Завещаю непримиримость

В землянках смертников

Нас привезли в Польшу, в небольшой живописный городок Хэлм. Прямо за его последними домами на большом поле находился так называемый Интернациональный концентрационный лагерь для военнопленных. 8500 человек из войск разных стран содержались здесь «на особом режиме».

Особый режим… Мы сразу почувствовали его. Сам лагерь имел довольно необычный внешний вид: несколько рядов колючей проволоки; внутренние перегородки из четырех рядов колючей проволоки; они образуют внутри лагеря правильные квадраты; между перегородками — узкие проходы, по ним постоянно фланируют немецкие часовые и полицаи.

Попав в лагерь, мы не увидели ни одного человека, ни одного барака. Где же нас будут содержать? И тут раздалась команда:

— Первые четырнадцать человек! В землянку номер 148!

Теперь мы все поняли: в каждом отгороженном квадрате-клетке была вырыта большая глубокая землянка, замаскированная под цвет местности.

В одну из таких землянок попал и я со своими товарищами. Мы очутились в зловонной и сырой темноте. Постепенно глаза привыкли, и мы увидели свое «жилье»: земляные мокрые стены, низкие голые нары, зловонная параша, высоко в потолке блестело окошко — в него постоянно заглядывал часовой.

Все пленные были размещены в таких же землянках. Мы не видели больше друг друга — прогулок не было. Вся наша жизнь теперь была замурована в эту землянку, настоящую собачью конуру.

Раз в день открывалась покатая дверь, и немец-ефрейтор в сопровождении двух полицаев ставил нам ведро теплой воды, заваренной сухим жомом, и ведро вареной мерзлой картошки — суточный рацион на четырнадцать человек…

Мы узнали, что те восемь с половиной тысяч, которые были в лагере до нас, погибли: кто умер от истощения и болезней, кого замучили гестаповцы. Лагерь был своеобразной машиной, перемалывающей человеческий материал. Здесь нас ждала неминуемая смерть.

Мы узнали, что прямо в землянках гестаповцы пытали свои жертвы, расстреливали и тут же закапывали. И, действительно, стены нашей землянки были в крови, под одними нарами мы нашли человеческий скальп…

Тогда я молил судьбу только об одном: смерть, приди скорее, закрой мои глаза, избавь от мук!..

И вдруг 1 октября 1943 года широко открылась дверь.

— Выходи! В баню!

Мы выбрались из своих нор наружу. Шел мокрый снег, дул ледяной ветер.

Я опьянел от свежего воздуха, глаза слепило. Нас провели через весь лагерь, вывели за ряды колючей проволоки. Длинное темное здание, цементный пол, решетки на окнах. Духота.

— Раздеться!

Мы разделись. Тогда я взглянул на своих товарищей и чуть не вскрикнул — передо мной стояли живые скелеты: кости и кожа, огромные черепа, глаза, запавшие глубоко в глазницы. Нет, мы уже не были похожи на людей…

— Выходи!

И голых, по снегу, нас погнали в другое серое здание — баню.

— На умывание — пять минут.

Горячая вода за многие месяцы впервые…

Через пять минут мы уже одевались, но уже не в свою одежду, а в какие-то лохмотья, которые нам бросили полицаи. Оделись. Теперь мы узнавали друг друга только по голосу.

Пока мы одевались, к нам подошел русский парень. Сказал:

— Я тут в рабочей команде. Вас, ребята, через двое суток расстреляют. Это их система: сначала помучают в землянках, потом — «баня», чтобы можно было обыскать одежду. Думают, поживиться можно. Ну, и — в расход.

— Что же делать? — в отчаянии спросил кто-то.

— Есть только одна возможность: попасть в лазарет. Там работает наш русский врач Медведев. Или Медведь, как мы зовем.

— А как в него попасть, в лазарет? — спросил я.

— Придумайте какую-нибудь заразную болезнь. Немцы боятся…

Парень хотел еще что-то сказать, но раздалась команда:

— Стройся!

Нас опять погнали в землянки. И вот тогда трое смельчаков бросились бежать к лесу, который был невдалеке. Конвой открыл стрельбу. Один беглец был убит, другой ранен в обе ноги навылет и его тут же добили прикладами. Третий успел пробежать с километр. Гестаповцы выпустили на него двух немецких овчарок. И на наших глазах собаки разорвали человека на части.

— В землянки! Живо!

Нас погнали бегом, избивая прикладами.

Целый день мы не получали даже воды. Настала ночь. Еще один день жизни. А там — расстрел.

Вчера мне смерть казалась единственным избавлением от фашистских мук. А сейчас вдруг во мне проснулась неистребимая жажда жизни. Жить! Жить! — кричало все во мне. Я хочу еще увидеть солнце. Я хочу вдохнуть воздух свободы. Я хочу обнять своих близких. И пройти по родной земле, поклониться русской березе. И посчитаться со своими врагами. Я хочу жить!..

Они боятся заразных болезней. Хорошо… И я придумал… Я придумал искусственную дизентерию. Все мы болели цингой. Я выдавил кровь из десен и с ее помощью приготовил «доказательство» болезни и показал его через окошко часовому. Моему примеру последовали другие. Мы стали кричать:

— У нас дизентерия! Умираем!

Часовой позвонил в санчасть. Пришли санитары и нас, шесть человек, забрали в медицинский изолятор. Потом повели в баню — затем конвой ушел, сдав нас санитару.

Горячая вода. Мыло. Белое полотенце. Неужели все это существует на свете?

Я всмотрелся в санитара и чуть не закричал от радости. Я знал его: в начале войны, когда я был в истребительном отряде, мы выводили из окружения артиллерийский дивизион, и в нем был санитаром этот парень.

— Слушай, друг! Неужели не узнаешь?

Он не узнал. Трудно было узнать…

Я рассказал ему, при каких обстоятельствах мы познакомились. Он вспомнил. Сказал:

— Надо спешить. Сейчас я позову Медведя.

Пришел молодой врач, в очках, с большим лбом, худой, но подтянутый, опрятно одетый. Он быстро расспросил нас обо всем: откуда, как попали в плен.

Нас спрятали под нижними нарами, накрыли чистой рогожей, накормили горячей очищенной картошкой. Это была самая вкусная еда, какую мне только доводилось есть за всю свою жизнь. В тепле, в чистоте мы крепко заснули. А ночью нас разбудили пулеметные очереди, они слились в сплошной гул. Расстреливали наших товарищей…

Так смерть (в который уже раз) обошла меня…

Шли дни. Мы поправились, стали крепче. Медведь каждый день приходил к нам. Потом я случайно узнал, что этот милый и мужественный человек, спасший немало жизней, был выдан предателем и зверски замучен гестаповцами.

Всему бывает конец. Ночью 28 декабря в лагерь прибыла новая партия пленных, новые восемь с половиной тысяч смертников. Все, кто оставался от старой партии, должны были быть уничтожены: палачи боялись, что об их злодеяниях узнает мир.

В санчасть ворвались двое пьяных гестаповцев с автоматами и гранатами.

— Всех на улицу!

Кто не мог ходить, они брали за руки и за ноги и вышвыривали в снег. Там, на улице, гремели выстрелы. Гестаповцы подходили к нам.

— Ну, товарищи, прощайте! — сказал Иван Костин. — Конец нашим мучениям.

— Прощайте!..

— Прощайте, братцы…

И когда гестаповцы уже сорвали с нас рогожу, подошел Медведь, бледный, спокойный.

— Господа офицеры, тиф.

— Тиф?.. — гестаповцы в ужасе попятились от нас.

Стихли их шаги в коридоре. Мы ничего не могли говорить — не было сил.

Утром 30 декабря, попыхивая дымом, к станции подошел паровоз с пятью вагонами. Один из них был пустой. Нас вывели из санчасти, посадили в вагон, откуда-то привели еще шесть человек. Медведь на прощание пожал нам каждому руки, добро улыбнулся близорукими глазами, прошептал:

— Будьте мужественны, друзья. Война продолжается. Мы обязательно победим. Мы не можем не победить!..

Поезд тронулся, и через решетчатое окно я еще долго видел высокую худую фигуру Медведя. Поблескивали на зимнем солнце его очки. Он приветственно махал нам рукой.

— Прощай, друг! Спасибо за все. Мы тебя по гроб не забудем…