Завещаю непримиримость

Гузино № 2 — филиал Освенцима

Весна 1944 года. Всем, кто сохранил способность трезво мыслить, ясно, что фашистская Германия проигрывает войну. Ничто уже не сможет предотвратить катастрофу. Но четко организованная военная машина работает на полную мощь. Работают и ее ответвления — лагеря смерти, чудовищный механизм, перемалывающий человеческие жизни.

Бухенвальд, Майданек, Освенцим… По-моему, нет на земле сейчас слов страшнее этих. В ту весну лагеря были переполнены — фашисты, чуя свой близкий конец, заметали следы: они хотели, чтобы не осталось свидетелей их злодеяний. Но ничто не проходит бесследно. Тайное да будет явным…

…Нас не приняли в «главных» лагерях — нет места. Мы попали в филиал Освенцима — Гузино № 2. В трех километрах находился другой филиал — Гузино № 1. Там в каменоломнях работали наши военнопленные. Работа была непосильной. Люди гибли прямо среди огромных камней. Совсем обессилевших перевозили в Гузино № 2. Немцы называли этот лагерь госпитальным, приспособленным для выздоровления больных военнопленных. Большего издевательства нельзя было придумать.

Два длинных барака на триста мест каждый. Режим лежачий. Вставать и разговаривать нельзя. Чтобы пройти к большой деревянной параше, которая стоит в проходе, надо спрашивать надзирателя. Их десять на барак — по одному на перегороженную клеть. Надзиратель ходил с железным прутом. Если замечал, что кто-то разговаривал, — сейчас же прутом перебивал нарушителям кости рук или ребра. А вечером приходили эсэсовцы и добивали «нарушителя» на виду у всего барака.

«Рацион» здесь тоже особый: суп из гнилой картошки, конские кости и вода — сколько хочешь. По существу люди были обречены на голодную смерть. На нарах лежали живые скелеты. Ежедневно умирало 80–100 человек, и столько же для «лечения» поступало новых. Больше 22 дней здесь никого не держали. Если кто-нибудь, более крепкий, слишком долго жил в Гузино № 2, ему прививали черную оспу, и он умирал мучительной смертью.

Был у эсэсовцев и еще один способ «лечения». В каждом бараке на проходе стоял большой стол — «операционный», как похохатывая, называли его немцы. А вот какие «операции» производили они на этом столе.

…Входят в барак несколько немцев-эсэсовцев.

— На операцию! Встать!

Нас, полуживых, сгоняют к столу. Кто-нибудь от слабости не может подняться. К нему подходят эсэсовцы.

— Больной? Не можешь встать?

Его поднимают, кладут на стол, привязывают веревками.

— Русские свиньи! Смотреть на операцию!

Один из эсэсовцев достает финский нож и вспарывает им живот привязанного человека.

Другой эсэсовец, в кожаных перчатках, вынимает еще из живой жертвы мочевой пузырь и кишки.

В страшных мучениях человек начинает умирать на наших глазах.

Все это может показаться неправдой, выдумкой больного воображения. Но это было. Перед современным миром я с полной ответственностью свидетельствую сегодня: это было!.. Люди, я призываю вас помнить об этом!

Невыносимой пыткой было смотреть на эти «операции». Зная это, немцы следили, чтобы мы не отводили глаз. На мою долю выпала пытка втройне…

Однажды взамен умерших привезли новую партию. И вот среди живых мертвецов я узнал своего двоюродного брата Павла. Мы потеряли друг друга в начале войны. А тут встреча на пороге смерти, в страшном лагере Гузино № 2. У меня нет слов, чтобы описать это свидание.

На следующий день брат не смог подняться во время «медицинского» обхода. На моих глазах он мучительно умер на «операционном» столе с распоротым животом. С того дня я стал заговариваться, наступали временами странные черные часы какого-то полузабытья, полусна.

В последнее время режим в Гузино несколько изменился. Сюда стали привозить не только русских, но и пленных других национальностей. Нас становилось все больше и больше. Проходило двадцать два дня, и тех, кто не умер, переводили в другие места. При этом соблюдалось одно непременное правило: у выбывающих из лагеря осматривали зубы. Если у кого-нибудь были золотые или даже металлические коронки, — их тут же снимали. Возражения не допускались. Помню, какой-то француз, уже пожилой, аристократического вида человек, умолял немцев не трогать его золотых зубов. Его зверски избили, выбили глаз, а коронки все равно сняли.

Вообще всякое неповиновение каралось жестоко и беспощадно. Но самым страшным была «почта». Особо провинившихся посылали на «почту», в маленький трехкомнатный барак под зеленой крышей — якобы за посылкой. Но из почты никто не возвращался. До нас доходили смутные слухи, что там творятся страшные вещи. Мы долго не знали, какие. Но шило в мешке не утаишь..