Запретное искушение

5

САША

Проходит неделя, прежде чем я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы встать с постели, но мне кажется, что прошло гораздо больше времени. Несмотря на то, что худшая из опасностей осталась в прошлом, Макс увеличивает дистанцию между нами, и как бы мне ни хотелось притвориться, что я не знаю причины этого, конечно, я знаю. Он регулярно приносит мне еду, следит за тем, чтобы у меня была вода, и чтобы я принимала лекарства, и оставляет мне стопки книг для чтения, ни на одной, из которых, я не могу сосредоточиться.

Дни, в течение которых я выздоравливаю, тянутся бесконечно. Это делает меня колючей и раздражительной, и я стараюсь не вымещать это на Максе, хотя часто расстраиваюсь из-за того, что он не хочет остаться и поговорить со мной. Я знаю, что он избегает интимности, которую создали бы между нами долгие послеполуденные разговоры в постели, чего-то, что могло бы перерасти в иную близость. Тем не менее, я также знаю, что ему здесь делать так же мало, как и мне. Мы оба заперты в странном чистилище, плывем по течению, пока не сможем вернуться домой.

Я надеялась, что это будет то место, где наши отношения будут процветать. Я надеялась, что уединение укрепит нерушимую близость между нами, превратив нашу дружбу с одной ночи во многое, гораздо большее.

Вместо этого произошло обратное.

В тот день, когда я наконец чувствую себя достаточно хорошо, чтобы встать с постели, на следующее утро после визита доктора Гереры, во время которого он заверил меня, что у меня снова появились все признаки хорошего здоровья, я чувствую себя так, словно меня освободили. Я просыпаюсь от солнечного света, светящего в окно, и пения птиц снаружи. Я потягиваюсь, как Золушка, просыпающаяся в старом мультфильме, чувствуя, что утро начинается заново. Боли от моей болезни в основном утихли, оставив лишь отголосок там, где они пульсировали во мне раньше, и Макс пообещал мне экскурсию по поместью, как только я почувствую себя лучше. Я смогу провести с ним время, а это значит, что день будет идеальным.

За последнюю неделю домработница Джиана несколько раз помогала мне сходить в душ, это означает, что у нас гораздо более личные отношения, чем мне хотелось бы в начале, но я по-настоящему не ценила этого до сегодняшнего дня, когда я смогла добраться туда самостоятельно. Это одна из тех вещей, которые я до сих пор всегда считала само собой разумеющимися. Я стою тут мгновение, упираясь пальцами ног в плитку с подогревом песочного цвета, пока, наконец, не подхожу к застекленному душу и включаю горячую воду.

Вся комната невероятно роскошна, даже для того, кто уже живет в особняке. Столешницы отделаны мрамором, стены в большей степени выложены плиткой песочного цвета с золотой каймой, а ванна-джакузи выглядит так, словно в ней могут поместиться шесть человек. Полотенца толстые и пушистые, мыло и туалетные принадлежности в изящных контейнерах, и все это выглядит как самый элегантный отель, в котором я когда-либо могла себе представить пребывание.

Сам по себе душ божественный, с тройными насадками для душа и постоянным потоком горячей воды, под которым я могла бы стоять вечно, и я это делаю в течение длительного времени. Это не так уж сильно отличается от домашнего, но после стольких быстрых, головокружительных душей, прежде чем я, спотыкаясь, вернулась в постель, чтобы продолжить выздоравливать, это похоже на религиозный опыт.

Эта мысль возвращает меня к Максу, и я закусываю губу. Я не хочу давить на него. Он ясно дал понять, что хочет сохранить нашу дружбу именно такой, и я не хочу ее разрушать, потерять его совсем. Он слишком много значит для меня, даже если держать меня на расстоянии вытянутой руки кажется пыткой после того, что произошло между нами. Я буду хорошим другом. Я не буду флиртовать. Я не буду давить. Я не буду пытаться зайти дальше, даже если возникнет напряжение.

Я знаю, что первой доминошкой, с которой все началось, был тот день в доме Макса, когда я поцеловала его. Второй было то, что я опустилась на колени, чтобы отсосать у него. А потом они все посыпались одна за другой.

Макс был таким же добровольцем, таким же соучастником. Но я начала это, а он был тем, кто положил этому конец. Поэтому я должна оставить это там, или я рискую потерять одного из своих самых лучших друзей.

Я задерживаюсь в душе, пока вода не начинает остывать, не торопясь вытираться. Я нахожу в своем чемодане струящийся сарафан кремового цвета из легкого материала с рисунком в виде бирюзовых пейсли, с коротким вырезом и длинной юбкой. Я укладываю мокрые волосы на макушке и смотрюсь в зеркало, решив, что все еще выгляжу немного бледной, но уже не такой болезненной, как раньше, а затем направляюсь к лестнице.

Я не уверена, где кто-то может быть или что кто-то делает, дом и так кажется слишком большим для четырех человек, а сотрудники службы безопасности всегда кажутся невидимыми, я уверена, специально. Но на полпути вниз по лестнице я чувствую запах готовящегося завтрака, и у меня урчит в животе.

Я ожидаю застать Джиану на кухне за приготовлением пищи, но пораженно останавливаюсь в дверях, когда вижу, что вместо нее у плиты стоит Макс.

Сначала он меня не замечает. Плита представляет собой плиту с плоской поверхностью, встроенную в длинную столешницу из черного гранита, над которой расположены блестящие шкафы из темного дерева. На огромном прилавке очень мало бытовой техники, но справа от Макса, между ним и огромным холодильником из нержавеющей стали, разбросано несколько ингредиентов. Еще больше их на огромном острове, вокруг которого стоят несколько табуретов из красного дерева с бархатными подушками. Я неуверенно делаю шаг вперед, прочищая горло, направляясь к острову.

Макс резко поворачивается, и у меня вырывается смешок, прежде чем я успеваю себя остановить. На нем фартук поверх стандартных черных брюк и рубашки, ничего особенно смешного, но что-то в этом зрелище поражает меня настолько, что я все равно не могу удержаться от смеха.

— Что тут смешного? — Он требует ответа, но его рот тоже дергается, и я снова заливаюсь хихиканьем, прислоняясь к островку.

— Я никогда раньше не видела, как мужчина готовит. — Это правда. Я не видела. Еда в приюте подавалась в виде шведского стола в кафетерии, и ни один из отцов в моих приемных семьях не соизволил бы приготовить еду самостоятельно. Сама мысль о том, что Виктор будет готовить, смехотворна. Я никогда не видела, чтобы мужчина готовил сам, и хотя я так же поражена своей реакцией на это, как и Макс, это еще больше подогревает мое отношение к нему.

— Ну, мне пришлось научиться заботиться о себе, — говорит он с ухмылкой, возвращаясь к тому, что он готовит и что так потрясающе пахнет. — Я больше не живу жизнью избалованного сына мафии или священника, когда для меня всегда готовят еду. — Он подмигивает мне, и я чувствую, что краснею. — Полагаю, я всегда могу подняться в главный дом поужинать, когда бываю дома, но мне не нравится чувствовать себя обузой. — Он пожимает плечами. — Оказывается, это приятное чувство, знать, что я могу сделать все сам. Это помогает мне чувствовать себя менее беспомощным перед моими обстоятельствами.

— Я совсем не умею готовить, — признаюсь я, забираясь на один из стульев и опершись локтями о подставку. — Конечно, я никогда не училась в приемной семье, мои приемные родители всегда хотели, чтобы я убиралась с кухни как можно быстрее и не путалась под ногами, или же заставляли меня выполнять слишком много других обязанностей по дому. И потом, конечно, жить с Виктором и Катериной…ну в общем в этом нет необходимости. Я думаю, Ханна тоже прогнала бы меня, если бы я когда-нибудь попыталась научиться. — Я краснею еще сильнее, немного смущенная признанием. — Полагаю, если я когда-нибудь начну встречаться с кем-то, мне придется научиться.

— Почему? — Макс смотрит на меня, нахмурившись. — Саша, любой мужчина, достойный тебя, сможет приготовить ужин для вас обоих. — Он берет лопаточку и переворачивает содержимое сковороды на ожидающую тарелку. — Учись, если хочешь, я был бы рад показать тебе, на самом деле, но только если ты хочешь, а не потому, что чувствуешь, что тебе это нужно для того, чтобы впечатлить парня. Мужчина, который требует, чтобы ты готовила и убирала, не стоит твоего времени. — Он подходит к столу, ставит передо мной тарелку. — Держи.

Я опускаю взгляд на тарелку. На ней ароматный омлет, несколько полосок бекона средней прожарки и горка нарезанных фруктов рядом с ним.

— Это определенно не похоже на слова избалованного сынка мафии, — поддразниваю я его, когда он возвращается к плите. — Трудно поверить, что ты вообще родился в такой семье.

— Хорошо, — говорит Макс, разбивая еще яиц на сковородку. — Ничто в моем детстве здесь не заставляло меня хотеть быть похожим на моего отца или моих братьев. Если уж на то пошло, мне просто было жаль свою мать и то, что она пережила.

Я с любопытством смотрю на него, откусывая кусочек бекона. Он размазывает яйца по сковороде, а затем наливает стакан сока из кувшина и протягивает его мне.

— Но ты работаешь на Виктора, — осторожно говорю я, когда он ставит стакан. — Так лучше?

— Я работаю на Виктора, потому что я у него в долгу. — Макс возвращается к плите, его голос ровный. — Не потому, что я хочу быть частью какой-либо мафии, Братвы или другой мафии, в качестве наследника или лакея.

Я на мгновение задумываюсь над этим, задумчиво пережевывая пищу. Большинство мужчин, выросших наследниками могущественной фамилии, даже будучи вторым сыном, не снизошли бы до того, чтобы работать под началом другого человека, как Макс работает на Виктора, выполняя его поручения в других семьях и время от времени ведя переговоры от его имени, приглаживая взъерошенные перья другим. О смирении Макса говорит то, что он не только осознает, чем обязан Виктору за предложенную защиту, но и не возмущается необходимостью доводить дело до конца.

Макс накладывает себе еду в тарелку и садится напротив меня за остров, поставив между нами кувшин с соком для доливки.

— Тогда какой ты хочешь видеть свою жизнь? — Я спрашиваю мягко, задаваясь вопросом, не слишком ли это личный вопрос, но как это может быть, когда мужчина, сидящий напротив меня, был буквально внутри меня? — Если ты не хочешь брать свою фамилию или работать в другой семье, и на самом деле тебе не суждено стать священником…

— Мне понравилось духовенство, — тихо говорит Макс, откусывая от своей еды и стараясь не встречаться со мной взглядом. — Я могу признать, что сначала мне не совсем понравилась эта идея, когда мой брат сбежал в Милан, а затем в Париж, подальше от влияния и досягаемости моего отца. Это звучало как другая клетка, больше ритуалов и правил, и я был обязан мужчинам старше меня, которые думали, что это означает, что у них есть власть надо мной. Конечно, я вырос в Церкви и никогда не чувствовал никакого призвания к ней или даже какой-либо сильной веры, которая заставила бы меня хотеть служить ей.

Он делает паузу, откусывая еще кусочек. Я бы хотела, чтобы он смотрел на меня, когда говорит, но, похоже, он не может этого сделать, как будто боится увидеть выражение моего лица… разочарование от того, что он не был рад уйти. Но, конечно, я уже знала это о нем.

— Все изменилось, как только я поступил в семинарию, — продолжает Макс. — На самом деле, почти сразу. Мне всегда нравилось учиться, так что занятия не доставляли никаких трудностей. Мне потребовалось больше времени, чтобы прийти в себя в аспекте веры, почувствовать какое-то реальное притяжение, выходящее за рамки обычных движений, но со временем я почувствовал и это. Было ли это результатом моего окружения или чем-то реальным… — он пожимает плечами. — Я не могу сказать. Но то, что я нашел в священстве, помимо каких-либо представлений о вере в богословие, было верой в человечество, в которое я и не подозревал, что могу верить.

Он прочищает горло, наконец поднимая взгляд, чтобы встретиться со мной взглядом.

— Я вырос с отцом, который изменял моей матери, в распавшемся браке, скрепленном семейными узами, в окружении преступников, которые убивали, пытали и манипулировали ради получения большего количества денег и власти. Я не видел в человечестве ничего, во что стоило бы верить. После того, как я ушел, я увидел людей с другой стороны. Вместо этого я увидел возможность помогать и исцелять, и я увидел в других хорошее, чего никогда раньше не видел. Это показало мне возможности для прощения, для счастья. — Макс поджимает губы, его мысли явно где-то далеко. — Я обрел покой вдали от насилия, богатства и власти. А потом меня снова втянули в это.

— Итак, если бы ты мог вернуться назад, ты бы сделал это. — Мое сердце сжимается от мысли, от осознания того, что здесь нет ничего, даже меня, что удержало бы Макса от возвращения к служению священником, если бы у него была такая возможность. Почему, я не знаю. Он ясно дал понять, что, какое бы желание он ни испытывал ко мне, он не намерен поддаваться ему снова.

Макс смотрит на меня, и я вижу, что он колеблется.

— Да, — говорит он наконец и опускает взгляд в свою тарелку.

Не позволяй этому ранить тебя, яростно говорю я себе, но ничего не могу с собой поделать. Это обжигает мне грудь, когда я смаргиваю слезы, возвращаясь к своей еде.

— Это восхитительно, — выдавливаю я, заставляя свои слова звучать ровно и спокойно, без эмоций, которые бурлят внутри меня. — И как ты научился готовить?

Макс смеется, немного смущенно.

— Какое-то время я пользовался службой доставки еды, — признается он. — Одна из тех вещей, когда тебе присылают предварительно нарезанные ингредиенты в пакетиках и очень подробный рецепт. Через некоторое время я собрал достаточно, чтобы начать работать самостоятельно. Теперь я просто готовлю для себя, когда могу. Конечно, мне все еще приходится время от времени баловать себя готовкой Ханны. Это намного превосходит мои возможности.

— Она действительно потрясающая, — соглашаюсь я, откусывая последний кусочек омлета с сырной начинкой. — Но это хорошая замена, пока мы не сможем вернуться домой.

— Кстати, о доме. — Макс отодвигает свой стул, берет мою тарелку и свою и относит их к раковине. — Позволь мне помыть посуду, и я возьму тебя с собой на экскурсию, которую обещал.

— Я могу помочь. — Я быстро встаю, присоединяясь к нему у раковины. Я тянусь за тарелкой, и он быстро выхватывает ее у меня из рук, его пальцы тепло касаются моих при этом. Он слегка поворачивается ко мне, близость означает, что мы соприкасаемся друг с другом, и я отпрыгиваю назад, как будто он обжег меня, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание.

— Просто посиди, — предостерегает Макс. — Ты все еще восстанавливаешься, а все, что я делаю, это загружаю посудомоечную машину…

Он делает шаг вперед, чтобы открыть ее, как раз в тот момент, когда я пытаюсь пройти мимо него, и мы врезаемся друг в друга. На краткий миг каждый из нас прикасается к другому, мои груди соприкасаются с его твердой грудью, бедра к бедрам, и, как будто он делает это не задумываясь, его руки опускаются на мои бедра, удерживая меня там на самую короткую секунду.

У меня мелькает безумная надежда, что он собирается притянуть меня ближе. Мое сердце бешено колотится в груди, кровь приливает к жилам и горячо приливает к коже, когда я смотрю в его карие глаза, зная, что мои собственные широко раскрыты. Я хочу прикоснуться к нему, поцеловать его, желание во мне подобно лесному пожару. Внезапно я отчетливо представляю, как он поднимает меня на столешницу и повторяет наши отчаянные поцелуи в своей ванной в тот день, когда он поцеловал меня в первый раз.

Он мягко отодвигает меня в сторону, проходя мимо меня к посудомоечной машине, и разочарование, пронзающее меня, такое же ледяное, как и подогретое желание. Я прижимаю руку ко рту, отворачиваюсь, чтобы он не мог меня видеть, смаргивая подступившие слезы. Я не могу продолжать позволять ему так влиять на меня. Неизвестно, как долго мы пробудем здесь или какой ущерб может быть нанесен нашим отношениям. Но, кажется, я не могу остановиться.

Я влюблена в Максимилиана Агости, и я знаю, что это приведет к разрушению нас обоих.