Завещаю непримиримость

По дороге в Каунас

У руководства всех фашистских лагерей, через которые я прошел, была одна цель: превратить людей в скот, убить в них все человеческое: достоинство, любовь к родине, непокорность, веру в добро. Совершалось это со знанием дела, методически, с чисто немецкой аккуратностью.

И все-таки и среди немцев, и среди полицаев, были люди, которые, как могли, помогали нам, старались поддержать морально.

Впервые с этим я столкнулся в Пушкино, куда нас привезли к вечеру. На разрушенной, забитой немецкими составами станции нас принял полицейский конвой во главе с фельдфебелем-немцем. Фельдфебель был пожилой, полный, очень гражданский — на нем неловко, непригнанно сидела военная форма.

Выстроили нас по три, окружили и повели. Смотрим, фельдфебель что-то быстро сказал одному полицейскому, тот кивнул головой и подошел к нам поближе.

— Товарищи, — тихо сказал он. — Слушайте меня внимательно. Здесь останетесь недолго. Вас везут в Каунас. А сейчас будет допрос. Всякая неосторожность может вас погубить.

— Это как понимать? — спросил кто-то.

— А так. Не называйте настоящих фамилий, званий. Если есть коммунисты и комсомольцы — не говорите об этом, — сразу расстреляют. И вот еще что. Среди вас есть артиллеристы, обслуживающие «Катюшу». На допросе хотят их выявить, чтобы узнать, как пользоваться минометом. Узнают, потом тоже расстреляют. Ну, я вам все сказал.

— А убежать отсюда можно? — спросил лейтенант Целуйко.

— Еще никто не убегал, — сказал полицейский и отошел от нас.

Действительно, среди нас было пять артиллеристов, обслуживавших «Катюшу». Раненные, они не успели взорвать ее. И вот немцы хотят узнать нашу военную тайну. Мы договорились, что на допросе все назовемся артиллеристами 45-миллиметровых пушек.

Нас привели во двор, где раньше помещались наши казармы. Все было разрушено, загажено, захламлено. Подошел тот же полицейский.

— Я добился, чтобы вас сводили в баню, — сказал он. — И хотя баня не работает, там есть холодная вода.

Только на пятые сутки мы напились холодной мутноватой воды.

Допрашивал нас капитан с усталым злым лицом. Ничего не добившись, он приказал отправить нас обратно на станцию.

…Ночью поезд остановился в Новгороде. Последний русский город. И вот тогда, изможденные, обессилевшие, с распухшими от жажды языками, мы запели:

Конвоиры стучали в стены вагона прикладами, кричали, но мы продолжали петь:

Этой песней мы прощались с родиной, с близкими. Многие из нас плакали. Какая судьба ждет нас на чужбине? И останемся ли в живых? Увидим ли когда-нибудь своих жен и детей?..

Третьего октября мы прибыли в Каунас. Вышли из вагона — холодно, дует ветер. Незнакомый, так не похожий на русские, город: острые черепичные крыши, узкие улочки. Вокзал пуст. Только конвой. И прохаживаются литовские полицаи с черными повязками на рукавах.

Потом пришло несколько немецких офицеров и с ними человек в штатском с фотоаппаратом. Немцы походили среди нас, вывели из строя высокого заросшего щетиной солдата в рваной шинели и парнишку лет шестнадцати, воспитанника музыкального взвода. Поставили их рядом. Штатский несколько раз сфотографировал их, потом сказал нам на ломаном русском языке:

— Очень хорошо. В газету. Тут видно будет, что русская армия разбита: в нее уже забирают стариков и детей.

Офицеры с презрением рассматривали нас.

Раздалась команда:

— Садись!

Мы сели на холодные каменные плиты. Стали ждать конвоя.