Затерянные в солнце

==== Глава 37. Надежда ====

Чувствуя себя донельзя усталым и опустошенным, но каким-то странно спокойным, Тьярд шагал через уснувший лагерь вельдов. В глубоком снегу наездники успели уже протоптать дорожки, а потому ноги слегка скользили по схваченному морозом насту. За его спиной вышагивали двое высоких стражников его отца, и это было странно непривычно, но чувствовалось верно. Ему нечего было бояться в собственном лагере: никто не рискнул бы напасть на царя Небо, ведь это означало бы в случае удачного покушения принять власть, а в такой момент нести ответственность за весь народ не хотелось никому. Стража символизировала скорее передачу власти, преемственность и легитимность того места, которое Тьярд сейчас занимал. Она осталась ему в наследство от отца, как и все остальное, и теперь он, кажется, по-настоящему понял Ингвара. И ощутил глубочайшее раскаяние.

Власть была удавкой, веревками, что туго перетягивали грудь, мешая дышать, пудовыми гирями, что привязали к ногам, и порой Тьярду казалось, что он едва-едва может переставлять их, чтобы хоть как-то двигаться вперед. Власть легла горой на плечи, прижав его к земле и заставляя нести ответственность едва ли не за каждое сказанное им слово. И власть моментально выхолостила всю его свободу, сделав лишь марионеткой в собственных руках. По сути, теперь Тьярд не мог ничего. У него больше не могло быть друзей, потому что теплое отношение навлекало на преданных ему людей всеобщую зависть и подозрение, если не угрозу физического уничтожения. У него больше не было права на личную жизнь, потому что его положение царя и положение Кирха, как сына Хранителя Памяти, запрещало им обоим заключить брак. У него больше не было возможности самостоятельно принимать решения, потому что каждое его слово обязано было обсуждаться на Совете, а закостенелым, почти что вросшим в землю Старейшинам не нравилось решительно все, что он предлагал. Порой у Тьярда возникало чувство, что они запретили бы ему дышать, коли могли бы, положили бы в прозрачный хрустальный гроб, намертво заколотили крышку гвоздями и выставили бы на всеобщее обозрение, как величайшую святыню народа. А потом вдохновенно вещали бы «его» волю, кардинально противоположную всему, за что он так отчаянно боролся.

Порой кажется, будто они специально это делают: внимательно выслушивают каждое мое слово и тут же искажают его смысл, предлагая противоположное. Будто весь мир вывернут наизнанку, и любая светлая, чистая, правильная мысль в устах людей обращается ложью. Тьярд тяжело вздохнул и поднял голову к холодному ночному небу, усыпанному щедрыми горстями звезд. Почему ты позволяешь людям искажать твою истину, Иртан? Почему ты разрешаешь им слышать твои слова только так, как им того хотелось бы? Ведь если бы они слышали все верно, им не пришлось бы так отчаянно бороться и так тяжело идти к тому, что можно сделать в один миг с простотой ребенка.

Высокие шатры наездников стояли ровными рядами, и сквозь стены многих виднелись отблески теплящихся жаровен. В воздухе стоял запах мороза, тлеющего кизяка, человеческих тел. Тьярд шел и почти физически чувствовал тысячи людей вокруг него, бессловесно ему преданных и точно так же искренне верящих в то, что они-то точно знают, что нужно делать, и если скажут ему об этом, то он обязательно выполнит их требования. Каждый из них хотел блага своему народу и считал, что именно его точка зрения является правильной и единственно верной. И каждый шел с этой точкой зрения к Тьярду, отчего очередь просителей день ото дня становилась все длиннее. И все они напоминали Тьярду лишь огромную толпу, в которой каждый орал что-то свое, не желая слушать других, и этот грохот катился и катился на него одного тяжелой волной, мешая думать, делать, мешая дышать.

Что-то я совсем размяк. Тьярд с трудом развернул плечи, шевельнув длинными маховыми перьями крыльев, и вновь взглянул на холодное небо. Сейчас ему казалось, что сил уже почти что нет, а сделать еще нужно было так много всего, так много…

Впереди показался темный шатер, куда он и направлялся, и Тьярд решительно отогнал прочь все лишние мысли. Сейчас было не время отчаиваться и падать духом. Сейчас от него ждали другого, и делать он должен был другое, а скорбь и нытье можно будет оставить на потом. Во всяком случае, он надеялся, что это «потом» у него будет.

Шатер охраняли двое высоких стражников, скрестивших копья перед входом в него. При приближении Тьярда оба они встали по стойке смирно и копья убрали, освобождая проход.

— Останьтесь здесь, — бросил он через плечо своей охране, пригнулся и вступил в шатер, позволив входным клапанам закрыться за его спиной.

Здесь было тепло от двух больших жаровен, загадочно мерцающих алыми углями. В воздухе стоял тяжелый запах ароматных масел, тлеющих вместе с палочками возле алтаря Орунга в восточном углу помещения. Приглушенный свет всего одной масляной лампы выхватывал из темноты простую походную кровать, на которой тепло укрытый толстыми овечьими шкурами лежал его отец.

Тьярд бесшумно прошагал вперед по мягкому ковру, которыми были устланы полы, и опустился на колени подле ложа отца. Освещение было совсем слабым, но света оставалось достаточно, чтобы обрисовать твердые грани лица царя, его выступающие надбровные дуги и тяжелый подбородок, черные брови и острый нос, плотно прикрытые веки. Черные волосы царя густой волной рассыпались по белой овечьей шкуре, грудь медленно вздымалась, словно он был погружен в глубокий сон. Даже сейчас Ингвар выглядел опасным, но при этом каким-то тихим. Спокойным.

— Слышишь ли ты меня, отец? — тихонько пробормотал Тьярд, рассматривая глубокие морщины тревоги, избороздившие лоб Ингвара.

Так много лет Тьярд боролся с его неукротимой волей, восставал против него, такую тяжелую победу он одержал всего несколько дней назад. И теперь все это казалось ему таким неважным, будто серая мутная пена, которую выбрасывает на берег прибой, пена, от которой не останется ничего уже через несколько минут, когда вода вновь придет, лишь слабые разводы, да ощущение грязи.

Теперь-то он воистину знал, что чувствовал его отец все эти годы. Мучительное, сильнейшее сопротивление. Тьярду-то всегда казалось, что стоит только Ингвару слово сказать, как все вокруг него сразу же бросаются исполнять его волю. И сам он даже злорадствовал в душе, когда отец все-таки встречал сопротивление и отвлекался на него, переставая обращать внимание на жизнь собственного сына. Тьярд считал это благом для себя, и только сейчас понял, как оно было на самом деле.

— Вот теперь я в твоей шкуре, отец, и поверь, мне это совсем не нравится, — тихонько проговорил он недвижимому Ингвару. — Я был дураком, зацикленном лишь на себе и своих ничтожных проблемах. А ты все это время вынужден был сражаться не только со всем миром, но и со мной. И я благодарен тебе за этот бой, потому что без него я бы никогда не стал тем, кто я сейчас, и у меня уж точно не хватило бы силы духа на то, чтобы довести дело до конца.

Ничто не изменилось в спокойных чертах Ингвара, а Тьярд внезапно ощутил маленькую трусливую мыслишку. Она шептала ему, что будет хорошо, когда Ингвар очнется, что Тьярд сможет вернуть ему власть и снять со своих плеч всю ответственность. Следом за этой мыслью пришел жгучий стыд, и Тьярд задавил ее в себе, как давят таракана, забравшегося на чистую кухню. А потом взглянул на отца.

— Я справлюсь, я обещаю тебе, — тихо проговорил он. — Справлюсь так, как ты учил меня, сделаю то, что должно быть сделано, чего бы это ни стоило. И я прошу у тебя прощения за то, что все эти годы пинал тебя и мешал тебе, в своем эгоизме не желая видеть, какой огромный груз ты несешь на своих плечах. А еще я надеюсь, что ты выздоровеешь, и молю за тебя, отец. И не потому, что трушу, не поэтому.

Тьярд внимательно прислушался к себе. Гадкое желание удрать, бросив все, как есть, больше не возвращалось, и он поблагодарил за это Иртана. Во всяком случае, его слова были искренними, шли от сердца, и уже одно это было очень хорошо. Бросив последний взгляд на отца, он поднялся и вышел из шатра.

Стражники вновь вытянулись по струнке, громко щелкнув каблуками сапог.

— Если будет малейшее изменение в его состоянии, немедленно известите меня, — приказал Тьярд, и оба наездника склонили головы.

Час был уже поздний, Тьярд устал как собака, да и голова кружилась от изнеможения и нежелания видеть кого-либо еще. Но теперь он был царем и не принадлежал сам себе, а это означало, что у него еще есть дела. Поэтому, попросив помощи и сил, Тьярд медленно зашагал в сторону шатра Хранителя Памяти.

Верго поселился на самом отшибе, как можно дальше от царского шатра, там, где начиналась продуваемая всеми ветрами голая степь. В отличие от всех остальных наездников, для себя он выбрал не шатер, а юрту кортов, стены которой были сделаны из толстого теплого войлока, способного остановить даже лютый зимний ветер и холод. Сейчас из дымового отверстия в ее крыше валил черный столб дыма, а это означало, что Хранитель еще не спит. Во всяком случае, Тьярд очень надеялся на это, когда пригнулся и быстро нырнул внутрь шатра.

Здесь было тепло благодаря маленькой походной печурке кортов, которая малиново светилась открытым зевом, полным углей. На раскладном походном столике стояла масляная лампа, в слабом свете которой Верго что-то читал, подставив кресло так, чтобы свет падал на раскрытую в его руках книгу. При появлении Тьярда он вскинул голову и слабо улыбнулся ему. А Тьярд вдруг с болью разглядел темные синяки под глазами Хранителя Памяти и его согбенные худые плечи, придавленные к земле тяжким грузом. Его кожа казалась сухой и прозрачной как пергамент, а ладонь, лежащая на пожелтевших от времени страницах книги, была перевита синими узлами вен, почти что старческих. После ранения в голову Верго очень сильно сдал, словно груз прожитых лет в один миг обрушился на него и давил, давил, как масличный пресс, выжимая из него все жизненные силы и молодость и оставляя только сухой бесполезный жмых.

— Это ты, царь Небо! — голос у Верго тоже был приглушенным и каким-то слабым. — Заходи и садись к огню!

Он попытался было привстать в приветствии, но Тьярд поспешно махнул рукой, заметив, как напряженно подрагивают слабые руки, ухватившиеся за ручки кресла в попытке поднять тело, которое, казалось, уже ничего не весило. Вместо этого он сам прошагал к учителю и уселся прямо на ковер у его ног, почтительно склонив голову.

— Не тебе вставать передо мной, Хранитель Памяти, — тихо проговорил Тьярд, и горло стиснуло.

Он так и не успел еще поговорить с Верго после своего возвращения, рассказать ему, как много значили все его уроки, какую службу они сослужили Тьярду во время его путешествия. Вот только сейчас все слова благодарности разбились вдребезги о тонкие, дрожащие от слабости руки Верго, и застыли в горле Тьярда горьким комком. Казалось, все свои силы, всю свою жизнь и энергию Хранитель передал молодому царю, и когда тот совершил невозможное, подломился, как старое дерево в бурю, не в силах больше выдерживать бешеный натиск ветра. Словно этих сил у него уже ни на что не осталось.

— Ты выглядишь очень усталым, мой мальчик, — прозвучал над его головой голос Верго, и Тьярд вновь устыдил себя. Он молод, полон энергии и воли, а вместо этого он только и делает, что жалеет самого себя. Теперь у него уже нет на это никакого права.

— Все в порядке, учитель, — Тьярд поднял голову, улыбаясь Хранителю так тепло, как только мог сейчас. — Не тревожься за меня. Время позднее, а день был длинным. Мне просто нужно немного поспать, и утром я буду в норме.

— Я так понимаю, эти стервятники обрушились и на тебя? — жесткая улыбка дернула угол губ Верго. — Снова пытаются заставить тебя делать всякие глупости?

— Да, учитель, — кивнул Тьярд.

— Меня всегда поражало, насколько крепка людская глупость, — со вздохом проговорил Верго, прикрывая книгу и осторожно откладывая ее на столешницу. — В страхе потерять свое жалкое барахло и еще более презренное положение они сделают что угодно, лишь бы остановить перемены. И это даже при том, что им никогда не удастся утащить с собой в могилу свой титул или золото. Что проку от всей этой мишуры червям? Вряд ли они будут испытывать священный трепет, копошась в теле аристократа, а не простого человека.

Тьярд почувствовал, что улыбается, и на этот раз — искренне. У него было такое ощущение, что прошла уже целая вечность с тех пор, как он разговаривал с Хранителем. В его словах всегда была теплая простота, приправленная острой ноткой сарказма и чудесного искристого юмора, которого Тьярду так не хватало в эти дни. И теперь он поистине чувствовал себя дома.

— Батольд настаивает на том, что мы должны заставить анай принять наших военных советников. Якобы они слишком глупы для того, чтобы самостоятельно выработать тактику, — Тьярд фыркнул и покачал головой. — Я спросил его, сколько лет назад он в последний раз сражался с анай, и тот даже не смог вспомнить. А потом начал кудахтать, словно потревоженная курица, что это не имеет никакого отношения к делу, и что полководцу не обязательно самому марать руки в чужой крови. — Верго только ухмыльнулся, и Тьярд пожал плечами. — Впрочем, остальные не лучше его. Рудар требует, чтобы каждый раз после разговора или хотя бы взгляда на анай наездники проводили ритуалы очищения от скверны перед алтарем Орунга, чтобы не заразиться от них дурной удачей. Игольд настаивает на том, чтобы послать небольшой отряд под стены Серого Зуба для того, чтобы точно удостовериться в лояльности анай. Дескать: если со стен не обстреляют, значит, действительно будут сражаться с нами. А Индар утверждает, что мы ни в коем случае не должны делиться с ними едой: пусть лучше выходят слабыми на бой с дермаками, тогда не смогут ударить нам в спину, если что. — Тьярд устало взлохматил волосы пятерней. — Одним словом, все это абсолютный бред, и мне стоит больших усилий удерживать их оттого, чтобы они не передрались между собой и со мной тоже.

— А что Унто Ферунг? Он всегда казался мне человеком спокойным и рассудительным, — Верго слегка прищурился, поглаживая подбородок. Пока еще по состоянию здоровья присутствовать на заседаниях Совета он не мог, и это, судя по всему, изрядно ему досаждало.

— Старейшина Ферунг, пожалуй, единственный, кто не вставляет мне палки в колеса, — вздохнул Тьярд. — Но и не помогает тоже. Он молчит и мнения своего не высказывает. Я так полагаю, его разозлило, что без его воли я отправил его сына к эльфам. Хотя он и понимает, что это большая честь для Лейва — представлять народ вельдов в Заповедном Лесу. Только толку от этого никакого.

— Ну почему же? Толк есть, — слегка покачал головой Верго. — Унто не дурак, он оценил то, что ты сделал для его сына. Поэтому и не мешает тебе делать то, что ты хочешь. К тому же, недоверие со стороны других Старейшин к нему должно расти из-за возвышения Лейва, а это значит, что у него не останется никакого выбора, кроме как прийти к тебе и поддержать тебя целиком и полностью. А его поддержка будет многого стоить. — Верго взглянул на Тьярда из-под кустистых бровей и тепло улыбнулся. — Сам того не ведая, ты все делаешь правильно, мой мальчик. Вот только не все семена дают всходы сразу же, как их посадили в землю. Некоторым для этого необходимо время, чтобы созреть.

— Я знаю, учитель, — кивнул Тьярд. — Вот только было бы гораздо легче, если бы хоть кто-нибудь был на моей стороне из членов Совета.

— На твоей стороне Иртан, разве тебе этого мало? — Верго смотрел на него, и в его глазах отражалось золото масляной лампы. — Уж поверь, он гораздо сильнее всех этих Старейшин вместе взятых, и рано или поздно они подчинятся твоей воле. К тому же, все и сейчас идет неплохо. Пусть себе грызутся по всякой ерунде, обсуждают продовольственные поставки и ритуальное очищение. В конце концов, после объявления войны больше им ничего не осталось, ведь всю полноту власти над армией воспринял ты. Естественно, им хочется хоть как-то делать вид, что они что-то решают. Так что позволь им и дальше заниматься всякой ерундой, а сам договаривайся напрямую с царицей анай. Именно с ней тебе драться плечом к плечу, с ней разрабатывать тактику. А готовый план атаки можешь назвать собственным, никто не посмеет это оспорить, ведь вопросы военного характера сейчас исключительно в твоей компетенции.

Верго вроде бы не сказал ничего необычного, но от этого на сердце у Тьярда стало гораздо легче. Он и сам прекрасно понимал все эти вещи, но осознал, что нуждался в одобрении. Даже его твердокаменную уверенность, застывшую за спиной неумолимым доказательством бога, необходимо было чем-то подпитывать. И сейчас Тьярд чувствовал себя так, словно наконец-то отдохнул.

Взглянув в теплые глаза Верго, Тьярд тихонько дернул крылом и спросил:

— Ты знал, что так будет, учитель?

— Нет, — покачал головой тот. — Я, конечно, предполагал, что в Кренальде что-то произойдет, что ты, попав туда, докопаешься до правды и сможешь правильно ее принять. Но я и помыслить не мог, что Боги смилостивятся и вернут тебе крылья. — Шершавая ладонь Хранителя легла на плечо Тьярду и легонько сжала его через ткань. — Ты сделал все правильно, мой мальчик. Не только смог сам понять что-то важное, но успел вовремя вернуться и воплотить в жизнь свое понимание. И от этого в мире стало немного светлее.

— Я бы никогда не сделал этого, если бы не ты, учитель, — Тьярд вскинул глаза на Верго, чувствуя бесконечную благодарность. — Если бы не ты, если бы не твои уроки…

— Брось благодарить, — поморщился Верго, отмахиваясь от него. — Мы здесь не для того, чтобы получать благодарности и хвалебные слова: толку от них никакого, только вред. Каждый из нас — лишь орудие, предназначенное для определенной цели. Я всего лишь передал тебе то, что знал, дал тебе направление, по которому ты пойдешь. Все остальное ты сделал сам.

— И все же… — вновь попытался Тьярд.

— И все же все в руках бога, — твердо проговорил Хранитель, не давая ему продолжить. — Ты исполняешь его волю и исполняешь ее хорошо, как и я, и за это не благодарят. Ты просто сумел правильно воспользоваться тем, что тебе было дано, как и я, когда мне послали толкового ученика. Мы могли бы так часами просиживать благодаря друг друга и Иртана за то, что все сложилось удачно. Ну да сейчас все это не так важно по сравнению с тем, что нас ждет впереди. — Голос Верго не терпел возражений, и Тьярд склонил голову, принимая его слова. — Я знаю, что ты пришел сюда не только благодарить меня. Поэтому спрашивай то, что ты хотел узнать.

— Мой отец… он очнется? — Тьярд взглянул Верго в глаза.

По лицу Хранителя словно тень пробежала, взгляд стал сумрачным, а плечи опустились еще ниже. Тьярд ощутил удивление, не совсем понимая, почему учитель так реагирует. По логике вещей Верго должен был радоваться больше всех тому, что основное препятствие переменам в лице Ингвара наконец устранено, да вот только весь его вид говорил об обратном.

— На этот вопрос у меня ответа нет, — покачал головой он. — Если я правильно понял все, что произошло, то впервые в истории вельдов впавший в буйство дикости человек был укрощен и успокоен с помощью того же дара Иртана. К тому же, приступ твоего отца был спровоцирован. Кто-то подмешал ему лекарство от дикости, разработанное Кирхом. Я ведь правильно все понял?

— Да, — кивнул Тьярд. — Все указывает на то, что Ульх отравил царя и сбежал.

— Единственное, чему я научился за все эти годы, так это тому, что совпадений не бывает, — задумчиво проговорил Верго. — Лекарство от дикости было найдено именно сейчас и не просто так. Как и Бьерн, заболевший ей, на котором это лекарство можно испытать. Как и царь, которому в приступе ярости под действием лекарства удалось взять под контроль всех макто. — Он немного помолчал, потом взглянул на Тьярда. — Ты видишь, как плетется полотно, мой мальчик? Все связано, ни одной лишней нити, ни одного лишнего цвета. Все одно.

— Я вижу, учитель, но я не понимаю сути узора, — честно признался Тьярд.

Верго вскинул брови и тепло рассмеялся:

— О! Никто не понимает его сути, кроме того, кто этот узор плетет! Но мы ведь можем попытаться, не так ли?

Вид у него вдруг стал совсем мальчишеский, такой задорный, словно он решал не загадку самого существования, а головоломку на скорость, за которую должен был получить приз. И Тьярд невольно улыбнулся ему. Пусть так! Храни в себе эти силы, эту радость, учитель! Храни как можно дольше, и пусть она даст тебе силы жить.

Улыбка слегка притухла в глазах Верго, обратившись в серебристый туман задумчивости.

— Давай хорошенько все это рассмотрим. Итак. — Хранитель поднял руку и загнул большой палец. — Первое: Ингвар. Его необходимо было любым способом отстранить от власти, чтобы ее смог воспринять ты. Сила Ингвара — в его дикости, благодаря ей он смог развить свою волю настолько, что мало кто осмеливался противостоять ему, поодиночке во всяком случае. И он никогда бы не пустил тебя к трону, никогда бы не позволил ничему измениться, а потому должно было произойти что-то, что нейтрализовало его. Второе: Кирх, — Верго загнул указательный палец. — Мальчик любит тебя всем своим сердцем и готов на все, чтобы помочь. Он старался, как только мог, и создал лекарство. Возможно, рассчитывал помочь твоему отцу, возможно, просто просил у Богов помощи, и те позволили ему возродить рецепт. Третье, — средний палец загнулся в кулак, — Бьерн. Он заразился дикостью как раз в тот момент, когда у Кирха уже было лекарство, и сразу же начал его принимать. У обычных диких вельдов антидот дикости вырабатывается в крови, и, если они выпьют лекарство от нее, все их защитные барьеры моментально рухнут, и станет только хуже. Отсюда четвертое: то, что случилось с твоим отцом, — безымянный палец Верго присоединился к остальным. — Пятое — макто, которых взял под контроль твой отец. Его воля, усиленная дикостью и лекарством от нее, произвела такое мощное преобразование его дара, что он смог полностью контролировать всех до единого макто вельдов. — Пятый палец загнулся, и Верго приподнял кулак, показывая его Тьярду. — Ты понимаешь, что это такое, мой мальчик?

— Нет, — помотал головой Тьярд.

— Это и есть дар Иртана, — глаза Верго вспыхнули лукавством. — Все это — его составляющие. Дикость — лишь его обратная сторона, но для тех, кто смог увидеть истинное лицо бога, для тех, в ком есть мужество и стремление, желание жить, как в тебе или твоих друзьях, для них не существует разницы.

— Я не совсем понимаю, учитель… — Тьярд прищурился, пытаясь ухватить смысл слов Хранителя Памяти.

— Нет разницы между обычным состоянием дара Иртана и состоянием его во время дикости, — Верго подался вперед, внимательно глядя ему в глаза. — Это одно и то же.

Тьярд моргал, глядя на него, пытаясь понять. Внутри было какое-то дрожащее звонкое ощущение, которое говорило ему, что он уловил, почти уловил, но истина ускользала, словно белый мотылек, порхающий в вечерних сумерках.

— Это… сила? — осенило Тьярда.

— Да! — Верго торжествующе хлопнул себя по коленям, и Тьярд ощутил прилив такой искристой радости, словно вновь стал маленьким мальчиком, решившим сложную задачку, над которой бился несколько часов подряд, а учитель улыбается ему и ерошит его непослушные волосы. — Это сила и не более того. Важно то, как мы относимся к этой силе, как мы ее используем. Если мы используем ее во благо — она становится даром Иртана и помогает нам контролировать макто, преобразовывать окружающий мир, улучшать его. Если мы используем ее во вред — она становится дикостью, обрушивается на нас и вредит нам же, уничтожая нашу душу и тело. Разница не в том, что плохо и хорошо, разница лишь в отношении к этой силе.

Тьярд смотрел на него во все глаза, и ему казалось, как какая-то пелена наконец-то спадает с лица, и он может чувствовать что-то очень важное. Он уже почти понял это что-то…

— Таким образом, лекарство Кирха — лишь катализатор этой силы и не более того. Поэтому твой отец вышел из-под контроля, лекарство лишь подтолкнуло то, что уже давно кипело в нем: ненависть и желание уничтожать.

— Тогда получается, что в принципе любой вельд, обладающий достаточной степенью силы, может контролировать всех макто разом? — тихо спросил Тьярд.

— Именно! — кивнул Верго. — Но для того, чтобы это сделать, нужна огромная сила и что-то, что выбьет вельда из нормального состояния. Боюсь, что при контакте с таким количеством разумов ящеров, обычного четкого сознания в вельде остается совсем немного, и он сам как бы становится ящером, впитывая в себя их ярость и силу. Происходит процесс сближения: сознание вельда рассыпается на тысячи разумов, опускаясь сверху вниз, сознание ящеров концентрируется в одной точке разума вельда, поднимаясь снизу вверх. Образуется коллективная личность всех ящеров с координацией в одной точке.

— Иртан!.. — выдохнул Тьярд, округлившимися глазами глядя на Верго.

— Да, Иртан! — рассмеялся Верго. — Все-то он знал! Давным-давно знал и, наверное, смеялся, как ребенок, над нашей глупостью и стенаниями по поводу дикости. Ведь только мы сами сделали из нее зло, используя его силу не по назначению.

Тьярд только качал головой, ощущая внутри непередаваемое золотое биение комочка в груди. Словно кто-то прекрасный, как само солнце, улыбался ему прямо из самого центра его существа, и от этого становилось так легко, так светло.

— Но остается еще одна проблема: макто, — голос Верго вернул его в реальность, и Тьярд с живостью взглянул на учителя. — Пока твой отец находится далеко от нас, макто, соединенные с его разумом, тоже не будут подчиняться никому боле. Поэтому нам необходимо каким-то образом разбудить Ингвара, заставить его прийти в себя и вернуть себе хотя бы часть разума, а потом перехватить у него контроль над макто.

— Возможно ли это? — с сомнением взглянул на него Тьярд.

— После того, как у тебя за спиной выросли крылья, ты все еще веришь, что в мире есть невозможные вещи? — улыбнулся ему Верго.

— Но ведь… — Тьярд нахмурился. — Если мы разбудим Ингвара, он очнется в том же состоянии, в котором и впал в свой сон.

— Может так, а может — и нет. И вот тут-то мы вновь возвращаемся к тому, как со всем этим связан Бьерн с его дикостью. — Верго откинулся в кресле и вперил задумчивый взгляд в пространство. — Все происходит не просто так. Лекарство помогает Бьерну, он вполне успешно сдерживает свою дикость, и, насколько я знаю, у него еще не было ни одного серьезного приступа. Он не выглядит мрачным или замкнутым, во всяком случае, не больше обычного, и то, что дикость обычно делает с вельдами, пока, похоже, никаким образом на него не повлияло. Как и на его руку. Она выглядит уже совершенно нормальной и сносно ему служит. И это при том, что в обычных случаях пораженная дикостью часть тела причиняет невыносимые мучения: постоянную боль и судороги, и вельду приходится все время концентрироваться на ней, чтобы эта боль не свела его с ума. — Глаза Верго сощурились, а голос стал совсем рассеянным. — Иногда мне кажется, что в этом-то как раз и состоит проблема того, почему дикость неизлечима. Тот, кто поражен ей, только о ней и думает и постоянно на ней концентрируется. Да, он учится ее контролировать, но не вызывает ли такое пристальное внимание и обратный процесс — ускорение развития поражения?

— Ты полагаешь, что Бьерн в состоянии каким-то образом воздействовать на разум моего отца? — спросил Тьярд.

— Вполне возможно, — кивнул Верго. — Во всяком случае, усилия Белоглазых и Черноглазых ни к чему не привели, разбудить Ингвара им не удалось. А, как я уже говорил, узор сплетен таким образом, что в нем важна каждая нить. На твоем месте я бы попробовал каким-то образом использовать силу Бьерна, чтобы вернуть отца назад. Я слышал, он один из самых одаренных наездников. Если вы попробуете работать вместе, задействовав твой сильнейший дар и благословение богов, его дикость и лекарство Кирха, думаю, у вас может получиться.

Внутри трепетно и нежно забилась надежда, и Тьярд с благодарностью взглянул на Хранителя Памяти.

— Что бы я делал без тебя, учитель?

— То же самое, что я делал бы без тебя, — ухмыльнулся Верго. — Ровным счетом ничего.

Степь была холодна и пустынна; идеальное сочетание белого и черного, пустоты и тишины, безжизненности и порядка. Ульх вдыхал ее запах полной грудью, наслаждаясь каждой крохотной каплей холодного воздуха и чувствуя наконец-то, после столь долгих лет мучений, шума и суеты, бесконечный, невыразимый покой. Замерзшая тишь бескрайней степи и железная воля, что тянула его вперед.

В эти дни не было ничего, кроме этой воли. Мыслей в его голове оставалось все меньше и меньше, словно кто-то хотел, чтобы она была лишь пустым вместилищем чего-то большего. Он уже почти что ничего не чувствовал, даже физической боли в обмороженных пальцах рук и ног, сползающей лохмотьями коже лица, не ощущал рези в желудке, в котором давно уже не было ни росинки. Он только шел, и каждый шаг приближал его к чему-то большему, к чему-то важному, что стало единственной целью его жизни.

Только сейчас Ульх чувствовал, что воистину освободился. Он всегда презирал внешние условности, считая, что они только отвлекают его от его великого предназначения. Он не понимал необходимости в уютной жизни, красивой одежде, вкусной еде. Для него был только Черный Источник, наполняющий его мощью гораздо более великой, чем все эти мелкие переживания земляных червей, копошащихся на самом дне жизни, в грязной луже, которую они называли своим домом. Единственное, что всегда связывало его с этим миром, была доска для игры в литцу, но даже и от нее он освободился сейчас, обретя полное, нетревожимое ничем спокойствие.

Оставалось, правда, тело. Вот оно-то как раз было лишним во всей этой красоте между небом и землей, во всей этой черно-белой правильности, завершенной в каждой линии. Тело мешало, тело уставало, мерзло, болело и жаловалось, и Ульх бесконечно молил небо избавить его уже, наконец, от этого истощенного и больного мешка костей и плоти, доставляющего столько неудобств. Только вот его Хозяину это тело было нужно, Ульх точно это знал. Хозяин сказал, что Ульх получит полную свободу только тогда, когда завершит свое дело. Он обещал, что Ульх будет править этим миром и всеми остальными мирами, что он сам станет порядком и правильностью, а все лишнее будет уничтожено. Как и это тело. И от одной этой мысли внутри все лихорадочно дрожало, и Ульх принимался хохотать, а по обмороженным щекам из его глаз лились слезы, причиняя страдания и еще больше напоминая ему о желании как можно скорее сбросить эту слишком тесную для него оболочку.

Лошадь давно пала, не выдержав лютого холода и темпа передвижения. Как и вторая, после бешеного бега умудрившаяся налакаться ледяного снега. Теперь они шли пешком, выбросив почти все свои вещи, но Ульху было все равно. Еще немного, и они доберутся до цели. Совсем чуть-чуть.

Порой перед глазами становилось мутно и черно, и тогда он полностью терял из вида своего ученика и просто брел вперед, почти что на ощупь, доверяя лишь толстенному невидимому канату, что волок его на север. В другие моменты Дардан внезапно появлялся прямо перед глазами, так ясно и живо, и тьма отступала прочь, рассеиваясь вокруг его красивого лица.

В эти дни Ульх понял, что доверяет ему, ему единственному среди всех живых существ, а еще Хозяину. Но с Хозяином все было по-другому, Хозяин был прямо внутри Ульха, и разница между ними с каждым днем становилась все менее очевидной, размываясь, будто чернильные буквы в капле воды. А Дардан был чем-то реальным, последней ниточкой мира, в котором жил Ульх, чем-то таким надежным, таким поддерживающим, что без него дорога казалась совершенно невыносимой.

Когда Ульх падал на землю в изнеможении и терял сознание, он всегда открывал глаза, лежа на коленях Дардана, который укрывал его плащом от всех зимних ветров и прикосновений ледяного холода. Когда судороги все-таки достигали его жесткого панциря из пустоты, и Ульх не был в состоянии даже стоять на скрутившихся узлами мышцах ног, умелые сильные пальцы Дардана разминали казавшиеся железными жгуты, и это позволяло Ульху шагать вперед навстречу своей судьбе. Еды у них не было, как и теплых вещей, как и палатки, но Дардан все равно оставался рядом и не жаловался ни на что, молча поддерживая, помогая, придавая сил.

— Я бы умер без тебя, — тихо прошептал Ульх, с трудом передвигая обернутые в задубевшие ледяные штаны ноги.

Дардан брел рядом с ним, тяжело загребая сапогами снег. Его черные волосы упали на лицо, не позволяя разглядеть его выражения. Но Ульх смог увидеть слабую улыбку, блеснувшую на посиневших от холода губах.

— Ты — единственное, что мне нужно в этом мире. И единственное, чего я когда-либо хотел, — также тихо ответил ему ученик.

Короткие нестерпимо яркие от бьющего в глаза солнца дни сменялись длинными черными ночами, позволяющими отдыхать, но приносящими лютую стужу. Ульх спал совсем мало, всего по нескольку часов в день, больше не позволял Хозяин, чья воля с каждым шагом становилась все сильнее и сильнее. Да и сном то, что происходило с ним по ночам, Ульх по-настоящему назвать не мог. Он видел картины, яркие образы, болезненные краски, взрывающиеся в его мозгу и доставляющие невыносимые мучения.

… Золотая капля вечности, разбившаяся на две половины, что немыслимо быстро падают вниз, закручиваясь вокруг друг друга по спирали…

Ульх знал, что он должен дойти до того, как эти две капли упадут вниз, куда бы они ни падали. Он знал, что должен успеть, любой ценой, потому что как только этот небесный свет найдет свою цель, все будет изменено, и мир погрузится в Хаос, который он уже не сможет остановить.

… Сияющее око, огромное, заполняющее собой весь мир, в зрачке которого, словно в глубоком озере, проплывают целые галактики…

Это око пугало его до безумия, страшило, жгло, как огнем, и он бежал от него, потому что знал: оно — смерть.

… Огромное кровавое колесо, пылающее огнем глубин, красное колесо, что с протяжным скрипом и грохотом крутится под звуки невыразимого крика, натужного стона всей земли. Колесо смерти, тяжелое, вечное, страшное. И на его фоне четыре крохотных фигурки, изо всех сил стремящиеся сломать его. Фигурки пытались ухватить его обод, стоя по четырем сторонам света, хотя бы дотронуться до него, но с таким же успехом травинка могла бы пытаться в одиночку остановить лавину. Руки этих фигурок лишь скользили по самому краю обода, а колесо продолжало вращаться, мрачное и неумолимое, как сама смерть…

Вот только Ульх знал, что эти фигурки нужно было уничтожить. Да, они выглядели крохотными букашками на фоне громадного огненного круга, но эти букашки уже дерзнули его коснуться, пусть у них пока ничего и не получалось. Никогда еще никто не осмеливался сделать это, и колесу не нравилось, что кто-то посмел даже помыслить о том, чтобы нарушить его вечное кружение. И задачей Ульха было уничтожить всех четверых.

Но это последнее видение, хоть и было самым конкретным, казалось отдаленным, чем-то, что еще не свершилось, чем-то, что только грядет. Он уже ненавидел это, но пока еще ничего не мог с этим поделать. Ульх не мог понять: как может существовать что-то, чего еще нет? Да не просто существовать, но уже вызывать неудовольствие у его Хозяина? Вот только все было так, и от этого у Ульха кружилась голова, а тело немело от напряженного ожидания.

Они брели вдвоем через бескрайнюю снежную лавину на север, туда, где их ждал Хозяин. И Ульх молил лишь о том, чтобы этот бесконечный путь наконец закончился.