у мужа определили рак.

Сергей Сергеевич ждал пять лет. Они вступили в брак в 1939 году, через год после смерти адвоката. Супруги были немолоды. Анастасии Ивановне исполнилось тридцать семь, а ее новому мужу — тридцать восемь лет.

Через год Суркова нельзя было узнать. Он приобрел хорошие манеры, одевался с иголочки. Из речи исчезли слова: «пошто», «дык», «магáзин», «полуклиника», «чаво», «идёть», «усе». На собраниях и политзанятиях — а Сергей Сергеевич был коммунист — оратор продолжал говорить «коммунизьм», «социализьм» и «капитализьм», но исправление этой лингвистики не входило в задачу Анастасии Ивановны. Воспитание проходило жестко. Преображение далось нелегко. Однажды в доме были гости — знакомые жены и покойного мужа-адвоката. Своих гостей новый муж не приглашал. Подогретый разрешенной по этому случаю водочкой, Сергей Сергеевич решил отличиться. Он скинул пиджак, расстегнул ворот рубашки под галстуком, засучил рукава и пустился в пляс. Гости посмеивались и перешептывались. Хозяйка сидела с каменным лицом. Когда выступление окончилось, Анастасия Ивановна улыбнулась и сказала:

— Сергей Сурков у нас юморист.

Все поняли, что происшедшее следует понимать именно так, и примолкли.

Вечером жена презрительно бросила Сергею Сергеевичу:

— Ты неисправимый лакей и хам. Я зря с тобой вожусь. — И ушла спать в другую комнату.

Сергей Сергеевич был прощен через две недели. Он не держал зла на жену. Муж видел, что воспитание приносит плоды. Был важен конечный результат. Плясать он больше не рисковал.

Неприятности в семейной жизни Сергею Сергеевичу доставляла лишь падчерица Татьяна. Девчонка невзлюбила отчима с первого дня и не скрывала этого. Пытаясь наладить отношения, Сергей Сергеевич принес в подарок говорящую заграничную куклу с закрывающимися глазами. Татьяна куклу взяла, но вместо благодарности заявила:

— Дядя Сережа, я все равно тебя не люблю!

Бывало и хуже. Девчонка показывала отчиму язык и говорила с вызовом:

— Дядя Сережа, ты дурак!

Анастасия Ивановна все прекрасно видела, но не останавливала Татьяну. Мать не отказывала дочери ни в чем — ни в игрушках, ни в нарядах, ни в деньгах, ни в развлечениях. В отношении Татьяны к своему мужу она видела новую забаву и не хотела отнимать эту игрушку у дочери.

Возвращаясь после войны домой Сергей Сергеевич — а он служил в 1942–1945 годы интендантом, — надеялся, что Татьяна повзрослела и успокоилась. Татьяна действительно перестала дерзить. Но в доме от этого не стало лучше. Теперь падчерица, казалось, не замечала отчима и неделями не разговаривала с ним. В начале 1950 года Татьяна вышла замуж за дипломата и переехала к мужу. Уезжая, она сказала:

— Дядя Сережа! Это самый счастливый день в моей жизни! Теперь я тебя не буду видеть!

Сергей Сергеевич, который думал так же, вздохнул свободно. Он не представлял, что его ожидает. Осенью 1950 года арестовали дипломата, в начале весны 1951-го забрали Татьяну, а в мае он сам получил повестку с вызовом на Лубянку. Читая повестку, Сергей Сергеевич знал, что муж Татьяны расстрелян за измену Родине и шпионаж.

Сергей Сергеевич явился, как было сказано, — не отвертеться, не миновать. В приемной на Кузнецком мосту он протянул в окошечко паспорт с повесткой и получил пропуск и указание, куда направляться. Вошел в здание МГБ через последнее парадное на улице Дзержинского. За дверями, не шевелясь, стоял часовой со стеклянными глазами. Он держал карабин с привернутым вместо штыка блестящим самурайским ножом. За столом сидели двое в форме. Один из них, с нездоровыми глазами, принял документы у Сергея Сергеевича и позвонил по телефону. Пришел человек в штатском с мясистым красным лицом и зловеще сказал:

— Что, Сурков, прибыл? Пойдем, пойдем.

«Очень мордатый», — с тревогой подумал о пришедшем Сурков.

Они поднялись на лифте и долго шли по ковровым дорожкам. Двери, как показалось Сергею Сергеевичу, сами по себе бесшумно открывались и затем не хлопали за спиной. Вошли в кабинет. За столом сидел военный с бледным и злым лицом. Как только закрылась дверь, он поднялся, потер руки и сказал:

— Я подполковник Маракуш, веду дело твоей падчерицы. Знаешь, Сурков, зачем тебя вызвали? Ага, молчишь. — Подполковник еще раз потер руки. — Пока мы привлекли тебя как свидетеля, но только пока… Садись.

Сергей Сергеевич рухнул на стул. До этого он не раз попадал под следствие и однажды сидел на скамье подсудимых за хищение, но всегда благополучно откупался и выкручивался. Этот опыт не уменьшал страх удачливого дельца перед чекистами. Во время своей тыловой армейской службы он видел, что делают с людьми в особом отделе.

— Куда сел? — Подполковник виртуозно выругался. — Твое место там, — и показал на маленькую табуреточку в углу кабинета, перед которой стоял столик. И то и другое было привернуто к полу. Когда Сергей Сергеевич уселся, Маракуш продолжал:

— Ты знаешь, что бывает за дачу ложных показаний? Ознакомься и распишись!

Мордатый, который раньше молчал, протянул бумагу и ручку и добавил:

— Учти, что тебе поможет только чистосердечное признание. Оно облегчает вину!

По лицу Сергея Сергеевича лил пот, в глазах рябило. Он не понимал, что написано в бумаге.

— Подписывай! — рявкнул подполковник.

Сергей Сергеевич, не глядя, поставил закорючку.

— Теперь расскажи о своей шпионской деятельности в пользу иностранных разведок.

— Я ничего не знаю, — лепетал свидетель.

— Может быть, ты и о происках иностранных разведок не знаешь? — с насмешкой спросил следователь.

— Нет, слышал, — заверил Сергей Сергеевич.

— Если слышал, то почему не сознаешься? Учти, что нам про тебя все известно!

— Знаем все, — подтвердил мордатый и начал листать толстую папку.

— Мне не в чем сознаваться!

— Ладно, подскажу, — зловеще прошипел Маракуш. — Расскажи об участии в преступной группе предателя и шпиона, муженька твоей падчерицы Баранова!

— Не участвовал.

— Юлишь, вражина? — Следователь ударил кулаком по столу. — Что Баранов предатель и шпион, тоже первый раз слышишь?

— Нет, знаю, об этом семью уведомили.

— Вот знаешь, а не хочешь помочь следствию, — сказал подполковник с укоризной.

— Совсем не хочет, а мы с ним еще возимся, — добавил мордатый.

Сергей Сергеевич ослабел. Он упал на колени, зарыдал и, всхлипывая, забормотал:

— Я не враг, а коммунист и фронтовой офицер! Вот мои боевые награды. — Сурков показал на орденские планки. Он служил в интендантском управлении фронта. Служба проходила далеко от передовой, нс близко от начальства, которое не забывало услужливого интенданта.

Мордатый заметил с неожиданным добродушием:

— Ты не коммунист, ты ворюга!

«Неужели и про это знают? Пропал!» — похолодел Сурков.

Но следователей это не интересовало.

— Где ты собирал шпионские сведения? — вопрошал подполковник.

— Как передавал их Баранову? — вторил штатский.

Вопросы перемежались матерными ругательствами.

Следователи наседали. Сергей Сергеевич изнемогал. Вдруг в голову пришла спасительная мысль. Свидетель поднялся, замер в стойке «смирно» и громко, по-военному рапортовал:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Пора на оправку, в туалет!

Маракуш опешил. Обращение «товарищ» вызывает у следователя радость. Говоря это слово, подследственный попадает в ловушку. На него моментально обрушивается тирада:

— Какой я тебе товарищ? Тамбовский волк тебе товарищ, вражина!

Волк мог быть брянским, сибирским, костромским, уральским, степным и т. д. Автор знал буддийского монаха, который оказался мексиканским волком. Монах, человек с европейским образованием, решил, что произошла лингвистическая ошибка. Он помнил про презрительное выражение американского белого человека «мексиканская собака» и попытался поправить своего следователя…

Географическая принадлежность зверя не меняла суть дела. По мнению психологов и МГБ, отрешение человека от слова «товарищ» и перевод в категорию волка лишали подследственного воли к сопротивлению. В сотнях следовательских кабинетов на протяжении многих лет гремело:

— Какой я тебе товарищ, вражина…

Сергей Сергеевич проходил по делу не как подследственный, а только как свидетель. Стандартная фраза была предназначена не для него. Подполковник на секунду выпустил нить допроса и потерял темп. Дело окончательно испортил мордатый. Он сказал понимающе:

— Пойдем, а то наложишь в штаны, завоняет. Видали такое!

Сергей Сергеевич в его сопровождении побежал в туалет, облегчился и даже умылся.

Когда все снова собрались в кабинете, разговор пошел о другом.

— Дай характеристику своей падчерице! — сказал Маракуш без всякого нажима.

Сергей Сергеевич понял, что не должен показывать ничего плохого о Татьяне, что иначе он погубит и ее и себя.

Выдавливая слезу, отчим заговорил елейным голосом:

— Она была замечательной ласковой девочкой, я любил ее как родную дочь! Она хорошо училась в школе и занималась комсомольской работой. В институте театра у Танечки открылись таланты, ей прочили блестящее будущее. Я постоянно уделял девочке внимание, следил за учебой и воспитывал в военно-патриотическом духе…

Перед войной Сергей Сергеевич действительно водил Татьяну в музей Красной Армии. Девочка бегала из зала в зал и говорила, что ей очень скучно. Дома она, как всегда, показала язык и заявила:

— Дядя Сережа, я с тобой больше никуда не пойду!

— Не морочь нам голову, — неожиданно взревел подполковник, — говори, как ты сделал Татьяну шпионкой?

— Я ее больше года не видел, — вырвалось у Суркова, — она жила у своего мужа Баранова, а у нас почти не бывала.

Следователи заинтересовались. Мордатый, опередив Маракуша, приподнялся и сказал одобряюще:

— Давай, расскажи подробней! А давно Баранов с ней познакомился?

— Он ухаживал за Таней года два, — ответил Сергей Сергеевич, — присылал цветы и дарил французские духи.

— Что она делала с заграничными духами? — поинтересовался Маракуш.

— Как это? Пользовалась, — удивился Сурков незнанию женщин следователем.

— А раньше она какие духи употребляла?

— Кажется, «Красную Москву».

— Значит, наши, советские?

— Да, их фабрика «Свобода» выпускает.

— Как одевалась твоя падчерица? — продолжал мордатый странные вопросы.

— Муж привозил Татьяне замечательную модную одежду из Парижа и Лондона, — улыбнулся Сергей Сергеевич, вспомнив, как молодая женщина была хороша в этих нарядах.

— А до замужества что твоя Татьяна носила?

— Мы ее хорошо одевали, но, конечно, заграничных нарядов не было, — сказал Сергей Сергеевич, не понимая, зачем Маракуш и мордатый интересуются женскими духами и тряпками. Они продолжали спрашивать про шляпки, платья и даже о белье Татьяны. Сурков отвечал как мог.

Следователи знали, что делали. В протоколе, который подписал Сурков в конце допроса, с его слов было записано, что Баранов растлил Татьяну задолго до брака, привязал к себе, подавил волю и воспитал в духе преклонения перед Западом. Прежде скромная советская девушка начала одеваться во все иностранное, пользовалась французскими духами и оторвалась от родителей. Раньше подобные протоколы подписали тысячи людей, прошедшие до Суркова через этот кабинет в лубянском здании. Следователи получили-все, к чему стремились. Раньше у них против Татьяны ничего не было и жене врага народа грозила только ссылка. После показаний Суркова тянуло на лагерь.

Допрос подходил к концу. Маракуш потирал руки теперь уже от удовольствия. Спокойствие нарушил мордатый. Он внезапно подошел к Сергею Сергеевичу и прошипел:

— Рассказывай, вражина, об участии в террористической деятельности своего руководителя и родственника, предателя и шпиона Баранова!

— Я ничего не знаю, не участвовал, — не сразу ответил подавленный обрушившимся на него новым несчастьем Сурков.

Следователи не настаивали на признании. Баранов в террористической деятельности не обвинялся. Мордатый задал свей вопрос лишь потому, что приходилось выполнять требования инструкции, которая предписывала приложить все силы, чтобы выявить и разоблачить подчас глубоко скрытые террористические замыслы. Вопрос мордатого и ответ Сергея Сергеевича в благообразной форме вошли в протокол допроса.

После подписания протокола Суркова предупредили об ответственности за разглашение тайны следствия и отпустили с миром, припугнув напоследок повторным вызовом.

4. В дебрях теневой экономики

Содрогаясь во время допроса от мысли, что Лубянские следователи знают про «это», Сергей Сергеевич думал о своей причастности к хищению социалистической собственности и спекуляции в особо крупных размерах. Социализм по-сталински не подавил духа предпринимательства, заложенного в человеческом естестве. В народном хозяйстве великой державы, вступающей в коммунизм, неудержимо развивался сектор теневой экономики. Он не был предсказан теоретиками и не предусматривался народнохозяйственным планом. Сам корифей всех наук в эпохальном труде «Экономические проблемы социализма в СССР» в 1950 году не разглядел этого явления. В теневой экономике появились свои воротилы, финансовые гении и люди, нашедшие смелые инженерные решения. Приметной «звездой» был и Сергей Сергеевич Сурков.

Его чистая анкета и образцовая биография вызывали восхищение у кадровиков. Крестьянский парнишка из глубинки на Рязанщине, Сергей Сергеевич в 1927 году окончил рабфак, а в 1934-м — заочный торговый техникум. Работал в торговле и по снабжению, разнорабочим, грузчиком, продавцом, экспедитором, заведующим пивной палаткой и начальником отдела снабжения и сбыта трикотажной фабрики. В 1938 году стал директором промтоварного магазина. С 1935 года член ВКП(б). Участвовал в Великой Отечественной войне. Награжден десятью орденами и медалями. Демобилизовался в 1946 году в звании капитана интендантской службы. Работал далее и по настоящее время директором галантерейного магазина.

Кадровикам, не меньше чем вехи жизненного пути Суркова, приходились по сердцу ответы на вопросы анкеты. На вопрос «Состояли ли ранее в КПСС, когда и по какой причине выбыли?» Сергей Сергеевич давал ответ «В КПСС ранее не состоял, после вступления в партию в 1935 году из ее рядов не выбывал». Ответы на вопросы «Имеются ли у вас родственники за границей, где, с какого времени и чем занимаются?» и на вопрос «Были ли вы или ваши ближайшие родственники в плену или интернированы в период Отечественной войны, где, когда и при каких обстоятельствах?» были также развернутые, полные и абсолютно отрицательные.

Графы анкеты, заполненные аккуратным почерком Сергея Сергеевича, не открывали главного в этом человеке даже самому дотошному начальнику отдела кадров. Сурков был делец Божьей милостью. Еще на заре своей деятельности он выработал жизненную линию. Сергей Сергеевич понял, что обмер, обвес, недолив и другое мелкое жульничество в советское время не приносят в торговле большого дохода. Настоящий доход давал «левый» товар, то есть продукция, уворованная у государства или созданная без его ведома в подпольных цехах. Одна бочка «левого» пива приносила больше денег, чем продажа разведенного пива на протяжении целой недели. Все усилия Сурков направил на добычу и реализацию «левого» товара. Работал он и как посредник, передающий неучтенную продукцию от предприятий продавцам. Сергей Сергеевич преуспел в этих занятиях. Однако его не оставляла мечта завести собственный подпольный цех по производству неучтенной продукции. Сурков был не одинок в своих желаниях. К этому стремились многие предприимчивые дельцы, нажившиеся на торговле. Капитал не мог лежать мертвым грузом и беспокоил своего владельца. В теневой экономике Советского Союза шел процесс, который по аналогии с развитием капиталистического общества можно назвать слиянием торгового капитала с промышленным.

Перед войной Сергей Сергеевич частично осуществил свой замысел. Он принял долевое участие в организации выпуска на двух государственных предприятиях неучтенных пуговиц, гребенок, мыльниц и другого мелкого галантерейного товара и начал продавать его через свой магазин. Война помешала расширению дела и нарушила планы Суркова, но не оставила его внакладе. Интендант нажил хорошие деньги на спекуляции свиной тушенкой, сгущенным молоком, яичным порошком, беконом и шоколадом, поступающими в Россию по ленд-лизу. Еще больший доход принесли трофеи. Благодаря урокам Анастасии Ивановны Сергей Сергеевич почти безошибочно отбирал среди безвкусных поделок, заполняющих дома немецкого обывателя, вещи, представляющие действительную художественную ценность. Трофеи поступали в Москву в руки Анастасии Ивановны Она их сортировала, продавала, обменивала или оставляла для дома. Жена давала советы и направляла действия мужа. Общее дело сблизило супругов. Сергей Сергеевич почувствовал это по возвращении из армии.

С согласия жены, он пошел работать на новое место — директором галантерейного магазина. Магазин входил в систему рабочего снабжения (ОРС), который обеспечивал железнодорожных рабочих и служащих, а также поток пассажиров, проходящих через московские вокзалы, продуктами питания, ширпотребом и галантерейным товаром. Начальником ОРСа был опытный и преуспевающий делец Михаил Семенович Кохманюк. Под крышей своего учреждения он организовал подпольный синдикат по широкой продаже товаров, к выпуску которых государство не имело никакого отношения. Они производились в подпольном цехе в Сокольниках, находившемся во владении Михаила Семеновича, а также подобными предприятиями, принадлежащими другим дельцам. Кохманюк не пренебрегал и продажей продукции, отчужденной от государства. Ее поставляли директора галантерейных фабрик, ухитряющиеся создавать неучтенный товар. Михаил Семенович не брал лишь ворованное уголовниками с баз и со складов. Через синдикат реализовалось многое, начиная с туалетного мыла и кончая кожаной галантереей и трикотажем. Деньги, полученные от продажи, поступали не в казну, а в кассу синдиката и распределялись между продавцами, производителями и поставщиками.

Кохманюк взял к себе на работу Суркова в 1947 году по надежной рекомендации и передал ему функции коммерческого директора. Первое время шеф не мог нарадоваться на нового сотрудника. Сергей Сергеевич блестяще поставил торговое дело. Он начал с того, что расширил сеть промтоварных палаток при вокзалах. Теперь пассажир, выходя на привокзальную площадь, натыкался на торговую точку. Далее Сурков позаботился, чтобы каждый пассажир не остался без покупки. Сергей Сергеевич понимал и остро чувствовал покупательский спрос. Казалось, он заранее знал, что нужно толпам людей, прибывающих в город и уезжающих из столицы.

Первым делом Суркова в синдикате было включение в ассортимент женских платочков с московской символикой. Выпуск сувениров государственными предприятиями в те времена был плохо налажен. Сергей Сергеевич обогнал государство. В подпольном цехе в Сокольниках на белые женские платочки по трафарету наносили изображение Кремля, царь-пушки, статуи «Рабочий и колхозница», памятника А.С. Пушкину и другие картинки. Платочки для обработки брались со складов ОРСа. Этот товар не пользовался спросом и залежался на базах. Его цена была 9 рублей 30 копеек за штуку. Платочки с символикой раскупались моментально. Их новая цена стала 16 рублей 40 копеек за штуку. Задумка Суркова принесла синдикату прибыль в 80 тысяч рублей. Далее москвичи и гости столицы увидели на витринах палаток оригинальные значки, модные женские заколки, расчески с витой ручкой, замысловатые мыльницы, необычные мундштуки и многое другое, мимо чего невозможно было пройти. Деньги потекли в синдикат непрерывным потоком.

Расширив ассортимент и наладив сбыт мелочей, Сергей Сергеевич приступил к серьезным делам. Он пришел к Кохманюку с предложением заняться продажей ниток мулине, бывших в большом дефиците. Оказалось, что коммерческий директор знает поставщика, готового обеспечить синдикат неограниченным количеством товара. Поколебавшись немного, Михаил Семенович дал свое согласие. Дело оказалось чрезвычайно прибыльным.

Несмотря на пользу, приносимую Сурковым, глава синдиката скоро начал жалеть о своем решении принять его на работу. Оказалось, что коммерческий директор постоянно превышает свои полномочия. Он вступал в прямые контакты с поставщиками, совершал сделки без согласования с шефом и, что было еще хуже, сам устанавливал квоты в распределении дохода. Кохмашок теперь получал назначенное, а не брал сколько хотел, как было раньше. Выяснилось, что Сурков имеет связи в вышестоящих организациях, в финансовых органах, в милиции, в прокуратуре, в райисполкоме и в райкоме и пользуется ими. О готовящихся ревизиях он всегда узнавал раньше Кохманюка. Особенно неприятное впечатление на начальника ОРСа произвела мимолетная встреча Суркова с главным ревизором управления торговли Михаилом Ивановичем Толпыгиным. Кохманюк оказался ее случайным свидетелем и слышал, как коммерческий директор и грозный ревизор обменялись несколькими фразами.

— Куда плывешь, Иваныч?

— К соседям.

— А к нам когда?

— Через недельку, загляну с помощниками. Будь готов, как пионер! — Толпыгин широко улыбался и показывал всем своим видом: «Воруй, но не попадайся».

Михаил Семенович заметил, что служащие ОРСа, привлеченные к деятельности синдиката, начали обходить его стороной и обращаться к Сергею Сергеевичу. Так же стали поступать и партнеры со стороны. Босс чувствовал, что нити управления синдикатом переходят в руки коммерческого директора.

Люди тянулись к Суркову не только потому, что он быстро и по-деловому решал порой щекотливые вопросы подпольного бизнеса. Сергей Сергеевич привлекал к себе других, что нельзя было сказать о Михаиле Семеновиче. Это был худощавый лупоглазый человек среднего роста. В его больших темно-карих глазах светилось притворное внимание, которое в случае опасности сменялось выражением угодливости. За этой маской скрывались глубокое презрение к людям и уверенность в своей исключительности. Кохманюку доставляло удовольствие унизить, причинить неприятность и отказать человеку. Он поступал так даже вопреки деловым интересам. О жадности и скупости Михаила Семеновича ходили легенды. Свои огромные деньги он хранил в тайниках и не превращал в ценности. Злые языки говорили, что во время денежной реформы 1947 года глава синдиката потерял несколько миллионов рублей. Денежные знаки превратились в пустые бумажки, но Кохманюк продолжал их беречь.

Разрыв между коммерческим директором и шефом произошел во время спора Кохманюка с палаточниками. Так назывались заведующие торговыми точками, выросшими с легкой руки Сергея Сергеевича на привокзальном пространстве. Палатой ники были главными действующими лицами при реализации «левого» товара. Это определялось величиной торгового оборота и продажей товара без кассового аппарата. 3 акая система торговли облегчала присвоение выручки. Деньги, полученные от реализации «левого» товара, палаточники отдавати в синдикат, оставляя себе ранее оговоренный процент. Он назначался Кохманюком. На первый взгляд торгашам приходилось немало — 5—10 тысяч в месяц. В действительности на руках заведующего палаткой оставалось 2–4 тысячи. Остальные деньги уходили на взятки.

Палаточник ежемесячно платил администрации вокзала, при котором находилась торговая точка, за благожелательное отношение. Электрики получали за то, что в помещение был проведен ток, горел свет и включался нагревательный прибор. Зимой без печки работать было невозможно, хотя она и создавала опасность пожара. Об этом знал пожарник и за профилактический надзор получал свое вознаграждение. Не оставался обиженным и дворник, который убирал тротуар и мостовую около торговой точки. «Давать на лапу» полагалось блюстителям порядка. Оброк брала и железнодорожная, и городская милиция. Палатки находились в привокзальном пространстве, которое представители двух милицейских служб при сборе дани считали своей вотчиной. Если же на этой территории случались драки, кражи и грабежи, то блюстители порядка говорили;

— Это не у нас!

Случалось, что у торгашей появлялись неожиданные расходы. С площади Белорусского вокзала к новому вокзальному зданию, выстроенному в 80-е годы, ведет проход шириной в небольшую московскую улицу. По его левой стороне, перед открытой потом камерой хранения, находились две промтоварные палатки. Они смотрели лицом на вход в склад ресторана, расположенный в правом крыле старого вокзального здания. Там обычно стояли тележки, нагруженные ящиками, полными бутылками с водой и пивом или пустой посудой. Однажды утром палаточники обнаружили, что тележки находятся не на своем месте у ресторана, а напротив торговых точек. Тележки были размещены так, что они, словно мол морские волны, отсекали от палаток толпу пассажиров, прибывающих с утренними поездами и выходящих с перрона в город. Обращение к рабочим, находящимся при тележках:

— Ребята, не хотите ли похмелиться? — кончилось ничем. «Ребята» посмотрели на стакан предложенного портвейна «Три семерки» и заявили:

— Мы портвейн не употребляем! Стоим и будем стоять!

К слову сказать, спиртные напитки, посуда и закуска всегда хранились в палатках и находились в распоряжении клиентов, которые без церемоний входили с краткими визитами. За своим стаканом портвейна похаживал сам заместитель начальника вокзала.

К полудню палаточники прикинули убытки и, заранее готовые на жесткие условия, возобновили переговоры:

— Ребята, сколько хотите?

Ответ был неопределенным:

— Теперь нам надо не только на опохмелку, но и на бутылку к обеду!

Рабочие получили 50 рублей на две бутылки «Московской особой» из расчета 21 рубль 70 копеек за бутылку, остальное на закуску. В дальнейшем дань взималась еженедельно.

Практика поборов с заведующих палаток отражала положение дел в теневой экономике в целом. На первый взгляд ее развитие нс требовало больших затрат, необходимых для капитального строительства, приобретения станков и оборудования, покрытия накладных расходов и организации системы торговли. Такая иллюзия создавалась в силу того, что товары производились на существующих государственных предприятиях и реализовывались через готовую торговую сеть. Организация подпольных цехов также стоила относительно недорого. Помещение, сырье и оборудование для них не приобретались, а уворовывались у государства. В действительности же на подъем теневой экономики тратились огромные деньги, но они шли не на создание материальных ценностей, а на взятки и подкуп должностных лиц, которые прямо или косвенно обеспечивали перекачку ресурсов из социалистического народного хозяйства в область теневой экономики, а также на подкуп служителей Фемиды. Социальным последствием этого процесса стало слияние партийно-государственного аппарата с миром подпольного бизнеса и создание коррумпированной общественной системы, достигшей вершины своего развития в правление Леонида Ильича Брежнева.

У палаточников назревало недовольство своим финансовым положением, В конце концов они обратились к Кохмашоку с просьбой об увеличении процента, который отчислялся им за продажу «левого» товара. Последовал отказ. В возникшем конфликте Сурков принял сторону палаточников. Он говорил шефу:

— За кусок, который ты отстегиваешь, торгаши не будут пахать и стараться продать свой товар. Им это не надо. Заведующие ищут и, будь уверен, найдут «левый» товар на стороне. Торговая сеть заработает не на тебя. Продукция залежится, пойдут убытки. Ребят надо заинтересовать в работе и заставить держаться за товар синдиката. Прибавь процент, Семеныч!

— Я потратился на разрешение открыть палатки. Теперь приходится откупаться от ревизий. Это стоит больших денег! — возражал Кохманюк.

— Давай прикинем, — предложил коммерческий директор и выложил готовые расчеты. Из них следовало, что синдикат за счет увеличения реализованной товарной массы покроет расходы на повышение доли в доходах палаточников и получит прибыль.

Михаил Семенович понимал, что Сергей Сергеевич прав, но категорически отказался принять его предложение. Он не мог перенести, что разумный план исходит от Суркова. Глава синдиката чувствовал, что его отступление повысит авторитет Сергея Сергеевича. Мешала согласиться и жадность.

Сурков попытался объяснить Кохманюку суть дела по-другому:

— Семеныч, пойми, людям надо дать жить. Они за это тебе все сделают!

— На… нищих, Бог подаст, — последовало в ответ. Надо отдать справедливость такту и воспитанности Кохманюка и заметить, что подобную словесность он позволял себе лишь в минуты чрезвычайного душевного волнения.

Поняв, что ему не удастся убедить шефа, коммерческий директор начал действовать. Договорившись с палаточниками, он провел атаку на главу синдиката. Выбрав момент, когда тот готовил для передачи в торговые точки партию медных брошек, изготовленных в подпольном цехе, Сурков как бы между прочим спросил:

— Семеныч, а какой процент пойдет торгашам?

— Как всегда, десять процентов, — не подозревая, что сейчас начнется буря, ответил Кохманюк.

— Это не пляшет!

— Что?!

— А то, что слышал! Торговля будет оставлять себе не менее двадцати процентов. Не согласен, не надо. Обойдутся без твоего товара. А ты ищи дураков в другом месте, — пояснил Сурков.

Михаил Семенович понял, что в синдикате существует организованная оппозиция. Как оказалось, она охватывала более 90 процентов торговых точек. Все они объявили полный бойкот товарам, предлагаемым Михаилом Семеновичем. Его предприятие затрещало по швам. Кохманкж был вынужден удовлетворить требования об увеличении доли торговцев в доходах. Одновременно он решил избавиться от Суркова. Задача относилась к числу сложных. Рядового сотрудника можно было уволить или подвести под монастырь, то есть под ревизию, следствие и суд. Этот способ расправы для коммерческого директора не подходил. Он знал слишком много. Приходилось ждать удобного случая. И случай представился.

5. Судный день

В начале сентября 1951 года в кабинет Кохманюка вошел инструктор райкома партии Гладкошерстный Стадий Кузьмич и секретарь партийной организации ОРСа Крыса Сидор Аронович. Гладкошерстный был мелкой сошкой и не пользовался авторитетом у Михаила Семеновича. Глава подпольного синдиката имел поддержку у «первого» и мог позволить себе не считаться с инструктором. Не предложив гостю сесть, Кохманюк спросил:

— Что у тебя?

— У меня все в порядке, а в вашем ОРСе засели враги, — ответил Гладкошерстный и, не дожидаясь приглашения, удобно расположился в кресле. Присел и Крыса.

— Какие враги? — удивился Михаил Семенович.

— Лютые! — произнес Сталии Кузьмич. — Вот сигнал от органов. — Инструктор протянул Кохманюку письмо, поступившее в районный комитет КПСС из МГБ СССР.

Михаил Семенович трижды прочел письмо, два раза про себя и один раз вслух. В письме в эпическом стиле сообщалось, что, как установлено органами МГБ СССР, Федотова Т., приходящаяся приемной дочерью сотруднику ОРСа коммунисту Суркову С.С., является развращенной Западом отщепенкой и женой врага народа. Муж Федотовой Т. разоблачен и обезврежен органами МГБ СССР как шпион и изменник Родины. Сурков С.С. проявил преступную политическую близорукость, не разглядел падения дочери, не оградил ее от тлетворного влияния Запада и способствовал вражеской деятельности, допустив ошибки в воспитании. В заключение указывалось на необходимость повышения бдительности и говорилось, что преступница разоблачена, получила по заслугам и осуждена на пять лет. Определенных рекомендаций, как поступить с Сурковым, не давалось. Назывались лишь его ошибки.

— Какие будут мнения? — произнес Кохманюк, закончив чтение, и, не дожидаясь ответа, сказал: — Я считаю, что Суркову не место в КПСС! Ему не место и в нашем передовом коллективе, — добавил Михаил Семенович печально, но с твердостью.

— Поддерживаю и одобряю! Мнение руководителя ОРСа абсолютно правильное, — заявил Гладкошерстный, словно он председательствовал на собрании. Крыса кивнул головой в знак согласия.

— Будем считать, что вопрос об исключении Суркова из партии и его увольнении с работы согласован с райкомом, — подвел итог Кохманюк.

— Да, согласован, — подтвердил инструктор, — хотя его никто не уполномочил решать судьбу Суркова.

Разговор был окончен, но Гладкошерстный не уходил. Он ждал от Кохманюка благодарности за поддержку. На конверт с деньгами инструктор не рассчитывал, он на это не вышел чином, но на дефицитный товар надеялся. Охваченный радостью, что теперь может извести коммерческого директора, Михаил Семенович забыл про Гладкошерстного. Тот кашлянул. Моментально поняв, в чем дело, Кохманюк сказал:

— Стадий Кузьмич! На складе есть китайские жилеты из верблюжьей шерсти «Дружба». Я сейчас позвоню, чтобы тебя отоварили.

Проводив инструктора, Михаил Семенович вызвал Суркова. Ему не терпелось унизить своего недруга. Как только тот вошел в кабинет, Кохманюк произнес многозначительно:

— Ну и дел же ты натворил!

— Мои дела с тобой общие, — неопределенно ответил Сергей Сергеевич. По мерзкой улыбке Михаила Семеновича он понял, что случилось что-то необычное.

— Ты меня в свои грязные антисоветские дела не впутывай! — завизжал Кохманюк. Ответ Суркова сбил его с толку и напомнил, что коммерческий директор знает про синдикат все. — Моя дочь комсомолка и учится музыке в Гпесинском училище. А твоя где? Где? Родине изменила!

— Ты опозорил наш коллектив и ответишь за это, — сурово сказал Крыса, желая показать свою значимость. — Сурков, мы рассмотрим твое персональное дело на партийном собрании.

Сергей Сергеевич понял, что оказался на краю пропасти.

Собрание с повесткой дня «1. Персональное дело коммуниста Суркова С.С. 2. Разное» состоялось через два дня. Народу в низком и длинном, как кишка, зале набилось до предела. Председательствовал Крыса. Он дал слово представителю райкома партии. Это был не инструктор Гладкошерстный, а сам третий секретарь райкома, ведающий идеологическими вопросами, Матвей Иванович Ушастый. Он лично приехал на собрание в ОРС ввиду важности дела. Ушастый сообщил о сигнале, поступившем из органов, и изложил содержание письма. На партийную организацию ОРСа, сказал он, легло пятно позора, и коммунисты должны решить, могут ли оставаться такие люди, как Сурков, в рядах партии. Затем Ушастый опустился на свое место в президиуме, скромно заявив при этом, что он не уполномочен вести собрание.

Начались выступления. Про Суркова вспоминали все меньше и меньше. Третий оратор назвал его имя между прочим, а пятый не упомянул совсем. Не говорили и об ОРСе. ~емой выступлений стали происки империалистического лагеря во главе с США. Повторялось все то, что твердилось по радио, в газетах и на политзанятиях. Империалистические круги осуществляли военно-стратегические акции и политический шантаж, сколачивали агрессивные блоки и проводили идеологические диверсии. Сотни миллионов долларов тратились на подрывную деятельность против Советского Союза. Ораторами не были забыты ни план Маршалла, имеющий целью втянуть европейские страны в антисоветские блоки, ни созданный 4 апреля 1949 года агрессивный блок НАТО, ни кровавая интервенция, развязанная империалистами США летом 1950 году против Корейской Народно-Демократической Республики, ни угроза атомной войны. Запомнилось заявление начальника отдела кадров Шота Опохмелидзе:

— Монополия США на атомную бомбу ликвидирована в 1949 году. Теперь у нас есть своя, советская атомная бомба. С ней мы уничтожим любого агрессора.

Говорили о борьбе Советского Союза за прочный мир между народами и Законе о защите мира. Он был принят Верховным Советом СССР недавно, 12 марта 1951 года, и объявлял пропаганду войны тягчайшим преступлением против человечества. Тема была знакомая. В конце апреля 1951 года в ОРСе прошло открытое партийное собрание, посвященное этому событию. Когда оно закончилось и над городом спустилась ночь, слова об атомной войне и борьбе за мир прозвучали еще раз. Их произнес Василий Иголкин на лубянском допросе. Но об этом потом.

Выступавшие по поводу персонального дела Суркова занимались не им. Они клеймили позором безродных космополитов, буржуазных националистов, американских шпионов, немецко-фашистских агентов, ревизионистов, диверсантов, двурушников, соглашателей, изменников Родины и недобитков всех мастей. Ораторы разоблачали проявления гнилой безыдейности, аполитичности и реакционной буржуазной идеологии. Звучали призывы к повышению бдительности.

В президиуме поднялся Ушастый. Не скрывая удовольствия, он произнес:

— Товарищи! Ваши выступления свидетельствуют о боевом настрое и политической зрелости коммунистов ОРСа. Однако прошу в дальнейшем придерживаться повестки дня и уделять больше внимания персональному делу Суркова.

Собрание продолжалось, направленное умелой рукой Матвея Ивановича.

— Сурков пропитан духом низкопоклонства перед всем иностранным, — заявил товаровед Скандинавский. Ему не нравилось, что Сергей Сергеевич носил хорошо сшитые костюмы из немецких трофейных отрезов и надевал пестрые галстуки. Особую зависть у Скандинавского вызывал праздничный галстук с вышитым золотым павлином.

— Сурков проявлял пренебрежительное отношение к марксистско-ленинской теории, — услышало собрание от старшего продавца Бердичевского. — Он не прорабатывал и не конспектировал первоисточники, рекомендованные на политзанятиях. (Под первоисточниками понимались труды Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.) Старший продавец решил так потому, что Сергей Сергеевич не давал ему списывать свои конспекты.

— Сурков позволял себе антисоветские выпады, — решила сделать публичный донос секретарь-машинистка Марфа Поганка, но, сообразив, что на эту тему лучше говорить с уполномоченным МГБ, уединившись с ним в кабинете, одумалась и замолчала. Коммунисты так и не узнали, в чем заключались антисоветские выпады Сергея Сергеевича.

Зато следующий оратор, а это был заместитель Суркова, Мансур Иммамеддинов, привел конкретные факты его политических ошибок:

— Коммунист Сурков проявлял преступную халатность к наглядной агитации во вверенном ему галантерейном магазине. Плакаты и лозунги в служебных помещениях своевременно не обновлялись, а в торговом зале и вовсе отсутствовали. Праздничные витрины, которые оформлялись в окне магазина ко дню Сталинской конституции 5 декабря, на Новый год, к Международному женскому дню 8 Марта, ко Дню международной солидарности трудящихся 1 мая, ко Дню Победы 9 мая, к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции 7 ноября и другим знаменательным датам и событиям, не отличались друг от друга и не подчеркивали политического значения праздника! В них не замечалось ни боевитости, ни заостренности. — В преступной халатности был виноват не Сурков, а сам Иммамеддинов. Именно он, как парторг, отвечал за наглядную агитацию в магазине.

— Я теперь поняла, — решила поделиться своей догадкой с товарищами по партии продавщица парфюмерным товаром Изабелла Озверинская, — почему Сергей Сергеевич не поместил в своем кабинете портрет товарища Сталина в форме генералиссимуса. Это сделано не случайно! — В своем ослеплении Озверинская забыла сказать, что в кабинете Суркова имелась художественная копия картины «И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов на прогулке в Кремле». Полотно передали в О PC в порядке шефской помощи из МОСХа. Галантерейный же магазин получил произведение искусства за победу в социалистическом соревновании. Вручали Кохманюк и Крыса.

— Сурков хотел скрыть преступления дочери от партии и не сообщил в партбюро о ее аресте, — открыла всем правду боец военизированной охраны складов ОРСа Ия Подколодная. Раньше она работала надзирателем в Новинской женской тюрьме.

— Самое тягостное впечатление на меня произвело то, что Сурков, зная о преступлениях дочери, не отрекся и не проклял ее, — произнес с надрывом юридический консультант Хмырь. Он считал достойными подражания действия отцов (матерей) репрессированных, которые публично заявляли:

— Я виноват(а) перед товарищем Сталиным в том, что не задушил(а) собственными руками свою так называемую дочь (сына).

— Скажу по-простому, — пожаловался грузчик дядя Миша, — Сергей Сергеевич плохой мужик. Он не дает товарищам денег взаймы. — Дядя Миша постоянно просил у всех на опохмелку и встречал общий отказ. Его заявление изменило тон выступлений. Казалось, ораторы хотят причинить Сергею Сергеевичу мелкие пакости:

— Сурков зазнался. Он не ходит с женой в гости к сослуживцам и никого не приглашает к себе.

— Его жена ни разу не была вместе с мужем на демонстрации.

— Сурков задержался с подпиской на заем.

— Сурков притворился больным и не пошел на первомайскую демонстрацию.

— Директор магазина Сурков не отвечает на приветствия подчиненных.

Аудитория стала похожа на кухню коммунальной квартиры, охваченную склокой. Поднимался чад керосинок. Звучали визгливые голоса.

— Товарищи, помните, что нам надо дать политическую оценку действиям Суркова! Больше принципиальности, товарищи' — направил собрание Крыса.

Ораторы откликнулись на призыв секретаря. Обвинения в адрес Суркова Сергея Сергеевича становились все более грозными:

— Сурков воспитал дочь в антисоветском духе, отравил ее сознание и подтолкнул к совершению преступлений!

— Органы разоблачили его дочь как шпионку и изменницу и сорвали тем самым маску двурушника с него самого!

— Сурков — соучастник преступлений дочери!

— Сурков не соучастник, а главарь банды шпионов и изменников! Органам следует в этом разобраться!

— Прошу не вмешиваться в работу органов, — строго предупредил зарвавшегося оратора Крыса.

— Я не вмешиваюсь, а хочу подсказать, — с сознанием своей правоты ответил тот.

— Преступления Суркова не случайны. Они вытекают из его антисоветского нутра!..

Страсти накалялись. По аудитории катились тяжелые валы ожесточения. Они всколыхнули грязь, таившуюся в темных уголках человеческой души. Люди превратились в озверевшую толпу. Сурков примостился на крайнем месте в первом ряду. Повернувшись вполоборота к залу, он видел дикие сверкающие глаза, исступленные лица, перекошенные рты. Сергей Сергеевич чувствовал, что это многоликое чудовище рвется к нему и готово растоптать свою жертву, растерзать ее и лишить воздуха. При взрыве страстей на концерте на Медном Руднике администрация лагеря урезала программу и быстро завершила представление. Крыса поступил иначе. Он сделал все, чтобы подогреть бешенство толпы. На трибуну выбегали ораторы. Они извергали поток чудовищных слов. Аудитория кипела.

Волны ненависти поднимались все выше и захлестывали зал. Люди захлебывались в этих волнах и приходили в неистовство. По залу гремело:

— Исключить, изгнать, раздавить, проклясть, уничтожить, стереть, задушить, разоблачить, прихлопнуть, заклеймить, покарать, пригвоздить, четвертовать, осудить, казнить, нет оправдания, нет прощения, нет пощады, уничтожить как бешеного пса, раздавить как мерзкую гадину…

На Суркова ложились все кары, предназначенные для безродных космополитов, буржуазных националистов, американских шпионов, притаившихся немецко-фашистских агентов, ревизионистов, диверсантов, двурушников, соглашателей, изменников Родины и недобитков всех мастей.

Выступления закончились. Аудитория напоминала изможденного бойца, который лежит на земле, клокочет ненавистью и набирается сил, чтобы нанести еще один жестокий удар в тело упавшего рядом с ним и находящегося в таком же состоянии противника.

Воспользовавшись паузой, на трибуну проскользнула уборщица тетя Глаша. У этой придурковатой и преждевременно состарившейся женщины было славное прошлое. В конце 20-х и начале 30-х годов фотографии ткачихи-ударницы Глафиры Павловой красовались на страницах газет и обложках журналов. В 1929 году она была делегатом I Всесоюзного Съезда ударных бригад. Рекорды Павловой служили маяком для ткачих-стахановок Марии и Евдокии Виноградовых. Глафира умела работать, но отличалась редкой бестолковостью. Женщина не могла выступить на собрании и произнести нужное даже по написанному. Подсказки не помогали. Ткачиха была глуховата. Она не годилась в ударницы, которых можно было показывать, приглашать на слеты и возить для обмена опытом. Силы Глафиры убавились. Рекорды закончились. Про чудо-ткачиху забыли. Она неприметно доживала свой век и зарабатывала на хлеб и четвертинку, служа уборщицей. Старуха была добра, приветлива и чувствительна. Она любила собрания. Ей помнилось почетное место в президиуме, хвалебные речи и аплодисменты во славу ударницы Глафиры Павловой. В жизни ничего не осталось хорошего, кроме этой памяти. Мужа у Глафиры не было, дети ее забыли. Партийный секретарь не разрешал коммунистке Павловой выступать на собраниях, но она всегда ухитрялась подать голос.

— Товарищи, родненькие, — заголосила тетя Глаша. — Беда-то какая! Дочка у Сергеича в тюрьму попала! Разве за девками усмотришь? У соседки Маньки дочке всего шестнадцать, а ходит брюхатая. Кто заделал, не сказывает. Знать, сама не ведает. Трудно с девками!

Ответом на речь тети Глаши стал не издевательский смех, которым обычно встречали ее откровения. По аудитории прошел протяжный стон, но это был не крик боли, а вздох облегчения. Такой стон издает измученный нестерпимым страданием больной, когда боль снимает лекарство. Исцеление задыхающимся от ненависти людям принесли бесхитростные слова недалекой и несчастной старухи. Ненависть отступила, в душе загорелась заря очищения, пришел стыд за свое позорное неистовство. Многие призадумались.

Думал и Ушастый. Мысли у Матвея Ивановича были далеко не руководящие. Он вспоминал о своей беде и дочери Ленине. Матвей Иванович воспитывал единственную дочь в духе передового марксистско-ленинского учения, а она еще девчонкой вздергивала хорошенький носик и заявляла:

— Папа, ты не современен!

В 1947 году, когда дочь училась в девятом классе, отец взялся за нее серьезно. Он всю зиму повторял Ленине курс партийных наук, который сам слушал в трехгодичной Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б). Ушастому казалось, что дочь впитала знания. Но это было заблуждением. Несмотря на противодействие отца, заложенную в душу дочери марксистско-ленинскую теорию побеждали пережитки реакционной буржуазной идеологии. Ленину интересовали лишь наряды, вечеринки и мальчики. Дома она потихоньку курила, а на вечеринках выпивала. Увлекалась формалистической западной музыкой, пропитанной гнилой безыдейностью, пошлостью и аполитичностью. В школе дочь занималась посредственно. Отец с трудом определил ее на учение в пищевой институт по кондитерской специальности. Там она кое-как переходила с курса на курс. Занималась Ленина не науками, а гулянием.

В апреле 1951 года дочери исполнилось двадцать два года. В субботу именинница пригласила на день рождения друзей. Друзья ее удивляли Ушастого длинными волосами и непочтительными улыбками. Родители уступили настояниям дочери, освободили квартиру и ушли ночевать к родственникам, чтобы не мешать веселью.

Матвей Иванович вернулся домой рано утром в воскресенье, В прихожей в нос хозяину ударили дух табака, кислый запах вина и мерзость блевотины. Загажены оказались унитаз и пол перед уборной. В столовой сохранились следы веселья. Посуда с остатками пищи была перевернута и раскидана по комнате, стены облиты красным вином, рюмки и фужеры из богемского стекла перебиты. Секретарь райкома партии добыл их по льготной цене год назад на чехословацкой выставке, состоявшейся в Парке культуры и отдыха имени А. М. Горького. С люстры свисала обглоданная курица. На серванте вместо семи слоников и других безделушек стояли пустые бутылки из-под коньяка и всяких вин. Выпили даже припрятанное «Ахашени» и хранившийся ради бутылки «Рижский бальзам». Там же помещалась новая калоша. Вторая калоша находилась на праздничном столе. Похоже, что из нее пили шампанское. Копия картины «Три богатыря», изготовленная в две трети натуральной величины по заказу райкома в МОСХе, висела на своем месте, но смотрелась иначе. Только к вечеру Матвей Иванович понял, что картина перевернута с ног на голову. В супружеской спальне Ушастого поперек кровати лежала полуголая растерзанная девица и похрапывала. На одной ноге девицы был надет чулок, а на другой ноге чулка не было.

Матвей Иванович убежал от открывшегося срама в кабинет. Там ничего не было тронуто. На письменном столе, как и раньше, стояли гипсовый бюст И.В. Сталина и художественный письменный прибор. Он представлял собой массивную мраморную плиту, на которой возлежал сфинкс. В голове и в ногах у мифического существа находились чернильницы. Крышками для них служили египетские пирамиды. Усыпальницы фараонов в основании превышали поперечное сечение буханки черного хлеба. И сфинкс, и пирамиды были отлиты из сплава цветных металлов. Такие вещи изготовляли в 20-х и 30-х годах в мастерских при ОГПУ — НКВД, Мрамор для них брали из надгробных плит и памятников на московских кладбищах, а металл добывали из церковных колоколов. Ушастый выменял египетское чудо у знакомого чекиста, отдав взамен малахитовый письменный прибор из своего служебного кабинета. Это был один из четырех новых приборов, поступивших в райком к 70-летию И.В. Сталина и украсивших столы руководящих работников. На приборе в малахите и бронзе были запечатлены вехи славного жизненного пути гения всех времен и народов. Первоначально он поднял на стачку пролетариев Баку, а в конце после многих великих деяний привел весь советский народ к победе в Великой Отечественной войне и указал ему на зримые черты коммунизма.

Гости оставили на столе третью пирамиду. Это была гигантская куча кала. Как Эверест над соседними пиками, она возвышалась над бюстом И.В. Сталина, сфинксом и металлическими пирамидами. Под колоссом покоилась рукопись доклада, который Матвей Иванович готовил для пленума райкома партии. Рядом в опасной близости лежал 2-й том сочинений И. В. Сталина.

Ушастый завыл от гнева и омерзения и бросился в комнату дочери. Она спала в измятой постели и казалась еще более растерзанной и пьяной, чем непотребная девица. Не помня себя от ярости, Матвей Иванович начал бить Ленину пряжкой ремня, оставшегося от флотской службы. Она кричала, закрывалась и изворачивалась, но так и не проснулась окончательно. Избив до полусмерти дочь, секретарь райкома вспомнил о разгроме в квартире и кинулся звонить в милицию, желая возместить ущерб и покарать хулиганов. Но до телефона он не дошел. Разум победил гнев. Происшедшее могло его скомпрометировать. Не обратился Матвей Иванович и в органы, хотя понимал, что в его кабинете произошло антисоветское действие. Следы преступления он собственноручно убрал еще до прихода жены, а рукопись доклада выбросил.

Семейная жизнь Ушастого после этого разрушилась. Дочь бросила институт, спала до обеда, а вечерами уходила. Возвращалась поздно, часто нетрезвая. Бывало, что не ночевала дома. С отцом она не разговаривала. Жена приняла сторону дочери и твердила мужу одно:

— Ты изверг, тиран и тупица!

Матвей Иванович утешался тем, что и к другим пришли неприятности. Сын «первого» со своим дружком залез в магазин в дачном поселке Николин Бугор. Дружок приходился сыном известному поэту, сочинявшему небылицы и басни для самых маленьких и других несмышленышей. Взяли коньяк, шпроты и другую закуску. Отцам пришлось откупаться. Слова тети Глаши «Трудно с девками!» проняли Ушастого.

Глафира давно отвлеклась от первоначальной темы. Она рассказывала о подругах-ткачихах, о сыне, которого родила и вырастила в общежитии, о новом платье, купленном к первомайскому празднику в 1930 году, и песнях того времени. Ее не перебивали. Аудитория напоминала солдата, который, расслабив ремни и вытянув ноги, сидит под деревом и отдыхает после изнурительного марша под тихий шелест листвы. Первым очнулся Крыса. Он повернул свои недобрые оловянные глаза в сторону трибуны, стоящей на сцене несколько ближе к залу, чем стол президиума. Тетя Глаша чувствовала взгляд секретаря, если даже он был направлен ей в спину. Старуха остановилась на полуслове и скатилась с трибуны.

— Прошу слова! — раздалось в аудитории. Это говорила экономист Ирина Захаровна Давыдович. Она не значилась в списке ораторов, но Крыса не посмел ответить отказом. Ирину Захаровну уважали за ум, справедливость и красоту, а за строгость побаивались.

— Секретарь райкома партии товарищ Ушастый, — начала Давыдович, — просто и доходчиво объяснил нам, что дочь Суркова не является шпионкой и изменницей Родины. Такое ужасное пятно на нее не ложится. Она осуждена как развращенная Западом отщепенка и жена врага народа. Эго тоже серьезные преступления. Мы можем понять горе нашего товарища Сергея Сергеевича Суркова. Его дочь попала в дурное общество и теперь находится в тюрьме. Как гражданин и коммунист, он казнится за упущения в воспитании дочери. Воспитание молодежи — сложное дело. Молодежь сейчас трудная. Мы не делаем всего, что необходимо, для воспитания наших детей. Часто на это не хватает сил и времени. К сожалению, никто не поручится, что их дети никогда не оступятся. С каждым ребенком может случиться несчастье, большое или малое. Я не говорю о несчастье, которое постигло дочь Сергея Сергеевича, — добавила Ирина Захаровна. — Это исключительный случай.

Когда Давыдович сказала «никто не поручится, что их дети никогда не оступятся», Ушастый насторожился. Ему показалось, что она знает о падении Ленины. Однако тревога тут же прошла. Слова Ирины Захаровны были простыми и доходчивыми, а голос — человеческим. Именно так Матвей Иванович призывал обращаться к массам, хотя сам никогда не делал этого. Ушастый почувствовал, что женщина понимает его горе, хотя и не знает о нем.

— Сергей Сергеевич виноват и за свою ошибку в воспитании дочери должен понести наказание. Я предлагаю объявить коммунисту Суркову выговор. Об исключении из партии и увольнении с работы, разумеется, не может быть и речи, — закончила Давыдович.

Зал ответил на выступление Ирины Захаровны аплодисментами. Аплодисменты были такими, какими люди благодарят артиста, пробудившего в них добрые чувства и раскаяние.

Крыса понял, что собрание вышло из-под контроля, и, опасаясь гнева Ушастого, обратился к нему шепотом:

— Матвей Иванович! Ошибочное выступление Давыдович не было предусмотрено. Мы продолжим собрание и проведем линию райкома на исключение Суркова из партии.

— Какая линия? Какое исключение? Влепим Суркову «строгач», хватит с него! — раздраженно ответил Ушастый.

— Так мало? — В голосе Крысы звучало разочарование.

— Ты что, русского языка не понимаешь?! — голос Ушастого стал грозным. — Выполняй! Не забудь предоставить слово Суркову.

Сергей Сергеевич был в своем выступлении краток.

— Дорогие товарищи! — сказал он — Ваша суровая и нелицеприятная критика помогла мне понять и осознать свои ошибки. Спасибо за нее! Я виноват перед вами, перед всей партией, перед товарищем Сталиным! В годы войны, — Сергей Сергеевич показал на свои орденские планки, — я бы пошел на передовую и кровью искупил свою вину! Теперь, в мирное время, я прошу предоставить возможность искупить вину ударной работой в своем коллективе. Это передовая мирного фронта. И еще больше прошу оставить меня в родной коммунистической партии, без которой для меня нет жизни! Еще раз спасибо за суровую и принципиальную критику!

От Татьяны Сурков отрекаться не стал. Он твердо решил не делать этого ни в коем случае. В сознании деревенского паренька Сереги христопродавство и отречение от человека было смертным грехом. Сергей Сергеевич Сурков стоял на том же.

Собрание голосовало за вынесение строгого выговора с предупреждением коммунисту Суркову С.С. единодушно при одном воздержавшемся. Им был Кохманюк. Михаил Семенович находился в отчаянии, что не избавился от Суркова. Но расстраивался он зря. Сергей Сергеевич после пережитого на собрании не хотел оставаться в ОРСе и начал искать для себя подходящее место.

6. Преображение Татьяны

Известие об амнистии и предстоящем возвращении Татьяны Сергей Сергеевич встретил без всякой радости. Однако ее поведение после приезда развеяло первоначальные опасения. Татьяну словно подменили. Былая вражда, казалось, исчезла. Она относилась к отчиму как к близкому и родному человеку. Была предупредительна и ласкова.

— Дядя Сережа, — сказала Татьяна, — я помню, как ты подарил мне в детстве замечательную куклу. Она умела открывать глаза и разговаривать. Я тебя так люблю!

Сергею Сергеевичу всегда недоставало человеческого внимания и теплоты. Никто не давал ему этого. Он радовался светлым лучам, исходящим от падчерицы, хотя и чувствовал, что вспыхнувший в ней огонь зажегся не для него. Причину преображения Татьяны Сурков понял после разговора с женой, состоявшегося в конце мая.

— Послушай, Сергей Сергеевич, — сказала Анастасия Ивановна (они обращались друг к другу по имени и отчеству, хотя и были на ты), — у меня к тебе важное дело. Татьяна влюблена. Это очень серьезно. Она из тех женщин, которые любят только раз в жизни, и может наделать сейчас, на взлете чувства, непоправимые глупости. Мне нужен твой совет, как уберечь дочь и не дать ей оступиться.

Посторонним казалось, что Анастасия Ивановна относится к мужу словно к лакею. На самом деле она ценила Сергея Сергеевича за практический ум, умение делать деньги и всегда прислушивалась к его мнению.

— Что здесь плохого? Может быть, она нашла свое счастье, — вырвалось у Суркова. Он вспомнил про согревшее его тепло, полученное от Татьяны.

— Я тебе еще не все сказала, — продолжала жена. — Роман начался по дороге из заключения, развивался бурно и зашел далеко. Таня потеряла голову. Герой — человек не нашего круга, не имеет ни денег, ни положения и_? конечно, испорчен лагерем. Я в большой тревоге!

— Анастасия Ивановна! — твердо сказал супруг. — Нельзя все решать заранее. Сначала надо познакомиться, посмотреть на него и составить мнение.

— На днях он придет к нам, — ответила жена, — думаю, что ты разделишь мнение, сложившееся у меня.

Об увлечении дочери Анастасия Ивановна узнала только вчера. Последние две недели Татьяна по утрам исчезала и приходила домой поздно вечером усталая и счастливая. Анастасию Ивановну начали беспокоить отлучки и настрой Татьяны. Та была наполнена переливающейся через край радостью. Такой свою дочь Анастасия Ивановна никогда не видела.

«Куда она ходит, что делает, с кем встречается? — думала мать. — Неужели любовь? Но откуда?»

Угадав по скрипу открывающейся двери возвращение Татьяны, она вышла в прихожую и с надеждой на отрицательный ответ спросила:

— Доченька, мне кажется, что у тебя роман? Кто твой герой?

Татьяна бросилась ей на шею и заговорила:

— Мамочка, ты его знаешь. Это Вася! Мы встретились в дороге и вместе приехали. Он тоже освободился, я познакомила вас на вокзале. Мы так любим друг друга! Вася мой, мой!

У Анастасии Ивановны померкло в глазах. Матери следовало все понять раньше и предостеречь дочь. Ее избранником мог быть только он. Образ этого человека запечатлелся в памяти: высокий, лобастый. Строгое лицо с остатками детского румянца. Ежик светлых волос, остриженных под машинку. Порывистый и немного нескладный в движениях — и мужчина, и мальчик. Тогда, на вокзале, он спрыгнул с подножки вагона, принял вещи и протянул Татьяне руки. Дочь оперлась на них и соскочила на платформу. Они оказались рядом на вновь обретенной московской земле. Найдя глазами сквозь сутолоку перрона Анастасию Ивановну, Татьяна устремилась к ней. Дочь недолго задержалась в объятиях матери. Еще не высохли первые слезы радости, как она отошла на несколько шагов и вернулась со своим спутником:

— Мамочка, познакомься! Это Вася. Мы вместе приехали из лагеря. Он помогал мне в дороге. А это Анатолий, его брат! Он присоединился к нам в Рязани.

Татьяна кивнула на подошедшего стройного и очень красивого юношу в хорошем костюме. Он с достоинством поклонился.

Глаза Татьяны были торжествующие и гордые.

Лицо Васи расцвело в ясной улыбке. Он порывисто взял Анастасию Ивановну за руки и сказал чистым голосом:

— Вы такая хорошая! У меня тоже есть мама. Она, как и вы, очень долго ждала.

Руки спутника дочери были нежные и горячие. Женщина вздрогнула. Она вспомнила эти руки и узнала улыбку. Так улыбался Николай, ее любовь и нелепая ошибка. От его руки шло такое же тепло. Анастасия Ивановна отбросила воспоминания и спокойно ответила:

— Я так благодарна вам за помощь и внимание к дочери! Большое спасибо! Теперь всем пришло время расходиться. Вас ждет мама! — добавила благодарная мать не без иронии.

Молодые люди помогли донести вещи до такси. В дверях машины Татьяна задержалась и, обратившись к Василию, громко сказала:

— Помни наш уговор!

Первые дни после возвращения дочь почти не выходила из дома. Василий не звонил. Татьяна о нем не говорила. Майские праздники встречали в семье. В эти дни ходили и в гости. Мать успокоилась и выбросила из головы случайную дорожную встречу.

На Анастасию Ивановну нахлынули воспоминания: образ Николая, краткие дни ее ушедшего счастья, облик Василия, счастливые и усталые глаза дочери. Она представила, как Татьяна купается в свете улыбки Василия, как согревается теплом его рук и с какой самозабвенной страстью и наслаждением отдается этому человеку. В молодости судьба ей самой подарила такую радость. Татьяна была плодом этой оказавшейся лишь ослеплением любви. На секунду к сердцу матери подступило злое чувство ревности к дочери, которое тут же сменилось досадой на неожиданное и никому не нужное чувство, вторгшееся в жизнь Татьяны. Анастасия Ивановна любила дочь, желала ей счастья и считала, что Татьяне подходит лишь жизненный путь, определенный матерью. Она смотрела на дочь как на вещь, как на неодушевленный предмет. Мать не понимала, что у ее девочки, ставшей женщиной, появился свой внутренний мир, определяющий право выбора. Материнское чувство Анастасии Ивановны к Татьяне проявлялось не в ласках и нежности, которые эта женщина презирала, а в действии. Когда Таню осудили и отправили в лагерь, мать совершила невозможное. Она узнала пункт назначения, в который следовала ее дочь из Краснопресненской пересыльной тюрьмы, нашла пути к начальнику лагеря полковнику Чеченеву, узнала про его вкусы и желания и, не считаясь с расходами, добилась облегчения участи Татьяны. Теперь благополучию и счастью дочери грозила нелепая, как и минувший лагерь, любовь. Мать была готова к борьбе. Она понимала, что ей придется проявить выдержку и терпение и что говорить Татьяне сейчас о ее заблуждении рано и бесполезно.

— Доченька, приходи ужинать, тогда все и расскажешь, — мягко сказала Анастасия Ивановна и удалилась на кухню.

Разговор, происшедший за ужином, подтвердил наихудшие опасения. Избранник Татьяны был недоучившийся студент из полунищей интеллигентной семьи, существующей на зарплату. Его мама (это выражение со встречи на вокзале запомнилось) была детский врач, а отец — бухгалтер. Анастасия Ивановна презирала таких людей за неумение жить и непрактичность, но немного завидовала их непонятно откуда берущемуся счастью. Василий был человек без царя в голове. Оказалось, что, вернувшись вместе с Татьяной, он занимался только любовью и не думал ни об устройстве на работу, ни о продолжении учебы.

— Татьяна! — сказала Анастасия Ивановна твердо. — Василию пора определяться в жизни. Почему он еще не сходил в институт поговорить о восстановлении на учебу?

— Нам было не до этого, — ответила Татьяна беспечно, — теперь я напомню Васе об институте.

Анастасия Ивановна осталась довольна концом разговора. Она надеялась, что Василий потерпит неудачу. Восстановиться на учебу в институте человеку, имеющему клеймо 58-й статьи, несмотря на амнистию, было очень трудно. Мать поняла это на собственном опыте, начав недавно хлопоты о продолжении занятий дочери в институте театра.