Затерянные в солнце

==== Глава 52. Зрячая ====

В палатках, отведенных под лазарет, никогда не было тихо. Здесь позвякивали склянки с припарками и мазями, которые Жрицы и Ремесленницы готовили для раненых, здесь шуршали бинты и одеяла на тех, кто ворочался во сне и никак не мог уснуть, здесь постоянно кто-то тихонько постанывал или тяжело дышал сквозь стиснутые зубы, пытаясь справиться с болью. И Найрин, у которой не болело ничего, чувствовала себя здесь, пожалуй, хуже всех остальных. Потому что она была целительницей, в ее власти было прекратить мучения всех этих людей в один миг, однако она не могла этого сделать. Из-за своей глупости и упрямства и только из-за них.

Запах лекарств стоял в воздухе, запах запекшейся крови и сладковатый запах гниения. Найрин лежала на боку, тараща глаза в размытый светом чаш Роксаны сумрак в углах шатра. Иногда порывы ветра пробегали по парусиновым стенам, и тогда отсветы пламени на них принимались играть в прятки с тенями, переливаясь и смешиваясь, словно Источники, которых она сейчас была не в состоянии коснуться.

— Ну-ка, — тихонько проговорил рядом знакомый голос, но больше не произнес ни слова, а потом руки Торн очень осторожно подхватили ее под плечи и приподняли в вертикальное положение.

Найрин не сопротивлялась: даже на это сил у нее не было. Лицо Торн тоже скрывали тени, а бледный свет выхватывал из них лишь острые линии скул и подбородок, да один черный глаз, поблескивающий в темноте, словно у ворона. Торн аккуратно поддержала ее, будто ребенка, а потом приложила к ее губам флягу, и Найрин, послушно глядя ей в глаза, сделала глоток.

Напиток был странным: легким, будто яблоневый цвет в начале лета, сладким, словно земляничные поляны, напитавшиеся солнцем, и чуть-чуть перебродившим, как хороший настоявшийся сидр. Эльфы называли этот напиток яхиль и говорили, что он способен поднять на ноги даже того, кто от усталости и моргать не в состоянии. После того, как Шарис принес его и передал Торн, наказав давать Найрин по глотку каждый час, той стало гораздо легче, однако все зависело оттого, с чем сравнивать. Три часа назад она была не в состоянии даже открыть рот, чтобы глотнуть, и Торн приходилось аккуратно разжимать ей губы, чтобы влить содержимое бутылки. Теперь же Найрин уже могла самостоятельно поворачивать голову. Однако этого было мало, слишком мало, и она прекрасно знала, что даже если встанет на ноги к завтрашнему вечеру, контакт с Источниками все равно будет для нее недоступен в течение месяцев. И от этого хотелось кричать или плакать. Или просто без сил уснуть.

Также осторожно, Торн уложила ее обратно на топчан и аккуратно подправила одеяло, чтобы то не лезло в лицо. Она сидела рядом с ней все это время, на самом краешке кровати, сидела и ждала, будто верный пес, отлучаясь лишь затем, чтобы принести ей поесть или попить. Лицо ее было спокойно, словно холодный пруд, а глаза — задумчивыми и глубокими.

Шатер лазарета, в котором они находились, был достаточно просторным, чтобы здесь разместили двадцать человек разом. Топчаны расставили ровными рядами с двух сторон, освобождая в середине широкий проход, в котором рядком стояли пять чаш Роксаны, прогревая воздух, чтобы раненые не замерзали. То и дело по проходу тихонько скользили облаченные в белое Ремесленницы, чтобы подойти к той или иной раненой, сменить бинты или принести воды. К Найрин не подходил никто: ранена она не была, да и со всеми обязанностями по уходу за ней справлялась Торн. Она просто не подпускала сюда никого из Ремесленниц, ревниво косясь на них из-под длинной черной челки и самостоятельно делая все необходимое. И Найрин даже не знала, отчего ей было горше: если бы Торн не ухаживала за ней, или как сейчас, когда она ухаживала.

— Не вини себя, — вдруг очень тихо проговорила Торн, глядя ей в глаза.

Все это время она молчала и только первый раз за последние несколько часов разомкнула губы, чтобы обратиться к Найрин. Нимфа взглянула на нее, чувствуя, как горький комок в горле душит и мешает говорить. Впрочем, сейчас у нее были силы, чтобы что-то сказать: яхиль с каждым глотком словно вливал в нее лето и желание жить, а вместе с ними росла и боль.

— Я не могу не винить себя, — сипло ответила Найрин. Говорить было сложно, но она справилась. Нужно было вставать на ноги любой ценой. Если она не может теперь сражаться с помощью Источников, то она все еще может встать в строй и драться обычным оружием. — Если бы я так не перепугалась, если бы я не была настолько уверена в собственных силах, ничего этого не случилось бы.

— Ты ничего не знала, — мягко сказала Торн, и ее рука легла на живот Найрин. Прикосновение ощущалось через одеяло, и от него было как-то очень тепло. — Анай раньше не сталкивались ни с чем подобным, и о сути этих энергетических ран никто ничего не знал. А ты хотела помочь.

— Хотела, — горько усмехнулась Найрин. — И только все испортила.

— Это не правда, — твердо проговорила Торн, но ее слова сейчас не доходили до Найрин и ничем не могли ей помочь.

Все это выяснилось уже гораздо позже, уже после того, как главная ошибка была совершена. Когда Найрин очнулась в шатре кортов, над ней стояли какие-то облаченные в белые балахоны мужчины, в которых та сразу же распознала ведунов. Те были очень удивлены и рассержены одновременно, и не только тем, что Найрин без спроса ворвалась в их лагерь и понаделала там дел. Они-то и рассказали ей, что во время сражения с ведуном стахов Торн получила невероятной силы энергетический ожог, и лечить ее обычными методами было нельзя. Белоглазые должны были поднять ее на ноги через какое-то время, медленно вливая силы небольшими порциями, чтобы энергетическая аура тела могла сама восстановиться. А грубое исцеление Найрин, воздействие в полную силу, только прорвало и без того слабую оболочку. Конечно, она смогла ценой невероятного усилия спасти жизнь Торн, но это все равно было глупо. Если бы Найрин перед тем, как раскидывать всех в стороны и крушить все, удосужилась спросить лечивших Торн целителей о причинах ее болезни, то не поставила бы сначала свою любимую на грань жизни и смерти, а потом и весь свой клан, лишив его такой необходимой ему мощи. Причем именно сейчас, когда ведуны были так нужны фронту.

— Я была слишком уверена в собственных силах, — сипло проговорила Найрин, чувствуя, как глаза наливаются слезами, а голос дрожит. — После того, что случилось в становище Сол, после того чуда… Мне начало казаться, что теперь я могу сделать все. Все! А вместо этого — я все сломала.

— Ты ничего не сломала, — ладонь Торн слегка сжала ткань одеяла, а в голосе послышалась настойчивость. — И ты все исправишь. Тебе просто нужно набраться сил.

— Да не поможет это, — всхлипнула Найрин, отворачиваясь от нее. — Теперь ничего не поможет.

Ей не хотелось, чтобы Торн видела, как она плачет, но было уже поздно. Горячие злые слезы побежали по щекам, и Найрин раздраженно шмыгнула носом, с трудом отворачиваясь в тень, чтобы не было видно ее лица. Краешком глаза она видела, что Торн сидит рядом и смотрит на нее, но тени в шатре скрывали выражение ее глаз. Потом рука Торн медленно нашарила ее ладонь под одеялом и сжала.

— Когда-то ты сказала мне, что я жалкая потому, что сдаюсь, — хрипло проговорила она, и Найрин с какой-то непроизвольной жадностью прислушалась. — Что ты презираешь меня за то, что я хочу сбежать. Не будь жалкой сама, Боевая Целительница становища Сол. Борись!

— С чем бороться? — всхлипнула Найрин. — Я даже пошевелиться не могу!

— Значит, нужно сделать так, чтобы смогла, — твердо сказала Торн. — Так что закрывай глаза и спи, набирайся сил. Это единственное, что ты сейчас можешь сделать, — как можно быстрее выздороветь.

Она была права, и Найрин знала это, только легче ей от этого не становилось. Торн больше не сказала ничего, но горькие слезы еще какое-то время обжигали щеки, пока глаза, наконец, не закрылись, и Найрин не провалилась в черную пустоту.

Сны были тревожными и лихорадочными. Ей снилось, что она лезет в гору, отчаянно цепляясь за голый склон руками и ногами, и камни скользят под ее сапогами, осыпаются вниз, а руки выворачивают булыжники, которые казались такой надежной опорой. Она упрямо лезла и лезла, но только еще больше сползала вниз, не выигрывая ни пяди пространства. А над головой, над самым колючим сколом горы, кипели серые облака, и небо разрывали змеистые молнии надвигающейся грозы. Потом пришла вялая мысль о том, что можно бы использовать крылья, чтобы взлететь на самый верх, но Найрин почему-то не смогла открыть эти крылья. Наконец, сон кончился, и его сменили другие, не менее мрачные, но уже не такие напряженные. В этих снах она то проваливалась в ямы, из которых не было выхода, то убегала от какого-то невидимого врага, что наблюдал за ней со злорадной усмешкой, и она знала, что убежать не сможет. В этих снах люди умирали за миг до того, как ее руки касались их, и Найрин горько плакала обнимая их остывающие тела, а потом бросалась дальше в надежде спасти кого-то еще, но и это у нее не получалось.

Потом вновь пришла та гора, тот первый сон, в котором она все никак не могла вскарабкаться по склону. Преодолевая невероятное сопротивление, стискивая зубы, срывая ногти и раздирая в кровь руки и колени, Найрин ползла по склону вверх, зная, что ей нужно во что бы то ни стало добраться туда. Ледяной ветер дергал ее за одежду, грозя швырнуть вниз, молнии наверху выбивали из бока горы каменное крошево, и оно летело Найрин в глаза, оставляло на щеках багровые полосы. Изредка гора недовольно содрогалась, словно хотела сбросить ее с себя, но Найрин упрямо цеплялась всем телом, не позволяя себе расслабляться ни на миг.

Потом впереди открылось широкое каменное плато, и она с трудом выкарабкалась на него и позволила себе минуту полежать, восстанавливая дыхание. Плато упиралось прямо в отвесную стену, в которой виднелась черная трещина. Найрин огляделась, смутно слыша, как слева от нее шумит водопад, чувствуя за спиной пропасть, на дне которой, очень-очень далеко внизу, рос лес. Это Источник Рождения, поняла она и, превозмогая боль и усталость, заставила себя подняться и побрела вперед.

Под черной аркой не было ничего, никакого золотого дрожания, никакого свечения, никакого предвкушения от встречи с Богиней. Найрин вошла внутрь пещеры с каменной чашей в полу, и пещера была темной, пустой и душной, а на самом краю пересохшего Источника кто-то сидел. Этот кто-то повернулся к ней, и сердце болезненно сжалось. Рыжие кудри Эней здесь выглядели тусклыми, а в глазах стоял могильный холод. Ее губы раздвинулись, и на подбородок по ним побежала красная струйка крови, а из груди вдруг вырос черный наконечник стрелы.

— Ты не успела! — захлебываясь кровью, расхохоталась Эней, и Найрин с криком проснулась.

Сердце бешено колотилось, а глаза медленно привыкали к яркому по сравнению со сном свету. Она была все в том же шатре, но теперь сквозь парусину стен и потолка был виден тусклый свет дня, да и звуков стало гораздо больше. Снаружи доносились голоса, шум лагерной жизни, отдаленные удары молота о наковальню и густое ворчание волов.

От ее резкого движения вздрогнула прикорнувшая рядом Торн и резко села, поворачиваясь к ней. Найрин взглянула на нее расширившимися от страха глазами. Грудь ходила ходуном, сердце билось в ребра как бешенное, а на лбу выступила испарина.

— Ты вся горишь, — хрипловато проговорила Торн, пощупав ей лоб, а потом полезла за пазуху за эльфийским напитком. — Я сейчас помогу!

Найрин была не в состоянии ей отвечать и только кивнула, прикрывая глаза и пытаясь успокоить разбушевавшееся сердце. Это был всего лишь сон, просто плохой сон и ничего больше.

— Давай, я помогу, — проговорила Торн, осторожно приподнимая ее, но Найрин уже чувствовала себя в состоянии самостоятельно сесть, а потому, слабой рукой перехватила флягу и поднесла ее к губам. Глаза Торн слегка потеплели, напряжение немного ослабло в уголках ее губ. — Вот и славно! Смотри, тебе уже легче.

— Да, немного, — кивнула Найрин, отдавая ей флягу. Руки все еще дрожали и были слабыми, как кисель, но она уже могла ими двигать.

— Плохой сон? — внимательные глаза Торн смотрели, казалось, ей прямо в душу.

— Паршивый, — кивнула Найрин, откидываясь на подушки и стараясь восстановить дыхание. — Просто на редкость мерзкий.

— Ничего, — ладонь Торн мягко накрыла ее руку. — Потерпи, скоро ты поправишься.

Найрин переплела свои пальцы с ее, пытаясь выразить свою благодарность за заботу таким образом. Она не знала, как правильно поблагодарить Торн, как сказать ей, как много для нее значила эта забота. Странное дело, Найрин могла говорить со всеми, с кем угодно и о чем угодно, но с Торн почему-то слова не шли.

— Ты чего так смотришь? — недоверчиво нахохлилась Торн, и Найрин поняла, что неотрывно глядит ей в глаза.

— Ты поела сама? — вместо ответа спросила Найрин. — Тебе ведь тоже нужны силы, нужно восстанавливать их после исцеления.

— Поела, — поморщилась Торн. — Кормят здесь еще хуже, чем в Сером Зубе.

Найрин только улыбнулась. Ей было знакомо это выражение: Лэйк тоже вечно воротила нос от каши с травами, предпочитая полусырое, с кровью мясо. Видимо, все сальваги страдали чем-то подобным. Странно, что никто никогда этого не замечал. Хотя куда им? Кому могло придти в голову, что среди анай скрываются давно вымершие оборотни, память о которых осталась лишь в старых детских сказках?

Какое-то знакомое ощущение привлекло внимание Найрин, и она напряглась. К шатру приближались два маленьких серых огонька, слегка пульсируя, и что-то внутри Найрин тихо-тихо, едва слышно забилось им в такт, отвечая на призыв. Это совершенно точно были Боевые Целительницы, а значит, пришли новости от Великой Царицы. Та не посылала за Найрин с момента, как ее перенесли в обоз анай, двинувшийся на север, в сторону фронта. И нимфа в глубине души боялась, что когда Великая Царица призовет ее, прийти она не сможет.

Торн сощурилась, поймав ее взгляд, и оглянулась через плечо на вход в шатер как раз в тот момент, когда входной клапан откинулся в сторону, и внутрь скользнули две фигуры в черных балахонах. Только это были не Боевые Целительницы, и что-то в сердце Найрин ёкнуло одновременно от радости и недоверия. Она хотела увидеть здесь этих двоих, и — боялась. Слишком уж внимательно они смотрели на нее, слишком задумчиво, будто знали что-то такое, о чем она сама не догадывалась.

Навстречу Детям Ночи сразу же поднялась Ремесленница, хмуря брови и готовясь выпроводить их прочь, но Истель что-то негромко ей сказала, и женщина медленно опустилась на раскладной стул, на котором сидела до этого, недовольно сверкая темными глазами. А Анкана направились мимо лежащих на топчанах больных прямиком к постели Найрин.

За то время, что они не виделись, Дети Ночи нисколько не изменились. Все то же каменное выражение на их лицах, все те же задумчивые, оценивающие взгляды, которые так сильно были ненавистны Найрин. Разве что Рольх еще немного хмурился, обдумывая что-то, но он, обычно, проявлял чуть больше эмоций, чем его арико Истель.

Торн немного напряглась, глядя на то, как подходят Анкана. Те остановились возле топчана Найрин и легонько поклонились ей.

— Здравствуй, зрячая, — негромко проговорил Рольх. — Торн.

Та кивнула ему, а Найрин не слишком приветливо отозвалась:

— Светлого утра, Дети Ночи. Вы вернулись?

— Да, — кивнула Истель. — Обстоятельства требуют нашего присутствия здесь. — Она склонила голову набок и изучающе оглядела Найрин. — Мы слышали, ты заработала сильнейшее истощение. Разрешишь осмотреть тебя?

— Буду благодарна, — сухо отозвалась Найрин, с неохотой, но все-таки принимая предложение. — Только вряд ли вы сможете что-то сделать. У меня нет никаких ран, так что исцелять тут нечего. Я просто не в состоянии пока Соединяться.

— Мы слышали об этом, — рассеяно заметила Истель, словно в этом не было абсолютно ничего важного.

Она присела на край топчана и протянула руку к Найрин. Когда ее прохладные пальцы коснулись лба нимфы, та непроизвольно дернулась. Белки глаз Истель вспыхнули серебром, а по ее коже побежало видимое лишь для глаз нимфы серое свечение, похожее на танцующие и колеблющиеся языки огня. Расслабившись и прикрыв глаза, Найрин ощутила, как переплетенные потоки энергий скользят по ее телу, осматривая, ощупывая, проверяя каждую пору, словно Истель искала рану, которой здесь просто не могло быть.

— Вы надолго останетесь? — спросил низкий голос Торн, и Рольх после небольшой паузы отозвался:

— Думаю, до конца. Здесь скоро будет много работы.

— Значит, вы все-таки поможете нам? Хоть и говорили, что не вмешиваетесь в дела мира?

— Я бы не назвал это помощью, — в голосе Рольха прозвучало сомнение. — Мы будем… консультировать. И, возможно, примем некоторое участие в битве. Однако, в любой момент наше вмешательство может потребоваться в другом месте, потому мы не даем никаких обещаний. Впрочем, вы замечательно подготовились и сумели реализовать все возможности, которые были предоставлены вам. Думаю, наше участие в битве уже ничего не решит, вы справитесь и без нас.

— Да, но так было бы меньше жертв, — горечь прозвучала в голосе Торн, и Найрин была с ней согласна.

— Расслабься, зрячая, и ни о чем не думай, — сразу же приказала ей Истель. Ее тон не терпел никакого сопротивления. — Мне нужно, чтобы ты сотрудничала. Тогда, возможно, я смогу помочь.

— Я сотрудничаю, что еще я делаю? — недовольно проворчала в ответ Найрин, но все же послушно отогнала прочь все мысли. Кому как не ей было знать, что исцеление, как и диагностика, всегда требовали полной отрешенности от происходящего и сосредоточения на проблеме. И сотрудничество в этом вопросе исцеляемого всегда безмерно помогало целителю.

Рольх и Торн замолчали, чтобы не мешать им и не отвлекать Истель, и Найрин приказала и самой себе расслабиться и забыть обо всем. Некоторое время не происходило ничего, лишь энергетические потоки скользили по телу. Это было даже приятно: словно легкая нежная щекотка то там, то здесь. Потом нажим стал чуть больше, а через некоторое время Истель заговорила, и в голосе ее слышалось напряжение.

— Что-то не так. Вроде бы все, как и должно было бы быть в подобной ситуации, но есть некое сопротивление… — Она помолчала, потом вновь обратилась к Найрин. — Зрячая, ты полностью расслаблена?

— Да, — буркнула в ответ та, чувствуя раздражение. Она валялась здесь пластом, едва в состоянии пошевелить хотя бы рукой, куда уж больше-то расслабляться?

— Ммм, — недовольно промычала Истель. — Я чувствую… некоторый барьер. Все очень тихо, очень однородно, как и должно быть, никаких ран, а прочие рубцы ушли без следа. Вот только что-то мешает, не пойму, что.

— Мне снились не слишком хорошие сны, — нехотя призналась Найрин, приоткрывая глаза и глядя в лицо склонившейся над ней Анкана. — Может, причина в этом?

— Нет, к снам это не имеет отношения, — покачала та головой, хмуря брови и продолжая исследовать ее тело. — Вернее, имеет, но сны — лишь следствие внутреннего барьера и ничего больше. Впрочем, если ты считаешь их важными, можешь рассказать мне.

Найрин не очень-то хотелось откровенничать с Дочерью Ночи, однако, если это могло помочь делу, то попробовать стоило. Помявшись, она все-таки сказала:

— Мне снилось сопротивление. Что бы я ни делала, все не получалось, все шло с трудом, с усилием, через боль. Как будто что-то все время пыталось остановить меня. И еще…

— Что еще? — цепко взглянула ей в глаза Дочь Ночи.

— Источник Рождения, — об этом говорить не хотелось, но Найрин заставила себя. — Мне снилось, что он высох, и там больше ничего нет. — Сразу же, как она произнесла эти слова, в груди разлилась какая-то холодная пустота, и она не удержалась, спросив: — Это может быть так, Истель’Кан? Он может высохнуть?

— Нет, — покачала головой Истель. — Это просто кошмар, и он пришел оттуда же, откуда барьер. Если бы что-то случилось с Источником, мы с Рольхом почувствовали бы это.

Найрин кивнула. Значит, это были просто ее кошмары. Она и сама думала так, но слова Истель все-таки немного успокоили, хоть это было и неприятно для Найрин. Ну что же ты за упрямая бхара, а? Они ведь действительно хотят тебе помочь, и, наверное, они единственные, кто вообще способен это сделать. Найрин не помнила, чтобы кто-либо из Способных Слышать мог помочь другой ведьме в восстановлении ее способности к Соединению. Они могли лечить почти что все, кроме этой тонкой, тоньше волоса, ниточки, спрятанной так глубоко, такой интимной, словно это было центром существа ведьмы. Поэтому после истощения, вызванного слишком глубоким погружением в Источники, ведуньям всегда приходилось восстанавливать свои собственные силы самостоятельно. Найрин еще повезло, что эта ниточка вообще не сгорела, учитывая, какой мощи поток она через себя пропустила.

— Вчера ночью прибыли первые отряды из становища Сол, — негромко проговорила Истель, внимательно вглядываясь во что-то, видимое только ей. У Найрин было такое ощущение, словно та смотрела прямо сквозь ее голову. — Они едва долетели, почти что не спали и не останавливались на отдых, но зато успели. Так вот, они рассказали очень любопытную вещь. Якобы через тебя шла сила Роксаны, и с ее помощью ты исцелила одновременно все становище Сол от цинги и слабости. Это правда?

— Да, — кивнула Найрин, чувствуя неловкость. Теперь это воспоминание тоже стало болезненным: именно оно вызвало в ней уверенность, что ей все по плечу, и что она сможет поднять на ноги Торн без постороннего вмешательства. Именно эта самоуверенность и привела ее к поражению.

— Это бывает крайне редко, очень редко, — задумчиво проговорила Истель. — Так нисходит Милость, и тебе посчастливилось ее принять.

— Да, — буркнула та, инстинктивно пытаясь отвернуться, но Дочь Ночи удержала ее голову. Вроде бы прикосновение ее было совсем легким, но хватка оказалась железной.

— И что же тогда ты прячешь глаза, зрячая? Коли твоя Богиня почтила тебя Своей Милостью, нужно радоваться, а не прятаться.

Найрин не хотелось говорить об этом, но Истель смотрела на нее, смотрела в упор и тему разговора, судя по всему, менять не собиралась. Помявшись, нимфа все-таки промямлила:

— Толку-то от Ее уроков. Я все равно слишком глупая, чтобы их понимать.

— А вот это — верно, — кивнула Истель, и в ее голосе прозвучала некоторая доля удовлетворения. — И я даже могу тебе рассказать, почему.

Найрин хотела было огрызнуться, но что-то внутри нее остановило ее. Словно в груди встал кто-то маленький и упрямый и крепко уперся обеими ногами, запрещая ей ерничать. Ты хотела разобраться в том, что с тобой происходит? Хотела понять, в чем не права? Вот и слушай. Со стороны-то всегда виднее, пусть и сторона эта тебе не слишком-то нравится.

— Твоя проблема, зрячая, в том, что ты слишком любишь себя, — спокойно заговорила Истель, и будничность ее тона окатила Найрин, как холодный душ. — Проблема в том, что тебя просто распирает от самодовольства из-за того, что ты самая сильная Боевая Целительница анай, и все вокруг это знают. Проблема в том, что ты считаешь себя единственно достойной той Божьей Милости, что на тебя снизошла, а раз так, то злишься, что ее тебе больше не посылают.

Найрин была настолько ошарашена, что захлопала глазами, открыла рот, чтобы что-то возразить, да так и закрыла его, ничего не сказав. Она ждала, что на лице Истель появится удовлетворение, самодовольство или хоть что-нибудь, ждала, чтобы сразу же предъявить ей точно такое же обвинение и ткнуть ее носом в ее же ложь. Да вот только ничего подобного на лице Истель не было. Просто спокойная задумчивость, желание вылечить Найрин и больше ничего. И не потому, что она свои эмоции прятала, а потому, что так оно и было на самом деле.

Торн рядом что-то недовольно заворчала, но Рольх прервал ее, покачав головой.

— Ты всегда отличалась ото всех остальных своих сестер, — вновь заговорила Истель, и давление энергетических потоков на тело Найрин стало чуть больше, но не настолько, чтобы чувствовалось неприятным. — Ты всегда держала себя отстраненно от них. Ты была самой красивой, самой сильной, самой талантливой. Я понимаю, обстоятельства вынуждали тебя соответствовать непомерным требованиям, которые анай выдвигают к инородцам, ты должна была доказать им, что ты не хуже них. Однако в какой-то момент, они это поняли и приняли тебя, а вот ты сама этого так и не поняла.

— Это не так, — заворчала Найрин, но Истель вздернула бровь, наградив ее холодным взглядом, и нимфа сразу же прикусила язык, дуясь.

— Это так, — спокойно отозвалась она. — И до сих пор это так. Тебе же и сейчас тоже нравится ощущать свою исключительность, свою необыкновенность. На тебя все обращают внимание, не только твои сестры, но и корты, вельды, даже Боги. Все они приходят к тебе, чтобы получить твою помощь, а ты раздаешь ее щедрой рукой, милостивая и такая терпеливая к нуждающимся.

— Нет! Вот тут вы явно перегнули! — зарычала Найрин, чувствуя, как ярость поднимается в ней темной волной. — Это не так! Я всего лишь хочу спасти свой народ и отдаю ему все, всю себя!

— Всю ли? — глаза Дочери Ночи сверкнули. — А что же дар твоей крови?

Найрин вдруг ощутила себя очень неуверенно, словно из-под ног кто-то выбил опору. И вроде бы все было нормально, все было как всегда, шло так, как и обычно, вот только что-то внутри заскреблось, холодное и перепуганное. Однако, она была Воином, и ее учили драться до конца. Нагнув голову, Найрин собралась с мыслями и огрызнулась:

— Мой дар только вредит мне и окружающим! Сестры теряют голову из-за него и не в состоянии нормально контактировать ни со мной, ни друг с другом. Вокруг начинаются ссоры, драки, разлад, они пытаются добиться моего внимания, их снедают страсти. Я не хочу быть причиной этого.

— Вот как? — хмыкнула Истель. — То есть ты отвергаешь свою природу? Ты отвергаешь свой народ, считая его слабым и слишком глупым для того, чтобы выдержать тебя истинную? Ты не даешь ему даже шанса справиться со своей проблемой, ты лишаешь его возможности самостоятельно бороться, делаешь уязвимым, оставляешь ему брешь в защите, а сама красиво удаляешься, потому что это тебе докучает? Или может быть, ты просто хочешь остаться непобежденной ими? Одной единственной, самой прекрасной и сильной, с которой никто никогда не сможет справиться?

Найрин поняла, что сейчас просто взорвется от распиравших ее эмоций. Эта женщина говорила какой-то совершеннейший, полнейший, невероятный бред! Найрин никогда не была самовлюбленной, никогда не хотела… Чего не хотела? Внутренний голос причинял боль, словно поливая ее кипятком, но Найрин не могла оттолкнуть его прочь. Чего ты не хотела? Того, чтобы они приняли тебя? Того, чтобы полюбили? Ты ведь боялась, что они отвергнут тебя, если ты будешь самой собой! И тебе ведь хотелось оставаться загадочной для них, такой, чтобы они всегда тянулись к тебе, тебе хотелось скрывать от них свою суть, чтобы они еще больше думали о тебе, чтобы говорили о тебе и любили тебя, не так ли? Чтобы ты осталась для них вот такой вот единственной и неповторимой нимфой, второй которой среди них уже никогда не будет! Чтобы ты продолжала им нравиться, несмотря ни на что. И чем это отличается от того, если бы ты использовала силу своей крови, чтобы вынудить их тебя любить?

Раскаяние, огромное, словно зеленый океан с бездонными волнами, вдруг накрыло Найрин с головой, сметая прочь всю ее ярость, раздражение и горечь, все ее слезы, все ее неприятие. Все это было вызвано лишь одним: ее нежеланием принять себя, ее стремлением продолжать всем нравиться. И это было так… так… низко! Так глупо, так бесконечно слабо!

Найрин вдруг ощутила, как в груди что-то лопается. Словно барьеры, что она так долго вокруг себя выстраивала, начинают трескаться и рушиться один за другим. С грохотом обваливались эти толстенные каменные стены из любви к себе, из героического «я не такая, как все, жалейте меня!», рушились доходящие до небес бастионы ее гордыни и милостивого желания всех спасти, ее непроходимые бездонные рвы из ее силы и особого предназначения, из ее желания быть единственной и неповторимой для них всех. И когда все это рухнуло, обратившись в пыль, слабый ветерок подхватил ее и унес прочь, не оставив больше ничего. А вместе с ним исчезло и ощущение вечно стиснутой, вечно свернутой кожи.

Впервые за долгие годы, казалось, за столетия, Найрин расслабилась, позволив своему дару течь так, как он должен был течь. Она больше не сдерживала ничего, никаких своих способностей, и это было так хорошо, так легко и светло, так счастливо! Словно туго свернутая пружина, которую, наконец, расслабили, словно донельзя натянутая тетива, которую, наконец, отпустили.

И воздух показался сладким, полным аромата цветов. Найрин вдохнула его, прекрасно осознавая, что пахнет он дымом, мазями и смертью, волами и кострами, человеческим потом и страхом, но где-то в самой глубине этого запаха ей чудились тихие пушистые сосновые иголки в голубом небе над становищем Сол. И теплые руки Мари, что обнимали и укачивали, твердя одно и то же: «Не бойся никого, никто тебя не обидит. У тебя все получится, ты уже одна из нас!»

Найрин внезапно рассмеялась, чувствуя всю собственную глупость, весь бред, который правил ей долгие-долгие годы. Мари-то была права: ее приняли сразу, сразу же, как только она пришла, в первый же день. Дети начали играть с ней, взрослые относились к ней по-доброму, как и ко всем остальным детям, не выделяя ни в чем. А то, что она не нравилась Лэйк и Торн, было вызвано исключительно тем, что она сама дистанцировала себя ото всех остальных. Найрин успела за эти годы изучить Лэйк слишком хорошо, как и Торн за последние полгода, чтобы чувствовать необыкновенную искренность, присущую им обеим, искренность во всем, что они делали. И вдруг, вот точно так же, со смехом поняла, что единственным препятствием для того, чтобы дружить с ними с самого начала, с самого первого дня, была ее собственная неискренность по отношению к самой себе и к другим. И только ей стоило сделать шаг навстречу Лэйк и Торн, как они сразу же, словно верные псы, прильнули мокрыми носами к ее ладони, давая гладить лобастые головы.

С невероятной скоростью замелькали перед глазами картинки воспоминаний. Их первое испытание, в котором она сделала шаг навстречу Лэйк. Та осторожно принюхивалась к ней, присматривалась, кружила вокруг, пока Найрин не обняла ее, крепко-крепко и очень искренне. И когда обняла — Лэйк сразу же обмякла довольной тряпкой и села рядом, отказавшись уходить куда-либо еще. И с Торн было то же самое: достаточно было одного искреннего взгляда, одного искреннего поцелуя, даже не слова, а поцелуя. И все, все барьеры пали, вся ненависть исчезла, и Торн улеглась возле нее, вывалив из пасти алый язык и подставляя загривок под ее тонкие пальцы. И для этого Найрин не нужно было ничего доказывать. Ей вообще не нужно было ничего доказывать ни себе, ни другим. Ей нужно было только немного искренности, и все.

Найрин поняла, что смеется во всю глотку, согнувшись пополам и хватаясь за живот. Торн рядом суетилась, пытаясь понять, что с ней, тормоша ее одеяло, Анкана удивленно взирали на нее, хлопая глазами и отстранившись. А Найрин все никак не могла успокоиться, потому что это было смешно, впервые в жизни по-настоящему, от души, от всего сердца смешно. И на миг ей показалась чья-то другая улыбка, и чей-то другой смех, заливистый хохот кого-то, кто в немыслимой высоте неба хватался за живот и надрывался от колик, наблюдая за всей их глупостью, всей их суетой, всей их игрой, которую они считали такой серьезной, такой серьезной!

— Роксана, какая же я дура! — выдавила из себя все-таки Найрин, отсмеявшись и закрывая ладонями лицо. — Какая же я слепая дура! Вот просто немыслимая!

— Что такое, Найрин? — прозвучал рядом напряженный голос Торн.

Чувствуя ни с чем не сравнимую легкость, Найрин отняла руки от лица, поймала ладонь Торн и прижала ее к губам, не заботясь о том, смотрит на них кто-то или нет, кто и что о ней подумает. Лицо Торн моментально стало алым, как свекла, а в глазах отразился ужас.

— Я люблю тебя, Торн дель Каэрос! — расхохоталась Найрин вновь, глядя на ее перепуганную морду. — Люблю тебя всем сердцем! И поражаюсь тому, как ты можешь все это время любить такую дуру, как я!

— Чего? — переспросила Торн, глядя на нее с совершенно бестолковым видом.

А Найрин повернулась к Анкана и взглянула на них, впервые честно и открыто, наплевав на всю свою подозрительность и вечные сомнения. И увидела их тоже по-другому: очень умными, очень серьезными, глубоко самоотверженными людьми, людьми, которые жизни свои отдали без единого слова протеста, целиком и полностью во благо служения всему остальному миру. И Найрин вдруг поняла, что преклоняется перед ними и перед их жертвой, перед их силой и стойкостью стоять на своем, несмотря ни на что, перед их бесконечным терпением и этой кропотливой незаметной работой, которую они делали упорно изо дня в день, делали для нее самой и для всего мира.

— Спасибо вам! — от всей души сказала она. — Спасибо вам за все!

— Мы ничего не сделали, зрячая, — мягко улыбнулась ей Истель, и в ее взгляде был покой. — Ты все сделала сама.

— Это не так! — счастливо рассмеялась Найрин. Сил почему-то прибавилась, и она смогла подтянуться на руках и сесть в постели, а потом низко склониться перед Анкана, едва не сложившись пополам. Улыбнувшись одеялу прямо перед собственным лицом, Найрин вновь повторила: — Спасибо вам за все! Я поняла!

— Вот и славно, — кивнул Рольх, и его теплая ладонь легла ей на макушку, погладив по коротким волосам. Найрин вскинула голову: ведун улыбался, и в глазах его не было ни намека на желание или что-то еще, хотя она больше и не сдерживала свой дар, совсем-совсем. Он улыбался ей, как когда-то давно улыбался другой мужчина. Найрин помнила лишь его карие глаза и теплые лучики морщинок в углах. И бесконечную нежность отцовских рук, в каждом прикосновении которых была любовь. — И могу тебе сказать, зрячая, — все с той же улыбкой добавил Рольх, — что так ты выглядишь гораздо лучше, чем раньше!

Найрин ощутила, как на глаза наворачиваются слезы. Теперь она видела исходящее от собственной кожи сияние, едва заметное серебристое свечение, и, взглянув на лицо Торн, поняла, что права. Та смотрела на нее теперь иначе: не болезненно надрывно, и не сдержанно тоскливо, нет. Она смотрела тепло и мягко, прямо в самое сердце Найрин, и она любила ее глазами, каждой искоркой, застывшей будто капелька смолы в черных зрачках.

— Ты разрушила барьер, зрячая, — проговорила Истель, наконец отнимая от ее тела жгуты энергий, и глаза ее погасли. — Все, теперь ты свободна. Я помогла тебе ровно настолько, насколько я в силах это сделать. Раньше ты слишком быстро уставала и слишком долго восстанавливалась именно из-за собственного блока, выставленного на даре. В дальнейшем таких проблем у тебя не будет. Думаю, ты восстановишь силы в течение двух дней, и этого как раз хватит на то, что тебе поручит Великая Царица.

— Создатель улыбается миру, и мир спит в его ладонях, а сны его безмятежны и тихи, — задумчиво проговорил Рольх, и Найрин показалось, что это фраза из какого-то катехизиса. — Он делает все ровно тогда, когда оно должно быть сделано, и готовит свои орудия для цели, которую они должны будут выполнить.

— Но если все было так просто, Дети Ночи, если все эти годы мне нужно было лишь избавиться от моих барьеров, почему же этого не случилось раньше? — взглянула на них Найрин, чувствуя лишь удивление и любопытство, но больше никакого раздражения.

— Потому что хороший инструмент — тот, который сделан с любовью. А лучший инструмент — тот, который хочет, чтобы его использовали, и изо всех сил сознательно стремиться сотрудничать, — тихо отозвалась Истель. — Тебе нужно было понять все это самой, самой к этому прийти и очиститься от всего лишнего самой. И когда ты это сделала, ты стала лучшим инструментом. — Она улыбнулась. — Я всегда находила забавным лишь тот факт, что все это происходит одновременно: вещи становятся такими, какими должны быть, ровно в то время, в которое это должно случиться, не раньше и не позже. И в этом еще одна грань невыразимой красоты Создателя и мира, в котором Он растворен.

Они больше не сказали ничего, да больше говорить было и нечего. Кивнув Найрин на сбивчивый поток ее благодарностей, они развернулись и вышли из шатра, оставив их с Торн вдвоем. Та некоторое время недоверчиво поглядывала на цветущую Найрин, потом осторожно поинтересовалась, словно пес, который любопытно нюхал гнездо с пчелами:

— С тобой все в порядке? Я правильно поняла, теперь ты выздоровеешь?

— Да, Торн! — рассмеялась Найрин. — Теперь я выздоровею! И очень скоро!

— Вот и славно, — утвердительно кивнула та и силком надавила ей на плечи, укладывая ее обратно на топчан. — А теперь давай-ка выпьем лекарство и немного поспим, чтобы процесс шел быстрее.

Найрин послушалась, сделав несколько больших глотков яхиль, и прилегла на топчан, внезапно почувствовав себя донельзя усталой и такой тихой, какой не была уже очень-очень много лет. Свернувшись в клубочек рядом с Торн и держа ее ладонь в своей руке, Найрин смежила глаза и сладко заснула, почувствовав перед тем, как окончательно отключиться, теплое прикосновение губ Торн и едва слышный голос:

— Я люблю тебя, зрячая. Спи хорошо.