Зато он очень любил свою маму. Жизнь и преступления еврейских гангстеров

Глава 7 На первом месте — семья

«Люди моей профессии, с которыми я все время был связан, — преуспевающие евреи, у всех них были очень крепкие семейные узы, — говорил Микки Коэн. — Даже если у кого-то из них на стороне была девка, то на нее и смотрели только как на девку. Они все равно сохраняли исключительное уважение к своей семье… У нас был нравственный кодекс, вроде того, который есть у банкиров — других людей другой профессии, — никогда не впутывать в дела членов семьи».

Будучи достаточно жестокими и безжалостными, еврейские гангстеры придерживались этого кодекса всегда.

Примером такого поведения был Дейв Берман. Родившись в России в 1904 году, он был привезен родителями в Соединенные Штаты в годовалом возрасте и рос в Эшли (Северная Дакота) и Сьюкс-Сити (Айова).

У него очень рано проявились агрессивность и несговорчивость, отличавшие его на протяжении всей жизни. Знавшие его вспоминают, что «он все время искал, где бы подработать». Как и многие другие дети иммигрантов, он торговал газетами, покупая их по центу каждую, а продавая по два цента или по пятаку за три штуки. Все заработанные деньги он отдавал матери.

Смелость сделала его защитником всех еврейских мальчишек-газетчиков. Однажды, когда он с другими газетчиками пил в аптеке содовую воду, вошли два здоровенных деревенских парня. Один из них, кинув свирепый взгляд на еврейских мальчиков, громко объявил, что «за цент он бы сегодня убил еврея».

Тогда Дейви подошел к кассе и разменял пятицентовую монету. Затем, подойдя к тому, кто покрупнее, бросил цент на стойку перед ним со словами: «Я еврей, попробуй меня ударить».

В один миг оба оказались на полу, колошматя, кусая и лягая друг друга. Приятель крупного парня вскочил, преследуемый мальчишками-газетчиками; они молотили друг друга кулаками и стульями. Кровь лилась повсюду. Когда, похоже, крупные парни могли убить тех, кто поменьше, Дейви вытащил нож, и деревенские пустились наутек.

Приятели Дейви смотрели на него с благоговением. Убрав нож, он заметил: «Надо использовать подручные средства, чтобы выкарабкаться». Это стало его жизненным девизом.

Вскоре он понял, что никогда не заработает столько денег, сколько ему хотелось, продавая газеты или работая в магазине или лавке. В поисках иной карьеры он выбрал азартные игры.

Берман начал околачиваться у чикагского отеля, бегая по поручениям игроков в ближайший трактир. Они полюбили Дейви и обучили его профессиональным трюкам.

Берман был хорошим учеником и быстро освоил искусство шулерства. Он научился крапить карты, прятать крошечные зеркала в ладони и пользоваться костями, налитыми свинцом, играя на деньги. В пятнадцать он мог обыграть любого в Сьюкс-Сити в пул, покер и кости. Видя блестящие перспективы, которые открывает ему будущая профессия, он бросил школу.

К шестнадцати годам Дейви уже постоянно работал на воротил игорного бизнеса Сьюкс-Сити. Поскольку он был крепкий и хорошо умел драться, его заставляли собирать долги. Берман не упустил представившейся ему возможности, сколотил банду из местных хулиганов и предлагал их услуги владельцам игорных домов. После нескольких весьма удачных избиений одной угрозы прислать Дейви и его ребят хватало, чтобы долги были выплачены.

Еще до того как ему исполнилось семнадцать, Берман имел собственную квартиру и носил модную одежду. Он был высоким, пяти футов и десяти дюймов ростом, стройным, с высокими скулами. Друзья называли его «Дейв Пижон».

Дейви никогда не забывал о родителях. Он присылал им лучшие куски кошерного мяса, а овощи и фрукты были у них круглый год. Он покупал матери красивую одежду и регулярно давал деньги отцу. Родители принимали его щедрые дары.

Когда вступил в силу сухой закон, Берман стал бутлегером. Еще не достигнув двадцати лет, Дейви охранял в пути легковые автомобили и грузовики, перевозившие нелегальное спиртное в Айову и из нее.

Практически каждую ночь вереницы черных автомобилей с грузом виски ехали по Семьдесят пятому шоссе из Сьюкс-Сити в Виннипег и Манитобу (Канада). Эта поездка занимала три дня, угон машин стал чуть ли не ежедневным делом.

С 1922 по 1926 год более двухсот бутлегеров из Сьюкс-Сити погибли в «медвежьих войнах». Берман принимал участие во множестве потасовок, и его репутация убийцы росла.

Проработав год на других, Берман решил зарабатывать сам. К 1921 году он контролировал двадцать заводов по изготовлению спиртного. Физической силой и оружием Берман и его банда присваивали себе более мелкие предприятия, пока в его руках не оказался крупнейший в Айове синдикат по продаже нелегального спиртного. Дейв охранял свое предприятие от посягательств, подкупая местных политиков и полицию.

Его семья по-прежнему не имела понятия, как он зарабатывал на жизнь. Они знали только, что у него какой-то бизнес. Родители Дейви все реже видели сына, но он все так же им помогал. Берман давал деньги и другим своим родственникам, а когда его сестра Лилиан вышла замуж, он оплатил роскошную свадьбу.

В 1923 году, незадолго до его двадцатого дня рождения, Бермана поймали на игре в покер в Гранд-отеле Уотертауна в Северной Дакоте и впервые арестовали. Его приговорили к восьми месяцам тюрьмы.

Родители Бермана не могли в это поверить. Дейви сказал, что все это ошибка, и запретил им навещать его в тюрьме. После освобождения он вернулся в Сьюкс-Сити, став еще большим авторитетом.

В 1925 году Берман перешел от бутлегерства к ограблениям банков и почт, возглавив смешанную банду, состоявшую из ирландцев и евреев. Один из ирландцев — членов банды однажды сказал, что Берман — самый смелый человек в банде. «Все знали, что он первый пойдет за решетку, если нас поймают, но других не выдаст. Дейви был справедливым, — говорил он. — Он носил с собой пушку, но никто не хотел, чтобы он пустил ее в ход».

У Бермана был один способ ограбления банков и почтовых отделений. Он брал с собой доверенного человека и ехал в какой-нибудь маленький городок вдали от Сьюкс-Сити. Приехав ночью, он колесил по городу, пока не находил местного полисмена. Берман притворялся, что у него неполадки с машиной, а когда полицейский подходил, хватал его. Затем он заставлял полицейского сопровождать себя в банк или на почту. Добравшись до места, Берман проникал в здание при помощи лома или кувалды, забирал деньги и оставлял несчастного полицейского связанным внутри здания.

Ограбления оказались весьма прибыльным дополнительным заработком. С 1925 по 1926 год он украл сто восемьдесят тысяч долларов наличными из банка в Лапорте, штат Индиана, двести восемьдесят тысяч в ценных бумагах из Северо-Западного национального банка в Милуоки и восемьдесят тысяч долларов почтовыми переводами в Супериоре, штат Висконсин. Ни за одно из этих преступлений он не был привлечен к суду.

Вместе с этим Берман приобрел славу смельчака. «Если кого и арестуют или пристрелят, — говорил он, — я буду первым».

Один из сообщников Дейви по ограблениям вспоминал, что Берман никого не боялся. «Такой смелости я никогда не видел, — говорил он. — Он всегда был настроен на победу. С ним было спокойно, он не был неврастеником, как некоторые. Он был спокоен и хладнокровен. Его волновали только деньги.

Другие банды его боялись. Он был немногословен, но сразу видно — очень умен. Однажды я спросил его, не боится ли он, что его убьют. Он улыбнулся, в глазах у него появился какой-то холодный блеск, и сказал: „Если твое время пришло, значит, пришло“».

Дейви неплохо относился к тем, кого грабил. После налета на почту в Висконсине газета «Нью-Йорк таймс» назвала Бермана грабителем-джентльменом за его бережное обращение с заложником.

Соучастник одного из бермановских ограблений вспоминает, как однажды шайка столкнулась с ночным сторожем. Ребята как раз укладывали деньги в сумки, когда появился сторож с ружьем наперевес. «Он велел нам выстроиться по стенке. Дейви подошел сзади и вышиб ружье у него из рук. Он не стал убивать его, просто связал. У всех нас кепки были надвинуты глубоко на лица. Мы не хотели быть обвиненными в убийстве, — рассказал он. — Нам просто нужны были бабки».

В 1927 году Дейви рискнул ввязаться в Нью-Йорке в новое мошенничество. Нью-йоркские бандиты наняли его, чтобы похищать состоятельных людей, замешанных в незаконной деятельности, и требовать за них выкуп. Поскольку эти люди были преступниками, то они вряд ли стали бы обращаться в полицию. Дело, казалось, было верное.

В мае 1927 года Дейви с товарищами похитил бутлегера по имени Авраам Шарлин и потребовал за него 20 000 долларов. Через несколько дней Берман был арестован за похищение людей около Центрального парка.

Берман вместе с другим заговорщиком, Джо Маркусом, шатались по Западной Шестьдесят шестой улице, когда заметили двух сыщиков, идущих навстречу. У Бермана был с собой пистолет, заткнутый за пояс, но сыщик скрутил его до того, как тот вытащил оружие. А Маркусу не повезло: он выхватил пистолет, но недостаточно быстро. Сыщик убил его наповал.

Полиция допрашивала Бермана с пристрастием, но он молчал. Один сыщик пообещал, что, если тот признает свою вину, его отпустят. Берман посмотрел на него и заметил: «Черт возьми, худшее, что меня ждет, — пожизненное заключение».

Вызывающие слова Дейва стали заголовками статей и понравились ньюйоркцам. Еще несколько недель люди ходили и говорили: «Черт возьми, худшее, что меня ждет, — пожизненное заключение».

Наконец полиция обнаружила Шарлина, спрятанного в Бруклине, но он отказался опознать в Бермане похитителя. Власти обвинили Бермана в попытке нападения и нарушении Закона Салливана. Он продолжал хранить молчание.

В ноябре 1927 года Берман был приговорен к двенадцати годам заключения в Синг-Синге. За время пребывания в тюрьме он завел дурные связи и заработал язву, которая мучила его потом всю жизнь. Полиция так и не обнаружила, кто были его сообщники.

Дейви показал себя образцовым заключенным и через семь с половиной лет был отпущен на свободу. Начальник тюрьмы послал специальный запрос об освобождении Бермана, ссылаясь на его безупречное поведение, высокий коэффициент интеллекта и «полное перевоспитание».

Выйдя на свободу, «перевоспитанный» Берман укрепил связи с организованной преступностью. Он перебрался в нью-йоркский отель «Мэйфлауэр» и надолго присоединился к Багси Сигелу, Мейеру Лански, Лаки Лучано и Фрэнку Костелло.

В 1934 году с их подачи и при их поддержке Берман перебрался в Миннеаполис, где жили его брат Чики и мать. Он сосредоточился на азартных играх. Согласно данным ФБР, букмекерские конторы Бермана были популярны благодаря тому, что «он всегда основывал их около еврейских ресторанчиков, где была отличная еврейская кухня». В меню этих заведений были такие блюда, как язык, фланкен, вареные цыплята, гуляш, креплах, кнедлики, кныши и картофельные оладьи, приготовленные на курином жире.

В Миннеаполисе действовали и другие криминальные синдикаты: ирландская группировка, специализировавшаяся на спиртном, и еще один еврейский синдикат, возглавляемый Исидором Блюменфельдом и занимавшийся всяким нелегальным бизнесом, включая игорный. В 1941 году Марвин Клайн, кандидат, которого поддерживал Берман, победил на выборах мэра города. Вскоре после этого Дейви занял место Блюменфельда и стал игорным королем.

В памятке ФБР от 1939 года он описывается как «высокий, худой, производит впечатление человека психически устойчивого. Спокойствие, достойное внимания. Высокие скулы, подчеркивающие исключительную невозмутимость взгляда. По разговору и манерам видно, что большую часть взрослой жизни он провел в тюрьме… Поскольку он находился в заключении довольно долго, он относится к наиболее опасному типу преступников, так как пойдет на многое, чтобы избежать еще одного ареста. Обладает способностью хорошо контролировать свои эмоции…»

Когда Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну, Берман хотел завербоваться в армию и «убивать по десять нацистов за каждого еврея». В Соединенных Штатах в армию его не взяли — из-за того, что он вышел из призывного возраста, и из-за судимости. Тогда в 1942-м он поступил в канадскую армию. Он был ранен во время боевых действий на итальянском фронте и с почестями демобилизован в 1944-м.

Миннеаполис за время войны изменился. Реформистски настроенное руководство вроде Губерта Гэмфри почистило город и упразднило азартные игры. Оно надавило на игроков и «надоумило» их обделывать свои делишки в каком-нибудь другом месте. Дейви решил уехать.

В 1945-м Берман отправился на запад, в Лас-Вегас, где он и раньше бывал. Он занял миллион долларов у друзей из бандитских кругов и приобрел отремонтированный отель «Эль Кортес». Его совладельцами были Багси Сигел, Мо Седуэй и Ледокол Уилли Олдерман, старый приятель из Миннеаполиса.

В Лас-Вегасе Бермана стали называть «бандитским дипломатом». Все доверяли его честности, и он выступал посредником между бандитскими боссами Восточного побережья. После смерти Багси Сигела он стал одним из совладельцев отеля «Фламинго», а позднее отеля «Ривьера». Он умер от сердечного приступа, после операции, в 1957-м.

Женился Берман в 1939 году на двадцатилетней Глэдис Эванс, профессиональной танцовщице. Он обожал дочь Сьюзан, которая родилась в 1945 году, и до самой смерти делал все, что было в его силах, чтобы та не знала, что за жизнь он вел.

«Он говорил друзьям, — пишет она, — что я ни за что не должна узнать о его прошлом, поскольку это может меня погубить».

Глэдис, мать Сьюзан, «изо всех сил старалась держать меня подальше от газет, детективных журналов и книг, где мог упоминаться мой отец».

Подруга ее матери Этель Шварц вспоминает, как Глэдис постоянно повторяла: «Что же будет, если Сьюзи когда-нибудь прочтет что-то сама?»

Однажды Сьюзан купила в подарок отцу на день рождения детективные журналы, которые ему нравилось читать. Мать «строго отчитала меня и велела никогда не покупать и не читать подобных журналов». В другой раз в журнале «Нью-Йоркер» появилась колонка, где говорилось, что Лас-Вегас был основан бывшими торговцами спиртным (бутлегерами). «Родители предусмотрели все, — вспоминает Сьюзан, — отец купил все экземпляры, чтобы не оставалось шансов, что я увижу статью и сделаю выводы».

Бдительность принесла плоды. В детстве Сьюзан ничего не знала о противозаконной деятельности своего отца.

И пока Сьюзан росла, ее не удивляло то, что она позднее назовет «необычным», — меры предосторожности, предпринимаемые для ее безопасности. «Меня тренировали на случай похищения», — говорит она. Берман наставлял ее: «Если тебя кто-то спросит, не дочь ли ты Дэвида Бермана, говори „нет“, убегай, визжи, кричи и делай все, что можешь, чтобы вырваться».

«Мы не носили с собой ключей, — рассказывает она, — кто-нибудь всегда был дома. С нами жили какие-то люди, которых отец называл „друзьями“. Я не знала, что это телохранители».

Поэтому Сьюзан воспринимала своего отца как человека, который читал, играл с ней, обнимал ее. У нее было счастливое детство.

«Он жил в гуще опасного мира, жестокого и беспощадного, — говорит она. — Но он сделал так, чтобы мое детство казалось абсолютно нормальным, как у всех американских детей, скрывая свое реальное положение так же старательно, как его добивался».

Сьюзан стала журналисткой, писателем и редактором. Она привлекала к себе внимание тем, что могла взять «невероятное» интервью.

Через много лет после смерти Дэвида Сьюзан узнала, кем он был на самом деле. Это причинило ей боль, но она все равно вспоминает о нем как о любящем, прекрасном отце, «гангстере, который был не гангстером, а отцом».

В течение более тридцати лет Эбнер Цвиллман по кличке Дылда был одним из главных гангстеров Америки. У Дылды везде были связи — от его базы в Ньюарке, штат Нью-Джерси, до Лас-Вегаса, Лос-Анджелеса и Голливуда. Он был на короткой ноге со всеми крупными американскими бандитами, итальянцами и евреями. При этом семью он никак не втягивал в свои нелегальные дела.

Дылда может служить примером того, что еврейские гангстеры держали детей и вообще родных подальше от своих криминальных занятий. Его итальянские приятели, наоборот, вовлекали родных в свой бизнес. Это коренное различие между итальянскими и еврейскими гангстерами.

Итальянские лидеры группировок, так же как и еврейские, были преданными отцами. Они тоже хотели, чтобы их дети благополучно женились и добились успеха в жизни. Они так же желали, чтобы их дети были приняты в мир законопослушных людей. Поэтому они посылали их в лучшие школы и платили за то, чтобы дети изучали право, медицину или получали какое-нибудь еще престижное образование.

В то же время они стремились управлять «делом» вместе со своими прямыми потомками. Если такой возможности не было, то они привлекали к этому племянников, кузенов и других родственников. При необходимости они приближали к себе, кого считали нужным, через женитьбу или крестное родство.

Например, трое из пяти боссов нью-йоркских криминальных семейств — Карло Гамбино, Томми Лучезе и Вито Дженовезе — породнились через детей. Дочь Джозефа Дзерилли, босса детройтских бандитов, Розали вышла замуж за Доминика Ликаволи, сына Питера Ликаволи, который возглавлял в Детройте другую мафиозную группировку. А сын Дзерилли был женат на дочери Джозефа Профаки, главы нью-йоркского клана. Сестра Дзерилли Розали вышла замуж за Уильяма Токко, приятеля Дзерилли из детройтской мафии. Их сын Энтони женился на Кармеле Профаки, другой дочери Джо Профаки. И так далее.

Из шестидесяти боссов мафии, которые присутствовали на знаменитой встрече на севере штата Нью-Йорк в Аппалачах в ноябре 1957-го, около половины были родственниками по крови или через брак.

Поэтому итало-американские криминальные синдикаты называются «семьями». Они скреплены браками и родством.

У еврейских гангстеров такого никогда не было. Никто из их детей не женился на родственниках гангстеров. И дело не передавалось «по наследству» родственникам. Еврейские бандиты понимали, что их занятие — отнюдь не «почетное», и не стремились передать его своим близким. Поэтому деятельность Цвиллманов, Лански и Бухалтеров продолжалась только одно поколение. Она жила и умирала вместе с ними.

У Дылды было три сестры и три брата: Берни, Гарри и Ирвинг. Ицик Голдстейн, который хорошо знал Дылду, считал, что тот прекрасно относился к своей семье.

«Единственное, чего он никогда не желал своим братьям, — это быть связанными с преступным миром», — говорит Ицик. Через Луиса Кауфмана Дылда контролировал местную 244-ю ячейку профсоюза киномехаников. Он использовал свое влияние, чтобы достать работу для родственников.

«Ирвинг и Гарри были киномеханиками, — рассказывает Ицик, — а Берни держал обувной магазин. По прошествии нескольких лет он занялся торговлей спиртным. У него была пара винных магазинов».

Цвиллман поддерживал своих родственников всю жизнь. Он постоянно снабжал их деньгами и работой. Хотя они и не имели отношения к его бизнесу, только из-за того, что они были Цвиллманами, «респектабельные» граждане Ньюарка осуждали их. Но семья по-прежнему любила и уважала его.

«Его мать была чудесной женщиной, — вспоминает Ицик. — Я бывал у них. Они жили на Гейнсбери-авеню. Милейшие люди.

Дылда приходил туда по пятницам с полудюжиной ребят. Его мать готовила еврейскую еду — креплах, фаршированную рыбу. Заходили и некоторые итальянцы. Они никогда так хорошо не ели, задницы эдакие».

В 1939-м Дылда женился на Мэри Мендалс Штейнбах, разведенной женщине с сыном по имени Джон. Свадьба была в субботу в полдень, в июле, в ресторане «Шантеклер» в Ньюарке.

Были приглашены финансисты с Уолл-стрит, правительственные чиновники, среди которых был бывший губернатор штата Нью-Джерси Гарольд Хофман, политики — демократы и республиканцы и известные на всю страну гангстеры. Лучшим другом Дылды был Джозеф Систо, финансист с Уолл-стрит, глава «Дж. А. Систо и Кº», а также председатель правления бариево-сталелитейной корпорации, где Дылде принадлежал контрольный пакет акций.

Были и не приглашенные, такие, как агенты ФБР, следователи и полицейские, наблюдавшие за перемещениями гостей.

Дылда обожал жену и принял ее сына как собственного. Мальчик любил Цвиллмана, и они были неразлучны. Дылда брал его с собой даже на «деловые» встречи. Это тревожило некоторых коллег Дылды, которые беспокоились, что мальчик запомнит то, что слышал.

Когда мальчик подрос, по воспоминаниям телохранителя Дылды, тот «просил Джона покидать комнату во время совещания».

Несмотря на теплые отношения, Дылда не усыновил Джона. «Если я усыновлю тебя, — объяснял он мальчику, — то ты примешь мою фамилию. Это заклеймит тебя на всю жизнь, что не здорово. Не важно, что ты будешь делать, как вести себя, — тебя будут воспринимать как Цвиллмана. Я видел, как это происходило с другими членами моей семьи, и не хочу, чтобы так же было и с тобой».

Этого не случилось. В 1958-м Джон женился, зажил респектабельно, и никто не воспринимал его в связи с эпохой Цвиллмана.

Уэйкси Гордон вырос жестоким человеком. В юности он был грозой улиц, а потом безжалостным бутлегером. Но важнее всего в жизни для него были жена и трое детей. Делая карьеру в криминальном мире, он оберегал их от уродливых сторон жизни. Когда его осудили за уклонение от налогов, была разрушена иллюзия респектабельности, которую он стремился создать, показав, кем он был на самом деле. Его жена Лия, дочь раввина, вынуждена была переносить позор.

Во время суда любимому старшему сыну Уэйкси было девятнадцать, он учился на врача в Университете Северной Каролины. Уэйкси частенько хвастал друзьям тягой Тедди к учебе, его любовью к чтению и преданностью родителям.

В течение суда над отцом в декабре 1933 года Тедди оставался в Нью-Йорке, чтобы быть с матерью. Он вернулся к занятиям, когда Уэйкси был осужден. Через несколько дней ему позвонил его дядя Натан Уэкслер и стал настаивать, чтобы тот вернулся в Нью-Йорк и отправился к судье и прокурору Томасу Дьюи ходатайствовать об уменьшении десятилетнего срока, к которому был приговорен его отец, а также попросить освободить Гордона под залог.

«Но, дядя, у меня утром экзамен, — ответил юноша, — нельзя ли это отложить на день?»

Дядя объяснил ему, что надо действовать без промедления. Тедди тут же сел в машину и отправился обратно в Нью-Йорк. Шел дождь со снегом, Тедди устал и попросил своего друга сесть за руль. Тот уснул за рулем, машина сошла с дороги и разбилась. Тедди погиб.

Через несколько часов Уэйкси сообщили о гибели сына. «Этот мальчик был моей единственной надеждой, — сказал Уэйкси своему адвокату, — я рассчитывал на него. Все, что я делал, было связано с ним».

Гордон попросил, чтобы ему позволили проводить сына в последний путь. Прокурор Томас Дьюи удовлетворил его просьбу. Тедди хоронили на Хевронском кладбище во Флашинге, штат Нью-Йорк. Гордон со слезами на глазах стоял на солнце и читал кадиш, еврейскую поминальную молитву. За ним, рыдая, стояли жена и другие их дети — Пол пятнадцати лет и Беатрис одиннадцати.

Равви А. Мордехай Стерн перестал читать кадиш, и Гордон последовал его примеру, бормоча как во сне. Потом он стоял потрясенный, пока комки земли падали на гроб. «Я предпочел бы любой приговор, даже смертный, — сказал он, — лишь бы с Тедди этого не случилось».

Отчаянно рыдавшего Гордона увели.

Чарли «Шальной» Уокман был низенький, курчавый киллер, один из крупнейших бандитов бруклинского дна. Про него говорили, что за свою карьеру он убил двадцать человек, и все — преступники. Именно потому, что он был таким специалистом по части убийств, Лепке Бухалтер дал Чарли задание убить Голландца Шульца.

Чарли родился в Нью-Йорке на западной стороне в 1908-м, его родители — Самуил и Анна Уокман. Он был «пропащий» с самого начала — бросил школу в семнадцать, чтобы стать вором и бездельником. Первый раз он был арестован в восемнадцать за воровство. Через год его задержали за то, что он стрелял в человека (пуля задела ухо) из-за 20 долларов. Чарли отрицал это, тогда как у жертвы была амнезия, не позволившая опознать стрелявшего.

В течение последующих двенадцати лет, с 1927-го по 1939-й, Уокмана арестовывали, но не сажали, по многим обвинениям, от нелегального ношения оружия до обвинения в том, что он ударил копа в уличной потасовке. За это время из человека, промышлявшего мордобоем и грабежом, он превратился в постоянного работника Лепке Бухалтера, всегда готового к услугам бруклинской группировки, называвшейся Корпорация убийц…

Чарли зарабатывал 125 долларов в неделю, что было недурно во время Великой депрессии. К этому добавлялось еще и то, что он извлекал из карманов своих жертв. Чарли стал одним из лучших снайперов банды, наряду с Гарри Страуссом, Эйбом Рилзом и Багси Голдстейном. Лепке, которому очень нравился Чарли, говорил, что у него железные нервы, что он «шальной». Так его и прозвали Шальной. В преступном мире у него были и другие клички, например Двигатель.

Писатель Пол Сэнн попросил как-то полицейского инспектора охарактеризовать Шального. Тот ответил: «Он как толпа».

А Бартон Туркус, помощник адвоката, который в 1940-м вел дело Гарри Страусса, Багси Голдстейна и других членов Корпорации убийц, позднее написал книгу, где назвал Чарли «одним из самых беспощадных палачей среди бандитов».

Несмотря на такую репутацию в преступном мире, Уокман скрывал от семьи свое ремесло. Возможно, они о чем-то и догадывались, но ни родители, ни братья, ни жена не знали точно, чем он зарабатывает на жизнь. Они выяснили это только после того, как Чарли был арестован по обвинению в убийстве Голландца Шульца.

В это трудно поверить, но те, кто что-либо знал про Уокмана, молчали. Понимая, кем он был, это было разумно. Тайное занятие Уокмана открылось, когда Эйб Рилз раскололся. Когда подтверждение этому и подробности убийства сообщил другой человек — приятель Уокмана Альберт Танненбаум по кличке Али, участь Чарли была решена.

Танненбаум родился в 1906-м в Нантикоке, штат Пенсильвания, семья перебралась на запад, когда ему было три года. Оттуда они переехали в Бруклин. Али бросил школу в семнадцать и пошел работать в обувной магазин, а позже стал торговцем. Отец Али приобрел клуб «Лок Шелдрейк» в Кэтскиллзе, и Али помогал ему по выходным и летом.

В 1931-м Али встретил Джейкоба «Гурру» Шапиро, когда находился на отдыхе. На Шапиро произвели впечатление мускулы и ум Али, и он представил его знакомым бруклинским бандитам. Али счел ребят и работу скорее забавными, чем нечестными, и в двадцать пять стал вымогателем.

Свидетельство Танненбаума было решающим, так как Уокман рассказывал ему все. После убийства Шульца Али не видел Чарли несколько дней. Когда они встретились, Али спросил: «Где ты был последнее время?»

«Эх, что со мной было», — постоянно якобы повторял тот.

А потом, по словам Танненбаума, рассказал ему со всеми подробностями, как он убил Шульца. И якобы закончил свой рассказ словами: «Это было похоже на шоу Дикого Запада». Для Танненбаума так и осталось неясным, что он имел в виду.

Судебное разбирательство проводилось в июне 1941-го. Чарли вел себя на скамье подсудимых очень жестко и бескомпромиссно. Но его невозмутимость затрещала по швам, когда в зале суда появились потрясенные родители. Было ясно, что он не сможет вынести их присутствия на суде. Он решил избавить свою семью от этого позора, сведя свое оправдание к nolo contendere, что означало отказ от защиты. В случае Уокмана это было равносильно признанию вины.

Чарли сказал, что он изменил свою позицию, потому что не хочет, чтобы «родные и близкие подвергались унижению из-за меня».

Чарли знал, что хорошо, а что нет. И знал, что еврейская община не уважает воров и убийц. Выросший среди евреев в Бруклине, он знал, как его родители и их друзья относятся к обманщикам. Чарли знал, что родители сбившихся с пути мальчиков мучились, ощущая, что они каким-то образом виноваты в злодеяниях сына. Он также знал, что такие родители страдают от презрения соседей. Чарли понимал, сколько горя принес родителям, которые этого не заслужили. Угрызения совести сломили его волю.

Уокман был осужден на пожизненное заключение с тяжелыми работами. До отправки к месту заключения ему предоставили возможность свидания с братом Эйбом. Тот обнимал Чарли и отчаянно рыдал. Полисмены, караулившие Уокмана, слышали, как тот давал наставления Эйбу: «Чем бы ты ни занимался, живи честно. Зарабатываешь двадцать центов в день — и ладно. Если не сможешь зарабатывать на жизнь, получай правительственную помощь. Держись подальше от бандитов и не умничай. Заботься о маме с папой и приглядывай за Ици (младшим братом). За ним стоит приглядывать».

После того как приговор Уокману был вынесен, сыщик Бронкса, который знал мать Голландца Шульца, позвонил ей сказать, что человек, убивший ее сына, приговорен к длительному заключению.

«Я очень рада слышать об этом, — сказала она, — слава Богу».

Сначала Чарли отбывал срок в Трентонской городской тюрьме. Он был образцовым заключенным и заслужил перевод в Рейуэйскую городскую тюрьму в 1952-м. Поведение Чарли было прекрасным, он активно участвовал в тюремных работах.

«Если бы у меня была тысяча таких заключенных, как он, — сказал Уорден Уоррен Пинто, — я бы не волновался. Он простой парень, не то что всякие там крутые, пытающиеся добиться разных льгот. Он никогда ни о чем не просит».

Тюремный психолог охарактеризовал Чарли как «действительно устойчивого человека». Чарли сохранял форму, играя в гандбол, и стал экономен. Уорден Пинто отметил, что Чарли удалось скопить денег на несколько облигаций из восемнадцати центов в день, которые ему полагались.

Семья Чарли никогда не забывала о нем, Кэтрин, его жена, часто навещала его.

В марте 1964-го Чарли освободили досрочно. Ему было пятьдесят шесть, и он был дедушкой. Жена ждала его за воротами тюрьмы. За все эти годы она не пропустила и пары воскресных визитов.

Уокман и его жена отошли от тюрьмы и сели в голубой автомобиль, который вел Эйб. Чарли вернулся домой после двадцати двух лет заключения. Он стал продавать молнии и всякую мелочь для одежды и больше никак не «светился».

Он умер счастливым, окруженный родными и близкими. Но в истории он остался как человек, который, по выражению самого Чарли, «вляпался в дерьмо», убив Голландца.

Мейер Лански любил своих детей, двоих сыновей и дочь, и тоже держал их подальше от своей криминальной деятельности. Док Стэчер, который был коротко знаком с Лански, говорил, что Мейер был другом своих детей, обожал их.

Первая жена Лански Анна «была против его занятий, но ничего не могла поделать. Она боялась, что дети пойдут по его стопам». Несмотря на заверения Лански, что «он никогда не будет вовлекать детей в дела», она постоянно беспокоилась.

Но Мейер знал, что говорил. Его первый ребенок, сын Бернард, прозванный Бадди, родился в 1930-м. Мальчик был жизнерадостный, но у него был поврежден спинной мозг. Он навсегда остался калекой. Мейер помогал ему всю жизнь.

Пол, второй сын Мейера, родился в 1932-м. Он рос нормальным и здоровым. Лански хотел, чтобы его младшего сына приняло американское общество. В 1950-м Пол Лански поступил в Уэст-Пойнт — самостоятельно, без всякой помощи отца. Лански очень гордился успехами Пола и не уставал о них рассказывать. Мейер любил навещать сына в Военной академии США и брал туда свою семью на пикник.

То, что его сын закончил академию, дало ему чувство, которое не могло ни с чем сравниться, — он добился чего-то в Америке.

Похожее чувство он испытал и в 1952-м, когда Дуайт Эйзенхауэр стал президентом. Отец одного из товарищей Пола был другом Эйзенхауэра, и Лански получил приглашение на инаугурацию. Лански подумал было, что это какая-то ошибка.

Он написал письмо, благодаря, но намекая, что некоторые высокопоставленные лица могут счесть его присутствие на церемонии неуместным.

Ему ответили, чтобы он обязательно приходил. Приглашающий признавался, что у них в клубе такие же автоматы, как и у Лански в казино, а во время сухого закона ему приходилось пить контрабандное виски Лански. Лански был удивлен и польщен, но прийти отказался.

Пол закончил Уэст-Пойнт в 1954-м в звании капитана и с дипломом инженера. В 1962-м он на год уехал во Вьетнам одним из первых консультантов, отправленных туда администрацией Кеннеди. К тому времени у него были жена и ребенок. Выполняя обещание, данное жене, он ушел в отставку, вернувшись из Вьетнама. Вместе с семьей Пол перебрался в штат Вашингтон, где работал в строительной компании, а потом на заводах «Боинга». И с криминальными структурами никогда не соприкасался.

У Мозеса «Мо» Анненберга доходы были выше, чем у любого американца во времена Великой депрессии, включая самого Генри Форда.

Во времена безработицы и очередей за хлебом Мо зарабатывал более шести миллионов долларов в год. Мо контролировал систему информирования на скачках, без чего ни один букмекер не смог бы работать.

«У нас позиция вроде английской, — как-то признался он одному из зятьев, — на беговом поле мы владеем тремя четвертями земного шара и сохраняем баланс».

Никто никогда не подозревал Мо в недооценке собственной личности.

Можно сказать, что Мо был для американских букмекеров тем же, чем Арнольд Ротстейн для бутлегеров и наркоторговцев. Он поставил это дело на коммерческую основу.

Мо родился в Восточной Пруссии в 1877-м. Его отец Тобиас иммигрировал в Чикаго в 1882-м и стал там мелким торговцем. Через три года он перевез к себе жену и семерых детей. Они поселились на втором этаже около лавки по сбору утиля на Саус-Стейт-стрит. Со временем Тобиас стал управлять складом утиля на Саус-Диборн-стрит.

Мо бросил школу в двенадцать, окончив пять классов, и стал продавцом газет. Мо рос высоким и мускулистым, с выдающейся челюстью и лошадиным лицом. Он был напористым парнем и в восемнадцать стал агентом по подписке в «Чикаго экзаминер», одной из газет Уильяма Рэндольфа Херста.

Мо вовлекли в чикагскую борьбу за подписчика, разгоревшуюся у херстовских «Америкой» и «Экзаминер» с «Трибьюн». Обе стороны нанимали бывших боксеров и гангстеров, чтобы убедить газетные ларьки помещать на видном месте ту или иную газету. Поставки перехватывались, пачки газет уничтожались, люди погибали. Мо прошел хорошую школу и поддерживал отношения только с лучшими из них.

«Я был голодным волком, — рассказывал он. — У меня была большая семья. Я был вынужден либо охотиться, либо голодать. Я научился охотиться. И делал это».

Он охотился так здорово, что Херст сделал его менеджером по распространению газеты «Экзаминер».

В 1907-м Мо перебрался в Милуоки, где наладил продажу нескольких газет Херста и купил одну газету для себя. Он оставался в Милуоки до 1920-го, когда Херст вызвал его в Нью-Йорк, чтобы сделать менеджером по распространению всех своих газет.

Мо всегда хотел работать на себя и в 1922-м купил свою первую газету о скачках «Дейли рейсинг форм». Дело пошло так успешно, что он бросил работать на Херста и купил еще одну газету, «Морнинг телеграф». Он перебрался в Чикаго в 1930-м и основал контору букмекерских новостей — «Общенациональная служба новостей».

Три из четырех долларов, поставленных на лошадей, регулировались нелегальными букмекерскими махинациями по всем Соединенным Штатам. Этим букмекерам нужны были результаты забегов. «Общенациональная служба новостей» обеспечивала сбор информации с помощью наблюдателей на двадцати девяти беговых дорожках. Они сообщали результат по телефону и телеграфу 15 000 букмекеров в 223 городах 39 штатов. Поэтому «Общенациональная служба новостей» стала пятым по величине клиентом корпорации «Америкэн телефон энд телеграф».

Мо получил со своих клиентов 50 миллионов долларов за услуги.

Он выкупил долю у конкурентов и партнеров и силой кулаков и оружия наемников в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и Хьюстоне контролировал национальный рынок скачек. Мо работал с Дылдой Цвиллманом, Мейером Лански и другими бандитами. В Чикаго Мо платил Аль Капоне миллион долларов в год за прикрытие.

Чикагский районный прокурор назвал Анненберга «убийцей и вором». Он как-то сказал налоговому консультанту Мо, что может назвать ему «имена трех людей, которых тот убил в Чикаго за последние пять лет. Его надо повесить».

У Мо было семь дочерей и сын Уолтер. Когда Уолтеру исполнился двадцать один год, Мо нашел ему безопасную работу в семейном бизнесе. Хотя сам он участвовал в рискованных махинациях, держал Уолтера подальше от этого. Мо хотел, чтобы Уолтер делал законную карьеру.

В 1939-м Мо был обвинен в уклонении от уплаты налогов. Уолтер был привлечен за пособничество отцу. Мо был потрясен. Он был готов на все, чтобы уберечь сына от тюрьмы.

Мо признал себя виновным по одному пункту обвинения — неуплате налогов. Взамен он попросил снять все обвинения с Уолтера. Мо провел три года в тюрьме и заплатил восемь миллионов долларов штрафа. В то время это был самый крупный штраф, заплаченный частным лицом. С уходом Мо «Служба новостей» бездействовала.

Больной раком, Мо был выпущен из тюрьмы в 1942-м. В том же году он умер.

Уолтер унаследовал империю отца и добавил к ней журнал «Севентин» и «ТВ-гайд». Как бы во искупление преступлений отца Уолтер стал филантропом, тратя сотни миллионов долларов на школы, больницы и республиканскую партию.

В 1969-м Ричард Никсон отправил Уолтера послом в Великобританию. Таким образом, сравнение его отца своей империи с Англией получило продолжение.

Даже опасный и жестокий Лепке Бухалтер был преданным мужем и отцом. Бухалтер женился в 1931-м на вдове с ребенком Бетти Арбайтер Вассерман. Женившись на Бетти, Бухалтер усыновил ее ребенка и сделал так, чтобы тот никогда не узнал, чем отец зарабатывает на жизнь.

Согласно досье ФБР, Лепке не пил и не играл в азартные игры, а также «вне своей преступной деятельности предстает человеком, способным довольствоваться тихой жизнью в кругу семьи, которой он, беспощадный в других отношениях, был исключительно предан».

Первый муж жены Бухалтера оставил сыну небольшой капитал. Бухалтер не позволял жене брать оттуда деньги, считая, что их следует потратить на обучение Гарольда в колледже. Так и было сделано.

Еврейские гангстеры уважали своих матерей. Но в этом они не отличались от других американских евреев второго поколения. У них восточноевропейская еврейская мать, «идише мама», достигла мифологического статуса, символизируя родителя, который жертвует всем ради своих детей.

В множестве пьес и фильмов «идише мама» проходит невероятные расстояния, чтобы обеспечить детей самой вкусной и свежей едой, лучшими врачами и теплейшей одеждой, жертвуя собственными интересами.

Канонизация этого образа произошла в 1925-м, когда Софи Такер исполнила песню «Моя идише мама». Этот гимн многострадальной иммигрантской матери задел за живое американских евреев и стал национальным хитом. Песня не стала бы такой популярной среди евреев (ее до сих пор исполняют), если бы не содержала правды и не подавала надежду.

Песня существует на идише и на английском, обе версии вызывают воспоминания о прошлом и трогают сердца слушателей. Версия на идише звучит так:

Еврейские гангстеры слышали эту песню в ночных клубах. Многие из них владели ночными заведениями. В Нью-Йорке Голландец владел клубом «Эмбасси», Чарли «Король» Соломон — бостонским «Коконат гроув», в Ньюарке Дылда Цвиллман — клубами «Голубое зеркало» и «Касабланка». У Бу-Бу Хоффа было кафе «Пикадилли» в Филадельфии. Детройтской «Перпл гэнг» принадлежало кафе «У Луиджи», одно из самых роскошных в городе.

Еврейские певцы и артисты — Эл Джолсон, Эдди Кантор, Фанни Брайси, Софи Такер — выступали в гангстерских клубах. Они пели «Идише маму». И как пели! Свидетели вспоминают, что жестокие гангстеры не выдерживали и плакали, слыша песню.

Несмотря на свою дурную славу, большинство этих гангстеров держали матерей в блаженном неведении относительно своих темных делишек и обращались с ними почтительно и нежно.

Мейер Лански обожал мать. Он помнил, с какой радостью она жертвовала собой ради детей. Еще мальчиком он поклялся, что станет очень богатым, когда вырастет, «и я буду уверен, что до конца жизни у нее будет все самое лучшее».

Добившись успехов в преступном мире, Мейер переселил своих родителей в прекрасные апартаменты с горничной в престижной части Бруклина.

Когда в конце 30-х мать Мейера перенесла операцию на глазах, он нанял сиделку, которая круглосуточно была при ней в больнице. Сиделка вспоминает, что Мейер выказывал «огромное участие» матери. Он приходил навещать ее каждый день, сидел у ее постели часами, разговаривая с ней. Перед тем как уйти, он всегда спрашивал сиделку, не нуждается ли его мать в чем-нибудь еще.

Когда мать перевезли домой, он договорился с сиделкой, чтобы она осталась с больной до тех пор, пока та окончательно не поправится. Он продолжал посещать ее дома каждый день, долго беседовал с ней на идише. Иногда он звонил домой, чтобы его дети пообщались с бабушкой. Сиделка, ухаживавшая за матерью Лански, была поражена теплыми отношениями матери и сына.

Позднее Мейер поселил мать в отдельных апартаментах около моря, в Голливуде, штат Флорида, и регулярно приезжал к ней. По мере того как мать слабела, Мейер старался, чтобы за ней был лучший уход.

До самого конца Мейер оставался преданным и любящим сыном. Он исполнил данную в детстве клятву, что у его матери будет все только самое хорошее.

Дылда Цвиллман купил для своей матери прекрасный дом в Ньюарке и часто к ней наведывался. Мать Дылды сильно беспокоилась за него, но не потому, что он жил в мире с жестокими законами — об этом она ничего и не знала, — а из-за того, что он был холост и некому было о нем позаботиться. Сэма Каца, по прозвищу Большой Сью, друга детства Дылды, который работал к него то шофером, то телохранителем, она часто просила «приглядывать» за сыном. «Слышишь, Сэм, — говорила она, — заботься о моем Эйбе».

Когда же мать Цвиллмана узнала, что сын наконец женится, она заплакала от радости и всем рассказывала, что, возможно, скоро станет бабушкой.

В 1944-м у Дылды родилась дочь Линн. Желание его матери исполнилось.

Еврейский гангстер Макси Хессел из Детройта благоговел перед матерью. Когда он говорил о ней, то вздыхал и у него на глазах появлялись слезы. Однажды во время Великой депрессии он «засветился», и полиция разыскивала его в связи с убийством. Он был вынужден быстро покинуть город.

Отец Макси Джейк эмигрировал из России в США в 1910-м. Джейк был ортодоксальным евреем, который зарабатывал на жизнь сбором утиля. Он совсем не занимался сыном, считая, что тот лодырь и ничего из него не выйдет. Мать Макси Гита любила сына и всегда поддерживала его.

Макси просил мать помочь ему. «Была депрессия, — рассказывает он. — Мой отец вставал в полпятого, растапливал печь, возносил молитву и отправлялся работать. Он возвращался домой в восемь или девять вечера. Он берег деньги и выдавал матери всего несколько долларов в неделю. На них она должна была кормить моих шестерых братьев и сестер и вести хозяйство.

Денег не хватало, и она стала работать, ощипывая цыплят для мясника, готовившего кошерное. Она копила каждый цент и прятала сбережения где-нибудь в доме.

Однажды я обратился к ней за помощью. Никогда не забуду, что она для меня сделала.

Она дала мне три доллара, завернутые в платочек, — все, что у нее было. Но этого было достаточно, чтобы уехать из города. Она спасла меня».

Несмотря на устоявшуюся традицию не вовлекать детей в дела, один гангстер все-таки не помешал сыну связаться с криминалом.

Отец Мервина (фамилия держится в секрете) был связан с рэкетом в 30-40-х, но «он настоял на том, чтобы я отправился в колледж по стопам брата. У меня не было никаких амбиций по какому бы то ни было поводу, просто отец настаивал на том, чтобы мы получили образование в колледже. Ввиду того, что я не подходил для колледжа, он отправил меня в школу».

Закончив школу, Мервин был вовлечен в незаконный игорный бизнес. Мервин так вспоминает реакцию отца: «Он сказал мне, что сделал свой выбор, а я делаю свой».

Мервин допускает, что отец предпочел бы, чтобы сын выбрал какое-нибудь законное занятие, но если и был огорчен тем, что вышло иначе, то никогда этого не показывал.

Мервин говорит, что своему сыну он не будет запрещать совершать противозаконные поступки, но с некоторыми оговорками. «Я скажу ему: что бы ты ни выбрал, ты должен надевать утром тфилин, есть кошерное мясо, придерживаться определенных правил. То есть держать свое слово. Слово — это узы.

После этого что бы человек ни выбрал, это его дело. Но не связывайся с безнравственным: порнографией, наркотиками и проституцией.

Когда человек имеет дело с наркотиками, он торгует смертью. Он продает смерть, а дети покупают ее.

Понятия о незаконном постоянно меняются, каждую неделю, каждый день — как погода. И я не тот, кто может сказать, что законно, что нет».

В 1932-м Джек Гацик попал в тюрьму за уклонение от уплаты налогов. В тюрьме он постоянно переписывался с семьей. Книги и газетные статьи рисуют его безнравственным и непривлекательным. А письма показывают этого человека с другой стороны — преданным сыном и любящим отцом и дедом.

Гацик женился в двадцать лет, и у него родились сын и дочь. К 1932-му дочь была замужем, и у нее было двое детей.

Семья не пропускала праздников, ни еврейских, ни государственных, а также дней рождения и юбилеев. Сохранилась переписка этой семьи, говорящая о ее тесной сплоченности.

В ноябре 1935-го Гацик писал своему внуку Билли Джеку на день рождения: «Прими, пожалуйста, мои искренние поздравления с пятым днем рождения. К сожалению, я не могу сейчас присутствовать, но, безусловно, на твое шестилетие приду. Передай мой поклон маме и бабушке. Желаю всем вам счастья и здоровья. С любовью. Искренне твой дедушка».

На Рош-ха-Шана 1935 года брат Джека Джо писал ему: «Да будет твое имя внесено в книгу жизни!»

Шурин Джека Чарли пожелал ему «счастья и всех благ в наступающем году. Пусть он принесет твоей жене и детям все то, чего ты им желаешь. Надеюсь, ты в порядке. С любовью и наилучшими пожеланиями».

В сентябре 1935-го ураган обрушился на побережье Флориды. В это время там была дочь Гацика, и он очень волновался. Он отправил ей в беспокойстве телеграмму. «Получил твое сообщение, — пишет он. — Надеюсь, это ложная тревога. В любом случае не рискуй. Поезжай в глубь материка, пока ураган не пройдет.

Напиши мне и маме, как развиваются события. Очень беспокоюсь. Уже писал тебе. Не забудь. Береги себя. Жду новостей. С любовью, папа».

В феврале 1935-го дочь пишет ему: «Дорогой папа! Поздравляем тебя от всего сердца с Днем святого Валентина! У нас все замечательно. Писали тебе довольно давно. Надеюсь, дошли все письма. Ты получил наши фотографии? Они тебе понравились? Шлем тебе нашу любовь на День св. Валентина. Джанет, мама, Чарльз и Билли Джек».

На день рождения в 1935 году Джек пишет дочери: «Дорогая Джанет! Я желаю тебе от всего сердца любви, счастья, здоровья в твой день рождения и на всю твою дальнейшую жизнь. Береги себя и Билли. Как там Рози (ее дочь)? Передай привет ей и Чарльзу (зятю). Надеюсь, твой день рождения прошел прекрасно. С любовью, папа».

На годовщину смерти матери Джек получил письмо от сына: «По поводу годовщины смерти твоей матери с вечера среды по вечер четверга зажжем свечи».

На годовщину свадьбы в 1934-м Джек послал жене такую телеграмму: «Желаю любви, счастья и крепкого здоровья моей дорогой старенькой девочке по случаю 27-й годовщины нашей свадьбы. Надеюсь, мы отпразднуем вместе еще много годовщин.

Я получаю вести от детей, у них все в порядке. Не беспокойся, я чувствую себя хорошо и слежу за собой. Привет Фрэнку и Лу, Гарри и Ирме. С любовью, Джек».

В противоположность отношениям Гацика с родными у большинства семей родство с гангстерами не вызывало ничего, кроме презрения и гнева.

У дочери Дылды Цвиллмана был художественный талант. Но когда она пыталась поступить в школу искусств, ей отказывали. Дылда понял, в чем проблема: в его репутации.

Дылда очень любил дочь, но Линн не отвечала ему взаимностью. Она не могла принять Цвиллмана таким, какой он есть, и винила его в своих неудачах. Чем старше становился Дылда, тем больше его терзала отчужденность дочери.

У известного раввина из Ньюарка брат был членом шайки Дылды. Раввин не разговаривал с братом и отказывался иметь с ним что-либо общее. Однажды раввин шел по Принс-стрит и увидел идущего навстречу брата-гангстера. Раввин пытался избежать встречи с братом, но не смог.

Когда они поравнялись, гангстер спросил: «Почему ты не разговариваешь со мной? У меня брат раввин. А у тебя — гангстер».

Раввин посмеялся, но отношения к брату не изменил.

Когда Гарри и Ирвинг Кушнеры из детройтской «Перпл гэнг» получили пожизненные сроки за убийство, их младший брат учился в еврейской школе. Их процесс потряс всю еврейскую общину города. Однажды в классе учитель закричал на него: «Ты… твоя семья позорит всех евреев».

Мальчик вскочил и выбежал из класса. Он больше не вернулся в еврейскую школу. Став взрослым, он сменил имя и стал известным адвокатом и федеральным судьей.

Еще один член «Перпл гэнг», Сэм, был осужден на пожизненное заключение за убийство. Сара, его сестра, вспоминает, какие потрясение и стыд перенесла его семья. «Мои родители сидели за столом ночью, разговаривая о том, что произошло с братом, очень тихо, чтобы мы, дети, не слышали. Когда я в школе узнала о случившемся, я была потрясена. Я не могла в это поверить, я не верила в это».

Она помнит, как мучительно было ходить в школу и видеть «все эти взгляды, понимая, что все обсуждают твою семью».

Годами Сара отказывалась верить, что ее брат — убийца. Она решила доказать, что он невиновен. Позднее, когда она училась в Университете Уэйн в Детройте, она встретила студента, изучавшего право, который захотел на ней жениться. Сара согласилась, но взяла с него слово, что он поможет ей освободить брата. Он сдержал его.

Тридцатипятилетние усилия Сары были вознаграждены, и ее брата освободили. Она с семьей поехала в тюрьму, чтобы забрать его домой. Когда он вышел, она не могла сдержать радости. По дороге к машине брат отвел Сару в сторону. «Я хочу, чтобы ты знала, как я тебе признателен за то, что ты для меня сделала, — сказал он. — Но я должен кое-что сообщить тебе. Я виновен».

Сара так и не оправилась после такого удара.

Когда выяснилось, что евреи работают снайперами в Корпорации убийц, еврейская община Нью-Йорка была в смятении. В марте 40-го «Джуиш дейли форвард» отправила репортера в Бруклин поговорить с очевидцами и взять интервью у родителей киллеров.

Репортера потрясло, насколько подавлены были родители. Некоторые рыдали так, как будто их сыновья умерли. Другие искали причины обрушившегося на них несчастья. Несколько человек не могли говорить от потрясения.

Мать Авраама Левина по прозвищу Красавчик поделилась с репортером своими страхами. Она причитала: «Остальные мои дети приличные люди. Все учились, работают, обзавелись семьями и поддерживают нас на старости лет. Кроме одного. Кроме него».

А некоторые родственники воспринимали гангстеров в своих семьях с обожанием, как народных героев.

Бутлегер Джордж Тейн контролировал Грин-Бей, штат Висконсин. После отмены сухого закона он стал владельцем всех публичных домов в городе. Каждый год, в ноябре, Джордж проезжал Чикаго по пути во Флориду. Он всегда появлялся на новом фирменном «паккарде» с новой фирменной «женой».

Его племянница Дина вспоминает, что родители говорили ей: «Дядя Джордж игрок и едет во Флориду играть».

Джордж всегда приезжал с кучей подарков, каждый из тринадцати племянников и племянниц получал по долларовой банкноте.

Во время Второй мировой, когда многие ее братья были в армии, Дина посылала им по двадцать долларов от дяди Джорджа.

Весной Джордж «возвращался во Флориду, всегда в сопровождении великолепной маленькой блондинки, которую он неизменно представлял как жену, — вспоминает Дина. — Он постоянно был женат на каких-то актрисах, по нескольку лет на каждой.

Он был очень жизнерадостным. Вся семья собиралась, и он развлекал нас всякими историями.

Он всегда говорил, что приехал в Чикаго навестить мать. Обращался он с ней как с королевой. Три сестры обожали его, и мы, дети, тоже.

Много лет спустя я узнала, что у него была кличка Шелковый, так как он все время носил шитые на заказ шелковые костюмы. Я помню, что он заказывал и ботинки, курил ароматные сигары с золотым мундштуком».

Постарев, он женился на женщине, которая много лет была его бухгалтером, и жил уединенно в Грин-Бей или маленьком охотничьем домике в штате Висконсин.

Его хоронили в тот день, когда американские астронавты высадились на Луну.

Джимми Кугель был другом Дылды Цвиллмана и судьей в кулачных боях. В Джимми было пять футов два дюйма росту, но он был ловким, крепким и никого не боялся. Его прозвали Пронырой. Его сын Джерри знал, чем занимается отец, но все равно любил его и восхищался им, особенно тем, что Джимми не терпел нападок на евреев.

Ицик Голдстейн вспоминает случай, произошедший с ними в ресторане «Идеал»: «Вошли три поляка и заказали мясо. У них был праздник. Они стали обзывать хозяина Иззи Шинка „еврейским отродьем“.

Джимми вышел и поднялся по лестнице. Я сидел у входа, читая газету. Было часов двенадцать, может, больше. Джимми обошел печь, взял печную заслонку и велел мне прихватить что-нибудь. Я прихватил бутылку сельдерейной настойки.

„Ничего не предпринимай, пока они не выйдут“, - сказал он. И я увидел, что он вошел внутрь и заговорил с парнями, интенсивно жестикулируя. Потом Джимми и три поляка вышли.

Он говорит: „Слушай, сынок, они тут не готовят мяса. Это еврейский ресторан. Так что почему бы вам не отчалить домой?“

Говоря это, он достает заслонку и дает ей парню по лицу. А я бью другого бутылкой. Один тип стал убегать по улице. Еще двое свалились перед входом в ресторан. А мы бегом наверх в „Старую Вену“. Добрались до второго этажа и видим, что убежавший парень возвращается.

А Шинк тем временем вызвал полицию. Они подъехали на патрульной машине и забрали троих — двое лежали избитые перед входом, третий бежал по улице.

Я услышал, как один из них сказал: „Они пошли наверх“.

Мы спрятались, коп поднялся, огляделся и сообщил, что никого нет. Перед тем как сесть в полицейскую машину, один из них пошел и запер свою. Джимми говорит: „Так у него здесь машина!“ Джимми поступил с машиной так: взял нож мясника и проделал в ней дыры».

Джерри помнит, как однажды он с отцом, матерью, сестрой и тетей с мужем отправились в детский ресторан на Маркет-стрит.

«Шел дождь, — рассказывает Джерри. — У нас были с собой зонты. А когда зонты вносят в помещение, их стряхивают.

У вешалки стояло несколько парней, и моя тетя случайно, стряхивая зонт, обрызгала одного из них. Извинилась. А тот парень говорит: „Эти евреи забываются“. И стал кричать.

На каждом столике стояло по большой пепельнице. Отец схватил одну из них и залепил парню по лицу. Пепельница выбила зуб.

В этом заведении были вращающиеся двери. Отец выбежал наружу, постоял пару минут и вернулся как ни в чем не бывало.

„Что случилось?“ — спрашивает. И помогает парню встать!

Я любил отца. Он был славный малый».

Как говорится, друзей мы выбираем, а родных — нет. Во многих еврейских семьях между Первой и Второй мировыми у кого-то был отец, брат или дядя, участвовавший в незаконных делах. Так было не только у евреев, это было частью жизни Америки.

Однажды Мейера Лански спросили, прожил бы он свою жизнь иначе, если бы должен был сделать это еще раз.

Немного подумав, Лански ответил, что, когда он был молодым, он понял, что с евреями должны обращаться как с людьми. Он вспомнил, как однажды в Гродно, городе, где он вырос, после погрома молодой солдат сказал ему, что евреям необходимо бороться.

«Я понимаю, вы можете сказать, что после много воды утекло, — сказал Лански, — но я все еще верю ему. Я бы не прожил свою жизнь иначе».